В один из таких вечеров Похмельный возвратился с полей особенно поздно. Проехал к конюшне темными безлюдными улицами и глухими проулками. Усталый дончак осторожно ступал по пыльно-шершавой траве обочин. Объятое вязкой тишиной, село засыпало. Однако из щелястых дверей конюшни сочился свет, мирно тянуло табачным дымком - на последнем общем перекуре задержались ездовые.
Не желая быть втянутым в неизбежный и тягостный разговор, он с порога крикнул Ильку Пашистому принять коня, отвязал притороченные в петлях к седлу два арбуза, которыми угостил его дед Данько на баштане, куда он завернул, объезжая покосы, и отправился на квартиру.
Тетка Дуся разожгла лампу, собрала повечерять. Он вытер столовой тряпкой арбуз, покосился на ширму.
- Разбуди, - предложил он старухе. - Промочим компанией горло на ночь...
- Нет ее, - вздохнула хозяйка, вытирая об фартук нож. - Вы ж один другого нияк не переплюнете: кто из вас поздней до хаты явится. У тебя хочь дела круглосуточные, а ей бы с чого своего угла чураться? Совсем от рук отбилась, и ниякого нема сладу с ней. Огород такий великий - она ж за все лето на нем ни разу не согнулась. Я, стара баба, два раза сама прополола, хату обмазала, побелила, бурьяну нарубала - все сама. У нее, малохольной, всей заботы - с себя состирнуть да раз в день воды принести, - бурчала тетка Дуся, составляя чугунки с плиты к входной двери, откуда по ночам уже сквозило холодом.
Похмельный взрезал хрустнувший арбуз, и в кухне сладко запахло утренней свежестью. Одни и те же сетованья старухи давно наскучили, он даже знал, чем они кончаются с приходом Марии.
- Хочь бы ради смеху сказала: а давай, тетка, вдвох зробим. Так того нема...
А вскоре и она пришла - привычно сдержанная, собранная, свежая, словно и не было целого дня полевой работы, сухо кивнула постояльцу, проходя за ширму мимо радушно вскочившей навстречу тетки:
- А мы, Манечка, только-только про тебя балакали. Пора глухая, а тебя нет и нет. Думаем: чи не стряслось чого? Мабуть, богатой тебе быть... Где ты припозднилась?
- У Гриценячки с бабами трудодни считали, - послышалось из-за ширмы. - Богачество делили. Уж не знаю, на скольких подводах его до хаты везть и где складать, - добавила она, выйдя и с вызовом глянув на постояльца.
- И охота тебе на ночь глядя кровь портить? - мирно улыбнулся тот. - Плохой сон приснится... Садись угощайся. Только ради тебя на баштан гонял!
- А не правда? - спросила она, садясь к столу. - Все возим-вывозим, планы выполняем. С чем зимовать? С кавунами? И то, наверное, вслед хлебу пойдут...
- Манечка, родненькая, хоть ты меня не мучь, - ласковыми интонациями тетки Дуси взмолился постоялец. - Я свое уже от мужиков получил.
- Так, так, - обрадованно подтвердила старуха.
- И думаешь, на том кончилось? - смело и строго спросила Мария, посмотрев на него через стол черными в свете лампы глазами.
Он перевел взгляд на ее руки - лезвием ножа она вяло выковыривала семечки, пальцы левой руки влажно заблестели, несколько капель набежало пятнышком на столешнице под арбузной скибкой...
- Нет, конешно! - дурашливо воскликнул он. - За мои обманы и погоняло - лишить гада жизни! Поэтому, идя навстречу пожеланиям ударного гуляевского крестьянства и чтоб у него полегчало на сердце, я так и сделаю - принародно повешусь на осине, как и полагается каждому порядочному христопродавцу... Ты не играйся ножиком, а толком ешь, тебе оставили... Мне, дорогой мой прокурор, тут жить всего ничего осталось. Давай-ка проживем остатние дни как и досе жили, - в сплошной любви и согласии.
- Куда же ты денешься?
- Денусь я, Маня, домой. И чем быстрей, тем лучше.
- Тоже новость. И когда?
- А вот привезу вам дров, еще кой-какие дела подобью по селу и уеду, пока вы сдуру и впрямь меня не повесили.
Тетка Дуся испуганно перекрестилась и встала из-за стола.
Удивленное лицо Марии открылось ему в какой-то детской наивности, легко угадывалось, как она выглядела маленькой, в юности... Помолчав, спросила, подразумевая всем известное:
- Один уедешь?
