У Александра Куприна повесть с таким названием, написанная в 1905 году, начинается просто: «Вечерние занятия в шестой роте приходили к концу, и младшие офицеры все чаще и нетерпеливее посматривали на часы…»
Свое повествование, об офицерском поединке спустя сто лет после написания этих слов я бы начал так: Озябшее пасмурное утро неторопливо бродило по холостяцкому общежитию и с любопытством заглядывало в комнаты-камеры, где жила флотская молодежь…
Барак на северном склоне сопки в двадцати минутах ходьбы от базового поселка представлял собой убогость и гольную нищету, как у Лермонтова. «И скучно, и грустно, и некому руку подать…» Кроме обычного бардака, наведенного накануне, стойкого спиртового перегара и разбросанных, где попало застывших в причудливых позах пьяных тел, здесь око природы не могло зацепиться за что-нибудь путное и стоящее.
По длинному, как взлетная полоса коридору общаги бродила испачканная с правого бока шаровой краской веселая лошадь в «яблоках», местами посыпанная «гречкой». Божья животина с детской наивностью тыркалась своей доброй мордой с мокрыми от хохота глазами в двери «камер» чудных постояльцев с надеждой, что ее кто-нибудь напоит простой водичкой.
Грязные окна отливали радужным цветом и были царством пыли и паутины. Жужжание мух заглушало «Пионерскую зорьку» доносившуюся из придурковатого, единственного репродуктора висящего, словно покойник у входной двери.
В конце полутемного коридора с запахом звериного логова и носков догнивали остатки винегрета с отпечатками физиономий флотского люда. Повсюду валялись окурки, битые бутылки, пустые жестянки и яичная скорлупа. В дальнем углу барака наскоро использованные предметы бесприютной быстрой любви сбились сонной рыбьей стайкой, готовые уплыть по сквозняку на улицу. Здесь хозяйничали черные крысы с мудрыми и злыми глазами. В спертом воздухе чувствовалось ощущение напрасно прожитой жизни.
Нормальные люди в этом общежитии были редкостью. В основном здесь жили, как на выселках молодые офицеры и один раритетный аксакал капитан-лейтенант. Была здесь и комендантша Валентина Максимовна, тучная, с двумя подбородками женщина с игриво-хитрыми глазами и луженой глоткой.
Она могла не только наравне выпить с аборигенами этого человеческого логова, но и влегкую накостылять безумной молодежи по шее. Сорокапятилетняя вдова мичмана с топливного склада появлялась здесь раз в месяц, чтобы поменять белье между номерами и для профилактики вставить «пистон» своим любимым подопечным. Максимовна была гневлива и сквернословна, но не злопамятна и до безумия любила своих брошенных жизнью жильцов. Отдирая использованные презервативы со стен общаги, она постоянно голосила:
- Долго еще эта порногрфия будет продолжаться?
Когда комендантша кричала на постояльцев булыжным голосом, то её было слышно на рейде, как портовый буксир, после чего комдив на плавказарме подымал мохнатую бровь к подволоку своей каюты и спрашивал:
- Что, Валентина опять учит наших бакланов, есть гавно ложками?
Накануне, в пятницу на кораблях Приморской флотилии разнородных сил корабельным офицерам Командующий вручил новые погоны с очередными воинскими званиями. Гудеж после этого в общаге со знаковым названием «Бухенвальд» стоял долгий и лихой на всё безбрежное Приморье. Со спиртом, девочками, танцами на столах до утра в полуголом виде и ночными катаниями в неглиже на лошади по коридору общаги.
В каюте типа чеховской «палаты № 6» с обстановкой, будто восставшей из праха, третий год прожигали свою жизнь и службу два одногодка с одной роты и взвода училища, холостые лейтенанты советского флота Володя и Андрюха.
Одинаковые, как пятаки они разделяли все тяготы жизни в общаге. Впитывали холод не отапливаемой комнаты и тоскливые ужины по вечерам в местной столовой, где основным продуктом был томатная подливка, убивающая все вкусовые качества не свежих продуктов. Коротали одинокие вечера в редкие выходные. Но сегодня у ребят был праздник.
