***
В первые же дни оккупации Харькова штурмовая бригада ваффен-СС дивизии «Викинг» оперативно уничтожила пациентов психиатрической клиники, знаменитой Сабуровой дачи, и раненых красноармейцев в госпитале-клингородке на улице Тринклера – как одних, так и других не смогли или не успели эвакуировать отступающие подразделения Красной Армии. Те, кто мог самостоятельно передвигаться, были вывезены к поселку Салтовка, построены в длинный ряд и наскоро расстреляны из станковых пулеметов. Остальных – старых, слабых и невменяемых методично и хладнокровно убивали штыками и кинжалами прямо в больницах. Несколько недель люди так и лежали там, где настигла их смерть – на забрызганных кровью больничных постелях, в коридорах, процедурных помещениях и даже на аллеях. Говорили, что один из тяжелых параноиков, обладавший недюжинной силой, внезапно осознал происходящее, бросился на немецкого солдата и насмерть удавил его голыми руками, но тут же и сам был размазан по стене очередями сразу из нескольких автоматов.
...Морозным пасмурным днем немцы плотным полукольцом окружили городское кладбище в конце Пушкинской. Ближайшие улицы – Лермонтовская, Артема и часть Чернышевской были оцеплены грузовиками и конными повозками. Усиленные патрули жандармерии никого не пропускали в сторону кладбища. Это было непонятно и неожиданно для горожан: чем же последнее пристанище сотен харьковчан так заинтересовало оккупантов? Неужели мало награбили в городе, и теперь даже намерены разрывать могилы? Что они хотят украсть – бронзовые ограды, мраморные памятники, а может быть, золотые зубы и украшения у давно истлевших покойников?..
Все выяснилось через несколько часов.
Нет, гитлеровцы не собирались мародерствовать на старом кладбище. Они затеяли совсем другое.
С полевого аэродрома под поселком Дергачи поднялись два «Юнкерса», через четыре минуты они закружили над городским погостом. Дрогнула земля от разрывов фугасных авиабомб. В тучах дыма и пыли в воздух взлетали православные кресты, обломки гробов и человеческие кости. Проходя друг за другом узкой дугой, самолеты упорно долбили смерзшуюся кладбищенскую землю, оставляя нетронутыми близлежащие улицы. Храпели, вставая на дыбы, кони патрулей, поджимали уши немецкие овчарки, летели стекла из окон, полгорода покрылось коричневым дымом и копотью, а бомбардировщики размеренно и четко, с чисто арийской педантичностью продолжали свою кощунственную работу.
Семи минут, всего семи минут хватило, чтобы стереть с лица земли все «Пушкинское», как его называли харьковчане, кладбище, но еще семь дней, ровно семь дней после бомбежки над ним неподвижно стояло облако рыжей пыли.
Лишь через несколько лет, после Нюрнбергского процесса, весь мир узнает о том, что фашисты уничтожили эту обитель скорби всего лишь из-за одного захоронения – могилы молодого инженера паровозостроительного завода Михаила Кошкина – главного конструктора, разработчика и испытателя среднего танка Т-34. «Микки-Маус» – среди немецких солдат это словосочетание давно перестало ассоциироваться с мышонком Уолта Диснея. Теперь так называли советскую «тридцатьчетверку»: ее открытые башенные люки действительно напоминали оттопыренные уши мультипликационного героя. Но этот танк наводил ужас своей быстроходностью и неуязвимостью – бронебойные снаряды рикошетили от покатой брони, словно теннисные шарики от подставленной ракетки. Фюрер объявил Кошкина своим личным врагом наравне с диктором Совинформбюро Юрием Левитаном, публицистом Ильей Эренбургом и трио художников-сатириков Кукрыниксами.
Два часа спустя после бомбежки оцепление было снято. Курсанты строем возвращались в казарму.
Казарма, или как ее называли, школа зондеркоманды №5 располагалась на улице Сумской, 100. Это был большой дом-колодец, где до войны проживали военные чины, партийные работники, руководители крупных предприятий, известные артисты и писатели. В просторных четырехкомнатных квартирах с высокими лепными потолками, освобожденных от мебели и прочих вещей, которые прежние хозяева не посчитали нужным вывозить при эвакуации, разместилась созданная по приказу коменданта и начальника гарнизона генерала Георга фон Брауна «особая команда СС и СД», полностью укомплектованная из бывших бойцов Красной армии, попавших в плен и изъявивших желание служить новой власти. Командир 68-й пехотной дивизии, первой ворвавшейся в Харьков, генерал фон Браун ни минуты не сомневался в том, что курсанты люто ненавидят империю Сталина и все, что с ней связано – коммунистов, комиссаров и евреев. Сомнения вызывало лишь мужество самих курсантов, их готовность бороться и побеждать. Будь ты дезертир или пленный, полагал генерал, ты – прежде всего трус, и трусом останешься, в какую бы армию тебя ни приняли, и под чье бы знамя ты ни встал.
Во дворе был под корень вырублен сад, снесены беседки и детские качели, землю аккуратно зацементировали и, как в лагере Z-57 OST, расчертили белыми и желтыми полосами. Проходные подъезды и ворота, выходящие на соседние улицы, заложили кирпичом, все окна от первого до последнего этажа были забраны крепкими стальными решетками. Двор дома по Сумской, 100 превратился в плац. С утра до позднего вечера здесь шли учения – строевая подготовка, рукопашный бой, защита от собак и стрельба – в глубине двора был по всем правилам оборудован открытый тир.
Руководил школой майор Бруно Шмидт, именно он отбирал личный состав своей службы среди военнопленных, именно ему в дальнейшем предстояло командовать этим подразделением. Правой рукой Шмидта был обер-лейтенант вермахта Александр Засевин, как выяснилось позже – едва ли не единственный «неариец», за недюжинные заслуги перед Германией получивший офицерское звание в немецкой армии. Шульгин видел, как наливались кровью глаза обер-лейтенанта, когда кто-либо из курсантов допускал малейший промах. Засевин ставил провинившегося на колени перед строем и до потери сознания исхлестывал нагайкой – резиновой плеткой, прошитой тонкой стальной проволокой.
