1. В тихом омуте…
В октябре 1964 года против Н.С. Хрущева сложился заговор высших партийных и государственных функционеров. Инициаторами этого заговора выступили А.Н. Шелепин и председатель КГБ В. Семичастный. На пост Первого секретаря ЦК КПСС был назначен пятидесятивосьмилетний Леонид Ильич Брежнев. Но выбранный как временная, компромиссная фигура, он оставался у руля в течение восемнадцати лет. Брежневскую эпоху с лёгкой руки М.С. Горбачева (Генерального секретаря ЦК КПСС с 1985 года) получила название «периода застоя». Хотя это – весьма спорный момент.
После смещения Н.С. Хрущёва были прекращены массовые сносы православных храмов, расширены самостоятельность и инициативность предприятий, введены зачатки рыночного оборота сверхплановой продукции.
События в 1967 – 1968 годах в ЧССР, так называемая «пражская весна», вынудили Советский Союз и страны Варшавского Договора ввести 21 августа 1968 года свои войска на территорию этой страны. После непродолжительных стычек с вооружёнными повстанцами в Чехословакии был наведён «социалистический порядок».
В семидесятые годы в СССР были построены крупнейшие в мире гидроэлектростанции (Братская, Боткинская, Днепродзержинская, Бухтарминская, Кременчугская, Киевская), Нововоронежская и Белоярская атомные станции и сопряженные с ними алюминиевые заводы. В 1970 году с конвейера Тольяттинского автозавода сошёл первый автомобиль ВАЗ-2101 – знаменитая «копейка». В 1974 году началось строительство Байкало-Амурской железнодорожной магистрали (БАМ). Русские космонавты ставили в космосе один рекорд за другим. Советский флот присутствовал во всех уголках мирового океана.
В 1979 году СССР ввёл войска в Афганистан, что позволило свести на нет потоки опиума-сырца и героина на территорию нашей страны и разрушить инфраструктуру их производства.
Летом 1980 года в Москве прошли Олимпийские Игры. И хотя они были бойкотированы со стороны Соединённых Штатов и подвластных им стран, Олимпиада-80 стала незабываемым международным праздником.
С 1965 по 1982 годы в Советском Союзе объём промышленного производства вырос почти в три раза, а сельского хозяйства – в 1,5 раза; национальный доход увеличился в 2,5 раза. Почти вдвое выросли показатели по производству электроэнергии, добычи нефти и газа, выплавки чугуна и стали, выпуску автомобилей и тракторов. СССР прочно вошёл в десятку стран, имеющих высокий доход на душу населения. Система образования была самой лучшей в мире, а высшее образование имело всеобщую доступность. Советское здравоохранение обеспечивало бесплатное и качественное лечение каждому.
10 ноября 1982 года на семьдесят шестом году жизни скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, Маршал Советского Союза, четырежды Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда, кавалер ордена «Победы» (всего около двухсот знаков отличия) Леонид Ильич Брежнев.
2. Щи
В декабре 1966года Анна Прохоровна, в очередной раз соскучившись по внуку-первенцу Славе, то есть по мне, уехала в гости к своему старшему сыну Алексею в Разгуляевку. Степан Петрович остался дома вместе с молодожёнами Виктором и Лидой. Естественно, обязанности хозяйки автоматически легли на плечи неопытной семнадцатилетней невестки. Конечно, Лида, как и все девушки того времени, умела делать многое, но, как говорится, другая женщина – другая кухня (на Дону что ни хутор, то своя запевка). А с печкой, прозванной в простонародье «грубкой», она не сталкивалась никогда. Но… лиха беда – начало!
Молодожёны крепко спали в соседней комнате. Степан Петрович уже давно встал, накормил и убрал за скотиной. В эту пору Анна Прохоровна, обычно, «колготилась» с варевом у печи. Степан Петрович с утра всегда ел основательно и непременно щи или борщ. Но в этот раз хозяйка была далеко, а сноха, по-видимому, не торопилась накормить свёкра. Степан Петрович начал прохаживаться по комнате, покряхтывать, потом покашливать, пытаясь тактично напомнить о своём присутствии, но из соседней комнаты не доносилось ни звука, кроме тихого посапывания. Наконец-то он решился на более радикальные меры: тихонько подошёл к кровати и разбудил новоявленную хозяйку. Лида, спохватившись, стала растапливать печь и готовить. Всё горело в руках невестки. Степан Петрович даже невольно залюбовался. Щи получались как нельзя лучше: ароматные, наваристые, аппетитные. Но Лида не учла одной маленькой тонкости: квашеная капуста варится очень долго, и поэтому она слегка хрустела на зубах. Свёкру «сношкины» щи показались недоваренными, но налитую чашку он всё-таки съел и ушёл на работу, ничего не сказав. На сытый желудок работать, безусловно, веселее, да и горячее сырым не бывает.
После этого случая, когда Анна Прохоровна не успевала что-либо доготовить, а Степану Петровичу уже не терпелось, он непременно повторял:
– Давай-давай, ставь на стол! Чего уж там! Меня сноха уже один раз сырыми щами накормила, и ничего ведь – живой остался!
3. Поезд на Разгуляевку
Моё появление на свет внесло приятные коррективы в размеренную жизнь Степана Петровича и Анны Прохоровны. Первый ребёнок, да ещё внук! Души они во мне просто не чаяли. И я никогда больше в жизни не встречал людей, от которых исходило столько любви, тепла и света.
Воспоминание первое. Зима. Жарко натопленная хата. За окном темно. Наверное, вечер. В трубе глухо завывает ветер. Сквозь неплотно прилегающую дверку печи видно раскалённые кусочки угля. Но нам с дедом не страшны ни снежные заносы, ни резкий обжигающий ветер. Казак Слава, удобно усевшись на широкую спину своего быстроходного коня – Степана Петровича – лихо скачет по комнатам и деревянной шашкой отбивается от Змея Горыныча, гремящего кастрюлями у плиты. Затем уже я становлюсь верным вороным конём, а дед, сделав вид, что сел в седло, скачет на мне, прогоняя из нашей степи непрошенных злодеев. Но тут Степан Петрович не удерживается на повороте и падает около комода. Я заливаюсь звонким радостным смехом: «Какой неуклюжий дед!»
Воспоминание второе. Лето. Солнце клонится к закату. Степан Петрович возвращается с работы. На нём клетчатая рубашка, оранжевый сигнальный жилет, железнодорожная фуражка с кокардой. Я бегу к нему на встречу, обнимаю за ноги. Так мы стоим несколько минут. От деда пахнет теплом и железной дорогой. Он достаёт из своей сумки «гостинчик от лисички» – варёное яйцо и яблоко (еда, оставшаяся от обеда). Для меня этот «гостинец» кажется бесконечно вкусным. Затем Степан Петрович берёт шершавой рукой мою пухлую ладошку, и мы вместе идём домой. Уже на пороге кухни я останавливаюсь и тереблю деда за штаны:
– Деда, а баба меня ляпкой, ляпкой (тряпкой)!
Слёзы крупными горошинами брызжут из глаз. Я показываю ручонкой, как меня била бабушка.
– А за что же она тебя так? – удивляясь, спрашивает Степан Петрович.
– Пижочки кабанику пали, бух (пирожки из тыквы упали; тыквы почему-то называли кабанами)!
А случилось так. Анна Прохоровна пекла пирожки из тыквы и складывала их в чашку. Они аппетитно скворчали на сковородке. Мне не терпелось. Я бегал и клянчил:
– Дай пижочка кабанику! Дай пижочка кабанику!
– Подожди немножко! Они очень горячие! Пусть остынут, а то обожжёшься! – уговаривала меня бабушка.
Но пока не проверишь – не поймёшь. И когда она отвернулась к керогазу, я сунул руку за пирожками. Они оказались действительно очень горячими. Рука дёрнулась, и вся чашка с печёным вывалилась на пол. Вдобавок я ещё наступил на пирожок, поскользнулся и тоже упал, ударившись о ножку стола. Анна Прохоровна в сердцах схватила тряпку и пару раз шлёпнула ей меня по мягкому месту. Больно не было, было обидно.
Мы с дедом отомстили и бабушке, и пирожкам тоже. Бабушку поцеловали в щёку, уколов дедушкиной щетиной. А пирожки – пирожки мы просто съели. Так им и надо!
Воспоминание третье. Степан Петрович и Анна Прохоровна сильно скучали по внуку. Не проходило двух-трёх месяцев, как они забирали меня погостить к себе в Бударино. Но через месяц-другой уже истосковавшиеся родители увозили домой в Разгуляевку загостившегося сынка. Вот так и катали меня от одной станции к другой до самой школы.
Шла весна 1967 года. В который раз Степан Петрович увозил внука в Разгуляевку. Расставаться с бабушкой не хотелось до слёз. Но дед всё-таки сумел уверить меня, что в Волгограде на перроне встречать нас будет ни кто-нибудь, а, именно, – она. Я спокойно сел в вагон и помахал ручкой ей на прощание. Тепловоз исторг басовитый гудок. Поезд тронулся. Но не успел он проехать переезд, как я огорошил Степана Петровича:
– Деда, давай ужинать!
– Так мы только из-за стола! – изумился дед моей неожиданной просьбе.
– А бабушка сказала, что это нам с тобой на дорожку! – лихо парировал я его слова.
Что ж, пришлось Степану Петровичу распаковывать сумку и раскладывать «харчи» на вагонном столике. Но это были ещё цветочки. Он даже не мог предположить, какой «подарок» приготовила ему судьба для нынешнего путешествия. Я аппетитно покушал и уже дремота смежевала мне веки.
