***
На площади Дзержинского, на специально оборудованных столбах у парадного входа гостиницы «Националь», висели окоченевшие трупы. Коричневые лица, то ли от побоев, то ли от давления петли, были вывернуты набок, глаза неестественно выпучены, языки свисали до подбородка… Снег не таял на их щеках, от малейшего ветра ноги стучали друг о друга, словно деревянные. На груди у каждого висели фанерные дощечки: «Конец партизану».
Полицаи, охранявшие место казни, охотно объясняли горожанам, что «на цугундер» вздернуты воры и саботажники, специально оставленные Красной армией для организации массовых беспорядков, из-за которых немецкое командование вынуждено идти на крайние меры в борьбе с нарушителями «Орднунга».
В кинотеатре «Арс», во время сеанса, прямо в зрительном зале взорвалась легкая осколочная граната. То ли это была очередная диверсия подпольщиков, то ли кто-то из немецких солдат случайно выдернул чеку, но уже через десять минут на ближайших улицах хватали всех подряд. В этот день в Дробицком яре расстреляли из пулеметов около восьмидесяти человек.
После случившегося с ней, Алина боялась выходить из дому. Несколько раз ее спасал «аусвайс», после долгих сомнений выданный новоиспеченным мужем хозяйки Алексом Засевиным. На картонном бланке стояла квадратная печать с орлом, больше похожим на петуха, сидящим на свастике, и тисненой надписью на немецком – «Зихертсхайполицай унд СД. Харьков».
Засевин объяснил, что такие документы выдают только лишь вольнонаемным служащим его подразделения – секретарям, курьерам, переводчикам, и эта печать может не только спасти обладателя от облавы, но и быть пропуском в места, обозначенные табличками «Нур фюр дойче».
Лишь один раз пришлось ей воспользоваться этим документом – когда после полицайцайта возвращалась от молочницы, и ее остановил патруль. Кстати, в этом дежурном наряде был знакомый охранник – тот самый Шульгин. Испросив разрешение на новую встречу, «раз уж так само получается», он обещал зайти в ближайшие дни, когда сможет взять увольнение. Адрес Алины он помнил очень хорошо, и даже, кажется, обрадовался, узнав, что Алина почти не выходит из дому.
…Теперь Шульгин старался выкроить любой час, чтобы забежать в дом на улице Дарвина. Несколько раз он встречался с Алиной во время ночного патрулирования, поневоле затаскивая с собой Альфреда фон Гибеля, чтобы тому не приходилось в одиночестве топтаться перед парадным входом в метель и стужу…
Это случилось, когда фрау Марты не было дома.
Альфред уверенно позвонил в дверь, и, на правах доброго знакомого вошел в квартиру. Взяв опешившую Алину за руку, он, грохоча сапогами, направился к ее комнате. Алина запахивалась халатом – она никаких гостей не ждала.
– Быстро: где золото? – прошипел Альфред.
– Какое золото? – не поняла Алина.
– Хозяйское золото, что она из Германии привезла! Ну?!
– Нет никакого золота! – Алина трясущимися от испуга руками завязала поясок на животе. – Я не знаю!
– Знаешь, сучка, все знаешь! Думаешь, я не видел, как она с тобой душевные разговоры вела на лавочке? И как ты с этим своим планами делилась?
– С каким – своим?
– С каким – с Шульгиным!
– Боже мой, да мы ни о каком золоте не говорили!
Альфред фон Гибель сорвал с плеча автомат и лязгнул затвором.
Он торопился.
Отследив фрау Марту, которая нанесла очередной долговременный визит к подруге по гимназии, и, воспользовавшись тем, что полноправный хозяин квартиры обер-лейтенант Засевин играет в карты с офицерами в ресторане «Европейский», а Шульгин в усиленном наряде патрулирует соседний участок, Альфред решил действовать немедленно, воплотить в жизнь давно выношенный план – ограбить старую немкеню. Грабителей и мародеров было достаточно, немцы не затрудняли себя борьбой с кражами, насилием и прочими уголовными преступлениями, и фон Гибель полагал, что налет на квартиру фрау Тремпель, пусть даже с убийством прислуги, особо не заинтересует оккупационную власть. Командир Засевин найдет себе другую домработницу. А золото можно будет спрятать до поры до времени.