Школа зондеркоманды №5 мало чем отличалась от тюрьмы. Такие же прутья на окнах, крепкие стены, замурованные двери, запертые ворота, автоматчики с овчарками у главного входа. Общение с внешним миром было категорически запрещено под страхом смерти. В один из первых дней Засевин устроил показательную казнь: на специально смонтированной виселице он собственноручно повесил курсанта Александра Мешкова, попытавшегося передать записку своей сестре.
Вторым и далеко не последним был казнен курсант Петр Загорулько – он усомнился в справедливости полного уничтожения евреев, причем рискнул это сделать вслух. Зайдя со спины, ефрейтор ударил его штыком в шею. Багровый от крови клинок выскользнул изо рта, и Шульгин с ужасом увидел, как несчастный схватился за лезвие обеими руками. «Пионер-трубач», так называлась эта казнь на языке палачей НКВД в конце тридцатых годов, и эту форму показательного убийства успешно позаимствовало руководство зондеркоманды №5.
Дисциплина в школе была строжайшей и ужесточалась по мере приближения выпуска, причину этого никто не мог понять. Все чаще раздавался над плацем вопль обер-лейтенанта Засевина – русский мат с украинским акцентом, все чаще свистела нагайка, но все четче звучал строевой шаг, все чаще пули ложились в центр мишеней, все активнее постигались премудрости службы в справедливейшей и непобедимой Германской армии. Начальник школы майор Бруно Шмидт редко появлялся на занятиях и, казалось, почти не интересовался учебным процессом – он знал, что боевая подготовка бойцов Красной армии ничуть не хуже, а кое в чем даже превосходит подготовку немецких солдат, чего нельзя сказать о психической подготовке, которой в Красной армии (пожалуй, кроме лекций на тему «Враг хитер и коварен» и пересказов сводок «Совинформбюро»), не было вовсе.
Уроки по «психической подготовке солдата» в школе зондеркоманды №5 сводились к рассказам Александра Засевина о зверствах красноармейцев-москалей на оставляемых при отступлении селах Украины. Беседы подкреплялись одним и тем же звуковым кинофильмом. Обвешанный гранатами и «маузерами» красный командир, рыча, кинжалом протыкает живот старику, в доме которого нашел портрет Тараса Шевченко… Рыдающие девушки в украинских нарядах с лентами и венками на головах – их привязывают к пушечным стволам свирепые русские артиллеристы; гремит залп… Вот изголодавшиеся солдаты в буденовках рубят саблями головы маленьким детям, а потом яростно рвут руками и с аппетитом, обильно пачкаясь кровью, поедают еще дымящееся мясо. Как и многие другие курсанты, Шульгин прекрасно понимал, что это игра немецких артистов, до наивности лживая пропаганда. Но были и такие, кто искренне верил увиденным кадрам, сжимал кулаки и стискивал зубы от ненависти к «советам» с их «жидовским» командованием. Так курсант Альфред Гибель с первого же сеанса был на руках доставлен в санизолятор – он впал в глубокий обморок от нервного шока…
Очень нелегко было прививать бывшим бойцам Красной Армии ненависть к стране, в которой они родились и выросли, к нынешним красноармейцам, среди которых были и родные, и друзья курсантов школы зондеркоманды №5. «Дурь» вышибалась ежечасной, ежеминутной муштрой, поощрялось доносительство, внушалась мысль, что славянская натура изначально порочна, и лишь безупречная служба на благо Великой Германии (по примеру обер-лейтенанта Александра Засевина) может не только спасти «неарийца» от уничтожения или вечного рабства, но и открыть дорогу в достойное будущее после победы немецкой армии.
***
В эту ночь Шульгину приснился отец – старый сапожник из Борисполя, открывший свою «чеботарню» сразу же после большевистской революции в конце октября 1917 года. Тогда он был единственным сапожником в местечке, шил и починял обувь всем и каждому – красным и зеленым, петлюровцам и прочим ангеловцам-архангеловцам, коим не было числа на многострадальной Украине. Наум Шульман был настоящим мастером, его знали во всей округе, и может быть, именно поэтому его не постигла страшная участь многих украинских евреев, когда волна кровавых погромов катилась по стране.
Белые, красные, черные, серо-буро-малиновые и прочие, врывавшиеся в города и городки, с первых же минут занимались одним и тем же – били жидов, и лишь после этого «узаконивали» свою власть. Любой «новой власти» не нравилось это вольное и гордое племя, и к 1919 году в Борисполе остались лишь три еврейские семьи: сапожника Шульмана, мельника Куплеватского и шинкаря Минкина, обойтись без которых не могла ни одна армия, какого бы цвета она ни была.
Во сне курсант школы зондеркоманды №5 Шульгин, в полной форме, с трезубцем на фуражке и с карабином за спиной, пришел к отцу. Старый Наум, оторвавшись от работы, воздал руки к небу:
– Ой вэй! Шо ж исделал ты, о горе мне, горе, азохэн вей! И кем стал!..
Шульгин расплакался, как в детстве. Он помнил, как отец, сердясь, грозился шпандырем. Строг был старый Наум, кричал громко, руками размахивал, страху нагонял… Но никогда не поднимал руки ни на сына, ни на жену. А сейчас, снилось Шульгину, отец подхватился с места, сдернул с себя кожаный фартук.
– Где шпандырь, где?! Вот щас-с как я т-тя шпандырем, шпандырем!..
Рыдая, Шульгин пытается обнять старого Наума, сползает на пол, становится на колени, но гнев отцовский не утихает, не может отец простить сыновней измены. Шульгину хочется стать маленьким-премаленьким, уткнуться Науму в плечо, но наказание шпандырем неотвратимо…
В этом своем сне Шульгин знает, чем вызван праведный гнев отца.
