***
Сказать, что фрау Марта искренне стремилась к скорейшему возрождению дела своих отца и деда, было бы слегка погрешить против истины. Лишь столкнувшись с первыми трудностями, она опустила руки.
Обе фабрики по производству бытовых металлоизделий были ей возвращены городской комендатурой, освобождены от старых станков и подготовлены к размещению новых. Вскоре были доставлены из Германии два комплекта оборудования «Сименс-Шуккерт» для открытия малых слесарных участков, приглашена группа специалистов для установки и монтажа новых станков и производственных линий, закуплено сырье для изготовления металлической посуды и мелкого ручного инструмента…
Но все старания были напрасны: в городе не было работников, имеющих опыт обращения со сложной немецкой техникой: увидев незнакомые приборы и агрегаты с множеством контрольных индикаторов и циферблатов, местные рабочие, привыкшие лишь к штангенциркулю, молотку, плоскогубцам и прессу, лишь качали головами. Переучивать их было некогда и некому.
На следующей неделе обе фабрики были выгодно проданы той же комендатуре Харькова, на их территориях разместились мастерские рембатальона, однако почти все новое оборудование, не нашедшее применения в ремонте грузовиков, фургонов и бронемашин, было свалено на хоздворах при мастерских, под открытым небом. Несмотря на немецкую аккуратность и бережливость, новой власти совершенно не понадобились станки для ускоренного производства металлической посуды и мелкого ручного инструмента…
– Кто, ну кто мог подумать, господин Засевин, что в этом городе, где живут многие поколения ремесленников, потомственных жестянщиков, не найдется мастеровых людей для моих железоделательных фабрик? – сокрушалась фрау Марта. – Это моя стратегическая ошибка… Кто мог подумать, что местные рабочие не видели таких механизмов и даже побоятся к ним подходить? В Германии любой мальчишка за два часа легко освоил бы «Сименс-Шуккерт», примитивнейшие станки, это ведь не аэропланы…
– Чего же вы хотите, майн герц, – отвечал обер-лейтенант Засевин, зачастивший в последнее время к фрау Марте. – В этой державе живут одни дикари. Кроме серпа и молота ничем работать не умеют…
– Не скажите, господин Засевин, – с сомнением качала головой фрау Марта. – Эти люди умеют очень многое, но делают все самым первобытным способом и самым примитивным инструментом. Вот я, например, знаю, что в старину один русский смог зачем-то подковать блоху, а другой взял да и переписал целое стихотворение Пушкина на половинке сухой горошины…
– Та эти москали хорошо делают только ненужные вещи…
«Как они могут так говорить? – возмущалась по себя Алина, невольно слушая их разговоры. – А наши прокатные станы, а самолеты, корабли? А Днепрогэс, Беломорско-Балтийский канал, Турксиб? А огромные дома, заводы? А искусственный каучук? А перелеты в Америку и на Северный полюс?.. Ну, фрау Марта, предположим, долго жила в Германии, нашей страны почти не знает, но ведь господин Засевин родился здесь и вырос, учился в советской школе, как же он может кивать и поддакивать?» Однако вмешиваться в разговоры хозяйки с гостями, поправлять их или что-то объяснять, она не решалась.
Особенно тяжело ей было в первые дни, когда пришлось очищать от многомесячной пыли паркетные полы в комнатах, где жили прежние соседи Алины, успевшие выехать из города до прихода немцев. Но сейчас, когда основная работа была закончена, Алине оставалось лишь смахивать пыль с мебели, протирать полы в комнатах и раз в неделю мыть оконные стекла. Фрау Марта лишь в первые дни придирчиво наблюдала за работой Алины, но вскоре, убедившись в усердии и старательности молодой домработницы, полностью доверила ей ведение хозяйства, которое сводилось в основном к поддержанию чистоты в квартире.
