1. Лиха беда – начало
Все мои предки и по линии отца, и по линии матери – потомственные Донские казаки.
Казачество всегда представляло собой редкое, можно сказать, уникальное социальное явление, как в отечественной, так и в мировой истории. Из 11-ти казачьих Войск Донское Войско являлось самым старейшим и самым многочисленным. К началу ХХ века оно насчитывало около 1,5 миллионов человек.
Казаки обладали многими правами и привилегиями. Из всех прав Войска владение землёй было для них наиважнейшим правом, потому что оно определяло форму правления у казаков, образ их службы и автономию Войска. Форма пользования землёй предоставляла казакам личную свободу, освобождение от податей и некоторых повинностей, право свободного винокурения, беспошлинной торговли и т.д. Форма пользования землёй определяла и их обязанности.
Главная их обязанность состояла в военной повинности, которая ложилась нелёгким бременем на плечи казачьих семей. С 1875 года срок военной службы составлял 20 лет (с 18 до 38 лет). Первые три года выпадали на приготовительный разряд. В это время казак готовился к службе и обзаводился обмундированием и снаряжением. Снаряжение на военную службу за свой счёт по самым скромным подсчётам обходилась одному воину в 250 – 300 рублей, что составляло два – три полных годовых дохода. Случалось так, что семья новобранца была не в состоянии снарядить казака на службу: «или доход невелик, или ртов слишком много». Тогда всем миром собирались деньги для покупки коня (казак без коня, что воин без ружья) и вооружения. Затем 12 лет казак состоял в строевом разряде: 4 года нёс действительную службу в частях первой очереди; 4 года – в частях второй очереди (на льготе) с проживанием в станице; 4 года – в частях третьей очереди с проживанием в хуторе. С 33 лет направлялся в запас, а с 38 лет – в ополчение (слава казачья, а жизнь собачья).
Шёл 1914 год – год, положивший начало великим потрясениям и великим страданиям для народов, населяющих необозримые просторы Российской Империи. 28 июня в Боснии был убит наследник Австро-Венгерского престола эрцгерцег Франц Фердинанд. Роковой выстрел, прозвучавший в Сараево, откликнулся оглушительным эхом не только на Балканах, его отголоски прокатились грозовыми перекатами по всем закоулкам Европы. Началась Первая Мировая война (01.08.1914 – 11.11.1918 годов). На Дону стоял плач (станичники казака в армию снаряжают, что в могилу провожают).
Конь боевой с походным тюком
У церкви ржёт, кого-то ждёт.
А возле бабка плачет с внуком
И мать ручьями слёзы льёт
Вот из дверей святого храма
Казак с доспехом сам идёт
Отец коня ему подводит
И речь такую он ведёт:
«Коня даю тебе лихого.
Он – верный друг был у меня.
Он твоего отца родного
Носил в огонь и из огня.
Конь боевой всего дороже.
И ты, сынок, им дорожи.
И лучше сам ты ешь похуже,
Коня же в холе содержи!»
В седло казак садится смело,
Племянник пику подаёт.
Жена проститься с ним подходит.
Сама же горьки слёзы льёт.
«Напрасно ты, родная, плачешь.
Напрасно слёзочки ты льёшь.
Вернусь через четыре года –
Счастливо жизнь у нас пойдёт!»
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
Первые тысячи мобилизованных казаков, лихо гарцующих на свежих лоснящихся лошадях, направлялись в станицы своих окружных управлений (хутор Черкессовский и близ лежащие хутора относились к Хопёрскому округу со штаб-квартирой в станице Урюпинской), а оттуда, распределившись по «наказным» сотням, – к Западным границам Державы. Россия, обременённая военными договорами, вместе с союзными войсками воевала на полях Европы и Кавказа, обильно поливая казачьей кровью чужую землю.
Из-за леса, леса копий и мечей:
Едет сотня казаков, эх, лихачей.
Эй, пусть говорят:
«Едет сотня казаков, эх, лихачей».
Попереди командир наш боевой.
Он скомандовал: «Ребята, вслед за мной!»
Эй, пусть говорят:
«Он скомандовал: «Ребята, вслед за мной!»
«За мной, братцы! Не робей, эх, не робей!
На завалы поспехайте поскорей!»
Эй, пусть говорят:
«На завалы поспехайте поскорей!»
На завалах мы стояли, как стена.
Пуля сыпала, жужжала, как пчела.
Эй, пусть говорят:
«Пуля сыпала, жужжала, как пчела».
Кровь лилася по колено лошадям,
Показали донцы силушку врагам.
Эй, пусть говорят:
«Показали донцы силушку врагам».
Как разгромим весь германовский отряд,
Мы на Тихий Дон возвернимся опять.
Эй, пусть говорят:
«Мы на Тихий Дон возвернимся опять».
Мы на Тихий Дон возвернимся опять
До рассвета с девченочками гулять.
Эй, пусть говорят:
«До рассвета с девченочками гулять».
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
Но беда не приходит одна. На Россию надвигалась ещё большая напасть, следы от которой не заросли и по сей день. Сначала – Февральская буржуазно-демократическая революция (1917 год), отречение царя Николая II от престола, создание Временного правительства, заигрывающего с казачеством и пытающегося заручиться поддержкой его для достижения своих весьма туманных целей. Затем – Октябрьский переворот (7 ноября 1917 года), который с «хрястом» ломал привычный образ жизни, поделив раз и навсегда весь народ на «друзей» и «врагов» пролетарской революции.
С декабря 1917 года правительство В. И. Ленина взяло курс на вооружённую борьбу с казачеством, хотя практически повсеместно казаки, вернувшиеся с фронта, открыто и настойчиво заявляли о своём нейтралитете. Ряд станиц принципиально отказывался участвовать в происходящих событиях – «впредь до выяснения дела о гражданской войне оставаться нейтральными». «Выяснений» долго ждать не пришлось. Так называемое «расказачивание», начатое новой властью переросло в разгул преступности и полный геноцид, вылившийся в основном на стариков и женщин. Уже в начале марта 1918 года Донские станицы подняли мятежи (кому Дон тих, а кому – лих), перешедшие в общее вооружённое сопротивление.
В начале 1919 года ожесточение гражданской войны достигло апогея. В циркулярном письме Оргбюро ЦК РКП (б) от 24 января 1919 года предлагалось провести «поголовное истребление верхов казачества, богатых казаков, провести массовый красный террор против всех казаков, прямо или косвенно боровшихся против Советской власти, а так же принять меры по нейтрализации середняцких слоёв».
8 апреля 1919 года Донбюро ЦК РКП (б) обнародовала Директиву: «Насущная задача – полное, быстрое и решительное уничтожение казачества, как экономической группы, разрушение его хозяйственных устоев, физическое уничтожение казачьего чиновничества и офицерства, вообще всех верхов казачества, распыление и обезвреживание рядового казачества и формальной его ликвидации». Руководитель Донбюро С. Сырцов телеграфирует предревкома станицы Вёшенская: «За каждого убитого красноармейца и члена ревкома расстреливайте сотню казаков».
Теперь уже казаки поливали своею кровью родные Донские степи.
Окончательный удар по казачеству нанёс голод 1921 – 1922 годов. Осенью 1920 года большевиками была проведена настоящая «выкачка» продовольствия. Продразвёрстка оказалась непосильной. Станицы сдали хлеба – 120%, мяса – 240% и т.д. Население, опасаясь кары, на этот раз предпочло подчиниться. В начавшийся голод из казачьих районов выезд был строго запрещён – в итоге наблюдались неслыханная смертность и кое-где даже случаи людоедства.
– Как ты, батюшка славный Тихий Дон,
Ты, кормилец наш, Дон Иванович!
Про тебя лежит слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая.
Как, бывало, ты всё быстёр бежишь,
Ты быстёр бежишь, всё чистёхонек;
А теперь ты, кормилец, всё мутён течёшь.
Помутился ты, Дон, сверху до низу!
Речь возговорит славный Тихий Дон:
«Уж как-то мне мутну не быть?
Распустил я своих ясных соколов,
Ясных соколов – донских казаков;
Размываются без них мои круты бережки,
Высыпаются без них косы жёлтым песком».
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
2. Семён Крылков
Мой предок Крылков Семён (дед моего деда по линии отца) родился в 1871 году в хуторе Краснокоротский (10 км от ж/д станции Бударино) в семье потомственного казака (казаки от казаков ведутся).
Он с успехом окончил церковно-приходскую школу при Свято-Троицком храме в хуторе Черкессовском.
Храм представлял собой небольшое деревянное строение с тремя куполами, но поверхность куполов и крестов были покрыты сусальным золотом. Рядом с церквушкой находился пристрой, в одной половине которого проживал сам отец Константин (?) со своим многочисленным семейством (имел семь детей), а во второй – проводились занятия с детьми по изучению Закона Божьего. Свято-Троицкий храм был построен в середине 70-х годов XIX века. Деньги на его возведение собирали всем миром не один год. Церковь, находящаяся на возвышении, служила хорошим ориентиром для странников. Звук её колокола мелодичным звоном разливался по окрестным хуторам и служил не только призывом к молитве. В обязанности звонаря входило также наблюдение за пожарами, а во время зимних бурь он трезвонил целыми днями, помогая заплутавшим путникам находить дорогу в сбесившейся степи. Звонарь неоднократно обмораживался, но вновь и вновь поднимался на колокольню, чтобы исполнить свой христианский долг. В конце 20-х годов XX века местными атеистами-коммунистами церковь («Религия – опиум для народа!») была разрушена. На её защиту против «антихристов» встали все женщины. Казаки, молча, отсиживались по домам, боясь очередных репрессий. Как заголосили бабы, когда первый крест со скрежетом стал падать с купола на землю! Но отряд красноармейцев с примкнутыми к «трёхлинейкам» штыками не дал слезам и рыданиям перерасти в бунт. На месте храма из церковных брёвен в последствии была построена первая в хуторе Черкессовском школа. Отца Константина, оказавшего неповиновение властям, арестовали и вместе с семейством выслали в Сибирь на вечное поселение. И это было ещё не самое худшее. Его имущество, конечно же, конфисковали. В подробной описи конфискованного, кроме церковной утвари, значилось:
- полушубок овчинный – 1 шт.;
- крест серебряный нательный – 1 шт.;
- платок пуховый – 2 шт.;
- сапоги хромовые – 1 пара;
- яблоки мочёные – 2 бочки;
- «тёрен» мочёный – 1 бочка;
- капуста квашеная – 3 бочки:
- варенье вишнёвое – 8 горшков;
- фрукты сушёные – 6 мешков;
- и т.п.