Не только тем, что он явился домой во вражеской форме и с вражеским оружием.
Больше всего возмутило старого сапожника то, что сын, перед сдачей в плен, собственными руками измял и исцарапал свою тонкую красноармейскую книжку, особенно первую страницу, после чего в фамилии «Шульман» стало совершенно невозможно прочитать буквы «м» и «а».
Он сознательно превратился во вполне русского Шульгина.
Этим спас свою жизнь в реальности и смертельно обидел отца во сне. Хотя отец, будь он жив, а не расстрелян в тридцать третьем, так и так не простил бы сыну измены своей библейской нации…
Проснувшись, Шульман-Шульгин долго смотрел в темноту. Уснуть он уже не мог из-за своего соседа Альфреда Гибеля – тот неожиданно взвизгивал, стонал, громко сопел и вдруг оглушительно всхрапывал. И как все отделение умудряется засыпать под такие аккомпанементы?
– Ду зольт шлафен! Спайт, спат, ферштейн? – кричал дежурный по этажу.
Но Альфред лишь переворачивался на другой бок, потом снова оказывался лежащим на спине с широко открытым ртом, он напоминал прирученную собаку, которая позволяет гладить свой живот – святая святых.
Слева громко стонал во сне Тимоха Затычный – веснушчатый хлопец из полтавского села Опошня, прозванный «Фиксой» из-за двух железных зубов, вставленных вместо выбитых по пьянке. Фикса был идеальным объектом для издевательств – когда его обижали товарищи по курсу, он забивался в дальний уголок и тихо плакал, размазывая слезы пестрым от веснушек кулаком, и тоже напоминал собаку, но лишь униженную и скулящую. В редкие минуты, не будучи побитым и оскорбленным, Фикса пытался хорохориться, воображая себя гордым жиганом. Шульгин знал, что наиболее агрессивные люди – это те, кто сам по своей природной слабости боится оказаться побежденным, и это вполне относилось к Тимохе Затычному. Подшивая свежий подворотничок или смазывая мастикой свой карабин, Фикса тихо напевал народные хулиганские песенки.
Мурку хоронили с белыми цветами,
На панелях плакала шпана,
Гроб несли блатные, крышку – шухорные…
И тогда на побитую собаку Фикса не был похож.
…Шульгин хорошо помнил потрясший его в детстве случай.
В середине двадцатых годов в его родном Борисполе развелось очень много бродячих собак, сбивавшихся в стаи. Дикие, голодные, они не только наводили страх на жителей, но, случалось, и нападали на припозднившихся прохожих; рвали в клочья самых свирепых цепных псов, если удавалось проникнуть в огороженные дворы; поджидали возвращающиеся с пастбищ стада и, выбрав одну из коров, за несколько минут оставляли от нее чисто обглоданный скелет.
И вот к одной из этих стай приблудились двое посторонних псов с обрывками веревок на шеях. Стая обнажала клыки, не подпуская чужаков. И вдруг один из «гостей» бросился на ничего не подозревавшего сотоварища, распорол ему брюхо, вырвал и разметал по снегу внутренности; после чего, поджав хвост, деликатно отошел в сторону, словно предлагая всей своре угощаться. Дикие псы, озадаченно наблюдавшие за этой грызней, вполне осмысленно переглянулись и тут же молча набросились на победителя, разорвав и сожрав его без остатка в считанные секунды, разгрызли кости и слизали кровь со снега. На останки ранее поверженного своим собратом кобеля они даже не взглянули, медленно и спокойно ушли в лес.
Шульгин уснул лишь в шестом часу утра, незадолго до подъема.
***
В середине ноября, неожиданно для всего германского фронтового генералитета, вышла внезапная директива гитлеровского командования: до декабря, до первых «русских» морозов, полностью занять индустриальные центры Украины, ослабив или даже приостановив наступление на Москву. Хлеб левобережного чернозема, харьковская военная промышленность, уголь Донбасса, газовое месторождение Шебелинки, металлургия востока Украины – все это, одним мощным ударом отбитое у СССР, ослабит и обескровит русскую армию; а уж последующий бросок в юго-восточном направлении перережет нефтяную артерию Кавказа. Лишенная энергоресурсов Москва падет сама.
С немецких самолетов сыпались тысячи агитационных листовок со словами якобы самого Иосифа Сталина: «Потеря Москвы – еще не потеря России. Проиграть сражение – еще не значит проиграть войну»...
Но не суждено было такому случиться. Надежда на «блицкриг» – молниеносную и полную победу в летней кампании против Советского Союза, остыла уже в середине ноября.
Морозы ударили намного раньше.
Полевые пехотные и моторизованные части немецкой армии не могли полностью расквартироваться в захваченных селах и райцентрах – крестьянские хаты стали привилегией лишь офицеров и младшего командного состава, рядовые же солдаты могли довольствоваться дворовыми постройками, сараями или собственной техникой. Законопаченные до последней щели кабины грузовиков, брезентовые фургоны и танковая броня защищали от снега и ледяного ветра, но сам мороз в машинах чувствовался намного сильнее.
Тысячи немецких солдат умирали от переохлаждения или гангрены, наступившей из-за обморожения рук и ног. Германия не успевала обеспечивать своих бойцов зимней формой одежды, с избытком хватало лишь шарфов и перчаток. Укутываясь в тряпки и женские платки, мастеря из веток давно забытые лапти, оборудуя автомобили и мотоциклы неким подобием лыж из досок, армия фюрера короткими толчками продвигалась вперед. Сорокаградусный мороз разлагал синтетический бензин на составные несгораемые компоненты, танковые двигатели или не заводились, или же глохли на ходу, в орудиях застывала смазка, пулеметные стволы приходилось отогревать или горящей паклей, или раскаленными кирпичами. Смерзшиеся в камни бруски эрзац-хлеба перед употреблением нужно было долбить саперными топориками...