Золото при любой власти останется золотом.
– Бы-стро, – растянув рот, не разжимая зубов, прошипел Альфред.
– Убирайтесь вон! Сейчас хозяин придет!
Он толкнул Алину в грудь, девушка упала на пол. Подняться не успела: Альфред уже сидел на ней. Перед своим лицом Алина увидела плоский штык с прорезью-кровостоком. Она схватилась за лезвие, стараясь вывернуть его в сторону, отвести от себя, но лишь глубоко порезала ладонь, и тут же поняла, что ей не справиться. Альфред выдернул штык, коротко взмахнув, – Алина ничего не почувствовала сразу, она лишь с удивлением отметила, как два пальца левой руки – мизинец и безымянный – вдруг слетели в сторону и на лицо попали капли крови – ее собственной крови.
Острие клинка коснулось щеки Алины в опасной близости от глаза.
– Где?! – заревел Альфред и вдруг как-то резко обмяк. Он выронил штык и повалился на Алину, сильно ударив ее лбом по подбородку. Еще не понимая, что произошло, она попыталась оттолкнуть врага, но острая боль едва не лишила ее сознания.
Алина вскочила, держа руку далеко на отлете, чтобы случайно ничего не коснуться ею, не зацепить. Она даже боялась глянуть на то, что стало с ее ладонью.
«Надо уходить», – вдруг прозвучал голос, казалось, в самом ее мозгу.
– Надо уходить, – сказал Шульгин.
Он стоял рядом, держа свой автомат обеими руками за ствол. Откидной металлический приклад был густо запачкан кровью.
У лежащего ничком Альфреда был глубоко провален затылок.
Шульгин распахнул хозяйский шкаф и выдернул оттуда первый попавшийся мужской костюм. Прикинув на себя, свернул его узлом и снова обернулся к сидящей на полу Алине.
– Надо уходить…
***
Альфред Гибель был надежно похоронен в подвале того же дома, где он нашел свою смерть.
Подвал земляной, и это намного облегчило работу могильщика. Остатки земли были тщательно рассеяны и разровнены вокруг, сверху был набросан разный хлам – обломки мебели едва ли не с прошлого века, спинки кроватей, полусгнившие тряпки… Обер-лейтенант Засевин знал, что никто не бросится разыскивать пропавшего бойца зондеркоманды №5, который сегодня же вечером будет объявлен дезертиром.
Альфред Гибель пропал без вести.
Нет его.
Обер-лейтенанта совершенно не интересовало, как и почему труп Альфреда оказался в квартире фрау Тремпель. Короткие обрубки двух пальцев, несомненно, женских, обнаруженные рядом с мертвым телом, тоже не привлекли особого внимания Засевина. Судя по всему, это были пальцы домработницы Алины, и о том, что произошло здесь, Засевин примерно догадывался: Альфред хотел овладеть этой девушкой, произошла драка с применением ножа, кинжала, штыка или другого режущего оружия плюс чего-то тяжелого и твердого, коим и была разбита голова неудачливого насильника… Засевин должен избавиться от последствий всего этого как можно быстрее, пока Марта не вернулась домой.
Он вытер полотенцем промокший лоб, сунул в рот сигарету и вышел на балкон. Пальцы дрожали, спички ломались одна за другой. Выругавшись, он смял так и не прикуренную сигарету, выбросил ее вниз и вернулся в комнату. Руки все еще тряслись, ноги превратились во что-то мягкое, желеобразное. Но и в комнате он чувствовал себя как в гробу – стены сдвигались, потолок опускался. Перед глазами стояла оскаленная улыбка Альфреда Гибеля, его потухшие зрачки и затылок, вдавленный внутрь черепа.
