***
Выйдя из офиса «Алины-плюс», Аркаша сел в автомобиль – слегка потрепанный «Фиат», неделю тому назад взятый напрокат в филиале международной фирмы «Эвис», вместо сгоревшей собственной «Таврии». Он снова раскрыл папку со стихотворным трактатом о гонорее, и перечитывал смешные строки, которые, казалось, сразу запоминаются благодаря своей простоте и юмору.
«Нет, это мы все-таки сделаем», – с улыбкой подумал он, черкая авторучкой по строкам, привычно редактируя текст. Он уже видел в воображении книжку карманного формата, именуемую в издательских кругах как «покет-бук», представлял себе удивленное лицо Армандзона, подсчитывающего доходы от продажи этой книжки… Осталось лишь найти супердешевую типографию, пусть даже в Дергачах или Золочеве, которая согласилась бы дать хотя бы десятитысячный тираж, не экономя при этом на качестве издания. «Главное – не только создать, – вспомнился нравоучительный голос Семена Яковлевича, – а еще издать и продать...»
Сверкающий «Шевроле», с визгом покрышек легко вписавшийся в арку, привлек внимание Аркаши, он оторвался от текста и с интересом глянул в сторону неожиданного гостя. Здесь, в Богом забытом дворе с поваленными детскими грибочками и разрушенными песочницами, засыпанными позапрошлогодними листьями, где Аркаша каждый день припарковывал свою арендованную машину (на улице места не было), шикарная иномарка выглядела как принцесса в колхозном коровнике. Громко скрипнули тормоза, «Шевроле», качнувшись, остановился, мягко открылась дверца, выкатился круглолицый гражданин в твидовом костюме и с галстуком «бабочка» на шее. Глубокий шрам от уха до уха, над самой «бабочкой», – вдруг вспомнил Аркаша рассказ Милы, лишь глянув, но додумать свою мысль не успел. Такие лица, одно из которых сейчас видел перед собой Аркаша, не нуждаются в осмыслении или поисках ассоциаций. Они узнаваемы и понятны с полувзгляда. И такие встречи происходят без слов и вопросов – обе стороны сразу же узнают друг друга. Они знают друг друга миллионы лет...
– Где оригинал, сучонок? – круглолицый схватился за ручку дверцы.
Аркаша все понял.
Понял, что комбинацию, затеянную Арье Герцем, он безнадежно проиграл. Арье ошибся. Арье полагал, что на печати никто не обратит внимания, потому что на любом официальном документе должна стоять едва ли не дюжина разных печатей, на которые, как правило, никто не смотрит. Но Арье далеко, Арье в Хайфе, а Аркаша – вот он, здесь…
И Горский – тоже здесь!..
Аркаша утопил педаль газа, «Фиат» рванул с места, – распахнулась дверца, и Горский, упав чуть ли не под колеса, быстро вскочил на ноги и бросился к «Шевроле» – это Аркаша успел заметить в зеркале заднего обзора, когда на третьей передаче выводил машину из арки на улицу, едва не сбив зазевавшегося старичка с яркой сумкой на колесиках.
Он выскочил на Сумскую и по инерции оказался на встречной полосе движения – серебристый «Пежо», оглушительно свистнув покрышками, вылетел на тротуар; троллейбус, затормозив, тяжело осел на передние колеса; пешеходы замерли, вывернув головы, но Аркаша ничего этого не видел – он уже успел испугаться по-настоящему. Плечи судорожно свело назад, лопатки едва не соприкоснулись от предчувствия неотвратимого удара сзади. Страх нарастал неудержимо, и Аркаша понял: еще немного, и этот страх станет неконтролируемым.
На бешеной для видавшего виды «Фиата» скорости он летел по прямой, как стрела, улице, думая лишь об одном – оторваться от погони. Выйти на окружную, – вдруг подумал он, – а там нырнуть в какой-нибудь лесистый поворот…
Молнией промелькнули центральный вход парка имени Горького, проходная завода «ФЭД», здание бывшей пограншколы, и теперь Аркаша несся по Белгородской трассе, отчаянно сигналя. Встречные и попутные автомобили старались вжаться в обочины, пропуская идиота, безоглядно летящего по дороге, не предназначенной для трассовых гонок.