Как правы были непревзойденные стратеги Манштейн и Клейст, требуя, чтобы фюрер оттянул войска к линии Днепра хотя бы до весны, если уж летняя кампания «Барбаросса» чудовищно провалилась, и теперь сама идея «блицкрига» неумолимо перерастала в обескровливающее наступление.
Командующий группой танковых армий СС генерал-полковник Хайнц Вильгельм Гудериан вылетел с фронта в ставку Гитлера с просьбой или о срочном отступлении, или о срочном возобновлении битвы за Москву. «Польшу заняли за три недели, Францию – за четыре, – горячо говорил Гудериан. – Мой фюрер, оставь Украину, дай мне две недели, и я возьму Москву!..» – «Нужно сначала разгромить противника по всему фронту, – раздраженно ответил Гитлер, поднявшись из-за своего стола и обернувшись к портрету Фридриха Второго, – а потом уже захватывать его столицу!»…
Уже было приготовлено несколько вагонов качественного итальянского мрамора, чтобы соорудить на Поклонной горе монумент высотой в 95 метров в честь взятия Москвы, увенчанный двенадцатиметровой свастикой из чистого золота. Но фюрер внезапно переменил свою тактику. Он решил легко войти в Москву после полного уничтожения Красной Армии и прогарцевать по Красной площади на белом коне, бросив этим вызов Англии и Америке.
Распоряжением ставки 48-й танковый корпус генерала Вернера Кемпфа был отозван из 6-й армии и передислоцирован на стратегическое направление Харьков–Курск, где в снеговые сугробы и покрытые тонкой коркой льда глубокие болота уже намертво вмерз «панцерготт» Хайнц Гудериан. Его доблестные рыцари брони и натиска проклинали русский мороз, низкую посадку и слабые рессоры своих боевых машин и терпеливо ожидали подкрепления.
С появлением корпуса Кемпфа наступление продолжилось по всему фронту. На обочинах проложенных танками и бронетранспортерами дорог, в полях, ложбинах оставались и чернели в снегу брошенные автомобили, мотоциклы, пушки и трупы лошадей. Конвульсивное продвижение групп армий «Центр» и «Мертвая голова» вперед по Украине уже напоминало церемониальное шествие побежденных.
Не победителей, а именно побежденных.
***
В центре города, в тупике улицы, носившей имя писателя В.Г.Короленко, ежедневно расстреливались десятки заложников – свежие трупы еще не успевали убирать в грузовики, как уже поступала следующая партия.
«За сопротивление и вражеские действия против лиц, принадлежащих к немецкой армии, виновные будут уничтожены. Если не удастся задержать виновных, будут применены репрессии к задержанным заложникам»… «Жители города обязаны сообщать в жандармерию о любом подозрительном случае»… «Жители города являются лично ответственными за любой случай диверсии или саботажа»…– эти объявления появлялись на стенах домов, на афишных тумбах, печатались в оккупационных газетах, звучали из мощных репродукторов, установленных на специальных агитационных автомобилях.
Лишить противника воли к сопротивлению могут только массовые репрессии и жесткий террор. Любой, пусть даже малейший факт неповиновения должен рассматриваться как подрывное действие и сурово караться по законам военного времени – это был приказ коменданта города Георга фон Брауна. Три его полка – 169-й, 188-й и 196-й фактически стали истребительно-карательными подразделениями, а его 68-ю пехотную дивизию фельдмаршал Рундштадт назвал дивизией СС «Харьков» в честь первой столицы Украины, одной из богатейших республик Советского Союза.
Плановые занятия с курсантами школы зондеркоманды №5 обер-лейтенант Александр Засевин начинал с политической информации. Война закончится через месяц-другой. Временные оборонительные бои и локальные отступления войск вермахта – тактическая хитрость фюрера. Москва парализована и будет взята со дня на день. Ленинград, вторая столица России, обескровлен и разрушен. Единственная нефтяная артерия на юге страны перерезана. Горная дивизия «Эдельвейс» полностью заняла Кавказ. Однако обстановка в Харькове с каждым днем усложняется, так как основные силы Великого рейха сконцентрированы на более важных участках. Именно поэтому русским бандитам, недобитым коммунистам и жидам иногда удается совершать дерзкие преступления…
На улице Сумской, где допоздна гуляли немецкие солдаты и офицеры, в многолюдной толпе, неопознанная молодая женщина в упор расстреляла из пистолета генерала вермахта.
На военном аэродроме загорелся склад с горючим, подожженный с трех сторон.
Среди бела дня взорвалась мощная мина в здании «Пассаж» на площади Тевелева, как раз в тот момент, когда около сотни солдат и офицеров выходили из кинозала.
В городе появилась «машина-призрак» – обычный армейский «опель» серо-желтого цвета, из окон которого гремят выстрелы по немецким солдатам, и никто не знает, где и когда этот автомобиль появится в следующий раз…
...Поначалу Шульгину казалось, что стоит лишь выйти на улицу, за пределы школы – и он сможет уйти, спрятаться, затаиться, а потом, достав где-нибудь штатскую одежду, перейти линию фронта. Но каждый день сводки доносили нерадостную информацию: взят Белгород… Орел… Воронеж… Немецкая армия продвигалась все дальше и дальше, и надежда на побег угасала с каждым днем.