«Вот какая запасливая контра попалась!»
Познав азы письма, чтения и арифметики, дальше учиться Семён не пошёл (хозяйству никогда не помешают ещё одни руки; а учиться – так это, пускай, господа учатся, им делать-то «больно» нечего), но, обладая развитым мышлением и природным чутьём, до «всяких там тонкостей» доходил сам.
С детства он превосходно стрелял из ружья. Отец всегда брал его с собой на охоту на степных волков, не дающих «продыху» скотине, и домой они без трофеев возвращались довольно редко. Степной волк – с виду безобидное создание, будто собака. Завидев человека, всегда старается трусливо убежать и спрятаться где-нибудь в балке. Но стоит ему попасть в овечье стадо – пощады не жди. Вот тут то и просыпается его настоящее звериное нутро. Может перерезать всех овец: то ли кровожадный такой, то ли мстит людям за своё унижение.
Однажды, будучи на сенокосе, Семён увидел пробегающего мимо зайца. Не долго думая, он вскочил на коня и пустился за ним в погоню. Заяц делал невообразимые «па» перед неопытным охотником: то зигзагообразно бежал впереди, то резко останавливался и отскакивал в сторону, пропустив далеко мимо разгорячённого седока. Но, как бы то ни хитрил косой, он был догнан и с лёту разрублен шашкой напополам. Вернулся новоявленный рубака на укос только к полднику на измученном от бешеной скачки коне.
– Ну и что? – спросил его отец.
– Вот! – с гордостью показал свой трофей Семён.
– Ну, что ж, хвалю. Молодец! – и вдруг ни с того ни с сего стеганул охотника по спине кнутом.
– За что, батя? – с обидой вскрикнул опешивший подросток.
– За что? За то, чтобы коня рабочего понапрасну не тревожил! Он для работы, а не для того чтобы за зайцами гонять! Понятно?
– Понятно, – прошептал отрок.
С холостой жизнью Семён Крылков распрощался очень рано, в неполных семнадцать лет. Его сосватали за одногодку – красивую девушку по имени Устинья с хутора Пышки (3 км от ж/д станции Бударино), но отделиться от отца по достижению совершеннолетия он так и не посмел. Тот имел непререкаемый авторитет и неограниченную, почти деспотическую власть. Все его распоряжения выполнялись беспрекословно, и не было ни одного случая, чтобы наказ отца остался без внимания. Нерадивых ждало не очень-то радужное будущее.
Четыре года Семён прослужил в городе Воронеже при штабе сухопутных войск фельдъегерем по особым поручениям. Видел самого царя. Нередко выполнял весьма щепетильные поручения. По казачьей военной иерархии поднялся до чина урядника. Где он только не побывал за эти четыре года?! А дорога на Москву и Санкт-Петербург стала известна ему до мельчайших подробностей: часто приходилось по ней и в пургу, и в дожди, и в непроглядный туман доставлять пакеты, щедро скреплённые сургучными печатями с витиеватыми надписями и вензелями.
Имея самолюбивый и властный характер, после смерти отца Семён возглавил всю Крылковскую семью и принадлежащее ей хозяйство, оттеснив на задний план двух старших братьев (не атаман при булаве, булава при атамане). При нём семья стала ещё крепче и состоятельней. Она имела более тысячи десятин земли, четыре пары волов, три пары лошадей, семь дойных коров и восемнадцать душ едоков. Жили все вместе (три семьи) в большой двухкомнатной хате. Жили исправно (дом под жестью и кобель под шерстью), с хозяйством управлялись сами. Наймитов (наёмных работников) нанимали только на время страды. Рядом с ними в промокших от пота рубахах трудились и сами хозяева.
Распорядок рабочего дня был таков:
5.00 – 8.00 – работа;
8.00 – 9.00 – завтрак;
9.00 – 12.00 – работа;
12.00 – 13.00 – обед;
13.00 – 16.00 – работа;
16.00 – 17.00 – полдник;
17.00 – 20.00 – работа;
20.00 – ужин.
В хозяйстве также имелись конная лобогрейка (косилка) и единственная в округе ручная машина для обмолота зерновых и бобовых. Эта машина, ржавая, но вполне исправная, ещё долгие десятилетия валялась на колхозном поле.
Сеяли в основном пшеницу, ячмень, овёс, просо, гречиху, горох, подсолнечник. Из «семечек подсолнухов» жали добротное масло: вкусное и ароматное. За ним специально приезжали коммерсанты из Поворино и Борисоглебска.
Не смотря на погодные катаклизмы, нередко случавшееся в открытой всем четырём ветрам степи, Крылковские поля всегда радовали взгляд стабильно-обильными урожаями: то ли Семён знал какое-то «наговорное слово», то ли помогали ему книжки, привезённые когда-то из самого Санкт-Петербурга.
Крылков Семён пролетарскую революцию с её новыми идеями и идеалами не принял, с первого же дня установления на хуторе Советской власти ушёл в крупный партизанский отряд полковника Чернецова. Сражаться ему пришлось вдали от родных мест, но надежда на возвращение всегда согревала душу уже немолодому казаку. Много было пройдено дорог, много было спето песен о родимой сторонке, «свиданьицу» с которой так и не суждено было состояться. Уже в конце февраля 1918 года после кровопролитного боя его отряд окружил и захватил в плен, впятеро превосходящий по силам, экспедиционный корпус красных под командованием Подтёлкова и его заместителя Кривошлыка. Самосуд и расправа была недолги. Подтёлков лично зарубил связанного, но до последнего сохраняющего достоинство, полковника и дал приказ рубить остальных безоружных пленных. Когда очередь дошла до урядника Крылкова, он встал, перекрестился и посмотрел на своего палача. В его глазах не было страха. Был какой-то глубокий омут, до краёв наполненный усталостью и печалью. Настолько глубокий, что, казалось, окунись в него, и он затянет тебя всего, и уже никогда ты не сможешь оттуда выбраться. В голове яркой искрой вспыхнула мысль: «Вот и промелькнула жизнь: как взмах клинка, сверкнула радужным бликом на солнце и угасла. И жить-то, вроде бы, старался по справедливости: в ладу и с богом, и с людьми. Ан нет, помирать приходится, как последней собаке, под забором». Затем была боль и тьма. После ухода красного корпуса в балке на кровавом снегу остались лежать лишь груды изувеченных, искромсанных шашками тел.
Урядник Крылков Семён остался до конца верен и себе, и присяге.
Его жена Устинья Сергеевна (бабка Устюжка) второй раз выходить замуж не стала, всю жизнь прожила одна, храня верность своему покойному мужу. Умерла в преклонном возрасте в марте 1959 года в доме внука Коробейникова Степана Петровича.
За лесом солнце загоралось.
Там чёрный ворон прокричал.
Слеза на грудь ему упала,
Последний раз сказал: «Прощай!
Уеду, больше не приеду,
Домой, быть может, не вернусь.
Быть может, лёгкая винтовка
Из-под куста укусит в грудь.
Быть может, шашка-лиходейка
Разрубит голову мою,
И кровь горячая польётся
Вниз на зелёную траву.
Никто над кровью не заплачет,
Никто слезинки не прольёт,
Лишь конница по мне проскачет,
Донские песни пропоёт».
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
3. Прохор Заволокин
Второй предок по линии отца (отец моей бабушки) – Заволокин Прохор родился в 1895 году в хуторе Галушки (35 км от ж/д станции Бударино) в семье потомственного казака.
Он окончил церковно-приходскую школу при Свято-Троицком храме в хуторе Черкессовском. Хотя особой тяги и прилежания к наукам у него не обнаружилось, отрок научился бегло читать и считать и знал наизусть целые главы из библии, которые с удовольствием декламировал богобоязненным бабкам.
Вера в бога и воинственный дух уживались в нём без каких-либо противоречий. Воспитанный на боевых подвигах своего прадеда (тот участвовал в Русско-Турецкой войне (1877 – 1878годы) и был ранен в сражении у Филиппополя), Прохор в ребячьих ватагах всегда стремился быть первым. Он не трусил ни перед каким противником. Один раз его попытался унизить соседский мальчишка (на три года старше и на целую голову выше) перед его же «боевой сотней», уверенный в том, что это сойдёт ему с рук безнаказанно. Но ни тут-то было: Прохор так отделал того палкой, служившей в играх незаменимой шашкой, что родителям пришлось отдать мешок муки на лечение неудачного забияки. За этот «подвиг» отец выпорол его, как говориться, по первое число, зато в глазах сотоварищей он выглядел настоящим героем.
Женился восемнадцатилетний Прохор по первому снегу. Сосватали ему местную казачку Лёну (Елену) – девушку дородную симпатичную, но «до ужасти» бедовую. Ох, и намучился он со своей Лёнкой: ни уговоры, ни побои так и не смогли сломить её бесшабашного характера. Уходя на войну с германцем (1914 год), казак сказал на прощание беременной жене: «Вернусь с фронта, если чё – убью!». Дочка Нюра (моя бабушка Анна Прохоровна) родилась (19 декабря 1914года) уже без него.
