ПИСАТЕЛЬСКИЕ ВСТРЕЧИ
Сорок лет назад я начал вести свой дневник и сегодня хочу предложить несколько небольших рассказов о знаменитых в своё время писателях, с которыми я имел счастье работать и дружить. Думаю, сегодняшним молодым литераторам не стоит их забывать.
ПИСАТЕЛЬСКИЕ АВТОГРАФЫ
Когда-то, давным-давно я случайно познакомился с известным альбомом Корнея Ивановича Чуковского под шутливым названием “Чукокалла”... И затаил мечту – составить такой же альбом с записями знакомых и дорогих моему сердцу писателей. Прошло тридцать лет. В моей “Баюкалле” скопилось как-то само собой более двухсот автографов и просто дружеских записей. Появились и стихотворные послания, и басни, и эссе.
Жаль, конечно, что все автографы привести в книге не представляется возможным, слишком их много, но каждая запись – краткая история встречи, каждая запись – отрезок писательской жизни, своего рода мемуары, пробуждающие сладкие сердцу воспоминания.
За давностью времени часть записей истрепалась, но все равно они отражают дух времени, дух дружбы, которого нам сегодня очень не хватает.
Итак, страницы из моей “Баюкаллы”.
АНАТОЛИЙ РЫБАКОВ
Смерть всегда неожиданна. Вот и в этот раз. Радио кратко сообщило: “В Америке, после тяжелой операции на сердце, на 87 году жизни скончался известный русский писатель Анатолий Наумович Рыбаков”. И все. Как когда-то написал Степан Щипачев: “Две даты и тире, что их соединит, в один лишь сантиметр всю жизнь мою вместит”.
Анатолий Наумович Рыбаков! Я впервые встретился с ним на пляже, в доме творчества писателей, в солнечной Пицунде. Он ровно в полдень появлялся среди отдыхающих в махровом халате, прямой, строгий, неразговорчивый. Сбрасывал халат, решительно входил в воду, независимо от погоды, плыл в открытое море. Заплывал так далеко, что жена его начинала волноваться. Когда он возвращался, жена обтирала его полотенцем, и Рыбаков вновь уходил с пляжа. Его манил рабочий стол.
Обычно в три часа дня дом творчества замирал. Труженики пера отдыхали. А я, не желая тратить драгоценное время отпуска, бродил по берегу, любовался морем. И так получилось, что Анатолий Наумович тоже в это время гулял. Невольно мы разговорились. Прогуливаться по берегу моря вдвоем было конечно, приятней, чем одному. Но... для меня Анатолий Рыбаков был кумиром, мэтром, а я для него просто попутчиком.
Узнав, что я из Липецка, Рыбаков неожиданно оживился, разговорился. Стал вспоминать годы юности, когда он провел лето в нашем городе, запомнил духовой оркестр в парке, на берегу реки Воронеж, завод “Свободный Сокол”, ребят из ФЗО.
Так началось наше сближение. К счастью, я в то время уже успел прочитать и полюбить и “Кортик”, и “Бронзовую птицу”, и “Водителей”. Но шли дни, и Анатолий Наумович, такой строгий, независимый ни от кого, оказался необычайно мягким, чутким собеседником, никогда не позволявшим ставить себя выше самого рядового писателя или просто обывателя. Шли дни, Анатолий Наумович продолжал оказывать мне знаки внимания, даже вызвал меня на традиционные прогулки по телефону. Человек, много переживший на своем веку, он не спешил раскрывать душу. Но, мало-помалу проникался, видимо, симпатией к моей скромной персоне. Как-то раз мы зашли в грузинское кафе, чтобы отведать острого турецкого кофе. Кафе было почти пустым, в жару здесь вообще мало кто появляется на улице. Над нами был своеобразный потолок из виноградных лоз, и янтарные кисти свешивались ровными рядочками, образуя уникальную картину юга. Тихо играла национальная музыка. И вся эта обстановка подействовала на нас обоих. Захотелось потолковать о наболевшем.
- Почти десять лет назад, - неожиданно разоткровенничался Анатолий Наумович, - я написал главный роман моей жизни “Дети Арбата”.
- А где его можно прочитать?
- Где? Нигде! – лицо Рыбакова враз погрустнело, острые складки резче обозначились на лбу и около губ. - Даже роман “Тяжелый песок”, который, понимаете, Анатолий, я знаю, переведен на 36 языков народов мира, у нас в урезанном виде напечатал только один журнал.
У меня на языке так и вертелось: “Что происходит? Почему?” Однако Рыбаков опередил мой еще не названный вопрос.
- Очень острые темы поднимать в нашей стране пока тяжко, очень тяжко. Мне в ЦК прямо сказали: “Анатолий Наумович, ваши последние романы значительны, но... стоит ли подливать масла в огонь? Сами понимаете, за рубежом только и ждут момента, чтобы, используя ваши романы, вцепиться в политику партии”.