Решив не дожидаться подвыпившей и ко всему безразличной супруги, он едва ли не бегом спустился на улицу и направился в казарму. Фляга шнапса и полулитровая бутылка самогона уже несколько дней дожидались своего часа в сейфе. Засевин был почти равнодушен к алкоголю, пить не умел и не любил, тем более в одиночестве, но сегодня чувствовал, что иначе сойдет с ума.
…Через час он вернулся домой. Шнапс благотворно смягчил самочувствие – мысли уже обрели четкость, зрение – остроту, сердце стучало с волнующими перебоями, как в юности перед первым свиданием, но сейчас хотелось действовать сообразно обстановке, распоряжаться, командовать... чтобы спасти самого себя.
Приказывать было некому.
Критически оглядел пол – все сухо. Никаких следов. Ни влаги, ни, тем более, крови не видно.
Подставив под ноги табурет, он открыл антресоли. Фанерная дощечка, выкрашенная белой краской, была на месте – никуда не сдвинутая и никем не тронутая.
Он порадовался своей находчивости – к тайнику не прикасались, об этом свидетельствовала белая нитка, словно случайно зацепившаяся за гвоздь и приброшенная легкой петлей к раме.
Кто не знает – не заметит.
А если и заметит, то не поймет.
Сюда никто не добрался.
***
Алина очнулась и с удивлением обнаружила, что снова сидит на голой земле, как два месяца назад, выйдя из камеры Холодногорской тюрьмы, но это уже был не город, и сидит она, покачиваясь, между стеной какого-то деревянного строения и мусорной кучей. Левая ладонь была в коричневых от крови и грязи бинтах, малейшее движение вызывало ноющую боль во всей руке, до самого плеча. Она поползла вдоль стены, напоролась на колючий куст, потом вернулась и зарылась в пропитанный гнилью мусор, затаилась, стараясь понять, что же с ней произошло и где она оказалась.
Смертельно хотелось пить, Алина готова была сосать влагу из гниющего сена и соломы, если бы не смрад, исходящий от этой давно заброшенной свалки…
Память упорно не желала возвращаться – Алина пыталась восстановить в воображении недавние события, но ничего не помнила, кроме внезапной судороги в левой руке и перекошенного злобой лица Альфреда Гибеля. Потом – серо-зеленый мотоцикл, за рулем – Шульгин…
Где-то недалеко, захлебываясь, взвыла собака. Странно, ведь немцы приказали всем жителям убить своих собак и повесить собачьи трупы около ворот. Может быть, это полудикая собака, некогда отпущенная хозяевами из жалости и вдруг снова приблудившаяся к дому…
Алина опять провалилась в забытье.
…Она бежала, спотыкаясь о старые корни, натыкалась на деревья, падала, снова поднималась и бежала. Она задыхалась, сил уже не было. Рывком оглянулась – погоня была близко, Алина ощутила тяжелое дыхание преследователей. Сзади до хрипоты рычали овчарки, щелкали затворы…
Перед ней оказался обрыв. Она знала, это – Дробицкий яр, здесь расстреливают евреев.
Она поползла к самому краю.
У обрыва поднялась на колени, потом встала на ноги, грязная, оборванная, с кровоточащими ссадинами, и медленно оглянулась.
Враги тоже остановились, вскинули автоматы с длинными обоймами и окольцованными мушками над стволами. Сквозь эти кольца Алина видела зрачки солдат, и невидимая нить тянулась от зрачков сквозь прорези прицелов прямо ей в лицо. Неторопливо сгибались пальцы, надавливая на спусковые крючки, оглушительно гремели выстрелы…
Алина закричала и прыгнула вниз.
…Она очнулась от собственного стона, открыла глаза и увидела перед собой Шульгина.