- Один, Маня, один, - легко ответил постоялец. - Не хотят со мной ехать. Недавно еще раз поговорил: останься я здесь, она, может, и пошла бы наперекор своим. Но я уезжаю... Один еду.
- И никак нельзя остаться?
- Это невозможно, - тихо и очень серьезно ответил Похмельный и поблагодарил: - Спасибо тебе за заботу. Леся мне рассказала... Обоим вам спасибо за приют, - благодарно склонил он голову в сторону тетки Дуси, внимательно слушавшей его, - за квартиру, стирку, обеды... - И, глянув на часы, как бы забеспокоился: - О набежало... Весь день верхом, а ноги гудят, будто пеши вымерял... Вы об моем отъезде - никому ни слова. Дайте спокойно уехать...
Он уже лег у себя в горенке и развернул газету, с трудом разбирая в дрожащем от лившегося из открытой форточки ночного воздуха на лампу свете, когда в дверь постучали и к нему заглянула тетка Дуся с расстроенным видом.
- Совсем баба памяти лишилась! Мужик який-то верхи приезжал, тебя спрашивал.
- Кто такой? - выглянул из-за газеты постоялец.
- Не назвался.
- А что сказал?
- И на словах ничо не передавал.
- Ну и черт с ним, - равнодушно ответил Похмельный и опять закрылся газетой. - Надо будет - еще приедет. А какой он из себя?
- Та ничо такого. Обнаковенный. Но сразу видно, шо человек хороший, не из району, потому шо у батюшки остановился. Вислоплечий, трошки в нос балакае и в шапке, яки кубанци носять...
Постоялец затих за развернутыми листами, старуха осторожно закрыла дверь, а он вдруг отшвырнул газету, рывком поднял себя на кровати. Вот кто им интересуется! Любопытно. Значит, жив-здоров "повстанец"? Гуляет... "Эх, Полухин, синенький околыш! За что денежки получаешь? - В нарастающем веселом озлоблении, с которым он мысленно обращался к бывшему начальнику райотдела милиции, мгновенно исчезла сонливость, усталость долгого дня. - Помнится, тебе Гнездилов месяц сроку давал для поимки? Давал, помню... Прошло четыре, а он у тебя до сих пор "верхи приезжал". А-а, голубь, это тебе не безвинных людей из сел выселять, здесь ты надорвал пупок. Еще в ГПУ дурака направили... Вот тебе и месяц, вот тебе и ясный - светит, разъезжает. Спрашивает... Только почему у попа? Перенесли "штаб восстания"? А что? Надо поговорить, коли "тебя спрашивал". О чем в газетах пишут - знаю, что район требует - на себе испытываю, теперь в самый раз "повстанца", послушать для разнообразия. Вдруг что новое скажет, сообщит. Может, изменения в ЦК ожидаются..."
Он вскочил, распахнул дверь, чтобы его было слышно на кухне, и, торопливо одеваясь, громко спросил:
- Слышь, тетка Дуся, а он не сказал, долго у батюшки пробудет? Из кухни ему ответила Мария:
- Побежала тетка за твоим знакомцем. Если не уехал - зараз обое явятся.
Он недоуменно спросил с порога:
- А он мне нужен здесь? Ах, старая, понесло ее!
Мария, убиравшая в шкафчик вымытую посуду и занятая в мыслях чем-то своим, рассеянно ответила:
- Хаты не жалко. Не в первый раз полуночничаешь.
- Да, человек он серьезный. Мы тихо потолкуем!
- А чем твоего серьезного угощать? Принеси щепок, чайку вскипячу...
- Ничего не надо! Ты отдыхай.
- Успею... Хочу на твоего гостя глянуть. Можно?
- Можно, можно... - Он то садился к столу, то шел в горницу, чтобы заправить постель, убавить фитиль в лампе, снова возвращался на кухню с таким видом, как если бы Марии и не было там.
- Значит, решил-таки уехать?
- Решил, решил...
- Ты скажи точно - когда.
- Скоро... На днях, - бросил он невнятно, снова направляясь в горницу, но на полпути вдруг остановился и все в том же веселом озлоблении, ровно владевшим им, с вызывающей грубостью спросил:
- Неужто так осточертел, что не дождешься, когда съеду?
И Мария, следя за ним задумчиво-сумрачным взглядом, вспыхнула свойственным ей в минуты душевного волнения темным румянцем щек, резко оттеняющим белизну высокого незагорелого лба, испуганно ответила:
- Господь святой с тобою, Максим! Я к тому, что тебя собрать бы надо в дорогу. - И с обидой упрекнула: - Мы тебя не гоним. Зря на мне срываешься...