- Вчера я случайно слышал, как один солидный писатель жал вам руку, поздравлял с каким-то успехом.
- Да, было такое. Это очень известный литературный критик. – Рыбаков вымученно улыбнулся. Взахлеб хвалил “Детей Арбата”, а я ему возьми и предложи: “Если нравится роман, напиши рецензию, дай в своем или любом “толстом” журнале”.
- И что же?
- Он сразу заторопился куда-то, забормотал невнятное.
В литературных кругах все тайное быстро становится явным. Услышал я мнение и других писателей, все хвалили его роман, но не печатали.
Лишь спустя несколько лет, когда группа “модных” поэтов и писателей отослала в Центральный Комитет коллективное письмо с просьбой разобраться с зажимом творчества Анатолия Рыбакова, наконец-то было получено разрешение на публикацию. И книголюбы получили дорогой подарок. Несколько лет не было в Москве да и в стране более читаемого романа, чем “Дети Арбата”.
...
Через полгода я встретил Анатолия Наумовича в Переделкино, где была его дача. Мы прогуливались по заснеженному поселку, вдыхая морозный воздух, увидели Анатолия Рыбакова рядом с Андреем Вознесенским и Евгением Евтушенко. Чтобы не нарушать беседу мэтров, я постарался незаметно пройти мимо, но Рыбаков углядел меня, оживился, оставил собеседников и, подхватив меня под локоток, повел к себе в гости...
Прошло еще около года. И в Пицунде, в золотые осенние дни мы встретились, как бывало. Беседам нашим, казалось, не будет конца. Анатолий Наумович, словно предчувствуя долгую разлуку с друзьями, спешил передать свой опыт, свои советы. Словно знал: на абхазской земле мы больше не встретимся. Так оно в конечном итоге и получилось. И надо же было такому случиться: во время прогулки к нам подошел общий знакомый, поэт-сатирик из Кишинева Григорий Перов. “Гуляете? – спросил он. – Гуляйте, гуляйте, пока Черное море не закрыли”. И прочитал экспромтом четверостишие:
Бегите скорее к морю,
Покуда оно течет.
Скоро его, по слухам,
Закроют на переучет.
Мы посмеялись, пошутили и... забыли о словах Перова. А через год с небольшим море действительно для нас закрыли. Началась война между Грузией и Абхазией, наш великолепный дом творчества, где было создано столько прекрасных произведений, местные власти превратили в полевой госпиталь. На берегу, где мы гуляли с Анатолием Наумовичем, валялись трупы убитых. Один из смельчаков, побывавших там позже, рассказал, что все двенадцать этажей бывшей собственности Союза писателей СССР полуразрушены, выбиты окна, переломаны двери, разбиты холлы. Да и что хорошего можно ждать от войны, тем более от войны, тем более от войны бессмысленной, непонятной и никому не нужной.
Последний раз мы случайно встретились с Рыбаковым в поликлинике Союза писателей возле метро “Аэропорт”. В ожидании врача присели. Вспомнили, как в те годы по-хорошему завидовали жителям Абхазии: чудо-климат, круглый год – фрукты, вино, веселые люди – отдыхающие, красивые женщины. А при Сталине местные жители вообще не платили никаких налогов. “Как легко обратить радость в горе, - заметил тогда Анатолий Наумович, - и чего это было Абхазии отделяться от Грузии?”
Когда мне бывает грустно, я открываю альбом и читаю строки, написанные Рыбаковым...
СТАРИК ХОТТАБЫЧ
ЛАЗАРЬ ЛАГИН
Старик Хоттабыч! Кто из нас не читал и не восторгался этим замечательным романом! К сожалению, мало что читатели знают об авторе этой книги. У нас издавна так повелось: исполняется песня – знают композитора, вышел интересный фильм – все помнят лишь его название. Само собой разумеется, все, что показывается по телевидению, идет в кино, написано в книгах, создано писателями и поэтами, композиторами и драматургами..
Мне лично посчастливилось встретиться и провести некоторое время в компании автора “Старика Хоттабыча” писателя Лазаря Лагина. Этот полноватый, молчаливый, совсем не смешной человек почему-то сторонился коллег, в столовой дома творчества сидел молча, не принимал участия в беседах, которые всегда проходили здесь.
Однажды меня пригласили в кабинет директора дома творчества. Там уже был писатель Лагин. Рядом с директором стоял важный товарищ в шубе и в отличной ондатровой шапке.
- Знакомьтесь, - сказал директор нашего писательского дома, - это Завалишин Сергей Степанович, секретарь парткома конезавода, что неподалеку от Рузы. – Он объяснит, с какой целью к нам приехал.
- Друзья мои! – запросто заговорил важный секретарь парткома. – У нас в хозяйстве сегодня праздник животноводов. Не согласитесь ли вы поприсутствовать? Хозяйство у нас богатое, не пожалеете.