Одному из этих гомеровских Аяксов, героев Троянской войны, Вовчику Командующий флотом не разобравшись, присвоил своим приказом очередное воинское звание «старший лейтенант». Дело святое и благоговейное. Мальчишник с девочками прошел бодро, но утром у обоих состояние было такое, будто они вчера побывали под танком с мелкими ядовитыми траками.
Выпили они обыкновенно, то есть очень сильно. Для разминки печени на корабле начали с неразбавленного спирта, где утопили новые звездочки. Потом все отполировали портвейном «Агдам» в буфете базовой столовой. Затем для дальнейшей разгонки крови приняли на грудь флотский спотыкач - настойку спирта на помете пьяных бурундуков. Что пили дальше – просто не помнили.
Технический спирт дело хорошее, но жесткое, как советская действительность. Володя с зеленой рожей крокодила Гены утром проснулся в своей когда-то побеленной известью, а теперь имевшей крысиный цвет комнате на тощей, как вобла кровати. Койка жесткая, как смертный одр была придвинута к стенке, оклеенной пожелтевшей газетой «Правда» с бодрым отчетным докладом Лени Брежнева на 25 съезде КПСС. Лихие пассажи Генерального секретаря были подчеркнуты красным карандашом для цитирования под сурдинку.
Дверь «камеры», как ребята называли свою комнату, была вся истыкана кортиками, как дарстом. Лейтенанты так развлекались перед сном, метая морские «дротики». Что сказать, сила есть - ума не надо!
Нет слов, чтобы описать ощущения офицера после очередной попойки. Утренняя горечь заслоняла вчерашнее веселье, еще раз доказывая постулат - Если утром плохо, то накануне было хорошо. Открыв глаза в койке, покрытой тонким, темно синим, как из морга одеялом с крупной надписью белой краской на одном его конце «Ноги» Володя потянулся и тут же почувствовал, что умирает. С похмелья болели даже волосы. Рушился мир, ломило кости, ныла и плакала навзрыд печень.
Желчный пузырь пытался вылезть через правый сосок. Боль в голове была тупая и глухая, накатывающаяся приступами в висок, будто туда медленно ввинчивали штопор, после чего хотелось просто блевануть. Казалось, что череп вот-вот не выдержит и треснет. В ушах гудело, как в корабельном телефоне, а в глазах застыл ядовито-зеленый мозговой штиль. Здравствуй дедушка Бодун, борода из пьянки, ты нам опохмелиться принес – черт наш бородатый!
В комнате стояла непривычная тишина, гробовая. Вокруг молодых офицеров господствовал обычный беспорядок холостяцкой кельи. Были видны следы недавней встречи Вакха и Нептуна. В углу можно было увидеть валяющую не убранным стогом одежду. В пустой банке из-под кильки стоящей на табуретке-«баночке» притулились пережеванные окурки-чинарики. Везде валялись клочки промасленной газеты, пепел и крошки табака. На спинке кровати висел бюстгальтер. Чей? Ребята не смогли бы вспомнить даже под дулом автомата.
По комнате валялась грязная посуда, лишний раз, подчеркивая разницу между мужским и женским общагами. В женском общежитии посуду мыли после приема пищи. В мужском - перед едой. У окна стояли в виде близнецов два помятых пустых, как головы лейтенантов коричневых чемодана.
В мутном, засиженым мухами зеркале отражалась стена с желтыми подтеками и вбитыми в неё кривыми гвоздями, на одном из которых висело серое от грязи полотенце. На другом гвозде висели одна на двоих парадная тужурка и помятые кокетливые женские трусики в красный горошек. В дальнем углу валялись два правых не чищеных ботинка. Где были левые, хоть убей, лейтенанты не помнили.
Володя в смешных трусах, расставив голые коленки, сел на краешек матросской койки и спросонья почесал свои чресла. По его виду было видно, что он жалел, что не умер и не закопался вчера. Ему было муторно, что хуже, чем плохо. Посмотрев на себя в зеркало, он жадно закурил и обратился к дружбану, который разметался, как «пожар голубой, позабыв родимые дали» на соседней коечке.
