...В конечном итоге я был даже рад, что всё так получилось.
«Господи! - молился я. - Не попусти мне сгнить заживо; не позволь мне жить, как ни в чём не бывало, и умереть, как ни в чём не бывало: не позволь мне не бывать. Не дай мне окончательно оскотиниться и забыть бабушку!»
Я так боялся, что пройдёт, как уже прошло, энное количество лет, и я освоюсь с пустотой, привыкну к боли, которая до сих пор была со мной, как последнее свидетельство души...
Дело в том, что это самое энное количество лет назад умерла моя любимая бабушка.
Судьбе угодно было, чтобы последние годы жизни бабушки я почти неотлучно находился при ней, - а впрочем, всё своё сознательное бытие, с самого детства, я ощущал себя неразрывно связанным с нею, непрерывно впитывая её любовь словно по некой, так до конца и не распавшейся между нами через поколение, невидимой духовной пуповине.
Бабушка принадлежала к той редкой, почти исчезнувшей ныне, породе людей, которые, состарившись, становятся ангелами. БОльшая нас всех - она всем нам была слугою. Её огромная, тяжёлая, прекрасная жизнь - вся, до заключительного вздоха - была служением ближним и Богу, служение Которому она с позиций своей крепчайшей и вместе с тем очень ненавязчивой, поистине крестьянской веры понимала, как следование Заповедям, чтение нескольких простых молитв (и в первую очередь - Господней молитвы), звучавших, однако, в её тихих устах самыми торжественными гимнами, - настолько от души бабушка их произносила, - и опять же, самозабвенное служение ближним; причём ближними в таком служении были не только мы, её дети и внуки, - но и садик, посаженный руками бабушки под окнами нашего городского дома (как память о тех огромных, чудных садах, в которых прошло её сельское детство), а также птицы, животные и люди, с которыми её связывало хотя бы недолгое знакомство. До самой смерти бабушка помнила дни рождения и дни ангела всех своих близких и дальних родственников и друзей, разбросанных в масштабах страны порой по самым для нас экзотическим, ведомым лишь ей одной адресам крохотных деревенек где-нибудь в тьмутаракани, - и никогда и никого не позволяла себе забыть и не поздравить, по крайней мере, с главными праздниками, включая в список таких праздников, помимо уже упомянутых именин и дней рождения, также Пасху, Рождество, Троицу и день Казанской иконы Божией Матери или просто Казанскую: престольный праздник её родного села Изволь в Тульской области, выходцами из которого были почти все бабушкины адресаты... Мне довелось читать некоторые из её последних писем, написанных уже сильно дрожавшей рукою, - и сама корявость старческого почерка, так раздражавшая ранее, согревает теперь сердце не меньше, чем бабушкины слова:
«Здравствуйте, дорогие наши (далее идёт длинный перечень имён-отчеств, причём по имени-отчеству окликаются все, от деток до дедок)! Поздравляем вас со Светлым Христовым Воскресением! Христос Воскресе! Господи, вот и дожили мы до весны и Твоей Пасхи, Слава Богу! Мы с внучеком теперь чуть не каждый день выходим гулять на улицу. Уже распустились первые цветочки мать-и-мачехи, как в нашей родимой сторонке они всегда распускались на солнышке у ручья. Господи, это для нас такая радость!.. Заканчиваю, мои родные. Извините за почерк, видеть стала плохо, и рука сильно трясётся. Здоровье моё вообще неважное, а жить так хочется...»
...Старость - проверка жизни на истинность. Чистая душа бабушки под старость совсем прояснилась и как-то особенно, уже не по-здешнему глубоко радовалась всему: первым цветам мать-и-мачехи, дождю, солнцу, простому обеду на столе, любому, и самому скромному успеху любимого «внучека» (умилялась даже моему нехитрому умению быстро и очень аккуратно заправлять постель) - как самым большим и самым главным Божьим дарам... Никаких пристрастий и помрачений, несмотря на слабеющие силы и разум, бабушка так и не испытала. Она вся была растворена в своей радости за меня и за саму жизнь, и чудесно умудрена этой радостью...
Однако с некоторых пор моя единственная и неповторимая бабушка со своей безграничной верой и любовью стала казаться мне... обычной, всегда наличной, попросту бессмертной - и чересчур провинциальной. Я проводил с ней всё меньше и меньше времени, ускользая из дому под любым предлогом, что было совсем несложно, так как бабушка всегда боялась быть мне в тягость и старалась как можно меньше досаждать внуку, чтобы не отвлекать его от загадочных «важных дел».
Там, вне дома, меня ждала взрослая жизнь, взрослые искушения и грехи. Меня ждал ад - и я не собирался поступаться им ради какой-то (пускай и очень доброй, и родной) старухи...
И вот бабушка вдруг умерла - умерла тихо, нисколько не отяготив меня своей смертью, как никогда не отягощала меня своей жизнью...
И только тут, в грянувшей пустоте, душа моя поняла, что без своей простой и очень однозначной бабули я со всей собственной «сложностью» и «амбивалентностью» на самом деле не стою ровным счётом ничего - и что вместе с бабушкой умерло всё то лучшее, что было в моём сердце лишь благодаря ей; всё, что она так щедро дарила мне и что я так небрежно-нехотя принимал: умерли Доброта, Свет, настоящая Мудрость, то есть Умение Сострадать; умерли моя настоящая Жизнь, мои настоящие Дождь и Солнце; умерли мой Дом, Сад и моя Весна в этом Саду... Умерла моя Родина. Словом, умер я сам.
Только теперь я понял, что потерял. Господь даровал мне, одному из тысячи, шанс всю жизнь прожить Ребёнком - но я растоптал этот драгоценный шанс и отныне обречён на чужую, странную жизнь; не жизнь - существование под чужой маской.
...После ухода бабушки я погрузился словно в долгий кошмарный сон, греша уже не из удовольствия, а по привычке, бросаясь то в одно «занятие», то в иное, подчас прямо противоположное первому - да и вообще всему, чем когда бы то ни было мне приходилось или мечталось «заниматься», - только для того, чтобы спустя уже самое короткое время вынырнуть из этого чана и очертя голову бултыхнуться в новый, будучи не в состоянии ни на чём успокоиться и остановиться, беспорядочно увлекаясь то одним, то другим... Излишне говорить, что в конце концов я так ни в чём себя и не нашёл - наверное, потому, что каждому очередному «делу жизни» был так же неверен, как когда-то, в начале жизни, - любимой бабушке...
Никто и ничто не могло заменить мне её. Посмейтесь, если можете, над подобным случаем хронического инфантилизма, - но мне становится всерьёз жалко всех рано мужающих младенцев нового века: у них никогда не было - и не будет таких бабушек, не будет их сказок и песен, их молитв и писем с длинными перечнями имён-отчеств всех дальних и ближних родственников...
Мы, законные внуки этих бабушек, - только суетливое куцее послесловие к их большому, неспешному, подробному - обстоятельному прощальному письму: их завещанию. Выросшие из таких славных, сильных, глубоких корней, мы - уже не в счёт: ведь, если честно, мы ничего толком не запомнили, ничему - по-настоящему - не научились, ничего не взяли с собой; а главное - мы не восприняли дух наших ангелоподобных бабушек и дедушек. Вот почему из нас никогда не получится таких стариков. Вот почему в своё время над нами не будет искренне плачущих внуков - а если учитывать реалии современного мира, мы вообще вряд ли доживём до появления каких бы то ни было внуков. Я, например, не дожил - но был этому даже рад.
Оказавшись без бабушки наедине с собственным адом, я, как умел, просил Господа о том, чтобы Он не оставлял меня коснеть в жестокосердии и не отнимал хотя бы те немногие осколки памяти о любимом человеке, которые ещё царапали душу. Мне очень хотелось верить в возможность будущей встречи с бабушкой в вечной жизни, и я всерьёз опасался, что, потеряв за годы бесчувствия эту последнюю веру и память сердца, могу просто пройти мимо - и не узнать там моего ангела. А мне обязательно надо было её узнать, чтобы подбежать к бабушке, упасть перед ней на колени, обнять и сказать самые главные слова, которые я так и не успел сказать за всю её долгую жизнь и которые не сказал даже перед её стремительной смертью:
- Любимая моя, прости!
...Мне было, за что просить у бабушки прощение. Дойдя в своих грехах до той степени равнодушия, когда совсем стихает голос совести, я обращался с бабушкой в последние, и без того очень тяжёлые для неё дни, как настоящий фашист: орал на неё, тряс за плечи, толкал, пинал, чуть ли не колотил... Так я отблагодарил любимую бабушку за жизнь, посвящённую мне. Я, например, настолько привык к тому, что бабушка, если только она не падает, - обязательно встаёт к плите и готовит завтрак, что, когда она уже не смогла это делать (повторяю, за считанные дни до смерти), я тут же озверел. Невольно меряя всех собственной меркой, я считал, что если человек (ну, допустим, как я) лежит и ничем не занимается, значит, ему просто лень - а уж «лень» до того всю жизнь трудившейся бабушки крайне возмущала меня. Признать за ней право на болезнь и близкую смерть я упорно отказывался якобы из самых «гуманных» соображений. Я гнал от себя мысли о бабушкиной скорой смерти, а нужно было гнать от себя - и от неё - собственную злобу... Итак, мне было, зачем встречаться с бабушкой в вечности.
Все прошедшие со смерти бабушки годы, в течение которых из меня так и не вышло ничего и никого путного, - все эти годы, прожитые наедине со своими ничтожеством и скорбью, я надеялся на встречу с бабушкой, надеялся - и боялся, что пройдёт ещё какое-то время - и скорбь исчезнет, и я окончательно привыкну к собственной опустошённости, превратившись в ходячую тень уже безо всякого прошлого и будущего... Поэтому я был даже рад, когда всё, в конце концов, случилось так, как случилось.
...Самолёт, в котором я возвращался из очередной командировки «домой», в когда-то родной город (уже давно ничем не отличавшийся для меня от любого чужого) потерпел аварию где-то над глухими просторами сибирской тайги и в считанные мгновения упал и разбился о мёрзлую землю моей ноябрьской Родины...
Помню, как уже на самом краю гибели я оглянулся вокруг, на летящих и падающих со мной пассажиров. Кто-то отчаянно молился; единицы бились в истерике; но большинство пребывало в каком-то странно спокойном состоянии, граничащем с оцепенением. Обычно трусливый, я тоже вдруг успокоился и даже успел подумать: «Хорошо, что всё происходит теперь - теперь, когда я ещё что-то помню...» Об этом ведь я и молился последние годы, выпрашивая у Господа нестихающей боли и памяти... Да, представьте себе: несмотря ни на что, я молился, молился, как умел! Всё-таки бабушкино бесстрашие (в моём раннем детстве, во времена разгула в России верховного атеизма, она на свой страх и риск решилась почти тайно крестить меня у знакомого священника) и бабушкина вера не пропали даром...
Но что я делаю теперь?! Надо же и теперь - именно теперь - успеть помолиться!
...Нет, не успею - самолёт падает всё быстрее, к горлу подкатывает тошнота, наглухо закладывает уши и ядовито-яркие радуги перед глазами стремительно сменяются полным мраком... Ну, тогда хотя бы так:
- Господи, помилуй!
...Последовавшего за этим сильнейшего удара я, как Вы понимаете, не помню.
Помню только, что очнулся в том же летящем самолёте, так что в первое мгновение показалось даже, что всё случившееся мне просто приснилось. Однако очень скоро стало понятно, что тот дурной сон, в котором я пребывал вот уже много лет, мгновение назад оборвался раз и навсегда. Понял я это потому, что ни капли боли внутри впервые за долгие годы не было - вся боль теперь была растворена вовне, и сквозь неё, как сквозь мутную воду, до меня с трудом доходили некие, как будто совершенно новые, звуки, образы и ощущения.
Прежде всего, я заметил, что наш самолёт уже не летит (моторы молчали, но и свиста крыльев, рассекающих плотный воздух, больше не было слышно), однако, всё ещё падает - правда, теперь он падал вверх. Затем неожиданно обнаружилось, что салон почти совсем опустел, и только рядом со мной, в кресле, которое весь полёт до того было свободным, теперь находилось нечто, сперва похожее на неясную тень, но постепенно принявшее довольно чёткий человеческий облик, так что мой новый сосед в конце концов показался мне реальнее меня самого - полурасплывшегося, как дым. С каждым мгновением странное создание явственно сгущалось, увеличивалось в размерах, в общем, всеми правдами и неправдами лезло в глаза - но всё же, искоса наблюдая за ним, я почему-то боялся взглянуть на него прямо.