Степан Петрович несколько раз выходил в тамбур покурить. Разговорился с проводником. Рыбак рыбака видит издалека (оба железнодорожники). И тут дед сделал непростительную ошибку: рассказал проводнику о том, как обманул внука. Тот решил меня подразнить. Проходя мимо со стаканами чая, он, как будто невзначай, спросил:
– Слава, а ты знаешь, кто тебя в Разгуляевке встречать будет?
– Знаю! – не подозревая о подвохе, твёрдо ответил я. – Бабушка!
– Нет, не бабушка, а мама Поля и папа Лёня!
– Нет, бабушка! – захныкал я и залился горючими слезами.
Степан Петрович покачал укоризненно головой и стал меня успокаивать. Но проходящий мимо проводник опять на повестку дня поставил тот же основополагающий и животрепещущий вопрос. Я снова ударился в слёзы. Так повторялось несколько раз. Утешая своего внука, дед просто выбился из сил. Сначала он просил проводника оставить нас в покое («за ради Христа»), затем зажал в тамбуре и пригрозил выбросить из вагона. Такой аргумент оказался более действенным. Случались, видимо, с ним раньше подобные неприятности.
Я проспал до самой Разгуляевки. Наверное, мне снились хорошие сны. Может быть, бабушка. Может быть, что-то другое. Дед говорил, что во сне я счастливо улыбался. На станцию поезд пришёл рано утром. Чуть серело. Было прохладно. Моросил дождь. В небольших лужицах отражался расплывчатый свет прожектора. Красный глаз семафора зорко наблюдал за прибывшим поездом. Едва открылась дверь тамбура, я увидел отца и, прошмыгнув под ногами у проводника, бросился ему на шею. Оказалось, что по родителям я тоже очень соскучился.
4. Пенсия
Годы. Они летят незаметно, летят и сквозь пелену осенних туманов, и сквозь сиплый вой зимних бурь… И нет на свете таких преград, и нет на свете таких заклинаний, что могли бы хотя бы на миг остановить их быстротечный полёт. Некоторые из них ложатся на лицо едва заметной морщинкой, некоторые густым серебром запутываются в волосах. Какие-то проходят незаметно, какие-то оставляют в душе незаживающую боль, а какие-то вспоминаются легко, отзываясь в сердце приятной истомой. Эх, годы, годы!
19 декабря 1969 года выдалось пасмурным. Стояла необыкновенная тихая погода. Снежинки большими пушистыми хлопьями лениво опускались на землю. Было слышно, как они шуршали, задевая друг за друга ледяными кристалликами. Весь мир до горизонта слился в единое целое. Казалось, что никто и ничто не в состоянии разрушить его белого безмолвия. Но это только казалось…
Ещё со вчерашнего дня в дом по улице Киквидзе 17 начали съезжаться гости. По базу бегали дети, играли в снежки. На них изредка, видно для приличия, погавкивал пёс. Взрослые: кто с вёдрами, кто с тазами суетливо спешили в разные стороны по своим непонятным делам. На первый взгляд в их хаотичных действиях не было никакого смысла. Но это только на первый взгляд. На самом деле всё было подчинено одной единственной цели – празднованию 55-летия Анны Прохоровны.
Не смотря на торжественные приготовления, проснулась Анна Прохоровна, как всегда, рано, по обыкновению растопила печь и поставила на плиту греть воду. Когда вода стала тёплой, она взяла полотенце, подойник и направилась в катух. Почуяв приближение хозяйки, корова дружелюбно замычала.
– Здравствуй, здравствуй, Марта, – ласково погладила Анна Прохоровна корову по морде.
Животное попыталось лизнуть бабушкину руку, надеясь найти там кусочек хлеба, и она не ошиблась.
– Кушай, кушай, милая. Кормилица, ты моя! – моя тёплой водой вымя, приговаривала хозяйка.
Затем насухо вытерев сосцы полотенцем, Анна Прохоровна подставила подойник и, удобно усевшись на маленькой скамейки, начала доить. Белые упругие струйки молока весело зазвенели о край оцинкованного ведёрка.
– Мама, что ты здесь делаешь?! У тебя же сегодня праздник! – в дверях катуха появилась заспанная сноха Лида. – Неужто я бы сама не подоила?!
– Так и что праздник! Теперь и делать что ли ничего не надо?! – всё-таки уступая место невестки, удивилась Анна Прохоровна.
Дав курам зерна, она направилась в кухню. Там уже «колготились» две другие снохи Полина и Светлана. Анна Прохоровна тихонько села на табурет, вытерла запоном (фартук, передник) натруженные руки и положила их на колени. Женщины лихо управлялись у плиты, но досужей хозяйке казалось, что те это делают как-то не совсем правильно:
– Светка, да не так ты ухват держишь! Смотри, чугунок с картошкой опрокинешь!
– Полинка, ты этот нож не бери! Им мясо не порежешь! Возьми вон тот из банки!
– Мама! – хором воскликнули невестки, уставшие от бесконечных Ц.У., – Идите в хату! Отдохните! У Вас сегодня – праздник!
– Вот те раз! – чуть ли не с обидой воскликнула Анна Прохоровна. – Ото всюду гонят! Али я – уже не хозяйка в собственной хате?!
Снохи засмеялись, а «гонимая» хозяйка полезла в погреб за солёными бочковыми помидорами. Помидоры, я вам скажу, у бабушки получались отменные. Жаль, что рецепт утерян!
На 55-летие сыновья подарили Анне Прохоровне чёрно-белый (в то время, наверное, других-то ещё и не было) телевизор «Рассвет». И хотя вечно занятая бабушка никогда его не смотрела, но очень им гордилась. Будучи в хате, она обязательно включала это чудо (действительно, чудо) советской электроники.
– Нюр, что там сегодня показывают? – спрашивали приходящие в гости соседки.
– Да не смотрю я его, дурака! – отмахивалась Анна Прохоровна. – Болтает что-то. И я как будто в комнате не одна.
Через три года 12 ноября 1972 года в доме снова гостей было невпроворот. Провожали на пенсию уже Степана Петровича. Накануне дня его рождения деда пригласили в Поворино в управление дистанции пути. Там в торжественной обстановке была вручена вторая медаль «За трудовую доблесть» и знак «Почётный железнодорожник». Районная газета «Авангард» посвятила большую статью о трудовом пути почтенного путейца.
На 60-летие сыновья купили Степану Петровичу хороший чёрный шерстяной костюм, белую рубашку и хромовые сапоги – мечту казака. Закрыв Анну Прохоровну в комнате, в холодных сенцах переодели его в подарочное одеяние. Когда он прошёлся по хате, жена ахнула. Таким нарядным она своего суженого не видела «уже почитай лет двадцать».
– Ну, что, бабка, пойдёшь за меня замуж! – искоса рассматривая себя в зеркало, спросил Степан Петрович.
– А почему бы и не пойти за такого казака! – шутливо ответствовала хозяйка.
5. Мясной праздник (1974 год)
Декабрь всегда приносил с собой настоящую зиму. После лёгких ноябрьских морозцев студёное дыхание северных ветров становилось всё жёстче и настойчивей. Снег, надёжно укрывший степные просторы белой шалью, уже не подтаивал от острых лучей ослепительного солнца.
С установлением холодов казаки начинали резать скотину, нагулявшую «жиры летцем». В воздухе витало радужное возбуждение и предвкушение праздника, пускай и не отмеченного в календаре красным числом. Холодильники в ту пору были в деревне явлением едва ли не уникальным. Поэтому в «тёплую» пору резали скотину только в случаях крайней необходимости: или на свадьбу, или заболевшую. После почти вегетарианского лета (куры, утки и прочая домашняя птица мясом не считались) наступало мясное изобилие. Специалисты – скотобойцы были в это время нарасхват. После разделки туши им выделялись самый сочный кус и приглашали к столу обмыть удачный исход. Закуска была сытной. Мяса можно было есть до отвала.
Степан Петрович, движимый исключительно отеческими чувствами – помочь детям, созывал своих сыновей на мясные праздники. Во-первых, вместе проще «бить» скотину. Во-вторых, отрубить горожанам бесплатно по приличному куску, чтобы наелись «досыта»; ведь в городе на рынке всё очень дорого. И опять в доме по улице Киквидзе 17 становилось необычайно шумно и весело. Съехавшиеся сыновья со своими жёнами и детьми вносили отрадную неразбериху в уже годами устоявшуюся неторопливую мерность.
Предстояло «завалить» полуторагодовалого бычка, килограммов на триста. Это мероприятие отложили завтра на утро. «Специалист» – Санька Кривой сегодня был занят, резал хряка у соседа. Кривым его называли не потому, что он имел какой-то соответствующий прозвищу изъян, а, единственно, – из-за его душевного состояния. Его душа всегда просила выпить. И он по мере своей кредитоспособности, естественно, не мог отказать ей в такой малости.
Обед был, как всегда, превосходным. На первое – настоящие казачьи щи, которые могла готовить только Анна Прохоровна. Большой чугунок стоял на середине стола, и хозяйка огромным черпаком разливала варево по чашкам, щедро сдабривая густой сметаной. На второе – отварная картошка со свежим сливочным маслом (буквально за час до обеда я пахтал его самолично) и целиком зажаренный в Русской печи гусь. Кроме того, стол изобиловал овощами и фруктами, заготовленными на зиму. Были здесь и бочковые огурцы, и солёные помидоры (каких поискать!), и квашеная капуста с лучком и маслом, и мочёные яблочки, и «тёрен» (тёрн). Особое место занимало гортало – приправа, приготовленная из горчичного порошка. У бабушки она получалось терпкой, острой, пробирающей «до мозга костей». И хотя мужчины, хватив лишнего, от неё и кашляли, и кряхтели, но всё равно нахваливали. На десерт – вишнёвый кисель и пирог из сухофруктов.