У фрау Марты возникли новые заботы. Еще не старая плоть давно требовала мужской ласки. Разложив перед собой газету с крупной фотографией, изображающей изможденного немецкого солдата, бережно держащего переполненную каску – «Он принес воду из Волги…», фрау Марта бешено мастурбировала, с визгом и стонами, размахивая ногой с зацепившимися за пальцы белыми трусиками, и ей самой это вдруг показалось отчаянной капитуляцией перед будущим безвременьем. Ей был нужен победитель. Властелин. Хозяин. Мужчина…
И такой мужчина появился – бывший украинский крестьянин, сын расстрелянного за вредительство «середняка», ныне обер-лейтенант немецкой армии тридцатишестилетний красавец Алекс Засевин.
Фрау Марта собралась замуж.
***
На улице Совнаркомовской, над знаменитым домом Алчевских, реяло два величавых знамени: красное с черной свастикой в белом круге рядом с сине-желтым – здесь расположилась штаб-квартира ОУН. Организация украинских националистов рассчитывала на помощь Третьего рейха в создании и укреплении Украинского государства, провозглашенного паном Стецько во Львове, чтобы совместно бороться против Москвы за Соборную Украину. Цитатами и целыми абзацами из речей главы Директории Симона Петлюры были наполнены все оккупационные газеты. Улицам, площадям и пригородным поселкам в спешном порядке как возвращались дореволюционные названия, так и давались новейшие: «Бисмаркштрассе», «Кирхенштрассе», «Фридрихплац»... На городских окраинах появились «вулыци», носящие имена Петлюры, Стецька, Мельника...
Ресторан «Пролетарский» обрел прежних хозяев и старое название – «Европейский». Оборудование и обстановка почти не изменились за время вынужденного отсутствия семейства владельцев, и ресторан открылся довольно скоро, пришлось лишь заменить несколько устаревших паровых котлов, отремонтировать протоптанные подмостки, поставить новые столы вместо отживших, исцарапанных матерными надписями да выбросить шторы, прожженные папиросами.
Теперь ничто не напоминало о том, что здесь почти двадцать пять лет веселились и отдыхали представители класса, победившего в 1917 году.
На входной двери появилась табличка «Только для немцев», но через несколько дней ее сменила другая: «Только для офицеров». Для каких именно офицеров – не уточнялось, поскольку в городе, кроме немецких, дислоцировались румынские и итальянские части.
Холеные, выбритые до синевы офицеры в великолепных мундирах, солдаты в парадных кителях, девушки в мехах мерно прохаживались по улице, хохотали, веселились. Появились, словно сошедшие с газетных карикатур граждане в шикарных костюмах и смокингах, в шляпах-котелках и галстуках-бабочках, дамы в роскошных нарядах, с моноклями и вуалью...
Это были новые хозяева Харькова. Новые хозяева жизни. К их услугам были и ресторан «Европейский», и парк аттракционов, и многочисленные кофейни-кондитерские, неожиданно открывшиеся едва ли не в каждом доме на центральных улицах города, и кинотеатр «Комсомольский», вернувший свое историческое название «Арс». Немецкие киноленты, вопреки ожиданиям обывателя, не имели агитационного направления, это были в большинстве приключенческие и лирические комедии – «Награда фараона», «Гало Жанин», «Девушка и ведьма», афиши пестрили портретами смеющейся Марики Рокк.
Покой охраняли усиленные сводные патрули армии и жандармерии, иногда для обеспечения порядка привлекались и бойцы особого подразделения «Зихертсхайполицай унд СД».
Отвеселившись в «Европейском», немцы часто выходили на Сумскую и стреляли из пистолетов по памятнику Шевченко. Пули высекали густые снопы искр из гранитного постамента, оставляли глубокие вмятины на медных элементах скульптурной группы. Особенно досталось почему-то Катерине и казаку Гонте: их лица были обезображены до неузнаваемости. Впрочем, обстреляны были все статуи, кроме главной – самого Тараса Шевченко. Этот факт удивлял многих харьковчан, пока местная оккупационная газета «Новая жизнь» не дала внятного объяснения: немецкая нация уважает истинно великих людей. И немецкая нация считает Шевченко великим поэтом, поскольку он написал великие строки:
Кохайтеся, чорнобровi,
Та не з москалями,
Бо москалi – лихi люди,
Зроблять лихо з вами.