- Я не прочь, но почему именно нас вы приглашаете?
- Дело в том, что лично я за последнее время прочитал ваши книги: “Старик Хоттабыч” и “Восьмой день недели”. К счастью, вы оказались поблизости. Ну, едем?
- Едем! – дружно ответили мы. Почему бы не поехать? Внесем разнообразие в свою жизнь, немного заработаем. Тогда за выступление писателям платили по пятнадцать рублей. Но, конечно, не эти жалкие деньги прельстили меня. Захотелось поближе познакомиться с автором удивительной книги. Надо же иметь такую буйную фантазию, чтобы создать чудо-джина и пустить его гулять по России. Словом, выпадал удобный момент. Не мог же я, провинциальный писатель, в доме творчества запросто подойти к Лагину и предложить: “Давайте знакомиться!” Честно говоря, я ежегодно бывал в домах творчества писателей с одной-единственной целью: послушать коллег, набраться вдохновения, услышать литературные новости, которые до нашего города доходили редко и всегда в полуискаженном виде.
По дороге на конезавод Лазарь вдруг разговорился. Видимо, он волновался и за красноречием старался скрыть тревогу. Спросите, чему было волноваться? Писатель жил в своей среде, в доме, где проживали литераторы, а тут... колхозники, коневоды, может, они и “Старика Хоттабыча” не читали. И потом... даже профессиональные артисты, выходя на сцену, каждый раз очень волнуются. Не волнуются только сапожники.
Рассказывал любопытные истории. Как-то раз соседский мальчуган, прочитав книгу про джина, решил испытать такой же “кайф”, как Хоттабыч. Взял у матери из сумочки денег и накупил мороженого, простудился. И отказывался лечиться. Тогда мать привела его к Лагину, а писатель накинул на себя восточную хламиду, подаренную ему в Самарканде, вышел к ребенку и сделал ему наставление. Мальчуган был счастлив. Другой раз какие-то шутники во время футбольного матча на “Динамо” выбросили на поле ровно двадцать два резиновых мяча, каждому футболисту по мячу. Оказалось, шутники работали на фабрике резино-пластмассовых изделий и дали каждому футболисту возможность поиграть со своим мячом.
Наконец, наша “Волга” подкатила к фронтону дворца культуры. Секретарь парткома пригласил нас войти во дворец, в главный зал. А здесь празднование было в полном разгаре. Думали, ждут гостей-писателей, куда там! На нас никто и внимания не обратил, хотя секретарь парткома сразу же сообщил главному столу, за которым заседали районные руководители: “Писатели прибыли”.
Нас посадили рядом со столиком, за которым восседал президиум. За остальными столиками, густо уставленными разномастными бутылками, в окружении шикарных, совсем не сельских закусок, среди которых я сразу же отметил тарелки с красной и черной икрой, лоснящуюся от жира осетрину, огромные куски мяса на противнях, восседали герои праздника – коневоды района.
Хуже нет доли, чем быть свадебным генералом на чужом пиру, когда тебя никто не ждет, когда ты с боку припека. Я видел, как задергался бедный автор “Старика Хоттабыча”, он явно не представлял, как можно выступать, что-то рассказывать подгулявшей аудитории. Явно, коневодам будет не до высоких литературных материй.
- Анатолий, - наклонился к моему лицу Лагин, - правой рукой не отпуская от себя тарелку с осетриной, на такие деликатесы коневоды вообще не обращали внимания, наседали на квашеную капусту, жареную курицу, - скажите от нас обоих пару приветственных слов. Я не смогу.
- Хорошо, я попробую. Оглянулся на секретаря парткома, но наш визави уже успел “нагрузиться” и что-то пьяно пробормотал мне в ответ.
Выбрав момент, я решительно встал, попросил слова. Зал на мгновение притих, оглядывая нас, незнакомых здесь пришельцев. Пришлось представиться.
- Товарищи! – храбро начал я. – Советские писатели, которые работают в Малеевке, просили меня передать вам горячий привет и поздравить с праздником. – Зал зааплодировал. Вдохновленный, я продолжил краткую приветственную речь. – Праздник, как нам кажется, удался на славу, но есть у нас, писателей, одно серьезное замечание. Я обязан сказать честно. – В зале стало тихо. За столом президиума, где вкушало районное начальство, возникла легкая паника. – Почему нас, ваших гостей не предупредили, чтобы мы сегодня не обедали в столовой дома творчества, ваша еда намного вкуснее и аппетитнее.
Все обрадовано зашумели и стали хлопать в ладоши, но уже через минуту о нас вновь забыли.
Возвращались мы с этого праздника очень веселые и крайне довольные, на сиденье лежали свертки со всякой вкуснятиной, в специальных пакетах – самые ценные подарки, изящно выполненные лошадиные подковы, которые рекомендовалось прибивать в доме к дверям.
