Я пришёл на собственный юбилей, насвистывая мелодию своей юности. Из друзей, которых я хотел видеть рядом, не было никого.
- Где они ?- спросил я человека, который приветствовал меня у входа в зал.
- Кто- где,- уклончиво ответил человек.
- Нельзя ли, поточнее? - спросил я, добавляя в голос басовые ноты.
- Одни живут далеко - сами знаете где, другие ушли, - печально склонив голову, ответил тот.
- Куда ушли?- удивился я
- Туда,- ответил человек, и со значением ткнул пальцем в потолок...
Я поднял голову вверх, но не увидел ничего, кроме длинных извилистых трещин, струящихся от стенки до стенки, и исчезающих под плинтусом.
- Не морочьте мне голову,- сказал я, как можно строже,- вас, видимо наняли заниматься организацией вечера, а не валять дурака. Кстати, где тот распорядителем, с которым я договаривался о банкете?
- Вы, не волнуйтесь, юбиляр, проходите в зал, всё скоро наладиться,- человек почтительно наклонил голову и красивой тонкой рукой легко махнул в сторону стола, уже сервированного к ужину.
У стола стояли люди, многие с бокалами в руках, но я, почему-то, никого не узнавал. -Мой ли это вечер?- подумал я, и повернулся к человеку у входа за разъяснениями, но не увидел ни человека, ни самого входа, через который я только что вошёл, а вместо них от пола до потолка, стояла модно оштукатуренная ,и крашенная в фисташковый цвет, сплошная голая стена. Стараясь не поддаваться ужасу, я машинально шагнул к стене, поднял руку и провёл ладонью по шершавой поверхности. Стена была настоящей. Я постоял ещё некоторое время, потом повернулся, и едва не сбил с ног официанта с подносом шампанского.
- Не желаете ? -официант ловко уклонился от столкновения и кивнул на поднос. Я желал, ещё как желал ! Я пил шампанское, свободной рукой придерживая официанта за локоть, и не давая ему удалиться. После второго фужера, когда алкоголь снял фисташковый шок, я несколько приободрился, и решился его отпустить. Присутствующих (назвать их гостями я уже не решался) было не так уж мало, и это знание, почему-то придало мне сил.
- Георгий Юрьевич! - какой-то мужчина в строгом костюме, стоя у стола, по-дружески мне улыбался, - идите к нам !
Ничего другого не оставалось и я двинулся к нему с пустым фужером в руках. Хотя шампанское уже начало действовать, я ощущал потребность в хорошей порции водки, и двигаясь, успел разглядеть солидный силуэт «Русского стандарта», похожий на макет будущей башни петербургского офиса Газпрома, который я видел недавно , будучи по случаю в Северной Пальмире, и который точно также доминировал над низкоэтажным историческим центром города, как эта бутылка над закусками и салатами изобильного стола. Мужчина, будто угадал моё желание, и не успел я приблизиться к нему, как рюмка водки и вилка с наколотым огурцом были заботливо переданы мне, а сам незнакомец поднял свою рюмку, наполненную до краёв, и , обращаясь к прочей почтенной публике, громко провозгласил:
- За юбиляра, за нашего любимого Георгия Юрьевича!
В ответ раздался на удивление стройный хор голосов и я окончательно понял, что в этом зале нет ни моих знакомых, которые никогда не смогли бы изобразить подобное единство, ни моих родных, которые вообще не умели ничего делать сообща. Мне понравилось, что меня считают любимым, хотя мой опыт подсказывал мне, что когда незнакомый человек называет тебя любимым- надо сразу бежать, без раскачки, и без оглядки. Но поскольку шампанское уже повстречалось с водкой в недрах моего организма, и страх постепенно уступал место любопытству, я решился прямо посмотреть в лицо незнакомцу. Он встретил меня открытым и недвусмысленным взглядом, в котором не было ничего, кроме искреннего ко мне участия и неподдельного радушия.
- У вас, наверное, есть вопросы? - спросил он, чуть наклонившись в мою сторону, и как бы выказывая мне, своё уважение.
- К кому ?- сказал я наглея, уже по-животному ощущая, что мне ничего не грозит.
- К нам, - он широким жестом обвёл всех присутствующих — к нам ко всем
- Да, - сказал я, - хотелось бы понять, где я , и... - я несколько замялся, не зная, как продолжить предложение, чтобы оно прозвучало не слишком уж вызывающе.
- И, кто мы ?- помог мне мой визави, слегка улыбаясь, без всякой, впрочем, издёвки.
- Именно, так, - выдавил я, — кто вы ?
Мужчина посмотрел на других присутствующих, кивнул головой, как бы подтверждая, что именно этот вопрос он и ожидал от меня услышать, затем сделал шаг назад, поклонился, не без некоторой помпы, и чётко объявил:
- Я - Пятый день Мая Одна Тысяча Девятьсот Восьмидесятого года из вашей жизни, - он улыбнулся, и добавил,- Пятый Майевич Девятьсотвосьмидесятов,- если вам так будет привычней.
Что там и говорить -Пятый Майевич - звучало не слишком привычно! Но, поскольку до этого уже был странный распорядитель, и исчезнувший вход, я пожалуй, готов был поверить в чудесную миссию моего нового знакомца. Конечно, меня могли разыграть приятели, собрав в этом зале какое-то количество подставных, но они не могли возвести фисташковую стену за три секунды, и растворить человека в пространстве сразу, после моего разговора с ним.