Далее в статье пояснялось, что «москали» – это солдаты, в старину украинцы называли так именно русских солдат, против которых ныне успешно сражается доблестная германская армия. И мудрый Тарас Григорьевич, писала «Новая жизнь», предвидя грядущую победу Великой Германии, категорически рекомендовал чернобровым украинкам воздержаться от дружбы с русскими солдатами…
Однако не оценил этой логики новый комендант Харькова Отто Миллер. Увидев варварски изуродованные статуи, он приказал снести к черту весь монумент, поскольку сотни пулевых отметин отнюдь не свидетельствуют о высокой культуре арийцев. Встал вопрос о том, каким же именно образом выполнить распоряжение о физической ликвидации данного сооружения.
Проще всего, быстрее и дешевле было бы, конечно, взорвать его, а обломки вывезти на грузовиках. Но от взрыва явно пострадали бы и офицерский ресторан, и ближайшие дома на Сумской, где квартировали те же офицеры. Поэтому сама идея о динамите умерла, едва успев родиться.
От памятника решили избавиться более примитивным способом. Статую самого Тараса Шевченко, возвышавшуюся над всем скульптурным комплексом, за шею привязали к танку стальным сорокаметровым тросом. Танк долго и упорно царапал гусеницами брусчатку, сквозь рев мотора было слышно, как струной звенит натянутый до предела трос. Длинный как жердь гауптман, руководитель операции, кричал и бегал вокруг танка, задрав голову: он пытался определить опытным путем, в какую сторону целесообразнее тянуть, чтобы наверняка свалить медно-гранитную глыбу. Но Шевченко упорно не желал падать…
Посмотреть на то, как будут низвергать один из главных символов города, собралось немало любопытных. Кто с жалостью, кто отрешенно, кто скептически смотрел на памятник Кобзарю. Хотя об этой акции, конечно же, не было объявлено заранее, здесь собралось не менее трехсот человек, и оккупационная власть решила привлечь бойцов зондеркоманды №5 для перекрытия ближайших улиц и проходов. Сумская была очищена от зевак в считанные минуты.
Операция продолжалась. Подкатил второй танк. Шульгин видел, как к памятнику привязали второй трос, и теперь обе грозные машины, трясясь от натуги и сталкиваясь бортами, беспомощно скребли и ковыряли мостовую, ни на сантиметр не подвигаясь вперед, но зато подняли такую тучу пыли и выхлопного дыма, что в пяти-шести метрах уже ничего не было видно. От грохота моторов дрожала мостовая.
Но не падал, стоял Шевченко.
Тогда гауптман приказал поставить танки друг за другом, дабы удвоить и сконцентрировать направленную силу…
Вот тут-то и лопнул трос, лопнул с оглушительным ударом, оборванный конец рассек воздух в нескольких сантиметрах от лица гауптмана; нет сомнения, что хлестни трос чуть ниже – немец остался бы без головы.
– Эх, жаль, черт! – невольно вырвалось у Шульгина, когда он увидел живого и невредимого, но побелевшего от страха гауптмана.
– Чего жаль? – быстро спросил Альфред Гибель, зыркнув на Шульгина. – Что человека не убило?
– Жаль, что трос не выдержал, – вовремя сообразил Шульгин. – Такой толстый, и вот тебе…
– Понятно, – сдержанно кивнул Альфред, но было видно, что его немало озадачил возглас Шульгина.
…На следующее утро, лишь рассвело, многие горожане, спешившие кто на Благовещенский базар, кто на менку в ближайшие села, видели, как немцы старательно замазывают черной краской часть постамента. Но из уст в уста передавалось, что ночью кто-то куском красного кирпича нарисовал на памятнике большую яркую звезду и оставил надпись: «Кобзарь жив».
***
Свадебный кутеж закончился, когда уже начало светать. Все это время Алина просидела в своей комнате, разделив компанию с двумя солдатами – подчиненными жениха – курносым рыжим Альфредом со смешной фамилией Гибель, он в разговоре все время вворачивал немецкие слова и много смеялся; и хмурым немногословным Шульгиным, над которым время от времени незлобно подтрунивал Альфред. Оба они были командированы для помощи в организации скромного застолья и для последующей развозки подгулявших гостей – во дворе ожидал длинный фургон «Хорх». Сидя напротив двух молодых и красивых юношей в военной форме, Алина смущалась и старалась не встречаться с ними глазами – она давно отвыкла от мужского внимания.