Лагин пьяненький и трогательный в своей беспомощности, всю дорогу сожалел, что его не представили, как автора “Хоттабыча”, но я как мог успокаивал Лазаря: “Ваш джин сотворил очередное чудо, раскинул перед нами скатерть-самобранку. Разве мы могли мечтать о такой “вкусной” встрече...”
ПОД ОДНОЙ “КРЫШЕЙ” С ПИКУЛЕМ
Передо мной один из самых дорогих сердцу автографов Валентина Саввича Пикуля. Роман называется “Три возраста Окини-сан”. И автограф. Написано: “Авторский экз. Анатолию Борисовичу Баюканскому, моему коллеге, остриженному, как и я, женою. Виват! В. Пикуль, XX в.”.
А теперь не совсем обычная история моего знакомства с Пикулем. Началась она с комического случая: в доме творчества Дубулты, под Ригой, меня усадили в столовой за один стол с двумя белорусскими коллегами. Четвертым оказался не больно-то тогда известный писатель из Риги Валентин Пикуль. Видели мы его в столовой крайне редко. Писатель работал настолько самозабвенно, что появлялся за обедом и ужином тогда, когда все уже покидали столовую, торопливо ел и быстро возвращался в номер.
К тому времени у меня писательский альбом насчитывал уже около сотни автографов. Улучив момент, я попросил Валентина Саввича оставить на память о нашей редкой встрече краткую запись. Пикуль насторожился: “Я никогда и никому никаких автографов не даю!” - резковато ответил он.
Вечером, в холле, попивая коньячок с рижским бальзамом, я рассказал об этом моему другу Владимиру Добрякову. А тот вдруг предложил: “Давай устроим розыгрыш”. Мы живо смастерили нечто похожее на черную пасту, Добряков приложил свой палец к пасте, затем оттиснул на чистом листе бумаги. Внизу появилась подпись: “Отпечаток указательного пальца Валентина Пикуля”.
Ранним утром в дверь моего номера постучали. Появился взволнованный Пикуль. Оказывается, каким-то образом он успел узнать про вчерашний наш фокус.
- Где вы сняли отпечаток моего пальца? – сурово спросил Пикуль. – В столовой, со стакана?
Я не мог удержаться от смеха, стал объяснять, но Пикуль был непреклонен:
- Либо вы отдаете мне отпечаток немедленно, либо...- глаза его блеснули.
Мне ничего не оставалось, как вернуть ему лист с пальцем Добрякова.
“ОСТРИЖЕН, КАК И Я, ЖЕНОЮ”
Прошло несколько лет. Случай этот забылся. Но в 1985 году Валентин Саввич, став широко известным писателем, давал обширное и очень редкое интервью Центральному телевидению. Рассказал о своей работе, о боевой молодости, упомянул о том, что ему некогда даже ходить в парикмахерскую, стрижет его жена, затем поведал читателям, что начал работу над новым романом под названием “Каторга”, о сахалинской каторге.
На следующий день я отправил в Ригу письмо такого содержания: “Валентин Саввич! Прослушав ваше интервью, решил оказать вам безвозмездную помощь в работе над “Каторгой”. Дело в том, что у меня только что вышел из печати роман... о сахалинской каторге под названием “Соколиные ратники”. Вложил в большой конверт свой роман с автографом, шутя напомнил о его “автографе”, в Дубултах, а также предложил архивные материалы о каторге.
Известно, что Пикуль обладал поистине феноменальной способностью фантазировать, основываясь на фактах. Сам он, естественно, на Сахалине не бывал, а я, грешный, прожил там аж 15 лет, прошел по всей каторжной земле на лыжах, часто бывал в командировках на северном Сахалине, задумав роман о каторге, уехал туда жить на полгода, переворошил все архивы, застал даже в живых последнего политкаторжанина Станислава Бугайского, которому шел тогда девяносто четвертый год. Кстати, позже ему на Сахалине поставили памятник, а в музее революции Варшавы вычеркнули его из списка “без вести пропавших”. Вот почему я от щедрости душевной решил оказать документальную помощь коллеге. Бывают у меня такие причуды. Возьму вдруг и отдам первому встречному что-нибудь очень ценное для себя, но ладно, каким уродился, таким и умру.
Вскоре из Риги пришла бандероль. Вскрываю конверт, а там роман Валентина Саввича с автографом и короткое письмо с благодарностью за предложенную помощь, от которой он благородно и горделиво отказался. Забегая вперед, скажу: зря он это сделал, прочел бы документы, не наделал бы столько фантастических ошибок и не написал бы столько несуразиц.
Само собой разумеется, я не думал, что у этой “колючей” истории будет продолжение.
...
