***
...Взяв из прозрачной холодильной камеры бутылку «Спрайта», девушка расплатилась, получила сдачу, но уходить не спешила. Она с интересом оглядела наклеенные на торец полки разноцветные купюры почти всех республик бывшего СССР – русские рубли, украинские гривны, белорусские «зайчики», узбекские сумы… От Арье не ускользнуло любопытство покупательницы – почти все бывшие земляки обращали внимание на этот «иконостас». Тоже своего рода ностальгия, не каждый день в Израиле увидишь те же полузабытые «червонцы» с профилем Ленина…
– Извините, – смущенно пробормотала незнакомка. – Вы говорите по-русски…
– Смотря о чем, – улыбнулся Арье.
Девушка обреченно вздохнула:
– Я ищу работу…
– Легче шубу в плавки заправить.
Кто-кто, а Арье знал не понаслышке, как тяжело в Израиле найти работу, особенно человеку, не говорящему или почти не говорящему на иврите. Именно поиск работы часто становится «второй профессией», а для многих – едва ли не смыслом жизни. К Арье, работающему на припортовой площади, часто обращаются даже туристы, едва покинувшие теплоход, – где и как можно подработать? Вот и эта русская девушка, видимо, уже пожившая в стране, судя по ее ровному загару, задает тот же неоригинальный вопрос…
– К сожалению, Мекка – это вам в другую сторону, – Арье пожал плечами и присвистнул, подмигивая.
– Так вы ничего не могли бы посоветовать?
– Вот приезжий один спросил у одесситки: «Девушка, не могли бы вы здесь показать интересные места?», а она сжалась вот так, – Арье, хохотнув, прикрыл руками грудь, – да и говорит ему: «Ну не при людях же ж!»… А если серьезно – то работа где-то есть, а где-то нет ее…
– Может, кому-то из ваших знакомых нужна помощница? – не сдавалась девушка. – Я умею на кассе работать, убирать, знаю почти все названия товаров на иврите…
-- Спросить-то можно. Дело нехитрое.
-- А если я подойду к вам через пару дней, то вы сможете мне что-нибудь ответить?
-- Вот один спрашивает у одессита: «Скажите, если я пойду по этой улице, то там будет вокзал?», а тот ему: «Вокзал там будет, даже если вы и не пойдете по этой улице»…
-- Нет, я действительно без денег сижу, -- потупилась девушка.
– Вы работали в маколете?
– Я работала в супермаркете на раскладке, фасовке, упаковке… Ценники наклеивала…
– Уволили? – с сочувствием спросил Арье.
– Уволили. Хозяин взял израильтянку.
– Старая песня о главном. Даже не знаю, что вам сказать. Вы кто по специальности?
– Кондитер, закончила училище, два года работала на фабрике…
– Так это замечательная профессия, одна из популярнейших в Израиле! Как же вы не смогли устроиться? Ой вэй!
– А! – жалобно усмехнулась девушка. – Ходила и по фабрикам, и по ресторанам, и по пиццериям. Не берут, мест нет. Да и с ивритом пока не очень хорошо. По газетам искала, биржам труда ходила, – она всхлипнула, – по русским. Столько денег выбросила…
– Ты сколько лет в стране? – Арье внимательно глянул на собеседницу.
– Второй год…
– Второй год! – Арье всплеснул руками. – И до сих пор не поняла, что русские биржи труда – сплошной лоходром! Нет, ну я на тебя смеюсь, натурально! Если каждый норовит сделать из тебя болвана, значит, ты для этого подходящая заготовка. Они ведь находят телефоны в той же русской газете, которую ты сама читаешь, и тебе этот же телефон продают за деньги! Второй год, подумать только…
– Я думала… Ну, русские все-таки, свои. И так обидно…
– Ах, обидно? Только не надо смешить, у меня трещинка на губе. А насчет «обидно» – еще можно спорить. Это там, в СССР, было: от Курил и до Карпат еврей еврею друг и брат. А в Эрец-Исраэль уместнее слова Шолом Алейхема – «Если еврей не врет, то мне за него стыдно...», и ничего с этим уже не поделаешь, – Арье сокрушенно покачал головой. – Но с другой стороны – «Маленький обман рождает большое недоверие, Штирлиц-ц-ц...». За это-то нас и не любят во всем мире. Или нет?