До рассвета Алина не могла уснуть – за стенкой, в большой комнате, скрипела дореволюционная пружинная кровать, оставшаяся после музыканта Дмитрия Маркова, громко орала фрау Марта, сливаясь в экстазе с сильно подпитым Алексом Засевиным.
С улицы доносились мерные шаги патрулей.
***
Алина попала в облаву.
Фрау Марта послала ее с тюком белья к прачке на Благовещенский базар. Девушка уже свернула с Бурсацкого спуска, как вдруг на площадь вылетели крытые автомобили, из них высыпались солдаты и полицаи. Базар закричал и заметался, полетели наземь корзины и узелки, покатились яблоки и картошка, кого-то сбили с ног, кто-то бросился через ограду…
Хватали женщин-крестьянок, конвейером перебрасывали их в грузовики – визжащих, рыдающих, матерящихся… Солдаты в серых шинелях и полицаи в синих полушубках шли густой цепью, сдерживая охрипших от рычания овчарок, хлопали одиночные выстрелы – немцы для острастки постреливали в воздух.
– Шнель, шнель, матька!! Дафай-дафай!..
– Пустите! – билась Алина, стараясь выдернуть заведенные за спину руки, – Я работаю у фрау Тремпель! Меня знает господин Засевин!..
Но низкорослый полицай, с трудом приподняв девушку над землей и тяжело отдуваясь, поволок ее к грузовику. С два десятка пожилых и молодых торговок уже метались в тесном кузове, толкая друг друга, крича и протягивая руки сквозь прорехи в брезенте, но полицаи прикладами карабинов били их по пальцам.
Машина тронулась. Женщины взвыли и, толкая друг друга, ринулись к заднему борту, затрещал брезент, в кузове стало светло.
– Я от фрау Тремпель! – кричала Алина, не слыша своего голоса. – Передайте…
На ходу в кузов перевалились солдат и двое полицаев. Женщины испуганно замолчали, но через мгновенье снова заголосили – теперь уже отчаянно и взахлеб, понимая, что сбежать не удастся…
Алина протиснулась к борту грузовика.
– Это ошибка! – прокричала она, обращаясь к одному из полицаев, – Немедленно отпустите меня, я пожалуюсь обер-лейтенанту Засевину, вам попадет!
– От як попадет, так и выпадет, – громко сообщил тот, стараясь перекричать обезумевших торговок. – Мы не тутошние, мы аж с Богодухова, и нема у нас тут ни Засевина, ни Шмасевина… Молчи себе с Богом!..
Через четыре или пять кварталов грузовик затормозил перед воротами спецлагеря «Z-57 OST», бывшей Холодногорской тюрьмы.
Алину вместе с тремя рыдающими девушками отделили от остальных. Несколько дней они провели в узкой четырехместной камере. Поначалу они не могли понять, чего хотят от них немецкие доктора в белых халатах, зачем их так усиленно кормят жирным супом и галетами.
Лагерь опоясывала высокая кирпичная стена с трехэтажными вышками с периметровой сигнализацией и колючей проволокой, по которой был пропущен электрический ток.
Едкий желтый дым от печи недавно возведенного крематория с утра до вечера низко стелился над землей. Обитатели спецлагеря знали: выйти отсюда можно, лишь превратившись в дым.
Мысль о побеге даже не возникла в сознании пленниц.
Когда к ним пришел фельдшер с иглами и набором резиновых трубок, стало ясно – из них готовят доноров для немецкой армии.
Кровь брали в огромных количествах, прозрачные резиновые кульки, похожие на воздушные шарики, быстро наполнялись темно-красным, девушки слепли, теряли сознание, но врачи упорно возвращали их к жизни и снова вонзали иглы. Крови требовалось много. Шла весна 1942 года, и не очень хороши были дела на Восточном фронте, если фашистское командование уже не брезговало «второсортной» славянской кровью для спасения своих солдат. Больницы, санчасти открытых немцами промышленных предприятий, концентрационные лагеря на территории Харькова и области поставляли кровь для фронта, и Алина стала одной из тысяч «производителей».