В 1990 году я неожиданно получаю письмо из Киева. Главный редактор центрального украинского издательства “Художественная литература” любезно предложила к юбилею Антона Павловича Чехова перевести и издать на Украине мой роман “Соколиные ратники”. Юбилея намечалось два: сто лет со времени посещения Чеховым Сахалина и 140 лет со дня рождения Антона Павловича. Еще в письме говорилось, что издательство планирует “выдать на гора” два романа о каторге, мой и... Валентина Пикуля.
Боже мой! Я даже подпрыгнул от радости, а чего скрывать? Впервые мое произведение предложили перевести на иной язык, хотя прежде, давным-давно, детскую книжку о животных Тихого океана также неожиданно перевели на корейский язык. Кстати, вспомнил. Я тогда был молодым, любил попижонить. Бывало, заходил с девушкой или другом в книжный магазин и небрежно говорил продавщице: “Покажите мне книжку “Нерпа-музыкант”. – “Она же на корейском, вы что читаете на их языке?” - “Запросто, - продолжал дурить я, - вот, видите, чуть ниже, под заголовком фамилия автора “Анатолий Баюканский”.
Примерно через неделю в квартире раздался телефонный звонок. Главный редактор из киевского издательства интересовалась, получил ли я их предложение и каков будет мой ответ.
- Да, письмо ваше получил, - обрадовался я, почему-то думал, меня хотят разыграть. – С удовольствием принимаю, однако хотелось бы знать...
- Понимаю. Готовим праздничное, подарочное издание, два исторических романа под одной “крышей”.
- Под какой крышей?
- Под одной обложкой два ваших романа. – Чуть раздраженно ответила редактриса.
- А Пикуль, - осторожно поинтересовался я, - он согласен?..
- Согласен, согласен, - засмеялась редактриса, - тут целая история вышла.
Позже мне стали известны детали. Издатели прекрасно понимали, что Пикуль вряд ли с ходу согласится, у него масштабы не те. И решили чуточку схитрить. Одна из редакторов – очень красивая украинка, была направлена в Ригу для переговоров. Она нашла Пикуля, но... чары ее не подействовали. Услышав о втором авторе книги, Пикуль в свойственной для себя резкой манере решительно отказался, заявив, что никогда не будет печататься с кем-либо под одной обложкой. Красавица-редактор, понурив голову, направилась к двери. Еще бы, ехать в такую даль, из Киева в Ригу, чтобы получить от ворот поворот. И тут ее неожиданно остановил голос Валентина Саввича:
- Интересно, кто это захотел печататься вместе со мной без моего согласия?
Редактор возвратилась к столу, охотно рассказала о будущем сотоварище по юбилейной книге. Валентин Саввич, к его чести, сразу вспомнил и первую нашу стычку, и мое письмо в Ригу, краткую переписку. И, видимо, что-то в нем дрогнуло:
- Ну, если с этим сахалинским нахалом, - с полуулыбкой изрек он, - печатайте, я согласен.
После такой истории и вышел в центральном киевском издательстве “Худлита” толстенный подарочный том, в нем были напечатаны на украинском языке мой роман “Соколиные ратники” и исторический роман В. Пикуля “Каторга”. В кратком предисловии, которое предлагаю вниманию читателей, было сказано:
...
Что к этому можно добавить? Это издание, действительно, получилось уникальным по двум причинам: заявки на тираж превысили 600 тысяч экземпляров. И во-вторых, еще ни один писатель не был удостоен такой чести быть напечатанным под одной обложкой с В. Пикулем. Причем, многие критики с недоумением отметили, что первым был роман “Соколиные ратники”, вторым – “Каторга”. Такого “унижения” Пикуль никому, кроме меня, спустить не мог.
И маленькое пояснение, очень красноречивое. Киев смог издать наш роман тиражом 200 тысяч экземпляров, не хватило бумаги. Представляю, книголюб, прочитав эти строки, ухмыльнется, мол, тут сыграл гипноз имени Пикуля. Я, конечно, не возражаю, но, вскоре в том же Киеве был подготовлен и издан роман “Каторга”. Его тираж составил 30 тысяч экземпляров.
БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК С МАЛЕНЬКОГО ОСТРОВА
ВЛАДИМИР САНГИ
Откуда берутся настоящие друзья? Бывает, люди сразу проникаются симпатией друг к другу, бывает, долго присматриваются, изучают. А эта дружба вспыхнула, как жаркий, всепоглощающий огонь, захватила нас обоих целиком, мы почувствовали, что крайне нужны друг другу. И не было в этом ни корысти, ни расчета. Я очень был рад и даже счастлив, что этот человек, став позже очень известным, всегда называл меня своим первым учителем. Оно, конечно, так и было. Звали этого человека Владимир Санги. По профессии, по интересам, казалось, мы вообще различные люди... Владимир был северянином, нивхом по национальности, в старину русские называли нивхов гиляками, что в переводе звучало так: “собаки”. Что ж ведь давно известно, что лучший друг человека – собака. Но, это так, к слову.