Хотелось кричать. От бессилия и от усталости, слишком уж долго он, как молодой петушок, выпятив грудь, ждал развязки, надеясь на легкий исход, обещанный неисправимым оптимистом Арье, который искренне надеялся на недальновидность бандитов, привыкших к легкой добыче. Бросив взгляд на щиток приборов, Аркаша заскрипел зубами – он не рассчитывал на приключения, поэтому не успел заполнить бак. Красный огонек сначала замигал, потом загорелся с упорным постоянством: горючее на исходе. Впереди – голое шоссе, без милицейских постов и АЗС, хотя бензозаправки, как и десятилитровая канистра бензина, покоящаяся в багажнике, никак уже не могли повлиять на ход событий – он не успеет влить в бак ни капли… Изо всех сил выжимая газ, Аркаша искал взглядом поворот на грунтовую дорогу с ее «ухабинами» и «колдобами», где приземистый полуспортивный «Шевроле», мягко скользящий по скоростным автобанам и городским магистралям, через полсотни метров начал бы разваливаться на составные части или надежно бы застрял… Глаза слезились, и невозможно было понять – то ли это проселка впереди, то ли просто вырубленный участок леса…
Громко ударив последним выхлопом, «Фиат» пробежал еще метров сорок и глухо остановился на повороте, Аркаша вынырнул через правую дверцу и скатился в глубокий кювет.
«Шевроле» не успел затормозить и на полной скорости снарядом влетел в беспомощную малолитражку, это Аркаша увидел, кувыркаясь с откоса и хватаясь руками за ветки; в багажнике рванула канистра, столб дымного пламени вздыбился над трассой, в стороны полетели клочья металла. Снова грохнуло – бензобак «Фиата», и почти сразу же вспыхнул согнутый пополам «Шевроле».
Вскочив на ноги, Аркаша услышал новый удар и обернулся – вспышка очередного взрыва едва не ослепила его, пахнуло жаром, воздушная волна снова бросила его на землю. Два автомобиля горели неправдоподобно жарко, в свете пламени яркий летний день казался осенними сумерками, высоко в небо поднимался черно-желтый дым...
Он бросился с дороги в лес и бежал, не различая пути. Ветви хлестали по лицу, под ногами чавкала болотная жижа, но необъяснимый ужас гнал его прочь от этого места.
***
Аркаша, потомственный горожанин, всегда воспринимал дикую природу исключительно как место отдыха. В лес он выбирался то ли с университетскими приятелями, то ли с редакционной компанией по грибы или на вылазки с вином и шашлыками, и это было так приятно… Теперь же «зеленый друг» стал настоящим врагом, он обступал сплошной стеной со всех сторон, колючие кусты и ветви цеплялись за одежду, под мягким слоем слежавшихся листьев прятались длинные корни, о которые Аркаша спотыкался едва ли не на каждом шагу.
Он и представить себе не мог, что здесь, в его родной Харьковской области, которую он, как журналист, объездил и обошел вдоль и поперек, бывают такие непролазные чащи, даже полуденное солнце едва пробивалось сквозь густую листву. Несколько раз, увидев яркий свет между деревьями, Аркаша радостно бросался вперед, но тут же оказывался на очередной поляне. Отводя руками упругие ветки и беспомощно озираясь, он продвигался все дальше и дальше. Порывы ветра неожиданно ахали и завывали в кронах деревьев, натужно и пугающе, словно волчий вой, но Аркаша знал, что последнего серого хищника в этой и прилегающих областях отстрелили еще во времена проклятого застоя, когда партийная и профсоюзная номенклатура выбиралась сюда на охоту и пикники… Он почему-то вспомнил, что мох на деревьях растет только с северного края, что по стрелкам часов и расположению солнца можно определить стороны света – но эти школьные истины не радовали, так как он сам не знал, где именно находится в данный момент и куда следует направляться – на север ли, на восток или на юго-запад…
…И надо же так влипнуть, – сплюнул Аркаша. Противоударный водонепроницаемый «Ориент» уже показывал половину четвертого. Аркаша забеспокоился – если он не выберется отсюда засветло, то… Развивать эту мысль совершенно не хотелось. Экран сотового телефона показывал отсутствие связи. Аркаша мечтал о глотке воды. Несколько раз натыкался на заросли земляники, но мужественно отворачивался: знал, что лесные ягоды не только не утоляют, а наоборот – усиливают жажду. «Вот выберусь, тут же куплю бутылку ледяной «Фанты» или просто холодной газировки», – пообещал он себе и блаженно улыбнулся, представив, как продавец достает из холодильной камеры запотевшую пластиковую бутылку. Ведь когда-нибудь этот лес должен закончиться, он же не может тянуться вечно…
Помечтать не удалось.
