В Переметное и Озеречное, куда Похмельный поехал на следующий день, документы по оплате труда еще не поступали, однако о них знали и со дня на день ждали нарочных. Он не долго поддакивал тягуче тревожным размышлениям председателей одного и другого колхозов - свое разъедало душу - и окружным путем, чтобы осмотреть их зерновые поля, поехал в Кошаровку: Куприянов чаще других бывал в районе - возможно, он скажет что-нибудь определенное.
Кошаровка получила бумаги в один день с Гуляевкой, и Куприянов разъяснил, почему их не получили другие села. Если Похмельный обратил внимание, они рассылаются по колхозам за окрисполкомовскими подписями и печатями; скорей всего, в округе - то ли в спешке, то ли по небрежности - недовложили несколько экземпляров в пакеты для районов. Поступят они не сегодня-завтра и в Озеречное, и в Переметное, и в другие колхозы. Обычно бесшабашно-говорливый, Куприянов на этот раз был подавлен, рассказывая, какое недоброе брожение они вызвали среди колхозников. Есть угроза открытых массовых выступлений, самовольного дележа; надо готовиться к самому худшему Ну а в том, что после таких расчетов с людьми от колхоза останутся одни дымные головешки, он не сомневался.
Слушая его, Похмельный вспомнил выпаленные ветрами озереченские поля, жиденький колос на полях Переметного, свои небогатые пуды с низеньких, сквозных до земельного праха покосов; увиделись лица колхозников, высланных; представил печальную участь колхоза, созданного великими потерями и трудами, и ему в какой раз за эти дни больно оборвало сердце.
К вечеру он был уже в Щучинской. Гнездилова на месте не оказалось. По уверению нескольких аульчан, ожидавших его в арбе у райкома, он должен вскоре приехать из двадцать седьмого аула.
Чтобы кое-что прояснить до беседы с Гнездиловым, Похмельный проехал к райисполкому. В тесном коридорчике наткнулся на Полухина, удивившего новенькой, хорошо сшитой формой сотрудника ОГПУ. В это ведомство он шел с повышением, переводился в округ и сейчас сдавал дела. Отыскали Скуратова в кабинетике заврайживсоюзом.
Принял Скуратов приветливо, увел к себе, расспросил о ходе уборки. Похмельный коротко ответил и без обиняков выразил свое возмущение оплатой труда колхозников. Скуратов снисходительно возразил, Похмельный возмутился еще больше; разговаривали они, в общем, недолго, но и того времени хватило, чтобы на шум с удивлением заглянуло несколько человек.
В бешенстве Похмельный выскочил из кабинета, промчался длинным темным коридором на крыльцо, на свет вечернего солнца, и только там, когда его вдруг остановила мысль, что подобное он может услышать и от Гнездилова, - напрасно загодя зачислил секретаря к себе в единомышленники - опомнился, поутих, стало не по себе от собственной горячности: нашел, где характер показывать!
У крыльца Полухин о чем-то беседовал с новым начальником милиции. Он мельком взглянул на Похмельного, помедлив, опять удивленно оглянулся.
- Что это ты такой... вздрюченный? - спросил он, негромко назвав его фамилию и должность своему преемнику.
Похмельный молча сошел с крыльца.
- Случилось что? - недоумевал Полухин. - Ты поговорил с Кузьмичом?
- Поговорил... - затравленно выдохнул Похмельный. - Тут поговоришь, - он оглянулся на дверь, - будто мыла нажрешься... Не знаешь, Гнездилов приехал?
- Не видел... - Полухин заинтересованно посмотрел вслед ему, понуро побредшему через двор к коновязи, где стоял оседланный дончак, и, извинившись перед спутником, пошел к Скуратову.
Предрика чинил карандаш. Листы бумаги на столе были усыпаны мелкой стружкой, грифельной пылью.
- Дмитрий Кузьмич, - весело заговорил Полухин, по-свойски зайдя в кабинет, - разве можно так расстраивать человека? Он едва задом наперед в седло не сел.
Скуратов вскинул к нему тонко алевшее злостью лицо.