- А-а, беда... Извиняй, опять лишнее брякнул. Спасибо, Маша. Какие мне сборы? Голому собраться - подпоясался и готов.
Он ушел к себе и вскоре забыл и о нанесенной ей невзначай обиде, и обо всем, что видел и слышал сегодня в долгих, тоскливых разъездах по полям и местам работ, - ровными скибами разрезал на медном подносе второй арбуз, угощая гостя, сидевшего у него в горенке, за столом, на высоком деревянном стуле с тяжелой косой спинкой.
Климов по-приятельски спросил о здоровье, постое, в похвалу квартирным хозяйкам обратил внимание на чистоту горницы. Доброжелательность, с которой он обращался к Похмельному, предполагала взаимную, и в общем-то правильно: как бы далеко ни отнесло их друг от друга в убеждениях, проявлять сейчас открытую враждебность было бы смешно, тем более что у гостя интерес чувствовался искренний, не просто дань вежливости за приглашение, с чем прибежала к отцу Василию старая хозяйка.
Сегодня его во второй раз угощают арбузами, но он не откажется...
- В этом году прямо на славу... А ты что же?
- Только что уговорили такой же.
- А я вот еще одну... Хорош! — восхитился гость и, взяв очередную скибку, осыпая с багрово-сахаристой мякоти черно-осклизлые семечки на глухо звенящую медь подноса. - Пора снимать, не то передержите. А дыни не сеяли?
- Немного... Ты не со слов Гриценяка приехал? Я просил его передать тебе при случае.
- Гриценяка? — удивился гость. - У меня с ним нет случаев. О чем с ним говорить? - он короткими взмахами ножа посек огромную скибку на ломтики.
- Ну да, - добродушно зацепил его Похмельный. - С ним тебе не о чем. Ты большей частью с теми, кто при первой же заварушке к топору кинется.
Ничего обидного для гостя в этой подначке не было: на тайных сходках в селе Климов наверняка говорил или даже требовал от участников конкретных действий, при которых гуляевский председатель мог бы первым поплатиться жизнью.
- Хорошо, что напомнил, - спокойно, словно о чем-то обыденном шла речь, ответил гость. - Ты про них никуда не сообщал?
-Надо бы, да не могу. Они знают об этом, вот и забавляются. А если кто другой донесет? Их расстреляют или зашлют куда ворон костей не таскал. Тебе не жалко?
- Живучи на погосте, всех не оплачешь. Не сообщал - и ладно. Больше не собираемся. Забудь и работай спокойно. А сейчас о себе расскажи. - Тут в лице гостя мелькнула неуловимо-тонкая усмешка. - Хвались, чего достиг, чего добился.
- Нечем хвалиться...
- Не может того быть! - быстро и безоговорочно возразил Климов. - В нашей игре третьего нет. Если я проиграл, то ты непременно выиграл. Что же выиграл ты - убежденный коллективизатор, председатель колхоза?
- Понимаю, - как бы в глубокой задумчивости отозвался Похмельный, что-то вяло вычерчивая рукояткой ножа на столе. - Понимаю тебя. Однако напрасно ты мне моей бедой глаза колешь. Пусть у меня не вышло как хотелось, у других председателей, но общее дело выиграно. Кто-кто, а ты-то должен понимать, что значит в огромной национальной стране собрать в коллективы, под один красный флаг двадцать пять миллионов безлошадных хозяйств. А мы собрали. Дали им ссуды, семена, кредиты, трактора. Вытащили эти миллионы из беспросветной нужды и батрачества. Этого ты у партии не отнимешь.
Гость сосредоточенно доел арбузный ломтик, поднял на собеседника благодушный взгляд.
- Ты эту Нагорную проповедь оставь на зиму, - сказал он, выплюнув в кулак семечко. - Будешь вместо отходной читать над умирающими. Тем более, что я, - кивнул он на сложенные пухлым пакетом газеты, - ее слово в слово знаю. Давай-ка с тобой потолкуем по-житейски. С нашей, крестьянской горочки. Наступила осень - время делить вершки и корешки. Расскажи, что из них досталось колхознику. Подбей ему бабки, председатель.
Похмельный молчал.