- С прибытием! - наконец, объявило оно мне почти весело. - Вот и прилетели!
- Прилетели... Прилетели... Но куда же мы прилетели? Мы ведь всё ещё падаем! - от этих слов, впервые после катастрофы произнесённых мной (или уже не совсем мной?) каким-то чужим, сонным голосом, который я слышал будто бы со стороны, так же как и голос моего загадочного собеседника, и особенно от необъяснимого веселья последнего - мне вдруг стало почти невыносимо-жутко. К горлу опять подкатила тошнота, и я с панической ясностью ощутил сумасшедшую скорость нашего падения вверх, яростный свист и скрежет - всю необратимость накатывающегося на меня развоплощения...
- Господи, помилуй... - ещё раз с трудом пробормотал я, давясь собственным ужасом. Ничего как будто не изменилось - и вместе с тем скорость и сопутствующие ей перегрузки, очевидно, несколько уменьшились, так что я снова смог услышать своего соседа, уже серьёзнее повторяющего:
- Ну, ну, не надо так волноваться! Зачем дёргаться? Экий ты, право...беспокойник!
«Это не его слова, - внезапно подумалось мне, - я где-то уже слышал их...»
- Конечно, это не твои слова! - неожиданно парировал мой странный собеседник, - но ты ведь всегда любил к месту и не к месту цитировать самых разных авторов, имена которых так легко забывал!
- Я... А при чём тут я? - растерянно спросил я.
- А с кем, по-твоему, ты сейчас общаешься? - донеслось до меня из соседнего кресла.
И тогда я впервые прямо взглянул на говорящего.
Лицо его было абсолютно чужим, и вместе с тем - очень знакомым, как бывает для нас абсолютно чужим, чужим до незаметности - то, что мы видим, во что глядимся каждый день... Где же я мог видеть это лицо и слышать этот голос?! Ах, да... Голос - до катастрофы: постоянно, изнутри, над ухом... А лицо? - Ах, да...
Зеркало!
...Вы теряли сознание после смерти? Если да, то Вы меня поймёте. Сделать это почти невозможно - это всё равно, что попробовать напиться под водой... И всё же мне стало так плохо, что я почти отключился - наверное, выпал из одного небытия в другое – и обнаружил себя уже лежащим в ногах моего проклятого визави, сам вид которого вызывал теперь целую серию новых приступов дурноты: ужасно бывает впервые, наконец-то совершенно объективно, во всех мелочах увидеть себя со стороны - да ещё в моём нынешнем, не лучшем состоянии...
- Ничего! – сразу откликнулось отражение, очевидно, читая мои мысли (хотя приходилось ли ему, в самом деле, их читать?) - Привыкнешь! Раз уж не сразу попал по адресу, а оказался здесь - значит, тебе ещё придётся поболтаться между собственными личинами…
Захотелось спросить, что такое это «здесь», однако я почувствовал, что как только вполне чётко сформулирую для себя вопрос, а следовательно, и осознаю его - меня снова стошнит от ужаса (что бы это теперь ни означало). Поэтому я предпочёл не издавать никаких звуков, вообще не двигаться - и только молча ожидал хоть каких-нибудь дополнительных пояснений со стороны.
- Никаких пояснений! - немедленно донеслось до меня сбоку и сверху. - Ты тут теперь хозяин-барин, и объяснять всё вокруг будешь себе сам… Да и вообще: чего объяснять-то? Ты в самолёте был? Был. Сейчас ты где? По-прежнему в самолёте! Так чего тебе ещё надо? И хватит кисейной барышней прикидываться! Рано ли, поздно, - со всяким происходит... Тебе ещё повезло, что всё так случилось...
- Откуда в тебе столько сил? - искренне удивился я. - Я при жизни не был таким уверенным и спокойным...
- Полетаешь с моё, закалишься! - обнадёжили меня сбоку и сверху. - А теперь хватит болтать, вставай и выходи - приехали.
Я с трудом приподнялся с пола, и, стараясь не смотреть на себя со стороны, почти сразу же тяжело плюхнулся в кресло. Оно, это кресло, было как раз рядом с иллюминатором, так что, отвернувшись от своего собеседника, я невольно выглянул в окошко.
Белая мгла заволокла внешнее пространство, словно мы застряли в большом облаке, не переставая при этом падать вверх.
- Хватит глазеть, тебе выходить! - проворчал "сосед", явно обиженный тем, что я всё ещё опасаюсь смотреть на него.
- Как же я выйду, когда мы падаем? - растерянно спросил я, продолжая созерцать молоко за бортом.
- Слушай, прекрати валять дурака! Хотя ты и при жизни был не очень умён - но здесь-то, по крайней мере, соберись и не идиотничай! Никуда мы не падаем и никуда не летим! И вообще никакого «мы» тут нет!
- А как же ты... я... Ты говорил: полетай с моё, и всё такое... - я, наконец, повернулся на голос и заставил себя взглянуть в лицо правде.
«А ведь верно ты сказал: привыкнешь! - подумалось мне. - И вправду, начинаю привыкать... Так вот ты какой... Да нет, ничего, всё не так уж страшно...»
- Наконец-то! - моментально повеселел тот, о котором я думал. - А насчёт полётов - это так, малохудожественный образ... Ты же всегда любил красивые слова... Но к делу. Для начала - давай, как следует, познакомимся, в смысле, определимся. Представляться не спешу (заметь, представляться, а не преставляться...ха!), хотя мы с тобой ещё встретимся; представь меня себе сам, как хочешь. Если ты - это я, вернее, я - это ты, советую так меня и называть: Я-два, можно Ядва, или, сокращённо, Ядв. Последнее лучше: короче, и больше мне подходит - я ведь, как-никак, мужского рода...
- Ясно, что мужского: как же это я могу быть женского рода? - удивился я.
- Не скажи... - снова как-то странно ответил Я-два... или Ядв, пристально и неприязненно посмотрев на меня. - Но хватит об этом. У меня мало времени. Тебе выходить. Напоследок - некоторые инструкции. В самолёт сможешь вернуться, когда захочешь. Непонятно? И ладно, тебе сейчас вообще ничего не понятно, ты, это... в недоумении... Короче, он сам за тобой прилетит. Смотри вокруг внимательнее. Слушай - тоже. И главное - не спеши. Нам - тебе - дана возможность... Дело, конечно, утомительное - вся эта болтанка и вообще... Но, может, оно и к лучшему. Перегрузок - не бойся. Стошнит - не страшно, даже хорошо: хоть какое-то облегчение... Потом привыкнешь. Но слишком привыкать - тоже не стоит... Короче, сам всё увидишь - и решишь. Во всяком случае - не спеши с выбором! А там - как знаешь...
...Чем дальше и путанее он говорил, тем больше я узнавал в нём - себя. Однако чем яснее я видел в нём себя, тем больше сразу и темнел - и прозрачнел мой собеседник, на глазах расплываясь в спёртом и больном воздухе салона вместе со всем окружающим, заволакиваясь, словно слезами, пеленой тумана, промозглого, будто оттепель поздней осени...
Через мгновение я, и правда, стоял по горло в тумане, и под ногами моими была поздняя осень - её твёрдая, белая с чёрным, земля. Вокруг мелькали какие-то тени... Сперва, после удушливого самолёта, прохлада внешних пространств была даже приятной, но очень скоро меня стало познабливать.
- Ага! - раздался за спиной приглушённый теперь уже не спёртым воздухом боли, а занавесом облачной влаги, прежний, до отвращения знакомый голос. - Вот и ты! А вот и я! Идём!
Я обернулся - Ядв снова стоял передо мной.
- А как же твой самолёт? - не удержался я.
- Какой самолёт? - удивился подошедший. - Ах, самолёт... Думаю, ты уже достаточно силён, чтобы воспринять новую порцию информации: я и самолёт - две вещи несовместные. Никакого отношения к воздушной стихии я не имею.
- А кто же был в самолёте? - пробормотал я, чувствуя вновь убыстряющееся головокружение.
- Кто-кто - я! Но не я, пойми! Просто присмотрись - и тебе всё станет ясно...
Я старательно присмотрелся.
Да, этот Ядв был немного другой - хотя, без сомнения, и он был мною. Но то, «самолётное» моё «я» было суше, резче, грубее, а может быть, суровее - будничнее, что ли, - и слегка смахивало на усталого стюарда, эдакого много повидавшего бортпроводника (хоть я никогда не работал стюардом и вообще плохо переносил полёты, но всю жизнь испытывал уважение к представителям «крылатых» профессий)... Это моё «я» в чём-то меньше - а в чём-то намного больше походило на меня, такого, как я представлял себе - себя - в жизни. Всё, как будто, то же - и не то: чуть плотней, темней, ярче, выразительнее, чем даже у меня, живого... Нос с горбинкой, глаза навыкате, угреватая кожа... может, чуть более розовая, и пухлые губы... может, чуть более красные, чем у меня... А так, в общем и целом, - я и я, и снова я, я - и никуда не денешься, я - хоть в петлю лезь...
- А кто виноват?! - неожиданно резко спросил мой новый Овидий, которому, очевидно, не понравился ход моих (или его собственных?) мыслей. - Это ведь не я, а ты всю жизнь страдал не просто раздвоением, но бесконечным дроблением личности! Так что, если не будешь меня слушаться, намучаешься тут ещё со всякими своими двойниками и тройниками! Я, в отличие от тебя, всегда был более цельным, и всегда звал - и зову тебя сейчас - дополнить эту мою и твою, короче, нашу общую изначальную цельность до одного, единственного и неповторимого, гармоничного Я, что и будет означать окончательное исцеление личности и выход в новую, настоящую, то есть теперь уже - всерьёз бесконечную жизнь... Ну-ну, не кривись. Я понимаю: тебе трудно вот так сразу, с непривычки... Поэтому и не тороплю с выбором. В конце концов, ты сам должен всё решить. Главное: не бойся. Запомни: раз уж ты тут - смерти для тебя нет. А раз уж смерти нет - значит, нет и ада, ибо нет ада вне смерти... Ты спасён! Поздравляю с прибытием! Теперь стоит только определиться с нашим Раем.
- Как это - определиться с нашим Раем? - растерянно переспросил я, чувствуя, однако, как само это удивительное слово - «Рай» - произнесённое безо всякого усилия, радостно вскипает у меня на губах, словно шампанское того чудесного Нового года, который мы в последний раз встречали всей семьёй на нашей милой Земле... И хотя я страшно продрог, и обстановка вокруг настолько мало соответствовала моим ожиданиям Вечности и надеждам на окончательное Утешение, насколько мой теперешний красногубый собеседник слабо походил на Ангела - тем не менее, весть о спасении, небрежно, как бы походя, озвученная им, сразу произвела во мне какую-то волшебную перемену: боль и дурнота сейчас же отступили, всё вокруг и внутри стало легким и необыкновенно простым, и словно бы тысячи экстатических бубенцов, задрожали во мне мелкие звонкие голоса: «Спасён! Спасён!! Спасён!!! Я спасён! Урра!!!»
- Погоди радоваться, - строго оборвал меня Ядв. - Сначала дослушай. Да-да, ты не ослышался - я утверждаю: ты спасён, и теперь необходимо определиться с нашим Раем. Это очень важно, это, я бы сказал, самое важное, чего от тебя сейчас ждут… ну, в общем, все. Ведь это, если хочешь знать, выбор вида собственного Бессмертия! Не кривись и не шатайся: я - ты знаешь - никогда не умел говорить о таких вещах, зато всегда умел, как никто, чётко и объёмно чувствовать их. Я - твоё Чувствилище, и ты должен прислушиваться ко мне, ибо честнее меня ничего нет, и уж во всём, что касается радости и наслаждений, я тебя никогда не подводило... извини, не подводил. Но довольно слов - моих слов. Теперь мне нужны твои слова, твой выбор.
- Какой выбор?
- Для начала выбор уровня Рая!
- «Уровень Рая»... Что за странное выражение? Фантазии какие-то...
- Может, ты ещё скажешь, что Данта не читал, или у Данта всё - сущие выдумки?! - с досадой воскликнул Ядв, обиженный моими словами. - Вот то-то... Всем даётся в меру их... Разные степени откровения, проникновения... Разные сферы Благодати... И всё такое.
Теперь он снова до боли напоминал меня, с каждым словом всё больше путаясь, тушуясь и заметно темнея. Очевидно, подобные разговоры давались Ядву с трудом.