Правда, был случай, когда в течении дня исчезла целая империя, вместе с флагом, гербом, атомным оружием, и населением в двести двадцать миллионов человек. Империя, какой ещё не было в этом мире, и какой, пожалуй, больше никогда не будет. Но там, главную роль сыграл иллюзионист-любитель, с круглым лицом колобка и желанием добиться лавров Копперфильда. К сожалению, он знал лишь, как начать иллюзион, но он не знал, как его вести, а главное- как его завершить. Очень скоро стало понятно, что он, всё же, больше походил на колхозного механизатора, крупно выигравшего в лотерею, и не понимающего толком, как распорядиться, привалившим ему выигрышем. А мой визави не слишком-то походил на фокусника, и тем более — механизатора, а смотрелся, скорее, поверенным в делах, представляющим некую солидную юридическую фирму, общение с которой не сулило особых неприятностей.
Надо было несколько прояснить ситуацию, попытаться нащупать тропинку под ногами, которая могла вывести на дорогу. Язык как-то не поворачивался обратиться к новому знакомому по имени и отчеству, которыми он мне представился, а никто другой не пытался вступить со мной в контакт. Присутствующие беседовали друг с другом, давая мне возможность оглядеться, и демонстрируя отменное чувство такта. Я ещё выпил, чувствуя, как окончательно отступает страх, и мне захотелось действовать. Я аккуратно обминул господина Пятого Майевича, и направился к противоположному краю стола, где сидели и беседовали двое мужчин представительного вида. При моём приближении, они одновременно встали и вежливо подняли свои бокалы.
- Многия лета, Георгию Юрьевичу ! - громко провозгласил один из них, и к моему удивлению, стройный хор голосов запел «Многия лета», да так хорошо, что я позабыл стесняться и стал с удовольствием слушать. Все пели и никто не смотрел на меня, а я настолько освоился, что насчитал сорок семь участников хора — все возрастом за пятьдесят, в строгих костюмах и хорошо подобранных галстуках, в меру седые, и довольно подтянутые. После последнего аккорда, я тоже поднял бокал, с которым теперь не расставался, сделал полупоклон, адресованный всей команде, и пригубил шампанского.
- Давайте знакомиться, - сказал я тому господину, который провозгласил здравицу. Господин улыбнулся, явно польщённый тем, что я обратился именно к нему, и в точно той же манере, что и Пятый («неужели, это происходит со мной?!»), чуть наклонив голову произнёс:
- Пятнадцатый день Апреля Двухтысячного Года из вашей жизни, Георгий Юрьевич.
Я не успел сказать, что мне очень приятно,как все присутствующие стали подходить ко мне и представляться. Сразу же, образовалось некое подобие очереди, а поскольку я машинально пожал руку Пятнадцатому Апрельевичу, мне пришлось жать руки и всем остальным господам, время от времени поглядывая на фисташковую стену, чтобы не потеряться в ирреальной реальности происходящего. Господа представлялись разными днями из моей жизни, а я, пожимал их крепкие уверенные руки, пытаясь уверить себя, что ничего страшного пока не случилось, и что всё, может быть ещё обойдётся.
Последний - сорок седьмой - выглядел чуть старше остальных, и представился Первым Днём Февраля Две Тысячи Двенадцатого Года. От услышанного, я мгновенно вспотел, поскольку день этот был вчера, и был не чем иным, как днём моего рождения.
Первый Февральевич, видимо уловил моё смущение, сделал знак остальным сотоварищам оставить нас с ним вдвоём.
- Салатику?- Первый легонько подтолкнул ко мне стул, и быстро опрокинул в чистую тарелку несколько ложек свежайшего оливье. Я благодарно кивнул, машинально присел на стул и стал есть салат.Остатки логики, которые мне с трудом удалось собрать по закоулкам раненного сознания, подсказывали, что, поскольку дней ( людей?) в этой зале я насчитал сорок семь, а дней моей прожитой жизни было гораздо больше, я мог предположить, что эти дни, чудесно превратившиеся в мужчин, и почтившие своим присутствием мой юбилей, чем-то отличались от других, и эти отличия мне надо было найти безотлагательно. Легче всего было сканировать прошедшие сутки, поскольку все события, даже мелочи, вплоть до запахов и цветов, я помнил превосходно.
Конечно, всю бытовуху можно было отбросить сразу, хотя поздравления с юбилеем и завтрак с любимым тортом, приготовленным женой, теснили все прочие картинки и не давали сосредоточиться на более значимых событиях.
После завтрака я ездил в магазин и покупал продукты, потом, используя выходной и право героя дня — дописывал акварель с зимним видом. Пожалуй, это можно было зачислить в актив, поскольку акварель получилась, и зима смотрелась свежо, в лёгкой дымке морозного полдня, с пятнами чистого белого снега на куполе моей любимой церквушки.
Потом заскочил приятель, мы выпили по рюмке коньяка и говорили о том, что стареем, и сравнивали жизнь с морозным узором на стекле, который побудет какое-то время, и исчезнет навсегда с первым же тёплым днём. Мы были достаточно остроумны, много шутили, и кажется нравились самим себе. И это тоже можно было занести в актив, поскольку наш разговор был легким и приятным, а сравнения и метафоры, которые мы использовали были точны и приходились к месту.
Потом неожиданно позвонил мой старый товарищ по работе, который не звонил много лет, а тут —позвонил, и поздравил, и этот звонок стал для меня самым дорогим в этот день. Я вспомнил, как мы ездили с ним в Варшаву, по приглашению авиационных властей, а потом летали в Познань на стареньком ИЛ-14, который, к тому моменту, уже нигде в Союзе не использовался, и который по-прежнему эксплуатировала Дирекция польских аэропортов. Самолёт удивлял своей яркой раскраской, и поляки с любовью называли его «Папугой», поскольку он действительно чем-то напоминал попугая.
