Колючий ноябрьский ветер гнал редкие снежинки – они то круто взвивались вверх, то кружились хороводом, то вдруг медленно оседали и тут же таяли, едва коснувшись земли. Мерно потрескивали и звенели неправдоподобно яркие на фоне серого неба струны периметровой сигнализации и колючей проволоки, еще не утратившие заводской смазки и не успевшие порыжеть под дождем и провиснуть от времени.
Крытая тюрьма, построенная на Холодной горе – северо-западной окраине Харькова по особому приказу самой Екатерины, претерпела полную реконструкцию лишь сейчас – осенью 1941 года. Были капитально отремонтированы старинные бараки, крепко уплотнена дополнительным слоем кирпичной кладки пятиметровая стена, возведены семь новых наблюдательных вышек с прожекторами и пулеметами. Вместо предупредительных табличек «Запретная зона 15 метров» появились новые – без всяких надписей, лишь с черным оскаленным черепом – понятные даже для тех, кто и вовсе не умел читать. Вместо легких баррикад, сложенных из мешков с песком, у северных и восточных ворот появились железобетонные доты со стрелковыми ячейками. На разровненном и зацементированном плацу возникли белые и желтые разделительные полосы, нанесенные несмываемой краской…
Оккупанты обосновывались быстро, аккуратно и надолго.
…Отступая под натиском гитлеровской армии, советская власть не смогла, не успела эвакуировать в тыл обитателей холодногорской тюрьмы. Среди заключенных прошел было слух о грядущей принудительной мобилизации, потом – о массовом расстреле, но все оказалось куда проще. Теплым и еще безветренным осенним утром узники проснулись от странной тишины. Никто не вызывал на утреннюю поверку, нигде не звенели ключи охранников, никого не таскали на допросы. Тишина стояла до полудня, вязкая и тягучая, лишь под вечер один раз что-то грохнуло, да так, что дрогнула вся тюрьма и с потолков посыпались цементные крошки – это был взорван мост, соединявший Холодную гору с центром Харькова.
Немцы не уничтожили обитателей тюрьмы, как того ожидала старая власть, но и не отпустили их на волю, благословя и широко распахнув ворота с намертво приваренными серпами и молотами, вопреки надеждам самих заключенных. Несколько сотен узников, осужденных по политическим или хозяйственным статьям, были тут же отправлены на работы в Германию, некоторые влились в добровольные рембригады по расчистке завалов – последствий бомбежек немецкой авиации и восстановлению промышленных предприятий, разрушенных отступавшей Красной армией, а были и такие, которые через несколько недель появились на улицах Харькова в синих полицейских полушубках и с новенькими немецкими карабинами за спиной. Они активно помогали «армии-освободительнице» устанавливать и поддерживать «Орднунг» – новый порядок.
Многие красноармейцы из крестьянской бедноты, вырванные призывом Социалистического Отечества из деревень и хуторов, были изначально настроены против Советской власти – в месть за повальную «экспру» и раскулачивание, насильственную коллективизацию и непомерные дворовые налоги после таковой, они в первом же оборонительном бою охотно бросали свои трехлинейные винтовки системы Мосина образца 1891/30 года, потертые и битые еще и при Первой мировой, и при финской кампании; дружно воздавали к небу натруженные безоружные ладони. Презрев Устав РККА, они переходили на сторону «справедливейшей и победоносной» германской армии, сдавая при этом командиров, комиссаров и евреев, мечтая вернуться домой хозяевами при новой могучей власти. Словно грибы после дождя возникали новые батальоны, полки и дивизии «новых освободителей» – эстонский пехотный легион СД, украинская добровольческая дивизия СС «Галичина», белорусское «Восточное подразделение», крымско-татарский горный полк СС. Карачаевцы и балкарцы гордились тем, что немецкие войска вошли к ним без единого выстрела – местные жители тут же показали им тайные горные тропинки в аулы. Позднее появилась сводная Русская освободительная армия под командованием генерала Андрея Власова…
Листовки-аусвайсы, сброшенные с немецких самолетов, сладкие обещания, исторгаемые немецкими же автомобильными агитустановками, как и «сарафанное радио», летящее из села в село на еще не захваченной фашистами территории, говорили об одном: герман прет, «совет» бежит, и нужно идти к герману в плен – война вот-вот закончится полной победой немцев.