- Ну, хватит! - почти зло прокричал он, слыша мои мысли. - Что я тут перед самим собой бисером рассыпаюсь? Тебе надо - ты и узнавай. Пошли! - с этими словами Ядв повлёк меня сквозь туман к какой-то неясной тени, вблизи оказавшейся подобием Ворот, которые, как мне сперва почудилось, ведут в никуда - или в то же самое заснеженное поле, вяло хрустящее у нас под ногами и сливающееся перед нашими глазами всё с тем же белёсым небом оттепели последних дней Ноября - в единый непроглядный занавес неопределённо-серых тонов.
- Теперь скажи, - тяжело отдуваясь, спросил Ядв (хотя мы и прошли совсем немного, он уже весь вспотел, ещё больше покраснел и почти непрерывно сопел, кашлял и отплёвывался. Пахло от него курятником. Этот Ядв вообще казался очень земным, так что мне было даже удивительно, как он очутился здесь и что он - я - здесь могу делать??) - Теперь скажи... Какова твоя сверхзадача?
- Какова моя сверх... что? - не понял я.
- Ну, зачем ты здесь? Зачем тебе вообще всё это надо?
- Как - зачем? Просто оказался здесь - и всё...
- Просто здесь не оказываются! Давай не придуривайся - лучше сосредоточься и отвечай: зачем? - и он прямо и зло посмотрел на меня.
Под тяжёлым взглядом этих налитых кровью глаз мне вдруг снова стало плохо, я вспомнил самолёт, своё крушение и пришедшие перед самым концом неведомо откуда слова: "Господи, помилуй!"
- Я здесь, чтобы увидеть бабушку! - выпалил я.
- Так я и знал! - теперь для Ядва наступила очередь кривиться и пошатываться, как будто кто-то невидимый только что сильно толкнул его в грудь. - Значит, ты так и не вырос? Нет, это же уму непостижимо, - суметь прожить и умереть круглым дураком, птенцом, желторотиком! Посмотри на себя! - воскликнул он, обозревая меня с головы до ног с нескрываемой жалостью, как нищего или прокажённого. - Настоящая жизнь прошла мимо, а ты всё это время просидел в своей норе, нянча собственные бесконечные комплексы! Несчастный переросток! Не я ли был с тобой рядом чуть ли не до последнего дня, не я ли убеждал тебя: взрослей! Бабушки-дедушки - всё это хорошо, но всё это - вчерашний день! А жить - сегодня - тебе! И ты должен сам кому-то стать сперва отцом, а потом и дедом! Рождать - вот долг зерна и красоты: ты был рождён - теперь рождай и ты! («Это не твои слова!» - машинально подумал я. «Неважно!» - машинально - и тоже мысленно - отмахнулся Ядв, не прерывая - вслух - своего страстного монолога.) Сколько прекрасных женщин прошло мимо тебя - и где было твоё мужское начало?! А теперь оно выродилось в унылый невроз... Но на самом деле ничего ещё не потеряно! Только повзрослей, наконец, почувствуй себя мужчиной, сделай свой настоящий - первый зрелый выбор: выбери Рай, выбери любовь, выбери меня - и я поведу тебя туда, где ты, наконец, сможешь вполне реализовать все свои самые скрытые потенции и все свои самые смелые желания, все свои самые настоящие, творческие, мужские таланты - в вечности!
- О чём это ты? О чём это я?.. - переспросил я, опять чувствуя медленно подползающую издалека дурноту.
«Всё это я где-то уже слышал... Всё это попахивает… чем же это всё попахивает?.. Ах, да - рекламой!.. Но неужели здесь… тоже есть реклама?!» - содрогаясь, подумал я.
- Здесь всё есть! - с какой-то странной смесью досады и гордости взвыл Ядв, очевидно, продолжая переживать по поводу моего опасно затянувшегося инфантилизма. - Конечно, не реклама... - чуть смутившись и боязливо взглянув куда-то вверх, тут же быстро поправился он. - Но зачаток... Эмбрион... Зерно творческого замысла... Если хочешь, архетип рекламы...
- Нет, не хочу! «Архетип рекламы» - что за бред!
- Не хочешь - не надо! - заревел вконец рассвирепевший Ядв. - Это ты виноват, что я начинаю пороть чушь, ведь это ты постоянно егозишь, не слушаешь меня, когда я говорю дело, и увиливаешь от прямых ответов на мои прямые вопросы... Хватит словоблудия, отвечай: согласен созреть?
- Что я, фрукт...
- Не юли, а то опять собьюсь! Какой ты фрукт, ты даже не овощ... Да что ж это такое?! Молчать! Отвечать: согласен повзрослеть?!
- Но ведь если я здесь, это, наверное, уже значит, что я повзрослел... - заметил я не без гордости.
- Ничего это не значит, потому что ты ещё пока - нигде... Хоть что-то значить всё это начнёт только тогда, когда ты, наконец, сделаешь свой настоящий, ответственный, взрослый - вечный выбор! Вот и выбирай!
- Да что выбирать-то? Из чего?
- Опять двадцать пять! Я же тебе говорил... Что ж, если хочешь, повторю: какова твоя сверхзадача?
- Сверх-чего?
- Не прикидывайся кретином!!!
- Просто ты меня совсем оглушил...
- Ты всех нас тут совсем оглушил, Ядв. Разве так можно? - раздался откуда-то из тумана новый - а впрочем, всё тот же, слегка изменённый, но очень знакомый - хриплый, но приятный, правда, какой-то неожиданно тонкий, женоподобный - а может, и впрямь женский? - голос.
- Человек, можно сказать, впервые при подобных обстоятельствах, - а ты сразу насел... Тут тоньше, нежнее, деликатней надо...
- Да не умею я деликатней! - взмолился измученный Ядв, однако, нисколько не удивившись появлению в нашей компании третьего персонажа, словно никакого третьего персонажа и не было. - Ты же знаешь, я привык оголённо... Откровенно... Привык резать матку... Правду-матку... В глаза и во всё прочее... А тут эдакая замысловатость на мою голову! Поди, пойми его: не то упёрся, не то вправду балда...
- Да какой же он балда... - ласково пропела в мою сторону выходящая к нам из тумана девица. - Он просто смущён, да? - широко и вместе кокетливо улыбнулась она мне.
...Где-то я уже видел этот чуточку горбатый нос, впрочем, совсем не портящий её, эти большие - с поволокой - глаза... Однако взгляд мой быстро соскользнул с лица незнакомки на её роскошную фигуру. Нельзя сказать, что она была неодетой, - вообще-то, более всего она смахивала на некое привидение или тень наподобие теней греческого театра, небрежно закутанную в просторную тогу; но эта тень, даже дополнительно задрапированная туманом, казалось, хотела - и не могла скрыть очертаний своих щедрых форм, когда-то, давным-давно, так нравившихся мне в некоторых женщинах...
- Разрешите представиться, - нарочито-церемонно проворковала она, - Ядва.
- Я-два? - в ужасе повторил я.
- Да не Я-два, а Ядва! - принуждённо рассмеялась девица, однако, явно досадуя на себя за неудачное начало беседы. - А как Ваше имя?
«Наконец-то! Первый нормальный вопрос за всё это время! Вот, что значит - женщина! Нет, в них определённо больше какого-то здравого смысла...» - с облегчением подумал я и как можно бодрее начал:
- Моё имя? Ну конечно, извините, как же я-то мог забыть представиться?.. Пожалуйста! Рекомендуюсь! Моё имя... - и тут я внезапно осознал, что напрочь забыл своё имя.
Подобный, почти детский, стыд я испытывал только в школе, у доски, не зная ответа на самый элементарный вопрос, поскольку просто поленился дома хотя бы на минуточку открыть учебник... В ответ на моё паническое молчание девица грохнула смехом так откровенно-безжалостно, как целый класс любимых однокашников времён моего незабвенного детства...
- Ну что же, прекрасный незнакомец! - быстро отсмеявшись, снова сладко заговорила она, не переставая улыбаться мне на сей раз сдержанно-ободряюще, словно некая добрая учительница, незаметно вытягивающая приглянувшегося оболтуса из бездны его отчаянного невежества куда-нибудь хоть чуть-чуть повыше, скажем, на тройку с двумя минусами... - Ответьте тогда, по крайней мере, зачем Вы здесь?
«Я - прекрасный незнакомец?.. - растерянно, но не без удовольствия подумал я. - Скорее уж, это Вы - прекрасная незнакомка...» При этих моих мыслях девица стала будто бы чётче в очертаниях.
- Или Вы вообще обо всём позабыли? - довольно пискнула она, словно из последних сил удерживаясь от нового взрыва громоподобного хохота.
- Нет, не забыл... Что уж Вы так обо мне... Я не забыл, я просто... Смущён... Вы такая... И так вдруг... Но Вам я отвечу: я здесь затем, чтобы... Чтобы...
Барахтаясь в наступившем беспамятстве, я ожидал, что девица вот-вот снова прыснет - однако она внезапно посерьёзнела, придвинулась ближе, словно окончательно вынырнув из тумана, и пробормотала, как бы с глубоким значением понизив голос:
- А может, мы с Вами совершенно случайно оказались тут вместе, чтобы именно здесь... у самых Врат... наконец обрести друг друга... Познать истину... И слиться в вечном блаженстве... Дороги наши на земле разошлись... Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда...
«Может, и так...» - уклончиво подумал я. Теперь, когда она стояла близко, от неё тоже явственно потянуло курятником. Я даже невольно скосил глаза - не прячется ли за её плечом давешний красногубый Ядв? Но того нигде не было видно.
- Что же Вы молчите? - страдальчески выдохнула девица, снова слегка затуманившись.
- А? Да-да, конечно... Мне уже и самому так немного кажется... А что, если и в самом деле... Чего не бывает... А может, и правда, именно здесь, у самых Врат... - лепеча всё это, я невольно оглянулся на Врата - но их не было.
Туман вокруг нас сгущался и розовел. Пахнуло чем-то сладким. И вот уже не туман, а дорогие драпировки прекрасно убранного алькова колышутся над нами. Странная, неузнаваемая, и всё же до оскомины знакомая музыка зазвучала в отдалении... Где я её слышал? Да и мог ли я где-либо слышать её? Она была какая-то... Никакая. Она просто задавала ритм. Как же это называется? Попса?..
- О чём ты всё время так напряжённо думаешь, милый? И вообще, почему ты так напряжён? - прохрипела дива, нависая надо мной, как грозовая туча.
«Ого, да я уже и милый!» - почти с испугом подумал я и впервые прямо поглядел на неё. Теперь она была уже совершенно определённо безо всякой тени одежды...
И тут я вспомнил! Ну да... Это было на одной из «конспиративных» квартир начала перестройки. Я оказался в полузнакомой компании, по большей части состоящей из так называемой «золотой молодёжи», куда попал почти случайно - как казалось мне тогда, по жуткому везению. Только-только начинали практиковаться подобные подпольные сборища вокруг редких в ту пору видеомагнитофонов... Кто-то откуда-то достал порнографическую кассету (очевидно, в нашу, тогда ещё наглухо закрытую, страну эту "роскошь" нелегально привёз высокопоставленный, или просто сидящий на, может, и невысоком, но зато нужном месте - родитель одного из юнцов)... Всё, что происходило на экране - происходило как раз под эту блёклую, засаленную музыку. А происходило там такое, что из поначалу соблазнительных сцен постепенно превращалось во всё более точное подобие картин изощрённых пыток в каких-то фашистских концлагерях... Но я сидел и смотрел, смотрел, как проклятый, смотрел, как прикованный, ведь это было ново, модно, ведь это было то, что надо - хотя даже тогда всё это с определённого момента перестало провоцировать щекотку в паху и вызвало глубочайшую тошноту до ожога где-то в районе солнечного сплетения... А дома меня ждала милая моя бабушка, ждала, любила - и всегда искренне верила, что я занимаюсь какими-то важными и нужными делами... Она всегда верила в Лучшее - во всём, и в первую очередь - во мне...
Бабушка! Господи, помилуй нас! Я вспомнил!
- Я здесь затем, чтобы увидеть бабушку! - закричал я.
Драпировки вздрогнули и разошлись. За ними стало видно окно с насупившимся небом. Через мгновение совсем неподалеку ударила молния. В телевизоре что-то замкнуло, экран вспыхнул и погас. Девицу передёрнуло, и она стала мужчиной.
Красногубый Ядв полз на меня, и от него за версту разило палёным курятником.
- Сопляк! - оглушительно ревел он. - Слюнтяй! Импотент! Нарцисс! Как ты мог! Такая женщина... Матка... Мать... Лоно всех твоих будущих образов... Творений... Фантазий... Только с ней было возможно творчество, только через неё - возможно вдохновение... Тебя ждало вечное блаженство... В сладких муках...
- Да не в «сладких», а просто - в муках! Это же почти людоедство! - закричал я, отбиваясь от Ядва.