- Ты, Андрюха, поздравил бы меня с новым званием, что ли. Тебе все равно, а мне приятно!
- Ну, как быть старшим лейтенантом? Хорошо? - открыв один глаз и помолчав минуту, спросил друга Андрей, у которого второй глаз не открывался, а во рту было ощущение, что он вчера проглотил стаю флотских клопов. - Погоны в плечах не жмут?
- Да, кажется ничего, - посмотрев на свой измятый синий китель с девственными погонами с одним «просветом», валяющийся на подоконнике с уже тремя запрещенными начальством звездочками, самодовольно ответил Володя.
С распухшей рожей, как у утопленника, не выпуская сигареты изо рта, он мечтательно почесал в паху и произнес.
- Эх, сейчас бы густого борща для опохмелки и сто грамм по русскому обычаю, чтобы сердце «заработало». На худой конец - просто пивка!
Ему вспомнился материнский борщ со свиными шкварками, красным перцем и сметаной. Память о нем была так вкусна, что он почувствовал аромат запаха чеснока.
- Пивом похмелья не обманешь! Лечиться надо тем, от чего «заболел»! Хотя можно и просто попить водички… - советует Андрюха.
Золотые слова. Спирт удобная штука - попил утром простой сырой водички из-под крана и «встал в строй». Не надо никаких «опохмеляторов», но воды в камере не было. Володя начинает искать что-нибудь жидкое, но кроме остатков портвейна ничего не находит. Долго хмурясь на граненый стакан с остатками «алжирского» с диким оранжевым хлопьями осадка на дне, он залпом его выпивает. После этого испытывает ощущение, будто у него разлилась нега и нирвана, а из ушей сейчас уже лезут гурьбой опарыши.
Не дожидаясь команды, такую же «процедуру» проводит и его дружбан. Через полчаса оба парня уже в состоянии, что и вчера, только Андрюху, с вечера гложет один вопрос:
- Вован, почему тебе дали «старшого», а мне - нет? Я что «рыжий»?
- Вспомни какой «подарочек» ты сделал нашему командиру на День СА и ВМФ? - С омерзительным цвета лицом бросает ему через плечо Володя, слушая шебуршание портвейна в желудке и читая тлетворный журнал «Коммунист Вооруженных Сил».
- Какой-какой? Электрическую бритву… - Андрюха по даунски жмет плечами.
- А зачем начинил ее охотничьим порохом? Хорошо, что кэп дал эту бритву по тревоге побриться халявщику замполиту, а то бы тебе вообще пришили покушение на командование. Вони было бы тогда на полгода…
- Сам ты хрен моржовый! Посмотри на себя! Вспомни, что сам нашему замполиту Хомякову, подарил на день рождения.
- Что, что? Живого пушистого хомячка, не крокодила же…
- Да-а-а… Не-е-ет в жизни счастья, - Андрюха начинает канючить свое, «девичье». - Пьем же всегда вместе, а воинские звания порознь. Не справедливо все это.
Далее слово за слово, стакан за стаканом - кулаком по столу, начинаются упреки и обиды. Беда, когда сталкиваются два молодых офицера, тем более на почве неудовлетворенности жизнью. Здесь пускаются в ход всё: иронические улыбки, высокомерные позы, вызывающие слова, презрительные прозвища. Слова льются, не задумываясь об их смысле. Новые погоны здесь служат предметом гордости и соревнования. В итоге беседы обоим ударяет моча в голову, которая закипает и начинается банальная флотская «разборка».
Андрюха с похмелья начинает «глубже» разбираться в этом вопросе. После пятого стакана портвейна «Три семерки» или как его еще называют «Три топора», который взялся ниоткуда, хватает дружка «за грудки», готовый расковыривает ему нос, как Монтекки у Капулетти.
На пороге «камеры» вдруг появляется местный пьяница и скандалист плешивый капитан-лейтенант по прозвищу Жень-Фень с глазами, как у выжившего из ума тюленя. Вид у него словно он жил в этой общаге со времен Чесмы и Наварина. На правах «годка» начинает молодых «петухов» разнимать.