- Откуда он взялся, этот припадочный?
- Кто, Похмельный? А-а, - с удовольствием протянул Полухин, зная, что Скуратов хорошо осведомлен о гуляевском председателе. - Это его Гнездилов подобрал, когда он высланных привозил. Предложил председательство, и тот с радостью ухватился - такое место! А что?
- Ничего! - выкрикнул Скуратов. - Если не считать, что это открытый правый оппозиционер с махровой кулацкой философией. Хлеб отказывается сдавать! Сначала оплатит труд колхозников, а что останется - на ссыпной пункт. Другими словами, сначала своим недобитым кулакам, которых он туда привез, потом - рабочему. Я боюсь, что так и сделает. С такими горе-председателями мы должного хлеба не возьмем осенью. Что же это такое?! Надо привести его в чувство!
- Не так-то просто. За него Гнездилов горой стоит.
- Тем более! Завтра этот махновец сюда с бомбой явится, а нам руки кверху, потому что он - гнездиловский последователь?
- Безусловно, ты прав, Кузьмич, - озабоченно поддержал Полухин. - Нам надо воспитывать у людей уважение к своим руководителям. Уважая руководство, ты, прежде всего, уважаешь себя.
- Да не в уважении дело! - еще больше раздражаясь, ответил Скуратов. - Плевать мне на его уважение, пусть не уважает. Дело в партийной дисциплине и в беспрекословном подчинении государственным заданиям. Куда мы придем с этакой анархией? Как страну накормим? Время не для бирюлек.
Новенький карандаш превратился в огрызок. Лезвие перочинного ножичка захватило и выкинуло на стол остаток грифельного стерженька, и Скуратов вместе с мусором выбросил все в корзину.
Когда Похмельный вновь пришел в райком, Гнездилов у себя в кабинете в чем-то убеждал громко и наперебой возражавших ему аульчан. Секретарша попросила обождать. Похмельный сел напротив, покосился на ее крепкие ноги в черных лаковых туфельках под серой, высоко поддернутой юбкой, заметил, что они как-то особенно по-женски, изящно скошены набок, и, вздохнув, отвернулся. Сквозь обитую коричнево блестящим коленкором и узорно простроченную медной вязью обойных гвоздей дверь продолжали доноситься возбужденные выкрики ходоков и спокойный, густой голос хозяина кабинета. Похмельный прислушался: речь шла о каких-то трех пропавших баранах, чьих-то неправедных притязаниях и его опять муторно всколыхнуло злостью и обидой - нашли о чем! Он вскочил и решительно распахнул дверь. Его появление Гнездилов тут же использовал как повод свернуть беседу - пообещал разобраться и наказать виновных и вежливо проводил гомонящих аульчан в коридор.
- Давно ждешь? - спросил он, возвратясь в приемную.
- Не очень...
- Может, ко мне домой заглянем? Перекусишь. По дороге поговорим. Ты обедал?
- Нет, нет, - пряча глаза, быстро отказался Похмельный. - У меня такое... не для гостей. Я долго не задержу.
Секретарша снова удивленно посмотрела на странного посетителя. Благожелательно и серьезно посмотрел на него и Гнездилов.
- Хорошо, давай здесь, - согласился он. - Только твое дело нам вряд ли аппетит испортило бы, - продолжал он уже в кабинете, проходя к столу и жестом указывая гостю на диван. - Ты ведь по оплате труда приехал?
- Да, по оплате. - Похмельный остановился посреди кабинета. - Мысли читаешь?
- За эти три дня ты одиннадцатый по счету председатель, и все с одним скачете: не согласны с распределением доходов, обижаем колхозников. Когда вам припекало, вы орали: вынь да положь, Гнездилов, а когда от вас потребовалось, вы на дыбы: много!
- Не "вам", а "нам". Всем нам! - зло возразил Похмельный.
- Ишь ты, - улыбнулся Гнездилов. - Уцепил-таки, поправил... Возражать не стану: всем нам. Но почему ты ко мне обращаешься? Организация труда и его оплата - в ведомстве райисполкома. Ты был там?