Аркаша едва не вскрикнул, увидев в нескольких шагах предмет явно рукотворного происхождения… истлевшее дутое колесо, боком торчащее из-под кустарника, хоть и не совсем похожее на автомобильное, оно могло означать лишь одно: где-то рядом дорога, трасса или проселка, а значит – люди!
Рванувшись было вперед, он тут же остановился.
Неожиданная находка опять-таки не ориентировала на нужное направление.
Дорога могла быть с любой стороны – как впереди, так и справа и слева, но кроме свиста непуганых доселе птиц и шелеста ветвей над головой, до слуха не доносилось ничего – совсем ничего, что указывало бы на близость хоть какой-нибудь цивилизации.
Колесо. Металлический обод с обрывками резины…
Оно не могло закатиться далеко от дороги, – подумал Аркаша. Ни один водила не полезет в такую беспросветную чащобу, чтобы выбросить отслужившие свой век автомобильные причиндалы. Секунду поколебавшись, он прошептал себе: «наше дело правое», и повернул направо, продираясь сквозь колючки, но вдруг снова замер и едва не застонал, схватившись за виски.
Завалившись набок, неуклюже задрав в небо смятое крыло, перед Аркашей чернел остов самолета, сквозь покореженный металл прорастали искривленные кусты.
Ветер гудел в прорехах и покачивал клочья обшивки в бахроме замшелой ржавчины; среди обломков, разбросанных далеко вокруг, валялось второе колесо – точно такое же, как и найденное несколько минут назад. И даже не отполированный дождями, снегом и солнцем коричневый человеческий череп в полусгнившем шлемофоне и кости грудной клетки, вросшие глубоко в землю, а именно это второе колесо приковало к себе взгляд Аркаши.
Сознание ударило с оглушающей четкостью – никакой дороги поблизости нет и быть не может.
Останки истребителя, пролежавшие здесь с самой войны, никем не найденные и не тронутые, ввергли Хайкина в глухое отчаянье.
Он сидел на стволе поваленного бурей дерева и матерился вслух. Дело дрянь, швах, кранты – никогда он не думал, что его жизнь и судьба могут закончиться столь бездарно и гнусно. Проклятый господин Горский – даже сгоревший в чурку, он все-таки сумел достать Аркашу...
Тело ломило от усталости, безумно хотелось пить. Веселая вышла прогулка… Уже в который раз он снимал с пояса мобильник – индикатор батарейки показывал полную зарядку, но на экране светился символ отсутствия приема – «Сервис ограничен». Искать Аркашу никто не будет, ни вертолеты со спасателями, ни собаки-ищейки с милиционерами.
Ждать помощи не от кого. Нужно двигаться, Это не тайга, не джунгли, областную-то географию Аркаша знает хорошо, но одно дело – карта с ее дорогами, реками и квадратиками населенных пунктов, и совсем другое – неизведанные темно-зеленые пятна лесов, изображенные на той же карте, настолько глухие, что даже сбитые самолеты до сих пор валяются…
Ветер шумел в ветвях, раскачивая кроны многолетних деревьев.
