Ты мерял шагами узкий коридор поезда, нервничал и мечтал о конце света, апокалипсисе и темноте,
Я лежала на диване в СВ двухместном и рассуждала о грядущем светлом дне.
Наши ожидания полярно различны, ты пригрозил: “Я уйду”,
Я сказала: “Иди”, и ты ушёл, и то ли мы действительно до этого собирались быть вместе, то ли это мне приснилось во сне.
Ты сошёл на какой-то там станции подо Ржевом, а поезд ехал, ехал и наутро остановился в Москве.
Я в Москве ничего не знаю, но у меня тут живёт тётя, она встречает меня, басит указующе – от баса болит моя голова.
Мы едем до метро Автозаводская и она говорит ликующе – смотри, видишь кругом красота, шум и мусор – это Москва.
Москва это такой город, подобного не найдёшь на всей земле,
И если выбирать, быть ли в другом месте, то лучше голодать, холодать и отчаиваться, но жить в Москве.
Я стараюсь абстрагироваться от слов её, но они проникают в сознание своим въедливым звоном,
Тётя мечтает, как Мария из Испании завладеет российским троном,
Тёте мешают жить приезжие, но не я, евреи – не муж её дочери, немцы – не жена её сына, курильщики – не её сын, разгульные девушки – не её дочь, мусульмане – не её родные, не она и не её семья.
В том, что она до мозга гостей либералка, до кончиков ногтей монархистка – у неё нет ни капли сомнения.
Она считает, что надо немедленно вернуть РПЦ все иконы Рублёва, полномочия с правомочиями и Исаакиевский собор,
Кавказ отпустить на хлеба вольные, по национальным республикам выборочно устроить голодомор,
А ювенальная юстиция – это прекрасно,
А музыку запретить – музыка противоречит Исламу и пусть с концертами по РФ разъезжает церковный хор.
И в таких разговорах перебежками между Третьяковкой и Восточным музеем предстояло прожить мне недели четыре, но я выдержала только три дня,
Я достаточно бывала в Эрмитаже и Русском музее, и крейсер Аврора как символ для меня дороже Кремля,
Но лучше не ввязываться в споры, придержать язык, моя тётя в глубине души добрая и ранимая, совсем незачем делать её злой,
У меня переэкзаменовка – предлог найден, сувениры – открытки, альбомы – куплены и я возвращаюсь домой.
Тётя провожает меня, грустная – мне тоже грустно – но я не могу её слушать, не возражая, а если мы вдвоём возражаем, то нас невозможно угомонить,
Рядом с тётей стоит её дочь и завистливо на меня глядя, ей внушает: “пора валить.
Ну смотри, вот живут же люди, и ничего, даже лыбятся. Куда валить? К чёрту на рога,
Всё равно”, а сын подбегает с для меня конфетами, безапелляционный, уверенный: “Если оппозиция не прорвётся, то здравствуй, Прага, адьё, Москва”.
И в это время поезд отходит, вокзал отчаливает, тётя машет на прощанье рукой, на запястье которой повязана шерстяная красная нить,
А я открываю конфеты, заказываю кофе и смотрю как за окном начинает протяжный дождик горизонтально лить..
И всё это я рассказывала тебе, после того, как по возвращению из Москвы первым человеком увидела тебя – ты стоял на перроне с цветами и виноватым видом.
Моя тётя – собирательный образ всех моих московских и не очень тёть,
Ты это понял, но ничего против не сказав, предложил в следующий раз не ругаться в поездках, потому что ты достаточно бывал там, куда собираюсь я и послужишь хорошим гидом.