Однако почти для всех этот плен затянулся надолго – для кого на месяцы и годы, а для кого и на всю жизнь…
С первых же дней оккупации Харькова местные отряды полиции формировались в основном из бывших заключенных пересыльной тюрьмы и Холодногорского Централа. Большинство из них были крестьянами, попавшимися на краже колосков с колхозных полей, или рабочими, наказанными за антисоветские высказывания и неуместные анекдоты. Военной дисциплины они не знали, обращаться с оружием почти не умели, но силы и усердия им придавала слепая ненависть к старой власти. Они были незаменимы при охране незначительных объектов и проведении облав, однако для специального батальона, который должен был создать комендант города генерал Георг фон Браун, этого было далеко не достаточно. Для зондеркоманды №5, особого подразделения СД, требовались именно солдаты – люди, не только умеющие стрелять, но знающие язык, нравы и характер оккупированного народа и… ненавидящие этот же народ. Нужны были люди с военной выучкой, а именно – дезертиры и военнопленные: как тем, так и другим пути назад нет. Нужны были люди грамотные, жестокие, и, как подчеркивал фон Браун, исключительно горожане…
– Хоменко!
– Я!
– До господина майора. Ветлугин!
– Есть…
– До господина майора. Долоберидзе!..
Недолго пустовала холодногорская тюрьма. Сюда были доставлены военнопленные – танкисты, израсходовавшие в оборонительных боях снаряды и горючее; летчики, принявшие приказ о боевом вылете лишь тогда, когда их полевые аэродромы были смешаны с землей немецкими бомбардировщиками; курсанты пехотного училища, получившие учебно-холостые патроны вместо боевых…
Это был уже не острог для воров и смутьянов. Это был спецлагерь для военнопленных «Z-57 OST». Екатерининская тюрьма стала концентрационным лагерем.
Кривая шеренга избитых, больных, голодных людей – кто в рваной гимнастерке, кто в серых солдатских подштанниках, кто босиком – они стояли на плацу под пронизывающим ветром. Коренастый офицер с запорожскими усами, в шитой серебром высокой фуражке, из-под которой свисал лихой казацкий чуб, водил пальцем по списку и поочередно выкрикивал фамилии. Вызванные тут же подходили к столу, за которым, выставив вперед длинные ноги и, постукивая стеком по сапогам, восседал майор с эсэсовскими петлицами на мундире. Майор коротко оглядывал каждого, кивал головой, и тут же прыщавый фельдфебель макал кисточку в банку с желтой краской и выводил на одежде пленного яркий треугольник.
– Кравец!
– Я!
– До господина майора… Гибель! Тьху!.. Ну и хвамилию ж батько тебе дав, чотыры чорта и трясця йому!
– Я – немец! – выступил вперед белобрысый паренек, совсем еще подросток. – Я – Альфред фон Гибель! Мой дедушка – уроженец Кельна! – отрапортовал он и строевым шагом приблизился к офицеру, по-петушиному выпятив грудь.
– Ну, так бежи до господина майора, господин немец. Шевчук!
– Есть!..
Получив свой желтый треугольник, Альфред фон Гибель понуро поплелся к группе уже «отобранных» пленных. Он, видимо, рассчитывал на какое-то исключительное внимание, и сейчас не скрывал обиды. «Ишь, Альфред… – зашептались в шеренге. – А говорил, «Алик, Алик…»
– Замовкнить, вы, там, гей! Шульгин!.. Ну? Где Шульгин?
Шульман замешкался. Он еще не привык к своей новой фамилии.
***
…Первая мина с вибрирующим воем ткнулась метрах в сорока от крайнего орудия ПТП – сверкнуло голубое пламя, коротко рвануло, вверх взметнулись клочья земли и рыжего дыма. Качнулся воздух – ударная волна достигла противотанкового пункта.
Это было так неожиданно, что бойцы лишь вздрогнули и повернули головы в сторону взрыва.
Несколько следующих мин ударили почти одновременно перед самой батареей, осколки звякнули по щиткам орудий и броне легкого танка БТ-5, наполовину врытого в землю и превращенного в дот; кто-то рядом с Шульманом страшно закричал, схватившись за лицо. Только тогда взвод артиллеристов врассыпную бросился к ячейкам и окопам.
«Шестиствольный… пристреливается!» – пронеслось в мозгу Шульмана, когда он кубарем скатывался но дно траншеи, успев услышать чей-то удивленный возглас:
– Откуда фуячат?..
Не грохот, – сплошной гул и рев обрушился на укрепленную позицию 3-го противотанкового пункта. Немецкие реактивные минометы били по батарее беглым огнем, не давая поднять головы. С треском рвалось и лопалось небо, земля качалась под ногами, вздымалась черной стеной вместе с дымом и яркими искрами, комьями валилась сверху. Шульмана выворачивало от забившегося в рот тротилового чада, сквозь плотно сомкнутые веки прорывались ослепительные вспышки, он вдруг обнаружил себя выброшенным из траншеи, под опрокинутой набок «сорокапяткой», над головой горело и медленно вращалось ее колесо. Пронзительно визжащие мины ложились густо, сверху летели бревна от развороченного блиндажа, ошметки металла и земля – земля, казалось, валится огромными волнами. Чья-то нога в шнурованном солдатском ботинке упала рядом, брызнув кровью в лицо Шульману, он откатился в сторону, тут же провалившись в еще горячую и дымящуюся воронку. Казалось чудом, что в этом ревущем, стонущем аду еще работает мозг, еще двигается тело и солнце еще пробивается сквозь плотные клубы дыма…
Минометный обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Тишина ударила по ушам и ровно загудела на одной ноте.