На Европейском театре военных действий шли позиционные бои, и даже безудержные атаки казачьих лавин не приносили желаемого успеха. Прохор, как и тысячи других мобилизованных донцов, нёс свою нелёгкую солдатскую долю. Он прошёл все дороги Первой Мировой войны, участвовал в самых отчаянных вылазках, потерял в боях четырёх коней, был дважды ранен и за проявленную храбрость награждён Георгиевским Крестом (либо грудь в крестах, либо голова в кустах).
Вернувшись с фронта Прохор, не жалея сил, занялся своим хозяйством. За время его отсутствия оно порядком пришло в запустение. Но упорство и трудолюбие сделали своё дело: выпрямились покосившиеся катухи (сараи), прорехи в крыше заполнились новыми вязанками камыша, заколосилось, политое горячим потом, пшеничное поле (где хозяин ходит, там и хлеб родит)… Пусть жили небогато, но не бедствовали – ели своё и «за чужим руки не тянули».
Рабоче-крестьянскую революцию Заволокин Прохор встретил без особой радости, но, не желая больше проливать кровь, держал по отношению к Советской власти нейтральную позицию. Но под действием быстро развивающихся событий на Дону скоро был вынужден выбирать с кем и на каком берегу реки ему быть во время этого страшного «ледохода». Вступив сначала в партизанский отряд, а затем – в регулярные войска, Прохор вместе с 4-ым Донским конным корпусом испытал все тяготы и лишения поражений, но уплывать за кордон, на «любезно предоставленном Её Величеством Королевой Великобритании» корабле, напрочь отказался. За границей просто не могло существовать таких раздольных, волнующихся словно море, пшеничных полей, таких красивых ив, стыдливо склонившихся над прудом, такого бездонного синего неба.
Во что бы ни стало (?), он решил вернуться в родной хутор. Несколько раз под покровом ночной темноты Прохор приходил на несколько минут домой, чтобы обнять истосковавшуюся жену и поцеловать уже подросшую дочку, а затем – снова кануть в безызвестность.
В начале 1920 года в балке недалеко от своего хутора он был убит в стычке с конным разъездом. Тело белоказака власти похоронить по-христиански не разрешили, «ворон знает своё дело» – другим неповадно будет. Ответом на все слёзы и просьбы родных были лишь ругань и пьяный смех. Около трупа выставили пост. Утром обнаружили пустое место и красноармейца в бессознательном состоянии. Не тела, не виноватых не нашли.
Под ракитою зелёной
Казак раненый лежал.
Прилетела птица-ворон,
Стала каркать над кустом.
«Ты не каркай, чёрный ворон,
Я казак ещё живой.
Ты слетай-ка, чёрный ворон,
К моей любушке домой.
Ты скажи ей, чёрный ворон,
Что женился на другой.
Была свадьба тиха, мирна,
Под ракитовым кустом.
Была сваха – сабля востра,
Штык булатный был дружком.
Поженила пуля быстро.
Обвенчала мать-земля».
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
4. Елена Заволокина
Смерть Прохора, словно нагайкой, обожгла душу Лёны. Ни одну ночь проплакала она в подушку, вспоминая его ласки, его сильное мускулистое тело, «наскрозь» пропахшее чем-то родным и тёплым. И даже грубые слова и нередкие побои мужа воспринимались теперь, как нечто отстранённое и совсем к ней не относящееся.
Прошлое никак не хотело отпускать вдовую казачку. Она замкнулась в себе, могла по утрам часами сидеть на кровати, крепко прижимая ещё спящую дочку. Нюра, не понимавшая состояния матери, иногда пугалась её. Выросшая без отца, она не испытывала никаких чувств к тому бородатому дядьке, который несколько раз по ночам приходил к ним в хату, целовал в губы улыбающуюся маму и долго гладил её по волосам. Крик матери: «Доченька, нет больше у нас с тобой папы! Убили!» – не вызывали в ней ничего, кроме жалости к плачущей родительнице.
Но жизнь продолжалась: также светило солнце, также весело перекрикивая друг друга, щебетали на базу (во дворе) птицы. Жизнь продолжалась. И однажды проснувшись, Лёна поняла, что ни мольбами, ни слезами утерянного уже не вернуть. Поставив свечку за упокой раба божия Прохора и наскоро прочитав молитву, она вышла из дверей церкви совсем другим человеком: успокоенным и каким-то прозревшим.
Спустя год двадцатипятилетняя казачка стала женой Краснокоротского казака Давыда Медведева, человека неглупого и искренне любящего её и дочку Нюру. С ним она прожила восемь счастливых лет, подарив ему одного за другим шестерых детей.
В 1939 году по доносу Давыда Медведева арестовывают за контрреволюционную деятельность: в кругу друзей он произнёс фразу: «Ленин – мерин».
В последний раз своего отчима Анна Прохоровна увидела в 1940 году, увидела совершенно случайно. В то время уже тяжёлая вторым сыном Сашей, она возвращалась домой в железнодорожную казарму. Обходя эшелон с арестантами, около которого толпились люди, Анна Прохоровна услышала, как кто-то окликает её из вагона. Это был Давыд. Он попросил что-нибудь поесть, так как их не кормили уже трое суток. Пробравшись «скрозь» заслон охранников, она отдала ему узелок с нехитрой снедью, какой ей удалось разжиться в хуторе, и все оставшиеся деньги.
Через несколько месяцев неизвестный принёс от него письмо. В нём говорилось, что их везут в направлении северо-востока, уже проехали Новосибирск. Больше известий от Давыда Медведева не приходило.
Потерю второго мужа Лёна вынести уже не смогла. Она серьёзно заболела и умерла от рака перед самой войной (Великой Отечественной).
Распосею, распосею своё горе
По чистому полю.
Распосею, распосею своё горе
По вешнему лугу.
Уродится, уродится моё горе –
Не рожь, не пшеница.
Ой, не рожь, да не овёс, да не пшеница –
Трава муравая.
Прорастёт травою, всё да муравою –
Алыми цветами.
Ой, да всё цветочками, да всё алыми.
Один всех алее.
Ой, да все казаченьки, да все милые.
Один всех милее.
Ой, да по нему я ноченьки скучаю,
Всех дюжей жалею.
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
5. Пётр Коробейников
Основателем ветви нашего рода стал Пётр Коробейников – отец моего деда. Родился он в 1889 году в хуторе Звездка (5 км от ж/д станции Бударино) в семье потомственного казака.
Пётр окончил церковно-приходскую школу при Свято-Троицком храме в хуторе Черкессовском. Он легко одолел и письмо, и чтение, и счёт, а вот к изучению Закона Божьего надлежащего прилежания не имел, за что был не единожды порот розгами. Во время экзекуции Пётр всегда настолько громко верещал, что истязатель невольно ослаблял силу удара: «Не слишком ли я усердствую?». Нравоучения прилагательного характера так и не сумели ни в чём переубедить упрямого казачка. Тот никак не мог поверить, что где-то высоко в небе на облаке сидит длинноволосый седобородый дедуля и всем грозит оттуда пальчиком: «Накажу! Ух, накажу!» Но это ни коим образом не мешало ему быть первым солистом в церковном хоре. Он обладал красивым и сильным голосом, пел настолько самозабвенно, что у местного дьячка Ильюшки, бабника и пьяницы, навёртывались слёзы: «Хорошо ведь поёт холера белобрысая!»
Среди своих сверстников Пётр слыл выдумщиком и хорошим рассказчиком. Ребятам нравилось ходить с ним в ночное. Сидя у медленно тлеющих угольков догоревшего костра и уплетая за обе щеки обжигающую мякоть печёной картошки, они внимательно слушали сказку про казаков, возвращающихся из далёкой загадочной Персии на стругах, полных невиданных богатств, и молодую персиянку, так полюбившуюся атаману. Это повествование имело довольно печальный исход, но все мальцы были единодушны: негоже атаману менять своих верных друзей-казаков на какую-то бабу пусть даже и царского звания. Иногда бывали и страшные истории: «особливо», та, про панычку, которая ни за что, ни про что привязалась к бурсаку Хоме, и, в конце концов, совместно с чертями, кикиморами и другой нечистью всё-таки сгубила невинную душу казака. И тогда до самого утра от каждого шороха испуганно ёкали «бесстрашные» сердца юных донцов.
Жениться Пётр не торопился (жениться - не напасть, кабы женатому не пропасть). Но любовь – она не спрашивает, она приходит и, не давая опомниться, меняет всё на своём пути. Предметом его обожания стала стройная высокая красавица Маша (20.03.1894 года рождения) – дочка богатого Краснокоротского казака Семёна Крылкова. Зная о большой разнице в социальном положении семей (семья Коробейниковых была небогата), Пётр не мог и предполагать, что «вскорости» станет зятем этого всегда сурового урядника. Тот был категорически против их «якшаний». Но влюблённое сердце Марии не желало сдаваться: обильные слёзы и угрозы типа: «Вот в подоле принесу – будете знать!» – сделали своё дело. Отец, конечно, мечтавший не о такой партии, скрипя зубами, всё-таки благословил молодых, но напоследок сказал дочери:
– Э-э-эх, Машка, могла бы всю жизнь, как сыр в масле, кататься! А теперечя – извиняйте! Назад домой не приходи! Не пущу!
– А что я здесь видела-та?! Один навоз да работу со «светлого» до ночи!» – хлопнула дверью в ответ дочь.
12 ноября 1912 года в новоиспечённой семье родился Стёпушка – мой дед Степан Петрович Коробейников.
Молодые родители были счастливы. Романтически настроенный муж. Никогда неунывающая, улыбающаяся жена. Будущее рисовалось ими только яркими сочными мазками. Но начавшаяся война с Германией (1 августа 1914года) внесла непоправимые изменения в их красивые мечты.