Сначала покормили детей и отправили их в хату смотреть телевизор. За столом остались одни взрослые. Первый тост произнёс, как всегда, Степан Петрович (старших и в Орде почитают): помянул усопших и предложил выпить за здоровье всей семьи Коробейниковых. Он чинно и медленно освободил стограммовый стаканчик водки, взял ломоть хлеба и, окунув его в щах, закусил. И только после этого выпили остальные. Пошли разговоры. Каждому было что рассказать, каждому было чем поделиться. Здесь не скрывали ни своих радостей (а похвалиться «Коробки» всегда любили), ни своих горестей. Здесь все были родные. Разговоры затянулись за полночь. Женщины ушли в хату. Мужчины разошлись только часам к трём, и то, когда их «разогнала» Анна Прохоровна.
Утро наступило вовремя. Но «главный специалист» Санька Кривой задерживался. Появился он лишь часам к двенадцати. Его лицо было хмуро и ничем особо не отличалась от помятых лиц «больных мужиков». Гонец (а им бессменно был самый младший брат Пётр), посланный за «лекарством» возвращаться не торопился. Мужчины «изнывали», но, хотя и медленно, готовили место и орудия для задуманного мероприятия. Вот наконец-то появился Пётр. Все как-то с облегчением вздохнули. Похмелились, закусывая хрустящими солёными огурцами. По жилам побежала жаркая волна, разгоняя застоявшуюся за ночь кровь. Саньки Кривому налили полный чайный стакан. Он окосел окончательно (не пей до дна, на дне дурак сидит). С большим трудом взобравшись на навозную кучу, Санька приказал подвести к нему быка. Упирающееся животное кое-как подтащили. «Главный специалист» размахнулся топором и попытался ударить по намеченной цели, но промахнулся и, не удержавшись, нырнул вслед за ударным инструментом. Вторая попытка была более результативной. Саньке Кривому помогли взобраться на кучу, подвели быка. Он, поплевав на грязные ладони, удобно взялся за топорище и снова размахнулся. Удар пришёлся быку по рогу. Топор отскочил и обухом (слава богу!) ударил своего хозяина в лоб. Тот ничком упал с кучи. «Главного специалиста» в бессознательном состоянии отнесли в кухню. Когда он очнулся, братья уже разделывали бычью тушу. Может быть, именно после этого случая в ругательном арсенале Степана Петровича появилось выражение: «В лоб твою мать!»
Мясные праздники ни разу не сэкономили ничьего семейного бюджета. Бесплатное мясо обходилось, чуть ли не в два раза дороже (дорога плюс обильные застолья), но состояние какого-то торжества, радости, всеобщей любви и братства невозможно купить не за какие деньги. Степан Петрович, наверное, понимал это, всякий раз собирая вместе всю свою большую и, слава богу, до сих пор дружную семью.
6. На деревню к дедушке
Внуки. Лето – это не только время года. Лето – это каникулы, свобода, счастье и что-то ещё, такое тёплое и хорошее, чему пока не придумали название. И вот ощущение этого «тёплого и хорошего» остаётся с человеком на всю жизнь. И назвать его, наверное, всё-таки можно, одним простым словом – ДЕТСТВО.
Каждый год родители отвозили меня на лето в Бударино. Сначала одного. Затем с сестрой Аллой. Там уже нас ждали тольяттинцы: двоюродные сестра Наталья и брат Алёша («Прапорщик»). Иногда приезжали в гости и Филоновские внуки Саша («Сан-Саныч») и Лена.
Дом по улице Киквидзе 17 встречал нас всегда приветливо. Не знаю почему, но мне так казалось. Может быть, он, привыкший с рождения к детскому шуму, к детскому веселью, скучал по нашей беготне и смеху. А может быть, во мне просто жил такой настрой. Но это ничего не меняет. Главное, что было на земле место, при виде которого, твоё сердце начинало радостно биться, в глазах вспыхивал весенний огонёк. Вот он – дом. Дверь на входе немного покосилась. Шифер на крыше слегка позеленел. Напротив – кухня – небольшая однокомнатная хатка с большой Русской печь. В пристроенном коридорчике стол и керогаз, около которого вечно колдует бабушка. Около кухни – колодец. Вода в нём чуть солоноватая, но для хозяйственных нужд весьма пригодная. Рядом растёт тополь, широко раскинув свои ветки. В его тени по ту сторону забора лавочка. А в палисаднике – цветы, цветы, цветы: гордые гладиолусы, садовые ромашки, тёмно-вишнёвые георгины, неприхотливые астры, нежные космеи и яркие соцветья со страшным названием тагетес.
На меня – на самого старшего – смотрели, как на помощника. Не скажу, чтобы я сильно «урабатывался», но, видимо, бабушке и дедушке хватало и этого. Признаюсь честно, я не помню случая, чтобы меня заставляли (!!!) работать. Всё получалось как-то само собой, и мне даже нравилось изображать усталого взрослого, снисходительно поглядывая на мелюзгу. По делам и уважение: меня первого сажали за стол (после деда, конечно), первому подавали еду. Но зато и раньше всех поднимали утром: то корову отогнать на выгон, то телёнка отвести на выпас.
С хлебом в хлебном краю всегда было напряжённо. В магазины его привозили ограниченное количество. Давали по две буханки в руки. Хлеб доставался не всем. Поэтому через день, получив деньги из бабушкиного гомонца (потайного кармана), я собирал всех младших братьев и сестёр и шёл к магазину. «Хлебовозка» приходила обычно в два часа. Очередь занимали часов с двенадцати. Иногда в веренице вечно недовольных домохозяек раздражённо звучали слова:
– Везёт Нюрке. Послала внуков. Они ей враз хлеба на два дня накупят. А тут по два раза стоять приходиться!
Но им, наверное, и в голову не приходило, что такое количество внуков каждый день надо было чем-то ещё и кормить, а не только посылать за хлебом. А кормила нас бабушка всем, что «растёт и движется». Пошли яблоки – мы едим пирожки с яблоками, пошла вишня – пирожки с вишней, пошла тыква – пирожки с тыквой… А что ещё нужно молодому здоровому организму? Щей? Супов? Нет! А вот пирожков, которые пеклись большими тазиками, да ещё с цельным молоком – пожалуйста! Особенно мне нравилась тыква, целиком запеченная в Русской печи. Когда бабушка, гремя заслонками, вынимала её лопаткой из горнила, внуки уже сидели за столом с приготовленными деревянными ложками (чтобы не обжигаться – металлические быстро нагревались). Воздух в кухне наполнялся ароматом расплавленного сахара. Анна Прохоровна ставила на середину почерневшую от жара тыкву, срезала ей верхушку и выбирала сердцевину с семенами. Затем разрезала её на несколько частей, и мы запускали в парившую оранжевую мякоть свои ложки. Лакомство было необыкновенное. И в тот момент не хотелось никакой газировки, никаких конфет, никаких пряников. А сладкие вареники со смородиной – просто пальчики оближешь!!! Сколько я бы не вспоминал, помню бабушку, стоящей у керогаза: то она варит фруктовый суп, то жарит картошку, то квасит молоко… Всё время с нами и для нас.
Иногда вечерами, когда Анна Прохоровна садилась доить корову, ватага галдящих внуков, расхватавших все кружки в доме, вереницей выстраивалась около животного. Ведь парное молоко, надоенное прямо из сосца казалось намного вкуснее, чем в подойнике. Всем доставалось одинаково, но каждый, отхлёбнув этого замечательного природного напитка, пытался уверить соседа, что в его кружке молоко всё равно вкуснее всех.
Колорадский жук. После неурожая 1975 года в Советский Союз стали завозить картофель из-за границы. Вместе с ним на нашу территорию проникло «американское чудо» – колорадский жук. Небольшая полосатая букашка, напоминающая рисунком государственный флаг Соединённых Штатов, поначалу не обратила на себя никакого внимания. Но уже на следующий год наши картофельные угодья узнали силу этого «диверсионного оружия», пожиравшего на глазах всю зелень картофельных кустов. В центральных газетах стали появляться одна за другой статьи, рассказывающие об особенностях «полосатого обжоры» и способах борьбы с ним. Но в Бударинской глубинки научных методов не применяли, собирали личинки по старинке – в банку с керосином. Прошло время, и цивилизация докатилась и до берегов Пышенского пруда. Появился первый химикат – кристаллический хлорофос.
Поездки на дальние огороды для травления колорадского жука стали уже входить в традицию. Поднимали меня рано. Остальные внуки ещё тихо посапывали, до головы укрывшись лоскутными одеяльцами. Дед, уже управившийся с хозяйством, сидел за столом. Бабушка пекла блины. Один мне – два-три хозяину. Блины получались большие (сантиметров по двадцать пять в диаметре) тонкие поджаристые. Блин, только что со сковороды, как говорится с пылу, с жару, ловко плюхался на мою тарелку. Анна Прохоровна огромным пером смазывала его растопленным сливочным маслом. Затем я размазывал по нему ложкой сметану и посыпал сахаром. Всё это запивалось ещё тёплым «утрешним» молоком. Вкуснее блинов я больше никогда не едал.
Насытившись (мне хватало и двух, дед съедал десять-пятнадцать), мы начинали собираться в дорогу: наполняли молочные бидоны (38 литров) водой и крепили их между рамами велосипедов. Дорога была не близкая. Степану Петровичу, как бывшему путейцу, отводилась земля под огороды край лесопосадки и железнодорожной насыпью. Этот участок находился километрах в семи от хутора Черкессовского.
Утро. Ещё прохладно. Солнце нехотя отрывается от земли. По тропинки вдоль железнодорожного полотна мы с дедом катим велосипеды. По краям тропинки трава, нехитрые, но душистые степные цветы. На их листьях, будто алмазные кристаллики, лежат капельки росы. В лучах солнца они взрываются разноцветными брызгами.