“НЕТ КОПЕЙКИ НА ХЛЕБ”
Это случилось в середине пятидесятых годов, на Сахалине. Я окунулся с головой в мирную жизнь, работал заведующим отделом физкультуры и спорта в молодежной газете, был собственным корреспондентом журнала “Физкультура и спорт” по Дальнему Востоку, тренировал корейскую футбольную команду, играл за “Локомотив” в волейбол, занимался горнолыжным спортом. Словом, каждая минута была на счету, хотелось все успеть. И когда однажды в кабинет зашел паренек, похожий на мальчика, северянин, с густой черной шевелюрой, худой-прехудой, остановился в нерешительности на пороге, я разозлился. “Опять отнимет время”, - подумал про себя.
- Я вам заметку принес! – протянул тетрадный листок, исписанный мелкими буковками, похожими на иероглифы. Это была прилично написанная информация о том, что в педучилище прошли соревнования по лыжам.
- А почему не указан победитель? – спросил я.
- Зачем однако? – потупил голову паренек. – Я первым был.
- Фамилия?
- Санги Владимир Михайлович.
- Заметку опубликуем, приноси еще.
- А нельзя ли сейчас получить за информацию? – потупил голову паренек. – Есть хочется, нет ни копейки на хлеб.
- Вообще-то гонорар выдается раз в месяц, но... ты присядь, рассказывай, как живешь. Ты нивх или нанаец?
- Нивх однако...
Так я познакомился с тогда еще никому неизвестным, но в будущем основателем нивхской литературы, создателем первого в мире алфавита и букваря на нивхском языке Владимиром Михайловичем Санги.
В ту пору он учился в местном педучилище. Очень голодал. Родители промышляли нерпу и белку на Северном Сахалине, привезти ему добпаек было некому.
Естественно, нашлись у меня “копейки” и на хлеб, и на колбасу. А Владимир с тех пор стал моим нештатным корреспондентом, которому я всегда размечал гонорар по самому высшему разряду.
...
Очень скоро без красивых слов, договоров и уверений в дружбе, мы потянулись друг к другу. Володя писал стихи, как все начинающие, традиционные, состоящие из общих фраз. Я посоветовал ему отбросить эту гладкопись, обратиться к своему народу, к его фольклору.
- У нивхов нет своей письменности, зато имеются сказания, легенды. Их у вас в народе, кажется, называют тылгурами. Вот у кого стоит учиться. А не у тех, кто сочиняет стишки о борьбе за мир, за коммунизм.
- Я тоже об этом думал. – Ничего больше не говоря, Владимир достал из бокового кармана свернутую тетрадь, прокашлялся, на худых щеках проступил туберкулезный румянец, начал торопливо читать: “Еще в дни ледохода стойбище имело два топора. Старейшина рода Кевонгов скудоволосый и седой Касказик велел сыновьям готовить шесты”. Владимир приостановил чтение, вопросительно, с тревогой поглядел на меня. Оказывается, он первому читал мне свое сочинение.
- Ну, что остановился? Давай дальше. Как это у тебя: “в стойбище было два топора”. Сильно!
“Ожидался рунный ход кеты, - с готовностью подхватил Владимир, - время поджимало, солнце еще должно было провялить древесину и съесть смолу...”
- И что это за сочинение? – обалдело спросил я, когда Владимир закончил чтение главы.
- Роман. “Женитьба Кевонгов” называется.
- Пошли отметим это событие, - я подхватил Санги под руку.
Мы зашли в корейскую столовую. Здесь все было окутано паром. Я заказал сытный обед, каждому по порции корейской лапши, очень длинной и очень острой. Разве мог я в ту пору даже предположить, что передо мной скромно сидел первый писатель нивхского народа, а роман “Женитьба Кевонгов”, главу из которого я только что услышал, переведут на сорок шесть языков мира.
...
Однажды Владимир попросил меня взять его в командировку на север Сахалина, в нивхский колхоз “Чирв-Унд”, что означало по-русски “Новая жизнь”. Там сложилась острая ситуация. Решили начать доброе дело для жителей Крайнего Севера. Приняли постановление правительства об оказании малым народам всевозможной помощи: нивхи, нанайцы, ороки, ульчи и многие другие рождались больными туберкулезом, все от мала до велика курили трубки, спивались. Если не остановить это бедствие, малые народы должны были вымереть.
Постановление, а я читал его одним из первых, предусмотрело многое, но забыло вникнуть в традиции народов, изучить их историю. Чиновники рьяно кинулись выполнять и... перестарались. В том же колхозе выстроили пару десятков новых бревенчатых домов с паровым отоплением, провели газ, нарезали каждой семье приусадебный участок. И вашему покорному слуге выпало задание поехать в “Чирв-Унд” и на месте посмотреть на новую жизнь нивхов.