- Что ты понимаешь! Любовь - не вздохи на скамейке! Любовь - это соль земли, и даже ещё глубже: это подземная правда жизни; это пот и кровь, это стоны, это черновая, адская работа страсти...
- Кажется, ты опять проговорился, - вдруг спокойно заметил я, к своему удивлению перестав бояться Ядва и бороться с ним.
Однако он и сам уже осознал собственный промах, сдулся, притих, поскучнел и даже как будто несколько побледнел. Теперь он сидел передо мной под разорванными драпировками, потный, усталый, изжелта-розовый - и снова страшно походил на меня в самые неприглядные моменты искушения. Кажется, нас обоих сильно мутило.
- Старик... - проникновенно прохрипел Ядв. - Пойми... Конечно, везде есть свои издержки... Но третьего - не дано... Другого Рая просто не существует. Или смерть, или - это... Обычная, земная любовь, только в своей неземной степени... Да, нам ещё предстоит много работать, чтобы облагородить её... В этом и заключается концепция восхождения от уровня к уровню... Но лежащий в основе всего здоровый и жестокий инстинкт продолжения рода - он ведь, как ни крути, единственная настоящая антитеза смерти и наш единственный шанс приобщиться вечности... А продолжение рода - это ведь не грех... Не грех? - вдруг жалобно спросил Ядв.
- Не грех, - согласился я, - но какое отношение к продолжению рода имеет всё это?
- Как же?! Да ведь без этого - нельзя... Без этого - и дети не родятся...
- Врёшь! Это ведь только внешне похоже, да и внешне - мало похоже; на самом деле, у людей - по-другому любовь происходит, не так нарочито, что ли... Дети, они без тайны не рождаются. А у вас тут всё - не просто наружу, но - почти наизнанку, шиворот-навыворот... Не знаю, как сказать... Одно знаю: если бы ото всего этого и вправду дети появлялись, тут была бы, наверное, целая куча ребятни - а я что-то ни одного ребёнка у вас не заметил! - отрезал я.
Усталый демон, как всегда, не вполне осознав, что я имею в виду, растерянно отвечал:
- Как же, дети у нас есть! Только дети у нас - в другой комнате, там, где им и положено быть: там, где снимается детское порно... Но ты-то ведь, вроде, не был любителем этого жанра, ты всю жизнь к классическому тяготел... Или они опять в картотеке что-то напутали?!
Дурнота стремительно подкатила к горлу. Я позеленел - позеленел и Ядв, теперь уже окончательно осознав, что проиграл.
- Старина! - в отчаянии крикнул он, простирая ко мне зелёные руки. - Будь снисходителен! Пойми, другого Рая не дано, а наслаждаться, даже в Раю, каждый привык по-своему... Но ведь всем, в конце концов, хорошо... Любого спроси... А взрослые или дети... Зачем нас делить? Все мы люди, все мы человеки...
На этой его фразе меня, наконец, стошнило. Поздновато, но, как говорится, лучше поздно... Вскоре мне стало ещё хуже.
«Как славно! - думал я, теряя сознание. - Наконец-то избавлен от них...»
...Очнулся я опять в самолёте, который, как ни в чём не бывало, по-прежнему с дикой скоростью падал вверх.
- Вставайте, граф, рассвет уже полощется! - насмешливо бросил мой давешний собеседник: первый, хорошо забытый, а теперь ещё лучше вспомнившийся мне Ядв.
- Это не твои слова! - в тон ему, почти весело попытался отвечать я, хотя голова ещё сильно кружилась и всё нутро болело, как болит земля, когда из неё только что выдернули какой-то особенно глубокий корешок какого-то особенно въедливого сорняка.
- Конечно, не твои! - передразнил меня бортпроводник. - А что, у твоего красногубого все слова были - твои?
- Нет, он тоже любил скрытые и явные цитаты - к месту и не к месту... Постой, а откуда ты знаешь о красногубом?
- Я всё знаю. Давно здесь летаю... А вообще, я знаю не больше тебя. И летаю здесь столько же, сколько и ты.
- Оно и видно! Насоветовал: «не торопись с выбором...» Вот я и не торопился... Ещё чуть-чуть - и остался бы в том красногубом болоте... Надо было сразу удирать!
- Во-первых, сразу удрать ты бы не смог: ты ведь только к концу во всём разобрался (да и разобрался ли?). А во-вторых, если бы ты поспешил с выбором, то так бы его и не сделал, и потом тебе вновь пришлось бы делать его, и не факт, что потом это было бы проще... Так что ты ещё легко отделался.
- Спасибо, утешил... Эх, Ядв, знал бы ты, как «легко» мне всё это на самом деле даётся... Да что ты можешь знать, ты же - всего-навсего Ядв... Слушай, ну почему, плюс ко всем прочим испытаниям, мне и поговорить-то здесь, кроме тебя, не с кем? А ты, Ядв, уж извини... Ну, скажи мне, хотя бы, почему у тебя такое мерзкое имя?!
- У нас, точнее, у тебя - здесь вообще нет имени. Во всяком случае, пока нет, - сухо отвечал обиженный моей тирадой собеседник. - А если тебе не нравится то, что я говорю - пожалуйста, не слушай. Да и правда, хватит слов. Вылезай, приехали.
- Опять вылезай?
- А ты что, собрался вечно болтаться в этом самолёте? Вылезай, и немедленно!
- Но у меня всё ещё так болит...
- Это - не боль. И вообще, говорят тебе: не боли нужно бояться. Вылезай. Ничего не поделаешь - времени на отдых у тебя пока нет. Хорошо, что у тебя пока есть время на выбор. Но помни: не спеши с выбором.
...И вновь туман, и вновь знобит, и вновь ни зги не видно; вновь под ногами чёрствая земля. Я стою у Ворот, больше похожих на гигантскую рамку когда-то выпавшей - или выкраденной из этой рамки огромной фотографии. Мне даже кажется, что я узнаю узор на гранях... Но вокруг опять мелькают тени, и вот одна из них, плечистая и крепкая (если можно сказать о тени - крепкая), наконец подходит прямо ко мне, и решительно протягивая руку, говорит низким - но снова до боли знакомым голосом (я точно так же басил по молодости, стараясь на всякий случай выглядеть солиднее в незнакомой компании и вообще при незнакомых обстоятельствах):
- Привет! Наконец-то! Приятно видеть! Классно, что ты тут! Выглядишь, правда, неважно... Ну ничего, времени у нас теперь много, и уж будь спок, я тобой займусь. Сперва подкачаем плечи... - он уже ходил вокруг, деловито осматривая, ощупывая, пощипывая, дёргая и теребя меня, как скотник, приценивающийся к рабочей лошади.
Я же тем временем пытался снова и снова взглянуть на Врата, всё более и более сосредотачивающие меня на чём-то очень важном, что я, кажется, готов был вот-вот вспомнить... Однако мой новый «покупатель», наконец, решительно встряхнул меня за плечи и повернул к себе лицом.
...Я уже примерно знал, кого могу увидеть, однако статный юноша с литыми плечами, широкой грудью, резкими, выпуклыми мышцами рук и ног и подчёркнуто мужественными чертами лица со стальным взглядом больших, но каких-то почти бесцветных глаз - настолько мало походил на меня, что я даже воспрянул: неужели мне, наконец, встретился здесь кто-то ещё, кроме меня самого?
- Что, не узнаёшь? Это ж Я! - воскликнул геркулес, стискивая мою ладонь своей сухой железной пятернёй.
- Я? - печально переспросил я, всё ещё надеясь на лучшее.
- Нет, «я» - это ты. А я - Ядв.
...Да, конечно, это был он - это был я, тот, которым всегда хотел быть, точнее, выглядеть во времена своей бурной молодости; тот, которому я всегда завидовал и пытался подражать: настоящий мужчина, защитник, боец, сильный, грозный, не боящийся ни тьмы, ни света, непоколебимо уверенный в себе; гигант с телом полубога и, как ни странно, с моим лицом - может быть, только чуть резче, жёстче, жесточе, чем следовало бы - но, так или иначе, мой герой, кумир, идеал, настоящий друг, с которым без раздумий пошёл бы в разведку и даже ещё дальше, в самое пекло, если бы только он согласился взять с собой...
Пока все эти мысли роились в голове, Ядв, всё больше раздаваясь в груди и плечах, сразу и грознел, и веселел, и прямо весь расцветал мне навстречу.
- Молодец, парень! - гаркнул он, как только прекратился мой внутренний монолог, и так хлопнул меня по плечу, что я, как поётся в былинах, кажется, сразу на три вершка ушёл в мёрзлую толщу земли (или облака), безжизненно расстилавшуюся у нас под ногами. - Как ты лихо разделался с тем красногубым уродом! Показал силу воли, больше - силу характера, преодолел низменный инстинкт, не позволил себе расслабиться и навеки загнить, доказал всем, что ты настоящий мужик. Вот теперь, действительно, всё! Теперь ты прощён! Теперь ты в Раю! И теперь нас с тобой ждут великие дела! - тараторил он, как по бумажке.
«Как они все легко бросаются фразами: ты прощён, ты в Раю!» - подумалось мне.
Шампанское при звучании этих слов на губах больше не вскипало.
- Ну, да ладно. Хватит разговоров! - быстро прервал себя Ядв, читая в моих мыслях, как в своей записной книжке, которую он с этими словами и впрямь достал - и тут же снова спрятал в широченный - под стать груди - нагрудный карман.
- К делу! Ты готов, сынок?
«Сынок...» Где-то я уже слышал такое обращение... Ах, да! Это - и подобные выраженьица - всё из тех же дешёвых видеофильмов, столь популярных во времена моей бурной молодости: так в заграничных боевиках опытные вояки обычно обращаются к зелёной поросли очередных новобранцев...
- Эй, алё! Не спи, замёрзнешь! - с мрачной иронией окликнул Ядв, всё больше темнея: ему явно не нравился ход моих мыслей. - Я спрашиваю, ты готов?!
- К чему? - робко отозвался я.
- К чему?! К Раю! К войне! Рай - это тебе не цветочки-пенёчки, Рай - это настоящая мужская работа, это - вечный бой с врагом, пока существует ад. Помнишь, красногубый пел тебе сладкие песни о том, что ада нет? Так вот, слушай меня, сынок: ад-то как раз и есть, только он один пока по-настоящему и есть, а Рая - во всяком случае, такого, каким Он должен быть, - до сих пор не существует. Как и на Земле, так и в Вечности Рай рождается в муках, и легионы и легионы всяческой мрази должны быть уничтожены для того, чтобы наконец-то по обе стороны смерти наступил Мир! А сделать эту чёрную работу должны мы - спасённые, мы - бессмертные души, мы - светлые силы вышнего воинства! В тебе всю твою жалкую жизнь дремал воин. Теперь тебе дана счастливая возможность, наконец, разбудить его. Вперёд, сынок! За мной! На бой!
- Погоди, Ядв... - залепетал я, чувствуя, что меня так и подмывает броситься за ним. - Я, кажется, ещё не совсем готов... какая от меня будет польза, если я теперь, в ничтожестве своём... Да и потом, мне кажется, я пришёл сюда не для этого... Помнится, у меня была какая-то другая цель... Я хотел… Попросить у кого-то прощения…
- Никаких других целей нет и быть не может! - отрезал Ядв. - Во всяком случае, все остальные цели могут подождать. Главная наша цель: борьба со злом! А что до готовности... Ценю за самокритичность. Но ведь я и не зову тебя сразу в самое пекло... то есть, в самую гущу битвы. Слушать меня надо было внимательнее, а не думать, неизвестно, о чём! Я же сказал: сперва подготовимся, подкачаемся! Вперёд!
...И вот уже не белёсый туман теснится вокруг нас, а высятся белые стены громадного, суперсовременного спортзала. Каких только тренажёров здесь нет! Всё блестит, лязгает, скрежещет... И во всех этих тренажёрах лежат, сидят, крутятся, приседают, сопят, рычат и вопят от натуги бесчисленные ядвы. Горы потных мускулов переливаются в тусклом зеленоватом свете дешёвого неона, словно ожившие гигантские черви; пот и кровь брызжут из предельно раскрытых пор и рвущихся от напряжения жил... Место действия (точнее, самых разнообразных действий) с каждым мгновением всё больше напоминает огромную скотобойню.
- Красота, а?! - грохочет над ухом довольный Ядв. - Не об этом ли ты мечтал всю свою молодость, пока окончательно не похоронил себя в собственном унынии? Вот она - достойная компания! Вот они - настоящие мужчины! Им не до рефлексии, не до гадостей, не до разврата - они заняты делом: они готовятся к войне... Вот Он - твой настоящий, боевой и трудовой Рай! Давай, скидывай одежонку - а я музон врублю поритмичнее: главное в работе с тяжестями - дыхание и ритм! Вперёд!