А пока он, в черной эсэсовской форме с сине-желтой нашивкой на рукаве и с трезубцем на фуражке, маршировал по Сумской мимо сурово и осуждающе глядевшего на него бронзового Тараса Шевченко, в «шеренге по четыре», и вместе со всеми подпевал залихватское:
Маруся, раз-два-три, калина,
Чернявая дивчина,
В саду ягоды рвала…
Время от времени сквозь чеканный шаг курсантов слышался крик обер-лейтенанта Засевина:
– Слабо ногу бьешь, мать твою!.. – и свист нагайки: командир не стеснялся наказывать курсантов прямо на улице, в строю – этим он доказывал новым хозяевам свою власть над подчиненными, а также свое искреннее желание воспитать новых солдат фюрера…
…Вели пленных матросов. Они плелись толпой, сбиваясь и сталкиваясь, грязные, заросшие, глаза их были безумными и тупыми. Кто в висящих клочьями тельняшках, у кого-то ноги обмотаны тряпками. Они шли к харьковскому Централу, к холодногорской тюрьме – спецлагерю для военнопленных «Z-57 OST». На мосту через речку Лопань кто-то – Шульгин так и не успел заметить – то ли из конвоиров, то ли из горожан, – бросил морякам полбуханки хлеба. Мгновенно в толпе пленных произошла драка – кого-то ударили, кого-то сбили с ног, кто-то завыл, зарычали овчарки… Схватил ли кто-то хлеб, или он был растоптан, раздавлен, Шульгин уже не видел – один из пленных вдруг бросился к перилам моста и, тяжело перевалившись, полетел вниз, в реку. Колонна не дрогнула, продолжая свой путь, лишь некоторые оглянулись на шум и тут же отвернулись, делая вид, что ничего не произошло. Захлопали выстрелы, конвоиры сгрудились у перил, беспорядочно стреляя из карабинов в темную пенящуюся воду…
А нестройная толпа брела дальше по улице, подхватив начатую кем-то «Расцветали яблони и груши…» Шульгин обратил внимание, что по всему пути матросов на тротуарах стояли люди, многие выглядывали из ворот и окон домов, и не было в их лицах ни сочувствия, ни сожаления…
Вечером того же дня Шульгин и Альфред Гибель были отправлены на Благовещенский базар за самогоном. На обратном пути слегка захмелевший от «снятия проб» Альфред вдруг спросил:
– Ты почему не стрелял, Шульгин?
Вопрос прозвучал как-то буднично и почти ласково, так, что Шульгин даже не сразу понял его сути.
– Ну, когда все палили по тому идиоту, что в речку плюхнулся. Думаешь, я не видел?
И он с пьяной снисходительностью полуобнял Шульгина.
– А-а… С обоймой что-то, – кивнул Шульгин на свой карабин. – Патрон не вошел. Хорошо, что напомнил…
– А ну-ка, – Альфред взял из рук Шульгина карабин. – Да ты даже патрон в казенник не дослал и перезарядить не пытался. Я, брат, все замечаю…
Он передернул затвор, поискал глазами подходящую мишень, вскинул ствол и, почти не целясь, выстрелил в одну из ворон, обсевших высокое дерево. Птица взорвалась кровью и перьями, остальные с криком шарахнулись в стороны.
– Вот так, – Альфред протянул карабин Шульгину. – Понятно.
Всю дорогу до казармы оба не произнесли ни слова, но Шульгин прекрасно понимал, что при случае Альфред не смолчит. Или же начнет шантажировать…
Но тот, казалось, забыл об этой истории. Работы было очень много.
…Донимали партизаны-подпольщики. Листовки со свежими сводками «Совинформбюро» появлялись каждое утро в многолюдных местах – на базарах, площадях, на бывших трамвайных остановках, около хлебных магазинов, у перекрестков улиц. Особую тревогу вызывали ночные убийства немецких солдат и полицейских, кроме того, дерзкие подпольщики подвешивали трупы врагов на фонарных столбах или в арках ворот. Часто во рту убитых находились их же собственные половые органы, в этих случаях на трупах были пояснительные записки: «Фриц любит яиц»…
В городе было объявлено чрезвычайное положение, введен комендантский час – полицайцайт, появился новый приказ коменданта города: «Жителям запрещено появляться на улице от 18 до 5 часов. Нарушители будут караться смертью». Усиленные наряды армии и полиции патрулировали улицы, осматривали подвалы и чердаки, задерживали и отправляли в комендатуру или расстреливали на месте подозрительных прохожих, но напасть на след подполья не удавалось.
Курсанты школы зондеркоманды №5, брошенные на помощь городской жандармерии, хватали заложников по ночам, оцепляя указанный кем-то наугад квартал, выстраивали оцепление, окружали надлежащий район и брали всех, кто имел неосторожность оказаться на улице. Задержанные доставлялись или на Рыбную улицу, где находился гараж с невиданными доселе синими фургонами-душегубками, или к «красной стенке» – глухой стене кирпичного пятиэтажного дома в конце улицы Короленко. Горожане, даже те, кто имел «аусвайс» или работал на открывшихся немецких предприятиях, старались задолго до наступления комендантского часа вернуться домой, опустить светомаскировочные шторы и затаиться: никто не знал, что может произойти в следующий момент, когда и какую вылазку устроят партизаны, кто и где будет схвачен в качестве заложника…
В Лесопарке расстреляли всех жильцов дома №9 по улице Черноглазовской: в одной из квартир этого дома был обнаружен детекторный приемник с антенной из куска провода, накрученного на молочную бутылку, конденсатором из двух кусочков фольги от шоколадных конфет и громкоговорителем, сделанным из обмотанной нитками папиросной коробки.
Почти все карательные операции – от проведения облав и несения конвойной службы до расстрелов – поручались именно городской жандармерии и отдельным, хорошо зарекомендовавшим себя курсантам школы зондеркоманды №5. Вполне здраво рассуждали немцы: стоит ли пачкать руки самим, если всегда могут найтись «исполнители» из местного населения, согласные на все за миску дармовой баланды. Те, которые воровали друг у друга деньги и продукты, дрались в кровь из-за любого пустяка, а при случае могли и придушить соседа по казарме. Каждый смертный случай медсанчасть школы списывала на туберкулез, цингу, язву и прочие чисто «русские» болезни.
