***
– В Неметчину поедешь, Шульгин, – заявил Митька Оберемок, в очередной раз заявившись к Емельяну выпить сливянки. – И жинку свою заберешь. Мамок у вас нет, плакать никто не будет. Завтра, значит, и пойдем на арбайтсамт.
– Куда пойдем? – не понял Шульгин.
– На биржу, это по-немецки так. Ферштейн, али нет? И вам вдвоем веселее...
– Она тяжелая, – зардевшись, сказал Шульгин.
– Ну так в ихнем Берлине и разрешится. Или в каком-нибудь Гитлербурге. Больницы там хорошие, Европа все ж.
Шульгин не ответил.
Уже несколько недель они с Алиной обсуждали новый приказ о вывозе трудоспособной молодежи на работы в Германию. Немцы сулили мыслимые и немыслимые блага тем, кто «изъявит желание». Газета «Новая жизнь» из номера в номер перепечатывала лозунги и призывы, строки из писем счастливых юношей и девушек, живущих и работающих у новых хозяев. «Коммунисты и жиды разрушили ваши заводы и колхозы, лишили работы и хлеба. Миллионы молодых украинцев ждут тебя на новой родине. Чего ты медлишь?..»
Около бывшего сельского клуба, ныне полевой жандармерии, натянули огромный экран. Здесь по вечерам демонстрировался фильм о том, как вольготно живется молодым людям под свободным немецким небом, какие радушные и искренние у них новые хозяева…
На стене комендатуры появился плакат: мускулистый парень в вышитой украинской сорочке и с лопатой на плече трогательно обнимает немецкого солдата, а солдат смотрит грустно и проникновенно. «Друг мой! – написано в дымке над улыбающимся ртом украинского парня. – Бей москаля, а я еду в Фатерланд помогать тебе!»
Добровольцев было очень мало, в основном сироты или такие же приблудные, как и Шульгин с Алиной, не имеющие ни настоящих документов, ни своей крыши над головой, ни семей, перебивающиеся случайными заработками. Из нескольких сел вокруг набралось лишь четырнадцать человек. Их провожали, как когда-то комсомольцев на Беломорско-Балтийский канал имени Москвы. На полную мощность работала передвижная громкоговорящая установка – пятнистый гусеничный бронетранспортер с черно-белым крестом на борту и двумя широко расставленными репродукторами на крыше. Из них, шипя и потрескивая, гремели украинские песни.
С сумками, мешками и самодельными чемоданами девчонки и мальчишки радостно лезли в кузов грузовика. Потные, оборванные, вконец изголодавшиеся, они едва не дрались за лучшие места – поближе к кабине, чтобы не очень сильно трясло. По пути следования их обещали кормить «кто сколько съест» на остановках в Харькове, Киеве и Ровно, кроме того, в Киеве должны были обеспечить новой французской одеждой и обувью. Как не поверить такому счастью, если в самом настоящем кино показывали полный вагон хлеба, сыра, колбасы и шоколада, и такие вагоны цепляют к каждому эшелону! Ешь, жуй, наворачивай от пуза, и еще останется!..
Взревел мотор, ребята замахали руками, радостно прощаясь с прежней голодной жизнью.
Провожать их пришло с полсотни человек, почти вся молодежь окрестных сел. Долго они смотрели вслед грузовику, пока клубы пыли не скрыли его из виду, долго еще слышали они нестройную песню о том, как «ходила дiвчина бережком, поганяла селезня батiжком»…
…А через несколько дней по дворам пошли полицаи. То ли идеологическая агитация дала сбой, то ли добровольцы исчерпались, но следующую партию уже набирали с помощью старосты Митьки Оберемка, хорошо знавшего местных крестьян. Он-то и показывал, к кому надо идти в первую очередь, у кого многодетная семья или имеются трудоспособные отпрыски. Сначала разносили повестки, потом, когда поняли, что это неразумно, начались облавы. Полицаи и солдаты отлавливали молодежь, нагайками и прикладами сгоняя мальчишек и девчонок к арбайтсамту.
У сельского клуба стоял тот же пятнистый «ганомаг» с репродукторами. Но музыку заглушали отчаянные крики и плач.
– Разлучаться не хотят, – пояснил Шульгину Митька Оберемок. – Тож и скулят, тож и воют. Привыкли в дерьме жить, а тут им и работу хорошую дают, и деньги, почет и уважение, чего еще надо? А-а? Гитлер победит вот-вот, и все семьи снова сойдутся, опять вместе будут. А не понимают же, ни рожна ж тебе не понимают!.. – он сплюнул и махнул рукой. – Вона, вишь, иногда и приходится кнутом гнать, чтобы увести скотину на лучшие пастбища. Все ж для их пользы… Дурные, что тебе сказать.
Сборы были недолгими. Емельяну жаль было прощаться с Шульгиным и Алиной, он привязался к ним, привык, словно они были его детьми. Оставив сеть в реке, пошел провожать до самой комендатуры. Трижды перекрестил:
– Дай вам, Боже, чего сами захочете… Вам жить.
И, отвернувшись, быстро ушел.
***
Хорошо было на станции «Минутка»!
Юношам дали по узкой пачке папирос и по двести грамм шнапса, девушкам – по баклажке сладкой воды. Все получили большие бутерброды с колбасой и сыром. Будущее показалось не таким уж безрадостным. Быстро опьянев, парни начали тискать девушек, те целомудренно одергивали юбки, в вагоне стоял хохот, мат и визг.
Пьяная молодежь веселилась.
На платформе «Снеги» играл жидкий оркестр. К поезду прицепили новый вагон-теплушку. Откуда-то появился бидон самогона, алюминиевый солдатский черпак с обломанной ручкой пошел по кругу. По крестьянской привычке запели, обнимаясь и раскачиваясь на лавках. Колеса радостно стучали, паровоз весело гудел, клочья жирного дыма проплывали мимо вагонных окон, и так приятно было куда-то ехать с песнями, с новыми друзьями, ни о чем не думая, ничего уже не страшась…
В Харькове, на станции «Балашовская» формировались новые составы для отправки в конечный пункт назначения. Здесь уже стояло три эшелона, прибывшие из разных районов области.
Несколько сотен человек разместили в душном депо – пахло мазутом, машинным маслом и человеческими испражнениями – уже несколько недель это длинное и высокое здание выполняло функции пересыльной тюрьмы. С два десятка полицаев, оставленных для охраны, ходили между сонными, измученными тяжелым переездом и похмельем «добровольцами», выбирая себе подруг на ночь.
Алина вцепилась в локоть Шульгина. А он лишь невольно сжимал кулаки, когда кто-то из охранников принимался в упор разглядывать Алину, совершенно не обращая внимания на то, что девушка не одна, а с парнем. Алина старалась ненавязчиво выставить изуродованную ладонь, больше похожую на клешню, полицаев это впечатляло, они тут же отходили, вертя головами в поисках других, более симпатичных объектов.