В Познани была сумасшедшая гроза. У меня немалый налёт на самолётах гражданской авиации, но в такую замуть мне ещё не доводилось попадать ни разу в жизни. Нас так кидало, что все предметы в салоне беспорядочно носились мимо нас, и никто даже не делал попыток что-либо поймать и закрепить. Пилот, видимо, очень хотел продемонстрировать коллегам-авиаторам своё лётное мастерство, и поэтому, мы не ушли на запасной аэродром, а вместо этого - вошли в грозовое облако,и продолжали заход на посадку. «Папугу» раскачивало на гигантских качелях , и все его перья-самолётная механизация - топорщились, сопротивляясь мощным нисходящим потокам воздуха. В иллюминаторах бурлило чёрно-фиолетовое море, не обещая нам ничего хорошего. Через каждые двадцать-тридцать секунд, темнота озарялась блеском молнии, но этот свет нас совсем не радовал. Поляки пытались улыбаться, хотя улыбки падали вместе с лицами в очередную воздушную яму, и с трудом выкарабкивались на поверхность щёк, как раз к тому времени, когда начиналось следующее, не менее впечатляющее падение. Мы тоже старались выглядеть браво, но я до сих пор помню белизну моих пальцев, вцепившихся в подлокотники кресла — последнюю призрачную опору, которую искало глупое тело, низвергаясь с небес на землю, в чреве бесшабашного польского попугая. Эта опасная гонка продолжалась минут пятнадцать, и кто-то из нас действительно родился в рубахе, поскольку молния, как выяснилось после посадки, только слегка оплавила носовой обтекатель самолёта, и не повредила ни одну из жизненно важных систем. Потом мы вырвались под нижнюю кромку облаков на визуальный полёт и тут пилот заложил такой крутой вираж, что крылья бедного попугая затряслись, как ноги у штангиста от чрезмерной нагрузки, и мы не успели до конца испугаться очередной выходке нашего аса, как под колёсами уже громыхал бетон познаньского аэродрома.
Прошу принять во внимание, что в те незапамятные времена человеческий гений ещё не явил миру памперсы, но я могу поклясться, что ни один из нас не подмочил свою репутацию, конечно, включая и нас с товарищем. Мы смеялись, вспоминая подробности этого полёта, и наша принадлежность к профессии, в которой на кону частенько оказывались человеческие жизни, была для нас тем канатом, по которому мы легко находили дорогу друг к другу, даже через годы полного отсутствия связи. И этот раз не был исключением, и потому я без тени сомнения причислил наш разговор к выдающимся событиям вчерашнего дня. Теперь, я был готов к настоящему диалогу, а потому отодвинул в сторону тарелку с салатом, и повернулся, вместе со стулом, к Первому Февральевичу.
- А не выпить ли нам, шампанского? - спросил я, чуть приподняв свой фужер.
- За вас? - удостоверил Первый, - с удовольствием!
- Нет, нет, пришло время уважить гостей, - поправил я свой собственный Первый день февраля 2012 года
- Давайте, выпьем за вас!
Мне показалось, что Первый задумался на секунду, потом согласно кивнул головой и мы тихо сдвинули фужеры.
- Вы понимаете, - сказал Первый, прежде, чем пригубить шампанское,- что мы все, в том числе и я -суть - дни вашей жизни, и потому, оказывая уважение одному из нас, вы в конечном счёте, выражаете уважение себе самому.
- Это интересная мысль, - сказал я, - но мне хотелось бы знать, почему именно вы, - я обвёл кивком головы всех присутствующих, - выделились из ряда других моих дней?
После этих слов я почувствовал как кровь толчками стала бить мне в виски, и я действительно ощутил себя неким господином, может даже — правителем, от которого зависели все эти гости, собравшиеся поздравить меня с юбилеем.
А действительно, разве не я был всё это время полноправным хозяином моих собственных дней? Разве не от моих собственных решений зависело, чем наполнить каждый конкретный день: где, как, и с кем его провести. Не я ли — в праздной лени провёл множество своих драгоценных дней, будто не понимая, что все они сочтены, и никто не даст мне больше отмеренного, как ни проси?! Сколько дней я испортил по собственной глупости, сколько загубил безвозвратно, своей инфантильностью и отсутствием воли?! Я не хотел об этом думать, но дней, присутствующих здесь, было сорок семь, и они были, либо очень плохими, либо, очень хорошими. Мне конечно хотелось надеяться на последнее, и, судя по манере поведения моих гостей, они скорее были хорошими днями, чем плохими. Тем не менее, я ожидал ответа с таким душевным трепетом, что мои пальцы на фужере стали подрагивать, и я предпочёл поставить фужер на стол.
- Я думаю, что вы и сами знаете ответ, Георгий Юрьевич,- сказал Первый, и опять без смущения заглянул мне в глаза. На меня не часто так смотрели: участливо, но без снисходительности, ласково, но не слащаво, с готовностью покоряться, но без намёка на подобострастие. Хороший был взгляд — чистый и укрепляющий душу.
- Тем не менее, я хотел бы услышать вашу трактовку событий. Чем, например, выделился из остального ряда Пятый день Мая? - я поднял подбородок, и направил его в сторону Пятого.
Первый не заставил себя упрашивать, и я с удивлением услышал об аномальной жаре, которая стояла в наших местах в августе восьмидесятого года. По его словам выходило, что в этот день ( я не удержался и бросил взгляд на Пятого, который спокойным образом сидел за столом, и все-же, был больше похож на человека, а не на день, хотя я и не знал, как ещё мог выглядеть день, пришедший на мой юбилей ) я пришел на работу на час раньше обычного,потому-что хотел ещё раз просмотреть материал, который я подготовил к совещанию, назначенному на утро. Служебное здание одной стороной смотрело на небольшой перелесок, а другой — на самый дальний край лётного поля и целый день было открыто солнцу.