По дороге Владимир Санги дополнительно “просветил” меня. Нивхи – прирожденные рыбаки и охотники. Веками их кормило море и тайга. По древним тылгурам, когда гуси пролетали над стойбищами, становились черными от дыма костров, так много было жителей Ых-мифа (Сахалина). Власти едва ли не силой впихнули многодетные семьи в новые дома, заставили сеять зерно. Старшинки пытались разъяснить начальникам, что по древним законам землю копать для нивхов страшных грех, ибо в земле живет Хозяин.
С приключениями, нас едва не обобрали заключенные, строившие одну из таинственных строек коммунизма, подводную трассу под Татарским проливом, мы все же добрались до “Чирв-Унда”, свалились с нарт, замерзшие донельзя, направились к первому дому, надеясь обогреться и отдохнуть. Войдя в сени, я почувствовал острый запах навоза. В самой большой комнате, по колено в говне стояла корова. В углу сладко похрюкивал поросенок. Мы переглянулись.
Оказалось, нивхам не понравилось новое жилье, и они перебрались в привычные душе зимники, а скотину завели в новые дома.
...
Вечером, сидя в теплом зимнике, то и дело протирая глаза от едкого дыма, мы ели юколу, пили “огонь-воду”, которую привезли с собой, и разговаривали со старшинкой, бывшим шаманом Тамайкой. Старик очень любил выпить, его бороденка в три волоска тряслась при виде моей фляжки. И рассказывал он свои тылгурашки странным образом, примерно так: “Однако горло сильно пересохло, не может Тамайка тылгуры сказывать”. Я плескал в его кружку пару глотков спирта, Тамайка, набросав в кружку снега, выпивал “огонь-воду”. “Теперь однако голос малость появился”.
Где была правда, где выдумка, не знаю, только Владимир с затаенным вниманием слушал старшинку, а когда тот после очередной порции стал повествовать, как встречался с русским писателем Чеховым, Владимир попросил старика говорить помедленнее.
...
- Сколько тебе лет, дедушка? – спросил я.
- Много, шибко много, со счету я сбился. А знаешь однако почему я до сих пор не ушел к Верхним людям? Не знаешь, молодой еще. Старый лисовин продлил Тамайке жизнь.
Здесь я должен кратко познакомить читателей с этой удивительной историей.
Старик-охотник много лет свято хранил тайну. В одном из распадков встретил красавца-лиса, лисовина. Не стал его стрелить, жаль было. И буквально каждую зиму приходил в распадок, беседовал с лисовином, который сидел неподалеку и слушал охотника. И в прошлом году старик встретил лисовина и поразился. Лис постарел, утратил гибкость, позвоночник его огрубел, шаг потерял размашистость, задние лапы не ложились во вмятины от передних, великолепный чок – округлый единый след от передней и задней лап был потерян. Старик понял: друга настигла старость. Но был уверен: стоит ему застрелить лисовина, как и сам он умрет. Но все равно никому не хотел охотник отдавать шкуру самого сильного лиса в округе.
А теперь я приведу один из последних отрывков из повести В. Санги “Изгин”.
“Охотник приготовился стрелять в спящего лиса. А тот, словно почувствовав, “угадав” намерения человека, поднял голову, невозмутимо зевнул. Озираясь вокруг, потянул воздух. Встал на толстые лапы и встряхнулся. По спине, от головы до хвоста пробежала серебристая пересыпь. Старику даже послышался звон – будто рассыпались серебряные монеты. И опять начал подниматься ствол.
Мушка уже была направлена в голову старого зверя, но вдруг охотник вздрогнул и поднял голову. Красная молодая лисица вылетела из-за куста, играючи прилегла перед красавцем-лисовином, а тот как бы отбиваясь от нахлынувшей напасти, поднял переднюю лапу. Его толстый пушистый хвост заходил ходуном. Это был свадебный танец”.
Ну скажите на милость, кто еще мог бы с такой психологичностью и точностью описать эту сцену? Она не просто точна, она несет на себе огромный пласт правды, как бы обобщает смысл жизни. Ведь старый охотник мысленно давно связал свою жизнь со старым лисовином, но если зверь еще готов жить и радоваться жизни, то и ему надо жить, назло самому себе.
...
“В Сибири родился второй Ромен Ролан”, - так возвышенно написала одна парижская газета, когда в 1982 году во Франции была издана книга собраний сочинений нивхского писателя Владимира Санги. Наверное, парижане еще не знали, что к тому времени талантливый нивх успел написать и издать легенды и сказания своего малочисленного народа, издал букварь на нивхском языке, дав начало письменности.
Радовались появлению нового своеобразного писателя не только во Франции. Помнится, как горячо отозвался о Владимире Санги старейший писатель страны Константин Федин: “Фольклор советских народов обогатился еще одним красочным притоком... Появился первый нивхский писатель, которому предстоит открыть другим народам душу и сердце своего”.