И вдруг…
Гроб несли блатные, крышку – шухорные,
А за ними шли из губчека…
Шульгин узнал бы это полупение, полубормотание и через много лет, так въелась ему в голову «Мурка» в исполнении Тимохи Затычного, того самого Фиксы. Он отвернулся с деланным равнодушием, но Тимоха неумолимо приближался, задумчиво переступая через ноги и головы, приподнимая пальцем подбородки девушек, разглядывая лица. Остановившись перед Алиной, Фикса перевел взгляд на ее спутника.
– Ты?!
Фикса смотрел не мигая. Внезапная радость на его лице сменилась недоумением, потом – Шульгин это точно заметил – злорадством.
– Не, ну ты как тут оказался: мы ж тебя все обыскались, йошкин кот…
Алина, чувствуя недоброе, сильнее прижалась к Шульгину.
– Э, э-э! – Фикса замахал автоматом над головой, подзывая других охранников. – Я дезертира поймал, хлопцы, сюды!..
К ним, продираясь сквозь толпу, спешили еще несколько полицаев.
– Я с ним… Мы вдвоем, мы вместе, – торопливо говорила Алина, хотя Шульгин старательно отталкивал ее от себя. – Я беременна, он мой муж…
Вызванный по тревоге патруль схватил обоих.
***
Поздним вечером 5 июля внезапно ожили давно молчавшие уличные радиоустановки. Грянул победный марш «Хорст Вессель», он прерывался не менее торжественными сообщениями о начале операции «Цитадель» – небывалом наступлении непобедимой армии фюрера на Курско-Орловском направлении.
Станция «Харьков-Сортировочная» и Южный вокзал едва успевали принимать и отправлять железнодорожные составы, следующие на северо-восток. Платформы с ранее невиданными танками «тигр» и «пантера», тщательно зачехленными артиллерийскими установками «фердинанд», цистерны с горючим, крытые вагоны с боеприпасами, продовольствием и медикаментами шли почти без интервалов, один за другим, казалось, не будет им конца.
Бодрый голос твердо отчеканивал названия отбитых и занятых деревень и сел. Пламя в паровозных топках не успевало погаснуть – лишь пополнив запасы угля и воды, эшелоны снова двигались к линии фронта. Мелодии «Августин» и «Лили Марлен», исторгаемые губными гармошками, доносились едва ли не из каждого вагона. Будущие победители ехали к победе.
Лето – не зима...
Гремели торжественные марши. Захлебываясь от радостного волнения, радиодиктор скороговоркой перечислял населенные пункты, успешно взятые с боями, объявлял о потерях паникующего врага и пояснял, насколько это важно для подготовки к новому осенне-зимнему наступлению.
Шопино… Поныри…
Яковлево…
Прохоровка…
Это упорное наступление походило на самые первые дни войны, когда германские воинские части продвигались за сутки на сорок-шестьдесят километров, и такого короткого и стремительного броска еще не знала история боевых действий человечества со времен Александра Македонского.
Снова и снова звучал «Хорст Вессель».
Снова и снова раздавалось «хох!» во славу немецкого оружия.
Утром 8 июля вышел внеочередной выпуск Харьковской газеты «Новая жизнь», полностью посвященный разгрому советских войск на участке фронта между Орлом и Белгородом. Всю первую полосу занимала подробная карта-схема с указанными населенными пунктами и жирными стрелками, охватившими с севера и юга обширное пространство вокруг небольшого русского городка с непонятным, безликим названием «Курск».
В полдень эта же карта, но теперь уже огромных размеров, украсила фасад переименованной гостиницы «Националь» на площади Дзержинского – главной площади Харькова. Специальная команда каждый час передвигала флажки, отмечая ударный путь гитлеровской армии – для этого пришлось использовать выдвижные пожарные лестницы. Вечером и ночью схема ярко освещалась прожекторами, чтобы каждый обыватель в любое время суток мог воочию убедиться в подвигах Великой Германии. Фронтальную часть здания Госпром, в котором немцы оборудовали арсенал и цейхгауз, украсил двадцатиметровый портрет Адольфа Гитлера. Фюрер был изображен в полный рост, сапогами он упирался в брусчатку. Этот диптих на фасадах самых высоких зданий был виден даже с окраин города.
…Однако через четыре дня фанфары неожиданно смолкли.
Карта-схема осталась без изменений.
Боевые сводки заговорили об отчаянных контратаках русских – истекая кровью, Сталин огрызается из последних сил. Умирающий колосс на глиняных ногах с яростью обреченного пытается остановить несокрушимую армию Германии.
В некоторых местах русским войсковым подразделениям – отдельным ротам и батальонам – удалось, как это ни странно, прорвать фронт. На картофельном поле колхоза «Комсомолец» под селом Прохоровка моторизованные части отборных дивизий СС «Лейб-штандарт Адольф Гитлер» и «Дас Рейх» потерпели временную неудачу. Но на помощь полкам Манштейна, Клюге и Клейста уже спешат резервные бронетанковые дивизии панцерваффе Африканского корпуса фельдмаршала Эрвина Роммеля…
В двадцатых числах июля прожекторные установки на главной площади города были демонтированы. Исчезла и сама карта-схема сражения на Курско-Орловском участке фронта. Остался лишь портрет фюрера – его так и не решились убрать.
…Несколько цехов Харьковского паровозостроительного завода немцы переоборудовали в ремонтные мастерские. Битые, обгоревшие и рваные танки, самоходные артустановки и бронетранспортеры спешно приводились в надлежащее состояние и, громыхая закрепленными на броне еще пустыми резервными бензобаками, снова отправлялись на северо-восток.
Харьковский тракторный завод, основанный самим Серго Орджоникидзе, теперь поставлял сдвоенные катки и траковые сцепки для гусениц германских танков «Т-VI».
Сталеплавильный завод имени Фрунзе отливал бронелисты для сборно-разборных и передвижных дотов.
На территории железоделательных фабрик, ранее принадлежавших фрау Тремпель, полным ходом шла перекраска военной техники – из Африки прибыло более трехсот легких танков ослепительного желто-песочного цвета с синей эмблемой на лобовой броне – пальма со свастикой. Дивизии Роммеля были срочно переформированы и готовились к броску на Восточный фронт, требовалось немедленно изменить цвет бронетехники в соответствии с местным ландшафтом.
Улицу Клочковскую запрудили приземистые полугусеничные бронеавтомобили «Рено», поставленные из Франции – их следовало усилить дополнительными стальными пластинами и перевооружить, заменив крупнокалиберные пулеметы на легкие скорострельные пушки.
В начале августа вдруг ожили сирены воздушной тревоги: в небе начали появляться советские самолеты – то поодиночке, то малыми звеньями, они были похожи на безобидных мошек, случайно закруживших в одном и том же месте. Вспышки зенитных снарядов и нити трассирующих пуль отгоняли их от города, расчищая небо, и когда с Дергачевского полевого аэродрома взлетали на перехват истребители люфтваффе, воздушное пространство уже было девственно чистым.