– Но чтобы свои обманывали своих, этого я не понимаю.
– Свои-то как раз лошадей и уводят, как говорили у нас в Одессе.
– Ой, вы тоже одессит?! – сквозь слезы улыбнулась девушка.
– Почему – тоже?
– И я из Одессы! На улице Ленина жила… А вы где?
Арье нахмурился и покачал головой.
– Моей улицы уже давно нет в Одессе.
– Как это – нет улицы? – заинтересовалась покупательница. – Переименовали, наверное?
– Немцы сожгли. Всех убили – русских, украинцев, евреев, грузин, греков, молдаван… Позакрывали всех в хатах, и сожгли. Хаты саманные, крыши из соломы, даже бензином обливать не нужно. И без него вспыхивали, как свечи…
– Извините. Я не знала. У меня прадедушка воевал, вернулся инвалидом. Рассказывал много о войне. Как они освобождали деревни, а самих деревень не было – только обгоревшие печи с трубами, а жители или повешены, или расстреляны, или брошены в колодцы… Извините.
– Ничего. – По щекам Арье задвигались желваки. – Это мы с вами понимаем, а что понимают вот эти? – он махнул рукой в сторону уличного кафе «Домино», где за столиком пила пиво и что-то возбужденно обсуждала компания разного возраста и разного цвета кожи. Внешне объединяли их лишь давно не мытые заплетенные косичками волосы да массивные перстни на пальцах. – Вот говорят они: «Вы, «русские» евреи, сами виноваты, что Гитлер вас бил. Почему вы не поубивали нацистов, когда они вас гнали в Бабий яр, в Аушвиц? Вы шли, как овцы на заклание, так, мол, вам и надо!..» Что они знают?! Да, все это хамасы и джихады – убийцы и гнидотины, но по сравнению с Гитлером они – щенки и ссыкуны! Извините… ради Бога, извините, – смутился Арье, устыдившись своей внезапной вспышки.
– Ничего, – вздохнула девушка. – Они не знают, какая была у нас война.
– Вот именно! А я вырос если не на войне, то, можно сказать, в войне. Я под столом прятался, и видел, как полицаи избивают мою маму, режут ей груди штыками, и держат за руки моего папу… он зажмурился, чтобы не видеть всего этого, а они били его по лицу и кричали: «Открой глаза, жидяра!»… А эти вот, – Арье кивнул на соседнее кафе, – думают, что «Люфтваффе» – это немецкая футбольная команда, а операция «Цитадель» – это поиски кладов в старых королевских дворцах и прочих-разных апартаментах… Ну да, ну да… А насчет работы, – спохватился Арье, – я спрошу у приятелей. Скажу – для землячки. Может, кто-то и возьмет вас на месяц-другой, пока что-нибудь получше не подыщите. Конечно, на профессорскую должность вас, гм, могут поначалу и не взять…
– Ой, спасибо вам! Я думала… у вас вот тут парень работал, русский, я видела его в прошлый раз. Он, наверное, тоже был временным?
– Нет, он вообще-то не работал, – снова улыбнулся Арье. – Он просто помогал. По дружбе. Я ему платил тоже по дружбе…
– И куда же он подевался? Наверное, нашел другую работу?
– Да нет, он погостил у меня несколько дней. А сейчас живет в гостинице.
– О, такой богатый гость? – недоверчиво спросила девушка. – Здесь же гостиницы страшно дорогие.
– Как сказать, – хохотнул Арье. – Для кого-то он богатый, для кого-то – нищий. Все в мире относительно, как говорил один еврей, никогда не бывавший в Одессе, но все равно умный.
– Везет же некоторым, – с завистью вздохнула собеседница. – И откуда у людей такие деньги, чтобы приехать в гости и жить по гостиницам…
– Наследство получил, – с радостью за своего друга пояснил Арье. – Дедушка здесь у него оказался богатый, нашел родного внука по Интернету и поделился миллионом…
– Миллионом?! – раскрыла рот девушка.
– Миллионом.
– Шекелей?