Но отвлекаться нельзя, бидон с водой очень тяжёл. При наезде переднем колесом на камешек или неправильном наклоне руль так и хочет выскочить из рук. Поначалу велосипед катится легко, игриво виляя на кочках, но с каждым километром удерживать его становится всё труднее. Медленно, очень медленно уменьшается расстояние между телеграфными столбами. Прошёл столб – пятьдесят метров долой, прошёл другой – ещё пятьдесят. От обильной росы колошины моих штанов намокли, сандалии раскисли, и в них хлюпает вода. Дед неторопливыми шагами идёт впереди, я плетусь сзади, пытаясь сосчитать в уме, сколько телеграфных столбов будет в семи километрах. Но в голову ничего не лезет, кроме незатейливой песенки про Арлекина, услышанной вчера во дворе Дронова Сани.
– Тпру-у-у-у, вороной! Приехали! – шутливо останавливает свой велосипед Степан Петрович.
Выбрав место поровнее, он осторожно укладывает его так, чтобы бидон с водой прочно стал на днище. Затем вдвоём освобождаем второй, одних моих силёнок для этого ещё маловато.
– Ну что, перекурим? – спрашивает меня дед.
– Перекурим! – покорно соглашаюсь я.
Он достаёт из кармана баночку из-под леденцов и свёрнутый газетный лист. В баночке хранится пахучая махорка. Говорят, от её запаха в шифоньерах дохнет платяная моль. А я – ничего, мне даже нравится. Отточенными за годы движениями Степан Петрович насыпает на клочок бумаги щепоть табака и ловко скручивает «козью ножку», затягивается. Ароматный дымок приятно щекотит мне ноздри. Мимо с рёвом то и дело проносятся составы. Дед молчит, тихо посасывая свою «цигарку», молчу и я. На душе тепло и спокойно. Руки и ноги уже не ломит от напряжения.
– Ну, пора и за работу, – Степан Петрович, кряхтя, поднимается с бровки. – Отдохнул?
– А я и не уставал! – браво заявляю я деду, хотя двадцать минут назад едва разжал побелевшие от напряжения пальцы.
– Ой, ли? – хитро подмигивает мне он.
– Ой, ли! Ой, ли! – утверждающе, повторяю я.
– Что ж, тогда приступим.
Степан Петрович разводит в двухлитровом бидончике кристаллики хлорофоса из целлофанового мешочка, укутанного тряпицей, мерным стаканом наливает в вёдра с водой и размешивает. Я за это время делаю из толстых стеблей травы два веника. Ими мы обрызгиваем картофельные кусты, сплошь усеянные красными капельками личинок. Работа пошла. Раствор в моём ведре заканчивается, как всегда, быстрее и опрысканных кустов у меня, как всегда, меньше. В чём секрет? Вроде бы, стараюсь всё делать также, но… у него яда ещё на полтора ряда. Жду, когда он закончит. Наполнив вёдра, повторяем процедуру несколько раз.
Вот и всё. Оставшейся водой с мылом отмываем руки и лицо от попавшего на кожу раствора. Пустые бидоны закрепляем на багажниках велосипедов. Теперь и семь километров не страшны. Запрыгнув на железного коня, я несусь вперёд, не объезжая ни кочек, ни луж. Встречный ветер обжигает моё покрасневшее от загара лицо. Куда только девалась усталость?! Дед остаётся далеко позади. Лишь изредка доносятся то поскрипывание педалей, то звон вёдер, повешенных на руль. Домой я врываюсь первым.
– Куда деда дел? – как всегда, спрашивает бабушка.
– А он отстал от меня! – запыхавшись, отвечаю я.
– И далеко?
– Далеко-далеко! – моей радости нет конца.
– Ладно, скоро обедать будем. Иди пока умойся, – говорит она, доставая из колодца ведро воды.
Я с удовольствием опускаю в ледяную прохладу своё разгорячённое лицо, окатываю утомлённое тело, растираюсь нарядным рушником (вышитое полотенце). Чистый причёсанный сижу на крылечке кухни, обедать не сажусь. Всегда приятно, когда сидят за столом два степенных мужчины, сделавших серьёзное дело, а бабушка хлопочет возле нас, не зная чем лучше нас попотчевать.
Гроза в степи. Стадо коров с личного подворья этой части хутора было небольшим, чуть более тридцати голов. Стерегли его по очереди, поэтому за сезон на каждое хозяйство выходило по три-четыре дня выпаса. Коровы – животные довольно миролюбивые и медлительные. Они никогда никуда не торопятся. Лениво отмахиваясь хвостом от мух и оводов, стадо может часами пастись на одном и том же месте.
Для меня пастьба коров было явлением незаурядным. К нему я начинал готовиться загодя. Из старой сыромятной кожи плёл косички для хлыста. Опытным путём определял его длину: чтобы кнут и щёлкал громко, и кончиком кнутовища в обратную по себе не доставалось. Иногда понатыкав в землю палок, мы с моим другом Лёшкой Булындиным пытались повторить «подвиги» легендарного Зорро. Получалось неплохо. Порою кнутом мы владели даже лучше киношного героя.
Раннее утро, часов пять. На востоке чуть светлеет небо. Редкие облака отливают нежным золотистым цветом. Значит, скоро появится ослепительный солнечный лик. Прохладно. Нехотя умываюсь холодной колодезной водой. Сон моментально слетает. Руки покрываются «гусиной кожей». Есть не хочется, но Степан Петрович заставляет меня съесть хотя бы пару пирожков и выпить кружку молока. Пирожки я, конечно, не трогаю, а вот от кружки парного молока не отказываюсь. Пастух Коробейников В.А. к выполнению поставленной задачи готов. Моё оснащение просто: резиновые колоши, кнут и трёхлитровый бидончик с иряном.
На выгоне много народу. Каждый подходит, здоровается с дедом. Некоторые просят присмотреть за приболевшей животиной. Стадо собралось, и мы медленно двигаемся вниз по Вонючей балке. Балка действительно вонючая. По ней течёт небольшой ручеёк – отходы производства маслосырзавода. По обе стороны ручья зеленеющие поля пшеницы. Коровы с вожделением смотрят на сочные хлебные стебли. Но туда нельзя. Для непослушных мой кнут всегда наготове. Часам к девяти животные ложатся, тщательно пережёвывая жвачку. Лежать коровы будут не менее часа. Есть время позавтракать. Степан Петрович раскладывает нехитрую снедь: варёные яйца, сало, бутылка молока, яблоки. Дед ест мало. Он позавтракал дома. У меня после стольких пройденных километров аппетит, что нужно. Уплетая за обе щеки бабушкины разносолы, я не сразу замечаю обеспокоенного взгляда Степана Петровича. Может, какой-нибудь телёнок ушёл в хлеба?! Нет, вроде бы, все на месте. Но одной корове что-то неймётся. Она мотает головой, хрипит. Её бока вздуты.
– Славка, ты скоро закончишь? – спрашивает меня дед.
– Угу, – мычу я с набитым ртом.
– Ты, бросай всё и беги в хутор, на маслосырзавод! Найдёшь там Бирюкова – соседа нашего! Скажешь, их корова «одутие» (болезнь – собирание газов в желудке животного из-за неправильного питания; животное распирает в буквальном смысле этого слова; может привести к его гибели) получила! Понял?!
– Понял!
– И давай, чтоб шеметом (очень быстро)! Одна нога – здесь, другая – там!
Я хватаю фуражку и бегу вверх по балке. Бежать вверх трудно. Пот льёт ручьём, застилает туманом глаза. Воздуха не хватает. И хотя отошли не так уж и далеко, всего километра три – не больше, но дорога растягивается до бесконечности. Вот из-за поворота показывается труба маслосырзавода. «Ну, наконец-то добежал!» Далее иду пешком. Бежать просто нет сил. Какая-то женщина показывает мне, где найти Бирюкова.
– Дядь Мить, у Вашей коровы «одутие»! Дедушка просил Вас приехать! – выпаливаю я сходу.
– А вы далеко ушли?
– Да нет, тут за вторым поворотом легли.
– Поедешь со мною! Дорогу покажешь!
Сидения у мотоцикла «Урал» жёсткие. А кочки на пути высокие. Мы мчимся по коровьей тропке. Дорог в балке для мотоциклов ещё никто не проложил. Я то и дело подскакиваю и больно ударяюсь подбородком о шлем дяди Мити. Но он даже не замечает этого, и мне приходится терпеть.
Оставив больную корову хозяину, мы отправляемся дальше. Солнце начинает припекать. Ирян в моём бидончике заметно убавляется. Хороший напиток – ирян. Ничего сложного – кислое молоко, разведённое водой, но жажду удаляет без проблем. Единственное плохо – неудобно носить с собой бидончик. Однажды я его уже опрокидывал. Вылилась вся жижа, густота – нерастворившееся молоко – осталась. Степан Петрович заставил меня плыть на середину пруда. Там я набрал чистой воды (под ногами били холодные ключи) и никто от жажды не пострадал.
Солнце поднимается всё выше и выше. Её горячие лучи обжигают нежную кожу вокруг шеи. Нагретый воздух медленно отрывается от земли. Создаётся впечатление, что он шевелится, искажая далёкие предметы. В траве перекрикивая, перестукивая, пересвистывая друг друга, надрываются невидимые насекомые. Жарко.
Впереди показалось сине-зелёное пятно Краснокоротского пруда. До него ещё час ходьбы. Но коров, видно, мучит «сухота». Почуяв воду, они ускоряют шаг. Их даже не надо торопить. Животные сходу залазают в пруд, долго и с наслаждением пьют воду, яростно отмахиваясь хвостами от слепней.