Неудачи на фронте оккупанты ощущали и в тылу.
Участились случаи партизанских вылазок, теперь они приобрели массовый характер и поражали дерзостью.
Не проходило суток, чтобы харьковские партизаны или подпольщики не напомнили о себе. Вспыхнул склад горючего на Рыбной площади. В нескольких километрах от города была ограблена автоколонна с провиантом, все пять грузовиков были сожжены, охрана перебита. Рухнул железнодорожный мост через Северский Донец недалеко от крупного райцентра Змиева – взрыв прогремел во время смены караула…
Военные и полицейские наряды ходили группами по четыре-шесть человек, останавливая каждого прохожего и проверяя документы. Горожан, вызывавших малейшее подозрение, расстреливали на месте.
Улицы стали непривычно безлюдными.
Фронт приближался, и это чувствовалось во всем.
…Уже девятые сутки обер-лейтенант Александр Засевин не появлялся дома. Тревога и ожидание поселились в квартире Марты Тремпель. Дочь Берта рассказывала, что несколько раз видела на улице полицаев в форме зондеркоманды №5, но из-за незнания русского языка постеснялась спросить об их начальнике обер-лейтенанте Засевине.
– Не надо спрашивать, майн кляйн. Если его отряд здесь, значит, и он сам в городе. Не может же отряд без командира, – уверенно определила фрау Марта. – Значит, их не перевели в другой город или на новый участок.
– Будем надеяться, – покачала головой Берта, – что их не перевели в другой город или на новый участок…
О том, что подобное могло случиться, фрау Марта знала от самого Засевина. Любое воинское подразделение – взвод, рота, батальон или даже полк – могут быть неожиданно переброшены в новый пункт базирования, а на их место прибудут новые воинские части из резерва
германского командования.
Это зависит от обстановки на фронте.
Берта не боялась выходить на улицу. Ни задержание при облавах, ни отправка в Германию ей не грозили. Едва успевала она сказать две-три фразы на чистом немецком и показать аусвайс с яркой печатью «Зихертсхайполицай унд СД. Харьков», как патрульные, извиняясь, тут же отходили в сторону.
Именно от своей дочери фрау Марта, ставшая домоседкой в последнее время, и узнавала городские новости, все более неутешительные.
***
…Словно в кошмарном полусне мелькали дальнейшие события.
Сапогами и прикладами избивали его бойцы зондеркоманды №5, бывшие собратья по оружию. Через день отправили в ту же Холодногорскую тюрьму, откуда Шульгин и начал свой путь солдата спецподразделения СД.
Как давно это было! И как недавно…
…Снова эшелон.
Стучат колеса на стыках, визжат и грохочут на стрелках.
Полтава…
Киев…
В Киеве стояли двое суток. Дозаправка паровоза – уголь, вода. Кормили сушеной селедкой, после которой жажда мучила еще больше. Пить не давали.
Новгород-Волынский.
Устилуг, бывшая граница с Польшей…
И вот – берег Эльбы, концентрационный лагерь «Шварцваальд».
Вышки с прожекторами и пулеметами, ряды колючей проволоки и спирали Бруно, струны периметровой сигнализации. Расчерченный белой краской плац.
...Как знакомо!
Жестяные таблички с черепом и костями, понятные даже для тех, кто не умеет читать. Для тех, кто умеет – желтый плакат с черными готическими буквами: «Только работа дает свободу».
Небо над лагерем, казалось, навсегда пропитано вязким коричневым дымом крематория. Печи работают и днем, и ночью – на свободу здесь выходят лишь через короткую кирпичную трубу, обратившись в дым.
Ни с какими военнопленными любых других стран фашисты не обращались так жестоко, как с русскими. Именно эти люди сразу же оказались без всякой защиты или даже формальной помощи Международного Красного Креста, так как Верховный Главнокомандующий СССР И.В.Сталин поставил Советский Союз вне сферы действия всех международных организаций – «У нас нет пленных. Есть только предатели».
И весь мир это услышал...
***
Шульгин оказался в бараке №11, где находились узники из разных стран, завоеванных фашистами.
Работали здесь только ради того, чтобы дожить до вечера. Не каждому это удавалось. И гитлеровцы, прежде чем уничтожить бесполезных, обессиленных и больных, стремились извлечь из них максимальную пользу. Расстрелы здесь не практиковались – «ненужных» и неспособных передвигаться самостоятельно пленников сволакивали к обрыву и штыками сталкивали в Эльбу.
…Где Алина? Что с ней? Жива ли?..
Этого Шульгин не знал. С тех пор, как их разлучили в Холодногорском Централе, направив в разные камеры, они больше не встречались.
По семнадцать часов в сутки Шульгин, как и другие обитатели барака №11, работал на сортировке. В пять часов утра – удары по рельсу. Полторы минуты, чтобы одеться, и – на работу.
Это была полутемная деревянная постройка, скорее похожая на контейнер от большого парового пресса. Здесь перебиралась и раскладывалась разнообразная одежда – пиджаки, платья, юбки, рубашки, порванные, битые молью или окровавленные. Попадались даже детские чепчики и распашонки.
Много, много одежды и обуви прибывает сюда каждый день, и все это нужно перебрать и разложить по порядку. Немцы – народ аккуратный, ни одна тряпка не должна у них пропасть, все пригодится в их хозяйстве: и побитая молью горжетка вековой давности, и стоптанные детские сандалии, и дырявые женские рейтузы, и даже вылинявшая буденовка с красной матерчатой звездочкой…
– Арбайтн, нихт шлафен! – орал полупьяный охранник с автоматом на шее, размахивая нагайкой. – Русише швайн…
В конце рабочего дня, когда на небе уже мерцали звезды, едва заметные сквозь дым крематория, заключенных собирали на плацу.
– Аппель-поверка! – гремело над лагерем под пронзительный вой сирены.
– Аппель-поверка, – и узники расталкивали своих друзей, которые уже не могли подняться на ноги.
Начальник лагеря штурмбанфюрер фон Кафке лично шел вдоль шеренги пленных, левой рукой похлестывая стеком по своему сапогу, а правой, с зажатой в ладони «парабеллумом», отсчитывал – «айн, цвай, драй, фир, фюнф…»
Хлопал выстрел, приглушенный морозным воздухом.
И снова – «айн, цвай, драй…».
Строй едва заметно шевелился: каждый узник старался заранее высмотреть, каким он окажется по порядку, определенному палачом в черном мундире. На первый раз Шульгин оказался четвертым, на второй – восьмым… Штурмбанфюрер фон Кафке получал удовольствие, избивая заключенных своим гибким стеком. Он ввел в повседневный режим клеймление каленым железом и зажимы для пальцев. Если он замечал татуировку на руках или груди у кого-то из узников, то приказывал срезать данный участок кожи, высушить и доставить в свой кабинет. Фон Кафке коллекционировал русские татуировки.