В кабинете было душно, и я открыл окно. В моих руках была папка с материалами, которые я собирался прочесть, а на нижнем ободе рамы сидела большая бабочка, которую мы обычно называем ночной, или молью. У бабочки уже не было сил оторваться от тёплой рамы и вылететь на улицу, ориентируясь на слабое движение воздуха, втекающего в окно. По словам Первого, я не стал причинять ей вреда, аккуратно подвёл под неё папку и стряхнул её в траву, растущую прямо под окном.
Поскольку после этих слов наступила пауза, я посмотрел на Первого, и с удивлением понял, что он не собирается продолжать, и что рассказ окончен. Я испытал сильное разочарование-примерно такое, какое мог бы испытать ребёнок, который верил в Деда Мороза, и вдруг обнаружил, что из под белых искусственных бровей на него смотрят глаза его собственного папы. В голову опять пришла мысль о розыгрыше, но фисташковая стена стояла на том же самом месте, а распорядитель и официант куда-то исчезли, хотя в зале теперь не было никакого выхода, за исключением окон, за которыми, кстати, стояла темнота, и почему-то не светили фонари.
Нет, я ожидал услышать всё, что угодно, включая рассказ о самых тонких движениях души, или о каких-то зримых моих достижениях, или, на худой конец, о тех гадостях, которые мне доводилось делать, и мысли о которых накапливаясь во мне, будили меня по ночам, и жгли таким стыдом, что я начинал мычать вслух, как не доенная корова, пугая жену и любимого кота.
- Вы хотите сказать, что это всё, чем выделился из других этот день?- спросил я с раздражением, не укрывшемся от моего странного собеседника. Первый неожиданно покраснел, а может это мне только показалось, поскольку выпито было не мало, и только обстоятельства, и только нервное напряжение, пронизывающее меня не хуже слабого разряда тока, помогали мне видеть и понимать каждую мелочь, что очень помогало в моём движении на ощупь по этому нежданному лабиринту.
- Вы шутите ? - спросил Первый с явным волнением в голосе.
- Шучу ? Ну конечно, шучу, - довольно громко сказал я, и все головы присутствующих дней, тут же повернулись в нашу сторону.
- Я пришёл на свой день рождения, - продолжил я, нервничая всё больше, и повышая голос, - и вместо своих родных и друзей — увидел вас, представившихся, избранными днями моей жизни. Избранными, заметьте, не мной, поскольку критерии отбора, мягко говоря, кажутся мне довольно странными, если не сказать — издевательскими...
Я буянил таким образом ещё некоторое время, обличая не понятно кого, и не понятно за что, а потом устал, налил себе ещё водки, и выпил, не пригласив никого, разделить со мной это таинство. В зале стало тихо, и я, краем глаза увидел, что никто не сидел, и все сорок семь представительных мужчин, в возрасте за пятьдесят, стояли вокруг стола, и опустив головы, как провинившиеся ученики, слушали мои обличительные слова.
Мне стало как-то неловко за свой порыв, и я тоже встал, и даже хотел извиниться за свою несдержанность, но меня опередил Первый.
- Георгий Юрьевич, это просто ужасно, что я, каким-то образом, причинил вам боль. Я хочу, чтобы вы поняли, что мы — все — в каком-то очень важном смысле - ваши дети...
При этих словах я даже улыбнулся, поскольку представить этих солидных мужиков своими детьми — было забавно. Я представил, как прихожу домой, дверь открывает моя жена, а в дверях стоят новоявленные богатыри-красавцы. На немой вопрос супруги : « Кто это?» - Я развожу руками, и виновато улыбаясь, робко произношу: - Мои дети...
Мне тут же захотелось съязвить, но я успел поймать слова на самом кончике языка, и приказал себе молчать и слушать.
- Вы поймите, что мы, как и вы, не можем объяснить вам, ни наше появление здесь, ни нашу, так сказать, трансформацию. Мы также не владеем никакими причинно-следственными связями, которые могут вам помочь, и дать ответы, на возникающие у вас вопросы. Мы знаем только то, что происходило с вами в наши дни, если я правильно выражаю свою мысль, но в нас вложено понимание, что все эти события очень важны и очень полезны для существующего мира.
- Вы хотите сказать, что спасение моли является важным и полезным событием? Что именно это событие намного важнее, чем какое-то другое, связанное с моим физическим трудом , или с духовным развитием?- спросил я у Первого Февральевича, правда уже без особого напора, а с оттенком лёгкой горечи, которая пришла на смену возмущению, и теперь возвращала разговор в нормальное русло.
- Георгий Юрьевич, - почти взмолился Первый, - но ведь Красный Гибрид поднял троих птенцов на крыло. И дело не в том, что он занесен в пресловутую Красную книгу, а в том, что такие гибриды настоящая редкость, а теперь их стало больше на целых три особи. Вы же не станете спорить, что это событие изменило мир существенным образом, и одна из многочисленных ран, нанесённых ему, так называемой, технической цивилизацией, на наших глазах затянулась, во многом, благодаря вам.
Я посмотрел на Первого, непонимающе, как смотрят на иностранца, который пытается донести до вас свою мысль на совершенно незнакомом вам языке.
- Какой гибрид, какой Красный ? О ком или о чём вы говорите?
Первый посмотрел на меня внимательно, видимо пытаясь понять — шучу я, или говорю серьёзно, и понял, что не шучу, и что мне действительно не понятно, о чём он говорит, и начал быстро объяснять, поглядывая на своих коллег, которые внимательно прислушивались к нашему разговору.
