Бедная, бедная Лидка... Как ей пережить всё это, как выстоять! Не напрасно ли заварила кашу, которую самой же и расхлёбывать! Выгорит ли дело, не будет ли осечки! Сомнения, сомнения, сомнения... То ей казалось, что вся громоздкая процедура приворота – чистейшей воды афера, шарлатанство, то, наоборот, – что всё серьёзно, серьёзнее не бывает, и что сделанный шаг навстречу судьбе обернётся удачей. Как бы то ни было, упускать последний шанс в битве за Ивана нельзя – если она его упустит, будет корить себя всю жизнь.
Ночь девушка не спала – коротала за думками. Томило внутреннее беспокойство. Ища удобную позу в надежде навлечь ею сон, беспрестанно ворочалась, но снотворной позы не находила, и продолжала лежать не смежив глаз. Под ветром скрипело какое-то дерево – должно быть, старый карагач (берест), что рос у соседей на улице. Жалобный скрип дерева ассоциировался у неё с плачем человека, обречённого на казнь, а эта ассоциация, в свою очередь, породила другую: Лидка вспомнила как слышала где-то, что отсечённая голова в течение нескольких секунд всё ещё осознаёт происходящее и может даже открыть глаза, причём взгляд этих умирающих глаз бывает вполне осмысленный.
Неудивительно, что тут Лидка автоматически переключилась на Марию-Антуанетту, которая тоже открыла один глаз после гильотинирования (известный факт) – когда палач взял отскочившую от тела голову и, держа за волосы, услужливо показал кровожадной толпе. Отходя в мир иной, королева как бы подмигивала своим подданным на прощание. Волна идиотического революционного восторга прокатилась тогда по площади Конкорд. И никто не подумал, что королева, возможно, вовсе и не прощалась, а выражала ровно противоположное чувство, типа того что подождите, мол, подождите... и до вас доберутся... я не прощаюсь... скоро увидимся. (Именно так всё потом и было.)
Мысль о казнённой королеве распалила воображение Лидки до такой степени, что у неё застучало в висках, а из темноты, откуда-то слева, полезли химеры, вроде тех, что на Соборе Парижской Богоматери, только живые. По мере появления химеры выкрикивали лидкину фамилию – Дрок – в качестве приветствия. После этого снова уползали в темноту, но уже в другую сторону – вправо.
Лидка всегда интересовалась Марией-Антуанеттой – почему-то она была ей симпатична (маленькая девичья тайна, так и оставшаяся тайной). И химерами интересовалась. И дворцами. И Францией вообще. Много знала о Трианоне, где королева имела свою деревеньку, разводила козочек, занималась потешным крестьянским трудом и где была схвачена солдатами революции.
Кучу литературы прочитала Лидка про всё про это. Ну а главным источником её знаний была, конечно, Юлия Тимофеевна, старая-престарая женщина из бывших богатых, некогда жившая в Париже, за что была репрессирована советской властью и много лет находилась «в местах не столь отдалённых». Она была одинока и немощна, поэтому в последние годы жизни часто прибегала к лидкиной помощи. Впрочем, у неё была дочь, но, как говорится, что была дочь что не было дочери: выйдя замуж за офицера белой гвардии, она навсегда осталась в Париже. А мать вернулась... к родным дымам, гробам да пепелищам. Вернулась на свою голову.
Лидка мечтала выучиться на историка и всерьёз готовила себя к поступлению в институт. Потому и читала. Потому и слушала Юлию Тимофеевну. О, как ей было интересно! Она была умненькая девочка, жадная до знаний, и всё рассказанное умирающей старушкой откладывала про запас. Думала, что пригодится.
А оно не пригодилось – не поступила Лидка в институт, баллов не хватило. И блата не было. И вот теперь, посреди безлунной зимней ночи, знания зачем-то всплыли. Впрочем, девушка не удивилась тому, что они всплыли, – она удивилась другому: с чего это вдруг жена Людовика ХV1 и химеры (причём говорящие) предстали перед ней сейчас, в данную минуту, и, как говорится, «в одном флаконе»? Лидка никак не могла этого понять. Какая тут связь? – мучилась она в недоумении. – А ведь связь наверняка какая-то есть...