Его жена Лизхен разгуливала по территории лагеря с малокалиберной спортивной винтовкой в руках, отбирая самых слабых работников и хладнокровно всаживая им пулю в глаз или в ухо – чтобы не испортить «оболочку». Из дубленой и специально обработанной человеческой кожи (татуировки и зарубцевавшиеся шрамы на поверхности ценились особо) изготавливались перчатки, зонты и абажуры.
…Месяц шел за месяцем. Счет времени был потерян.
Шульгина вызвали к начальству только лишь один раз. Кто-то из сокамерников донес, что Шульгин похож на еврея. «Я нэ иврэй, – кричал он по-украински, осеняя себя православным крестом и развязывая веревку на холщовых лагерных штанах, – и обризання иврэйського нема в мэнэ, и в суботу роблю, и свинячину йим!..» Присутствующий при этом переводчик не знал украинского языка, но по аналогии с русским дал вполне близкий перевод. Немецкие врачи пожимали плечами. Старый сапожник Наум Шульман не делал обрезания своему позднему сыну, он не был верующим, да и раввина, кроме всего, в Борисполе не было...
***
Через город шли отступающие пехотные и артиллерийские части. Усталые, озлобленные солдаты в пропыленных, заскорузлых от пота и выцветших гимнастерках, вызывали страх не только у гражданских лиц, но и у самих немцев, квартировавших в городе в то время, когда передовые отряды фюрера не щадя жизни сражались на Восточном фронте. Прошедшие сквозь огонь и смерть фронтовики ненавидели своих соотечественников, которые все эти годы «воевали» с населением оккупированных городов. Солдаты боевых частей искренне полагали, что именно из-за этих тыловиков, зарывшихся в теплые норы и не нюхавших пороху, действующая армия несет неисчислимые потери, что если бы десятки и сотни тысяч солдат-тыловиков пошли бы в прорыв – то победа Германии была бы давно обеспечена…
Часто на улицах вспыхивали настоящие побоища, которые почти всегда заканчивались перестрелками.
Закрывались кинотеатры и рестораны. С наступлением сумерек город погружался во тьму – давно уже погасли яркие фонари и гирлянды, ранее украшавшие улицы и площади Харькова, на окнах снова появились почти забытые светомаскировочные шторы. Лишь лучи мощных прожекторов неспешно и деловито обшаривали ночное небо…
Южный вокзал бурлил. Солдаты и фольксдойче неделями ждали отправления – кто на восток, кто на запад. Не хватало паровозов, а часто и угля, перебои в работе водокачек стали нормой. В ожидании солдаты пили шнапс и отобранный у торговок самогон, многие отправлялись в город грабить склады и магазины – тащили продукты, одежду, посуду, даже медные раковины и массивные дверные ручки.
Завидев группы пьяных, озверевших и вооруженных фронтовиков, полицейские патрули спешили свернуть на другую улицу или забиться в ближайший подъезд.
Небывалый доныне разбой, мародерство и насилие обрушились на Харьков одновременно со слухами о неизбежном уходе немецких войск из города, хотя именно «восточная столица Украины», как отмечало командование, имеет не только оборонную и промышленную, но и политическую ценность. Однако ее придется оставить неистово рвущимся к городу большевикам, чтобы не обескровить войска фюрера в затяжных боях и сохранить силы для нового, теперь уже воистину генерального наступления…
Из неосмотрительно рано взорванных немецкими саперами водонапорных систем и канализационных отстойников в город хлынули бурлящие потоки воды и нечистот. Смешиваясь с размытым грунтом, они образовали непроходимые топи на центральных улицах. Не только колесная, но и гусеничная техника застревала в вязкой зловонной жиже. Сбившиеся в глухую пробку грузовики и бронемашины парализовали движение и создали реальную угрозу организованному и планомерному отходу боевых частей. Однако паники удалось избежать: стратегическая проблема быстро разрешилась благодаря городской библиотеке имени В.Г.Короленко – затопленные участки улиц и дорог были вымощены сотнями тысяч книг. Процесс бегства восстановился…
...От Засевина не было никаких вестей, но фрау Марта понимала, что солдатская, а тем более командирская служба может надолго вырвать военного человека из семьи, особенно сейчас, когда на фронте сложилось такое тяжелое положение.
– Он появится в любой момент, – успокаивала она себя и дочь, – с грузовиками и помощниками, чтобы вывезти и нас с тобой, и наши вещи…
Берта согласно кивала головой, она тоже верила, что Алекс в нужную минуту позаботится о своей семье, ведь не может он забыть, что дома ждут его две беспомощные женщины.
Но дни шли за днями, а Засевин все не подавал о себе вестей.
Одна за другой пустели квартиры соседей – сбежали Шварцы, хозяева ресторанчика «У Гельмута», сбежал стоматолог Миллер, открывший было здесь свой частный кабинет для офицеров, исчезли Штильманы и Кумахеры… Во дворе с криком и визгом грузилось на подводы многодетное семейство коммерсанта Линке. Немецкие солдаты ходили по брошенным квартирам, сбивали замки и забирали приглянувшиеся вещи.
– Надо пойти на Сумскую, 100… – как-то предложила Берта матери. – Там мы узнаем, где сейчас Алекс и как его найти.
– Боюсь, что мы поставим его в неловкое положение, майн катсхен, – возразила фрау Марта. – Как это будет выглядеть…
– А если он вдруг придет и скажет: выезжаем прямо сейчас? Вдруг он раньше не мог нас предупредить? Надо же хоть что-то собрать, чтобы сразу быть готовыми. Вот посмотри, мама, из нашего дома все уже уехали, одни мы с тобой чего-то ждем.
– Ну, почему одни, – улыбнулась фрау Марта. – Вон Ригели, Гершунцы остались, Клейны…
– Так им по сто лет! Они не выдержат еще одного переезда, и им все равно где умирать. Думаешь, большевики их тронут?
– А нас за что? Мы безобидные, мирные женщины…
– Как – за что? – вдруг возопила Берта. – Мама, опомнись! Ты – жена командира батальона СД! Эта команда расстреливала их родителей, жен, детей! Да с нами же первыми… знаешь, что сделают эти красные дикари?! Вспомни, что они сделали с моим отцом, как ты меня рожала на улице под их штыками и сапогами!..
– Алекс не может нас оставить. И я буду ждать его, сколько бы не пришлось.
– Ну и жди своего Алекса. А я…
– А ты что будешь делать? – простодушно поинтересовалась фрау Марта.
– А я пока начну собирать вещи. Если он вдруг прямо сейчас придет и скажет: «Едем!»…
Берта вышла из комнаты.
