…Косницин наконец выбрался из подсолнухов. Идти в хату? Да ну их, к лешему! Чего он там не видел? Сейчас же наркомят от пуза, а потом будут костерить на чём свет держится. Кума бы поискать… Зря он ему по морде съездил, вестимо зря. Какой ни какой, а всё ж родня. И друг ко всему.
Косницин перемахнул через плетень и осторожно двинул вдоль улицы. Ни души… Как убили Алёну Матвеевну – царствие ей небесное, несмотря на все её прегрешения и стервозность! – народ быстро скумекал что к чему. И решил носу до ветра не совать. Ещё бы! Не коммунисты чай! Ни Паши Ангелины и ни Стахановы здеся живут в каждом дворе! Или хотя бы – через двор. Охоты под пули лезть ни у кого нету…
Но, чу, вдали в знойном дрожащем мареве замаячили синевато-зелёные силуэты в глубоких стальных шлемах. Немцы шли уступом, охватывая всю улицу. Принесла их нелёгкая пендавозов! И спрятаться некуда. Хотя…
Косницин стремглав бросился через соседнюю плетень и, порвав рубаху, упал носом в ботву. Раздался запоздалый оклик «хальт!», цвинькнула пуля. Щёлкнуло ещё пару выстрелов, но он оказался уже за соседским домом. Его едва не схватил за ногу соседский Шарик, что злобно рыча, выскочил из будки – звеня металлической цепью, принялся, как угорелый, выписывать по двору круги и зигзаги. Лаять он при этом не лаял: очевидно, чуткий собачий нос учуял немцев – собаки их страсть как бояться! Хлопнула дверь… «Господи, прости нас грешных! А ну, цыц, окаянный!» - донёсся старушачий голос. Шарик с визгом затих, даже цепь перестала звенеть. Вот, давно бы так! Не научена что ли Евлампиевна горьким опытом?! Говорят же, прячьте собак, когда немцы в деревне! Ведь пристрелют же, окаянные, как пить дать! Им что – затвор дёрнуть на своих красивых маленьких винтовках с прикладами из вишнёвого дерева…
Он перемахнул через другой плетень – с разбегу приземлился на лопухи. Вот и его двор. Но что это? С противоположной стороны улицы глубоким охватом тоже двигались немцы. Их стальные шлемы с разведёнными пластинами и рожками отдушин, с резинками или сеточками, отсвечивали матовой краской и искажали солнечный свет. Улыбки или ухмылки казались длиннее, а лица узкими и лошадиными. Вместо глаз – точно провалы, заполненные темнотой… Фу, страсть какая, наваждение бесовское! Он выхватил крест, что носил на веревочке через грудь – принялся его лобызать, твердя молитву «Святые помощи». Но одного из супостатов, в белых очках с чёрными стеклами он тут же признал. Это был герр Густав, добрый немец. Ему можно было довериться – даже откровенничать с ним можно!
Густав, когда первый раз оказался у него в гостях (тогда же встал на постой) понравился всем, даже Настасье. Высокий и ладный, в отлично сшитой форме, пусть и с устрашающим орлом над левым карманом, он производил впечатление деревенского жениха – первого парня на деревне, за которого мечтали выскочить все красавицы! Сам Косницин, кряхтя, глядел как Настасья, смущённо улыбается и прячет глаза, когда немец проходит рядом с ней. Он про себя жалел, что никак не может их оженить. Была б неплохая пара… Настасья – видна с лица девка с пышными формами, и этот парень – наполовину немец, наполовину чех, как он сам о себе говорит. Наверное, поэтому он такой добрый.
Правда Косницин временами представлял Густава на поле боя. От этого ему становилось не по себе. Он явственно видел, как пистолет-пулемёт в откидывающимся прикладом изрыгает пламя в руках этого «доброго немца» - как напрягается его мышцы и выступают его вены; ощущал даже кислый запах пороха…Остальное он видеть и представлять боялся. А ведь стрелял же поди герр Густав в наших, убивал же поди? И кто знает, может кого из нашей деревни спровадили эти пули на тот свет? А вот поди ж ты…
-Это староста, не стрелять! – гаркнул Густав на своих каким-то чужим, металлическим голосом, отчего Платон Тимофеевич мгновенно сравнялся с землёй. – Герр Косницин, статься там, где ви есть! Не надо бежайт! Будет отшень плёхо! Как неповиновений германски власть…
Косницина мгновенно прошиб солёный пот. Трясясь, он медленно приподнялся на колени, воздев над собой руки. В следующий момент немцы с обеих сторон улицы заполнили двор. Передний здоровяк с угольничком на рукаве и шитьём на воротнике, выбил сапогом калитку – он слетела с петель. Ругаясь, здоровяк подошёл к нему вплотную, наставив прямо в грудь вороненый ствол винтовки. При этом на его губах играла широкая улыбка. Но – видя трясущееся бледное лицо и запавшие глаза с дрожащими веками, смилостивился – захохотал, паскуда. Густаву это не очень пришлось по душе, но он промолчал, закусив губу. Как есть дать – пристрелят… А этот бугай даже глазом не моргнёт - будет со своими ржать и тыкать своим кованным сапожищем его мёртвое тело.