- Простите, Георгий Юрьевич, я только сейчас понял, что вы не можете проследить ситуацию, если вы потеряли над ней визуальный контроль. Нет, вы конечно владеете логикой и можете представить как будут развиваться события в том или ином случае. Но это касается только тех сторон жизни, которые вы знаете хорошо, и конечно, это в большей степени относится к поведению человека. Но я говорю о гибриде Красного и Чёрного коршуна, поселившегося со своей молодой супругой, на высокой липе, в гнезде большого ворона, который умер зимой восьмидесятого года. Вы, может помните эту часть бывшего леса, где стояла старая котельная, примерно в километре от Н-ского аэропорта и от здания, где находился тогда ваш рабочий кабинет. В день Первого Мая у молодой семьи вылупились птенцы. Самка ещё не отошла после высиживания, да и соседи — вороны- не внушали доверия, и ей пришлось отказаться от охоты, и сидеть в гнезде, обеспечивая охрану своих детей. Стояла сильная жара и добычи практически не было, не считая нескольких кузнечиков и жуков, которые не могли заменить мясо, необходимое птенцам, чтобы выжить. Да и супруге- рыжепёрой красавице ( если бы вы её видели!) с крепким наливным клювом -надо было подкрепить силы, после длительного сидения на яйцах...
Я слушал Первого и всё равно ничего не понимал: причём тут коршун, его птенцы, и его самка. Причём тут я, в конце-концов,- шестидесятилетний мужчина, который собирался отметить свой день рождения в кругу друзей и близких, а вместо этого оказался в окружении некоего мужского хора, участники которого представились днями из моей жизни, а один из них, с искренней гордостью за меня, рассказал мне историю о том, как я спас ночную бабочку... Всё как-то запутывалось, и явные признаки абсурда выползали из всех углов, грозя заполнить собой всё вокруг. Тем не менее, отодвинув растерянность, я решил дослушать историю до конца, и уж потом решать, что со всем этим делать.
И действительно, уже через несколько фраз мне вдруг стала понятна связь событий, которую пытался донести до меня Первый. Выходило, что в день Пятого Мая моя злополучная бабочка, попав в траву, несколько раз взмахнула крыльями, и этим привлекла внимание дикого голубя, который, сидя в гуще сосновых веток, доживал свой последний день на этой земле. У него хватило сил оставить ветку, чтобы плюхнуться на траву и склюнуть бабочку.
Именно там, почти у самого служебного здания его и заметил коршун- Красный Гибрид, - который висел над дальним краем лётного поля, и немедленно атаковал. В результате у семьи редкого коршуна появилась пища, которой хватило на несколько дней. А в начале июня Красный Гибрид, вместе со своей супругой — красавицей, в кокетливом, светло-сером чепце на маленькой изящной головке, подняли на крыло всех троих детей, и исполнив тем самым, свою очень важную миссию — готовились улетать на зимовку, поближе к тёплому морю.
Теперь, события выстроились в чёткую логическую цепочку, и наступила долгожданная ясность, хотя бы в одном из загадочных тупиков этого вечера. Но сама история всё-таки показалась мне какой-то странной, совсем не моей, если быть точным. Может потому, что вся моя жизнь летала по каким-то другим орбитам, не пересекаясь с орбитой Красного Гибрида. Да, и моя роль во всей этой истории, не смотря на восхищение моих новых знакомцев, выглядела как-то незначительно, если не сказать- жалко, и я огорчился, подловив себя на мысли о том, что я начинаю придавать значение вещам, которые не должны были иметь никакого значения в силу абсурдности всего происходящего.
Поскольку в зале наступила тишина, и все присутствующие явно хотели какого-либо ответа с моей стороны, я поблагодарил Первого за рассказ, стараясь придать голосу теплоту, и всё же не удержался и спросил:
- А вам не кажется, что моё участие во всех этих важных (я по-прежнему так не думал) событиях,не так уж значительно, как вы это представляете?
Первый хотел уже отвечать, но в разговор решительно вмешался Пятый Маевич ( ну, надо же !).
- Георгий Юрьевич, простите мою бестактность, но я вынужден заметить, что у каждого из нас, изначально, существует лишь одно важное событие, благодаря которому мы и получили огромное удовольствие-не только видеть вас глазами вашего привычного окружения, но и поделиться с вами тем, что является единственным и главным для каждого из нас. Вы, же понимаете, как всё в этой жизни связано, и как каждый из присутствующих в этом мире — вне зависимости, большой он или маленький - балансирует на тонком лезвии пограничья со множеством других сущих- таких же маленьких и больших.
Вы только представьте эти миллиарды соприкосновений каждую долю секунды, этот хрупкий мир, переходящий в яростную схватку, чтобы опять вернуться в обманчивое равновесие. Всё так быстротечно, мимолётно, и захватывающе! Всё так гениально уравновешено и предопределено, и при этом, у каждого - у маленького, и у большого - есть своя степень свободы и свой собственный манёвр. И вот тут — маленькая поправка, банальность, которая грозит всей системе большими неприятностями: всё живое распоряжается своей свободой в достаточной степени предсказуемо, и только человек -простите, Георгий Юрьевич -ведёт себя иррационально, нелогично, и даже вредоносно по отношению к самой жизни.
- Я не обличаю,- тут лицо Пятого выразило явный испуг,- и мне не дано право этого делать, но в каждом из нас, - он вытянул руку, удивив белизной манжета, и обвёл ею своих друзей, - есть безусловное понимание того, что важно для жизни, в широком смысле этого слова, и не только для жизни разумной. Человеку дано много- слишком много, чтобы он не вёл себя так, как он это делал в последние несколько тысяч лет.
Общество притихло, будто удивляясь смелости своего коллеги, и ожидая очередной бури с моей стороны.