...В отличие от матери, детство и юность которой прошли в этих стенах, дочь ненавидела свое новое жилище. Все, от дубового паркета до хрустальных люстр, от дверных ручек до оконных задвижек пропиталось чужим духом – здесь жили евреи. В этой кухне они варили себе похлебку, в этой ванной они смывали с себя пот и грязь, в этих комнатах совали пенисы в вагины, чтобы продолжить свой скотский род... Как противно, как мерзко, неужели мама этого не чувствует? Хорошо хоть, Алекс в первый же день посрывал с двери латунные таблички, на которых славянскими буквами были выгравированы иудейские фамилии – «Марков», «Хайкина», «Гурвиц», однако чище и приятнее не стало...
А выйдешь на улицу – тут же старая фрау, живой скелет, обтянутый пергаментом и укутанный в облезлую порванную шубу – в любую погоду от утра и до ночи она восседает на лавке напротив гостиницы «Националь», разложив перед собой битые молью кофты, платья и предметы нижнего белья. Никто ничего у нее не покупал, но и немцы ее не обижали, наоборот, то подбрасывали пачку галет, то вставляли в беззубый рот дымящийся окурок. Однажды, услышав, как Берта заговорила с солдатами и, подождав, когда те отойдут подальше, нищенка подала голос:
– Фройляйн ист... миль пардон... шпрехен аф идиш? – и отпрянула, словно ожидая удара.
– Их шпрех зи дойч, – сознательно коверкая родные слова, отмахнулась Берта и тихо добавила: – Ду бист шайзе, юдише швайн...
Старуха лишь покачала головой, провожая взглядом злую девушку:
– Всем горе, всем, война... И молодым, и старым, горе, горе...
И махнула тонкой, похожей на кошачью лапку, рукой.
...Фрау Марта слышала, как дочь открывает скрипучий шкаф, ходит по квартире, демонстративно хлопая дверьми, звенит посудой, складывая ее в коробки, стучит ящиками комода…
Дочь не верит, что Алекс вернется. Фрау Марта готова была заплакать. Она подошла к окну и в который раз выглянула во двор. Семья коммерсанта Линке увозила свои пожитки. Хозяин шел рядом с первой подводой и что-то горячо объяснял вознице, тот хмурился и отворачивался. Фрау Линке плакала, обнимая старую чету Ригелей.
Двор опустел. Ни со двора, ни с улицы не было слышно ни звука, даже деревья, казалось, замерли. Фрау Марта вздохнула и, подойдя к кровати, тяжело опустилась на перину.
– Мама… – вдруг раздалось рядом.
Фрау Марта вздрогнула – она так и не услышала, как в комнату вернулась дочь.
– Мама, что это?..
Берта держала в руках металлическую канистру зеленого цвета. В таких канистрах водители возят запасы бензина. Немецкие водители, уточнила про себя фрау Марта, разглядев на боку тисненую свастику в обрамлении дубовых листьев.
– Что это за гадость? Где ты нашла?
– На антресолях, мама, – проговаривая каждый слог, раздраженно проговорила Берта. – Я хотела достать зимние вещи, и увидела, что боковая ниша закрыта фанерой… Ее раньше не было.
– И что?
– Я убрала ее. И нашла вот это!
– Наверное, Алекс спрятал, – не понимая волнения дочери, сказала фрау Марта.
– А вот что спрятал твой ненаглядный Алекс!
Берта тряхнула канистрой над столом. На скатерть высыпалась горка золотых монет, цепочек, колец… Наполовину показавшееся жемчужное ожерелье тут же застряло в горловине, не давая высыпаться всему, что находилось внутри…
– Ты знала об этом, мама?
– Нет…
– Значит, он спрятал это от тебя, понимаешь, именно от тебя, от меня, от нас!
Фрау Марта замерла. Постепенно до нее начал доходить смысл сказанного дочерью.
– Это признак того, что он вернется… – прошептала она. – Если не за нами, то за… – она кивнула головой в сторону неожиданной находки.
Дочь недобро засмеялась.
– А если он вернется за этим, то, думаешь, мы ему будем нужны?
– Что ты говоришь, майн катсхен… Ты всегда предвзято относилась к нашему Алексу!
– Я всегда к русским свиньям относилась как… как к свиньям! Ты думаешь, почему он не сказал тебе об этом золоте? Забыл, да? – Берта скривилась. – Нет, он тебе не сказал потому, что не хотел говорить. Вот если бы мы были для него настоящей семьей, а не так, чтобы прийти, пожрать и переспать, то он бы не скрывал, что имеет столько добра! Клад! Сокровища!.. Здесь несколько килограммов, с этим можно в любой стране прожить всю жизнь. А он не сказал тебе! Он придет, чтобы забрать свое золото, а нас перестреляет, потому что мы ему не нужны, будем только мешать! Теперь-то ты поняла хоть что-нибудь, ма-ма?!
– Хам… Мерзавец, – фрау Марта приблизилась к столу, не сводя взгляда с драгоценностей. – Да, он скрыл, он спрятал от меня… в моей же квартире! В моей квартире, Берточка!.. Что будет?..
– А я тебе о чем?
– Прикидывался бессребреником, борцом за идеи фюрера, а сам!..
Мать беспомощно глянула на дочь.
– Вот он придет, и сама скажешь ему, если тебе это так важно, – скривилась Берта. – Если успеешь, конечно.
– Не-ет… Он больше не придет сюда. Я не пущу его. Я сама сейчас к нему пойду.
– Куда ты к нему пойдешь?
– В штаб. На Сумскую. Это из-за него мы остались дожидаться большевиков. Он бросил нас, ты права. Если он вернется, то не за нами. Но я хочу сначала все выяснить. Майн гот, я ничего не могу понять…
– Теперь ты уже хочешь идти в штаб? А ведь не хотела, – усмехнулась Берта.
– Я не просто хочу, я обязана! И не идти, а бежать, лететь, если еще не поздно!
– Тогда я пойду с тобой, мама. Побегу и полечу.
– Да. Так будет лучше. И еще… знаешь…
Фрау Марта сделала паузу, словно размышляя, говорить или не говорить дочери, какая именно мысль вдруг пришла ей в голову.
– Знаю, мама, – проникновенно ответила Берта. – Я знаю, что ты хочешь сделать. Это будет правильно.
– Я рада, что ты меня поняла без слов, девочка моя.
Она сгребла со стола все, что было высыпано, и затолкала обратно в канистру.
Подойдя к старинному камину, открыла тяжелую металлическую дверцу. В дальнем углу недоставало нескольких кирпичей. Здесь ее отец, потомственный заводчик Тремпель, прятал свои накопления, которые потом пришлось раздать при переходе через множество границ, добираясь до Германии.
Здесь хранилась тяжелая медная шкатулка с драгоценностями самой фрау Марты, привезенными из Дрездена.
Сейчас к ним присоединились сокровища Александра Засевина.