- Помнишь наш прошлый разговор? Ну, каково оно: в газетах - одно, в жизни - другое? Тогда я подобью. Начну с того, что вы отобрали у крестьянина землю. Испокон веку он владел ею, а вы, коллективизировав, отобрали. Была его личной, стала общественной, то бишь государственной... Не возражай: общественная - та же государственная. Работать на ней обязан, владеть - никогда. Согласись, даже на слух странно звучит: крестьянин - без земли. Впрочем, не менее странно слушать о ссудах и кредитах. Отобрать у двадцати пяти миллионов крестьянских хозяйств земельные наделы - единственное, с чего они кормились и жили, и ничего не дать взамен - полнейший идиотизм. Не дай вы этим хозяйствам ссуды и кредиты, не было бы и речи о колхозах. Вы бы сейчас в срочном порядке возвратили из высылок и лагерей тех, кого недавно осудили пролетарской карой: родненькие вы наши, мы ошибочку понесли; делайте что хотите: нанимайте, распахивайте, эксплуатируйте, но дайте хлеба - голодаем! Помилуй Бог, Максим Иванович, потянулся через стол за рушником гость, - зачем же ставить себе в заслугу то, что вынуждены делать, а затем кричать на всех перекрестках об оказанной помощи. К слову, о той же помощи: ты не мог бы объяснить мне, почему эти безлошадные - а отныне и безземельные - двадцать пять миллионов вынуждены залезать ссудами и кредитами в долги к государству? Заодно поясни: почему колхозники должны по копейкам собирать деньги на покупку тракторов у государства, которое в колхозно-принудительном порядке обязало поставлять ему хлеб?
Похмельный не ответил.
- Но на этом в нашем любезном сердцу отечестве странности не кончаются, - довольный молчанием гуляевского председателя продолжал гость, выкладывая на стол никелированный портсигар и зажигалку, сделанную из патронной гильзы. - И еще одна из них заключается в том, что, несмотря на массовость и темпы, несмотря на отобранный у высланных инвентарь и рабочий скот, несмотря на ссуды, кредиты и трактора, - несмотря на все это, посевная площадь по стране сократилась почти наполовину по сравнению, ну хотя бы с двадцать восьмым годом. Как это понять? Тут есть над чем поразмыслить, любопытные выводы напрашиваются. Но не будем отвлекаться. Нам нужно выяснить, что досталось колхознику в нынешнюю осень. И снова натыкаемся на очередную странность: оказывается, он не только не вправе распоряжаться доходом от трудов своих - его, хлебороба, самого оставляют без хлеба. В чем сегодня воочию убеждаемся. Хлеб вывозят из сел во всех районах и округах. Оставляют на семена, как в твоей "Крепости". Это лишь кое-что из экономической стороны дела; но мне бы хотелось, - он вскользь ударил ладонью по колесику, протянул огонек Похмельному, - подчеркнуть другую - общественную. Вам показалось недостаточным опутать крестьянство долговыми тенетами. Табелем о рангах вы расчислили, разнесли по разрядам, ровно кур по шесткам, весь работный народ в селах. Это надо же придумать: выделыватель кизяка третьего разряда! Сам Салтыков-Щедрин позавидовал бы, жаль не дожил. А введением системы штрафов, угрозой бойкота и лишения прав - стреножили. На морду - уздечку, на ноги - путы. Одни руки свободны. Чем ты хвалишься, Похмельный, говоря о батрачестве, из которого вы якобы вытащили крестьянство? Не точнее ли будет: это вы отдали его в батрачество - изощренно цепкое, продуманное, надежное. В найме у односельчанина мужик, если его не устраивала оплата, плюнул бы да ушел, но из вашей кабалы ему уже никогда не вырваться. Разве что на шахту сбежит, и то при условии, что разрешение от сельсовета получит... Не обо всем мною сказано, - Климов поставил посреди стола глиняный черепок, служивший постояльцу пепельницей, - но подытожить можно. Итак, земли у твоего колхозника личной нет и не будет. Заработка, который он хотел бы иметь по труду и старанию, тоже нет. Социальных прав он лишен начисто, юридической защиты не имеет: сегодня он колхозник, а завтра по воле какого-нибудь дурака из правленцев, не обижайся, - и человека на высылку... Да, Максим Иванович, как ни жаль мне тебя, но придется признать, что крестьянин в коллективизацию потерял все, что имел, ничего не приобретя взамен. Ничего, кроме страха и полной зависимости. Остался дух его, но и тот доносами вытравляете. Ты говоришь: у партии не отнимешь. Что да, то да: и рад бы отнять, да не в силах.
Похмельный раздавил в черепке изжеванный окурок, устало потер веки, так, что под ними вспыхнули огненно-черные круги.
Климов настойчиво требует от него подтверждения своим выводам. Зачем? Что ему в признании ошибок рядовым коммунистом и заштатным председателем колхоза? Унизить хочет?