- Был! Вашему Скуратову не здесь сидеть, а где-нибудь в верхах словесные программы сочинять! - И он обрывками рассказал о разговоре в райисполкоме.
- Я тебя понимаю, - сочувственно отозвался Гнездилов, - но и ты пойми: райком не вправе изменять постановления свыше.
- Как это не вправе? А если оттуда потребуют друг дружку порезать, тоже не посмеете возразить? Для чего тогда созданы?
- Ты, парень, эти вскрики для высланных оставь, - оборвал его Гнездилов. - Будь любезен, разговаривай как подобает руководителю. Сядь... Изменять не вправе, но имеем право выразить свое несогласие в установленном порядке. Для этого нужно решение как минимум районного пленума.
- Созывайте! Чего ждать? - вырвалось у Похмельного, и он виновато оглянулся на дверь.
- Чтобы пленум вынес решение о своем несогласии, - веско ответил Гнездилов, - мнения одних председателей недостаточно. Нужно, чтобы его выразили руководители всех организаций, и в первую очередь райисполкома. А у большинства оно иное... До пленума нам нужно набрать сторонников.
- Пока мы наберем, решим, пошлем наверх, пока там рассмотрят да свое примут - из сел весь хлеб вывезут. Надо на местах решить. Властью местных коммунистов.
- Прежде всего не надо пороть горячку, чтобы не совершить еще одну ошибку. Так или иначе, но расчет с колхозниками произведут после завершения уборки по всей стране. Это не раньше зимы тридцать первого года. Когда Госплан проведет свое распределение, тогда возможны изменения в оплате в лучшую сторону.
- А до зимы чем жить? Люди уже сейчас голодают.
- Есть мнение, что до расчета колхозники проживут со своего огорода, промыслов... Да я, собственно, не вижу ничего страшного в распределении валового дохода. Ты ознакомил с ним колхозников?
- Нет.
- Напрасно. Валовой доход распределяется в ваших же интересах. Ты подсчитывал?
- Конечно! - Похмельный наконец присел на край дивана, готовый вскочить в любую минуту - Со счетоводом. Цифры, правда, не окончательные, поскольку точного урожая не знаем...
- А паникуешь, - ухватился Гнездилов. - Ты подсчитай прежде, толково объясни, куда идут отчисления. Ваша ошибка в том, что вы написали колхозникам непомерно высокое число трудодней. Пахарям да строителям - еще куда ни шло, но за пустяшную работу трудодень - верх расточительности. Теперь вот комиссии пересчитывают. Ваши обязанности за вас выполняют. Разумеется, те громадные суммы трудодней, что у вас числятся, не оплатить.
- Это я только что от Скуратова слышал, - огрызнулся Похмельный. - Но меня колхоз просил принять ты, а не Скуратов. Я от тебя хочу услышать. - Он нервно скомкал в руках короткую желто-коричневую плеточку, подаренную ему Артемом. - Там считай не считай, по горсти насыпем. Распределение валового дохода - полбеды, но вместе с планом хлебосдачи оно разорительно! Урожай-то слабый, можно сказать - недород. А урежут число трудодней - вообще ничего не получат. Пахари, как ты говоришь, дотянут, но с чего жить одиноким старикам, вдовам, которых треть села, больным? А высланные? Чем им вернуть ссуду, что идет на пайки? Ее тоже возвращать надо. Да ты что, Иван Денисович, действительно согласен с такой оплатой? - не верил Похмельный услышанному, с недоумением глядя на секретаря, грузно сидящего за обширным столом у окна, полного вечернего света. - Ты понимаешь, что этой вредительской дележкой... Мы же с тобой другое обещали. Помнишь? Половину - государству, половину - колхозу. Я обещал с твоих слов, потом ты сам подтвердил... Грош цена нашему слову?!
- Не ори... Обещали... Что поделаешь: нам говорили, мы обещали. Видимо, планы изменились. Скорее всего, в связи с неурожаем по стране у государства не хватает товарного хлеба, чтобы рассчитаться с колхозниками по прошлым обещаниям. Жизнь, она, сокол ясный, не такие планы и обещания крушит, - сказал Гнездилов и нагнулся к ящикам стола.