– Долларов, – Арье был доволен произведенным на собеседницу впечатлением. – А чего тут удивительного? У многих есть богатые родственники в Израиле…
– У меня нет… Ну да, легко представить, как этот наследник теперь шикует после совдеповской нищеты… Небось, где-нибудь в приморской Герцлии или Нетании?
– Бери выше! – потер руками Арье. – В Тель-Авиве, в «Хилтоне»! Завтрак в постель…
– Каждому свое, – загрустила девушка. – А тут хотя бы четыре тысячи заработать в месяц… шекелей.
Арье поднял указательный палец.
– Ищите да обрящете. Знаешь такое слово: «савланут»?
– Знаю. «Терпение», – кивнула она. – Только у меня уже нет никакого савланута слышать «савланут»…
…Этот эпизод Татьяна вспомнила, сидя в комнате Романа Евгеньевича. Сначала она хотела соврать хозяину, что информация о месте пребывания Арона Хайкина потребовала дополнительных расходов, но потом решила говорить правду. Мало ли что, вдруг хозяин все выяснит? Это вполне возможно… И тогда неизвестно, чем закончится ее авантюра, но понятно, что ничего хорошего не будет.
А наказывать обманщиков хозяин умеет, это Татьяна видела своими глазами, и не один раз.
***
До двадцати двух лет Татьяна любила только девочек.
…Она нравилась мужчинам, и знала это – видела, как они тайком рассматривают и провожают взглядом ее фигурку с ровными полудетскими, как у старшеклассницы, ножками, подтянутой попкой и тугими грудками, задорно торчащими вразлет – вверх и в стороны, даже тогда, когда на ней были не только легкие кофточки и платья, но и джинсовая куртка или кожаный пиджак. Она была отличной студенткой, исполнительным работником, прекрасной подругой, отчаянной хохотушкой, но женщиной была… никакой. Стало ли это следствием детской психической травмы после того случая в школьном лагере, или нет – судить поздно, да и не нужно, она не любила копаться в памяти и вызывать неприятные воспоминания из детства.
Но такое же, кошмарное, как тогда, в детстве, до безумия дикое и жуткое, после этого лишь дважды происходило с Татьяной в студенческие годы – она выплескивалась, взрывалась внезапно, под чужими взглядами, громко застонав и свалившись на пол… Впервые это случилось в институтском спортзале, когда физрук, помогая ей взобраться на высокие брусья, вдруг уверенно, но в то же время очень ласково провел ладонью у нее между ног, слегка шевельнув пальцем в самой чувствительной точке; и потом – в студенческом стройотряде «Гренада», когда она в спешке распахнула хлипкую дверь сортира и налетела на онанирующего однокурсника, который тут же бурно разрядился прямо на ее джинсы.
Оба эти случая гвоздем сидели в памяти, она словно видела себя со стороны – вопящую и барахтающуюся на полу во внезапном оргазме.
…А все началось очень давно, еще в пятом классе, когда некоторые сверстницы, более непосредственные и смелые, уже делали «это» с одним, а то и с несколькими пацанами, а потом, собравшись кучкой на переменках, хихикая и оглядываясь, делились впечатлениями. Изо всех обрывочных сведений Татьяна уяснила – «сначала больно, а потом очень приятно, только от этого дети бывают», однако представить себе, что какой-нибудь знакомый мальчишка засовывает… ай! …в ее щелку, она не могла, сколько не напрягала свою фантазию. Татьяна с трудом могла поверить, что «это» делают все-все: и мама, и учительницы, и продавщицы из магазинов, и даже вечно пьяная дворничиха Людка, которая прямо в палисаднике спокойно задирает подол, выпячивает свою огромную белую задницу, долго и шумно мочится, кряхтя и пукая, а потом неспешно обтирает свое хозяйство краем грязного халата. Фу-у… Зато девочка с ужасом осознавала, что «это» могло произойти с нею минувшим летом в школьном лагере.
Даже сейчас, через много лет, Татьяна старалась не вспоминать того приключения, хотя, кто знает, повернись все иначе, то в студенческом возрасте она была бы другой – нормальной здоровой девушкой, раскованной и непринужденной, и не тряслась бы от ужаса, глядя на обнаженных мужчин…
Когда произошел этот стыдный случай, ей было одиннадцать лет.