Её объял страх. По спине словно бы шайка мурашек пробежала. Кожу головы свело. Волосы зашевелились. Она зажгла свет, посмотрела на ходики – около часа. Чтоб разогнать страх, босиком прошлёпала туда-сюда по комнате. Заглянула в углы – ничего особенного. Присела на край кровати, прислушалась к шорохам – тоже ничего особенного. Только где-то под шкафом гоняла сухарик мышка – видать, игралась. «Молоденькая, что ли? Наверно совсем ещё мышонок. Иначе чего б ей так резвиться», – подумала девушка. Этот звук был ей уже знаком – она и вчера его слышала, и позавчера – поэтому он её нисколько не обеспокоил, скорее наоборот, успокоил. Девушка погасила свет и снова легла, надеясь поспать хотя бы остаток ночи.
Но уснуть всё равно не могла. Вспомнила случай, имевший место лет пятнадцать тому назад: по центру огромного двора росла у них раскидистая шелковица. Летом в тени этой шелковицы семья спасалась от зноя – там и куховарили, там и обедали, там и просто сидели, отдуваясь после обеда, отбиваясь от мух и подставляя разомлевшие тела под струи полуденного ветерка.
Как-то мать проснулась в начале пятого и вышла во двор глотнуть утренней свежести. Хоть был июль, рассвело ещё не совсем. Она присела на лавочку у крыльца. Наслаждаясь одиночеством, сумраком, тишиной и прохладой (страсть как любила это время суток), женщина впала в состояние нирваны. Освежившись, хотела было вернуться в хату и поваляться в постели ещё с полчасика, а потом уж окончательно встать и идти запрягаться в ярмо домашнего рабства, как вдруг услышала какой-то придавленный свист. Странно: сколько сидела – не слышала, а то вдруг собралась уходить – и услышала.
Свист был несильный, плохо различимый, ни на что не похожий, и именно поэтому заинтересовавший её до крайности. «Наверно пьяный какой-то залез, уснул да и сопит носом, – мелькнула мысль. – Но почему он так нехорошо сопит – не то сопит, не то свистит? Не то вообще сипит. А может, гадюка сычит? Ещё чего не хватало!». Страха не было – занимался день, а днём в своём дворе хозяйке бояться нечего – пускай её боятся. Неведение, тем не менее, требовало осторожности. Прислушиваясь и приглядываясь, женщина пошла туда, откуда раздавался загадочный звук. Сделала десятка два шагов – и ужаснулась: на ветке шелковицы, в петле, висит и бьётся в конвульсиях источник этого звука. Им оказалась собака.
Собака (неизвестно чья) была относительно небольшая и «захарчованая» (истощённая) – и, видимо, это спасло её от окончательного удушения – недостаточная сила тяжести. Мать сняла собаку с петли, уложила – полумёртвую-полуживую – на землю и побежала в хату разбудить отца, чтобы вместе решить, что делать. И вообще, что это всё значит.
Отец появился через пару минут. Тут же вышла и Лидка, разбуженная вознёй родителей. Собака уже чуть-чуть оклемалась. Ей дали попить, но она не пила. От животного не стали избавляться – мало ли что, а вдруг это какое-то послание свыше! Главное сейчас – не пороть горячку, – дал установку отец. – Надо всё хорошо осмыслить, прикинуть что к чему, не то можно так влипнуть, что потом греха не оберёшься. Собачку отнесли в пустовавшую кроличью загороду, и, пока суд да дело, стали проверять подворье.
Подворье оказалось в порядке. Обе калитки – на улицу и в огород – закрыты на засовы. Целостность забора не нарушена (примерно на полметра от земли забор был обшит мелкой металлической сеткой, чтоб не пролазили цыплята). Все предметы, не внесенные на ночь в помещение, на месте. Метла, цыбарка без дужки, мешок с сухим кизяком для топки кибички, скамеечка для дойки коровы, старое рядно – всё на месте. Словом, никаких следов постороннего присутствия. «Получаеться, шо собака впав з неба и сам повисывся», – развела руками Дрочиха-мать.
О, сколько было разговоров, когда эта весть разнеслась по слободе! Ждали крупной катастрофы. Ждали какой-то «пОшести» (напасти). Ждали даже конца света. Ещё бы – такое знамение! Но, слава Богу, пронесло. И решили, что «пронесло» именно потому, что собаку Дроки не стали додушивать, как, скорее всего, сделали бы другие, а, наоборот, высвободили из петли. Да и в последующем не только не убили, а и на улицу не выгнали, хоть кем-то из слободчан и было высказано предположение, а не бешеная ли она и не лучше ли её ликвидировать.