Похмельный потрясенно смотрел, как одну за другой он выкладывает папки, ищет что-то, опять убирает в стол... Он знал о гнездиловской неуступчивости. В некоторых случаях она была понятной, впоследствии оказывалась необходимой, поэтому вполне оправданной. Но в том, что он слышал сейчас, выражалось не просто гнездиловское отношение к одному из многих рабочих моментов хозяйствования - здесь ясно излагалась продуманная позиция партийного руководителя, трагические результаты которой уж кто-кто, но Гнездилов обязан был предвидеть. И вместо того чтобы искать способы предотвращения грозных событий, он своей требовательностью зачем-то сознательно делает их неизбежными, ускоряет, - в это Похмельный не мог поверить.
Он подошел, уцепился занемевшими пальцами за край столешницы и, стараясь унять в себе то, что билось в горле и рвалось наружу, спросил:
- Иван Денисович, заклинаю тебя... я не ору... ты можешь своей властью по совести оплатить наш труд? Тебя уважают коммунисты, поддержим...
- Нет, Максим. На свой страх и риск я могу лишь придержать вывоз зерна со станции. Но и этого делать не стану.
- Почему? - тихо спросил Похмельный.
- Потому, что чем больше мы стране в нынешнем году дадим хлеба, тем лучше скажется это на развитии нашей промышленности, тем убедительней будет идея всеобщей коллективизации.
- И это я только что слышал... Но разве здесь не те же люди, не та же партия, не те же идеи? Твои слова! Зачем же нам, чтоб доказать кому-то правоту колхозов, обрекать на голод тех, кто больше всего отдал этой идее, перестрадал, кто дал хлеб... Ничего не понимаю!
- Не кому-то, а рабочему классу, - наставительно и строго поправил, роясь в ящиках стола, Гнездилов. - Ему - покажем, врагам - докажем. Мало их у нас? Неужели еще тебе, коммунисту, надо объяснять силу практического доказательства в нынешней обстановке?
- Как сговорились!.. - прошептал бледный Похмельный, вытирая запястьем руки ледяной мокрый лоб. - Так давай докажем тем, что щедро заплатим колхознику. В первый же год оденем, обуем и накормим колхозника, чтоб все поняли, кто земле хозяин! Лучшее доказательство!
- Ты, Максим, не умничай, - оторвался наконец от стола Гнездилов, положив перед собой запечатанный конверт. - Работай, как того требуют положения и документы: продолжай косовицу и обмолот с одновременным вывозом хлеба на ссыпные пункты.
- Весь хлеб вывезти я не дам, - бормотнул Похмельный.
- Вот как? - сумрачно посмотрел на него снизу Гнездилов и, помолчав, добавил угрожающе: - В таком случае мы завтра же пошлем за тобой милицию, арестуем и будешь ты сидеть в кутузке, пока колхоз хлеб не сдаст.
- Пришлешь милицию - подниму мужиков! Мне терять нечего, - прошептал Похмельный и, оттолкнувшись от стола, невидяще, кругом, пошел по кабинету.
- Ты чего добиваешься? - будто издалека услышал он за спиной гнездиловский голос. - В тюрьму хочешь? Так по нынешним временам в два счета туда загремишь.
Он наткнулся на диван, заставил себя сесть. Чернота в глазах таяла, проступили и осмыслились предметы: окна, длинный ряд стульев вдоль стены; вновь затикали ходики возле большого портрета Сталина, выплыл стол, за которым сидел и что-то со строгим видом говорил Гнездилов... Внутри стало пусто, неприбранно, словно там разметало мгновенно схватившимся вихрем. Не слушая Гнездилова, вяло заговорил:
- Помнится, весной повышение сулил... если колхоз вытяну. Кончается тюрьмой... Недавно мой предсельсовета на кресте распинал за коллективизацию. Я вроде бы устоял... Вера была. Что же теперь? Теперь не выдержать. Что отвечать? Чем оправдаться?