...Туалет находился в корпусе школьного отряда, бежать до него далеко, да и не хотелось пропускать своего хода в «классики». Кивнув подружкам – «Я сейчас!», Таня ловко пробралась сквозь колючий шиповник, остановилась у забора, бросила взгляд по сторонам – никто не видит, быстро спустила шорты и присела. Вдруг качнулись и затрещали кусты, из них выломились двое старших ребят из второго отряда, Игорь и Сашка, – они здесь прятались со своими сигаретами. Не успела девочка ойкнуть, как оба оказались рядом. Замерев, она беспомощно смотрела на мальчишек снизу вверх, продолжая журчать и медленно заливаясь краской. Сердце вдруг забилось сильнее – она отчетливо увидела, как у ребят почему-то вздуваются и оттопыриваются тренировочные брюки, там, где сходятся штанины.
– Ну, уйдите же, пожалуйста, – смогла лишь тихо выдохнуть она.
А дальше все было очень непонятно, очень обидно и очень страшно. Игорь вдруг толкнул ее в плечо, да так, что она с размаху села прямо в колючки, нелепо задрав ноги. Сашка успел перехватить и сдернуть с них шорты.
– Отдай, дурак! – громко вскрикнула Таня, порываясь вскочить.
Но Игорь рукой, вонючей от табака, крепко зажал ей рот и придавил затылком к земле.
Парализованная страхом, девочка могла лишь только мычать и моргать глазами. Тем временем Сашка опустился на корточки, схватил ее под коленки, сильно развел их в стороны и, часто сглатывая, принялся деловито осматривать Танину промежность, больно растягивая пальцами.
– Слышь, она еще совсем лысая… гля! – радостно поделился он собственным открытием.
– Давай я первый? – попросил его Игорь.
– Отзынь…
Сашка уже поспешно стаскивал свои треники, и вдруг… медленно и слюняво провел языком по напряженной девчоночьей плоти, расклеивая сомкнутые складки. Словно током пронзило все Танино тело, перед глазами блеснули искры, перехватило горло… Ее живот дрогнул, что-то быстро затряслось внутри, и враз туго, судорожно лопнуло, да так, что она закричала: ей показалось, что через мгновенье умрет. Она тут же вышла из ступора, грызнула Игоря за палец, который громко хрустнул в суставе; голой пяткой лягнула Сашку по морде, расквасив нос и выбив несколько зубов. И, как была, в одной короткой майке, прикрываясь ладошкой, бросилась через весь лагерь к своему корпусу, захлебываясь плачем и подвывая от испуга и унижения.
Дети из младших и старших отрядов хохотали, свистели и показывали пальцами, кто-то попытался дать подножку, кому-то удалось звонко шлепнуть Таню по голой ягодице… Упав ничком на свою кровать, она дала волю слезам, впервые рыдая вголос, как взрослая смертельно обиженная женщина, и тут же, выдавливая по слову, поведала обо всем нянечке, вбежавшей вслед за ней в палату… За покалеченными Игорем и Сашкой прибыла машина «скорой помощи». Больше Таня никогда не видела ни того, ни другого.
Потом… Потом у нее сбивалось дыхание и подергивалось внутри, когда она с ужасом вспоминала об этой истории. Она вдруг очень заинтересовалась своими гениталиями, о которых раньше особенно и не думала. Теперь она, спустив трусики, подолгу ощупывала и осматривала «это», поглаживая нежные розовые лепестки, отыскивая все новые и новые чувствительные места. Таня догадывалась, что делает нечто стыдное и даже, может быть, запретное, но каждый час, каждую минуту жила ожиданием того, когда можно будет закрыться в своей комнате… А как только в ее тело закрадывалась сладкая истома, когда хотелось громко застонать и выгнуть спину, она испуганно отдергивала руку и натягивала трусики, так как с приближением желанного всплеска тут же возникало ощущение Сашкиного языка, и от омерзения Таню едва не выворачивало наизнанку.