***
Сказать, что мысли путались, было бы несправедливо. Они просто разбегались. Аркаша закрыл глаза, пытаясь собраться с этими разбегающимися мыслями. Преобладала лишь одна: «Скорее бы все это кончилось!..». Он уже не испытывал страха, как в те первые минуты, когда понял, что безнадежно заблудился. Он позволил себе закурить, машинально отметив, что в пачке осталось лишь шесть сигарет, с удовольствием затянулся. В горле запершило, как тогда, лет в двенадцать-тринадцать, когда с дворовыми друзьями пробовал курево – после нескольких затяжек передавали друг другу, кашляли, плевались, но мужественно докуривали: сигарету – до фильтра, папиросу – до картонного мундштука…
В животе заурчало, громко и настойчиво. Он вспомнил, что вместе с арендованной машиной сгорели два мясных сэндвича. Хрен с ним, с «Фиатом», он подарит «Эвису» новый автомобиль, лишь только выберется отсюда. «Тойоту», «Хонду», даже «Мерседес», Аркаша мог бы сделать это запросто. И безболезненно для себя. Однако сейчас он, экс-журналист А.Х.Хайкин, имеющий на банковском счету около семи миллионов долларов США, без пяти минут монополист издательского мегаполиса и просто хороший парень, дико хотел жрать. И отдал бы любые деньги за простой общепитовский бутерброд с докторской колбасой и стакан молока. Так заядлый курильщик, вдруг оставшийся без сигарет, мечтает лишь об одной затяжке, а уж потом, полагает он, обманывая себя, можно и совсем бросить эту пагубную привычку…
Отщелкнув пальцем окурок, Аркаша поднялся и отряхнул брюки. Что толку жалеть себя, как запертый в сарае ребенок. Никто не вызволит...
Он снял туфли и бросил их под кусты. Ноги распухли настолько, что модерная итальянская обувь ничем уже не отличалась от инквизиторских колодок. Он шел вперед, и босые ступни оставляли дымящиеся следы на росистой траве.
Солнце уже бросило последние лучи сквозь ветви, когда Аркаша набрел на огромную поляну, всю красную от земляники – бросился вперед, уже глубоко проигнорировав, а точнее – от души наплевав на старую истину о ягодах и грядущей жажде. Млея и постанывая от наслаждения, он собирал землянику в пригоршни и отправлял в рот. Сок тек по подбородку, долгожданная влага едва не мутила рассудок, и Аркаша все жевал и глотал, не в силах остановиться…
Насытившись до сладкой отрыжки и выкурив едва не до ногтей последнюю сигарету, он оглянулся и с удивлением обнаружил, что в лесу почти стемнело. Двигаться дальше не было смысла. Он набрел на упавшее сухое дерево и всю ночь пролежал на его стволе, ухватившись руками за сучья, время от времени проваливаясь в небытие, лишь к середине ночи сменившееся усталым сном.
...Аркаша проснулся от оглушительного озноба, его трясло как в лихорадке. Голова кружилась, губы потрескались и кровоточили. Он скорее скатился, чем слез с дерева, и лишь с третьей попытки поднялся на ноги.
– Не меньше тридцати восьми, блин, – пробормотал он, потирая раскалывающийся лоб. – Если не больше…
И снова шагнул в чащу, уже почти не видя ничего перед собой, гонимый лишь одной мыслью – идти, идти не останавливаясь, держаться, стоять на ногах, не упасть… Вдруг пригрезилось, что рядом идет Мила, она смеется, пританцовывает и протягивает ему руки. «Помоги, мне плохо», хочет сказать Аркаша, но Мила отбегает вперед, хохоча и оглядываясь, и смех ее звучит неестественно звонко, словно серебряный колокольчик: «А я – здесь, иди, иди ко мне, ну где же ты застрял!..»
– Подожди, я не успеваю за тобой, – шептал Аркаша и, падая на колени, поднимаясь и снова ковыляя, хватаясь за ветви, продвигался вперед – вслед за призрачным видением.
Он потерял чувство времени, то вдруг оказываясь в кромешной тьме, то прикрывая глаза от яркого света, засыпая на ходу и вздрагивая от легчайшего дуновения ветра или крика потревоженной птицы.
Лес расступился внезапно.
Аркаша выполз на край обочины и прижался щекой к горячему асфальту.
***
– Ты опять-таки делаешь необдуманную глупость! – вдруг громко прозвучал женский голос. – Ай, Моня, ты всегда влезешь куда не надо, а куда надо ты никогда не влезешь. Скажет, что мы его сбили машиной. Или пьяный бомж. Смотри, он босой совсем.
Аркаша почувствовал чужие пальцы на своем запястье. Кто-то пытался нащупать его пульс.
– Ша, брось, – ответил хрипловатый бас.
С неимоверным трудом он разлепил веки. Сквозь мутную пелену различил склонившуюся над ним голову.
– Рая, ты посмотри, он еврей! – растерянно воскликнула мужская голова. – И он, таки да, еще живой!