Господи, он был в чужом красивом костюме, но такой родной и близкий… Она даже помотала головой – видение не пропадало.
– Аля, слышишь?.. Ты слышишь меня? – Шульгин тронул ее за плечо, но тут же отдернул руку.
– Аля, это я…
Он помог ей сесть.
– Здесь деревня, в этой хате кто-то живет, – прошептал он. – Подожди, посиди тихо, я проверю…
Шульгин отойти не успел.
Снова раздался собачий лай.
Скрипнула дверь, вышел заспанный мужик с металлическим прутом в руке.
Он смело направился в сторону свалки и сразу же увидел притихших Шульгина и Алину. Хозяин выглядел решительным и хмурым, он сразу же спросил, кто они такие и почему здесь. Шульгин начал убедительно врать, что идут с принудительных работ, в темноте заплутали и решили переночевать здесь.
– И таки французьки пиджаки нимци так прямо и раздають?.. – прищурившись, спросил мужик. – Ну, ходьте за мною.
Он привел незваных гостей к сараю, пропустил их вперед и тут же захлопнул дверь. Снаружи загремел засов. Шульгин и Алина оказались в западне.
Шульгин знал, что за каждого выданного партизана немцы платят крестьянам продуктами, отрезами ткани и оккупационными марками, поэтому многие деревенские жители стараются сразу же сообщить властям о появлении в их местах нового человека, в надежде на возможную премию.
Очевидно, немцы располагались в этом же селе – через несколько минут хозяин привел двоих солдат.
Они лениво глянули на пленников и кивнули:
– Ком, ком.
Один сплюнул, второй поморщился.
Немцы пошли вперед, понимая, что никуда задержанные не денутся, лишь время от времени оборачиваясь и поглядывая, насколько те отстали. Шульгин поддерживал Алину за здоровую руку.
Привели их в просторное здание бывшего сельсовета. Несколько солдат сидели на стульях в коридоре, попивая эрзац-кофе, они критически оглядели Шульгина и Алину. Их вид не вызвал никакой реакции – мало ли здесь бродят по дорогам голодных, завшивевших беженцев и погорельцев, перепуганных, сумасшедших, которые даже не могут толком объяснить, кто они такие и куда направляются…
Появился фельдфебель, он что-то коротко приказал, солдаты похватали оружие и выбежали на улицу строиться. Дневальный, молодой курносый паренек, остался, он вручил Шульгину ведро с водой и швабру, указал пальцем на пол.
– Карашо! Бистро-бистро!
Шульгин начал усердно тереть пол в коридоре, стараясь налить побольше воды и как можно интенсивнее разгонять ее тряпкой. Вдруг солдатик подскочил к Шульгину и дернул его за полу пиджака, выкрикивая что-то по-немецки. Алина лишь услышала часто повторяющиеся слова – «гиб мир, гиб мир…» Оба ушли, и вскоре Шульгин вернулся, одетый в какие-то жалкие обноски, оборванные и засаленные.
Дневальный опустился на стул, закурил, некоторое время разглядывая преобразившегося Шульгина, потом поднялся и направился к Алине, присел рядом на корточки.
– Вэг!
Он нервно поскреб двумя пальцами по полу, изображая бегущего человека.
– Шнель, шнель, бистро!
Алина пыталась сообразить, чего хочет от нее этот мальчишка в фашистский форме.
– Найн, нихт дойчен зольдатен, ферштейн? Нихт, нихт, понимайль? Бистро-бистро, нах хаус, нах хаус!
Солдат говорил горячо и с надрывом, указывая на Шульгина, который старательно развозил воду по всему полу. Провокация? Не похоже, ведь их могли или запереть, или застрелить прямо на месте. Но Алина уже ничему не верила.