Первый выпуск ускоренного курса молодых бойцов зондеркоманды №5 состоялся в канун нового, 1942 года. Рота, в которой служил Шульгин, осталась в Харькове и вошла в особое подразделение «Зихертсхайполицай унд СД».
Но это событие было омрачено очередной трагедией.
…Особняк генерал-майора Георга фон Брауна, коменданта и начальника гарнизона города Харькова, взлетел на воздух. Никто не мог предположить, что это великолепное здание по улице Дзержинского, 17, где до войны располагался детский садик, советские войска перед отступлением начинят двумя центнерами взрывчатки. Грохнуло так, что полетели оконные стекла и даже перекрытия в домах не только на улице Дзержинского, еще не успевшей получить новое название, но и на параллельных – Сумской и Чернышевской. Здание, покачнувшись, рухнуло, превратившись в гору кирпича и бревен, в небо взметнулись искры и густые клубы дыма с пылью; крышу соседнего дома выбросило на мостовую. Погиб и фон Браун, и его семья, которую он успел вызвать из Мюнхена, и почти весь взвод охраны. Пожар перекинулся на соседние дома. Поднялась паника, бойцы зондеркоманды №5 снова были подняты по тревоге, они оцепили район.
Улица еще дымилась, зола кружилась в воздухе, однако бойцы особой команды СД уже не только задерживали тех, кто подвернется под руку на улице, но и врывались в дома, выгоняя людей и швыряя их в крытые грузовики. Около семисот жителей близлежащих улиц были тут же отправлены к «красной стенке», а прямо в камерах спецлагеря «Z-57 OST» были расстреляны все пленные красноармейцы-саперы.
Лишь через годы станет известно, что особняк на Дзержинского, 17, где обосновался комендант города Харькова генерал-майор Георг фон Браун, был уничтожен первой в истории радиоуправляемой миной – дистанционным взрывным устройством, управляемым по радиолюбительской средневолновой частоте, и что передатчик этой системы находился в лесу под Воронежем, что уничтожение данного объекта планировалось саперным батальоном Красной Армии еще при отступлении…
Ни городское подполье, ни жители Харькова не имели никакого отношения к этому взрыву, но именно он стал началом массового уничтожения горожан.
Моторы газенвагенов-душегубок глохли от перегрева; расстрелянных у «красной стенки» не успевали вывозить для утилизации; единственный в городе крематорий, построенный перед самой войной, не справлялся с работой – горы трупов по полторы-две недели, спрессовываясь и разлагаясь под открытым небом, ожидали своей очереди.
Особую жестокость проявляли бойцы зондеркоманды к евреям и цыганам. Даже многим фашистам была совершенно непонятна эта ненависть бывших соотечественников друг к другу, удивляла оккупантов необъяснимая ярость отдельных русских и украинских парней в эсэсовской форме, доходящая, казалось, до опасного безумия. Так по приказу майора Бруно Шмидта при согласии обер-лейтенанта Александра Засевина были отправлены в штрафную роту Стас Хохряков и Петр Хвыля, которые действовали с редкой активностью – вместо расстрела и кремации они, хохоча, циркулярной пилой живьем распилили двух пожилых цыган на куски.
Однако это был едва ли не единственный случай, когда палачи действовали без приказа, проявив личную инициативу. В основном же все происходило по четкому плану. Оставалось лишь упорядочить процесс, поставить его на поток, чтобы все происходило аккуратно, точно и в определенные сроки.
Выход вскоре был найден. Дробицкий яр был идеальным местом и для массовых расстрелов, и для захоронения – находясь в непосредственной близости к городу, на заводской стороне, он не требовал никаких специальных подъездных путей, ни каких-либо слишком сложных построек или ограждений. Тем более, здесь же располагались рабочие бараки одного из заводов, где было удобно содержать одновременно сотни людей.
Охрана этого лагеря смерти поручалась особому подразделению «Зихертсхайполицай унд СД». Для этой цели обер-лейтенант Александр Засевин выделил тридцать шесть человек, в пятидневный срок они были обучены и перевооружены. Карабины еще не были сданы в арсенал, но их сменили новые, пахнущие не порохом, а лишь густой заводской смазкой темно-серые «тридцать восьмые» автоматы.
– Пистолет-пулемет МП-38, равно как и его усовершенствованный аналог МП-39/41 оружейного завода «Эрма», имеет длину с прикладом восемьсот тридцать три миллиметра, со сложенным прикладом – шестьсот тридцать миллиметров, масса с патронами – четыре килограмма и восемьсот грамм, заряд обоймы – тридцать два патрона калибра девять миллиметров, – заунывно, как утреннюю молитву, произносил инструктор Авраам Штольц, австрийский полукровка с погонами ротмистра на плечах. – Темп стрельбы – четыреста пятьдесят выстрелов в минуту… прицельная дальность… начальная скорость пули… отклонение…
Через три дня Авраам Штольц исчез. Ходили слухи, что его арестовали за выдачу военной тайны. Якобы за то, что он раскрыл курсантам слабые места изучаемого автомата: при стрельбе длинными очередями ствол под действием отдачи уходит вверх, и пули ложатся намного выше цели; подающая пружина обоймы и газоотводная камора еще очень далеки от совершенства, а также незащищенный цевьем или кожухом ствол не предохраняет руки стрелка от ожогов…
На смену ротмистру Штольцу пришел новый преподаватель – белобрысый гауптман Ольгерт Вайс. Его лекции по материальной части перемежались политическими экскурсами. Обучая курсантов-славян владению новейшим оружием вермахта, он превозносил доктрины Адольфа Гитлера, освободителя всех народов от социалистической опухоли. То трагически понижая голос, присаживаясь за стол, то вдруг вскакивая, потрясая зажатым в ладони автоматом, Ольгерт Вайс горячо объяснял бойцам особого подразделения «текущий политический момент», путая немецкие и русские слова, приводя в пример исторические события Первой мировой войны, и его логика была крепка и непробиваема, как линия Маннергейма. В отличие от теоретика ротмистра Штольца, Ольгерт Вайс прошел Испанию, Францию, Польшу, в совершенстве владел всеми видами стрелкового оружия вермахта и стремился передать свои знания курсантам-славянам.