– И что он делает, этот еврей, на этой дороге босиком? Моня, или сделаем ему что надо, может в больницу его скорей?
– Пить, во… воды, – Аркаша попытался поднять руку, но это ему не удалось.
Через несколько секунд он глотал какой-то сладкий газированный напиток, хрипя и захлебываясь. Аркаша почти не чувствовал, как его взяли подмышки и потащили, ускользающим зрением успел лишь отметить контуры легкового автомобиля, и на этот раз сознание покинуло его окончательно.
…Он открыл глаза.
Прямо в лицо ему смотрела Мила.
***
– Человеческий организм способен жить без питания от пятнадцати до двадцати дней – так написано в учебнике по природоведению для начальных классов средней школы, – смеялась Мила, поднося ко рту Аркаши очередную ложку малинового йогурта. – А ты, интеллигент хренов, скуксился через четверо суток. – Ну, ротик открой, а-ам… за папу… оп… Теперь за маму…
– Мяса хочу, – капризно пожаловался Аркаша, пытаясь оттолкнуть ложку с приторным месивом розового цвета. Он полулежал на взбитых подушках и беспомощно моргал глазами. – Котлетку, сосисочку… Голодный мужчина социально опасен во всех отношениях!
– А фиг тебе не мясо? Из сухой голодовки так не выходят. Читай своих любимых зэков-правозащитников Сапеляка и Алтуняна. Только вода, тертые овощи и фрукты. Потом – растительные каши, в том числе и овсянка, сэр.
– А кофе? Для восстановления сердечно-сосудистой деятельности…
– Ну и подохнешь в момент. Что я буду делать с хладным трупом в квартире, ты об этом подумал? «Скорая», потом участковый врач, констатация смерти, труповозка, а ты здесь и не прописан даже…
– Н-да, я тебе и так устроил столько проблем…
Мила хохотнула. Аркаше показалось, что снова зазвенели серебряные колокольчики. Он прикрыл веки и улыбнулся. Неужели так бывает всегда: лишь только смертельная опасность миновала, то она сразу же становится просто забавным приключением?..
– В Израиле я тебе устроила еще больше проблем. Так что баш на баш.
– Значит, ты со мной возишься исключительно из чувства долга? Чтобы я не помер, да еще в твоей квартире? – трагически протянул Аркаша, закатывая глаза под верхние веки.
– Кретин. Из другого чувства.
– Ой?..
– Ты чего? – испугалась Мила.
Рука Аркаши незаметно проникла ей под блузку.
– Э, э! Хиленький, да шустренький! Это еще что за новости?
Она попыталась выдернуться, но Аркаша свободной рукой охватил ее за талию и привлек к себе, едва не повалив, пальцы его скользнули по мягко колыхнувшейся груди. Мила ахнула и отвернула лицо, мягкий локон обволок лицо Аркаши.
– Ну, нельзя тебе, нельзя, Арик… Ну что это такое, нельзя же тебе…
Осторожно, словно боясь спугнуть вмиг возникшую нежность, он коснулся губами ее губ. Мила почувствовала, как тело вдруг напряглось, сладко заныло. Слишком давно у нее не было мужчины, и желание сейчас пугало и манило ее. Она до боли стиснула зубы и крепко зажмурилась, пытаясь собрать остаток сил, чтобы произнести тривиальное и беспомощное «не надо». Глубоко дыша, Аркаша целовал и покусывал ее, опускаясь губами от судорожно вздымающейся под футболкой груди по животу к нервно сведенным коленям, обтянутым колготами, его пальцы подцепили тугую резинку и настойчиво потянули вниз… В то же время он боялся сделать лишнее движение, он дрожал от волнения и даже не мог сказать, что больше не может жить без нее. Сердце его рвалось от благодарности и нежности, от мысли, что вместе с ней они проживут тысячу лет…
– Ну что это такое, что это… – бормотала Мила, приподнимаясь на спине и помогая Аркаше освободить себя от одежды. – Ну что это, безумец, нельзя же… Что ты творишь…
Ласки становились все неистовее, Мила тихо застонала, одному лишь подчиняясь желанию – отдаться всем своим телом, всей душой, без остатка, и она вернулась в реальность, лишь услышав собственный крик.
…Очнулась словно от резкого толчка.
– Ну и что теперь будет?..