Кавказский фронт. Жгучее южное небо. Голубые горы, рвущиеся в облака. Хрустальный звон сверкающих ручейков, срывающихся с неприступных скал. И извечный казачий неприятель – янычары: синие мундиры, красные фески с развевающимися кисточками... Ещё были живы в памяти дедовские рассказы про героическое освобождение болгарских единоверцев от турецких «притеснителей», ещё не забылись бравые походные песни, «ан» – опять война. Но теперь перед Петром Коробейниковым стояли не какие-то там призрачные османы с кривыми ятаганами за широкими кожаными поясами, а хорошо вооружённые и хорошо обученные турецкие солдаты.
Три года бесконечных изнурительных боёв. Взятие Эрзурума, Трапезунда, Эрзинджана… И хотя Пётр Коробейников никогда явно не выказывал своей храбрости, вряд ли, кто-нибудь посмел бы назвать его «заячьей душой»: честь казака для него была не пустым звуком. Сотня разведки, в которой он служил, случалось, попадала в такие серьёзные переплёты, что даже неверующие в бога донцы целовали нательные кресты и, прошептав последние молитвы, ни раз готовились к смерти (кто пули боится, в казаки не годится). За доставку важного «языка» (привёз его, как барана, поперёк седла) Пётр Коробейников получил благодарность от войскового старшины и был представлен к награде, которую так и не получил – документы затерялись где-то в штабной канцелярии.
«Чёрный ворон, друг залётный,
Где летаешь далеко?!»
«Я летал, летал по свету
И кружился над бойцом.
Я кружился, вниз спустился,
Нашёл рученьку с кольцом.
Запеклася кровь в кольце –
Слёзна вестка о донце».
По колечку я узнала,
Чья у ворона рука:
То рука мово милого –
Он убитый на войне.
Он убитый, не зарытый,
В чужедальней той стране,
В чужедальней той стране,
На турецкой стороне.
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
Домой Пётр вернулся бесконечно усталым и опустошённым. Его некогда весёлые васильковые глаза стали похожи на выжженную осеннюю степь, и там, на дне этой серой глубины притаилась никем не званая грусть. Но долго грустить времени не было: три года дом не ведал хозяйской руки. И теперь приходилось навёрстывать упущенное.
Пятилетний Стёпа, поначалу встретивший настороженно забытого им отца, постепенно стал к нему привыкать и теперь уже ни на шаг от него не отходил. Дергая Петра за край рубахи и заглядывая доверчиво в глаза, он то и дело спрашивал: «Тять, это чё? Тять, а это чё?» и показывал своей маленькой ручонкой на разложенные на крыльце инструменты. Стараясь всё узнать сразу, Стёпа задавал столько различных вопросов, иногда настолько взрослых, что это порой ставило отца в тупик. Но Пётр никогда не отмахивался от сына и, как мог, пытался всё объяснить. Правда, это не всегда у него получалось.
Жизнь, вроде бы, налаживалась. Душа оттаивала. Затихала сосущая под ложечкой тоска. Но тревожные вести, принесённые сорокой на хвосте, наводили на тяжёлые размышления и подолгу не давали заснуть по ночам. Обеспокоено шептались при встрече на улице казаки, обмениваясь новостями, качали головами и ещё глубже затягивались дымом самокрутки с самосадом-горлодёром. Что-то не то происходило в степи.
Красноармейцы пришли утром. Человек в пенсне был, видимо, у них главным. Одетый в синие казачьи штаны и новый форменный китель, он, лихо заломив папаху с красным околышем, поднялся на кем-то услужливо принесённый, чурбак и начал усталым осипшим голосом выкрикивать слова. Оратор рассказал о новой власти – власти, которая сделает счастливым каждого трудящегося в мире, о тяжёлом положении на фронтах гражданской войны, о голодающих братьях-пролетариях Петрограда и Москвы. Человек в пенсне пытался походить на казака, но это у него не очень-то получалось. Всё в нём было каким-то ненастоящим, и даже китель, смешно топорщившийся сзади, казался с чужого плеча. В заключение своей речи он призвал «господ казачков» сдать добровольно излишки зерна и других продуктов.
Отъём продовольствия (продразвёрстка) продолжался до поздней ночи. У тех же, кто уже по своей воли успел сдать провиант, провели повторный отбор провизии. Некоторые отъёмщики проявляли явное переусердие: пытались вынести из закромов всё без остатка (давай сало делить: ты – «кусь», а я – «кусь-кусь»). А ведь впереди была долгая зима, да и весной ещё предстояло чем-то кормить детей и засевать поля. Во многих дворах произошли серьёзные стычки с «разорителями». Двоих закололи штыками прямо на глазах у жён и детей. Семидесятилетнего старика Антипина, пытавшегося защитить свою корову, убили ударом приклада. Бедная бабка Аграфена долго выла возле навозной кучи над остывающим телом мужа. Около тридцати казаков были арестованы, в том числе и Пётр Коробейников. Их свели в холодных катух до утреннего суда. Дождавшись, когда уснут подпоенные соседкой часовые, казаки разобрали заднюю стену и ушли в степь.
Вереница подвод, наполненных награбленным добром, медленно тронулась от хутора. Лёгкий морозец затянул тонким ледком лужицы. Трава, покрытая инеем, звонко хрустела под копытами лошадей. Человек в пенсне, довольный результатами своей работы, улыбался и подставлял лицо уже негорячему осеннему солнцу. Воспоминания о ночи в объятьях испуганной вдовы поднимало и без того хорошее настроение. Обоз, миновав открытое пространство, спустился в ложбину. Раздавшийся выстрел разорвал тишину непроснувшегося утра. Первым упал, захлёбываясь кровью, человек в пенсне. Самостийный партизанский отряд под командованием Петра Коробейникова окружил вчерашних «притеснителей». Бой был коротким, хотя окружённые яростно сопротивлялись. Продовольствие, коровы и овцы вернулись к своим хозяевам, а отряд снова растворился в степи.
Летом 1919 года «бандит» Пётр Коробейников «со товарищами» был пойман и после недолгих разбирательств расстрелян в балке близ горы Песчаной недалеко от станицы Филоновской (20 км от ж/д станции Бударино).
Не для меня весна придёт.
Не для меня Дон разольётся,
И сердце девичье забьётся
С восторгом чувств не для меня.
Не для меня текут ручьи,
Текут алмазными струями.
Там дева с тёмными бровями,
Она растёт не для меня.
Не для меня цветут сады,
В долинах рощи зацветают.
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.
Не для меня в зелёный сад
Слетятся щебетуньи-птахи.
Сорвешь цветок, а он не пахнет.
Такую жизнь тащи назад.
Не для меня Пасха придёт,
За стол родня вся соберётся,
Вино по рюмочкам нальётся.
Такая жизнь не для меня.
А для меня придёт война
И я в далёкий путь умчуся.
Домой уж больше не вернуся,
Там пуля ждёт давно меня.
А для меня кусок свинца,
Он в грудь горячую вопьётся.
И слёзы горькие польются.
Такая жизня ждёт меня.
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
6. Мария Коробейникова
Гибель отца, а потом – и мужа, была для Марии Семёновны, конечно же, сильным ударом. Но она, как человек себялюбивый и где-то даже легкомысленный, зацикливаться на своём горе не стала. Наоборот, немного поплакав для приличия, молодая казачка стала посещать девичьи вечеринки. Здесь Мария чувствовала себя, как рыба в воде: песни, пляски, игры… Горящие взоры молодых ребят приятно ласкали её гордость. Но однажды девушка, парень которой всё напрашивался проводить вдовушку до хаты, назвала её при всех «тётенькой». Привыкшая с детства ко всеобщему восхищению (красивая, стройная, из богатой семьи), такого унижения она вынести не смогла. Вечеринки Мария посещать перестала, но ненужного ей казачка от той девчонки всё же отбила.
Что ж вдовья доля не легка, но двадцать пять лет – тоже не конец жизни. Она видела, как, облизывающимися котами, смотрят на неё «сурьёзные» казаки. Но их и её желания немного расходились (хороша Маша, да не ваша). И в ответ на скабрезные предложения Мария смеялась в лицо и добавляла обязательно что-нибудь такое, отчего предлагатели краснели до корней волос:
– А мне твоя Нюска по секрету говорила, что она тебе энтот корешок дверью напрочь отдавила. Или он у тебя от рождения такой хилый?
Зимой 1920 года в хутор Кранокоротский переехал жить Рожновский (хутор Рожновка, 25 км от ж/д Бударино) казак Ефим (?) Марютин.
Ефим Марютин был крупным высокорослым мужчиной, настоящим богатырём. Силой его бог не обидел: он легко разгибал подковы, завязывал в узел металлические прутья. Однажды, будучи ещё парнем, Ефим, перевозя сено с Бузулукских (река Бузулук, 18 км от ж/д станции Бударино) заливных лугов через топь пожалел лошадь, сам запрягся в оглобли и вывез телегу на сухое место. Его жена умерла от тифа, детей народить не успела. Красотой пришлый откровенно не блистал, был какой-то весь нескладный, будто вырубленный из колоды. Но «спервоначалу» непонравившийся Марии казак после долгих ухаживаний всё-таки сумел отыскать к её сердцу заветную тропинку.
В 1921 году они поженились. В 1922 году у них родился сын Василий. Интересно то, что по документам он прошёл, как Коробейников Василий Петрович (?). В 1928 году в семье появился ещё один сын Сергей, которого тоже почему-то (?) записали Коробейниковым Сергеем Петровичем.
Жили бедно, трудно, но не к матери, не к братьям Мария ни разу не обратилась за помощью. Впрочем, её оптимизма вполне хватало на всю семью.