Но отец рискнул, оставил – и был, по-видимому, прав. Собачка, оказавшаяся девочкой, стала всеобщей любимицей. Её имя долго вычислять не пришлось: наобум произнесли несколько имён, и она откликнулась на имя Пальма (самая распространённая кличка – почти все сучки Кизияра были Пальмами). «Упавшая с неба» собачка вселила в Дроков мысль, что всё это произошло неспроста, что всё это – к счастью. И стали к Пальмочке относиться как к живому семейному оберегу.
Вот такие думы – не думы, а сущие наваждения – одолевали Лидку. Ей казалось, что одним усилием воли от них не избавиться. Но она, представьте, избавилась, причём самым неожиданным образом. Помог ей пьяный мужик, шедший мимо окон и горланивший песню: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить...». Он отвлёк её от дурацких мыслей. Девушка стала вслушиваться и по голосу определять, кто бы это мог быть.
И определила-таки: это был Льдеин, ярый подкаблучник, презираемый слободчанами за то, что был не мужик, а баба. «Хто з вас кого раком ставить, – шутили острословы насчёт его взаимоотношений с женой, – ты её чи вона тебя?» Свою кличку он получил за то, что странно вращал языком при произнесении буквы «р», отчего у него получалось не батарея, скажем, а батальдея.
Эта кличка шла за ним с детства, хоть и считалась крайне невыразительной, и её можно было бы давно поменять. Но никто не стал этим заниматься – Льдеин был настолько сер, что никого не вдохновил на изобретение новой, более смачной, клички. А ведь на слободе понимали толк в кличках! Сравните: «Мотня», «Бздюха», «Повродыло», «Дрысля», «Павианячий Зад», «Чухно», «Ыча-Пыча». А тут... какой-то Льдеин.
Жена выгнала Льдеина, потому что он случайно (а может, и не случайно) оговорился и прилюдно назвал её не Людмилка, а Мудилка. Людям понравилось, и они тоже стали называть Людмилку Мудилкой – правда, за глаза, чтоб не обижалась. Но, как всегда бывает в таких случаях, «доброжелатели» постарались... И эти старания обошлись Льдеину очень дорого.
Теперь он жил, что называется, между небом и землёй. Ночевал в скирде, а пил с горя. Что ел – неизвестно. Он и так был тощ, а сейчас вообще гремел костями. При всём при том что его жена, пресловутая Мудилка, «демон в юбке», едва-едва пролазила в дверь – мешали жировые депозиты. В представлении слободчан, толщина и злость – понятия взаимоисключающие, поэтому все, завидев льдеинову жену, в один голос недоумевали: «Надо ж! Такая справная и такая злющая – як вивчарка (овчарка). Прям ны вирыться, чесно слово».
Льдеин миновал – и Лидка обнаружила, что доселе мучившие её неприятные ассоциации и тягостные воспоминания улетучились. Она обрадовалась и вплотную задалась главным вопросом: как заманить Ивана в буфет. По условиям, поставленным Федорой, заговорённые менструальные крови должны попасть в иваново нутро завтра до захода солнца. Времени – в обрез. Так что решение этой нелёгкой задачи надо начинать прямо с утра. Но как? Что надо сделать в первую очередь, что во вторую, что в третью? Ничего не ясно.
Ясно одно: ждать окончания рабочего дня нельзя – может оказаться поздно. Надо активно позаботиться о том, чтобы Иван нарисовался в буфете в перерыв, с одиннадцати до двенадцати. У Лидки мелькнула шальная мысль: а может, всё отдать на самотёк, на волю случая? Иван-то и так приходит в буфет, безо всяких уловок с её стороны. Приходит, чтобы перекусить. Правда, не каждый день приходит, но чаще приходит, чем не приходит. И завтра, должно быть, придёт. Но эта мысль была тут же отметена: а вдруг, по закону подлости, не придёт? Или явится к вечеру, «в свинячий голос» – когда солнце уже тю-тю... Что тогда? Нет, рисковать нельзя, надо что-нибудь придумать.
Вот она лежала и думала. Но придумать ничего не могла. И лишь под самое утро явилась блестящая идея: Лидка вспомнила про разнарядку ОРС-НОД (торговая организация на железной дороге), согласно которой её буфету полагалось бочковое пиво. Оно должно было поступить со дня на день, но когда точно – буфетчица не знала. Суметь бы сделать так, чтобы пиво поступило сегодня, в первой половине дня! – чтобы в обеденный перерыв, когда рабочие хлынут в буфет, начать его продавать. Вот это было бы решение проблемы! Уж она нашла бы способ незаметно добавить в кружку с пивом не только менструальных кровей, а чего угодно, хоть самого чёрта-дьявола. Это, как говорится, дело техники.