К Косницину подступили теперь все, за исключением двух, что стояли по обеим сторонам улицы, держа винтовки на изготовку. Вперёд без труда выдвинулся самый упитанный немец. Он казался всех старше – в высокой фуражке без дубовых листьев в кокарде, с блёклыми латунными ромбиками в погонах с окантовкой и с огромной кобурой на животе, из которой извивалась белая металлическая цепочка. На груди у него висел цейсовский бинокль в замше, по бокам – фляга в чехле с круглым металлическим стаканчиком вместо крышки и планшетка. А плотной белой руке, поросшей крупным рыжеватым волосом, он сжимал всё тот же пистолёт-пулемёт с хищным «клювом» на конце ствола, с длинным магазином и проволочным откидным прикладом. Начальничек, видно был большой и с гонором – ишь, как челюсть-то подрагивает…
Глядя ему в широко раскрытые, брезгливые глаза с ресницами палевого цвета, Косницин пробормотал учтиво:
-Чего изволите господин хороший… герр офицер, господин начальник?.. Как здоровьечко, как фрау, как дети?
Немцу всё это понравилось, особенно про фрау и «герр офицер». И он смягчил гнев на милость. В глазах победителя господина и хозяина, которые казались тускло-оловянными, промелькнули досада и сомнение. Поджав губу, он что-то спросил, и Густа тут же перевёл:
-Герр фанен-юнкер-офицер есть спрашивайт, почему ви есть бежайт от германски зольдат?
-А я это самое… испужался, прости Господи! Испужался я, герр офицер! Ну, как не испужаться, когда ваши идут? Вдруг стрелять зачнут, что тогда? – с детской простотой отвечал Косницин, опустив руки до ушей: - Ручки-то разрешите мне… устал держать?..
-Найн! – рявкнул упитанный так, что руки Косницина взметнулись ещё выше.
Немцы заржали так, что каски у них заходили ходуном. Густав тоже спрятал улыбку, но он тут же исправился – виновато подмигнул Платону Тимофеевичу.
-Ви не дольжен бояться германски зольдат! Германски зольдат бояться партизанен! Германски хольдат не есть стряляйт по житель, когда нихт оружий! Когда селянин не есть бежайт – слюшайн германски команд! Слюшайт и исполняйт! Ви есть понимайт?! – спросил Густав с интонациями упитанного, пряча глаза.
-Ага, понимайт-понимайт…
-Ви есть партизанен! – выпучил глаза упитанный и пихнул его сапогом с рядами четырёхугольных металлических шляпок на подмётке.
Кровь снова отлила от лица Косницина, хотя уже начинала возвращаться. Его целюсть снова безжизненно обвисла, а глаза стали как у святого на иконе – безжизненные, узкие и симметричные:
-Пощадите, г-г-спода немцы… товарищи, родненькие…
-Найн! Хенде хох, ферфлюхт! – заорал упитанный, заметив, как его руки дёрнулись вниз.
Для вящей убедительности он хлопнул ладонью по своему пистолет-пулемёту. Косницин снова вздёрнул руки, которые едва чувствовал:
-Да какой я партизан? Да нет у нас в деревне и не было партизан! Это и герр Густав подтвердит, если спросите. У нас все к германской власти хорошо относятся. А вот слух прошёл, что убили нашу старуху, Матвевну – так я испужался! Не за что ведь убили, хотя и сука была последняя..
Густав ободряюще закивал – вновь стал переводить. При этом он жестикуляровал своими сильными, загорелыми руками.
-Что есть сука? – спросил упитанный и, когда ему перевели, оглушительно захохотал.
Следом заржали все немцы. Даже те, что дежурили на улице.
-Это плёхо, когда бежайт от германски зольдат! Отшень плёхо! Кто есть бояться германски зольдат, есть партизанен!Герр фанен-юнкер-офицер не верить вас, как ви есть говоройть неправда! Он говорить – ви есть лгун... дас шмекер!
Стоящий вокруг немцы сдвинулись плотнее и снова оглушительно захохотали. Косницин, чтобы заглушить обиды и унижения, отметил – было им не больше 18-20 лет. Иные так и вовсе выглядили мальчишками – на все семнадцать. Что им убить какого-то русского, хотя и старосту? Да плюнуть и растереть, если только старший не встрянет, да немец -фронтовик…
-Герр офицер, пощадите! Как же мои жёнка, дочка сыночек? Унд фрау, унд киндер… одна сопля, другой сопливей? Пропадут ведь – не переживут зиму… с голоду загнуться… вы спросите в германской полевой комендатуре, в районе? Там меня знают… Спросите их – они поручили мне задание – следить… ну, щза партизанами, если объявятся… Говорят, это тайн – нихт разговаривать! Но вам можно – вы же свои… Но так вот, если вы меня того… это самое, как и кому я докладать буду?! У мёртвого доклада-то не выйдет. Не научились ещё мёртвые докладать-то, герр фанен или филькин-юнкер… не знаю, как правильно…
Густав посурьёзнел в лице, стал медленно, будто взвешивая каждое слово, перекладывать услышанное на германский. Будто речь шла о его жизни и смерти.
Эти слова произвели на упитанного и остальных ошеломляющее впечатление. Они тут же изменились в лицах и опустили оружие. Стали с некоторой опаской поглядывать на Косницина.
-Кто вам говорийт в комндатур виполняйт заданий?
-Так это… у помощника коменданта спросите. Там вам всё скажут, господин офицер. А сейчас, бите в хату, покушать…
После некоторого молчания упитанный ожил – Густав снова перевёл, уже несколько холодно:
-Корошо, ми есть проверяйт ваш слов. Если это не есть правда, ви будет расстрелйт! Говорить правда – сейчас, бистро!
-Правда-правда! – затряс бородой Косницин. – Не знаю, как уже и сказать… Всё правда, ваше благородие, герр офицер… гуд-гуд!
Как было б хорошо оженить Густава на Настасье, снова подумал Косницин, сглатывая слюну от напряжения. Такой хороший, такой пригожий. Чёрт же дёрнул меня за калитку выйти…
***