Он запрокинул голову, прикрыл глаза... Все. Самое худшее, что могло случиться, сегодня подтверждено предрика и секретарем райкома. Обратиться с жалобой выше? Куда, к кому? И кто станет рассматривать? Нет, все окончательно. Ему рассчитывать больше не на что. Все решено: им - оставаться в кабинетах, ему - ехать к людям на очередное распятие... Он открыл глаза и, прислушиваясь к чему-то новому, возникшему в сердце, медлительно заговорил:
- А знаешь, Иван Денисович, давай-ка я по-доброму сдам дела, пока оно и в самом деле тюрьмой не кончилось. Да-да! - торопливо, боясь упустить возникшую мысль, подтвердил он. - Надо сдать... Я просто не смогу... Готовь, дорогой секретарь, человека на замену, - окончательно утверждался он в своем решении.
- Прежде чем сдать дела, ты положишь вот сюда, - постучал по краю стола Гнездилов, - свой партбилет.
- Партбилет? - недоуменно смотрел на него Похмельный. - Тебе мой партбилет положить? - Он подумал и спокойно ответил: - Положу. Непременно положу! Но не тебе. Есть у меня на родине один человек, - тут он нехорошо повеселел, глаза ожили, заблестели, - вот ему-то я с удовольствием положу. С прегромадным удовольствием! - прохрипел он и оскалился краем рта. - Так что - извини. Было бы у меня их два - поделил бы между вами, но поскольку один, то отдам его, кому многим обязан. Оч-чень многим!
Гнездилов вышел из-за стола, чтобы плотнее прикрыть дверь; проходя мимо дивана, со странным удовлетворением покосился на ощетинившегося гуляевского председателя.
- Экий ты сегодня грозный да решительный. Я рад, что не ошибся в тебе... Давай-ка, парень, шашку в ножны и без рыку. Черт ее знает, на кого она работает, - указал он на дверь, за которой с кем-то строго разговаривала по телефону секретарша. - Подвинься... Даже если мы утвердим на районном пленуме решение о своем несогласии с планом хлебосдач и распределением валового дохода, его все равно не утвердят в окружкоме: расценят правооппортунистической линией райкома с последующими оргвыводами. Догадываешься, что за ними последует для меня?
Похмельный с деланным сочувствием задумался.
- Угу-м... Ты, наверное, хочешь сказать мне, как ты их боишься. Верно?
- А что же ты думаешь, и боюсь, - спокойно ответил Гнездилов. - Но не надо ерничать, ты выслушай... Мы не сможем принять такое решение даже на районном пленуме, я тебе уже говорил. Райисполкомовцы и хозяйственники во главе со Скуратовым не позволят. В распределении валового дохода ничего страшного нет. Был бы хороший урожай - получили бы колхозники по нашим обещаниям, может, чуть меньше. Но вместе с планом хлебосдачи...
- Оставят по пуду на едока, как в прошлые хлебозаготовки!
- Подожди... Я не думаю, что расчет по валовому доходу примет силу до января-марта следующего года. Это только прикидка. Вам надлежит выполнить сейчас план хлебосдачи... Молчи! Не знаю! Не знаю, Максим... Грешно говорить, но было бы лучше, если бы эти планы оказались очередной глупостью: она легко устранима. Дело обстоит гораздо хуже. Служебные документы все больше противоречат широкой печати. Вот тебе подлинные цифры: только за время посевной этого года у нас осуждено сто два кулака, восемьдесят восемь зажиточных, пятьдесят середняков, двадцать шесть бедняков. За июльскую чистку из партии исключено сто семь человек - добросовестных коммунистов, из тех, кто не отмалчивался, не потакал. Наверху, чувствуется, идет какая-то рубка. Чем она закончится и когда - неизвестно. Насаждается дух рвачества, карьеризма, до абсурда раздуваем отделы и конторы, набираем массу ненужных работников и всем предоставляем должностную перспективу, только требуй жестче... С крестьянства рвут кто как может, прикрываясь нуждами страны и рабочим классом. Не пойму, кому это надо? Кто они? Что у них за цели? В документах две категории: кулаки и бедняки, а о середняке лишь упоминают. Я, Максим, хочу остаться в этом кабинете до выполнения хлебозаготовок и расчета по трудодням. Поэтому я буду требовать неукоснительного выполнения поступающих к вам указаний: вывоза хлеба, снижения числа трудодней, сверхурочной работы - всего, что от меня потребуют свыше. Для чего, спросишь? Если сегодня меня снимут, завтра на моем месте воссядет Скуратов. Что последует за его правлением, тебе, думаю, объяснять не надо: колхозникам - голод, твоим высланным - смерть... А я уже заготовил приказы для председателей колхозов, сам отпечатал: в случае голода - пустить на мясо часть быков и лошадей. В тот день, когда придет приказ о моем снятии, нарочные разошлют мое приказание в села, подписанное задним числом. Вы должны успеть. Ты об этом никому не говори...