Утром ни свет, ни заря помчалась Лидка на склад, хорошо «подмазала» кого следует – за время работы в должности буфетчицы она прибегала к этому приёму не раз и не два – и договорилась: пиво доставят сегодня, часам к десяти. Ну, может, чуть раньше или чуть позже – главное, не позже одиннадцати. (Чего только ни сделаешь ради любимого человека!) Придя со склада, вывесила объявление: «Сегодня в продаже бочковое пиво». А для работяг бочковое пиво – всегда свежее, всегда вкусное и, главное, всегда дешёвое – что мёд для мух: не отгонишь от бочки, пока не высосут «до канцура» (до капли).
В «пивные» дни Иван с горящими глазами врывался в буфет в числе первых – страсть как обожал этот напиток. Особенно ему нравился привкус бочки. Весть о пиве разнеслась мгновенно по всему околотку. Из ближайших домов, на ходу застёгивая пуговицы, выскакивали возбуждённые жильцы с бутылями, бидончиками и прочими жбанами. Бочковое пиво любили больше всего на свете – и мужики и бабы, и молодые и старые. Жаль только баловали им народ не так уж и часто – пивоваренный завод не поспевал за потребителем. Поэтому многие старались запастись впрок.
Мчались к буфету прямиком, выбирая наикратчайший путь, не разбирая ни луж, ни колдобин, ни ям. Украдкой оглядывались из-за плеча: не обгоняют ли другие. Каждый был поглощён одной единственной думой: как бы поскорее добраться до буфета и застолбить очередь. Пива вечно не хватало, и тех, кому повезло, считали счастливчиками. На этой почве часто случались ссоры.
Сбежавшемуся народу Лидка терпеливо объяснила, что товар на подходе, с минуты на минуту подвезут, но пока что нет. «Да если б даже и был, – подчеркнула она, – всё равно б я начала торговать не раньше одиннадцати, когда у рабочих перерыв начнётся, а то пока прогудит гудок на обед, у бочки и дно покажется – всё разберёте. Что я тогда людям скажу? Буфет-то для рабочих, в конце концов. Я их и в первую очередь отпускать буду – у них же в распоряжении всего час. Так что прошу без всяких там обид. Поймите меня правильно, – и обратилась громко к залу: – Слышали? Рабочих без очереди!».
Как во всяком рабском обществе, не обошлось без подхалимов – Нюська Курочка заискивающе прокричала: «Та ничо, Лида, обождём. Ты туточки хазяйка, як скажиш, так воно и бутымэ: робочие так робочие…». Кто-то из очереди кинул Нюське в упрёк: «От жополизка! Аж противно».
Когда-то рабочим в течение рабочего дня пить пиво возбранялось – надо, мол, работать, а не пьянствовать. На этот счёт было даже постановление профкома. Но рабочие начали возмущаться: «Как так, это же не водка, и даже не вино, а пиво! Фактически напиток для утоления жажды. Тем более что выпьешь – и через полчаса его уже в организме нету: всё выходит мочой, спросите любого врача – он подтвердит». По этому поводу были большие дебаты. И вот уже года два как профкомовское начальство пошло на уступки и видоизменило прежнее постановление: пиво в обед разрешить, но только по кружке, для аппетита. Сверх этого – ни грамма. Ну а после работы – дело хозяйское, хоть залейся.
Бесформенное тело очереди вдруг напружинилось, по нему пробежала дрожь не дрожь, ропот не ропот – короче, что-то такое пробежало. А всё потому, что наружные наблюдатели оповестили, что бочку с пивом только что сгрузили у заднего крыльца, и сейчас через подсобку будут закатывать туда, где она должна стоять. Водворение полной бочки на её законное место – всегда событие. Было оно событием и в тот день.
Праздные разговоры прекратились, и началась характерная возня: выстраивание друг другу в затылок, дотошное выяснение кто за кем, избрание физически крепкого человека для преграждения дороги тем, кто вздумает лезть вне очереди, то есть нахрапом.