– А что будет? – удивленно спросил Аркаша, уткнувшись подбородком в ее вспотевший лоб.
Он вдруг понял, что более красивой женщины нет на свете. С минуту рассматривал припухшие от поцелуев губы, потом встретился взглядом с ее глазами.
– Семейственность на работе? – Мила выкарабкалась из-под Аркаши и натянула на лицо смущенную улыбку. – Осудят ведь…
– Именно, осудят. На два года строгого режима. По-моему, у нас давно уже эта самая семейственность, если я живу в твоей квартире и разве что не называю твою маму тещей. Курить у тебя найдется? Хоть бычок маленький...
– Ну, даешь, ядрена вошь, – возмутилась Мила, широко раскрывая глаза. – И то ему, и это! А ведь помирал еще вчера… Может, тебе еще сто грамм налить?
– Это запросто, – подумав, ответил Аркаша. – Лучше сто пятьдесят. Я бы еще пивком заполировал…
– А вот нет, нету! Фиолетовый ты еще. Вот откормлю, поправишься, мордашка твоя наглая порозовеет, вот тогда. Сегодня ты уже перевыполнил свой план по дополнительному истощению организма. И как же я, дура, допустила это?..
– Рано или поздно это должно было случиться. Неизбежно и неотвратимо, – снова закатив глаза, философски заметил Аркаша. – Девушка, девушка, послушайте меня, я вам расскажу сейчас про свой богатый внутренний мир...
– Дурак, – улыбнулась Мила.
– Нет, я махровый реалист, ка-ароче, ка-анкретный. Если мужчина и женщина сравнительно долго обитают в одной комнате и между ними ничего не происходит, то с точки зрения физиологии это уже ненормально. Не-нор-маль-но! Лично я так определяю.
– А как же каюта на «Шостаковиче»? – понимающе ухмыльнулась Мила.
– Сама-то как полагаешь?
– Я что, в твоей душе ковырялась?
– Думаю, еще два-три дня в каюте, и я бы начал к тебе активно клеиться. Я ведь нормальный здоровый мужик…
– А я, наверное, не слишком бы сопротивлялась, – после паузы тихо ответила Мила.
– Это ты сейчас говоришь, сегодня, сию минуту. А вот тогда…
– Не знаю, может быть. – Мила вздохнула. – Понимаешь, я слишком любила своего мужа. Даже после разрыва и развода продолжала любить. Хотя теперь вижу, что он того не стоил… А ведь любила же, безоглядно, с восторгом каким-то, все прощая, ну… как кошка, честное слово. Только вот счастья не было.
– Страсть роковая, – Аркаша натужно кашлянул, покосившись на Милу. – Выкинь этих слоников с комода, раз уж они не принесли счастья. Пыль только собирают, а удачи не притягивают…
Ему было совсем неинтересно и просто неприятно слышать о другом мужчине, пусть даже о бывшем, но муже. Не поняв этого, Мила продолжала:
– А вот сам-то Валерка ничего собой и не представлял. Он тоже нормальный здоровый мужик, а фактически ничего не умел делать – ни руками, ни головой. Все какие-то планы и проекты типа «вот выиграю или найду на дороге миллион баксов»… Это теперь-то я вижу, что любила не столько его самого, сколько себя в нашей с ним семейной жизни. Мечты, перспективы, надежды…
– Миллиард уж лучше найти, чего мелочиться, – зевнув, подсказал Аркаша. – Зачем ты мне все это рассказываешь? Себя уговариваешь?
– Ой, извини, – смутилась Мила, натянув на себя покрывало. – Вспомнилось просто. Уговариваю или отговариваю – это одно и то же.
– Ты ни о чем не жалеешь? – вдруг спросил Аркаша.
Мила слабо улыбнулась:
– Нет. Ни о чем. Кроме как о своей глупости. До Израиля я была совсем другой – доверчивой, наивной. Думала, что если я сама никого не обидела, то за что же обижать меня? Ведь несправедливо это, нелогично, неправильно, так не бывает… Даже Валерка ничему меня не научил.
«Опять», – Аркаша мысленно дал Миле легкий подзатыльник и, пытаясь завершить эту тему, решительно произнес:
– Он разрушил твои юные мечты и надежды, теперь ты его грубо ненавидишь, я все понял. Хватит об этом.