Он чем-то щёлкнул - и снова, но теперь уже не тихо и вкрадчиво, а нагло и оглушительно загрохотала та самая - никакая музыка из порнофильма, словно тысячекратно усиленный звук включённого счётчика, просто отбивающего такт строго периодических, почти механических, сокращений и расслаблений тела... Меня опять стало мутить. Уже с нетерпением я ждал, что вот-вот потеряю сознание - это сознание, - когда железная рука внезапно выдернула меня из одной картинки и втиснула в другую, немногим отличающуюся от предыдущей: теперь мы находились словно на обширном лежбище, где шумно отдыхали какие-то невероятных размеров сивучи. Всё тот же до отвращения знакомый голос пробубнил над ухом:
- Перестарался ты... С непривычки бывает... Слишком большой вес взял... Надо постепенно... Полежи пока, расслабься... Это наша комната отдыха. Видишь, братаны оттягиваются... Мышечная масса, она растёт как раз здесь...
«Какая мышечная масса? - с вялой неприязнью подумал я. - Какая тут вообще может быть мышечная масса??»
- Мышечная масса духа! - пояснил Ядв.
«Мышечная масса духа... Бред какой-то! Почему меня всё никак не стошнит?» - горестно спросил я себя.
И тут же рассвирепевший Ядв заорал надо мной:
- А ты, однако, заотдыхался что-то, хлюпик! А ну, вставай! Пошли на разборку!
- На разборку? - вконец ошалел я. - Какие тут могут быть разборки???
- Да ты совсем тупой: разборки с демонами! Ты что, меня в упор не слышишь? Я же тебе говорил: наш Рай - борьба! Зачем мы с тобой качались?!
...И не успел я задать ему новый вопрос, как он уже схватил меня и поволок куда-то. Кажется, в том же самом зале, теперь свободном от тренажёров, шло настоящее побоище: совершенно одинаковые ядвы, те, что мгновение назад вместе надрывались над грудами железа, теперь дрались по принципу: «все против всех». Они рычали, кусались, ломали друг другу кости, рвали волосы, выдавливали глаза... Голова моя кружилась всё стремительнее. Но для полной отключки, для превышения предела допустимого омерзения, очевидно, не хватало какой-то последней капли, и дальновидный Ядв никак не разрешал ей пролиться. Внимательно взглянув на меня, он, казалось, сразу всё понял и неожиданно-ласково зашептал на ухо:
- Э, братан, да ты совсем зелёный... Бывает... Оно тяжело, конечно... Тем более, в первый раз... Зато ты теперь: боец! Выйди пока в коридор, отдохни. Ты сделал всё, что мог, - а мы теперь и без тебя их тут домочим. Гуляй пока. С боевым крещением! - и он вытолкал меня из зала в такой же белёсый, унылый, залитый кровью и гноем, как бы больничный коридор.
«С боевым крещением... Крещением... Какое Крещение? При чём здесь Крещение?! Бред, бред, бред! Как это всё могло нравиться мне раньше???»
...А ведь нравилось. Я вспомнил, сколько часов, дней, месяцев в юности проводил в разнообразных «качалках», пытаясь зарастить свой страх перед жизнью бесчисленными слоями разнообразных мышц, - а в это время бабушка, моя родная, живая бабушка ждала меня дома, твёрдо веря, что где-то там, далеко, я занят какими-то исключительно важными, полезными делами...
Мне же надо увидеть бабушку!
Я встал. Я вспомнил, зачем я здесь. Я бросился к дверям спортзала, распахнул их и крикнул Ядву:
- Прощай! Я вспомнил, зачем я здесь! Мне нужно... - но, не договорив, задохнулся и снова сел на пол.
Избиение продолжалось - только теперь избивали детей: так же смачно, жестоко, деловито и сладко пыхтя и стеная.
Ядв бросился ко мне, пытаясь своим безразмерным торсом загородить поле обзора.
- Э-э-э, ты куда, тебе ещё рано... Я же сказал: отдыхай... Чего ты?! Да демонов мы мочим, демонов! Просто маленьких ещё! Больших уработали, а теперь надо... в зародыше... куда ты?! Да пойми: без борьбы - никак! Добро - оно должно быть с кулаками...
...Как бы там ни было, а я был очень благодарен ему за эту последнюю фразу, потому что на ней меня, наконец, стошнило...
Самолёт продолжал падать вверх, а бортпроводник, сидя рядом, продолжал сухо и неприязненно улыбаться, глядя на меня.
- Ну и перегрузочки у вас... - охнул я, с трудом ворочаясь в кресле. Внутри и снаружи теперь болело всё, включая не только бывшую кожу и кости, но даже, кажется, и саму пустоту между ними.
- Не у нас, а у вас, - как обычно, ответствовал Ядв.
- Ладно, ладно... Скажи ещё, что это не ты опять посоветовал мне не торопиться с выбором.
- Я-то посоветовал, да ты, похоже, опять меня не услышал. Вместо того, чтобы постоять и подумать у Врат, сломя голову, бросился куда-то с первым же поманившим...
- Ну, не с первым... Со вторым... Первый - красногубый был... Забыл, что ли?
- Какая разница? Не слушаешь меня - вот и охай теперь.
- А почему это, собственно, я должен тебя слушать? Ты-то кто такой? И чем ты лучше их - меня - нас? Или ты не Ядв?
- Приехали, - поглядев в иллюминатор, бросил мне обиженный собеседник. - Теперь ты встретишь лучшего, чем я. А напутствовать тебя я больше не стану. В конце концов, это твой путь и твой выбор.
...И снова я стою перед Вратами, которые как будто никуда не ведут, и снова силюсь что-то мучительно вспомнить; и вновь ноябрьская земля или ноябрьское небо под моими ногами и над моей головой - словно разобранная постель.
«Заправить бы эту кроватку, - рассеянно думаю я. - Ну да ничего, скоро зима заправит... А впрочем, хорошо ли тогда будет? Нет, пожалуй, оно и к лучшему, что ничего ещё полностью не забелено, не приглажено, не решено: так, по крайней мере, хоть какая-то надежда остаётся...»
...Так стоял я и бредил почти вслух, сам не очень понимая, при чём тут постель, зима, надежда - стоял и бредил до тех пор, пока тихий голос за спиной не спросил меня:
- Ну что, всё дурака валяешь?
Я оглянулся. Перед глазами сгущался очередной Ядв - на сей раз какой-то более убогий, снулый, смуглый, угрюмый и сутулый, чем даже я сам. Впрочем, подойдя к нему поближе и присмотревшись повнимательнее, я нашёл, что эта моя редакция нравится мне гораздо больше предыдущих: тонкое, почти аскетическое лицо с острыми чертами; большой, нарочито-некрасивый, горбатый нос и – главное! - глаза: глубокие, печальные...
- Не представляюсь, поскольку вижу, что ты меня узнал, - начал Ядв безо всякой рисовки, спокойно и с достоинством произнося слова. - Рад, что ты, наконец, вынырнул изо всего этого кошмара, бесовства и ослепления, которые теперь для тебя, к счастью, позади. Но поздравлять не спешу: до спасения ещё не близко. Надеюсь, ты понимаешь, что всё это пока - совсем не Рай? - и он выразительно обвёл своими огромными глазами окружающий нас плотной стеной туман.
- Да, понимаю... - невесело отозвался я, и вдруг почти радостно повторил, - понимаю! Ядв, кто бы ты ни был, но ты первый, кто так трезво, честно, достойно - так по-человечески говорит со мной! Спасибо тебе. Мне с тобой - впервые - по-настоящему спокойно.
- Покоя тебе я тоже не обещаю, - горько покачал головой Ядв, и тут же быстро добавил, - конечно, если ты пойдёшь со мной. Будет много работы. Нет, не такой, которую сулили побеждённые тобой бесы: ни войны, ни блуда, ни прочих сомнительных подвигов больше не предвидится. Говоря: «работа», я имею в виду собственно работу - нормальную, обычную, тихую, рутинную работу, работу, которая кажется нам такой скучной и ненужной, работу, которая как будто ничего не решает и не делает никакого вклада в процесс мирового и личного совершенствования; работу, за которую так не хочется браться - но которую, при всём при том, надо делать, потому что только она может спасти тебя... Я не спрашиваю, зачем ты здесь. Я знаю: ты здесь затем, чтобы увидеть бабушку и попросить у неё прощения. О дальнейшем ты пока, по скромности своей, даже и не помышляешь - и правильно делаешь. Скажу больше: тебе и о встрече с бабушкой думать рано. Даром тебе её никто не организует; точнее, ты всё - и сам этот Дар - должен будешь заслужить, потому что, раз уж ты ничего не заработал на земле, придётся всё, включая собственное Спасение, зарабатывать здесь - благо, тебе дан Шанс... Повторяю: работа, которую я предлагаю, на первый взгляд, не будет иметь никакого отношения к бабушке и вашей возможной встрече, более того, поначалу тебе станет казаться, что она мертвит тебя и уводит от цели - однако на самом деле с тобой произойдёт нечто прямо противоположное: ты не умрёшь, а возродишься, точнее, переродишься; твоя косная оболочка сгорит в труде, который наконец-то по-настоящему, навсегда оформит тебя. Со временем ты научишься получать высочайшую, ни с чем не сравнимую радость от работы - а на первых порах тебе надо будет просто смириться и потерпеть; в конце концов, Спасение придёт даже не через смысл работы, а через смысл самого действия: потрудиться... Впрочем, ещё не поздно отказаться: я ведь знаю, ты никогда не любил работать и смиряться.
Тут он попал в самую точку: всю свою бестолковую земную жизнь я только и делал, что скакал с одной работы на другую, менял занятия, как перчатки, оправдывая собственную ненасытную лень и гордыню тем, что меня нигде не понимают, что я не могу вполне реализоваться по причине либо (в начале) своих чересчур незаурядных, редчайших талантов, либо (в конце) собственного безграничного ничтожества и тупости и т.д.
...В разгар этих покаянных мыслей я поднял глаза (ранее стыдливо устремлённые долу) на своего собеседника, и вдруг понял, что передо мной стоит Идеал: именно таким нешумным, работящим, верным человеком - почти аскетом - я мечтал быть уже не в бурной юности, а в собственном слабом подобии зрелости; мечтал - но и палец о палец не ударил, чтобы попытаться достичь заветной цели...
- Я почти согласен идти с тобой, Ядв, - наконец вымолвил я. - Скажи только, что это будет за работа? Просто я и впрямь настолько не верю себе, что не знаю, смогу ли её потянуть...
- За это не волнуйся! - успокоил меня Идеал. - Никому не даётся здесь испытание свыше сил... Тебе даже идти никуда не надо - садись и работай. А работа, поверь, не пыльная, а совсем наоборот… Ты кем был на земле? Переводчиком? Так вот, садись - и переводи.
...И правда - идти было некуда. Туман вокруг привычно сгустился в белые стены - на сей раз, некоего офиса, в котором, кроме Ядва, меня, компьютера и кипы пыльных бумаг, никого и ничего не было.
«Вот тебе и непыльная работа!» - подумал я и громко чихнул.
- По существу - непыльная! - улыбнулся Ядв, как и все прочие, легко читавший мои мысли. - Переводи. Я скоро вернусь.
Он вышел, а я честно засел за гору документов... Ну, надо же! Снова-здорово! И здесь - эти ужасные деловые бумаги... Когда-то, на земле, я мечтал о художественном переводе... Впрочем, и тут, и там, как видно, выбирать не приходится. Да и хорошо, что так. Чем скучнее и тяжелее будет для меня работа, тем, может быть, скорее я сподоблюсь Встречи... Главное - только не забывать, зачем я здесь и ради чего - ради кого - я всё это делаю...
- А вот и я! - бодро воскликнул незаметно вернувшийся между тем Ядв.
Теперь он выглядел гораздо лучше - упитаннее, что ли; во всяком случае, не производил впечатления такой болезненной худобы, как в первую нашу встречу.
- Корпишь? Молодца! А я тебе зарплату принёс! - он игриво помахал в воздухе пухлым конвертом.
- Зарплату? - изумился я. - Какую зарплату, ты что?
