Тетка Дуся с утра удивлена: день будний, трудовой, а Мария в бригаду не пошла. Была бы по хозяйству работа неотложная, а то так, ни с того ни с сего, осталась дома, кое-как помогла в утренних хлопотах и теперь сидит за ширмой у маслянисто желтеющего охрой открытого сундука, неспешно перебирает свое бабье добришко. А когда тетка Дуся набралась смелости спросить, что с ней, не приболела ли, посмотрела отрешенным взглядом, недовольно и быстро поморщилась.
Вот уж уродился крапивный характерец! Если что не по ней, то лучше не трогать: либо сморщится, как среда на пятницу, промолчит, будто не к ней обращаются, либо ответит так, что в другой раз спрашивать не захочешь. Избаловали с детства. Но и сказать, чтобы сердцем злоблива, тоже нельзя: никто так часто не ходит в церковь и никто с такой ревностью не следит за чистотой, порядком и пристойным поведением в храме, никто не соблюдает с такой строгой неукоснительностью посты и праздники и уж, конечно, никто из самых набожных прихожанок не возвращается с больших храмовых служб такой тихой, покорно-сдержанной, с заплаканными, припухшими глазами от пережитого во время долгого богослужения. И как ласкова она в ту пору, как приветлива, терпелива и разговорчива со старухами, подругами тетки, когда они сходятся вечерами посумерничать у Зорничей, послушать, как берущим за душу голосом Мария читает и объясняет трудные места из богословских книг.
Но умиляться поведением Марии доводится старухам недолго: то ли люди в постоянной вражде и глупом суесловии выбьют, вытопчут в ее душе ласковую кротость и терпеливое участие, то ли суровая обыденность вдовьей доли сказывается, то ли все вместе ляжет гнетом - трудно сказать определенно. Но пройдет несколько дней - и суше, строже станет отвечать старухам Мария, начнет грубить тетке, раздражаться по пустякам, избегать людей, уйдя в свои никому не известные мысли и чувства до следующего большого храмового праздника.
А при новой власти редки ныне богослужения и, говорят, церковь скоро совсем закроют - уж и ограду разобрали. Председателям она лишь в обузу: из-за нее то и дело нагоняи получают; мужики боятся подать голос в защиту храма, а дряхлым одиноким старухам его не отстоять. Да и то сказать: закроют не закроют, а жизнь идет, жить-то надо, хотя иной раз таким смертно-ледяным холодом дыхнет судьбина, что впору руки на себя наложить. И тут, как ни кричи, сколько ни взывай о милосердии к небу - нет спасенья ни в мольбах, ни в криках, ни во всенощных молитвах, ничем не избыть душевной муки, перед которой бледнеют страдания библейского Иова. В нынешнюю зиму под винтовками многодетные семьи из сел выслали, и слух идет, что половины из них уже в живых нету. А ведь и они церковь стороной не обходили. Не богатством и счастьем отмечает Бог самых истовых слуг своих, но печалью и бедами, и чем усердней, страстней служение, тем тяжелее Его всемогущая и грозная десница. Вот и ее, старую, он отметил: в далекой молодости на пятом году счастливого замужества заставил морозным солнечным днем вынести из хаты три гроба: двух крохотных сыновей-погодков и мужа-весельчака, угоревших в ночь, когда она ушла с зимним извозом прикупить к рождественским праздникам дешевого городского товару. И не молитвы, а люди спасли ее в те дни от манящего сладким успокоением последнего шага. Когда устала просить смерти, пошла к ним просить утешения и работы. Надо бы и Марии поближе к людям. Они и обидят, но они и спасут - трижды проклятые и трижды благословенные. Поменьше бы нраву, побольше смирения, да не на раз-другой, после церкви, а поровней да на все время... На прошлой неделе два раза оставалась дома, не спросясь никого: - слышно, бригадирша недовольствовала; и сегодня осталась - тоже, видать, без разрешения. Зачем зря гневить людей? Какое-никакое, а оно ныне начальство. От него зависит, с чем зиму встретишь. И для чего осталась? Тряпки трясти? Но там уже и перебирать нечего: все, что можно отнесла чеченкам. Замужество вспомнить? Так и там величаться особо нечем...
Но напрасно старуха сочла и этот день проведенным Марией в праздности - сосредоточенно и упорно она была занята своими мыслями, вызванными отъездом Похмельного. И, когда окончательно утвердилась в каком-то очень важном для нее решении, уже твердо зная, что ей делать дальше, чем закончить этот осенний мутно-тусклый безветренный день с оранжевым кругом солнца, утопающим в пепельной мгле долгого степного вечера, - собранно оживилась, повеселела, удивляя тетку деловитостью, странной разговорчивостью, смутной, тягучей усмешкой. Она коромыслом наносила озерной воды, вымыла в горнице и кухне полы, окна, двери, разожгла грубку и тщательно вымылась сама, переодевшись во все чистое. Во время ужина была тиха и задумчива и уже постояльца удивляла печальной, несвойственной ей застенчивостью и ласковым светом вишневых глаз, скромными, часто невпопад, ответами в неспешном вечернем разговоре. Позже всех вышла из-за стола, долго убиралась в кухне, наконец ушла к себе за ширму. В темноте лежала до того глухого часа, когда особенно остро чувствуется полночь, потом тихо поднялась, разожгла лампу, послушала, как жалобно постанывает и бормочет во сне старуха, торопливо перекрестилась на иконописный ставень и, взяв лампу, с колотящимся, обмирающим от волнения сердцем вошла в горницу к постояльцу.
Он спал, неловко вывернув левую руку, ничком, зарывшись головой под жидкую подушку. Мария подобрала с полу газету, поставила лампу на стол рядом с черепком, полным раздавленных папиросных окурков, легонько тронула квартиранта за плечо. Он испуганно приподнялся - заспанный, с всклокоченной головой, в измятой нижней рубахе, и, плохо соображая со сна, решив, что за ним пришли и надо вставать, потянулся за брюками.
Она удержала его - положила на плечо руку и, дождавшись, когда он понял, кто и зачем его будит, наклонилась над ним и, закусив губу, тихо прижалась пылающим лицом к колючей щеке...