Теперь только и слышалось: «Я за нею, а вы за отою гражданочкою, шо в очках». «А за кем же тогда я?». «А при чём тут вы? – вы вопще не стояли». «Хто не стояв? я не стояла? Та як вам не стыдно, дамочка! Я стояла, в том-то и дело шо стояла, хай люди скажуть. Вот вам крест. Тут була женщина в раcстёбнутом пальте, от за нею я и стояла!». «А де ж зараз та женщина? Шукайте йиё, хай подтвердить". «А як я йийи шукатыму? Може, вона вже й застебнула пальто!». «А за кем вона стояла?». «Ны знаю, шо ны знаю то ны знаю, брехать не буду». «Тогда хто за вами?». «А хтозна хто! Мине главно за кым я, а шо там назаду делаеться – миня ны касаеться: ззаду у миня глаз нету». «Ну а тут хто за кем?». «Тут от стоить Вера Важнючка, а тут – Корниенчиха, за Корниенчихою – Лена Рожа, воны отойшли на мынуточку». «Шо значить отойшли? Заняли – так стойте! Иш, хитрые какие. От возьмём та й не признаем йих – хай тогда почухаються. Знаем таких вумных – одниею жопою на двох свайбах хочуть буть».
Поступило предложение определиться, сколько отпускать пива в одни руки, чтобы хватило на всех. «Кажному по тры литры, ны бильш!». «Та шо там те тры литры – токо губы помазать! Хай хоч по пьять…». «Про шо вы балакаете, люды добри! Яки пьять, яки тры? – тут хоч бы по литру на душу фатило. Гляньте, який фост знадвору выстроився – в помещение ны влазиить».
Возник вопрос, как быть с инвалидами – пропускать в числе первых, сразу после рабочих, или пусть стоят, как все. Решили: инвалидов обслуживать на общих основаниях, в порядке живой очереди. «Бо пыво – ны хлеб, инвалиду можна обойтица и без пыва». Одна женщина возмутилась: «Инвалиды льготы мають, йим положено быз очереди – хоч пыво хоч шо. Лично я стоять в очереди не сбираюся». Галька Спиженко захохотала: «Ой, я вас умоляю! Инвалидка знайшлася... з отакенною жопою...» – и простёрла руки вширь, показав что значит «з отакенною». Та оскорбилась: «А чем ны жопа? Жопа як жопа, не то шо у тебя – швайка. Завидки беруть, мабуть...». А люди всё подходили и подходили, только и слышно было: «А хто ж тут крайний? Чи крайних нема – усе попередние?».
Подошёл, прихрамывая, мужчина лет тридцати пяти и, заговаривая бабам зубы, стал притираться к голове людской вереницы. Это был Шурка Прокуда, рабочий вагонного депо. С полгода назад он уронил при переноске с места на место какую-то тяжёлую деталь и раздробил себе стопу. Произошедшее было оформлено как производственная травма, а это – ЧП. Пострадавшему выдали материальную компенсацию, а начальству «влетело по самые немогу».
Шурка долго был на больничном и ходил в гипсовом сапоге. Он до сих пор значился в списке нетрудоспособных. Окружённый ореолом великомученика, Шурка кругом пользовался людским вниманием: то стул ему подсунут под самую попу, то дверь попридержат, то расступятся в толпе. А уж про очереди и говорить нечего – пропускали сразу. Вот и сейчас он надеялся что пропустят.
Как бы не так! Уборщица вокзального туалета Паша Зинченко, не привыкшая лазить за словом в карман, выпалила в сердцах: «Не пускайте його! Скоко можна прыдурюваца! Хай становица у зад!» Кто-то возразил ей, что неудобно, мол, – больной всё-таки. Но Паша раздражённо заявила: «Я тожить больная. Рыматис (ревматизм) у миня, врачиха наша сказала, Зубодралиха. Розалия Марковна. Я б й сама доси ны знала, шо рыматис, якбы не вона. А Шурку вашого ше й палкою не добьёш». Так как против пашиного рта никаких средств защиты не существовало, Шурка плюнул и ушёл «у зад».
Едва прогудел гудок на обед, мужики косяками ринулись в буфет. Образовалась отдельная очередь – очередь первоочередников, то есть рабочих. Их набралось так много, что Вовка Панькин разочарованно воскликнул: «И это ради одной кружки? И пива того не захочешь!» Но провокационный вовкин выкрик никого и за пятку не тронул: ни один не развернулся и не ушёл – никто не хотел упускать своего, пусть даже и малого. В том числе и сам Вовка.
Очередь первоочередников шла быстро. В наполненных чуть заранее кружках отстаивалась пена, буфетчица хватала одну из них, доливала до венчика, подавала покупателю, получала деньги и приступала к следующему – вся процедура была отлажена до автоматизма. Лидкины руки так и мелькали над кружками – действительно «словно две большие птицы» – за ними не уследить.