Выйдя замуж за Петра Коробейникова, а после его кончины – за Ефима Марютина, она избежала выяснений в плане классовой принадлежности. Благополучно пережила и раскулачивание, и коллективизацию. Нагрянувшая Великая Отечественная война отняла у неё и сына, и мужа. Ефим Марютин воевал в составе 65-ой армии Донского фронта. В середине январе 1942 года он героически погиб в боях за Сталинград. За погибшего мужа Мария Семёновна получала небольшую пенсию, на которую и жила.
В третий раз замуж она выходить не стала, хотя её неувядающая красота будоражила душу ещё многим казакам. Всю оставшуюся жизнь прожила одна, но печаль так и не смогла сломить никогда не унывающего характера. Несмотря на свой строгий вид (гордая осанка, серьёзный взгляд и т.п.), Мария Семёновна любила выпить, потанцевать, попеть песни, в общем, весело провести, отведённое ей богом время. Ох, как она отплясывала «русскую» на столе в 1966 году на свадьбе у своего любимого внука Виктора!
В одежде Мария Семёновна всегда была аккуратна, одевалась обязательно по сезону и по её собственно установленной моде (тёмная кофта с кружевным отложным воротничком и длинная чёрная юбка, из-под которой ровно на один сантиметр выглядывала белая резная кайма). Ходила она, не спеша, легко, как будто всё ещё была той стройной молодой казачкой, и на её плечи не давила тяжёлая ноша прожитых лет.
До конца своей жизни Мария Семёновна оставалась верна собственным привычкам. По первопрестольным праздникам, а то и просто в субботу ею вместе с такими же стариками, как и она, устраивались вечеринки у кого-нибудь на хате. Там они общались, танцевали, пели песни… Веселье иногда длилось до самого утра.
В моей же памяти Мария Семёновна осталась сухонькой старушкой с гладко зачёсанными ярко белыми седыми волосами, которая, приходя в гости к моей бабушке Анне Прохоровне, всегда приносила мне гостинец: дыньку, конфетку или что-нибудь из печёного. Они о чём-то и подолгу весело щебетали на кухне и ели арбузы с густо посоленным ломтём чёрного хлеба.
20 мая 1971год Мария Семёновна получила приятное известие: скоро в гости из Тольятти должен был приехать Виктор. Стареющий организм не выдержал радостного волнения. Случился инсульт. Через три дня её не стало.
Напилася я пьяна
И пошла домой рано.
Довела меня зорька ясная
До вишневого сада.
Там кукушка кукует.
Там соловушка чует.
– Расскажи-ка мне, зорька ясная,
Где мой милый ночует.
Если в поле, в дороге –
Помоги ему, боже.
Коль у вдовушке на постелюшке –
Накажи его строже.
Чем же я не такая?
Чем же лучше другая?
Я хорошая, я пригожая,
Только доля лихая.
Ой, ты, мама родная,
Отдала замуж рано.
Век мне каяться, век мне маяться,
Слёзы лить постоянно.
Если б знала я раньше,
Что так замужем плохо,
Заплела бы я косу русую
И сидела бы дома.
Ой, вы, кони, вы, кони,
Ой, вы, кони гнедые,
Вы скачите-ка, вы верните-ка
Мои годы младые.
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
7. Степан Иванович Крылков
Замужество и уход Марии Семёновны из-под Крылковской крыши (баба и курица в ста шагах от двора – ничейные) предопределили всю её дальнейшею жизнь. И пусть та не устелила ей лебяжьим пухом стёжки-дорожки, зато увела в сторону от «большевистской машины», перемалывающей человеческие судьбы. Двоюродным же братьям Марии Семёновны повезло менее. «Машина» прошлась по ним всеми четырьмя колёсами, исковеркав будущность и изломав души.
Степан Иванович Крылков был самым младшим сыном родного брата Семёна. Весёлый. Остроумный. Любящий подшутить, иногда сверх меры – за что ему частенько доставались подзатыльники от отца. Научившись читать (а читать он научился довольно поздно – лет в 13), Степан не пропускал ни одной книги, ни одного журнала, ни одного бюллетеня, словно пытаясь наверстать упущенное. И для него по большому счёту было неважно, какие сведения несли эти маленькие загогулинки. Ему доставлял удовольствие сам процесс чтения: получение из ничего не значивших, разрозненных букв фраз и предложений, постепенно обретающих смысл. Со всех концов хутора к нему приходили неграмотные казаки и мужики, несли зажатые в своих заскорузлых кулаках запотевшие письма. Он никому не отказывал, за прочтение денег не брал, чем вызывал неудовольствие отца: « Э-э-э, учишь вас, учишь, а толку ни на грош!».
В 1925 году Степан был арестован, осуждён на 10 лет и выслан в Ухтинский район Коми АССР «за любовь к чтению», как констатировал свой приговор он в последствии.
А случилось это так. Будучи на ж/д станции Бударино, он зашёл в туалет. И пока оправлял свои естественные надобности, прочитал статью в попавшейся под руку газете. Что была за статья? Что была за газета? Никто не знает. Но срок, полученный «за чтение», оказался весьма не шуточный.
10 лет – 3652 дня безысходного существования, 3652 ночи тоски и безнадёжности. Лесоповал. Тяжёлая изнурительная работа. Полуголодный паёк. И если бы не изобилие хвои и смолы лиственницы (использовали как жевательную резинку) – цинга, выпадение зубов и… смерть бы тут как тут.
Лето было праздником. К небогатому рациону ссыльных оно бескорыстно доставляло ягоды, обильно растущие в этих краях: и иссиня-чёрные горошины черники и голубики, и кроваво-красные бусинки клюквы и костяники…
Зима приносила нестерпимое чувство голода и холода. Холод (минус 40 – 45 градусов) постепенно проникал сквозь истрёпанную фуфайку во все клеточки организма, и никакими способами его невозможно уже было выгнать оттуда. Из миллионов желаний оставалось только два: тепло и буханка, именно целая!!! буханка, чёрного, как дёготь, хлеба.
За годы, проведенные Степаном в ссылке, его невеста дважды выходила замуж, но оба раза неудачно: оба мужа умерли. После освобождения Степан приезжал домой. Всего один раз они встретились случайно на улице, но она прошла мимо, так и не узнав его. Как можно было узнать молодого красивого казака, когда-то ухаживавшего за ней, в лысом беззубом старике (34 года!!!).
Погостив немного у родственников, он покинул свой родной хутор. На этот раз навсегда. Далее его след теряется. Известно лишь, что Степан Иванович получил квартиру в Сыктывкаре и умер в конце 70-х годов XX века.
Ой, то не вечер, то не вечер.
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось.
Ой, да во сне привиделось,
Будто конь мой вороной
Разыгрался, расплясался,
Ой, разрезвился подо мной.
Ой, налетели ветры злые
Да с восточной стороны,
Ой, да сорвали чёрну шапку
С моей буйной головы.
А есаул догадлив был.
Он сумел сон разгадать:
«Ох, пропадёт – он говорил, –
Твоя буйна голова!»
Ой, то не вечер, то не вечер.
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось.
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
8. Новая земельная реформа
К началу революции казачество, составляющее 43% от общего населения области Войска Донского (остальные считались крестьянами или иногородними), владело 85% (12 – 15 миллионов десятин) всей земли. Большая часть этого земельного пая распределялась между казаками, а остальная, называемая «войсковым запасом», давала средства для содержания казачьей администрации, учебных заведений и других надобностей. При рождении каждому казаку, достигшему 18-летнего возраста, полагался земельный надел в размере (в среднем) 12 десятин.
Казачья беднота в Донской области составляла всего лишь 25% от общего Войскового населения.
Несмотря на сосредоточение огромных земляных угодий в руках одного сословия, только 10% казаков содержали свои семьи на «нетрудовые доходы», сдавая свои наделы в аренду крестьянам или иногородним. Происходило это не из-за лености или нежелания, а из-за невозможности обрабатывать её своими силами. Эта часть казаков была наименее обеспеченной.
Первая Мировая война и массовая мобилизация поставила значительную часть казачьих хозяйств под угрозу полного разорения, но возвращение казаков с фронта ещё давало надежду на их возрождение.
Большевики небывалыми темпами устанавливали свою власть в больших и малых городах, неся освобождение (?) на окровавленном острие штыков, и только деревня с её многовековыми традициями и обрядами оставалась в стороне – на позиции мелкого собственника.
Первый пятилетний план (1928 – 1932 годы), разработанный на основе директив XV съезда ВКП (б) и утверждённый на V Всесоюзном съезде Советов (1929 год), был призван коренным образом изменить это несоответствие. Главная его задача состояла в построении фундамента социалистической экономики и дальнейшем вытеснении капиталистических элементов города и деревни. Под лозунгом «Экспроприация экспроприаторов» началось внедрение в жизнь новой политики большевиков, направленной на полное разрушение экономически крепких казачьих хозяйств и создания на их базе земледельческих коммун, полностью подчинённых Советской власти.
9. Раскулачивание
В самом начале 30-х годов XX века в хуторах, близ лежащих к ж/д станции Бударино, началось поспешное раскулачивание. Началось это мероприятие с опохмелки. Опрокинув стакан с мутно-зеленоватой жидкостью, выгнанной намедни бабкой Настасьей, и затянувшись самокруткой с дрянной совдеповской махоркой, местный коммунист Николай Белов медленно, по слогам прочитал резолюцию, пришедшую вместе с отрядом красноармейцев из станицы Филоновской.В ней говорилось:
«… полностью конфисковать награбленное у трудового народа добро. Не подчинившихся расстреливать на месте. Остальных препроводить до станицы для дальнейшего разбирательства.» Белов потянулся, крякнул от досады и стал торопливо одеваться: чёрная кожаная куртка; портупея и кобура с наганом, снятые с убитого офицера; до зеркала начищенные хромовые сапоги. «Работа» началась ближе к полудню: долго собирались активисты и сочувствующие. Оседлав казённого гнедого жеребца по кличке Кумач, Белов ездил по хуторам и показывал хаты, где по его уразумению скрывались кулаки. Пострадало много людей, порою даже не понимавших в чём же состоит их вина и чем они не угодили новой власти. Некоторые оказывали сопротивление и были расстреляны на месте без суда и следствия, как контрреволюционные элементы. Многие, помня недавнее «мягкое стланье» большевиков, бросали хату, скотину, вещи и вместе с семьёй и самым необходимым уходили в далёкие беспокойные калмыцкие степи.