- Вы пацаны малы и глупы и не видали больших залу… закатов солнца. Какая драка, бакланы вы зеленые? Вы офицеры или где? – капитан с лицом в виде обмылка гордо смотрит своей плешью на молодежь. - Здесь должна быть только… дуэль! Да! Дуэль чести! Офицерский поединок и никаких гвоздей, в рот вам пароход и по два якоря в задницу…
Молочные буратино задумываются. У обоих от этих слов яйца, будто дверью прищемляет, но все с умным видом начинают вспоминать классическую литературу: офицерские поединки, Пушкина с Дантесом, Черную речку, Лермонтова с Мартыновым, дуэльные пистолеты, плащи и котелки, и остальную литературную муть болотную.
- Кажется, я что-то читал у Куприна, - вспоминает Володя.
- И Лермонтов писал о поединках, – со «знанием» дела добавляет Андрюха и предполагает. - Не Чацкий ли с Хлестаковым стрелялись у Гончарова?
- Не-ет! - Поправляет володя и «умно» изрекает, напрягая свой худосочный мозжечок. - Это у Тургенева Базаров с Обломовым стрелялись.
- Не с Обломовым, а с Дубровским, и не у Тургенева, а у Гоголя! - «энциклопедически» поправляет Жень-Фень молодых обормотов, и удовлетворенно чешет промежность. - Об артиллерийском поручике Толстом я уже не говорю - этот великий «человечище» стрелялся, по-моему, не один раз… с кем, куда и где попало.
- Вот только на чем нам то стреляться? – задает очередной вопрос Володя.
- А что у нас есть? – спрашивает Жень-Фень.
Все начинают шарить по грязным холостяцким сусекам. В берлоге, в загаженном углу, где прячутся тени предшественников этой камеры, находят только ржавый старый сигнальный пистолет без прицела с обгрызенной мышами деревянной ручкой. Курок погнут временем. Он похож на смешное средневековое оружие. Эта доисторическая пуколка осталась, видимо от прежних хозяев-шалопутов этой халупы.
- Будем поочередно стреляться на ракетнице… - предлагает один из «невольников чести», как называли дуэлянтов в 19 веке.
Ребята бросают на «морского», кто будет стрелять первым. Фортуна лицом, поворачивается к Володе. В восьмиметровой комнате общежития начинается русская кадриль. Все делается, как при настоящей дуэли – «барьер», который обозначает своей плешью Анусов и отсчитывание десяти куцых шагов от него. Вовчик пригладив молодые вихры и одергивая рубашку, строевым шагом встает к окну. Потом театральным жестом правой руки показывает на свою грудь и говорит.
- Стреляй сюда! В комсомольский билет!!! Может, потом в музей сдадут...
Андрюха встает к треснутой двери. Противники застывают, будто наелись алебастра. Они потихонечку начинают трезветь и их красные пионерские морды сводит судорогой, волосы закручиваться винтом.
- К барьеру! Товсь! - командует Жень-Фень, что по артиллерийски означает приготовиться к стрельбе. - Ноль! - глухо звучит команда на открытие стрельбы.
«Вольный стрелок Дальнего Востока» Андрюха прицеливается. Володя облизнув губы, слегка взбледневает, язык прилипает к сухому нёбу. Парень примерзает к полу, не в силах стронуться с места. Начинает непроизвольно потеть, под ложечкой у него начинает холодеть и что-то подсасывать. Пипец подкрался незаметно… - думает он в туне. - А на камбузе сейчас, наверное, макароны дают.
Сухо щелкает курок, неожиданно для всех раздается выстрел. Ба-Бах!!! Звук оглушительного выстрела усиленного стенами небольшого помещения начинает, как раненый зверь безумно метаться по общежитию. Чтобы спрятаться от дальнейших разборок.