Он медленно провел пальцем вокруг ее груди, в тот же миг снова почувствовав прилив сил. Однако Мила отстранилась, чем несказанно удивила и огорчила Аркашу. Глядя в потолок, она задумчиво произнесла:
– Ненавижу? Нет. Ненависть – это слишком яркое чувство. Ненавидеть можно не придурка, а именно личность, сильную личность, которая, может быть, сильнее тебя. – На секунду Мила замолчала, прикусив губу. – Ненавидеть можно Нерона. Можно Чингисхана. Гитлера. Или Бин-Ладена. А если человек просто дерьмо, то он никак недостоин ненависти – к дерьму можно относиться лишь с омерзением: скривиться, соскрести палочкой с обуви, плюнуть и в следующий раз обойти стороной. Когда-то у меня была подруга, с шестого по восьмой класс, – вдруг вспомнила Мила. – Мы всегда были вместе, и в школе, и дома – в одном подъезде жили. Сначала книжки читали про любовь, потом начались мальчики-поцелуйчики на лестнице, потом уж какие-то идеалы… А потом она вдруг переспала с одним десятиклассником, залетела, а крайней выставила меня: мол, это я вела с ней разговоры про любовь и так далее, словом, подложила я ее, несчастную, под взрослого парня… которого я, честно говоря, всего-то и видела полтора раза в школьном коридоре. Помню только, что у него была волосатая родинка на подбородке. И виноватой оказалась именно я, такая «распутная и беспутная», хотя сама я ни сном, ни духом. Мне бойкот объявили и в классе, и во дворе, я не знала, куда глаза прятать. А когда через месяц она вдруг заявилась мириться и сказала что-то типа «ты, Мила, очень виновата, но я тебя прощаю», то знаешь, что я ей ответила? Что в жизни всегда есть место подлости, или что-то в том же духе. Вот уж, кого я действительно ненавидела…
Мила замолчала и обернулась к Аркаше.
Но глаза Аркаши были закрыты. Его тихое, умиротворенное дыхание красноречиво свидетельствовало о том, что грустную историю о детских переживаниях Милы он не слышал, а если видел – то в гробу.
Мила всхлипнула, натянула на себя покрывало и свернулась калачиком.
– Выходи. За меня. Замуж, – вдруг произнес Аркаша, не поднимая век.
– Да брось ты, – растерялась Мила. – Тоже мне, красавицу нашел…
– А жена и не должна быть красавицей. Жена это… ну, как бронепоезд: главное – не изящество, а надежность.
– У-у… А бронепоезд что, не может быть изящным?
– Почему? Запросто. Если обвязать его красивыми ленточками.
***
Она повесила пакеты с продуктами на новый крючок у двери – хорошо, что мужчина есть в доме, самой Миле никогда не пришло бы в голову прикрутить эту железку к косяку. Освободив руки, спокойно нашла в сумке ключи, открыла дверь и шагнула в квартиру.
Аркаша почему-то стоял в коридоре, прислоняясь плечом к стене, выжидающе смотрел на Милу, и глаза его были, по меньшей мере, странными.
Он не рванулся навстречу, не отволок покупки в кухню, не обнял горячо любимую женщину, не припал горячими устами к ее таким же горячим устам…
Это было так на него непохоже, что Мила на мгновенье опешила.
– Что у нас плохого?
Вопрос повис в воздухе. Ни слова не говоря, Аркаша продолжал глядеть на Милу.
Пожав плечами, она сбросила туфли, переобулась в комнатные тапки и, сняв с новенького крючка вкусно пахнущие пакеты, направилась было к холодильнику, но Аркаша так же молча преградил ей путь. «Пьяный», – с сожалением подумала Мила, но тут же отвергла это определение – от Аркаши пахло лишь бутербродом с маслом и колбасой, и это вызвало обильное слюновыделение у проголодавшейся Милы.
Первое, что она увидела в своей комнате – плотное облако желто-коричневой пыли.
Однако на этот раз вся мебель и даже пол были аккуратно покрыты газетами, местами скрепленными скотчем.
Старинного камина, еще утром мешавшего разложить новое кресло-кровать, больше не существовало. Вместо него на паркетном полу громоздилась груда кирпичей с рельефным клеймом «Багировъ и сынъ».