«А ты, мамочка, тоже его обманула, – ухмыльнувшись, подумала Берта. – Ты ведь тоже не сказала своему дорогому Алексу о нашей шкатулке, которую спрятала в первый же день приезда. И правильно. Хороша бы ты была…»
***
– Как, опять?.. – удивился Мещанинов, щуря близорукие глаза.
Алина кивнула и без сил прислонилась к стене в приемной профессора. Окна зарешечены, за ними – высокая стена с колючей проволокой. Та же Холодногорская тюрьма, пункт забора крови, «фабрика жизни» для гитлеровской Германии…
Словно и не выходила отсюда…
– Почему ты здесь, почему?!
– Привезли… – начала было Алина, и тут же затряслась от рыданий, прикрывая руками вздувшийся живот. Все пережитое вдруг нашло выход и вырвалось слезами.
– Стоп-стоп-стоп! – профессор выбежал из-за своего стола и обнял Алину за плечи. – Сырости и так достаточно! Не плакать, кому сказал, ну? Ты же вот-вот родишь, девочка!.. А ну, улыбнись!
– Еще два месяца, – с трудом выдавив улыбку, всхлипнула Алина.
– Два месяца, ах какие мы грамотные, как хорошо считаем! – покачал головой Мещанинов. – А чем кормить его будешь – слезами? В пятый блок! – приказал он сестре-санитарке.
– Там тифозные, – после паузы несмело отозвалась девушка в белом халате, которую Алина не сразу заметила.
– Херозные!.. Я сказал: в пятый блок, и глаз не спускать!
– Но… там мужчины, – потупилась медсестра.
– В пятый блок! – раздраженно проговорил профессор и снова пояснил: – В блок номер пять, неужели непонятно? Койку ей, и живо!
Медсестра пулей вылетела из кабинета. Перехватив испуганный взгляд Алины, профессор тихо сказал:
– Там такие же тифозные, как и мы с тобой. А что мужчины… так извини, детка, выбора у нас нет.
Блок №5 оказался просторным бараком с четырьмя маленькими окошками под самым потолком. Тусклые лампы, забранные в проволочные решетки, бросали слабый свет на три десятка коек. Почти все койки были заняты. «Сыпной тиф», – по-немецки было написано перед входом в барак. Не то, что входить, даже приближаться к блоку №5 немцы боялись.
Между тем, что вполне закономерно, состав больных менялся довольно быстро. Одних увозили в холщовых мешках или грубо сколоченных гробах по четыре-пять на конную повозку, новые пациенты занимали освободившиеся койки. Где-то в глухих дворах скорбный экипаж делал короткую остановку, после которой те же гробы двигались в сторону кладбища, но один или два из них были уже пустыми…
И сам профессор Мещанинов, и его ближайшие помощники ежедневно рисковали жизнью, готовя каждую партию вылеченных военнопленных к вывозу из концлагеря, предварительно оформляя их как умерших от сыпного тифа. Нужно было спешить, так как немцы уже заканчивали строительство нового крематория для ускоренной утилизации трупов.
…Алине выделили угол, отгородив его двумя старыми шкафами. По документам она теперь числилась Ганной Ивановной Хоменко, так как имя «Алина» в сочетании с фамилией «Хайкина» могло вызвать нездоровый интерес со стороны некоторых обитателей блока.
Роды были преждевременными, однако прошли на удивление спокойно и быстро. Профессор Мещанинов и медсестра Катя приняли мальчика. С этого дня пребывание Алины в спецлагере стало опасным: детский крик из тифозного барака мог в любой момент привлечь внимание немцев и насторожить, а переводить мать с грудным ребенком в другое отделение тюремного госпиталя было невозможно по многим причинам.
…Прощались коротко.
– Адрес запомнила?
– Еще бы…
– Повтори.
– Рымарская, дом два, флигель-пристройка. Окно выходит на угол площади.
– Умница. Имя?
– Илья Михайлович. Записка от вас…
– Молодец. Деньги вот возьми, скажешь – твои. Отдашь ему, Илье Михайловичу. Что – не надо?! Брось. Не будет же он тебя кормить задаром, даже по моей просьбе. На два-три месяца должно хватить, потом думайте сами…
Глухой ночью могильщик Степан увез четыре новых гроба. В одном из них лежали Алина и маленький Хаим, усыпленный легким раствором брома.
***
Двое эсэсовцев у входа долго не могла понять, чего хотят от них эти немки – пожилая и молодая. Фамилия «Засевин» ничего им не говорила – эти солдаты не имели никакого отношения ни к зондеркоманде №5, ни к карательному подразделению «Зихертсхайполицай унд СД». Караульная служба, состоящая исключительно из бойцов роты СС, лишь охраняла вверенный объект – штаб и казарму окружной жандармерии, и в задачу охранников входило не только пресекать попытки проникновения посторонних в дом №100 по улице Сумской, но и следить, чтобы никто не сбежал из казармы: через несколько дней все четыреста тридцать бойцов особой команды должны быть перевооружены и отправлены в район боевых действий, уже как полноценная воинская часть немецкой армии.
Фрау Марта добилась, чтобы к ней вызвали начальника караула – ему, молодому гауптману, она и объяснила цель своего визита. В отличие от охранников, гауптман много раз слышал фамилию Засевина, и хорошо знал, что следует предпринять, получив любую информацию об этом человеке.
Обеих женщин доставили в серый дом на улице Совнаркомовской.
– Где ваш муж? – ласково спросили у фрау Марты в одном из кабинетов.
Это был первый вопрос следователя гестапо.
Лишь здесь она поняла, что обер-лейтенант Александр Засевин уже вторую неделю находится в розыске за самовольное оставление воинской части в условиях, максимально приближенных к боевым.
Фрау Марта была расстреляна за несколько дней до освобождения Харькова Красной Армией.
Берта дождалась освободителей.
Однако участь ее была далеко не лучшей.
***
Илья Михайлович, еще не старый, но уже по-стариковски угрюмый, был потомственным мастеровым.
Как и до войны, он держал на Благовещенском базаре собственную артель – деревянную будку размером с небольшой грузовой фургон. Оккупационная власть разрешила ему заниматься своей довоенной деятельностью, и выдала специальный документ, освобождающий от уплаты налогов при условии, что мастер будет обслуживать немецких офицеров бесплатно. Илья Михайлович ремонтировал примусы, зажигалки, обувь, паял прохудившиеся тазы и корыта, вытачивал ключи, а также торговал продукцией собственного изготовления – ремнями, пуговицами, бижутерией и даже иконами, которые сам же рисовал цветными грифелями.
На двери флигеля по Рымарской, 2 висел плакат, немало смутивший Алину. Прямо ей в глаза смотрел немецкий воин-освободитель с мужественным открытым лицом и с винтовкой наперевес; из-под его ног врассыпную разбегались микроскопические красноармейцы, теряя фуражки, планшеты и ботинки. Все это комментировалось стихотворной надписью староукраинским шрифтом: «Повтікали кровопивці, і нема їм вороття!» Поколебавшись и еще раз глянув на табличку с номером дома, Алина робко постучала в дверь.