Вылетевшая из ствола красная ракета летит, шипя, как огнетушитель, разбрызгивая искры и воняя карболкой, мягко шурша в сторону Володи, но попадает в деревянное перекрестие грязной оконной рамы у него над головой. Нехотя развернувшись, как бумеранг, начинает лететь обратно. Стукается в косяк двери и заходит на второй круг. Все инстинктивно приседают.
Ракета опять рикошетит об раму окна и с гиканьем направляется в сторону стрелявшего Андрея. Пролетая над капитаном, обжигает ему лысину и, падая в углу комнаты, начинает потихонечку тлеть человеческим смрадом. Голова капитана, обожженная огнем любви ближнего начинает «чуть-чуть» гореть синим пламенем. Легкая паника, разбавляемая возгласами:
- Куда ты стреляешь, баклан? У тебя глаза на жопе что ли…
- Сам такой! – звучит в ответ, и ребята начинают спасать «мозги» старшего товарища, которые на глазах слегка поджариваются, а лысина покрываться грязными струпьями.
Начинает пахнуть свежей горелой человечиной. Применяется экстренная «анестезия» - портвейн наружно и внутрь. Что дальше? Идут гурьбой в санчасть базы, где военный медбрат обрабатывает бестолковку «секунданта» Жень-Феня и перевязывает его жидкие мозги. Ура! Жизнь товарища спасена. Теперь надо что?
- Как что? – переспрашивают лейтенанты. - Надо обмыть «мировую»!
Вообщем - миру мир, войне пиписька! В знак примирения наши ребята-октябрята идут в кофеюшку. Принимают на грудь немножко пивка для рывка, ну, а затем - в магазинчик за водочкой и закуской. Вечереет, белый свет незаметно переходит в серо-свинцовые сумерки. Наступает такой же тоскливый и пьяный афинский вечер, как и вчерашний… вечер оргий.
В это время, пока лейтенанты занимаются капитаном и «мирятся» недострелянная ракета в общежитии начинает расползаться тлеющим месивом на нестираном мужском белье в углу комнаты-камеры. Расползается, расползается, и месиво лопается, вспыхнув красно-синим огоньком, обласкав засаленную вешалку с шинелями и начинает полыхать с молодецкой удалью и убогой вонью старых носков.
Радужное флотское пламя весело охватывает лихую военную общагу. Через три часа «примирения», как ни в чем не бывало, но очень-очень «хорошие», под ночь, вся наша святая троица, побратавшись в обнимку, дружно возвращается к себе в родные палестины. Там море народа около залитых водой обгорелых головешек общежития, пахнувших мокрой гарью. Пожарники резко кроют матерком флотских, те - огрызаются на пожарников! Итог - пол-общежития, как корова огнем слизывает. Огнеборцы, под руководством замполита, разбирают мокрые головешки.
- Г-где? Где, ядрена мама, э-эти молодые с-сволочи? – причитая и хлопая себя по широким бабьим бедрам с безумными глазами, горящими сатанинским огнем, начинает причитать замполит, очумевши, бродя по обгоревшему остову общаги.
Ему его доброхоты ему уже заложили, что, мол, лейтенанты тут по пьянке настоящую дуэль устроили, мол, вот, наверное, все и мужественно и полегли. Военные и пожарники среди старого и вонючего хламья находят, какие то почерневшие кости из-под обгоревших головешек. Все усердно начинают их примерять на себя.
Замполит, этот баптист-толстовец опять в бабий обморок. Все давай его откачивать конспектами первоисточников и водой, благо, что в пожарных брандспойтах осталась еще немного мокрой влаги. Он открывает глаза, а перед ним три радостных блудных полупьяных отпрыска:
- А мы здесь, товарищ капитан 2 ранга!
Замполит думает, что уже на том свете… и за ним пришли черти что бы тащить на горячую сковородку за украденную матросскую библиотеку. Очухивается он с лицом, будто женат на десятерых, в придачу с их тещами и опять в бабий крик и гам.
- Сволочи! Срань корабельная! Чтоб у вас печень отвалилась. Да я вас лично живыми закопаю, уроды-ы-ы!!! Вы у меня, «ворошиловские» стрелки, еще постреляете!
2013