- Понимаю... Но и твое зыбко. Не может быть, чтобы в ЦК не знали истинного положения дел. Наверняка пересмотрят, изменят планы. Придет завтра указание выплатить в полной мере колхознику - и полетят к черту твои обвинения и оправдается наше дело. Все встанет на свои места. Чтобы разрешить продовольственный вопрос...
- Так только гуси делают - в холодный ветер головы под крыло прячут, - беззлобно остановил его Климов. - В ЦК знают. Сами же сообщаете. Но пересмотров не будет, и ты хорошо это понимаешь. Не для того вывозят зерно на станции, чтобы потом возвращать его в села. Со станций зерно вывозят в морские порты, за границу. Не обнимайся с призраком, Похмельный, не ври себе и людям, полной меры не будет. Кинут подачку, чтоб до следующей весны дожили, - вот и вся мера. Разумеется, у красного флага, под горячую речь.
- И все-таки я не верю, чтоб не помогли колхознику. Дело новое: надо собрать, подсчитать, потом оплатить, чтоб по справедливости, чтоб всем хватило. Может, не спорю, и придется подтянуть поясок на время... А раньше крестьянство не голодало при вашей хваленой общине? Россия каждое десятилетие распечатывала голодом. Не считал, сколько миллионов христарадничало под окнами? А тут не успели урожай собрать - вы хай подняли: ограбили мужика.
- Раньше миллионы не голодали, не ври, и раньше - было раньше, при проклятом монархизме. Но нынче - народная власть. И весь фокус в том, Похмельный, что при нынешних производительных силах и тракторах в стране нет объективных предпосылок голода. Вот в чем последняя и самая главная странность. Сейчас бы назад вернуться, но для этого нужно мужество: признать, что вы полностью извратили не только ленинский взгляд на развитие крестьянства, но и недавнее решение пятнадцатого съезда. Сталин в двадцать седьмом году говорил о недопустимости разрешения вопросов экономического порядка в селе через ГПУ, а сегодня через ГПУ вместе с вопросами пропущено все крестьянство. За какие такие грехи перед вами? Как вас вообще понять? Что вы делаете, что творите? Зачем? Вами уже столько погублено, что вряд ли возможно назад вернуться. Не с чем.
- Это куда - назад? - насторожился Похмельный. - Опять к единоличной сохе?
- Нет, к оралу Микулы Селяниновича, - полусердясь, полушутя ответил Климов. - Хватит тебе, Похмельный, агитчика разыгрывать! Пора бы понять, кем тебя здесь держат - мытарем или хозяином. Если ты хозяин, а не сборщик податей с партбилетом в кармане - суди по-хозяйски. Пришел твой час. Я говорю о том времени, когда еще можно было пойти путем кооперации, но не этой жуткой коллективизации. Я вот езжу, расспрашиваю. Хочу понять, что происходит в стране. Кому это выгодно? Вот ты председатель. Что ты можешь? Над чем твоя воля? Кому служишь? Ты мне можешь хоть что-нибудь объяснить?
Неожиданное участие в голосе гостя хлестнуло жалостью к себе, он вымученно хмыкнул, опустил голову, захватил в кулак отросшую седеющую прядь волос.
- Служу?.. И то верно - кому? А черт его знает - кому! И мне непонятно. Я бы сейчас оставил как можно больше хлеба в колхозах. Людям в поддержку. Чтоб убедились, поверили. Окрепли после высылок. Вернулись бы сбежавшие. Ну а нехватку зерна в стране возместил бы обменом на бакинскую нефть, - помнишь, ты говорил - лес, уголь. Пусть в убыток золотом, но в другом бы - трижды прибыль. Сейчас не двадцать первый год. Нас признали, торгуют, мы окрепли, вооружились. В армию уже не поголовно стригут, а выборно, самых достойных: видно, и там полегчало. А нам, председателям, - такая поддержка, такие козыри!
- Верно, верно, - мягко подхватил Климов. - Я часто вспоминал наш прошлый разговор. Как, думаю, ему после своих обещаний теперь работать? С чем он к людям выйдет?