Начинают приезжать на дойку женщины. Кого привозят на мотоцикле, кого – на машине, но основная часть приезжает на велосипедах. Мы ждём бабушку. Я чуть ли не каждую минуту вскакиваю и смотрю в сторону хутора. Нет, не едет. Степан Петрович спокойно сосёт свою цигарку. Он уже давно заметил приближающегося велосипедиста и каким-то шестым чувством узнал, это – она. Анна Прохоровна привозит нам обед: щи из солёного сала, два отварных бройлерных цыплёнка, пирожки с картошкой и яблоками и двухлитровую банку холодного узвару (компота). Пока бабушка доит нашу Марту, мы обедаем. Ух, я и проголодался! Но щи есть почему-то не хочется, зато цыплёнок идёт за милую душу, только косточки отскакивают (как ложкой, так и шашкой).
Дойка закончилась. Все разъехались. Уехала и Анна Прохоровна, налив нам на прощание молока в опустевшую бутылку. Дед задремал. Я пошёл купаться. Солнце перевалило зенит, но жара только усилилась. Теперь огнём пышет всё: и земля, и небо, и воздух. Коровы поднимаются, и мы – с ними. Через два часа – снова привал. Полдник. Степан Петрович лежит, тихонько напевая протяжную песню о казаке, которого сразила вражеская пуля. И вдруг:
– Вот так и моего отца в гражданскую!
– А он у тебя был коммунистом? – наивно спрашиваю я, воспитанный на идеалах диктатуры пролетариата.
Дед, посмотрев на меня, крякает то ли от усталости, то ли с досады и отворачивается, переведя разговор на другое:
– Дождь сегодня будет!
– А ты откуда знаешь?
– Нога поломанная ноет.
– Не, не будет! – твёрдо заявляю я, оглядывая чистое голубое небо.
– Будет, будет! Вот увидишь! Попомни моё слово! – уверяет меня Степан Петрович.
И он оказывается прав. Через час налетает сильный ветер, и с жёлтых раскалённых небес слетают первые, ещё тёплые капли. Туч не видно, ярко светит солнце, но косой дождь набирает мощь.
Коровы, как по команде, поворачиваются к ветру задом. Дед выбирает свою стратегию, становится к дождинкам боком. И один лишь я бегаю по полянке, пытаясь, словно былинный богатырь, разогнать падающие капли палкой. Сверкающие изломы молний слепят глаза и тупо ударяются в соседский холм. Хорошо, что он далеко от нас. Гремит гром, будто у бабушки снова и снова соскальзывает с ухвата большой чугунок. Вот попали, так попали! Я не успеваю заметить, как промокаю до нитки. Ветер усиливается. Теперь не до шуток. С вмиг потемневшего, неба обрушивается настоящий водопад. Дождинки больно бьют по лицу и рукам, стекая холодными струйками по спине. Мне уже не хочется быть былинным героем, и я прячусь за дедушку. Он всё также стоит одним боком к дождю. Другая сторона у него сухая. Степан Петрович прячет в кармане табак и спички. За ним затишье. У меня не попадает зуб на зуб. Проходит минут двадцать, и вновь над головой бесконечно высокое синее небо. Душно. От земли идёт пар. Сохнуть приходиться на ходу. Пора двигаться к дому, а то затемно не успеть.
К хутору подходим во время. Солнце почти село, но воздух, напоённый жаркими лучами, светится, как будто изнутри. Трава и кусты высохли. Мы с дедом тоже. На выгоне нас уже ждут хозяева скотины.
– Чё так задержались? – спрашивает кто-то.
– Да нет, нормально сегодня. Не то, что на прошлой неделе: чуть ли не в обед пригнали! – слышится другой голос.
– Кому не нравится, мы можем и попозже! – отвечает весело Степан Петрович.
Всем людям не угодишь.
Ближе к дому нам навстречу высыпает ватага внуков: Наталья, Алла и маленький Алёшка («Прапорщик»). Я делаю усталое взрослое лицо и раздаю из сумки остатки от полдника (варёные яйца, яблоки, пирожки) – «гостинец от лисички». Девчонки радуются, прыгают на шею и целуют в грязную щёку. Мне приятно, но я отмахиваюсь от них. Неудобно, люди смотрят.
Концерт. Не знаю, кому первому пришла в голову идея о проведении концерта в отдельно взятом базу, но «главным режиссером» этого «зрелища» стал, конечно же, я. Может быть, мысль о концерте возникла у девчонок Натальи и Аллы, которые залезли в бабушкин сундук и вытащили из него старинные пропахшие махоркой и нафталином платья? Может быть, нам подсказал её кто-то извне? Теперь, наверное, никто и не вспомнит. Но то, что концерт получился (без ложной скромности) замечательным могут подтвердить не только его участники, но и фотографии, удачно сделанные тётей Лидой.
Началось, вероятно, всё-таки с того, что девчонки залезли в бабушкин сундук. Вновь увидели белый свет старые платья, пролежавшие там не один десяток лет. Но если появилась «обнова», её нужно непременно примерить! Что и не преминули сделать любопытные внучки. Они напялили на себя чужие сарафаны и, покрутившись у зеркала, решили, что так и должны выглядеть настоящие принцессы. Но в дальней комнате у зеркала принцесс никто не видел, и никто не мог оценить их красоты. Поэтому, как ни крути, а им пришлось выходить из подполья в большой мир. Принцессам ведь нужно поклонение!
Мы с Лёшкой («Прапорщиком»), конечно, не сумели сразу разглядеть в двух вчерашних босоногих (кстати, они так и остались босоногими) девчонках представителей голубой королевской крови. Но толчок был дан, колесо закрутилось, процесс пошёл. Номера придумывались на ходу. Песни разучивались по памяти, поэтому нередко возникали шумные споры по поводу слов. Забытые тексты придумывали заново. Пусть получалось немного коряво, но зато как пелось!
Концерт был дан в честь дня рождения моей мамы – Пелагеи Яковлевны. Открывала выступление Алла. Естественно, и первое стихотворение было посвящено самому любимому человеку на земле:
– Мама спит. Она устала.
Ну и я играть не стала.
Я волчка не завожу.
Я уселась и сижу.
Не шумят мои игрушки.
Тихо в комнате пустой.
А по маминой подушке
Луч крадётся золотой.
И сказала я лучу:
«Я тоже двигаться хочу,
Но мама спит, и я молчу!»
Зрители дружно зааплодировали. У мамы на глазах появились даже слёзы. Следом за Аллой выбежала Наталья. Гордо выставив ногу вперёд, она звонким голосом продекламировала:
– Теперь я – ученица.
Чернилами пишу.
Боюсь пошевелиться,
Сижу и не дышу.
Публика с воодушевлением встретила такую тягу к знаниям и прилежание к учёбе. Наталья, немного смутившись, скрылась за кулисами – за дверью в сени. На сцену вытолкнули четырёхлетнего Алёшку. Мальчик, путаясь и недоговаривая до конца слова, выстрелил, как из пулемёта:
– Рано утром малышок
В школу к нам стучится:
«Открывайте шире дверь!
Я пришёл учиться!»
Аплодисменты не заставили себя ждать. Юное дарование заулыбалось и засунуло палец себе в нос. Тут вышел я. Нам с Алешкой предстояло сыграть сценку, которая по «режиссёрской» задумки должна была стать гвоздём программы (откуда взялась эта реприза до сих пор не знаю!). На сцене появились два клоуна. Бом и Бим. Один из них, Бим-Лёшка, был слегка глуховат. Выходили они на публику (мама, бабушка, тётя Лида, Саша («Сан-Саныч»), Лена Дронова и ещё какие-то две старушки) спиной друг к другу и сталкивались.
– Здравствуй, Бим!
– Здравствуй, Бом!
– Ну, как дела?!
– Она ещё не родила!
– Не – родила, а – дела?!
– Да не брала она у тебя удила!
– Удила у меня?!
– И никуда не уводила коня!
– Какого коня?!
– Да, нет дыма без огня!
– Какого огня?!
– Да вон сеновал горит!
И мы бежали с вёдрами «тушить» сеновал. Сценка, по сути дела, – ничего незначащая, но как мне было приятно видеть горящие глаза Ленки!
Затем опять появлялись девчонки, наряженные принцессами. Они пели песни про любовь: «Не плачь девчонка!», «Вологда», «Королева Красоты» и другие.
Не помню, чем заканчивался концерт, но зрители дружно хлопали в ладоши, не раз вызывая на «бис» новоявленных актёров. Вот так мы отметили день рождения моей мамы. А на следующий день она увезла нас с Аллой домой в Волгоград.
Сено. Пора сенокоса – время тяжёлое. И к тому же нужно суметь поймать такой момент, когда травы уже отцвели и сбросили семена, а их зелёная сочная мякоть, наполненная жизненной энергией, ещё не успела превратиться в трухлявые вороха. Тогда сено получается терпким, с неповторимым ароматом ветра, степи и солнца.
Участок под сенокос, также как и под огороды, Степану Петровичу выделялся вдоль железной дороги. В последнее время дед стал приглашать на косьбу своих сыновей. Сказывались годы. И сила – не та, и размах – не тот, а им поразмяться только на пользу будет. Чаще всего к нему на помощь приезжали мой отец и крёстный.
Накануне сенокоса Степан Петрович долго отбивал косы, сидя на маленькой скамеечке, похожей на коня с железным клиновидным брусом вместо головы; подгонял ручки по росту. Выезжали на велосипедах, когда небо на востоке начинало слегка сереть, а то – и затемно. Путь был неблизкий. У каждого на раме закреплялась коса (лезвие тщательно оборачивали плотным материалом – на всякий случай), а у меня – грабли и вилы. Косить начинали тогда, когда глаза уже различали то, что, собственно, надо было косить. Первым становился мой отец. Он задавал косьбе весь ритм. За ним – крёстный. Заканчивал эту процессию Степан Петрович. Работа спорилась. Останавливались ненадолго: поправить оселком (наждачный брусок) лезвие косы да выпить кружку иряна. За косарями оставались аккуратные ряды скошенной травы. Видно, не растратили ещё сыновья свою деревенскую сноровку!