- Мне трудно отвечать за всё человечество, - ответил я, ощущая усталость от этого разговора, и от всего неудавшегося, по моим ощущениям, вечера, который пора было заканчивать. - Но я могу сказать, что людям не так уж легко живётся. Болезни и войны, криминал на улицах городов, старость и смерть, к которой человек старается привыкнуть всю свою жизнь.
- Но мы не говорим о войнах, Георгий Юрьевич, хотя эти самые войны люди устраивают сами, потому-что не умеют ничем поступаться и ничем делиться. Ведь это гадко -убивать от скуки, или от лени, - опять вошёл в разговор Первый, - убивать, когда еды и места для жизни вполне достаточно, а брезгливость и лень можно преодолеть с помощью подсобных средств, которые в колоссальных количествах плодит человеческий гений.
- Вы о бабочке? - спросил я, чувствуя как во мне всколыхнулось возмущение, как от самого предмета разговора, так и от нарочитости, которая почудилась мне в словах оппонента.
- Я о жизни,- извинительно ответил Первый, - о том, что люди почему-то отделяют себя от всей совокупности того, что принято называть жизнью. Как - будто люди не часть этой жизни, не одна из её составляющих - пусть и самая важная. Как - будто не в ваши руки вверила себя наша красивая, и заметьте — пока единственная живая планета во всей вселенной. Ну, в чём, скажите разница -между вашим любимым домом, которые вы строили два года, и которым так гордитесь, и планетой, которая тоже является вашим домом — только большим ?! Неужели только в том, что дом строили вы, а планету — Творец? То-есть, всё тоже, уже знакомое всем до боли: разбитые фонари в парках, изломанные лавочки, мусор у прудов и рек, отходы человеческой жизнедеятельности, вытекающие в море... Мол, не моё — и Бог с ним ! Вы ведь, Георгий Юрьевич, не прихлопнули несчастную бабочку толстой папкой, которую держали в руках. Но разве это не принято у хомо сапиенс - крошить всё вокруг, не особо задумываясь о последствиях своих действий?! Эти жуткие жёлтые брызги на окнах многих квартир и кабинетов, сломанные деревья, и замученные детьми, бывшие домашние животные...
Первый закончил говорить и обменялся взглядами с Пятым. Я развёл руками, показывая тем самым, что тему пора сворачивать, и что мне нечего добавить к тому, что уже было сказано. Следовало признать, что рассказы моих новых знакомцев дурно повлияли на величину моей самооценки. Я уже и сам чувствовал себя какой-то бабочкой, какой-то маленькой и незначительной частью нашего мира, которая мало что значила с точки зрения человека разумного, хотя и изрядно хлебнувшего горячительного в этот вечер, чтобы напирать на слово разумный.
- Скажите, - спросил я, уже без всякого искреннего любопытства, а скорее из привычки доводить до конца начатое, - а есть ли среди присутствующих тот, кто мог бы рассказать мне о том, что хорошего, а может и плохого, я сделал для какого-нибудь другого человека? Я понимаю, что мы — люди —лишь один из продуктов уникального и восхитительного процесса, который называется жизнью. Я признаю, что мы - лишь прослойка на теле нашей планеты, которую можно сравнить с тонким слоем масла, размазанного по толстому куску свежего хлеба. Наверно, масло можно заменить маргарином, а можно, в принципе, обойтись и без него. Но я обречён оценивать себя в человеческой системе координат, поскольку я не птица и не бабочка, слава Богу. Я люблю людей за то, что они очень беспомощны и крайне уязвимы. Достаточно поссориться с любимым, почувствовать себя не нужным, решить, что вы не добились в жизни того, о чём когда-то мечтали и вот, уже ваш мир катится в тартарары, и ваша душа пустеет, как зал после спектакля.
Понимаете, мои дорогие дни, - я посмотрел на Первого, потом перевёл взгляд на пятого — моих просветителей-оппонентов, - человек плачет, теряет способность к сопротивлению и вкус, к этой нашей единственной жизни, а бабочка ваша — летит, и ведать не ведает, что значит печаль, и почему сегодня лучше не заглядывать в глаза этому человеку.
- Георгий Юрьевич, - ответил за своих коллег Первый Февральевич, показывая всем своим видом, что он не хочет продолжать этот тягостный для меня разговор, - Пятнадцатого Августа Две Тысячи Второго Года вы гостили у вашей тёти в деревне Лужки. При этом, один из дней, стоящих в дальнем углу зала, выступил из ряда товарищей, посмотрел на нас, и слегка поклонился. Мне не оставалось ничего другого, как подняться, и поклониться ему в ответ, сознавая всю щекотливость ситуации, и улыбаясь про себя.
- Помните, как там построили асфальтированную дорогу, - продолжил Первый - которую вся деревня ждала все годы советской власти. Не дождалась. А заезжий предприниматель Колымов, построил, потому-что имел в этом свою выгоду. Теперь в Лужки с удовольствием заезжают автолавки, сборщики приусадебной зелени, картофеля и свеклы. Школьники старших классов едут в райцентр на автобусе, а их родители с ужасом вспоминают времена, когда детей приходилось возить на попутных автомашинах, и в специальном возке, который тянул за собой трактор. Вы помните, Георгий Юрьевич, что эта дорога стала настоящей дорогой жизни, для некогда отрезанного от этой жизни деревни. И скорая помощь приезжает по вызову из райцентра, и работу некоторые лужковцы сумели там найти.
А какие эмоции она поначалу вызывала у местных жителей! Некоторые активисты сельского общественного благополучия даже заговорили о том, что неплохо было бы поставит Колымову памятник, предварительно сместив с постамента того, чьи заветы так и не помогли сельчанам заполучить долгожданную дорогу во времена советской власти.