– Звонок есть! – раздалось из флигеля. – А стучат только дикари и НКВД…
Дверь открылась.
Равнодушно встретив Алину и прочитав записку от профессора Мещанинова, Илья Михайлович пожал плечами:
– А кто кормить будет тебя с дитем? Ты-то ладно, а дитю ж молоко надо. Сисек у тебя почитай, что и нету вовсе...
– У меня деньги, – Алина робко протянула пачку немецких марок.
– Это, что ль? – на глаз определив сумму, усмехнулся Илья Михайлович. – Дай Бог тебе месяц-полтора протянуть.
– Он сказал, на два-три месяца хватит…
– Ах, «он сказал…», – скривился Илья Михайлович, бросив деньги на стол, так, что они рассыпались веером. – Сам перебиваюсь. Дурных едоков мне не надо. Работать будешь.
– В вашей артели? – с надеждой спросила Алина и тут же прикусила язык: шить ремни и лудить старые кастрюли она не умела.
– Примерно.
Что такое «примерно», Алина поняла на следующий день. Ее рабочим местом стал узкий парапет на Бурсацком спуске, между улицей Клочковской и бывшей бурсой. Молодая нищенка с ребенком на руках, она вызывала сочувствие не только у городских и сельских торговцев с Благовещенского базара, но и у немцев. Картошку, лук, яблоки, папиросы и мелкие деньги – все, ничего не утаивая, она отдавала Илье Михайловичу. Тот принимал подаяние не кривясь, но и без благодарности – жиличка лишь оплачивала и оправдывала свое пребывание в доме.
– Курящая ты? – вдруг спросил Илья Михайлович через несколько дней.
– Не курю… и не пью, – уточнила Алина.
– Значит, все курево неси в дом. Без обмана. Я ведь, хоть и в будке сижу, а все едино вижу тебя. Хорошо вижу… Так что курево – все мое. А деньги, вещи и харчи – все твое. Хорошо уразумела?
– Хорошо, – подтвердила Алина.
– И еще. Слушай внимательно.
Илья Михайлович оторвал длинный треугольник от края газеты, ловко скрутил и обслюнил «козью ножку». Не спеша насыпал в образовавшуюся трубочку несколько щепоток махорки, утрамбовал большим пальцем и прикурил от самодельной зажигалки. Алина закашлялась от густого клуба дыма.
– Придет к тебе человек, – продолжал между тем Илья Михайлович. – Мужчина ли, женщина – не ведаю. Спросит: – ты, мол, дамочка, не из Мерефы будешь? Ответишь: – нет, я из Лютовки, а в Мерефе сестра моя живет, похожи мы с ней… Запомнишь, не спутаешь?
– Не спутаю, – кивнула Алина, внимательно глядя на Илью Михайловича.
– Этот человек бросит тебе папиросу «Кайзер». Немецкую папиросу, с блестящим ободком. Тогда собирай свои манатки и – ко мне в будку. Запомни – «Кайзер».
– А мне много дают папирос «Кайзер».
– Тьфу! Тот, который спросит про Мерефу…
– Поняла, поняла, – торопливо закивала Алина. – Я, кажется, все поняла.
– Вот и будь разумной. И знай: я на тебя смотрю.
Алина сделала все, как просил Илья Михайлович.
Нужная папироса с непривычно плотной гильзой попала по назначению.
Через два дня советские бомбардировщики спикировали на зенитные батареи, плотным кольцом оцепившие Южный вокзал.
***
В начале 1945 года гитлеровское командование издало секретный указ о ликвидации всех концентрационных лагерей, чтобы ни советские войска, ни армии союзников не узнали о порядках нацистского режима. Майданек, Треблинка, Бухенвальд, Береза Картузская, Освенцим – все это должно было исчезнуть. Не напрасно во всех лагерях смерти теперь проводились повальные «чистки» – массовые захоронения вновь раскапывались, заливались серной кислотой, негашеной известью и щелочью, и вновь закапывались, чтобы останки жертв исчезли бесследно.
Эта же участь постигла и Дробицкий яр в Харькове, и Бабий яр в Киеве, и сотни других мест, оккупированных фашистами.
Тяжелая судьба ожидала и тех, кто был освобожден Красной армией из немецкого плена. Их ожидали такие же концентрационные лагеря, но теперь уже советские.
«У нас не может быть пленных».
Такое определение еще раз подтвердила Ставка Верховного Главнокомандующего, издав приказ №270, который объявлял всех красноармейцев, оказавшихся в плену, изменниками Родины. Этот документ носил гриф «Секретно» и зачитывался только в подразделениях действующей армии и лишь для офицеров не ниже старшего лейтенанта, те же обязаны были разъяснить своим подчиненным, что семьи солдат, попавших в руки противника, автоматически лишаются денежного довольствия, а семьи офицеров подлежат аресту. За время войны только военным трибуналом было осуждено 994128 советских военнослужащих, из них более 157000 было приговорено к расстрелу, то есть практически пятнадцать советских дивизий были уничтожены советским же командованием.
Не знал Шульгин, как не знали и сотни тысяч других узников фашистских концлагерей и того, что в жестоком 1942 году, когда Украина, Белоруссия, прибалтийские республики и огромная часть России были полностью оккупированы немецкими войсками, Верховный Главнокомандующий СССР И.В.Сталин издал бесчеловечный по форме и кощунственный по сути приказ №227 – «Ни шагу назад!». Согласно этому патриотическому документу в Красной Армии вводились заградительные отряды. Располагаясь во второй, а часто и в третьей линии траншей, бойцы-заградители в упор расстреливали своих однополчан, если те вдруг пытались отступить с передовых позиций под напором противника. Не отступай и не сдавайся. Только вперед...
После освобождения из плена многим бывшим узникам не удалось даже добраться до Родины.
…На станцию Гать прибыл почтово-грузовой эшелон. Паровоз отцепили и направили к водокачке, у вагонов остались начальник поезда – молодой старшина с еще негнущимися, недавно полученными погонами, и двое пожилых солдат охраны. Они закурили и медленно направились вдоль состава. У последнего вагона с намертво заколоченными окнами и усиленного дюймовыми просмоленными досками, они остановились.
Старшина ударил кулаком в дверь:
– Есть… – глухо донеслось из вагона. – Воды хоть дай, трое суток не пили!..
– А ты поссы и пей, – весело пошутил старшина, и оба охранника расхохотались.
Эта шутка повторялась на каждой станции.
В последнем вагоне почтово-грузового поезда везли людей – бывших военнопленных, чудом выживших в нечеловеческих условиях концентрационного лагеря – сто семьдесят четыре человека.
– Потерпи, родной, – отозвался один из охранников. – Трое суток терпели, так вишь, не все еще передохли!