Через два года, закончив седьмой класс, она снова попала в летний лагерь, теперь уже не школьный, а пионерский, он красиво назывался «Лесная опушка» и находился всего в нескольких километрах от городской черты. Именно здесь она в первый и единственный раз увидела, как мальчик «ибает» девочку, вернее, как девочка, ее же подруга, весело насилует мальчика, да не простого мальчика, а отрядного «председулькина» – ушастого очкарика по имени Арик, – смотреть на это было и интересно, и жутковато, и немножко противно, ей запомнились лишь покрытые редкими волосиками губы Марины, которые то быстро разворачивались, то так же быстро сжимались, уходя вовнутрь… Все это было мокрым и совсем некрасивым.
А потом, в школьном спортзале, был первый обильный и неудержимый исход, потом – второй, уже в стройотряде, более мощный и опустошающий.
И все.
Конечно, случалось, и не один раз, что она невольно доводила и себя, и потенциального партнера почти до невменяемости, когда уже сброшены одежды, когда два тела, обезумев от ласк, переплетались в объятиях, когда оставались считанные секунды до самого сокровенного, неизведанного, но тысячу раз желанного в одиноких бессонных ночах на развороченной постели… но, лишь почувствовав, как что-то чужеродное, твердое и нетерпеливое проталкивается в ее нутро, до адской боли растягивая удивительно крепкое кольцо девственного входа, Татьяна начинала отчаянно вырываться, руками и ногами сбрасывая с себя мужчину. Она испытывала ужас не от самой боли, а лишь от предчувствия боли… После всего, у себя дома, она, давно уже взрослая девушка, снова и снова тоскливо и горько скулила, вгрызаясь зубами в подушку, каталась по кровати и терла, мяла, терзала свою воспаленную «подружку», достигая облегчения лишь когда коротко, по-детски, кончала… но это был легкий вздох, а дальше – пустота, равнодушие ко всему на свете и жалость к самой себе.
Мужские половые органы, случайно увиденные во время безуспешных сексуальных схваток, преследовали ее повсюду, и ее потрясала мысль, что ЭТО может войти в нее целиком. Кроме того, намалеванные руками юных хулиганок, длинные толстые стержни смотрели на нее со стен общественных туалетов. Воплощенные в трехбуквенный символ, они смотрели на нее едва ли не с каждого забора. Жилистые, блестящие от слизи, вводимые в женские рты и влагалища, они смотрели на нее со страниц порножурналов. В ее неугомонном воображении весь мир представлялся в виде огромного возбужденного фаллоса и огромной исходящей соком вагины.
Рассудок Татьяны медленно мутился, зацикливаясь на этих мыслях.
В девятнадцать лет она полюбила Ларису. Полюбила нежно, страстно и, казалось, на всю жизнь.
***
Завотделом культуры Харьковской газеты «Молодая смена» Лариса Максимовна прикурила длинную тонкую сигарету и задумчиво отложила тетрадку, принесенную Таней.
– Танечка, – проникновенно сказала она, – ты повторяешь типичные ошибки почти каждого начинающего автора. Ты полагаешь, что если зарифмовать сюжет или мысль, то получатся стихи. Напрасно! Такие самолеты не летают. Ведь можно зарифмовать все, что угодно… Ну вот, например, недавно один ветеран принес мне… Вот, нашла. Послушай:
Мчит Чапаев на коне,
С острой саблей на ремне,
С красным бантом на груди
И с улыбкой впереди.
Таня закрыла рот ладошкой. Глаза ее смеялись.
– Ну и что? – улыбнулась Лариса Максимовна. – Смотри: действительно, Чапаев мчал на коне, и сабля была острая, и, вполне вероятно, бант на груди был, и улыбка у человека именно впереди, а не сзади. Все совершенно правильно написано, а стихов-то нет… Или еще:
Вот бегут солдаты,
Быстро едут танки,
И бегут в испуге
Гитлера останки.
Не выдержав, Таня громко расхохоталась. Неужели такое можно предлагать в газету?..
– И ведь тоже все верно! – развела руками Лариса Максимовна. – Солдаты действительно бежали в атаку, и танки ехали быстро, а «останки» Гитлера, скажем, так перепугались, что вон вся планета ищет, и до сих пор, кажется, не нашла… Правильно написано, логично, справедливо, а стихов-то – нет! Почему?
Таня пожала плечами. Она чувствовала, что ветеран написал все не так, но объяснить этого не могла.