Похмельный с раскосившимися глазами уставился в пол, пытаясь собраться с мыслями. "Доруководились... Дожили... Тайно, будто воры... Ведем, называется, народ, братское общество строим..."
- Да, трудно понять... Нам с тобой, Максим, надо любыми путями остаться у власти, - продолжал Гнездилов. - Будем гнуться, подчиняться, угодничать, коли подопрет, но удержать власть в своих руках надо. Ты не бойся! Я вот, несмотря ни на что, хочу обратиться фракцией райкома в Казверхсуд с ходатайством об отмене приговоров местных нарсудов и полном освобождении крестьян из заключения с возвращением конфискованного имущества и восстановления в правах. Ты же знаешь, за что их судили, за что приговаривали. Это, брат, нелегко, если учесть число районных руководителей, по чьим обвинениям люди пошли в лагеря. И, будь уверен, - обратимся. Но, возможно, такое губительное отношение к колхознику недолго продержится. Помнишь, как было в январе-феврале: так же требовали процентов, охвата, классовой борьбы, а в марте - "Головокружение...". Правда, нас же и обвинили, но Бог с ними, с обидами, главное, эта статья нам помогала - колхозы спасли, людей... Должны и сейчас понять в ЦК. А мы пока будем потихоньку набирать сторонников, ставить у правила своих людей... Эй, парень, очнись, чего ты! - он легонько толкнул в плечо Похмельного, который немощно горбился, будто и вправду не мог прийти в себя после глубокого обморока. Жестом крайней усталости Похмельный расстегнул ворот рубашки, тоскующими глазами повел по кабинету.
- Я не смогу... Этого мне уже не поднять... Суди, как хочешь, но я уйду с председательства. Ищи человека. Ему легче...
- Вижу. Понимаю: в селе твои высланные, поэтому неволить не стану. Но прошу, не торопись, подумай. Сейчас в тебе гнев говорит, злость решает, а надо бы умом взвесить. Езжай домой, отдохни. Постарайся ситуацию оценить с позиции мужика-хитрована: вы - так, но и мы щи не лаптем хлебаем, мы - вот эдак! Утешенье слабое, но сейчас нельзя давать повод Скуратовым писать на нас доносы. Работай, как требуем: продолжай уборку, веди обмолот и вывози хлеб. Твой коровник достроили?
- Нет, еще немного осталось... Какое теперь это имеет значение!
- Имеет... Вот, возьми. - Гнездилов встал и взял со стола запечатанный конверт. - Здесь мое распоряжение твоему сельсовету, чтобы на вывоз хлеба к ссыпным пунктам поставить высланных. Мотивирую тем, что под страхом еще более сурового наказания, чем высылка, они в наибольшей сохранности будут доставлять зерно на станцию. Назначишь ездовыми самых многодетных. Это все, что я могу пока сделать. Сам постарайся не дать комиссии срезать большое число трудодней. Основание у тебя есть: высланные выполняют самые тяжелые работы... Видишь, чем секретарь райкома вынужден заниматься? И ничего. Работаю, живу и в тюрьму не собираюсь... Езжай, Максим! Думай. Если возникнет что-либо непредвиденное - скачи ко мне, вместе будем думать...