Поначалу всё отобранное отсылалось на ж/д станцию Бударино, грузилось в вагоны и отправлялось в неизвестном направлении, затем часть экспроприированного стала оставляться на местах, на нужды «преданных партии» активистов. После каждого удачного раскулачивания устраивались недельные попойки.
Николай родился в обедневшей казачьей семье. Рос вялым и болезненным. Ребята в свои игры брали его редко. Казак не должен был плакать, а у него слёзы были по каждому пустяку. Но главной причиной нелюбви к нему было наушничество.
Его отец, сдав в аренду пришлым крестьянам свой земельный пай, пытался заниматься скорнячеством, но так и не преуспел в этом деле. И, плюнув на всё, залёг на печь (живёт – с боку чирика ходит). Там было всегда сухо и комфортно. Потеть приходилось только от чрезмерного тепла. Но, как говорится, жар костей не ломит.
Революция дала Николаю то, о чём он мечтал – власть над людишками. Теперь те, кто вчера не замечал его, сегодня были вынуждены с ним раскланиваться: в России всегда боялись начальников. Чувствуя это, он вызывал пожилых казаков в свой «кабинет» и часами держал в «коледоре», подсматривая в щёлочку, как степенные старики краснели и потели от волнения.
Сына Владимира Белов вырастил себе под стать. Хуторские ребята называли его не иначе, как Вовка-предатель (яблоко от яблони недалеко падает). Тот всегда рассказывал отцу обо всех их проделках. И им, конечно, за это доставалось.
На войну (Великую Отечественную) Николай Белов не попал по причине плохого здоровья: обнаружилась «нервенная» болезнь, заработанная в борьбе с врагами Советской власти. Все четыре года он проработал кладовщиком на продуктовом складе, помогли Филоновские друзья.
После войны Белов устроился работать телеграфистом на почту. Однажды полез на столб, чтобы исправить поломку, но сорвался и, зацепившись когтями (специальное приспособление для лазания по столбам, одеваемое на ноги), повис вниз головой. Все его попытки самостоятельно исправить своё положение не увенчались успехом. И хотя столб стоял возле заготконторы – месте довольно людном, его крики о помощи почему-то не были услышаны. Все прохожие так торопились по своим неотложным делам, что просто не замечали барахтающегося наверху человека. Лишь спустя два часа его, красного и осипшего, снял местный участковый Фёдор Вихлянцев.
Подобные приключения с ним случались ещё не раз, но это не отразилось пагубно на его здоровье. Николай Белов благополучно дожил до середины семидесятых годов.
10. Иван Иванович Крылков
Попал в мясорубку раскулачивания и двоюродный брат Марии Семёновны – Крылков Иван Иванович. Хотя никаким кулаком он, конечно, не был, своё хозяйство всегда тащил на собственном горбу – батраков не нанимал, но, видно, кому-то помешал достаток его семьи. Забрали всё подчистую, под веник. Отняли и единственный полушубок, на котором уже ни один год на печи лежал старый дед. Деда, в буквальном смысле «вытряхнули» из него.
За хорошую организацию работ в своём собственном казачьем подворье и за нажитое потом и кровавыми мозолями добро Иван Иванович был осуждён на 10 лет и сослан в ссылку в Коми АССР в далёкий таёжный посёлок недалеко от ж/д станции Княж-Погост. Его семья: жена и ребёнок в ссылку с ним не поехали.
Эх, тайга, тайга! Кто ж тебя такую выдумал? Летом – сырая липкая жара с мириадами непобедимого болотного гнуса, мешающего порой даже спокойно вздохнуть. Зимой – сорокоградусные морозы и непролазные, доходившие до груди снега, отрезавшие на долгие пять месяцев поселение людей от всего остального мира. И сосны, сосны, сосны, упирающиеся своими верхушками в бесконечно голубое равнодушное небо.
Он отбыл положенный ему Советской властью срок от звонка до звонка, но освободился лишь спустя два года. Виной тому оказалась маленькая буквочка, впопыхах пропущенная тюремной канцелярией в его фамилии: вместо фамилии Крылков в листке об освобождении значилась фамилия Крылов. Всего лишь маленькая чернильная закорючка – и ещё семьсот тридцать дней ничем не обоснованных и незаслуженных страданий и унижений.
Двенадцать лет ссылки наложили глубокие печальные морщины на лицо Ивана Ивановича, но они так и не сумели оборвать тонкую, но необычайно прочную струну, соединяющую его с миром добра и света. В душе он остался всё тем же искристым и жизнерадостным человеком, находящим немало ироничного даже в нелёгких переплетениях своей довольно непростой судьбы.
Ни раз после освобождения Иван Иванович приезжал в родные края проведать родственников и попытаться уговорить жену уехать с ним, но та всякий раз наотрез отказывалась. Он вернулся назад в Княж-Погост один, женился на освободившейся каторжанке, тоже потерявшей вся и всё в этой непонятой ими жизни. Отстроили просторный дом. Жили они дружно, но детей так и не завели, видно, – не судьба.
До конца своей жизни Иван Иванович слыл прекрасным плотником, виртуозом своего дела. Одним топором он творил чудеса: делал рамы, двери, стулья, столы, этажерки и прочее.
Будучи в хуторе Черкесском в последний раз, Иван Иванович изготовил на память о себе три табурета. Табуреты получились лёгкие изящные, но очень крепкие (казак-донец и швец, и жнец, и на дуде игрец, и в хоре певец, и в бою молодец). Такая «топорная работа» очень пришлась по душе родственникам, и они ещё долгие десятилетия «верой и правдой» служили своим хозяевам.
Умер он в начале 90-х годов XX века.
Ой, да растворите мне темницу,
Дайте свет мне молодого дня,
Ой, да чернобровую девицу,
Ой, да сивогривого коня.
Ой, да конь гуляет в чистом поле,
Про узду и стремя позабыл.
Ой, да резво скачет он на воле,
Ой, да хвост по ветру распустил.
Ой, да чернобровая девица
Проживает где-то далеко.
Ой, да мне темно в моей темнице,
И окно в темнице высоко.
Ой, да мне в него не видно свету.
Ой, да дверь железна под замком.
Ой, да ни привету, ни ответу,
Только стены каменны кругом.
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
11. Василий Иванович Крылков
Василий Иванович Крылков был самым старшим братом в семье. Рос он тихим и застенчивым. В ребяческих баталиях участвовал редко. Чаще всего его можно было увидеть с книжкой в руках где-нибудь в зарослях сада или в тени ив на пруду. Это порой вызывало неудовольствие отца:
– Что Стёпка, что Ванька казаками растут. А этот уткнётся в свою книжку и бормочет весь день себе под нос, будто наш дьячок. Тьфу! Прости меня, Господи!
Через эти книги (так считал отец) Василий лишился глаз, то есть у него ухудшилось зрение. Дядя Семён возил «слепого» племянника в город Воронеж, где его старые товарищи-сослуживцы помогли попасть ребёнку на приём к приезжавшему московскому «глазнику», конечно за определённую мзду. Но оно стоило того. Оттуда Василий вернулся в уже очках. Отец, увидев такое, рассмеялся:
– Ну, вылитый барин, только вот перчаток не хватает.
Братья, тоже удивившись изменениям в нём, сначала обходили его стороной, а потом стали обзывать «четырёхглазым» и при случае прятать от него очки. Но обидные прозвища никак не задевали «очкарика», для него важнее всего было возвращение к чтению книг. В брюхе подводной лодке «Наутилус» он проплыл все моря и океаны, в гигантском снаряде облетел вокруг далёкой луны, в поисках капитана Гранта прошел, все континенты… Постепенно Василий вовлёк в это занятие младшего брата Степана. И только брат Иван никак не хотел учиться читать, хотя с удовольствием слушал удивительные рассказы о заморских «краинах». Его больше тянуло к столярному инструменту. Он часами вытачивал из дерева шашки. И ничего, что через несколько боёв они разваливались, зато выглядели, как настоящие.
– Ну, что дочитался? – рассмеялся Белов, нервно постукивая нагайкой по голенищу хромовых сапог, – Помогли тебе твои книжки?! Говори, кулацкое отребье, куда народное добро спрятал?
– Колька, – начал было Василий, – мы же росли вместе, и ты прекрасно знаешь какой я кулак!
– Это я раньше был Колька – Драный Чувяк, а теперь – Николай Арсеньтич. Советская власть не зря нам силу дала. Это для того, что бы вас, гнид, к ногтю, к ногтю! – захлёбываясь злобой, прорычал тот.
– Николай, побойся Бога-то! – удивлённо проговорил Крылков.
– А нетути Бога! Большевики отменили! Теперь бояться надо только их! Понял, прохвессор очкастый! – загоготал Белов.
Через час всё было закончено: скотина сведена со двора, зерно и бобы ссыпаны в мешки и погружены на подводы, из сундуков вытащены и связаны в узлы вещи. Хмурый хозяин молчал, подперев косяк открытой настежь хаты. Жена Наталья (?) стояла растерянно посреди пустой комнаты, поглаживая по непокрытым головкам уткнувшихся ей в подол детей.
Приговор был коротким: «Крылкова В. И. вместе с семьёй: женой Натальей и детьми Егорием и Мариной, выслать на вечное поселение в Сибирь, как пособников контрреволюции».