– Поэзия – это, прежде всего, образы и сравнения, – продолжала Лариса Максимовна, красивым жестом отбрасывая волосы с лица. – Это – мышление образами. Понимаешь?
– Да, – сказала Таня, хотя ничего не понимала.
Она с восторгом глядела на собеседницу, внимая каждому слову. Она обожала такие минуты. Лариса Максимовна казалась ей недосягаемым божеством. Надо же – эта женщина была лишь на пять-шесть лет старше Татьяны, а какая разумная, как много добилась в жизни… И две книжки стихов уже выпустила, и в редакции работает, и за границей побывала не один раз! Нет, Татьяне никогда, никогда не подняться до ее уровня…
Лариса Максимовна достала из сумочки тушь для ресниц и подняла кисточку, словно указательный палец.
– Так вот. Задача поэта – не рассказать, а показать. Показать так, чтобы читатель не прочитал, а именно увидел то, что ты хочешь ему дать. Чтобы это было ощутимо! Например… ну-у… «Жил-был гражданин Иванов, он был плохим человеком». А я, то бишь, читатель, гляну на эту строчку и подумаю: «А почему это Иванов – плохой человек? Может быть, автор заблуждается, а Иванов – не такой уж скверный, и его товарищ не обитает в Тамбовских лесах?..»
Таня даже уселась поудобнее, внимая словам Ларисы Максимовны, которая аккуратно накладывала тонкую краску на ресницы. Наверное, так и надо, – подумала Таня, – когда красишь глаза, то непременно широко раскрывать рот, глядя в зеркальце… Как это круто и соблазнительно!..
– А вот, – продолжала Лариса Максимовна, – если сказать так: «Жил-был Иванов. Он ударил ребенка, обидел мать, обманул друга…» Вот тогда-то, – она сжала губы от негодования, – тогда-то я, как читатель, и подумаю: ах, какой же он гад, этот Иванов!.. То есть, я увижу это, почувствую сама, проникнусь, а не услышу от автора… Да ты сама все понимаешь!
– Конечно, – если бы у Татьяны был хвост, она бы им обязательно завиляла.
– Вот ты, Танечка, пишешь:
Без тебя мне одиноко,
Одинокая душа,
Приходи ко мне скорее,
Будет жизнь хороша…
Лариса Максимовна сделала паузу и укоризненно глянула на Таню.
– А теперь послушай, как ту же тему раскрывает Белла Ахмадулина:
О, одиночество, как твой характер крут…
Посверкивая циркулем железным,
Как холодно ты замыкаешь круг,
Не внемля увереньям бесполезным…
– Видишь? Те же четыре строчки, а столько мысли, столько переживаний… Есть разница?.. Безусловно. А знаешь, почему? Потому, что человек, написавший эти стихи, многое пережил, он пишет о себе, о своем чувстве, пишет из своего жизненного опыта. Я не знаю, Танечка, есть ли у тебя парень, но, если есть, то он такой же сопливый, как и ты. Настоящее чувство в твои девятнадцать лет еще не знакомо…
Таня снова кивнула и едва не всхлипнула. Потому, что соседский парень, который ей нравился, и которому были посвящены эти строчки, совершенно не обращал на нее внимания…
– Так что, Танечка, поэты пишут лишь о том, что хорошо знают. Ты можешь написать, скажем, о своем городе, о друзьях, о природе. А о любви… Для того, чтобы говорить о любви, нужно, прежде всего, полюбить, понимаешь? Иначе так и будешь писать – «любовь-кровь-бровь-морковь-вновь-свекровь»… Тысячи людей пишут именно такие вирши, от которых хочется убежать... в испуге, мечтают о публикациях, о книгах. Но – не получается, время идет, а впереди одно разочарование. И несчастен поэт, который издаст свою первую книжку лишь к сорока годам…
После этого обидного разговора Таня решила бросить стихи, поняв, что они у нее не выходят. И не бралась за бумагу целых полгода, до пятого курса.