Я в косьбе не участвовал. Не доверяли?! Хотя плохо ли, хорошо ли, а траву в саду около деревьев выкашивать приходилось. Для меня была приготовлена совсем иная работа. Я ждал, когда высоко поднявшееся солнце выпарит посленние росяные слёзы, и приступал к переворачиванию скошенных вчера рядов, успевших высохнуть за день. Работа, конечно, – не мёд, но куда деваться: я же – казак!
Возвращались с покоса часам к семи уставшие и голодные. Пословица: «Коси коса, пока роса. Роса долой, и мы – домой!», придуманная ленивыми крестьянами в центральной России, здесь не действовала. Здесь косили весь день, обливаясь потом и подгоняя себя матюгами. Наскоро умывшись и перекусив, я уходил встречать корову. А мужчины садились за стол, вынесенный на улицу, и ужинали до самых звёзд, изредка переговариваясь за стаканчиком. Сказывалась усталость.
С покосом управлялись дня за три. Сыновья разъезжались по домам. Теперь мы с бабушкой ездили ворошить сено, чтобы оно просыхало равномерно и, не дай бог, не пересохло. Высохшее сено складывали в копны или в стога. По метанию стогов Анна Прохоровна была чемпионом. Она так мастерски укладывала сенные пласты, что они не боялись никакого урагана. С уборкой нужно было торопиться. В это время тут нередко бушевали грозы, а несколько раз промоченное сено чернело и теряло свою ценность.
Наступал момент, когда все стога и копны, похожие друг на друга, будто братья близнецы, уже стояли. Степан Петрович договаривался со знакомым трактористом. И вот, усевшись в прицепную тележку, я, бабушка и дед ехали за сеном. Старенький «Беларусь», переваливаясь на колдобинах словно утка, медленно двигался к месту сенокоса. Тележку бросало из стороны в сторону, она стучала всеми запорами на ухабах и натужно скрипела, жалуясь на свою тяжёлую беспросветную жизнь. Нам было тоже не сладко. Мы вместе с ней то круто наклонялись на косогорах, то резко подскакивали на кочках вверх, ударяясь о борта. Но тут уж ничего не поделаешь – цивилизация! Полчаса неудобств – и мы у цели. Тракторист аккуратно подъезжает к каждому стогу, если позволяет местность. Бабушка оставалась в тележке. Она – наш самый главный укладчик. Анна Прохоровна работает быстро, легко управляясь с вилами. По крайней мере, так кажется со стороны. Мы с дедом еле успеваем забрасывать ей на тележку сено. Навильники (порция сена на вилах) с каждым разом становятся всё тяжелее и тяжелее. Сенная труха сыплется на голову и за шиворот. Сухие травинки неприятно колются под рубахой.
Ну, наконец-то, последняя копна перекочевала в тракторный прицеп. Степан Петрович туго увязывает воз верёвкой. Пора домой. Мы забираемся на самый верх. Теперь можно и отдохнуть. Ехать наверху немного страшновато. Тележка то и дело наклоняется. Падать с такой высоты, наверное, будет очень больно. Но если закрыть глаза и крепко держаться за верёвку, то не так уж и боязно. Всё равно плохо ехать лучше, чем хорошо идти. Хотя, правда, с какой стороны на это дело посмотреть. Впереди тяжело пыхтит «Беларусик», выбрасывая в небо клубы чёрного дыма. Торопимся. До заката сено ещё нужно перетащить на сеновал. Слава богу, это последний воз в этом году!
Наша улица. Завидя нас, навстречу трактору выбегают Филоновские внуки Саша («Сан-Саныч») и Лена. Значит, приехала помощь из Новоаннинска: крёстный с семейством. Ура!!!
Открываем борта. Зацепляем воз верёвкой за столб. Трактор медленно движется вперёд. Сено целиком сползает с тележки. Тракторист прибавляет газу и «летит» вдоль улицы, гремя всеми сочленениями разболтанного прицепа. Мы сразу же берёмся за дело. Анна Прохоровна забирается на сеновал. Степан Петрович, крёстный и я носим пласты привезённого сена и забрасываем его наверх. Бабушка умело перехватывает навильники и укладывает их ровным слоем по всей поверхности. Вилы, которыми мы таскаем, – с длинной ручкой. Ими удобнее закидывать сено на сеновал. Самое трудное – поднять навильник с земли. Дальше – легче: почти бегом направляешься к месту складирования и с размаха подбрасываешь пласт вверх. На тебя сыплются соломинки, травинки, раздражая разгорячённое тело и запутываясь в волосах (фуражки на меня не нашлось, а бабскую косынку я повязывать категорически отказался; кто же знал, что в скором времени в моду войдёт бандана!).
Последние навильники заброшены. Сено уложено. Бабушка устало спускается «с небес на землю». По её лицу текут ручейки пота. На сеновале под самой крышей духота страшенная. Да и управиться за тремя «мужиками» – это уже талант!
Мужчины, раздевшись по пояс, умываются. Анна Прохоровна, стряхнув с платка и одежды пыль и труху, спешит на кухню. Крёстный прямо около колодца поливает нас с дедом из ведра. Холодная вода обжигает разгорячённое тело. Внутри всё сжимается, но, растеревшись рушником, чувствуешь себя необыкновенно легко. Вся усталость куда-то улетучивается.
Стол выносят на баз. На нём появляются (не без помощи бабушки, естественно) свежие огурцы, окрошка, в огромной сковороде скворчащая яичница с салом и, конечно, она (куда ж без неё родимой!) – бутылка самогона. И когда только хозяйка успела всё приготовить?! Я у стола долго не задерживаюсь. Мне нужно к Лёне Булындину. У нас с ним на сегодняшний вечер грандиозные планы. Мы собрались подняться на верхнюю площадку телевизионной вышки.
Словно почуяв застолье, подходит и знакомый тракторист. С ним увязалась дворняжка. Она чувствует себя у нас на базу чуть ли не хозяйкой. Движения Мухтара – домашнего пса – ограничено цепью, и ему ничего не остается, как просто наблюдать за непрошенной гостьей. Но тут появляется кошка. Кошка старая, с обмороженными кончиками ушей, с выдранной на голове шерстью. Может быть, она никогда и не стала бы связываться с дворняжкой (бережёного бог бережёт!), но… у неё недавно появились на свет два очаровательных котёнка. Материнский инстинкт переборол страх. Кошка выгнула спину. Шерсть на загривке поднялась дыбом. В обозначившейся тишине стало слышно, как щёлкают электрические заряды между шерстинками. Всё вокруг замирает. И вдруг она с диким воплем прыгает на голову собаке. Та от неожиданности садится на задние лапы, пытается стряхнуть с себя врага. Это продолжается какую-то секунду. Затем кошка отпрыгивает в сторону и снова повторяет атаку. Дворняжка, пятясь задом под неумолкающее истерическое мяуканье, начинает понимать, что вторглась на чужую территорию совсем напрасно и здесь ей не место. Круто развернувшись на месте, она с визгом пускается наутёк. Может быть, действительно, – «сильнее кошки зверя нет»?
Вечера на хуторе близь Пышенского. Хороши вечера в Бударино! Солнце, низко склонившееся над хутором, пристально вглядывается в лица хуторян: «Всё ли сделано?! Не погодить ли чуток с заходом?!» Ещё раз окинув заботливым взором этот благословенный уголок бескрайней Донской земли, оно ласково касается теплом тугих пшеничных колосьев, скользит прощальным лучом по тёмно-синей глади Пышенского пруда и, убедившись, что всё в порядке, спокойно уходит за горизонт.
Ветер – сорвиголова, насквозь пропахший ароматом полыни, душицы и чабреца, наконец-то угомонился и дремлет, запутавшись где-то в степном разнотравье.
Затихают звуки. Замирают движенья. Кажется, само время замедляет течение своих непослушных мгновений. Всё дышит покоем и тишиной. И только нетерпеливый месяц, похожий на недозрелый ломтик арбуза, выбегает из-за ближайшего облачка, будто из-за кулис, так и не дождавшись заката. Наступает его пора, и он спешит побыстрее занять место на царственном троне.
Жара спадает. Прохлада медленно опускается на иссушённую зноем степь. Ночные фиалки раскрывают нежные чувственные лепестки. Воздух вокруг наполняется запахом чистоты и свежести.
Просыпаются звёзды. Бледные. Невзрачные. Но постепенно они разгораются всё ярче и ярче, словно чья-то трудолюбивая рука стирает с них слой, накопившейся за день космической пыли. Семь огромных топазов ковша Большой Медведицы уже сияют во всём своём великолепии. Именно в нём кто-то выплавляет маленькие звёздочки, чтобы затем разбросать их по темнеющей поверхности небосвода. Близится полночь. Большой Ковш неторопливо переворачивается. Скоро из него посыплются на землю маленькие искорки, чтобы под утро превратиться в искристые капельки росы.
7. Наше вам с кисточкой
Степан Петрович всегда любил пошутить. Он мог совершенно серьёзно заявить какому-нибудь знакомому, показывая на своих сыновей:
– И Лёшка, и Сашка, и Витька, и Петька – это всё не мои дети. Это все Нюркины!
– Фу, ты, старый чёрт! – всегда вступалась Анна Прохоровна, видя, что чужой человек уже начинал верить в дедовы россказни. – Мелишь – сам не знаешь что!
– Да, – снова утверждал он, не меняя выражения лица, – Это всё не мои дети. Мои – вот они! – и показывал на снох.