В помещениях бывшего тюремного лазарета, переоборудованных под лаборатории, испытывались новейшие медицинские препараты, изучалась реакция здорового организма на различные химические и биологические составы, разрабатывались методы нестандартных хирургических операций – например, вживление чужеродных органов в человеческое тело или ампутация замороженных конечностей без наркоза. Ни Алина, ни ее подруги по несчастью об этом, конечно, не знали, и знать не могли.
…В тот день в камеру пришел пожилой врач в сопровождении двух санитарок. Он не спеша оглядел изможденных девушек, и его взгляд остановился на Алине.
– Еврейка? – неожиданно спросил он по-русски.
Под его проницательным взглядом Алина промолчала.
– Убрать, – коротко приказал он.
– Господин Мещанинов… – растерянно произнесла одна из санитарок.
– Я сказал: убрать, – повторил врач. – И чтобы ни одна живая душа… Нам же головы поснимают, если узнают, что мы для них жидовку доили. Все.
– А что с остальными? – санитарки глянули на Алининых подруг.
– Убрать вместе с остальными, – просто пояснил врач. – Они уже долго не протянут. Оформим с последней партией умерших.
…Только во сне Алина помнит такое состояние – когда хочет идти, бежать, а ноги не слушаются. Несколько шагов – и звенит в ушах, перед глазами туман. Прислониться к стене, отдохнуть, прийти немного в себя, и… снова несколько шагов.
В узких галошах на босу ногу, в линялой больничной пижаме, шла Алина к своему дому, попрощавшись с подругами по несчастью, которых, как и ее саму, тюремный врач со странной фамилией Мещанинов не отдал немцам, не отправил в Дробицкий яр, а по своему пропуску вывез в своем же автомобиле за ворота тюрьмы и высадил около Южного вокзала. Редкие прохожие лишь качали головами, глядя на обескровленное тело девушки, на ее впалые щеки, опухшие ступни, и спешили отвернуться.
На углу Клочковской и Чеботарской внезапно ударило холодным, очень плотным ветром, и Алина брела, сжавшись и сильно наклоняясь вперед, чтобы ветром не снесло легкий капюшон, завязать который уже не было сил, но вскоре села на тротуар, привалившись спиной к старому каштану.
Она не помнила, сколько времени просидела на брусчатке, очнулась лишь, когда патруль, ефрейтор и трое полицаев, остановились перед Алиной, один из них ткнул ей в грудь стволом автомата.
– Дохлая? – произнес кто-то по-русски.
Алина с трудом подняла голову и открыла глаза. Луч фонарика ослепил ее, она поняла, что уже ночь, комендантский час давно наступил, и сейчас ее, обнаруженную на улице без документов, могут спокойно застрелить.
– Че расселась? Кто такая?
– Я работаю у обер-лейтенанта Засевина… – чуть слышно ответила Алина.
Эта фраза вмиг преобразила полицаев. Они тревожно переглянулись, выпрямились и снова уставились на девушку. Уж своего-то начальника они знали прекрасно, и с его крутым нравом были знакомы не понаслышке.
– Вы работаете в штабе у господина Засевина?
– Я работаю дома у господина Засевина и его жены фрау Тремпель, – непослушным языком пояснила Алина. – Я их домработница.
– А что же вы здесь делаете, фройлен?
– Мне плохо. Помогите…
Алина назвала адрес. Полицаи осторожно поставили ее на ноги, и повели по улице.
– Вас зовут Лина? – вдруг спросил один из них.
– Алина, – чуть слышно ответила девушка.
– А меня вы помните?
– Нет, – у нее не было сил поднять голову.
– Ну, свадьба была у фрау Тремпель… Мы сидели у вас в комнатке. А потом вместе посуду мыли…
– Мне домой надо, – еле слышно проговорила Алина.
Ефрейтор что-то спросил, он не понимал ни слова по-русски и ждал объяснений, а словарный запас немецкого языка у полицаев не позволял ничего растолковать. Но, видя их озабоченность, ефрейтор определил, что те поступают, по всей видимости, правильно, и ни во что не вмешивался.