– Смотри внимань на есть калибр ствол наш пистолет, – торжественно провозглашал Вайс, – здесь есть на семь и шестьдесят пять миллиметр на германски унифицирован патрон, что есть для пистолет «парабеллум», «вальтер», «браунинг» и «зауер». А русс патрон есть на семь и шестьдесят два миллиметр для русс пистолет ТТ и автомат ППД и ППШ. Умный германский умей стреляйт и свой патрон, и русс патрон, а глупый русс умей стреляйт только свой русс патрон, маленький калибра… Приклад плечо на русс автомат – деревян, приклад плечо на германски автомат – железо «рейн-металл» и пластмасс, на аллес прогресс…
Но и на лекциях Ольгерта Вайса уставшему и измотанному за день Шульгину, как и остальным курсантам школы, хотелось спать. Вместо записей о тактико-технических характеристиках немецкого оружия он медленно водил карандашом по тетрадному листу, вырисовывая ромбы, вводя в них квадраты и заштриховывая образовавшиеся треугольники. Его абсолютно не интересовал автомат МП-38, каким бы суперсовершенным он ни был.
***
Алина работала ночной нянечкой и уборщицей в Доме малютки, бывшем детском саду на улице Пушкинской. На службу она уходила до наступления комендантского часа, возвращалась домой лишь утром, и снова принималась за работу: нужно было наводить порядок в своей же квартире, которая нынче принадлежала старым хозяевам – с приходом немцев сюда вернулись прежние жильцы, бежавшие в 1918 году в Германию.
Марта Тремпель и ее дочь Берта появились в квартире ранним утром. С двух длинных, похожих на железнодорожные платформы «хорхов» были выгружены стол, два шкафа, большой комод, множество сумок, мешков и тюков. Обер-лейтенант в темно-серой форме, прекрасно говорящий по-русски, и двое солдат помогли женщинам поднять вещи на третий этаж и освободить от ненужной мебели несколько комнат, жильцы которых успели эвакуироваться в самом начале войны; для этого пришлось взломать или выбить все замки. Алина заняла маленькую угловую комнатку около кухни, фрау Марта согласилась оставить девушку при единственном предварительном условии: Алина должна будет «наводить чистоту и поддерживать порядок» во всей квартире.
Приятно удивило Алину обилие книг в толстых переплетах, коллекция тевтонских гербов, старинная, словно из музея, посуда с завитушками, множество статуэток, картин и настенных украшений – за несколько месяцев войны она успела отвыкнуть от подобных вещей, да и увидеть их сейчас можно было не в квартирах, а лишь на Благовещенском базаре, выставленными в обмен на каравай хлеба или бутылку молока…
Фрау Марта стонала от умиления, обнимая стены, гладя оконные рамы, разглядывая двор с балкона, радовалась каждому знакомому предмету в квартире, где прошло ее детство и юность – медные дверные ручки, механический дверной звонок, даже бронзовый писсуар в туалете вызывали у нее слезы восторга и воспоминаний, как и крошечные буквы – криво, наверное, вслепую – процарапанные ее детской рукой на дальнем боку газовой колонки, куда несколько десятилетий никто так и не заглядывал: «Марта любiла Сiрежу. 24.08.1911 годъ»...
Расположившись на новом месте, фрау Марта пригласила Алину в большую комнату, где до войны жил старый скрипач Дмитрий Марков, музыкант Харьковского оперного театра. Алину посадили у ломберного столика на мягком стуле с изящно изогнутой спинкой. За чаем, по вежливой просьбе новой хозяйки, Алина рассказала, что ей двадцать четыре года, всю жизнь прожила в этой квартире, мама умерла в тридцать пятом, отца убили белофинны, сама она перед войной поступила на рабфак, семьей не обзавелась. Эвакуироваться не смогла – эшелон разбомбили под Чугуевом, пришлось возвращаться в город…
Глядя на Берту, свою ровесницу, Алина поначалу не могла понять, почему та все время молчит и улыбается, лишь позже сообразила, что дочь фрау Марты выросла в Германии, и русского языка не знает. Фрау Марта одинаково владела и русским, и немецким, она рассказала, что много лет преподавала русский язык в Дрезденской танковой школе, обучала будущих освободителей России от большевистского гнета, так что, выходит, в успехах армии фюрера есть и ее доля. В семилетке Алина получала неплохие оценки по немецкому, этот предмет вела настоящая немка Луиза Генриховна, прибывшая из Цюриха по линии Коминтерна, но сейчас Алина почти не понимала, о чем говорит фрау Марта с дочерью на своем диалекте.
– Какой род у нас был, какой род… Какая семья, – сокрушалась фрау Марта. – Тремпели были неутомимые труженики, образованнейшие, даже по нынешним меркам, люди. В городе не было ни единого хозяйственного или скобяного магазина, ни единой лавки, где бы не выставлялись на продажу изделия с нашей маркой…
– Так знаменитый «Тремпель» – это вы?.. – удивилась Алина.
– «Тремпель» – это мой папа, это мой дедушка, это наши фабрики! «Тремпель» – это наше имя, наша марка, наша честь! О нас говорил весь город… Как мы жили до прихода проклятых коммунистов! Кто умел работать, тот умел жить. У нас, кроме этой квартиры, было именье в Ольшанах, у отца две железоделательные фабрики – на Клочковской и Екатерининской, мой муж Альберт лошадей разводил, конный завод держал в Дергачах… Берточка родилась аккурат в семнадцатом, когда все началось. Пьяное хамье громило фабрики и мастерские, солдатня прямо на улицах расстреливала каждого прилично одетого… Мужа закололи штыками на моих глазах, а когда увидели, что я беременна, так сорвали одежду и начали бить сапогом в пах… я прямо на улице родила Берточку, я умирала от боли и ужаса, в грязи и крови, а эти изверги разрезали умирающему Альберту живот и всунули туда нашу малютку, запихивали ногами, и смеялись при этом, так страшно смеялись… – Фрау Марта заплакала, тряхнув головой, капельки слез попали Алине в лицо.