Паровоз начал останавливаться. Неприятно заскрежетали буксы. Ещё толчок и состав замер на месте. Красноармейцы нехотя начали открывать двери теплушек. Поступила команда – выходить. Завершилась двухнедельная поездка. Из вагонов посыпались полуголодные люди (харчи закончились уже к концу первой недели, а кормить «пособников империализма» никто не собирался). Они прыгали прямо на крутую насыпь, некоторые не могли удержаться и кубарем скатывались вниз. Конвойные не кричали, как прежде, видя эту неразбериху. Бежать было некуда: вокруг – тайга. Паровоз прогудел прощальную песню и тронулся. На насыпи остались растерянные люди и кучка вооружённых красноармейцев. Так началось строительство нового леспромхоза, призванного укреплять фундамент социалистической экономики.
Отряд вынужденных переселенцев углубился на тридцать километров в тайгу и на берегу реки Безымянки разбил свой лагерь. Легко сказать разбил. Как оказалось, на весь отряд было всего четыре топора и одна пила. Конвоиры впопыхах забыли разгрузить ящики с инструментом. Женщины голыми руками рыли ямы под землянки. Мужчины металлическими предметами (кто что нашёл) сдирали с деревьев кору, таскали из глубины тайги сухостой. Сначала из сухих деревьев делался каркас перекрытия над ямой, затем настилалась кора и засыпалась сверху землёй, оставляя небольшое отверстие для дымохода. Нехитрая технология и «дом» готов. Но без нужных инструментов эта работа затянулась до первого снега. Выпавший снег лежал белыми невесомыми клочьями на зелёных лапах елей и сосен, засыпал грязную пожелтевшую хвою около деревьев. Но люди не обрадовались этому чуду. И даже дети, зябко переступая с ноги на ногу, хмуро озирали изменившиеся за ночь окрестности.
Провиант подходил к концу. С каждой неделей паёк становился всё легковесней. А там, на Большой Земле, как будто забыли про них. У железнодорожной насыпи был выставлен пост на случай прихода состава. Но редкие поезда с разгону проскакивали мимо. И ещё долго в морозной тишине раздавался беспечный перестук их колёс. Люди с надеждой смотрели на возвращавшихся с дежурства красноармейцев, но те только безразлично пожимали плечами. От голода многие слегли. Из тех, кто ещё оставался на ногах, создали продотряды. Одни уходили на болота и, разгребая снег, собирали мороженую клюкву. Три человека не вернулись – утонули. Другие, отточив остро колья, ушли в тайгу промышлять зверьём. Третьи, соорудив нехитрые приспособления, пытались заниматься подлёдным ловом на Безымянке. В еду шло всё – не брезговали ни крысами, ни лисами. А из клюквы, сушёных грибов и рыбы получалась «вкуснейшая» похлёбка.
Новый эшелон с выселенцами прибыл только через полтора месяца. Но одна пятая из первого состава так и нее дождалась его. Не увидел новоприбывших и сын Василия Ивановича Егорка. Его задрал медведь-шатун, тоже решивший полакомиться на болоте клюквой. Егорка долго бредил, всё звал тётю Маню и просил её принести кружку вечёрошнего (надоенного вечером) молока.
Планы, спущенные сверху (откуда сверху? – никто не знал), были непомерны. Всю зиму мужчины валили лес, женщины обрубали сучья, дети стаскивали их в кучи и сжигали. Затем лес в 3…5 рядов складывали в бунты на крутом берегу Безымянки, чтобы по весне, порубив стойки, опрокинуть их в разбушевавшиеся воды реки. И хотя молевой сплав был малоэффективен (одна треть сырой, неошкуренной древесины тонула), зато считался самым дешёвым видом транспортировки.
Лето не принесло облегчения. Сверху спустили ещё один план – план по сбору живицы. Молодой пролетарской республике требовались скипидар, поташ, канифоль, добавки к лакокрасочным изделиям, присадки к реактивному топливу, а всё это готовилось только из сосновой смолы.
Живицу собирали только в тёплое время (с апреля по сентябрь). Вздымщики (мужчины) делали на дереве кару (вздымку), где нарезали усы и жёлоб, по которому и стекала в воронку сосновая смола. Наблюдение за наполнением и доставка живицы на базу всей своей тяжестью ложилась на хрупкие детские и женские плечи: ведь обычное ведро со смолой и мужчине порой поднять не под силу.
После смерти Сталина вышло послабление. Многих реабилитировали. Василий Иванович сумел заочно окончить институт по специальности, связанной с лесом и лесозаготовкой, и был назначен начальником этого же леспромхоза (была бы голова, будет и булава). Не единожды «доброжелатели» сочиняли на него доносы: «кулак, сын кулака, пособник империалистической контрреволюции, вредитель и просто враг народа». Но хорошо поставленная работа леспромхоза, постоянное перевыполнение планов, неоднократное вручение переходящих красных вымпелов и красного знамени за трудовые достижения говорили сами за себя.
Два раза Василий Иванович приезжал в хутор Черкессовский. Никак не хотели уходить из памяти родные места, всё тянули и тянули его назад. Однажды на улице он столкнулся с Беловым.
– Ну что, говорят, ты снова в люди выбился? – ехидно просипел тот при встрече, – Что, может быть, прикажешь перед тобой ещё и извиняться?!
– Э-э-эх, Николай, как был ты Колькой – Драным Чувяком, так им и остался! – ответил на выпад Василий Иванович.
– Это мы ещё погодим! – сквозь зубы процедил Белов.
– А тут и годить нечего, – спокойно ответил Крылков, – закончилось время горлодёров.
Василий Иванович Крылков умер в начале 60-х годов XX века. На работе. Не выдержало сердце.
Проснётся день красы моей,
Украсит он весь белый свет.
Я вижу море, синь небес,
Но Родины моей здесь нет.
Отцовский дом спокинул я.
Травою стёжка зарастёт.
Собачка, верный мой зверёк,
Залает у моих ворот.
Над кровлей филин прокричит,
Раздаст он зык свой по лесам.
Заноет сердце, загрустит.
Знать, не бывать мне больше там,
В стране далёкой и родной,
В которой был я зарождён.
А быть мне в той стране чужой,
В которой был я осуждён.
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
12. Случай в Вертячем
Местные активисты активно гуляли. День вчера прошёл удачно. Раскулачили шесть дворов. Да каких! Раньше перед этими казаками шапки ломали, а теперь – пинком под зад и в Сибирь со всем выводком голыми, а добро… С добром опосля можно будет разобраться.
Гульба затянулась. Захар Гацул вывалился вместе с уполномоченным из душной, прокуренной хаты на крыльцо справить малую нужду. Было морозно. Яркие разноцветные звёзды пристально смотрели на маленьких человечков внизу. Бело-жёлтая луна, напоминавшая головку сыра, хорошо освещала окрестности. До рассвета оставалось немного. Уполномоченный мутным взглядом осматривал хутор и показывал на дворы, в которых дымили по две трубы (у казаков, держащих большое количество скота, было принято варить еду для животных в специальной небольшой хатке-кухонке, предназначенной только для этого), а Гацул называл фамилии казаков, которым они принадлежали: Аксёнов, Меньшов, Батюк, Коростылёв…
– Ну, значит так: сегодня отоспимся, а завтра с утра с этих вот и начнём. А то жируют очень. Ещё ни свет, ни заря, а они уже кизяк (сухое топливо, приготовленное из навоза) в две трубы жгут! – затянулся ароматной папиросой уполномоченный.
– Да-да! И ещё Андрюху Хромого раскулачить бы надо. Он с войны тальянку принёс. Хороша, стерва! Голосок – чистое серебро! Он с ней по свадьбам ходит. Доход нетрудовой имеет. Так вот гармошку следует конфисковать и отдать мне. Дюжа хороша! – сделал просящее лицо Гацул.
– Ладно, посмотрим. Давай, разгоняй своих орлов! Спать пора! – приказал тот.
– Да это-то мы быстро устроим, – услужливо засуетился Захар.
Весь день прошёл в тревожном затишье. Власть отдыхала.
С рассвета следующего дня началась «потеха». Ещё две недели в хуторе бесчинствовали хозяева новой жизни (Тор да Ёр, да Микишка-вор). Раскулачили и Андрея Хромого: оставили инвалида без его кормилицы – тальянки; и Аксёнова; и Батюка…
Раскулачили и Матвея Бородочёва. Имел он трёх коров, сторублёвого красавца-коня, четыре пары волов и одиннадцать душ едоков. Выгребли две трети запаса пшеницы и гороха, выбрали что получше из одежды, скотину согнали со двора всю. Хозяина и семью трогать не стали. Сказались заслуги Матвея. Он был одним из тех, кто устанавливал на Дону Советскую власть. Имел письменную благодарность, подписанную лично руководителем Донбюро Сырцовым, и наградную саблю. Но как-то незаметно «скурвился и снюхался с кулаками, потеряв революционную бдительность». И как ни жалко было Бородочёвым расставаться со своим, кровно нажитым, а против силы – не попрёшь.
Захару Гацулу и здесь удалось разжиться. Он сумел выклянчить у уполномоченного двух волов, отобранных у Матвея. Но вот беда: волы никак не хотели менять место жительства, так и норовили вернуться к прежнему хозяину. Два раза из-за недогляда жены Гацула они приходили к дому Бородочёвых, стояли у ворот, просясь в привычное стойло. Два раза Захар силой уводил их домой, ёжась под тяжёлым взглядом Матвея. На третий раз Бородочёв не выдержал.
– Иж ты какой прыткий до чужого добра! – сказал он запыхавшемуся Гацулу.
– Было Ваше – стало наше. Это мне подарок от Советской власти за мою преданность ей. Понятно? – задохнулся от неожиданности Захар.
– Это-то мне понятно. Непонятно другое: как вам, таким дармоедам, Советская власть решилась бразды правления доверить? – нарочито громко произнёс Матвей.