– В Киеве вас и накормят, и напоят, – пообещал второй. – Это вам не на Адольфа работать…
На соседнем пути, пыхтя паром, грузно затормозил состав с демобилизованными солдатами. Майор-артиллерист в полевой форме спрыгнул с площадки и по-хозяйски подошел к старшине.
– Что везете?
– Груз, почта, – потупившись, доложил тот.
– Ага, груз, значит. Из Германии в нашу мать-Расею. Наворовали у фрицев… умные, значит. Не то, что мы. И почта, говоришь…
С каждым словом глаза майора наливались яростью.
– А мы дрались, били врага на его территории. И вот, израненные, домой едем, вышла нам, значит, досрочная отправка. И никакой почты, никакого груза. По банке американской тушенки мы заработали, бля, от «второго фронта» за всю войну. Да по фляге спирту, понял ты, вошь тыловая?! Ты кто вообще такой?!
– Я начальник поезда! – по-детски жалобно взвизгнул старшина.
– А ну, сдать оружие, начальник поезда!
– Права не имеете! – старшина крепче ухватился за свою винтовку, но майор уже тянул ее на себя. – Я комполка сообщу о вашем самоуправстве!
– Чего-о?!
Размахнувшись, майор ударил старшину в лицо. Тот упал, выпустив из рук оружие.
На насыпь дружно повыпрыгивали солдаты-артиллеристы, наблюдавшие за этой сценой из своих вагонов.
– Грабь мародеров! – приказал майор, махнув рукой в сторону почтово-грузовых вагонов. – Конфискуй фрицево барахло, мы заслужили все это своим героизмом на полях боев и сражений!
Упали сбитые замки, распахнулись створки вагонов, повалились на землю узлы, мешки, ящики с приклеенными или привязанными бирками-адресами, посыпались треугольные конверты полевой почты. Загремели, падая и переворачиваясь, комоды, столы и кровати, в воздухе закружили перья и пух от распоротых перин и подушек…
– Вы ответите за это! – от бессилия старшина заплакал, закрывая лицо ладонями.
Револьверный выстрел отбросил его к колесам вагона. Отерев дымящийся ствол нагана о галифе, майор спокойно спросил у остолбеневших от испуга охранников:
– А в этом вагоне что? Почему с пломбой?
– Лагерники пленные, в кутузку к Сталину везем…
– Пленные, говоришь? Пленные, да?! – вдруг крикнул майор. Голова его затряслась. – А мой сын Мишка гранатой себя взорвал… чтобы в плен не попасть… девятнадцать пацану было, понял ты, гнида?!
Рукоятью револьвера он ударил по лицу одного из охранников, словно тот был в чем-то виноват.
– Втор-рое отделение-е… товсь… По пр-редателям Родины… Огонь!!
Дружно грянули автоматы. Полетели щепки от вагонных досок, раздались крики раненых. Вся платформа покрылась синеватым пороховым дымом.
…Под Гданьском польские крестьяне закололи вилами троих русских солдат, бежавших из немецкого плена…
…На базарной площади в Харькове офицер СМЕРШа топором обезглавил девушку-немку, найденную в помещении гестапо. Она не знала ни слова по-русски, лишь назвалась именем Берта Тремпель. Перед казнью ее двое суток насиловал взвод НКВД.
…Железнодорожные составы с бывшими военнопленными направлялись прямиком от западной границы в Сибирь, в советские концентрационные лагеря.
Эти и другие слухи доходили до Шульгина и его товарищей от новоприбывших групп заключенных.
…Уже шли ближние бои на улицах столицы Германии. Красная Армия вела упорное наступление с юга и северо-востока, пытаясь расчленить пополам центр Берлина – территорию, где еще встречала крепкое сопротивление. Фашисты и рады были бы капитулировать, но для этого требовался приказ фюрера. Такого приказа не было и быть уже не могло.
Зато по команде Гитлера уже было затоплено берлинское метро, где погибли тысячи мирных граждан, пытавшихся спастись от нашествия русских варваров. Уже взлетели с засекреченного аэродрома четырнадцать новейших реактивных перехватчиков «мессершмит-264», половина из которых тут же была успешно подбита советскими поршневыми истребителями. Уже провел переговоры майор Берест, подняли красное знамя над куполом рейхстага рядовой Егоров и сержант Кантария… Но стучали еще пулеметы из окон и гремели фаустпатроны; вспыхивали, как свечки, советские танки на узких улочках вражеских городов…
Заключенные лагеря «Шварцваальд» этого не знали.
***
Удар обрушился с неба.
Английская авиация стремительно атаковала «Шварцваальд», приняв его за военный завод, располагавшийся в нескольких километрах южнее.
С восточной стороны, мягко кренясь на крыло, вышли пять тяжелых бомбардировщиков в сопровождении десятка «харрикейнов» – юрких, словно стрижи, истребителей. Со свистящим воем они пронеслись так низко, что можно было рассмотреть заклепки на крыльях и зубы в пастях драконов, намалеванных в носовой части фюзеляжей.
Земля встала дыбом, разбрасывая комья и обломки строений – первые бомбы легли кучно, но в стороне – не долетев лишь несколько десятков метров до барака №11.
Бомбардировщики ушли далеко в сторону, чтобы развернуться и совершить второй заход.
С разных концов укрепрайона ударили счетверенные зенитные пулеметы противовоздушной обороны военного завода, небо расчертили яркие полосы трассирующих пуль – они то сплетались в причудливую паутину, то вдруг разметались в стороны, выцеливая отдельные самолеты. Небо ослепительно вспыхнуло – один из моторов головного бомбардировщика зачадил густым желтым дымом. С натужным ревом, свалившись набок, машина заложила тяжелый вираж над самой землей, пытаясь снова набрать высоту – но вдруг, коснувшись крылом крыши одного из бараков, с треском переломилась пополам и рухнула на стену лагеря.
Бомбежка продолжалась, размеренная и методичная.
Ревело небо, падая на землю, ревела земля, взметаясь в небо, весь мир переворачивался, вставал на дыбы и снова рушился вниз.
Из-за дыма английские пилоты не могли видеть, что убивают не солдат, не рабочих военного завода, а безоружных людей в полосатых арестантских робах.
Этот ад продолжался всего лишь несколько минут, казавшихся вечностью. Когда грохот стих, в лагерь ворвался десант американской штурмовой части.
Массированным ударом были смяты и раздавлены укрепленные позиции немцев, как зенитные батареи, так и железобетонные валы с дотами, ранее считавшиеся неприступными даже для танков. Американские наемники в красивой пятнистой форме, вооруженные автоматами и переносными гранатометами, словно саранча, с гиком и улюлюканьем осадили огневые рубежи, подавляя их скорее количеством, чем воинским умением.
Для молодых «ковбоев» эта война казалась опасной, но увлекательной игрой – кто кого победит именно в этот момент. Они и победили.
Чудом выбравшись из развалин барака, Шульгин снова был взят в плен, теперь уже американцами.
Он не сопротивлялся. Не было сил.