А припоминаете, как изменился весь деревенский центр с постройкой этой дороги Стыдно стало жить с поломанным штакетником, с оторванным ставнем, и выцветшим деревянным фасадом. Лужки изменились, и очень похорошели, как хорошеет женщина, у которой давно не было мужчины, а вместе с мужчиной появилось желание выглядеть хорошо, и силы, чтобы это желание осуществить.
Но вот загадка, Георгий Юрьевич, суть которой опять приведёт нас к нашему недавнему разговору. Дорога пролегла прямо через центр деревни, и все акации, и все ивы, растущие по её краям, сбрасывали на неё свои ветки. Весь этот мусор смешивался с пылью и грязью, перегнивал и за пару лет превратил новую дорогу в старую серую ленту, пятнистую как коровы, пасущиеся неподалёку на бесхозных колхозных землях. У колхоза, увы, не было средств на её поддержание, а те самые жители, которые ждали эту дорогу всю свою жизнь, как манну небесную, чьи окна смотрели на неё, а калитки выходили на вытоптанную обочину, за которой сразу и начиналась дорога, почему-то не считали нужным её убирать...
Первый говорил, а я вспоминал тётин домик, с крохотным балкончиком, выходящим в сад, ухоженные грядки и подворье, которая тётя в свои семьдесят девять умудрялась содержать в идеальном состоянии. Дом был конечно старый, но чистый и очень опрятный. Дом напоминал саму тётю — так, как домашние животные часто напоминают своих хозяев. Он и был её домашним животным, вместе с огромным сибирским котом Родионом, и чистейшей воды дворняжкой — Пулей, которая летала по двору со скоростью прототипа, удивляя степенного кота своим мельтешением.
В один из дней моего постоя, после того как многие работы по дому уже были выполнены, я вышел на улицу с метлой и лопатой, и провёл несколько часов на злополучной дороге, вычищая и выметая участок, прилегающий к тётиному дому. Когда я шёл по двору со своими нехитрыми инструментами, тётя окинула меня удивлённым взглядом, но не сказала ни слова, продолжая возиться с грядками. Такими же взглядами одаривали меня сельчане, проезжающие мимо на своих скрипучих велосипедах, громыхающих телегах, и рокочущих тракторах. Кто он — этот чудак, вышедший убирать ничейную собственность? Неужели ему кто-то платит за это ?
Несколько раз я заходил во двор, набирал из колодца очередное ведро воды, и плеснув её на асфальт, яростно драл метлой заскорузлые пятна грязи. В результате моих героических усилий, около пятнадцати метров дороги, прилегающей к тётиному дому были вычищены, и стали отсвечивать тёмным бархатистым зерном почти первозданного асфальта.
Этот мой трудовой подвиг ещё долго не давал покоя взволнованным лужковцам. Тётя не говорила мне ничего, но я то видел возросшее число ходоков к нашему дому, которые приходили под разными предлогами, скрипели вымытым до бела крыльцом, и уходили, так и не выяснив для себя, что же произошло.
Потом приехал Витька —местный механизатор и мой старый знакомый ещё по первым приездам в Лужки. Мы сели у него в саду, пили мутный, но качественный местный самогон, закусывали его розовым, свежим салом с домашним хлебом, похрустывали крепкими огурчиками из Витькиной теплицы, чья матовая крыша очень гармонировала с цветом забористого самогона. Разговор шёл неспешно, издалека, как путник, которому предстояла долгая дорога и надо было экономить силы, чтобы дойти до конца. Часов через пять, когда содержимое бутылки заметно уменьшилось, и первая сигаретная пачка лежала на краю стола, разговор наконец дошёл и до уборки.
- Какого хрена ты полез на эту дорогу? - спрашивал Витька, наваливаясь грудью на стол, и пуча на меня свои яростные глаза.
- Ты что хотел нам всем показать свою городскую удаль, подчеркнуть, какие мы здесь никчемные и недоразвитые? Что нам, мол, на всё с высокой горки, а тебе — нет?
- А разве не так? - спрашивал я, испытывая острое желание плеснуть какой-нибудь остуды в Витькину красную рожу, нависшую над нашим недавно таким мирным столом.
- Вы что этой грязи не видели? Она же прямо напротив ваших расписных лужковских окон. Неужели приятно открыть окно, и видеть загаженный асфальт, который вам, между прочим, принёс без преувеличения новую жизнь?
- Новую жизнь, - злобно вторил мне Витька. - Да что ты знаешь про нашу новую жизнь, если ты и со старой то не знаком. Приедешь на день-другой и уже судишь обо всём. У нас, что новая, что старая жизнь - без разницы. Мы не ждём ни от кого ничего, сами делаем, что нужно, и уже давно не нуждаемся, ни в этих нечаянных барских подарках, ни в помощи заезжих помощников.
- Да ты пойми, - тряс головой механизатор, - что будет, если каждый бросится делать тоже самое. Не только здесь у нас, а по всей стране. Это же бардак, самодеятельность хренова! Это мы уже проходили: дружинники, народный контроль, наезды белоручек, которые больше овоща затаптывали, чем собирали. И где эта страна сейчас, а ? Нет уж, я лучше на своём тракторе отпашу, и вас не позову, а вы на моё поле не лезьте — наеду...И пусть эта дорога, хоть опять в землю обернётся — я ни шагу не сделаю, чтобы этому помешать. Пусть делают те, кому это положено. А ты, между прочим, лучше тётке как следует помоги, а то уедешь через пару деньков, о она — старая - останется, и помочь ей, учти, уже будет некому. Или ты хочешь сказать, что уже всё в доме переделал, и единственное, что осталось — это чистить чужую дорогу?