– Не надо, – попросила Алина, чувствуя, что сама сейчас разрыдается.
– Нет, – жестко ответила фрау Марта. – Надо! Этого нельзя забывать. Если забудем, то все вернется снова, ужас и смерть... Тогда мы бежали отсюда, от этой скотской власти. Мой папа заплатил огромные деньги, чтобы нас переправили на пароходе в Константинополь. Пароход «Империя»… Потом – Париж, а в двадцать втором году мы уже были в Берлине. Мы, немцы, ехали к себе в Германию, но ехали, словно на чужбину. Ведь родились-то мы здесь, уже четыре поколения Тремпелей жили в Харькове. Мы поклялись, что при первой же возможности, как только эта земля будет очищена от большевиков, то возвратимся сюда, на свою родину. Папа не дожил, мама умерла… Как бы они были счастливы, что сейчас все снова вернулось на свои места. И мы с дочерью живем, и живем здесь, у себя дома, мы будем пить чай из фамильного сервиза, мы будем есть пудинги и апельсины, а хамы теперь сами подыхают в крови и дерьме. Моя нация, мои немцы отомстили красным бандитам за моего Альберта. Иначе не могло быть! Не могло!..
Но Алине вдруг вспомнилась страшная картина, свидетелем которой она стала несколько дней назад в сквере на Университетской, около нового немецкого ресторана «У Гельмута».
Двое пьяных офицеров волокли за ноги молодую женщину, она крепко прижимала к груди ребенка – то ли мальчика, то ли девочку около двух лет. Мать выворачивалась и извивалась, стараясь не поранить дитя о брусчатку, юбка с нижним бельем задрались до подбородка, обнажив окровавленные бедра, бедняга уже не могла кричать, она лишь хрипела, выкатив глаза, когда один из офицеров вырвал у нее ребенка и, размахнувшись, отбил ему голову об угол дома. Алина увидела, как выпрямились, дыбом поднялись волосы у матери, и как за секунду они стали совершенно седыми, а немцы, хохоча, потащили обезумевшую дальше по аллее. И не было такой силы, которая могла бы хоть что-то изменить в этом мире!..
Несколько ночей подряд Алине снился один и тот же сон: по парковой дорожке идет ребенок без головы, идет и хрипло смеется, разбрызгивая кровь…
– Это я говорю к тому, – продолжала фрау Марта, – что черные дни Советов закончились – ушли, как страшный бред. И теперь начинается новая, культурная эра, мы будем рожать новых детей, и они будут жить и бороться для того, чтобы…
Фрау Марта вдруг замолчала и внимательно глянула на Алину.
– У тебя были мужчины?
– Нет! – вздрогнула Алина.
Эта тема была для нее неприятной.
– Ты… девица? – удивилась фрау Марта. – Что, любви не было? Или кавалеры стороной обходят?
Алина промолчала. Хозяйка, вздохнув, улыбнулась.
– Ой-й… А у меня первая любовь была-а… До сих пор вспоминаю. Сережа, гимназист-переросток. Здесь же, на Рымарской жил, около «Оперы», два года в восьмом классе сидел. С ним я и девственность потеряла, и где? Под мостом на Университетской горке. Мне – четырнадцать, ему – семнадцать. Потом узнала – погиб на германском фронте, в октябре шестнадцатого, мои же, выходит, соплеменники, немцы, и убили моего Сереженьку. На аэроплане он летал. Я уж и забыла тогда про него, а как узнала, что он погиб – так плакала, так плакала… Честно скажу: по мужу, Альберту своему, так не плакала, как по Сереже...
Она о чем-то заговорила с дочерью по-немецки, очевидно, переводила ей то, что рассказала Алине. Берта принесла несколько толстых альбомов со старыми фотографиями, и следующие два часа, борясь со сном, Алина рассматривала пожелтевшие снимки с золочеными узорами.
– Это вот мы с Сережей сфотографировались... А это папа с градоначальником в «Опере». В этой моей комнате, говорят, жил недавно скрипач из «Оперы»? Видишь, как… А вот железоделательная фабрика наша на Клочковской, вывеска – «Тремпель»… Вот мы на банкете в «Пассаже» на Николаевской площади… Тебе интересно?
– Конечно…
– Да ты спишь уже! – хохотнула фрау Марта и закрыла альбом. – Ладно, в другой раз досмотрим.
– А что с фабриками вашими? – подавляя зевоту, спросила Алина лишь для того, чтобы не смять разговор.
– Это еще вопрос… – задумалась фрау Марта. – Я сохранила документы на право владения, – мне помогут их вернуть, я уже договорилась и в городской управе, и в комендатуре. Подберем рабочих, наймем опытного управляющего, восстановим производство металлических изделий, расширим предприятие. Попробуем. Платить я буду очень хорошо, у меня есть такая возможность. В городе снова появится посуда, инструменты и оборудование марки «Тремпель»…
…Дни шли за днями. Фрау Марта и Берта были вполне довольны Алиной. И, если поначалу Алина работала по дому лишь за право жить в своей квартире, то вскоре Тремпели начали ей платить. И это жалование оказалось едва ли не вдвое больше, чем она получала за работу ночной нянечки. В Доме малютки девушка, посоветовавшись с фрау Мартой и заручившись ее поддержкой, взяла расчет. Теперь она трудилась, почти не выходя из своего жилья.
Так Алина стала профессиональной домработницей.