- Да не с чем выходить! Дела-то действительно неважнецкие, - с горечью отозвался Похмельный. От того, что эти раздумья не единожды были пропущены через душу, печаль не убывала. - Недавно на сборах опять зачитывали сводку. Голодают люди. У нас в районе голодают. В других, знаю доподлинно, еще хуже. Бросают хаты, уходят семьями в поисках хлеба. Бродят от села к селу, просят работы, предлагают руки, тряпье, цацки - дай только хлеба... К нам сколько раз забредали. На точках умирают. Дети, старики... Объездчики с ног сбились. Посевы всем колхозом стережем. В соседнем районе прямо на полях застрелили каких-то двух парней. Слышал небось? У нас, в Княжеском, сторож, придурок, у молотилки убил из ружья казашку из восемнадцатого аула. Пришла за двенадцать верст подобрать ночью зерно... И как с гуся вода: проявил классовую бдительность и безупречное выполнение обязанностей... Это осенью-то. Что же дальше? Я ведь о тебе тоже часто вспоминал, - признался он гостю, подняв к нему худое лицо со страдальчески вздернутой правой бровью. - Во всеобщее восстание и политический переворот, чем ты моим несчастным дуракам головы забиваешь, я не верю. Но, думаю, пусть хоть взбунтует народ в округах. Разгромят ссыпные пункты, побьют, растащат, дойдет шум до верхов, там спохватятся, изменят планы, отношение... Только без убийств, конечно. У тебя ничего такого не ожидается?
- Дожили, - вздохнул Климов, глядя в черное ночное окно. -Председатели колхозов на "бандита" рассчитывают... Неужели вы полагаете, что если разгромят пункты, растащат зерно, сожгут сельсовет и вам навешают, что-нибудь изменится? Как бы не так! Нужны именно крупные, хорошо организованные восстания по всей стране. Не менее грозные, чем в двадцать первом году. Вы тогда тотчас же круто изменили отношение к крестьянству. Отменили разверстку, ввели НЭП, открыли дорогу кооперации - единственно мудрое решение за двенадцать лет правления. Но сейчас не будет ни мятежей, ни восстаний. Кому восставать? Тех крепких мужиков, кто бы мог восстать в селах, уже нет: одни раньше выехали, других вы предусмотрительно по тюрьмам рассовали, а те кто остался, задавлены страхом высылки. Вы ж как ордынцы пронеслись по селам и деревням. Нет людей. Двадцать первого года не будет. Я же говорю: работай спокойно. Увеличь охрану посевов и амбаров: единственное, на что способны оставшиеся, так это украсть что-либо да христарадничать от села к селу. Все, Похмельный. В твоей "Крепости" защитников не осталось. Не с кем тебе обороняться. Жалкие люди... Недавно перелистывал Чернышевского. Из всей его бездарной беллетристики со слюнявым восторгом над армейским социализмом... Не читал?
- Где-то слышал... Это кто? Он не из Наркомзема?
- Наркомзема? - недоуменно уставился на собеседника гость и задумался. - Пожалуй, да... - И тотчас возразил себе: - Нет, все-таки он проходит у вас по идеологическому ведомству... Так в одном он трижды прав, когда крикнул: "Жалкая нация! Нация рабов!". У мужика отобрали все: землю, волю, право, установили над ним изощренную систему штрафов, судимостей, превратили, по сути, в рабочую скотину - а он молчит. У него на глазах уничтожают соседа, едва ли не брата его, - а он одобряет, даже помогает убивать. Зная при этом, что завтра его самого могут растоптать тем же обвинением. Чем больше увязая в социальном рабстве, тем послушнее, покорнее. Это уже в крови. Без монарха, барина и плети жить не может... Мы собирали их не на братоубийственную войну. От них только и требовалось - выйти в установленный срок на майданы и площади. В один день - и все. Но не собрать, не вывести. Хотя чувствуют еще худшие для себя времена. В чем дело? Национальное? В народе исчезает жалость, милосердие, сострадание, появляется жестокость, равнодушие, растет страх. Не могу понять, в чем причины, где корни... С вами, коммунистами, по крайней мере понятно, но вы - ничтожная часть народа, как его понять…
Он вдруг затих, задумался, незряче глядя на собеседника. - Да, проиграли... не вышло. Но и ты проиграл, Похмельный. - Он ожил, взгляд заиграл в глубоких впадинах глазниц. - Что за черт! Уж не сидит ли с нами кто третий, кто наверняка сорвал весь банк? - и он дико посмотрел на свободное место у стола, где как бы сидит этот невидимый и удачливый третий.
Глядя на него, оживился и Похмельный.
- И со мной тебе все ясно?
- С тобой, Похмельный, ясней, чем с кем-либо. Я сомневаюсь, что в партию ты вступил по убеждениям. Скорее всего, обстоятельства вынудили или начальники. Притерпелся, приработался, позже понял выгоды ее членства. Не буду судить, каков ты хозяин, но коммунист - недалекий. Вне сомнений твоя работоспособность - но и глупость непростительная. Ты - работник, не больше. Не обижайся, но твоя исполнительность того же ряда, что у сторожа из Княжеского.