Витька неожиданно улыбнулся, облегчённо отклеился от стола, и потянулся за бутылкой.
- Вот ты наплёл кружев, - сказал я, - не очень то желая спорить. - Не хочешь, не делай ничего, а я буду делать то, что мне кажется нужным.
Первый Февральевич — мой собственный день рождения — рассказывал мне эту подзабытую историю, и снова, как и в предыдущем эпизоде я не ощущал некой особенности происшедшего и втайне удивлялся такому выбору незнакомого мне селекционера.
- Георгий Юрьевич, - обратился ко мне мой удивительный рассказчик, - я обрисую вам конец истории, о который вы, скорее всего, не знаете.
- Напротив дома вашей тёти проживал некий Сергей Иванович Филонов - инвалид войны, старый солдат, вконец замученный своими ранами. Всю жизнь он хотел написать книгу об истории своей пулемётной роты. И материалы собрал, и со многими людьми списался, и ответы получил из нескольких архивов, но как-то всё не заладилось у него в последнее время. Из болезней уже не вылезал, дочка умерла от рака, телевизор уже не мог смотреть, потому-что многие события нынешней жизни его очень больно задевали. Вобщем он совсем духом пал, и жена ничего не могла поделать.
А в ваш досточтимый день, - Первый вежливо повёл подбородком в сторону сотоварища - он случайно оказался у окна, увидел вас за работой, и не поверите, Георгий Юрьевич, подтянул к окну стул и не уходил, пока вы не ушли с улицы. Весь взволновался, жену свою позвал. Показывал на вас, и говорил, что наверное стоит жить, пока в стране не перевелись такие люди. И самое, может быть интересное для вас, Георгий Юрьевич. Вы уехали, а он принялся писать книгу, и ещё три года жил, пока не дописал, не смотря на все свои раны — физические и душевные . И жил, насколько мне известно, вполне счастливо...
Первый замолчал и в зале стало так тихо, что было слышно как лопаются пузырьки шампанского в его длинном бокале, который он так и не выпустил из рук во время своего повествования.
Не скрою, я тоже был взволнован окончанием его рассказа. Комок подкатился к горлу и остался в нём, пока не кончило трепетать сердце. Это всё-таки была не бабочка однодневочка, хотя тот угол, под которым история о бабочке была преподнесена, оставил во мне желание обязательно вернуться к этой теме, со временем.
- Скажите, Первый Февральевич,- спросил я, уже не стесняясь называть моего знакомца этим странным именем, и изо всех сил стараясь не показывать, как сильно интересует меня ответ на вопрос, который я собирался задать.
- А что особенного, на ваш взгляд, произошло вчера, в мой день рождения? Нет, ...в ваш день? - поправился я тут же.
Первый посмотрел на меня внимательно, и мне показалось, что меня обдало таким теплом, каким в детстве одаривала меня наша польская изразцовая печь, в старом купеческом доме, где мне повезло родиться.
- Георгий Юрьевич, - сказал он, не отводя от меня взгляда, - конечно же, это был ваш день, и ничей другой. А произошло следующее. Вы пошли в магазин за покупками, в тот большой универсам, в котором вы всегда покупаете продукты. Вы помните этот эпизод ?
Я машинально кивнул головой, до нельзя заинтригованный этим рассказом.
- Магазин известный, - продолжил Первый , - и людей там за день проходит немало — сами знаете. И люди, в основном не бедные, не олигархи, как принято теперь говорить, н не бедные. И одеты прилично, и обращаются друг к другу вежливо, и хотят, чтобы с ними вежливо разговаривали. А тут, в хлебном отделе, где от изобилия хлебо-булочных изделий у некоторых нездешних народов могла бы закружиться голова - с полки упала на пол упаковка хлеба. И представьте, Георгий Юрьевич, лежала там полдня. Всякие люди мимо неё проходили. Один профессор мимо прошествовал, и учительница молодая младших классов пробежала, и спортсмен известный прошагал так, как шагал когда-то со знаменем на большом спортивном соревновании. И это в городе, где люди умирали сотнями тысяч от голода и холода... Ну разве не странно это, Георгий Юрьевич? А вы не прошли мимо, подняли её с пола, и положили на место...
При этих словах все присутствующие в зале заговорили разом, глядя на меня, как мне показалось, с уважением, уж точно не соответствующим моему поступку. Мне стало ужасно неловко, и я хотел было что-нибудь возразить, но Первый Февральевич твёрдо взял меня за локоть, и не давая ничего сказать отвернул меня в сторону от стола.
- Идите, Георгий Юрьевич, - услышал я откуда-то сбоку его мягкий, участливый голос, - вас уже ждут.
И не успел я ничего сообразить, как очутился на лестничной площадке у входа в большой освещённый зал, в котором сразу увидел всех моих родных и близких людей, приветливо машущих мне руками. Я знал, что за моей спиной уже никого нет, но оглянулся для порядка и действительно увидел только стену.
Зато распорядитель - именно тот, с кем у меня был договор об аренде зала, уже тряс меня за руку, и пытался заглянуть мне в глаза.
- Поздравляю с юбилеем, - говорил он, морща румяные щёки, что должно было означать улыбку, - давайте решим вопрос с оплатой, пока, как говорится, все ещё в здравом уме и при ясной памяти.
И при этих его словах последние сомнения в моём возврате в привычную систему координат отпали, и я поспешил обнять своих родных, думая о том, как великолепно изменяется пространство, притворяясь временем, и как надо спешить, чтобы Бог, видя твои труды, подарил тебе ещё один юбилей, на который ты придешь, имея за душой все прожитые тобой дни, чью истинную цену определять не тебе.
Рекомендую прочесть: "День