- Всё это, конечно, условность, абстракция, фикция, игра твоего прошлого - пошлого воображения... - продолжал Ядв всё тем же игривым тоном; однако, заметив, что мне ото всего сказанного веселее не становится, мгновенно посерьёзнел и уже почти мрачно проговорил:
- Пойми, конечного результата здесь не знает никто. Что и когда будет даровано нам по трудам нашим, зависит уже не от нас. Однако по милости своей Он... - тут Ядв снова выразительно скосил лошадиные глаза сначала вверх, к потолку, потом почему-то в сторону и вниз, а затем и вовсе крепко зажмурился и так, зажмурившись, продолжал, понизив голос до полушёпота, - ...дарует нам как бы ряд мелких, промежуточных наград за промежуточные результаты нашей работы... Ну, чтобы в нас не оскудело рвение... Конечно, все эти бумажки не идут ни в какое сравнение с теми Дарами (назови Их, как хочешь: Встреча, Спасение и т.д.), что Он приберёг для нас под конец, - но тут и не надо сравнивать. Помнишь, я говорил тебе, что поначалу будет казаться, будто бы всё то, что ты делаешь, и всё то, что вместе с тобой делаю я, не имеет никакого отношения к тому, зачем мы здесь - и, однако же, это первое впечатление ложно... А бумажки - они ведь тоже не просто бумажки, они ведь тоже от Него - по трудам твоим, так что пренебрегать ими не следует... Конечно, труды твои пока ничтожны, - так ведь и награда пока ничтожна: бумажки - условность, абстракция, фикция, если хочешь... Просто ты должен знать, что всякий твой труд здесь будет вознаграждён, и бумажки - как бы символ, знак, обнадёживающий намёк на неотменимость этой в высшей степени утешительной награды... Да, бумажки, да, пустячок; но, как говорится, пустячок - а приятно... - и он снова с удовольствием потряс в воздухе увесистым конвертом.
- Ну, и что же на них тут у вас можно купить? - с издёвкой спросил я.
Ядв мгновенно насупился и разозлился.
- Ты, пожалуйста, «тут у нас» не шути! Тебе что, порядки наши не нравятся? Тоже мне, критик выискался!.. Пойми, - добавил он уже спокойнее, - ничего плохого в них нет. Конечно, купить здесь ничего нельзя, да и ни к чему нам с тобой это. Ты ведь, если помнишь, умер...
- Да, помню! - в свою очередь раздражённо воскликнул я. - А вот что произошло с тобой? Ты ведь когда-то нравился мне... Скажи честно, Ядв: ты - такой же, как они? Те, что искушали меня внизу? Ты - демон?
- Ну... - обиженно протянул он, мрачнея всё больше и больше. - Если ты так начал ставить вопросы... Тогда я не буду тебе на них отвечать. Скажи я «нет» - и ты тут же усомнишься ещё сильнее, скажи «да» - и ты сейчас же удерёшь от меня, а я ведь, как-никак, заинтересован в твоём спасении... Короче говоря, ответь на этот вопрос себе сам. А я... Что я могу добавить? Ты видишь меня, видишь работу, которую исполняю я и которую предлагаю тебе; решай, размышляй, делай выводы... Хотя, если подумать, все мы здесь, строго говоря, уже не люди... Все мы здесь в каком-то смысле - духи... Все мы... - забормотал он чуть слышно, но тут же осёкся под моим пристальным взглядом, и снова ясным и спокойным голосом произнёс:
- Ну, хватит, заболтались мы с тобой, а у нас ведь ещё вагон работы... - и уселся рядом за переводы.
...Не знаю, сколько так прошло времени. Глаза и мозги мои слипались, и, кажется, даже сердце слиплось в огромный серый комок бумаги, изжёванной здешним безбожно перегревшимся принтером... Компьютер гудел, как опрокинутый улей. В комнате становилось всё жарче, а документы, которые мы переводили, делались всё путанее и бессмысленнее. Впрочем, с некоторых пор всякое чувство смысла бесследно исчезло, так что я уже не думал - и не хотел думать, кто я, зачем я здесь и для чего всё это делаю... Я знал только одно: это надо делать, и делал, делал, делал - не писал, не переводил, не осмысливал, а просто делал: как заведённый, как робот... Время от времени Ядв выскакивал из офиса и возвращался очень довольный, каждый раз с новым, заметно потяжелевшим конвертом. Мой странный коллега по бессмысленной и беспощадной нашей работе долго играл с очередным подобием зарплаты, потрясая пухлыми пачками и попеременно подбрасывая их в воздух; облизывался, сладко жмурился - и только потом, отсев в самый дальний угол, принимался сосредоточенно шелестеть столь утешительным для себя содержимым очередного конверта, очевидно, считая и пересчитывая неуклонно растущие доходы фирмы...
Постепенно он совсем перестал помогать мне, поскольку гора конвертов росла, и Ядв попросту не успевал суммировать щедро изливающиеся на наши головы гонорары...
Единственный раз за всё это время я очнулся - и понял, что в документе, который перевожу, - сплошняком, без запятых и точек, одной огромной, нескончаемой, словно змея, кусающая собственный хвост, строкой - длится и длится набранная каким-то полуслепым шрифтом уж совсем явная белиберда, что-то вроде: «...noeternitynoeternitynoeternity...»
- Ядв, что это? - тупо и медленно, как сквозь тяжёлый сон, спросил я своего всезнающего шефа и по совместительству бухгалтера.
- Тебе какая разница? - огрызнулся тот из угла, в котором, став теперь ещё меньше, смуглее и угрюмей, он всё ещё считал нашу безразмерную зарплату. - Сказано: «переводи» - ну, и переводи!
- Да тут переводить нечего...
- Как это нечего? А перед тобой, интересно, что? Что-то ведь там написано?
- Да ничего там не написано. То есть, там так и написано: ни-че-го... - выдохнул я, совсем обессиленный.
- Ну, значит, это «ничего» и переводи! - отмахнулся Ядв, возвращаясь к собственным важным делам.
...Прошла ещё одна вечность.
В помещении медленно смеркалось. Единственная лампочка под потолком голо горела отвратительно-жёлтым, больным, почти смрадным огнём. Чернота за окном давила вглубь комнаты с такой силой, что, казалось, пыльные стёкла вот-вот лопнут - и нас сначала посечёт осколками, а потом с головой накроет и раздавит девятый вал тьмы... В ушах звенело. Меня опять начало мутить. И тут, сквозь собственную дурноту, глухоту и мрак я вдруг чётко расслышал раздававшийся где-то в заоконной тьме плач. Так мог плакать котёнок - или ребёнок - или очень старый и очень обиженный человек. Бабушка... Где ты? И где я?!
Встрепенувшись, я испуганно осмотрелся, - но уже почти ничего не смог разглядеть вокруг. Только слабо мерцала передо мною бумага, мерцала каким-то странным, зелёным светом, похожим на библиотечное свечение сберегающей глаза лампы... Это была очередная деловая бумага, которую я в своём затянувшемся кошмарном сне как раз и переводил.
Впервые по-настоящему широко раскрыв глаза, я, наконец, с листа, без словаря и без купюр, смог прочесть и очень близко к тексту перевести этот странно мерцающий документ, который Ядв неслучайно приберёг под самый финал нашей безумной трудовой эпопеи. Набранные без точек и запятых, одной сплошной строкой слова, тем не менее, легко складывались в осмысленную фразу - в одно бесконечное заклинание, которое почти рельефно чернело сейчас на бледно светящемся листе:
«..владыкомойсатанапрекраснаяденницадабудет...»
- Ядв, что это? - в ужасе прошептал я.
Детский плач в ночи стал ещё слышнее.
- Тебе какая разница... - привычно отозвался из угла демон; однако, заметив у меня на лице зеленоватый отсвет главного манускрипта, одним прыжком перемахнул тёмное пространство офиса и жадно, жарко и жалко зашептал мне на ухо уже знакомое:
- Пойми, старик... Ведь всё это - условность, абстракция, фикция, пустые бумажки... А эта, эта бумажка... Ну, конечно, она не пустая... Она - документ, всего лишь исторический документ... Что-то из картотеки великой инквизиции... Мы переводим её для одного известного музея... Нам очень хорошо заплатят... Пойми: это, быть может, твоё последнее задание, за которое тебя ждёт главная награда... Уже не бумажки... Встреча... Вечная встреча... Причём сразу с Тем, с Кем ты даже и не надеялся встретиться... Ну, что ты?! Пойми, всё это неважно… Важно трудиться… Работа - превыше всего… Труд сделал из обезьяны - человека...
На последней его фразе, меня, наконец, стошнило.
...В салоне падающего самолёта царила полная тишина. Ни я, ни мой обиженный (ещё с прошлой нашей встречи) сосед не говорили друг другу ни слова - и я был только рад этому. Такое полное истощение всех сил, такую предельную усталость сердца я испытывал, кажется, впервые после смерти.
- Приехали, - наконец печально молвил мой проводник. - Выходи.
И, помедлив, добавил:
- Возможно, мы больше не увидимся. Держись. Ты сам этого хотел. Теперь тебе будет хуже всего... Больше я говорить не могу - не потому, что мне дано что-то знать, и это что-то я теперь усиленно скрываю... Я знаю - не знаю - столько же, сколько ты. Я не знаю - всё. Я сам растерян до смерти - и дальше, за смерть. Я сам устал болтаться между небом и землёй... Я - это ты. Нет, я - хуже тебя, потому что не могу ничем помочь... - голос его дрогнул.
«Никакой он не проводник, - с неожиданной теплотой подумал я, - и вообще, никакой он не Ядв. Он просто прятался за этим прозвищем, потому что боялся себя, боялся меня, новопреставленного, боялся смерти; а на самом деле он - единственный изо всех - как раз то, и только то, чем показался мне в самом начале: он - моё отражение...»
- Спасибо за полёт, и особенно за мягкую посадку! - как можно бодрее сказал я вслух, впервые за всё это время сам всерьёз пытаясь пошутить и хоть как-нибудь утешить его. - А знаешь, с тобой ничего себе летается... Да, кстати, давно хотел спросить: почему самолёт? Ведь перемещаться между сферами можно гораздо проще и быстрее... А самолёты - я их никогда не любил... Так почему? Почему - так?
- А почему бы и нет? - растерянно ответило заплаканное Отражение и поспешило захлопнуть за мною дверь.
...И снова мёрзлая ноябрьская земля вперемешку с мёрзлым ноябрьским небом беспорядочно белела и чернела под ногами и над головой; правда, черноты в белой пустоте всё прибывало - очевидно, оттепель усиливалась.
Я опять стоял перед Вратами, всё больше напоминавшими раму какой-то гигантской фотографии; Вратами, которые как будто никуда не вели... как будто... Но почему я так ни разу и не попробовал войти? Может, это отсюда кажется, что за Ними - всё то же, что и здесь?.. И в самом деле, попробую: что, если это последняя возможность? Вот и проводник предупреждал... А впрочем, никакого проводника не было, я ведь догадался, что он - всего лишь моё отражение...
...Так я стоял и мялся, не решаясь сделать ни шагу.
Внезапно мне стало страшно. Вокруг словно ещё сильнее сгустились туман и стужа. Там, в чёрном прямоугольнике, бесстрастно плескалось всё то же белое молоко...
Эх, будь, что будет! Рискну - в конце концов, теперь я точно ничего не теряю, кроме собственных - и окружающих - холода и пустоты...
Я совсем было уже собрался шагнуть вперёд, когда огромная тень, которая, как мне сначала показалось, вышла из Врат, а на самом деле, как я потом понял, просто стояла всё это время между мной и Вратами, ожидая первого движения с моей стороны, - огромная тень, вдруг блеснувшая тысячью лучей (как самый чёрный гранит нет-нет да и просверкнёт мириадами вкраплений слюды), бросилась навстречу.
- Друг! - загрохотала тень, словно тихий гром (если только Вы понимаете, о чём я), загрохотала сразу и ласково, и грозно. - Наконец-то! Как долго Я ждал тебя!
И, не давая опомниться, великан заключил меня в свои могучие, но мягкие объятия.
От него, как от горной вершины, веяло холодом и чистотой.
- Друг! Дай наглядеться на тебя! - продолжал он греметь почти умилённо, слегка отстраняясь, но всё ещё крепко держа меня за плечи и обводя с головы до ног своими сияющими прозрачными глазами.
В этот момент и мне, наконец, представилась возможность, как следует, разглядеть его.
Сперва я испугался - и всё же, сквозь собственный страх, обрадовался тому, что встреченный незнакомец - на сей раз уж точно не я: все мои прошлые, прямые и кривые отражения, конечно, могли быть слегка темнее или светлее, немного выше или ниже - но чтобы настолько превосходить меня во всём...