А на ломберном столике…
– Окошко я открыл, – вдруг подал голос Аркаша, да так внезапно, что Мила ойкнула от неожиданности.
Аркаша, почти не меняя позы, с интересом наблюдал за Милой. Он беспристрастно заметил, как Мила замерла, словно споткнувшись на собственном пороге. По ее лицу пробежала легкая судорога. Приоткрыв рот, от чего напомаженные губы выстроили почти идеальный эллипс, не отрываясь, Мила глядела на ломберный столик… вернее, на то, что возлежало на овальной столешнице, также аккуратно покрытой газетами.
– А… Э-э… – она резко зажмурилась и тут же снова раскрыла глаза.
Видение не исчезало.
– Остолбеней, потом обмякни, – снисходительно ухмыльнулся Аркаша, переступая с ноги на ногу. Скрестив руки на груди, он неспешно продолжал: – Это не сон, не бред и не глюки. На себе проверил, даже несколько раз. Это суровая правда жизни, уж поверь мне, бедному еврею.
Россыпи золотых червонцев царской чеканки Мила видела много лет тому назад в Эрмитаже, когда Санкт-Петербург еще назывался Ленинградом. Теперь же перед ней, на ее собственном столике, сквозь еще не осевшую кирпичную пыль, сверкала внушительная горка этих же монет. Золотых червонцев…
– Семь-восемь килограмм, где-то так, – невозмутимо констатировал Аркаша. – Может, больше, но не меньше. Для пущей точности могу взвесить на твоих напольных весах…
Мила хватала ртом воздух.
– А вот этого, – Аркаша взял в руки и потряс ржавую металлическую канистру со штампованным изображением фашистской свастики, обрамленной венком из дубовых листьев, – вот этого я еще не смотрел, не успел…
На стол выкатились несколько золотых колец и крупный перстень с бриллиантами, но горловину канистры перекрыло жемчужное ожерелье, оно застряло так плотно, что Аркаша, лишь поковыряв его пальцами, тут же оставил эту затею, не рискуя порвать полуистлевшую за много лет нить.
– Весьма отрадно, что я позвал тебя в жены, еще не зная, что ты у нас богатая невеста, – хмыкнул Аркаша. – Вот сейчас что-то стукнуло о пол, ты, может быть, и не услышала. А ведь это упал камень с моей души, большой тяжелый камень. Не описать пером и не вырубить топором...
– Это… Откуда?!.
– Из твоей печки, которую ты высокопарно именовала камином, дорогая графиня Монте-Карло, – пояснил Аркаша, продолжая трясти в руках громыхающую канистру, содержимое которой никак не желало высыпаться. – И я не думаю, что это – пиратский клад джентльменов Фернандо Кортеса или Джерри Флинта, покинувших наш грешный мир несколько веков тому назад и на совершенно иных континентах.
– И… и что, это все лежало в… прямо здесь, да? – Мила слабо шевельнула рукой в сторону поверженного камина, растерянно опускаясь на покрытый запыленными газетами диван. – Ни хера себе…
– Ну, бля, ругаться-то зачем? – надулся Аркаша. – Все опошлишь, поручик Ржевский. Тут радоваться надо, а ты?..
– Я радуюсь. А-а… чье это все теперь?
– Да как тебе сказать, – хмыкнул Аркаша с таким удивлением, словно Мила спросила, чьи это джинсы облегают ее собственные ноги в данный момент. – Хочешь – сдай государству и получи свои законные двадцать пять процентов в денежных знаках родной независимой страны. Но лично я этого бы не делал. Могу даже объяснить, почему.
За окном раздавались громкие трамвайные звонки, гудели автомобили, раздавались голоса и смех. Какого-то Витю громко позвали домой. У соседей натужно взвыл пылесос.
А через несколько минут ограниченная плоскость ломберного столика уже едва умещала россыпи золота: с помощью отвертки Аркаше удалось-таки выковырять из чрева старой немецкой канистры длинную цепь жемчуга, упорно не желавшую покидать свое пристанище. Вслед за ней сверкающим ручьем посыпались золотые серьги, запонки, кольца, кулоны и подвески, вперемежку с крупными и мелкими монетами явно недешевого происхождения…
Незаметно для Аркаши Мила ущипнула себя за локоть и едва не взвыла от боли.
Это был не сон.