Немец с досадой махнул рукой и направился к Шульгину, шлепая сапогами по воде. Алина пошевелила левой ладонью и сморщилась от боли – заскорузлые бинты сорвали притихшую боль и снова пропитались чем-то мокрым. Неужели гниют обрубки пальцев, началось заражение?..
– Уходим, – шепнул ей Шульгин и кивнул на дневального, который отвернулся и делал вид, будто в коридоре он лишь один. – Отпускает. Если что – сошлемся на него. Ну?..
Они выбрались в окно, потом долго, казалось, целую вечность, ползли через огород. Когда Алина забывалась и пыталась встать на ноги, Шульгин молча прижимал ее к земле.
Огород закончился, они оказались в роще. Здесь можно было сесть и отдохнуть, привалившись спиной к деревьям. Справа, от шоссе, время от времени доносился треск мотоциклетных моторов, слышалась чужая речь, хохот. Кто-то остановил автомобиль и, позвякивая автоматом о железный цилиндр противогазного комплекта, сел испражняться в пяти-шести метрах от притаившихся Шульгина и Алины. Немцы так и сновали по шоссе, и пересекать его было очень рискованно.
К вечеру у Алины начались галлюцинации: фрау Марта раскрывает перед ней сундук с золотом. Альфред Гибель запускает в него руки с почему-то очень длинными и острыми ногтями.
Засевин стоит рядом и улыбается…
Очнувшись, Алина снова увидела перед собой Шульгина – он крепко зажимал ей рот:
– Тихо, тихо. Не кричи…
С большим трудом она определила, что находится в той же роще. Повязка на ладони снова затвердела, и лишь иногда, при неуклюжем движении, руку сводила судорога, хотелось сжать несуществующие пальцы…
***
Саманная хата старого рыбака Емельяна стояла особняком, вдали от окрестных деревень. Она была сложена еще в прошлом веке, но сохранилась хорошо, благодаря стараниям самого Емельяна.
Его жена умерла от голода летом тридцать третьего, пока Емельян был на заработках – многие мужчины тогда подались из нищих деревень в города, где еще можно было что-то заработать и привезти домой продукты и кое-какую одежду… С тех пор старик жил один: занимался огородом, садом, разводил кур. Но основным его занятием была рыбалка – в хорошие дни он набирал по три-четыре ведра карпов, сомиков или щук, и на следующий день продавал их на базаре в Золочеве.
Лишь дважды с начала войны к Емельяну наведывались немцы. В первый раз застрелили собаку и отобрали кур; потом, при облаве на партизан, все перевернули в хате вверх дном, перерыли погреб и едва не развалили сарай.
Зимой сорок второго года в нескольких километрах расположился полевой аэродром истребителей, и покою не стало ни днем, ни ночью: в небе стоял рев моторов, звенья юрких «мессершмитов» то шли на взлет, то возвращались на базу, едва не задевая крыльями верхушки высоких сосен. Но нет худа без добра – начальник аэродромной столовой охотно брал у Емельяна живую рыбу в обмен на молоко, консервы и хлеб. Три раза в неделю приезжала на велосипеде повариха Лидка – девушка из ближайшего к аэродрому села Ивашки, щедро расплачивалась за рыбу и спрашивала у Емельяна, что привезти ему в следующий раз.
Теперь уже не приходилось старику тащиться в Золочев и отдавать улов почти за бесценок или на обмен – ведь у крестьян тоже не было ни лишних продуктов, ни лишних вещей…
В то утро тихо постучали в дверь. Старик поначалу удивился, – никто в такую пору к нему не приходил, – потом испугался. Это не немцы. Те стучат громко и требовательно. Неужели партизаны узнали, что старик потчует фашистов рыбой, и пришли мстить?
Стук повторился. Емельяну показалось, что за дверью кто-то застонал, совсем по-детски. Он пошарил взглядом по сеням – что бы такое взять понадежнее… Сжав в руке вилы-тройчата и выставив острия перед собой, подошел к двери.
– Кто? – как можно строже спросил он.