Однако, приглядевшись, я вынужден был убедиться, что, как ни странно, стоящая передо мной ласковая скала - всё-таки гигантский Ядв... Нет, не Ядв! Так не вязалось с моим новым знакомцем, богатырём, Святогором - это мелкое, гадкое прозвище. Он, конечно, был мной - и вместе с тем он был совсем другим. Он был больше меня, больше любого моего идеала - больше кого бы то ни было на свете. Он был больше всего - и даже больше самого себя.
Ни в чистейших и бесстрашнейших фантазиях, ни в самых возвышенных своих сновидениях - никогда и нигде, ни на земле, ни в вечности, ни в бурной молодости, ни в скудельной зрелости - я не мог и пытаться мечтать о том, что когда-нибудь стану таким прекрасным...
«А может, это и есть - моё новое тело?» - внезапно мелькнула в голове шальная тщеславная мысль, которую мне пришлось тут же отогнать с горьким смехом: он - тело? Да он - при всей своей весомости, действительности, настоящести - как никто другой изо всего и всех встреченных мною, только и мог быть - и был - если так можно выразиться, абсолютным Духом: Духом с головы до пят, Духом в самом торжественном смысле этого слова; Духом если не Святым, то уж точно не тёмным - так все его прекрасные черты, в своей предельной красоте, тем не менее, удивительно сохраняющие сходство с моими, далеко не совершенными чертами - так весь его невыразимо притягательный, величественный и вместе очень простой, вечный облик лучился светом; а то, что этот свет мне, маленькому и тёмному, в первое мгновение показался чересчур холодным и чистым, я объяснил для себя продолжающимся тлетворным влиянием моей слишком земной, страстной, греховной природы...
- Друже! - ворковал тем временем великан. - Неужели ты, наконец, всё преодолел? Вот это да!! Знаю, нелегко тебе пришлось... Ну, да теперь всё позади. Отныне нас ждут только Радость и Чудеса...
Каждое его слово было для меня, словно глоток горячего молока для замёрзающего бездомного ребёнка, которого добрый взрослый увидал на заснеженной улице в самый канун Рождества и пустил погреться у своего милосердного камина...
- Отче! - закричал я почти в отчаянии. - Утешь меня! Я так устал от холода и обмана! Скажи, что ты не демон!
- Что? Я - демон? - и он расхохотался так искренне-громоподобно, что я почти успокоился, всё-таки - последними островками беспокойного сознания - с жадностью ожидая ответа великана.
- Да, бедный мой друг, тяжело тебе дался твой путь ко Вратам! Я... Да неужели ты не узнаёшь Меня? Вглядись хорошенько, не бойся: Я - это Ты! Точнее, Твой бледный, жалкий отблеск - сам Ты, в действительности, неизмеримо прекраснее... Впрочем, ты всё поймёшь в своё время, когда немного пообвыкнешься в этом океане Радости... Ну что, идём?
- Отче... - сказал я, беспомощно оглядываясь на Врата: мой высочайший собеседник (я так и не осмелился называть его Ядвом даже после его объяснений, потому что именно после этих объяснений особенно остро почувствовал, что это я - Ядв перед ним) явно не собирался препроводить меня в Них. - Отче, но я полагал...
- Ах, Врата! - с неподдельным недоумением хлопнул он себя по высокому чистому лбу. - Как же Я мог забыть! Да-да, в этом ведь и заключались все твои мучения... Якобы то, зачем ты явился сюда... Ты всё никак не мог забыть... Точнее, вспомнить... Ну, так Я помогу тебе. Это же очень просто: смотри!
И великан решительно сошёл с моего пути. Теперь между мной и Вратами не было никакой преграды, а сами Врата... Господи, что это? Сами Врата вдруг и вправду стали рамой увеличенной до небывалых размеров фотографии - той заветной, единственной фотографии, которую я после ухода бабушки всю жизнь носил за пазухой и с которой погиб в самолёте... Эта фотография, чёткая, цветная, была сделана хорошим знакомым нашей семьи, когда мы все - бабушка, я и мои родители - ездили незадолго до смерти бабушки в её родное село: очевидно, чувствуя приближающуюся кончину, бабушка очень просила отвезти её на Родину... Знакомый сфотографировал нас, идущих вместе по берегу реки, среди весенних, клонящихся к волнам деревьев сада; нас, освещённых солнцем бабушкиного Дома и счастья - нашего последнего общего счастья на этой милой земле... Вот мы идём, держась за руки; мы вместе, мы в Раю... Но меня там нет.
Как же так? Я должен быть как раз с краю, рядом с бабушкой!
Гигантская фотография молчала. Моё место на ней оставалось пустым.
- Увы, друг... - печально пророкотал за спиной далёкий гром. - Вот, к чему ты стремился... Твоя мечта плоска, двумерна, - она не для нашего, во всех смыслах объёмного мира...
- Как же так?! - прошептал я, не помня себя от горя. - Этого не может быть... Моё место пустует, но я должен быть там! И держать меня здесь - это же... нечестно! Твой мир - мир правды, а тут... тут ложь! Подмена! На фотографии не может быть этой пустоты, её там не было, и меня ведь никто не выстриг ножницами, не спалил, не стёр, а сам я исчезнуть, по крайней мере, с фотографии, - не мог... Господи, верни меня туда! Пусть я стану плоским, двумерным, как это фото, - но моё место там...
- Досадно Мне слушать тебя, сын Мой, - без ложной скромности пророкотал в ответ всё тот же гром (даже теперь, в горячке горя, я невольно удивился, как это у него хватило дерзости отвечать мне в минуту, когда я призывал не его: ведь и сейчас, в собственном во всех смыслах помрачённом состоянии, я понимал, что мой великан, кто бы он ни был, - не Господь).
- Сам не ведаешь, о чём просишь! - продолжал, как ни в чём не бывало, назидательно погромыхивать колосс. - Не о простоте должен здесь просить ты, а о глубине; не о плоскости, а об объёме; не об условном, но о настоящем; не о преходящем, но о вечном; не о бабушке, но о Господе... Ты же мелким отчаянием своим закрываешь от себя вход в Мой великий мир! Однако Я милосерд, и прощу тебе твоё последнее искушение, и утешу тебя навсегда... Слушай! Не видать тебе ближних, если будешь искать к ним прямых путей и желать видеть их прежде Господа; но только если возжелаешь поискать и найти здесь, во-первых, Господа, а уж потом - ближних, тогда обретёшь и Господа, и ближних... Итак, желаешь ли идти Моим окольным путём, который прямее любого прямого приведёт тебя ко Спасению?
- Да... - прошептал я, впрочем, не оглядываясь больше на звук знакомого грома.
- Тогда пошли, - внезапно буднично закончил он, и, подхватив меня на свои гранитные руки, повлёк куда-то прочь от Ворот в самое сердце тумана.
Постепенно посреди мглы стали вырисовываться очертания красивого сада камней в неявно восточном стиле. Чёрные скалы, в причудливом порядке разбросанные по идеально гладкой площадке, ровно и неглубоко засыпанной то ли снегом, то ли тончайшим белым песком, казалось, были погружены в бесконечное созерцание неведомой простым смертным действительности...
Великан поставил меня в центр этого сада и весело пропел, оглядываясь по сторонам:
- Приветствуйте, о други, нового Спасённого, Гения, Героя, преодолевшего все искушения и стоящего на пороге последнего Посвящения, Которое Он, не сомневаюсь, с честью пройдёт и уже в самом скором будущем сподобится стать достойным собеседником в нашей вечной Богословской полемике, ибо только этим, единственно-спасительным, чистейшим путём высочайшего абстрактного размышления возможно непосредственно общаться с Богом и познавать Его, Его же познанию не будет конца...
- Приветствуем тебя, друже! - сразу со всех сторон бодро прогрохотали чёрные скалы, и вместе с раскатами их голосов со всех сторон обдало меня ознобом и ослепительным светом.
Я стоял перед ними, крохотный, растерянный, и чувствовал себя диковинным зверем на арене диковинного цирка - одним перед целой толпой грозных диковинных дрессировщиков; стоял, зажмурившись и полностью вручив себя воле этого пристального света... Внезапно он слегка померк, так что я смог приоткрыть глаза и разглядеть, что холодноокие скалы, должно быть, внимательнейшим образом обозрев меня с головы до ног, теперь, чуть сощурившись, смотрят друг на друга, как бы ожидая, кто первый выступит с краткими выводами из предварительных наблюдений... Скалы? Да нет же, нет! Теперь и я, как следует, рассмотрел их: вокруг толпились бесчисленные копии моего великана, огромные гранитные ядвы, полутролли-полукороли.
- Скажи-ка нам, бывший смертный, - прогремело вдруг прямо над моей головой, - скажи, основываясь на своём всё ещё богатом земном - и пока что небогатом послежизненном опыте: какова, по-твоему, Природа Божества и чему может быть скорее уподоблен Господь, исходя из ваших, земных реалий, или, скажем так, в масштабах вашей земной притчи, - Воде или Огню?? Миру или Мечу?? Духу или Человеку?? Отцу или Сыну?? Однако перед тем, как отвечать, учти: мы видим тебя насквозь, так что не юли перед нами, ты, отпрыск рода лукавого и прелюбодейного! Мы ждём от тебя не экивоков, но окончательного, определённого ответа, одного слова, которое спасёт - или погубит тебя! Если же тебе совсем невозможно выбрать это последнее слово (о, лукавое естество!), тогда остановись хотя бы на какой-нибудь одной паре противоположностей, которую мы, так и быть, поможем тебе затем разрешить... Итак, что есть Бог: Вода или Огонь?? Мир или Меч?? Отец или Сын??!
...Долго не стихало перечисление приснопамятных образов, словно яростный камнепад грохотал с нависшей надо мной тверди. Излишне говорить, что я был совершенно сбит с последних остатков толка таким огромным (под стать спрашивающему) и, как мне дерзко показалось, таким неуклюжим и особенно неуместным в этом Каменном Саду вопросом... И всё же воцарившееся вслед за ним гранитное молчание было настолько нестерпимо, что я вдруг решился и, высоко подняв голову, крикнул куда-то вверх, прямо в выжидательно разверстые расселины:
- Зачем искушаешь меня? Всё, озвученное тобой (и ещё большее из того, о чём ты умолчал) есть в Евангелии, - но не в перечислении правд рождается Истина... Вспомни о двух главных заповедях Божиих. Вспомни: Бог есть Любовь... Многому может быть уподоблен Господь, но, по-моему, исходя изо всего земного и неземного опыта знаемого и незнаемого мира, в любых реалиях, и даже в нашем, тленном, несовершенном бытии, Господь более всего может быть уподоблен Милости, Жалости, простому Состраданию, смертной - и вечной Памяти нас, людей, - друг о друге; более, чем уподоблен, - верую: всё это в нас - прямо от Господа, всё это в нас - Господь и есть!
...Как неосторожно брошенное в лавиноопасных горах слово, прозвучавшее чуть громче положенного, тотчас рождает сход тысячетонных масс камня и снега, - так в ответ на моё дерзкое замечание все скалы загрохотали разом, поминутно перебивая друг друга:
- Прав! Неправ! Дурак! Разумен!
Огромные ядвы, забыв обо мне, неуклюже топтались вокруг по гладко отутюженной их каменными ступнями площадке, чуть не сталкиваясь лбами и уже почти ожесточённо вопя:
- Амбивалентно всё, пойми! Амбивалентно! Антиномии-то со счёта не спишешь! - Огонь, вода - условности! - Диполи! - Аш-два-о! – Любовь - да, но любовь - земная! Страсть, не побоюсь этого слова! - Какая страсть - борьба! - Не надо подвигов - каждый в меру свою! - Главное - труд: трудись - и воздастся тебе! - Как это всё низко, как низко! - Всё не то, не то! - Да он вообще ничего не соображает, как он сюда попал?! Ему - с нами - судить Господа?! - Ты хотел сказать: судить о Господе?! - Чего бы я ни хотел, тебе этого не понять! - Ничтожество! - Яма! - Ноль над уровнем моря!
...Где-то я уже слышал подобные выражения, произносимые, правда, с меньшим напором и в ином, не столь величественном окружении... Однако ни их громоподобность, ни размеренный даже в своих синкопах ритм этого почти распевного многоголосья больше не могли скрыть от меня истинный смысл рокочущих фраз, - так что, в конце концов, я очень ясно увидел, что великаны заняты обыкновенной, хотя и весьма жаркой, кухонной сварой, все участники которой вот-вот набросятся друг на друга с кулаками.
- Тихо, друже! - внезапно сдержанно, но оттого особенно жутко прогудел над оглушительной перебранкой отдалённый гром моего «Святогора».
- Воспомните: не орлам ловить мух, а тем более - отвечать на их укусы...