…Возвращаясь домой после каникул, под стук колес, Таня вдруг зашептала стихи. Сначала показалось, что они жили в ней давно, и вот, наконец, вырвались на волю. Обломком косметического карандаша она процарапала на салфетке несколько строк…
А через месяц Лариса Максимовна протянула ей десяток свежих, еще пахнущих типографской краской, номеров газеты. Под рубрикой «Поэзия» было напечатано Танино стихотворение:
Не сезон. Пустые пляжи.
Море с вечера штормит.
Волны серые бесстрашно
Налетают на гранит.
И заметно покосился
Темно-синий горизонт…
На волне – сухие листья.
Осень. Ялта. Не сезон.
– Это – стихи. Настоящие, – тихо сказала Лариса Максимовна.
Спустя полчаса Таня вернулась в редакцию с маленьким тортиком. Но Лариса Максимовна лишь смущенно улыбнулась.
– Не надо, Танечка. За это не благодарят. Вот, если хочешь, можешь завтра вечерком зайти ко мне домой, посидим, потолкуем о поэзии. Книг у меня много…
…Они пили шампанское, ели пирожные, читали Симонова, Кушнира, Левитанского, снова пили, снова ели пирожные… Когда хозяйка вдруг крепко поцеловала гостью в губы и начала торопливо раздевать, Таня лишь съеживалась и водила плечиками, пьяно хихикая. Ловкие руки Ларисы Максимовны делали все быстро и нежно, вскоре Таня оказалась полностью раздетой, и ей было смешно наблюдать, как Лариса Максимовна неуклюже стряхивает с себя лифчик…
– Девочка моя… девочка… девочка… – шептала, задыхаясь, Лариса Максимовна, тщательно вылизывая Таню между ног, ласково и нежно, это совершенно не было похоже на липкий язык долговязого недоросля Сашки…
Таня помнила лишь первый ослепительный всплеск, потом потеряла им счет, этот сплошной оргазм длился до безумия долго, казалось, что кто-то неистовый и неутомимый рвался наружу из ее чрева, едва не выталкивая язык Ларисы Максимовны. Наутро, опустошенная и обессиленная, она поняла, насколько скучно ей было без Ларисы, Лары, Ларочки...
Они встречались два-три раза в неделю, и все повторялось сначала – шампанское, стихи и ночь любви. Родителям Таня говорила, что ночует у подруги. Собственно, так оно и было.
Лариса Максимовна охотно печатала новые Танины стихи, даже порекомендовала ее в областную литературную студию при Союзе писателей.
Разрыв произошел внезапно – Лариса Максимовна вышла замуж за заместителя редактора «Вечернего Харькова» Володю Любарцева, который перевел ее из «Молодой смены» в свою газету на должность ответственного секретаря. Встречи прекратились. Но Татьяна не особо расстраивалась – к тому времени она поняла, что хочет мужчину.
Единственного мужчину. А именно – мужа Ларисы Максимовны.
Этот случай она помнила до секунды – от начала и до конца.
…Перед дверью кабинета Татьяна чуть задержала шаг, но тут же дернула за ручку.
Оторвавшись от бумаг, Любарцев поднял на нее взгляд и изменился в лице.
– Что случилось?
Татьяна глубоко дышала, невидящими глазами глядя на Любарцева.
– Володя… Володенька…
– Ну, говори же! – Любарцев вскочил со стула, подбежал к ней и схватил за плечи. – Да в чем же дело? Что-то с Ларой?!
– Володя…
И тут она с неожиданной силой охватила его за шею, придавила к себе и впилась губами в его губы, не давая вырваться. Любарцев лишь слабо дернулся, удивленно выкатив глаза, когда Татьяна дрожащими пальцами принялась расстегивать ворот его рубашки. Пуговица никак не выходила из петельки, зацепившись за нитку. Татьяна рванула ткань – и сразу несколько пуговиц покатились по полу. Она вжалась в мужское тело, вмиг вспотевшее подмышками, чувствуя, как стучит в висках, как снова напрягаются ее соски, а в животе что-то неудержимо нарастает, готовое вот-вот лопнуть, пролиться… Коленки подогнулись, Любарцеву пришлось крепко схватить ее за талию и прижать к двери, чтобы удержать на ногах, но она уже, постанывая, быстро терлась лобком о его бедро. Он только сейчас понял, что молодая поэтесса отчаянно, постыдно возбуждена. Когда пальцы Татьяны с треском расстегнули его ширинку, он слабо охнул. Его ладонь инстинктивно легла на вздымающуюся грудь Татьяны, а напряженный член, выпрыгнув наружу, уперся в ее живот.