Летом 1976 года Алексей, Александр и Виктор приехали в гости к родителям в хутор Черкессовский. Вместе с ними прибыли и их семейства. Как полагается, в тот же вечер мужчины факт сей встречи удачно отметили: изрядно выпили, смачно закусили бабушкиными разносолами, ну и, естественно, до полуночи «горланили» казачьи песни. Пусть знают наших!
Ой, ты, степь широкая,
Степь раздольная,
Широка ты, матушка,
Протянулася.
Ой, да не степной орёл
Подымается,
Ой, да то казак донской
Разгуляется.
Ой, да не летай, орёл,
Низко по земле,
Ой, да не гуляй, казак,
Близко к берегу!
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
Утро наступило внезапно, а с ним – ощущение, что праздник вчера всё-таки удался. Водку в то время в магазинах начинали продавать только после одиннадцати часов дня. Поэтому «лекарства» от похмелья взять было негде. Разве лишь у деда Каючкина (прожил 112лет). Тот всегда держал (на всякий случай) некоторый стратегический запас спиртного. Он регулярно закупал в «железке» (магазин находился в здании вокзала и снабжался от Управления Приволжской железной дороги) вино и охотно давал в долг или продавал, имея с каждой бутылки небольшую прибыль.
Головная боль не хотела ждать одиннадцати часов, и Степан Петрович начал идеологическую обработку Анны Прохоровны:
– Нюр, а Нюр! Ты бы сходила к Каючкину, попросила бы бутылочку!
– Отстань, старый чёрт!
– Нюр, а Нюр! Не для себя прошу. Смотри, как твои дети маются! – показывал он на потухшие лица сыновей.
– Отстань! Никуда я не пойду! – отбивалась бабушка.
– Нюр, а Нюр! Ладно, я помру. Детей ведь твоих жалко! – не отставал Степан Петрович.
– Отстань! Я что ли вам её вчера в рот заливала!
Анна Прохоровна долга отнекивалась. Но, как известно, даже вода точит камень. Сбросив запон и покопавшись в гомонце, она ушла к соседу.
Мужчины, бесцельно побродив по базу, занялись уборкой катухов и кормёжкой скотины. Вскорости вернулась Анна Прохоровна. «Огнетушитель» (бутылка из толстого стекла ёмкостью 0,7 литра) «Портвейна» радостно играл в солнечных лучах.
– Вот что, девки! Накрывай стол! – скомандовала она своим невесткам.
На столе сразу же объявились и рюмки, и закуска.
– Садитесь! – ещё раз скомандовала Анна Прохоровна.
Когда мужчины вернулись, рюмки уже были налиты. Тяжёлое молчание повисло в воздухе. И тут, никогда не пившая, бабушка ошарашила всех:
– Ну, девки, за здоровье наших казаков! – и первая выпила вино.
Женщины последовали её примеру. Вздох пронёсся по рядам «болеющих». Видно, сразу полегчало. Степан Петрович на какое-то время даже потерял дар речи.
– Ну, девки, наливай по второй!
И вторая порция вина не заставила себя долго ждать. Дед с изумлением прошептал:
– Бабка, ты же никогда не пила!
На что та резво ответила:
– Вчера ты гулял с моими детьми, а нынче я с твоими погуляю!
Все громко рассмеялись.
8. Рыбалка
Шёл июль 1978 года. Я, уже пятнадцатилетний подросток, окончивший восемь классов, как обычно, «отдыхал в деревне у бабушки». Действительно отдыхал. С сенокосом уже было покончено. Трава высушена и складирована на сеновале. Делать, особо, было нечего. Обязанностями по хозяйству особо меня не утруждали. Напоить телёнка в полдень и встретить корову с пастбища большой трудности для меня не представляло. Поэтому значительную часть времени я был предоставлен самому себе, «окромя», естественно, завтрака, обеда и ужина. Купание на Пышенском пруду, набеги на сортучастовские сады и совхозные поля, вечерние посиделки с девчонками и игры с поцелуйчиками всецело занимали моё внимание. Крепкий сон на сеновале среди душистого аромата высохшей травы, молочно-пирожковая «диета», чистый степной воздух укрепляли мой и без того неистощённый заботами организм. Изредка приятное ничегонеделание нарушали пастьба коров и поездки на велосипедах с дедом на дальние огороды для опрыскивания колорадского жука.
Однажды – было это, кажется, в субботу после обеда – приехал на своём мотоцикле крёстный, весь какой-то взбудораженный, деятельный. Не заходя в хату, он крикнул через порог:
– Славка, собирайся! Едим на рыбалку!
Для меня собраться на рыбалку делом было, безусловно, плёвым. Да и что там собираться, когда снасти уже уложены, прикормка и насадка готовы? Тем более мне всегда нравилось ездить с крёстным по разным прудам и озёрам. Но каково было моё удивление, когда вместо резиновой лодки, верной спутницы любого рыбака, в люльке мотоцикла я увидел своего деда – Степана Петровича. Все прекрасно знали, что и к рыбе, и к рыбалке он всегда относился весьма равнодушно, но, как оказалось, – не в этот раз. И здесь была какая-то тайна.
Крёстный сразу взял инициативу в свои руки. Стратегический план, разработанный им до мелочей, не имел никаких изъянов, и со стороны Степана Петровича был одобрен молчаливым согласием. Курс, проложенный до пруда второго отделения совхоза имени Вильямса, отличался своим наикратчайшим расстоянием. Но, как бывает часто, жизнь вносит неожиданные коррективы в уже намеченную программу. И хотя пришлось сделать немалый круг к магазину, где была приобретена бутылка водки «Экстра», с назначенного направления наш отряд все-таки не сбился. Минут через сорок мы уже сидели на берегу пруда и раскладывали снасти и припасы.
Денёк выдался удачным. Было не очень жарко. Солнце, склонившееся над водой, весело отскакивало от зеркальной глади, рассыпаясь тысячами разноцветных огоньков. Прибрежные камыши при каждом дыхании ветерка успевали переброситься друг с другом парой насмешливых фраз. Что они обсуждали? Может наше появление? А может быть, их интересовали совсем иные «аспекты»?
Рыба пошла к прикормленному месту. Начался клёв. Я еле успевал следить за пятью удочками. Садок постепенно наполнялся. Пока всё моё внимание было поглощено проблемами рыболовства, мои спутники уверенными темпами поглощали содержимое купленной бутылки, устроив себе на берегу водоёма своеобразный пикничок.
Клевало то на одной удочке, то на другой, то на всех сразу. Мне было просто недосуг наблюдать за «отдыхающими рыбаками». Меня захватил азарт. И очнулся я, только когда услышал тарахтение двигателя. Я оглянулся, но увидел лишь пыль на дороге, поднятую мотоциклом. По спине пробежали мурашки. «Неужто забыли про меня?» – мелькнуло в мыслях. Но, слава богу, дед оставался на месте. Он блаженно вытянулся на траве и мурлыкал себе под нос какую-то песню. У меня отлегло от души.
– А крёстный куда поехал? – спросил я.
– Да так, в одно место, – неопределённо ответил Степан Петрович.
– А то забудет про нас. А до Бударина – шагать и шагать! – не отставал я.
– Да вернётся! Куда он денется? – спокойно отозвался дед.
Я опять занялся удочками и так увлёкся, что прозевал возвращение крёстного. На этот раз он появился бесшумно, пустив мотоцикл с горки «накатом». Крёстный привёз с собой ещё одну бутылку водки и «рыбалка» продолжилась.
Солнце пошло на закат, окрашивая редкие облака в бледно-розовый цвет. Отчего и все камыши порозовели тоже. Прохлада начала спускаться на землю. От пруда повеяло сыростью и тиной. Всё вокруг постепенно стихло. И в эту вечернюю тишину стали проникать звуки, заглушаемые кагалом ушедшего дня. Вот выпрыгнул из воды карась, убегающий от окуня, и грузно шлёпнулся о гладь. Гулким эхом отразился от поверхности водоёма чей-то далёкий весёлый смех. Шелест камыша стал явственнее и звонче.
– Славка, собирай удочки! Ехать пора! – крикнул мне крёстный.
– Сейчас! У меня тут ещё клюёт, – отмахнулся я, наблюдая за выкрутасами поплавка.
– Давай, бросай всё! – вступил в разговор дед. – А то до темна до дому не доберёмся.
Я, нехотя, начал собирать снасти и увязывать их на мотоцикле.
Выехали мы быстро, лихо выскочив через кювет на грейдерную дорогу, но, добравшись до развилки, внезапно свернули к центральной усадьбе совхоза. Решили проведать «Следков» (Иван и Елена Васильевна Следковы. Елена Васильевна приходилась Анне Прохоровне сводной двоюродной сестрой). «Следки» встретили нас хорошо. Тут же был накрыт стол. В мгновения ока на нём появились чашки с борщом, отварная картошка, курица, большими зелёными перьями лук-батун и, как же без неё милой, бутылка самогона. «Рыбалка» продолжилась. Выпили основательно. Откуда-то появилась гармошка. Хозяин погладил её по потёртому корпусу и вдруг рванул меха. Комната наполнилась знакомой разухабистой мелодией. Заскорузлые пальцы быстро скользили по клавишам, часто сбиваясь и вытаскивая не те ноты, но это ничуть не портило всеобщего приподнятого настроя. Степан Петрович даже пару раз порывался сплясать цыганочку с выходом, но отяжелевшие ноги выделывали совсем другие кренделя. Устав от танцев, расходившееся родня ещё долго пела песни, многоголосьем разлетающиеся по ночному селу.
Ой, да запрягу я тройку борзых,
Самых лучших лошадей.
Эх, своих лучших лошадей.
Ой, да помчуся в ночь морозну
Прямо к любушке своей
Эх, прямо к любушке своей.
Ой, да по привычке конь дорожку знает,
Где сударушка моя живёт
Эх, где сударушка живёт.
Ой, да снег копытом разгребает,
Казак песенку поёт.