Шульман открыл глаза и приподнял голову. Медленно рассеивался дым, с тихим шорохом оседал на землю вздыбленный песок. На изрытой воронками земле тут и там валялись клочья человеческих тел и обломки орудий. По полузасыпанному ходу сообщения, шатаясь, брел командир 3-го ПТП – младший лейтенант Томилин. Невидящим взглядом он скользнул по Шульману и уставился себе под ноги, из открытого рта поползла струйка слюны.
– Ы-ы, – улыбнулся Томилин и обеими руками поднял что-то с земли. Он держал в руках проломленную каску, внутри которой был размазан кусок головы со смятыми вперемежку зубами.
Он порывался что-то сказать Шульману, безумно улыбаясь и показывая пальцем вокруг себя, но внимание обоих вдруг привлек новый звук. Боец в черной от крови гимнастерке сидел на пустом снарядном ящике, тихо взвизгивая и раскачиваясь. Он судорожно заталкивал себе в живот перемешанные с землей кишки, которые тут же снова выскальзывали к нему на колени…
Из БТ-5 донеслись приглушенные удары: уцелевшие за броней танкисты пытались развернуть поврежденную башню – они уже видели то, чего не видел Шульман. По шоссе, пыля и покачивая короткими стволами, ползли три небольших танка с белыми крестами на бортах, за ними длинной вереницей растянулись мотоциклы с пулеметами на колясках. Томилин, хохоча, вынул из кобуры пистолет и успел несколько раз выстрелить в сторону головной машины, пока яркая стайка трассирующих пуль не швырнула его на дно воронки. Шульман видел, как один из танков вдруг свернул с шоссе и быстро покатил по полю, переваливаясь на кочках. Теперь его открытый желто-коричневый борт представлял собой великолепную мишень, но 3-й противотанковый пункт молчал: единственное уцелевшее орудие – пушка врытого в землю танка – уже не могло вести огня из-за намертво заклиненной башни. Рядом дымился покореженный остов батарейной полуторки – прямым попаданием в кузов весь боезапас был разбросан на десятки метров вокруг – неразорвавшиеся снаряды поблескивали на изрытой воронками прокопченной земле.
Шульман не плакал – он вовсе не мог плакать, но слезы от попавшего в глаза песка и дыма сами текли по щекам, смешиваясь с кровью – кровь сочилась из ушей и носа, он даже удивился, что не сразу заметил своей крови и не чувствует боли…
Лязгнул звонкий удар – немецкий снаряд попал в БТ-5. Танк подпрыгнул на месте и словно вздулся: от рванувшего боекомплекта лопнули клепаные швы, столб пламени выбил орудийную башню и отбросил ее в сторону. Но оглушенный Шульман этого уже не видел, как и не слышал треска внезапно ожившего полевого телефона:
– Третий ПТП… почему молчите… вашем участке… возможно появление танков противника… займите оборону… Третий ПТП, вы что там, оглохли все… вашу мать…
***
– Шульгин, мать твою! – офицер оторвал взгляд от списка.
– Здесь! – Шульман шагнул вперед.
– Ну, так че молчишь, як говна наелся? До господина майора!
«Это единственный шанс выжить. Единственный шанс… Единственный…», – стучало в мозгу. Он шел к столу под взглядами стоявших в шеренге, и фельдфебель малевал на его груди желтый треугольник…
– А ты, часом, не жид? Ой, похожий дюже, – вдруг хмыкнул офицер, опуская листок. – А ну, скидывай штаны, поглянем твой обрез…
– Я русский, – под робкое хихиканье соседей ответил Шульман.
– Ну, то йди служи Германии, русский… Алексеев!
– Здесь!..
«Единственный шанс…»
Потом заговорил майор. Его слова были коротки, отрывисты, и неестественно спокойны. Закончив свою речь, он кивнул офицеру-украинцу, и тот сделал весьма приблизительный, по мнению Шульмана, перевод:
– Ну, значить, вам дана возможность… спокутувать свою провину, со всех сил бороться с советами, комуняками и жидами до полной перемоги Великого Рейха. Хайль дер фюрер!..