– Ах ты, контра недобитая! – хватаясь за револьвер, прохрипел Гацул.
Но вытащить его из кобуры так и не успел. Бывший красный казак, а ныне деклассированный элемент, с хрустом вогнал вилы в грудь «товарища».
– А-а-а-а! – заголосила жена, ухватившись руками за голову.
Бородочёв рывком выдернул вилы из корчившегося тела, неторопливо вытер их пучком сена. Ничто не ёкнуло в душе Матвея, будто бы не человека убил, а просто раздавил насосавшегося крови клопа.
– Ну, что развылась-та! Давай собери чего-нибудь! Ухожу я. Нам теперя с Советской властью не по пути! И побыстрей! – грубо приказал он жене.
Та стала лихорадочно собирать вещь-мешок: чистую смену белья, штаны, рубаху, каравай хлеба, кусок сала. Вот, вроде бы, и всё. Нищему собраться – только подпоясаться. Соседи стояли молча у ворот.
– Ты, вот что, Матвей, за семью не беспокойся. Подсобим, ежели чего. Не пропадут! – тронул за плечо казака сослуживец Клим Иняхин.
Бородачёв крепко прижал к себе высыпавших ребятишек.
– Никита! – обратился он к пятнадцатилетнему подростку. – Покуда меня нет – останешься головой. Мать береги!
Окинув взглядом собравшуюся толпу, Матвей легко взлетел на коня. Бородачёв никогда и не думал, что будет так тяжело расставаться с этими людьми, присутствие которых он порою даже не замечал. Может быть потому, что они были неотъемлемой частью той жизни, в которой он был счастлив и которой уже не будет никогда.
– Ну, что ж, прощевайте! Ежели кого обидел ненароком – извините! – еле сдерживая горький ком в горле, прокричал Матвей и, стеганув нагайкой коня, растворился в степи (гайтан на шее да шашка сбоку – не скоро быть смертному сроку).
Погибшего, как и полагается по христианскому обычаю, похоронили на третьи сутки. Народу было немного. А волы? Волы так и остались во дворе прежних хозяев.
Прощай, родимая станица,
Прощай, весёла сторона,
Прощай, казачка молодая,
Прощай, голубушка моя.
Уж скрылось солнце за горою.
Не слышно песен соловья.
Прощай, казачка, бог с тобою.
Пора садиться на коня.
Казацкий конь далёко скачет.
Казачка ноченьку не спит.
Не спит она, а горько плачет,
Печально в хижине её.
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
13. Степан Петрович Коробейников
Своего батьку Степан помнил плохо. В памяти остались лишь его добрая грустная улыбка да крепкие руки, сажавшие малыша на коня. Он знал, что отец умер и что уже никогда больше не вернётся, но почему-то неосознанно всё же ждал его прихода. Может быть, поэтому душа девятилетнего мальчика так упорно протестовала против появления в их семье дядьки Ефима Марютина. И хотя отчим был человеком весёлым и добродушным, никогда не обижал пасынка, тот упрямо не хотел налаживать с ним отношения, а после рождения брата Василия (1922год) вообще перешёл жить к бабушке Устиньи Сергеевне, четыре года назад похоронившей своего мужа Семёна – его деда.
Бабушка Устинья была мягкой и ласковой женщиной. От неё всегда веяло теплом и уютом. По вечерам она часто рассказывала обездоленному мальчику красивые сказки, которые непременно хорошо заканчивались.
Но суровая жизнь слагала иные повествования. «Сын бандита», «внук белоказака» жгучим клеймом оттиснулись на неоперившейся душе подростка. Местная власть с подозрением смотрела на таких же сирот, как он. Она подспудно боялась мести за совершённые ею злодеяния.
Дни складывались в недели, недели – в месяцы, месяцы – в года. Возмужавший Степан уже лихо управлялся со своим небольшим хозяйством, но дохода с него явно не хватало. Хотя бабушка Устинья радовалась и этому, а во время обеда так и норовила подложить Хозяину кусочек послаще да побольше, отрывая его, разумеется, от своей доли. «Что делать?!» – вопрос был, безусловно, не праздный для семнадцатилетнего паренька. Головой он, конечно, понимал, что своим хозяйством им никак не прожить – не те «ноне» времена. Но казачья жилка, взращенная веками, тянула назад – к земле. Взвесив все «за» и «против», Степан пришёл к нелёгкому для себя решению: бросить всё и податься в рабочие на железную дорогу. Зимой 1930 года он стал учеником в ремонтной бригаде при ж/д станции Бударино. Через три месяца сдал на первый разряд, через два – на второй, через месяц – на третий.
Как-то в соседней бригаде Степан заприметил новенькую: симпатичную, небольшого росточка девушку. Ей оказалась моя бабушка – Заволокина Анна Прохоровна.
Встречи двух бригад на железнодорожных путях были нередки. Иногда работали вместе. Слово за слово. Познакомились. Ему сразу пришлась по душе эта скромная девушка, мгновенно красневшая всяких раз, когда у мужчин вырывались крепкие выражения. В их хуторе, Галушки, тех, кто сквернословил, называли богохульниками и даже не сажали за общий стол обедать. Она заметно волновалась в присутствии Степана. Да и он всегда первым ещё издали узнавал её старенькое, но тщательно выстиранное и аккуратно заштопанное платьице и уже давным-давно выцветший платок. На своё первое свидание Аннушка пришла всё в том же стареньком платьице и в том же видавшим виды платке. В этот вечер Степан пообещал самому себе, что сделает всё возможное, лишь бы его суженая ни в чём и никогда не нуждалась.
Пчёлочка златая,
Что же ты жужжишь?
Ах, жаль, жалко мне,
Что же ты жужжишь?
Около летаешь,
Проче не летишь?
Ах, жаль, жалко мне,
Проче не летишь?
Или ты не любишь
Лизочку мою?
Ах, жаль, жалко мне!
Лизочку мою.
У моей у Лизочки
Русая коса.
Ах, жаль, жалко мне!
Русая коса.
Голубая лента
Ниже пояса.
Ах, жаль, жалко мне!
Ниже пояса.
Чёрненькие брови,
Серые глаза.
Ах, жаль, жалко мне!
Серые глаза.
Розовые, полные
Щёчечки её.
Ах, жаль, жалко мне!
Щёчечки её.
Мягкие, пуховые
Грудачки её.
Ах, жаль, жалко мне!
Грудачки её.
Сладкие, медовые
Губочки её.
Ах, жаль, жалко мне!
Губочки её.
Я к губам прилипну,
С ними и помру.
Ах, жаль, жалко мне!
С ними и помру.
Врёшь, не прилипнешь!
Врёшь, не помрёшь!
Ах, жаль, жалко мне!
Врёшь, не помрёшь!
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
В 1935 году Степан Петрович ушёл в армию. Три года прослужил на Дальнем Востоке, где-то на Камчатке.
Вечно сырой местный климат так разнился с сухим терпким, настоянным на пахучих травах, воздухом родной степи, что организм никак не хотел к нему привыкать: каждая небольшая ранка да и просто ссадина гноились и долго не заживали. Однажды у него на лбу вскочил маленький прыщик. Не придав этому никакого значения, он сковырнул его ногтём. Уже к вечеру поднялась высокая температура, а к утру опухоль на лбу стала настолько большой, что не позволяла открыть веки. И если бы не своевременное вмешательство полкового фельдшера, то ещё неизвестно как бы всё обернулось.
Степан имел сильный голос и хорошо пел. Это досталось ему от отца, когда-то певшем в церковном хоре. Сам служивый в часы досуга частенько певал на далёкой Камчатке протяжные Донские песни (спел песню – как будто дома побывал). Эти незатейливые напевы каким-то необычайным теплом согревали душу казака, и сразу становилось легче. В роте был ещё один «соловей», из Баку. То ли южная горячая кровь, то ли ещё что-то? Неизвестно. Но они заспорили между собой: кто кого перепоёт. После отбоя оба тихонько покинули расположение части и ушли в сопки. Там почти до утра горланили песни. Победил Степан. Бакинец сорвал голос и месяц не мог разговаривать.
Весной 1938 года Степан Петрович вернулся домой. В первый же день, сойдя с поезда, он сразу направился к Анне Прохоровне и остался с ней навсегда. После скромной свадьбы, взяв с собой бабушку Устинью Сергеевну, они переехали жить в железнодорожную казарму №297. Казарма представляла собой небольшой деревянный барак в 5-ти км от ж/д станции Бударино. Там отсутствовал свет, но зато имелся прямой телефон со ж/д станцией Поворино (в 80 км), где находилось непосредственное начальство (в те времена ж/д станция Бударино относилась к Юго-Восточной железной дороге). Степан Петрович был назначен бригадиром путейцев. Кроме них там проживало ещё пять семей таких же, как и они, железнодорожных рабочих. Собралась поистине интернациональная бригада: Коробейниковы, Анисимовы и Колобродовы – русские, Димитренко – украинцы, Ганжа – евреи, Бурдановы – чуваши. Жили весело. Дружили семьями: и работали, и отдыхали вместе.
В 1939 году (22 января) в семействе Коробейниковых-Заволокиных родился первенец Алексей – мой отец, в 1940 году (13 августа) – второй сын – Александр.
Гимн Войска Донского
Всколыхнулся, взволновался
Православный Тихий Дон
И послушно отозвался
На призыв свободы он.
Зеленеет степь родная,
Золотятся волны нив,
И, с простора долетая,
Вольный слышится призыв.
Дон детей своих сзывает
В круг державный войсковой,
Атамана выбирает
Всенародною душой.
В боевое грозно время,
В память дедов и отцов –
Вновь свободно стало племя
Возродившихся донцов.
Славься, Дон, и в наши годы,
В память вольной старины,
В час невзгоды честь свободы
Отстоят твои сыны.