- Давай, давай, не стесняйся, - одобрил Похмельный. - Уважаю, когда прямо. Я как раз над этим сегодня задумался: кто я есть, кому я нужен? Вроде бы не подличаю, никого не выделяю, стараюсь, чтобы всем по труду, а живу в селе, будто нелюдь. Ладно высланные - у них со мной свои счеты, но ведь и колхозники морды воротят. Говоришь с кем-нибудь - в глаза соглашается, а в спину маты шлет. Сдохну завтра - похоронить некому. Казалось бы, в районе должны бы понять, посочувствовать. Черта с два! И там сквозь зубы разговаривают. Не выпросить, не поговорить по-человечески, будто я для себя лично хлопочу. Чуть ли не в шею обратно в село гонят: сам, дескать, от безделья по кабинетам слоняешься и нас от великой мыслительной работы отрываешь, давай отсюда, не рассусоливай и план гони, не то привлечем. Если я для всех такой плохой - значит, должен быть тебе приятелем, но дошли до меня слухи, что ты не возражаешь, если при мятеже меня первым вздернут. Да что там! Я вот квартирую здесь, - доверительно сообщил он гостю, кивнув на кухню, - не объедаю, не привередничаю, деньги за постой отдаю, а тоже - ждет не дождется, стерва, когда съеду. Всем виноват! Для чего живу, для кого стараюсь - непонятно!
- Та-ак, - насмешливо протянул Климов. - Жалости просишь? Сочувствия требуешь? Занятно... А за что тебя жалеть? Ты прости, но тебя даже уважать нельзя... Ты не обижайся, выслушай... Это твоими руками, Похмельный, совершается чудовищный произвол над крестьянством... Да потому что твоя бездумная исполнительность привела к массовой гибели людей на "северах" после раскулачивания. А сейчас ведешь людей к массовому голоду. Они голодают, а ты вывозишь. Видишь, понимаешь, а делаешь, и будешь делать, и потребуешь от людей все, что потребует район. Чего тебе на него обижаться? - презрительно рассматривал гость сквозь папиросный дым молчавшего Похмельного. - Они потому так с тобой разговаривают, что знают тебе цену. Ведь ты плоть от плоти - райкомовский выкормыш. Прикрикнут - и сделаешь. Завтра за успешное выполнение хлебосдачи тебя переведут на районную должность, что ты сочтешь совершенно справедливым решением, - и ты станешь требовать с председателей то, чем сегодня будто бы недоволен. Внешне недоволен, даже о мятежах словоблудишь, а в душе - согла-асен! А, Похмельный? Не сердись, с тобой иначе нельзя - не поймешь.
- Да я без обиды, - кривился ртом и косил глазами куда-то в сторону Похмельный. - Может, ты и вправе так говорить... - И надолго замолчал. В кухне что-то упало со стола, звенькнуло ведро - там в старческом бессонии все еще копошилась тетка Дуся. - Но и ты, умник, видно, только задним умом крепок. Где ты, черт бы тебя драл, раньше был? Чего же мне, дураку, не подсказал? Мыслители запечные... Как в драку лезть, под ножи и пули - вас нету. Вашей храбрости только и хватает что попрекать да по ночам шептаться, - с обидой выговаривал он Климову. - Тебе бы из района, со скуратовского кресла командовать, а ты по лесам хоронишься, тешишься с деревенскими дурачками. - Что-то мешало полностью признать правоту гостя, отчего росло озлобление и к нему, и к себе. - Не читал я твоего Чернышевского, но чую: враг он народу. Ты где был в Гражданскую?.. У Юденича? Занесло же тебя... А потом? За границей? Ах, вот оно что... Отсиделся, значит? Жаль - мы бы тебе показали рабов жалкой нации, разъяснили бы и Чернышевских, и белошевских... Да, погано выпадает мне и колхозу, не отрицаюсь. Но и этого ты, - с силой шлепнул он по сложенным газетам, - не отринешь. Не с потолка взято - тут тоже правда. Колхозы живут, развиваются, набирают силу. Строятся МТС, в села технику, трактора в облегченье крестьянским рукам шлют. Счета открывают, ссуды, долги селам прощают. На трудодни неплохо выдают... Дойдет, верю, и до нас черед. Не может этот бардак долго тянуться! Государству невыгодно... Не вышло у тебя? И не выйдет! Крестьянин верит в Советскую власть. Это его власть. Он за нее на смерть с песней ходил, вынянчил, выстрадал... Пока ты в парижах отсиживался...