– Таня, глупышка… Сюда зайти могут… И Лара в редакции…
– Скорее… Володенька, сейчас… – каждое слово давалось ей все с большим трудом. Она схватила Любарцева за руку и силой повлекла его к столу, заваленному бумагами. – Ну же, ну!..
Она сбросила босоножки одну о другую и, чуть присев, быстро освободилась от промокших трусиков. Закатив юбку жгутом вокруг талии, села на стол и откатилась на спину – раскинув ноги, вцепившись побелевшими пальцами в края столешницы и зажмурившись в ожидании.
Любарцев потрясенно замер, склонив голову набок – он был весьма озадачен катастрофической скоростью происходящего.
– Ну, даешь, девка, – пробормотал Любарцев, с трудом отводя глаза.
Он выглянул из кабинета, прикрыл дверь и запер ее ключом. Вырубил телефон и динамик внутренней связи. Задернул шторы и лишь после этого вернулся к Татьяне. «Сейчас начнет гладить», – подумала Татьяна, внутренне стиснувшись. Но Любарцев был лишен подобных сантиментов, подготовительные ласки его совершенно не интересовали, он все привык делать прямолинейно и рационально: уж если перед ним есть обнаженное влагалище, то следует лишь проскользнуть в него на всю длину и через некоторое время «спустить», желательно несколько раз. Поцелуи же и объятия его не вдохновляли, да он и не любил этой прелюдии, считая ее детским занятием.
Татьяна сжалась изо всех сил, почувствовав чужое прикосновение, знакомый страх охватил ее, но, до боли закусив нижнюю губу, подалась навстречу…
– И-и! – пронзительно взвизгнула она, запрокидывая голову и невольно отдергиваясь, но Любарцев крепко ухватил ее за бедра и подтянул, пытаясь привычно насадить партнершу на себя. «Ничего себе...», – мелькнуло у него в мозгу, когда что-то твердое прочно встало на пути, не давая протиснуться вперед. Руки девушки затряслись, царапая по столу и сминая бумаги, ее коленки быстро замелькали в воздухе. От дикой боли у Татьяны едва не остановилось сердце. Тут же новая раскаленная волна пронзила все тело – в своей кричащей от адской муки утробе она явственно услышала звук рвущейся ткани. Хрипя, кашляя и задыхаясь, она чувствовала, как толстая колонна, раздирая ее пополам, проникает все глубже и глубже, растягивая внутренности, и вот-вот окажется в горле. Приступ рвоты облегчил ее желудок и немного привел в себя: на мгновенье открыв глаза, Татьяна увидела взмокшего Любарцева – сорочка висела у него на локтях, волосы прилипли ко лбу, из широко распахнутого рта тоже вырывался хрип. Заместитель редактора тяжело и размашисто дергал своим тазом, стоя на полусогнутых ногах и заворожено глядя, как его багровый ствол выскальзывает и снова исчезает в истекающей кровью женской промежности…
Через неделю, когда все поджило и зарубцевалось, Татьяна снова пришла к Володе. Особого влечения к нему она не испытывала: пришла с единственной целью – «попробовать» мужчину уже как настоящая, истинная женщина – без боли и страха.
Но ее постигло разочарование.
Никакого всепоглощающего чувства, о котором она столько слышала от подруг, Татьяна не испытала. Она ощущала себя упругим сосудом, в котором быстро движется поршень; да, это приятно, даже чуть щекотно и интересно, дух захватывает… Ахнув, коротко дернулась – наступило облегчение, словно щедро, от души помочилась после долгих поисков туалета. Татьяне было обидно до слез, она даже отвернулась от Любарцева: где же безмерный кайф, где неземное наслаждение? Где природная страсть, в конце концов?..
Мужчины как источник удовольствия перестали ее интересовать. В постель к ним после этого она ложилась по двум причинам – чтобы удержать его рядом с собой, спасаясь от одиночества, или чтобы добиться благосклонности влиятельных особ, таких, например, как Роман Евгеньевич.