«Кого же тут моя-то муха укусила?» - растерянно подумал я.
- Скорблю о тебе, брат мой, - угрожающе проревела склонившаяся надо мною громадина. - Как далёк ты в своём познании Бога от первых, самых скромных плодов, и как вообще тёмен и невежествен, как прискорбно непросвещён даже в элементарной логике! Своим столь же дерзким, сколь и бессмысленным ответом ты обнаружил, что или попросту не слышал, или совершенно не понял обращённый к тебе испытующим вопрос... Да, непросто нам с тобой будет. Однако прошу вас проявить милосердие, братия, и, несмотря на явную общую недоразвитость новоприбывшего, всё же допустить его до процедуры Посвящения в наш избранный Круг!
Сразу затихшие при первых звуках его голоса скалы и теперь отвечали великану угрюмым молчанием.
- Итак, сын мой! - уже спокойнее пророкотал верховный Ядв, снова оборачиваясь ко мне, - докажи нам истинность своей веры. Известно, что глубокая вера спасает и слабый разум. Прими это в сердце своё и помни: только вера теперь может раскрыть перед тобою доступ в наше Собрание навеки Спасённых... Итак, сын мой, веруешь ли в Господа?
«Как мог нравиться мне этот Ядв?» - думал я. Странно - но страх совсем оставил душу; было только очень холодно и темно. Поскорее бы они прекратили мои мучения...
- Зачем ты спрашиваешь - или не слышал, что я сказал ранее? Или думаешь, что с тех пор лишился я веры моей? - угрюмо отвечал я в тон своему главному истязателю.
- Добре. Что же готов ты отдать ради Господа? Готов ли отдать пристрастия свои, которые ты теперь называешь любовью, ближними, Раем, верой своей? Готов ли отдать основное заблуждение своё, которое называешь Господом своим, - ради Той Единственной Истины, Которую не тебе, убогому червю, знать и чувствовать, но Которая может быть дарована тебе лишь Достойнейшими тебя?
- О чём ты говоришь? - пробормотал я, не в силах поднять на махину глаз и почти задыхаясь от вернувшегося ужаса, потому что внезапно почувствовал, как гранитная рука бесцеремонно залезает в душу и переворачивает в ней всё вверх дном, так что я и вправду ни в чём уже не уверен: ни в вере своей, ни в любви, ни в том, зачем я сюда попал; ни в бабушке, ни в возможности - а главное, нужности - попросить у неё прощения...
«Господи! - прошептал я. - Что же это?! Где я? Бабушка, любимая моя, прости, - но неужели это всё теперь и впрямь - пустое?!»
- Вижу похвальное твоё смущение и неуверенность в слабых силах своих! – ровно рокотал меж тем надо мной ни в чём не сомневающийся голос. - Слушай же, чадо, и повинуйся: небесная Истина выше твоей жалкой любви, и никакими земными образами и связями ни опростить, ни опростать, ни объяснить, ни представить Её себе нельзя; никакими аналогиями и притчами не передать; никакими чувствами и порывами не измерить... Только в холодных и ясных абстракциях запредельно свободного Разума, лишь в Его запредельно свободной Беседе с Самим Собой открывается эта Истина, и нет ничего выше и чище наслаждения от подобной Беседы, и никаких жертв не жалко на Её алтарь, включая даже такие условности, как душа, вечность и спасение - ибо сия Истина больше вечности и желаннее самого спасения... Тебе это пока не дано понять, убогий друг, но верю: уже и теперь, в своём убожестве, ты - наш брат по духу, и постепенно, путём целой цепочки последовательных посвящений, достигнешь ты нашего уровня и сможешь наслаждаться тем непередаваемым светом Истины, что вечно - и более, чем вечно, - сияет на наших вершинах...
«Более, чем вечно», - бред какой-то...» - успел я подумать в паузе, но великан, наскоро сглотнув свою каменную слюну, тут же загремел снова:
- Пока же, по малости твоей и по милости нашей, милости Посвящённых в Истину, Я даже не подвергну тебя никакому наказанию, а всего лишь велю исполнить простейшую, чисто символическую процедуру, которая, уж поверь Мне, не будет стоить тебе никаких страданий, если только ты сам не окунёшься в свои старые иллюзии и не замучишь ими себя окончательно... Итак, - промолвил он, ещё ниже склоняясь ко мне и доставая что-то из необъятного каменного кармана, - вот тебе Моё задание. Поскольку ты с самого начала своих недостойных метаний между небом и землёй изрядно досадил Мне этой дурацкой фотографией каких-то там жалких родственников, повелеваю: порви её, плюнь на обрывки и громко и радостно провозгласи: «Были у меня ближние - и нет их! Теперь я свободен!» А потом вотри обрывки подошвой башмака твоего в песок и скажи: «Кто мои ближние? Где мои ближние?» После чего встань перед нами на колени, поцелуй наше подножие и закончи так: «Вот мои ближние! Теперь Они - и только Они: Достойнейшие меня!»
...Всего и делов. - нарочито-буднично закончил он, впихнув мне в руку ту самую, заветную фотографию, на этот раз - обычного размера.
- Торопись! - прорычал великан, снова шаря в кармане. - И если исполнишь всё быстро и весело, мы успеем до ночи пройти ещё один, столь же незначительный - ну, может, чуть более важный - но, по существу, тоже мелкий, проходной этап, так что всю ночь после этого ты сможешь быть свободен!
...Я уже знал, что он достанет и предложит мне порвать следом за фотографией ближних: маленький календарик с изображением Спасителя, который я с года бабушкиной смерти так же, как и нашу общую фотографию, всегда носил за пазухой и с которым погиб в авиакатастрофе... Я знал, я уже всё знал - однако ничего не мог поделать. Невыносимый, всепроникающий ужас даже не придавил к земле, а словно изнутри расплющил меня. Сжимая в деревянных руках фотографию, я из последних сил вглядывался в любимые лица... Казалось, бабушка улыбается мне. Казалось, я снова слышу её голос... Внезапно вспомнились её - и только её - ласковые слова, которыми она привыкла называть внучонка с его самого раннего детства - и которыми называла до конца...
«Голюба! - явственно слышал я. - Не бойся, мальчик мой милый, я с тобой...»
Слёзы заволакивали взгляд, и сквозь них вдруг показалось, что фотография обретает объём, что в ней, под плоской поверхностью, проступает третье, четвёртое - и ещё какие-то новые, пока неведомые измерения; что близкие мои оживают, а на пустом месте, рядом с бабушкой, где должен был быть я - и где меня по моей собственной вине так долго не было - появляется ещё Кто-то: Кто-то тоже очень Близкий нам, благодаря Кому я и могу смотреть на эту единственную и неповторимую фотографию, и плакать, и дышать, и надеяться - даже сейчас, под наглухо нависшим гранитным спудом чужого, холодного света, что уже не отличим от полной тьмы...
- Господи! - закричал я в страхе и надежде. - Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй нас - и меня, грешного!
Молния ударила в самый большой валун каменного сада гордыни. Бросились в стороны испуганные чёрные скалы, словно тени исполинских летучих мышей. Вихрь поднял меня с проклятой площадки и перенёс поближе к Вратам, за Которыми плескала румяная река, и родные мои, улыбаясь, брели по берегу среди зелёных ветвей весеннего сада, и бабушка всё оглядывалась, ища меня... Я посмотрел на фотографию, которую всё ещё сжимал в руках. Как же так? Вот она, фотография - по-прежнему со мной; откуда же этот сад и река за Вратами?
«А что ты удивляешься? - спокойно сказал откуда-то изнутри - впервые совершенно не мой и уже не прикидывающийся ни моим, ни чужим - чистый и тёплый, звучный, просто - совсем иной Голос. - То - фотография, а то - Правда...»
- Неужели Правда? - задохнулся я, и вдруг раз и навсегда понял, что - да. Правда.
Правда - всё, во что я так желал - и так страшился верить.
Правда - Врата и Родина за Ними.
Небо. И река. И сад. И радость.
Целый мир. Милый дом. Запах трав.
Правда - всё: наш Бог - и наша боль.
Наша надежда на Встречу.
Мои вечно живые родные и среди них - моя любимая бабушка, с которой - вот-вот - мы взаправду увидимся, чтобы не расставаться больше никогда...
Я понял это теперь так не по-моему спокойно и твёрдо, словно само Понимание вошло ко мне откуда-то со стороны - и отныне и вовеки стало моей сутью.
- Господи... - пролепетали теплеющие губы. - Подожди меня... Иду.
...Ноги сами несли меня к Вратам, когда последний, мелкий осколок разбитой молнией скалы заставил их споткнуться - и я упал в двух шагах от цели.
- Как тебе не стыдно? Больно же! - жалобно прогнусавил откуда-то снизу маленький чёрный Ядв.
Мне показалось, что он нарочно подвернулся теперь под мои крылатые ноги, и всё же я вежливо ответил пострадавшему:
- Извините, пожалуйста...
- Как тебе не стыдно? - повторил осколок, словно не слыша. - Ты всю свою жизнь всем вокруг приносил одни лишь боль и огорчения... А сейчас, что же, - в Рай собрался? Нет, вы только поглядите на него!
И хотя я твёрдо знал, что теперь надо просто встать и бежать дальше, вся моя окрылённость под аккомпанемент этих гнусавых причитаний почему-то сошла на нет...
«А ведь он прав! - с невольной горечью подумал я. - Куда мне...»
- Вот-вот! - моментально отозвался на эти мысли ядвёнок. - Тебе ли увидеть бабушку? Тебе, сотворившему ей столько зла в её самые тяжёлые земные дни накануне смерти?.. Нет, если в тебе осталась хоть капля стыда, - ты сам, слышишь, сам отвернёшься теперь от Врат - и отправишься в другую сторону, поделом уготованную тебе Теми, Достойнейшими, Кто призваны судить тебя, убийцу, без жалости и оправдания...
Тут он, очевидно, перегнул палку, потому что при этих последних, откровенно издевательских словах врага наконец обретённая и лишь на время отшатнувшаяся от меня вера сейчас же с новой силой вспыхнула и закричала:
- Лжёшь! Никакие «достойнейшие» и вообще никто здесь не призван судить меня, кроме бабушки - и Бога!
- Так я о них и говорю... - совсем стушевался и без того непроглядно-чёрный Ядв.
- Что ты можешь знать о них? Никогда не видел тебя рядом с бабушкой - и тем более рядом с Господом моим!
- Как не видел? А впрочем, конечно, не видел! А Бога ты видел? А себя ты - рядом с Богом - видел? Вот потому и меня не видел, что себя - не видел... Ведь я - это ты... -
не очень уверенно прогнусил карлик.
- Лжёшь! Ты - не я! И вот тебе доказательство: что бы ты сейчас ни плёл, - я всё-таки войду во Врата! И только если бабушка и Сам Господь не простят меня - я выйду оттуда! Если же для того, чтобы испросить у Господа прощение, мне придётся вечно стоять на коленях перед Ним - и перед милой моей бабушкой, в образе которой я и обидел, и пренебрёг, и растоптал изливавшуюся на меня Божью Любовь, - тогда я паду на колени, и сделаю это с радостью и наслаждением: это и будет мой Рай, хотя бы мне было указано встать на колени прямо во Вратах, не заходя внутрь... Лишь бы только снова не уходить в никуда, в туман и морок!
Господи, только бы снова не отворачиваться от Тебя!
Укрепи меня и освободи от болезненных метаний!
...И с каждым словом, которое кричала во мне вера, Врата будто бы приближались.
Я мельком взглянул вниз, туда, где только что громоздился обломок скалы, - путь снова был свободен.
Ноги тотчас заработали и повлекли меня по ожившему пути, хотя и без былой быстроты, зато с большей твёрдостью.
Дыша почти ровно и достаточно глубоко, я бежал и бежал к Вратам, скользя и увязая в стремительно чернеющей земле и столь же стремительно синеющем сквозь расходящийся белёсый туман небе. Оттепель усилилась - или это поздняя осень преобразилась в раннюю весну?
«Всё. Весна», - успокоился я, увидев, как под ногами прямо из чёрных проталин, сквозь остатки тумана и снега, прорастают бесчисленные солнышки мать-и-мачехи.
- Никакая ты не мачеха, - шептал я, стараясь не наступать на всё новые и новые, раскрывающиеся навстречу, золотые улыбки, - ты мать... Мама... Бабушка... Вот именно: мать-и-бабушка! Мать - Листва, бабушка - первое Солнышко: с неё начинается наша история, чтобы никогда больше не прерываться...
- Внучек! Не отставай! - позвал родной голос.
И я, наконец, шагнул во Врата.
октябрь - ноябрь 2002 года