Эх, казак песенку поёт.
Ой, да подъезжает к винокурне,
Вина красного берёт.
Эх, вина красного берёт.
Ой, да не теряйте дни златые,
Их не много в жизни всей.
Эх, их не много в жизни всей.
Ой, да покуда кудри вьются
Буду бабычек любить.
Эх, буду бабычек любить.
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)
Разошлись далеко за полночь. Степан Петрович долго прощался с гостеприимным хозяином. Тот никак не хотел отпускать нас домой.
– Стёпа, да куды вы на ночь глядя? Оставайтесь, переночуете, а завтра с утра и поедите.
– Нет, Иван, поедем. Не то моя Нюрка с ума сойдёт, – еле выговаривая слова, ответствовал дед.
– А то б остались. А? – не надеясь на положительный результат, упрашивал хозяин.
– Нет, Иван. Тут на мотоцикле всего полчаса ходу. Спасибо за угощение. Приезжайте к нам. Будем рады.
– Ну, что ж… – горько вздохнул Следков. – Прощевайте. Передавай привет Нюре. Дай-ка я тебя поцелую!
После долгих смачных поцелуев наконец-то удалось усадить деда в люльку, и крёстный уверенно взял курс на Бударино. Мотоцикл весело тарахтел, позвякивая и покрякивая на каждой кочке. Свежий ветерок приятно обдувал разгорячённые от «рыбалки» лица. Большая и красивая луна щедро освещала чёрную ленту дороги. Рассыпанные по тёмному небу звёзды ярко блестели вопреки то и дело набегающим облакам. Казалось, подпрыгни повыше, взмахни рукой, и какая-нибудь звёздочка засверкает у тебя на ладони искристым самородком. Вот бы такую подарить бабушке!
Мотоцикл ткнулся передним колесом в ворота. Двигатель смолк. Оглушённые внезапной тишиной, мы невольно замерли на несколько мгновений. В воротах появилась бабушка.
– Э-э-эх, антихристы! – укоризненно покачала она головой. – Все глаза проглядела. И где вас только черти носили? Ещё и мальчишку с собой потащили!
– А мы к твоим «Следкам» в гости заезжали, – гордо заявил Степан Петрович. – Они тебе привет передавали.
– Оно и видно. Нагрузились, небось, до краёв?!
– Не-е-е, мы по чуть-чуть, – вываливаясь из люльки, прокряхтел дед.
– Вот, чёрт старый, одной ногой в могиле уже стоит, а туда же – гулянку ему подавай! – в сердцах проворчала Анна Прохоровна.
– Да не ругайся ты, Нюра! – опёрся на её плечо Степан Петрович и затянул свою любимую песню. – Ой, да поеду я, да, во зелёные луга…
На следующее утро бабушка как бы невзначай спросила: «Ну, и где же, рыбаки, ваша рыба?!» Но никто из рыбаков вразумительного ответа так и не дал.
9. Сазоновы
Мария Швецова (Швецова – это её девичья фамилия) – в простонародье Машка-Швечиха или попросту Швечиха – всю жизнь проработала на почте телеграфистом. Она принимала и доставляла адресатам телеграммы, принося в дом и горькие, и радостные известия. Что ж тут поделаешь? Такая уж работа!
В молодости Мария была полненькой краснощёкой бабёнкой, но, не смотря на кажущуюся медлительность, всегда отличалась большой подвижностью и неиссякаемой энергией. Для неё сбегать на тот или другой конец хутора не составляло никаких проблем. Иногда в одно и тоже время её могли видеть сразу в нескольких местах. И это никого не удивляло. Такая уж работа!
Замуж вышла Мария рано, в неполные семнадцать лет, за местного казака Андрея Сазонова (1932года рождения). И хотя после замужества она законно перешла на фамилию мужа, для соседей она так и осталась Швечихой. После свадьбы Андрей ушёл в армию, и общительная Мария три года жила затворницей, не ходила даже в кино, так редко привозимое на ж/д станцию Бударино. Вернувшись из армии, Андрей выучился на шофёра и устроился на работу в совхоз «Бударинский». Водителем он был высокого класса, но пил безбожно. За что неоднократно во время уборки директор совхоза самолично снимал его с машины и отбирал права. Но на следующее утро повторялась до слёз знакомая картина: опухшего от попоек Андрея чуть ли не на коленях упрашивал вернуться назад тот же директор:
– Андрей, всё хватит валять дурака! Выходи на работу! Машина простаивает!
– Не-е-е, не пойду, – кочевряжился водитель. – Вы ж меня сами прав лишили.
– Да на, на твои права! Кому они нужны?! Выходи, как человека прошу! Хлеб не успеваем в срок убрать!
– А это – не моя забота. Вы сами меня с машины сняли.
– Ну, смотри, Андрей! Найду водителя, к машине на пушечный выстрел не подпущу! Будешь у меня до пенсии «коровам хвосты крутить»!
– Ну, ладно, ладно! Не горячитесь, – сдавал свои позиции водитель. – Сейчас попью рассольчика и приду на работу.
Хотя и Сазонов, и директор прекрасно знали, что им никак не обойтись друг без друга, но увольнения и принятия вновь на работу повторялись с «немецкой аккуратностью». Андрей Сазонов был единственным водителем в совхозе, который без приключений мог съездить в город Волгоград и всегда вернуться назад с правами. Другие шофера могли ездить, как говорилось раньше, только в полевых условиях, то есть по бескрайним Бударинским просторам, где нет не светофоров, не интенсивного движения, где стоит в степи один телеграфный столб, да и тот далеко-далеко от проезжей части.
О поездке в большой город Андрея предупреждали за неделю. Он переставал пить, начинал ежедневно бриться – «приучал себя к цивилизации». Машину Сазонов тщательно мыл и ремонтировал: устранял все утечки масла, подтягивал болты, менял сальники и манжеты... Съездив в Волгоград и благополучно вернувшись, он брал три дня отгулов для снятия стресса и приведения себя в нормальное состояние.
Как-то раз Андрей пришёл с работы вместе со своим другом Михаилом. Оба были уже весьма утомлённы «принятым на грудь», но душа требовала «продолжения банкета». С собой они принесли двухлитровую банку с самогоном. Всё вроде бы складывалось удачно. Хозяин оставил товарища в комнате, а сам полез в погреб за какой-нибудь закуской. Тут, как на грех, вернулась с огорода хозяйка. Увидев отяжелевшую физиономию Михаила, Мария решила, что с них на сегодня уже достаточно. Но, что бы лишний раз не нервировать хмельного супруга, она пошла на хитрость.
– Михаил, там тебя что-то Андрей из погреба кличет, – тихонько подтолкнула его к двери Швечиха.
– А зачем я ему там понадобился? – недоумённо пожал плечами товарищ.
– А я почём знаю? Может, хочет посоветоваться, чем лучше закусывать!
Ничего не подозревающий о её коварных планах, Михаил наивно вышел из хаты. Мария, не теряя времени, схватила самогонку и спрятала в конуру к собаке, а сама, как ни в чём не бывало, занялась глажкой постиранного белья. Вернулись мужчины. Отсутствие банки на месте ввергло их в шок. Праведный гнев обрушился на голову Швечихи:
– Где самогонка?
– Какая ещё самогонка? – удивлённо спросила Мария.
– Вот тут на столе стояла банка!
– Да не видела я тут никакой банки!
– Не финти, Машка! Говори, куда спрятала?
– Э-э-э! Зальют глаза и ищут вчерашний день!
Мужики перерыли всю хату, заглядывали в и сарай, и под крыльцо, но тщетно. Банка, как сквозь землю, провалилась. Швечиха стояла на своём: не видела, не знаю, не брала. Так и пришлось «страждущим» расходиться, не солоно хлебавши.
На утро кобель цепью вытащил банку из конуры. Андрей с разламывающейся головой вышел на баз. «Трубы горели». Душа просила опохмелиться. Как он ни подлизывался к жене, та наотрез отказалась его «лечить». И тут Сазонов увидел целую банку с самогоном!!! Радости не было предела. Он упал на колени перед собакой и, обхватив одной рукой ёмкость, а другой – обнимая пса, запричитал: «Ой, миленький ты мой! Ой, спаситель ты мой!»
Мария родила Андрею двух дочерей. Старшую я почти не помню, а вот младшая, Тая, запомнилась мне хорошо. Тая была стройной симпатичной девушкой, носила короткую стрижку. И хотя я был моложе её лет на пять-шесть, она постоянно подшучивала надо мной. Наверное, ей нравилось вводить в замешательство неискушённого мальчишку.
Один раз бабушка послала меня к Сазоновым за солью. Я схватил гранёный стакан и ринулся через дорогу. В комнате была одна Тая, только что пришедшая с пруда. Она стояла в ещё мокром ярко-красном купальнике перед зеркалом и расчёсывала волосы. Я – двенадцатилетний юнец – невольно залюбовался мягкими изгибами тела хозяйки дома. Заметив мой смущённый взгляд, девушка неожиданно поцеловала меня в щёку и крепко прижала к груди. Я покраснел до корней волос и, окончательно смутившись, пулей выскочил на улицу, забыв и про стакан, и про соль. На вопрос бабушки: «А где же соль?» я лишь отмахнулся: «Да ну её дуру!», хотя вечером, глядя на звёзды, с каким-то невероятным восторгом вспоминал необыкновенное тепло женского тела.
Швечиха и моя бабушка продружили всю жизнь. Через Марию прошли все радостные и трагические моменты семьи Коробейниковых. Она же всё-таки принимала телеграммы. Но что знала Швечиха, знал и весь хутор.
Иногда, пользуясь своим служебным положением, Мария делала для Анны Прохоровны бесплатные междугородние переговоры, соединяя её с такими далёкими, но такими близкими и родными голосами сыновей.