Заветная кружечка с влитой в неё «гадостью» была на примете и ждала адресата. Когда подошла очередь Ивана, Лидка привычным движением схватила заждавшийся сосуд, довела уровень содержимого доверху и с лихим стуком поставила его на прилавок, подумав при этом: «Какая же я всё-таки сволочь!» Но на словах была вполне ласкова: «Пожалуйста, Ваня! Пей на здоровье. Пиво – чудо, вкусное-вкусное. Приходи после работы, насладишься вволю – так уж и быть, оставлю на донышке, специально для тебя».
Сказала она это как бы в шутку, причём шутка получилась такая естественная, что возбуждённые самцы (перед бочкой пива они всегда возбуждались как перед совокуплением) все в одно мгновение выкрикнули: «А нам можна? Чи не?» Лидка ответила: «Да посмеялась я, дурачки! Раскатали губу… Вон посмотрите сколько народу ждёт. Какое там! Тут и капли не останется – всё вылижут». И только Иван понял, что Лидка не «посмеялась», а сказала правду. И она поняла, что он понял.
Иван выпил пиво залпом, тылом кисти отёр пену с губ и ушёл, кивнув Лидке так многозначительно, что та не усомнилась: после работы будет как штык. Но он не пришёл. Лидка вначале расстроилась, потом успокоилась. Главное, что от неё сегодня требовалось, она сделала: приворотный «коктейль» Иваном выпит. А дальше… Дальше от неё ничего не зависит.
Время шло, перемен в Иване не замечалось. Уже и горох взошёл: из двух зелёных горошин взошла одна, из трёх жёлтых – все три. Кстати, Федора расшифровала это так: присушка, мол, затягивается, клиент до конца не созрел, надо набраться терпения и ждать; но зато потом, когда созреет окончательно, присохнет так, что они будут «не разлей вода», то есть до гробовой доски вместе. И Лидка ждала. (А что ей, бедной, оставалось делать!) Потом и ждать перестала. Горох закустился, пустил усики и готов был вот-вот зацвести. Она горько вздыхала, глядя на этот свой огород на подоконнике.
Но как всё же был мудр тот человек, который впервые провозгласил: «Не было ни гроша – да вдруг алтын»! В один из обычных серых будней, закрывая буфет и призывая изрядно выпивших рабочих, среди которых был Иван, закругляться, Лидка, не подозревая того, произнесла судьбоносную фразу: «Вань, собирайсь, пошли. Хоть до Воловичей меня доведёшь: нам же до Воловичей по пути… А там уже как-нибудь сама дойду. А то скользко... – И, улыбнувшись, попыталась сострить: – Я что, даром тебя обслуживала, что ли?».
Было холодно, действительно скользко, и всё получилось просто и естественно. Они пошли вместе. На развилке дорог, около хаты Воловичей, Лидка стала прощаться – отсюда ей было идти в другую сторону. Но прощалась она так нехотя – раз пять сказала «ну, я пошла», а всё стояла и стояла на месте – что Иван, кажется, сжалился над нею. Он сделал отчаянный взмах рукой, явно означавший «а, ладно! была не была! так уж и быть! где моя не пропадала!», схватил девушку под ручку, и они завернули за угол, на её улицу.
«Пошли, доведу тебя домой, а то ещё какой-нибудь дурак изнасилует», – грубо пошутил он. У Лидки промелькнула в голове специально существующая для таких случаев фразеологическая заготовка: «Не с моим счастьем», – но она, по понятной причине, не озвучила её.
У ворот своего дома девушка, как сказал Иван, «раздухарилась»: кинула в него снежком. Он скрутил ей руки, привлёк к себе и… поцеловал. Она затрепетала и чуть не отключилась. Но, почти отключаясь, всё же произнесла каким-то умирающим голосом: «Послезавтра мамка с папкой уезжают в Тамбовку, к тётке Саньке, делить наследство... Приедут аж в понедельник вечером... Хочешь – приходи...» И услышала его уклончивый ответ: «Посмотрим на твоё поведение...»
«Что бы это значило, – терзалась потом в догадках девушка, – посмотрит, видите ли, на моё поведение? Всё-таки не надо было разрешать целовать себя. А то размякла, дура невыдержанная... Да как же тут не разрешишь, когда только об этом и мечтаешь... Стоп! А может, он дал понять, что всё зависит от меня – что если, мол, я до послезавтра не расхочу, он придёт. Во как! Неужели лёд тронулся?! Вряд ли... Будто на лбу у меня не написано, что не расхочу... Просто болтал... Много ли возьмёшь с пьяного...».
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/08/15/2004