Обида, гнев воодушевили его. Он словно из глубины поднимался к воздуху, свету... Что-то рушилось внутри и среди обломков поднималось, росло, ширилось новое, осветляло мысль, крепило дух... Не рано ли он скис? Еще можно работать. Надо бороться. Съездить в округ. Написать коллективные письма в ЦК, Колхозстрой. Ходоков послать. Последнее слово за партией, а не за Скуратовыми!
- Найдем выход! Поделим по справедливости и без восстаний. А твоя кооперация прямиком приволокет нас в мелкобуржуазное болото. Расколоть нас, стравить насмерть крестьянство с рабочим классом - вот ваша цель, ее добиваетесь, радетели... Я тут было решил уехать, но теперь - еще подумаю!
- Неплохо... В духе времени... - как бы про себя говорил гость, с неподдельным интересом разглядывая Похмельного. - Теперь я понимаю, отчего у тебя засеялось, построилось, вывозится... Долги гасят? МТСы? Рукам облегченье?
- И ты не обижайся, - впервые за эти дни повеселел Похмельный.
- Я тоже: что думал, то и сказал.
- Спасибо... Нет, слова тут бесполезны. Тебе, по-видимому, надо до конца пройти, по-другому не поймешь. Одно утешает: идти немного осталось... Не читал ты Чернышевского и правильно сделал - там читать нечего. Но мне бы хотелось, чтобы ты прочел ленинскую работку "Привет венгерским рабочим". Попроси в райкоме. В ней недвусмысленно сказано: по мере развития социализма классовая борьба будет обостряться. Поэтому резня ваша не скоро кончится. Программа дана на десятилетия. И она еще принесет свои страшные плоды. Вкусишь в полной мере их и ты, Похмельный, - и гость надолго замолчал, задумался о своем.
Его присутствие начинало тяготить Похмельного.
- Ты говоришь, у тебя провалилось, - осторожно напомнил он. - Можно узнать в чем и как?
- Не совсем провалилось, но... Да тебе это неинтересно.
- А куда пойдешь?
- Я? Ну это проще всего. - В глубоких глазницах опять блеснуло насмешкой и спряталось. - Приду к вам с повинной. Повинюсь публично перед вашей партией. Признаю ошибки, как сейчас модно. Вы это обожаете, а потому - простите, еще и в свои ряды примете раскаявшегося грешника. А чтоб доказать преданность - предам своих товарищей. Должность за это дадут, - нарочито медленно продолжал он. - Каким-нибудь уполномоченным, председателем. Ведь в жизни и такое случается, не так ли, Похмельный? Дадут синекуру и буду я со спокойной совестью получать свои тридцать сребреников, все ж остальное - совесть, жалость, память - от лукавого...
Похмельный слушал его с перекошенными бровями на окаменевшем лице и думал: "Сейчас выйду с ним, вроде проводить, и пристрелю во дворе..."
- Однако мы засиделись. - Климов достал тяжелые карманные часы, звенькнул узористой крышкой. - Так и есть: два ночи... Ничего умного я от тебя не услышал, да и не рассчитывал услышать, но встретиться с тобой надо было. Кое в чем я убедился. Проводи меня, - попросил он, поднимаясь, но, когда Похмельный вышел с ним в сени и открыл дверь во двор, в черно-синий сумрак холодной ночи, Климов таинственно-веселым шепотом остановил его: - Дальше не надо. Сам найду дорогу. Кто тебя знает: всадишь пулю в спину и не засмеешься. - И добавил в темноте низких сенцев: - Как там у поэтов: "Зачем стадам дары свободы? Их должно резать или стричь". Знай, Похмельный: на смерть с песнями только рабы ходят. Прощай!
Проводив гостя, он, не раздеваясь, сел на кровать, тупо разглядывая носки растоптанных сапог, и мысли его, сумбурно и противореча одна другой, возвращались к себе, работе, людям, к тому, как и с кем ему надлежит проститься в этом пыльном, переполненном высланными, обреченном на голод селе, к Климову, который только что с безжалостной правдивостью подтвердил его опасения, к своим возражениям, запальчивым и наивным, справедливо вызывавшим грустно-понимающую улыбку гостя, и вновь - к болезненно личному: как и чем объяснить людям свой отъезд, что сказать правленцам, прежде чем навсегда уехать, - и вдруг из этой изъедающей душу сумятицы вспыхнуло манящее простотой и ясностью: "А может, самому застрелиться? Трах - и все кончилось. Ни тоски, ни дум... И плакать некому!".