– Откройте, – произнес из-за двери тихий мужской голос.
– Чего нужно?
– Помогите…
– Я не подаю. У самого ничего нет.
– Мы не нищие, мы заблудились…
– Кто такие заблудились?
– С окопов идем. Из Белгорода. Дорогу потеряли, темно…
Чуть поколебавшись, он приоткрыл дверь.
В хату шагнул молодой парень в лохмотьях, которые трудно было назвать одеждой. Он держал за плечи готовую упасть от усталости девушку с перевязанной ладонью.
***
Шульгин плохо помнил своих родителей.
Отец его, один из лучших сапожников Борисполя, был обвинен в саботаже: у него не оказалось темно-синего гуталина, чтобы начистить сапоги комиссару местного отделения НКВД, – и расстрелян, когда сыну едва исполнилось тринадцать. Через полтора года от рук уличных грабителей погибла мать. Окончив четыре класса детдомовской школы, мальчик подался в Киев и поступил учеником слесаря на завод «Арсенал», откуда и попал под Сталинский призыв. Ни семьи, ни родни, ни просто близких друзей у него не было уже много лет.
Может быть, именно поэтому он и привязался к Емельяну. У старого рыбака не было детей, годы брали свое, ему не помешали бы в хозяйстве лишние руки – и в доме, и в огороде, и на рыбалке. А тут еще начальник аэродромной столовой предложил взять на откорм четырех подсвинков… Как управиться одному?
Минуло две недели. Шульгин помог старику отремонтировать и перекрыть соломой сарай для поросят, прополоть огород, заменить прогнившие доски в заборе. Нашлась работа и для Алины – подживающая ладонь (спасибо травным настойкам Емельяна!) уже позволяла справляться с некоторыми делами по дому. Они представились мужем и женой, дом в Харькове разрушен, документы пропали, идти некуда… Старый рыбак поверил, или сделал вид, что поверил. Во всяком случае, понимал, что они – «люди годящие», способны ему помогать, да и он может сделать им добро, приютив на какое-то время, а там как Бог покажет.
И поварихе Лидке, и нескольким крестьянам, заходившим к Емельяну за рыбой или лекарствами из трав, которые старик готовил сам, уже было известно, что живут в его хате племянник с молодой женой, пособляют в хозяйстве, скрашивают одинокую старость нелюдимого отшельника.
А вскоре и сам Емельян стал считать Шульгина и Алину своей родней – настолько полюбились ему эти добрые и бесхитростные ребята…
Как-то к Емельяну заглянул Митька Оберемок из Александровки – бывший колхозный счетовод, а ныне староста села. Он расспросил Шульгина и Алину – кем приходятся Емельяну, как попали сюда и долго ли собираются здесь жить.
Потом Митька с Емельяном долго о чем-то говорили в хате, потом вышли, оба раскрасневшиеся от хозяйской сливовой наливки. Староста остановился около Шульгина и, закуривая сигарету, дружелюбно сказал:
– Завтра с утра с жинкой придете в комендатуру, в Александровку. Он проводит, – Митька кивнул на Емельяна. – Свезу вас в Золочев. Получите новые документы и направление на работы. Молодежь нам сейчас очень требуется. Ты хлопец статный да ладный. А хочешь, в кустовую полицию устрою?..
…Чистить картошку, держа ее тремя пальцами левой руки, Алина научилась почти сразу, но шинковать капусту, мелко нарезать другие овощи было сложно – нож так и норовил вонзиться в большой палец. Поняв это, женщины-кухарки старались давать Алине работу полегче.
Начальник аэродромной столовой Курт Лернер поначалу старался не замечать этих послаблений, потом это начало его раздражать. Недоволен он был и новым водовозом Шульгиным – его неприспособленностью к крестьянскому труду, в основном – неумением обращаться с лошадью.
Потерпев несколько дней, Лернер снова обратился на биржу с просьбой прислать ему новых работников.