К Владимиру пришла нежданно-негаданно слава. В начале восьмидесятых годов его завалили предложениями издательства Советского Союза. Просили заключить договор на еще не изданные книги. “Представляешь, - говорил он мне, - недавно денег не было на хлеб, а сейчас могу стать миллионером, но не успеваю писать, хотя задумок вперед лет на пятьдесят”.
А тут еще Санги избрали секретарем Союза писателей России, ввели в состав нескольких редколлегий, стали включать в состав правительственных комиссий, которые занимались проблемами Крайнего Севера. Казалось бы, пришел звездный час для моего друга, для всех северян, но...
Давно подмечено: посредственность не терпит превосходства. Нашлись критики и на Сахалине. Газеты начали травлю писателя, вредили Санги на каждом шагу. Однажды недругам удалось “подловить” Санги, идущим из ресторана в нетрезвом виде. И на пустом месте возникло настоящее “цунами”. Его терроризировали, травили, прорабатывали за каждое выступление в печати, обзывали горьким пьяницей и дебоширом.
Я-то лучше других знал национальный характер Владимира Санги. Как все северяне, он очень больно переживал неправду, мучился. И не всегда сдерживал себя, давал отпор, невзирая на чины. Подхалимы-писатели тоже примкнули к хору ругателей, коллективно заявляли, что творчество Санги – детский лепет на лужайке.
“Было время, - позже рассказывал мне Владимир, - когда казалось, что сердце мое вот-вот лопнет, а если и не лопнет, то я возьму ружье и...”
Ружья брать Санги не пришлось. Судьба-индейка любит выкидывать свои удивительные коники. Когда, казалось, Санги некуда больше обращаться за помощью, случилось настоящее чудо. Его пригласили на работу в Москве, да не просто в столицу, а в Совет Министров СССР, начальником сектора народов Крайнего Севера. Он, конечно, приглашение принял с превеликой радостью, с ходу получил шикарную квартиру на набережной Мориса Тореза, в престижном министерском доме.
Приехав в Москву, я с вокзала позвонил Санги домой. Владимир, услышав мой голос, откровенно обрадовался:
- Толя немедленно приезжай ко мне, жду! Немедленно! – и повесил трубку.
Отыскав дом, я обошел его со всех сторон, не зная, в какой подъезд войти, всюду сидели дежурные милиционеры. В холле стояли цветы, мраморная отделка слепила глаза.
- Вы к кому? – остановил меня страж порядка.
Я назвал фамилию, милиционер заулыбался, любезно проводил меня по лестнице, где ступени были устланы коврами. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вчера человек бичевал, а сегодня... Ничего не скажешь, судьба играет человеком.
Санги встретил меня в дверях министерской квартиры, обнял, расцеловал, повел знакомить с женой... Мы ходили по комнатам, одна из стен представляла собой сплошное стекло, любовались его охотничьими трофеями – все стены были увешаны головами убитых им волков, медведей, лис, позже Володя побывал в некоторых странах и привез оттуда новые трофеи.
Потом мы сидели за столом, пили, ели, говорили, вспоминали и... плакали...
...
Господи! Какую находку приобрело министерство в лице Владимира Михайловича Санги! Он почти не жил в Москве, мотался то по Чукотке, добиваясь запрета уничтожения оленьих стад, которые в ту пору шли на мясо вместо крупного рогатого скота, то шел по знакомым тропам севера Сахалина, изучал возможность доставки детей в школы-интернаты, создавал культбазы, то пробирался к вымирающим народам Камчатки, встречался на стойбищах со стариками-якутами и манси.
В Совете Министров не успевали прорабатывать докладные записки рьяного уполномоченного. Однажды министр прямо сказал Санги: “Владимир Михайлович, не думаете ли вы, что нашему аппарату нечем больше заниматься, как малыми народами?”
Северяне – люди особые, они очень доверчивы, тонко чувствуют ситуацию, не терпят лжи и насилия. Санги после этого разговора удвоил усилия, добился за три года столько, сколько не было сделано за десять лет...
Как-то раз я приехал в Москву без предупреждения, заехал на знакомую набережную. Владимира дома не было, зато в квартире было нечто, напоминающее малое нивхское стойбище. На полу, на оленьих и медвежьих шкурах, спали широкоскулые молодые люди. Они, оказалось, прилетели в Москву с Камчатки поступать в институт. На диване отдыхала дама средних лет, тоже северянка – проректор якутского госуниверситета, в гостиной, тоже на полу, на ковре вольно расположились танцоры из ансамбля “Чайка” Чукотского национального округа. Как сказала жена Владимира Валентина, ребята прилетели из Германии, были на гастролях, в московской гостинице места им не забронировали, приехали к Санги.
Раз пять или шесть я навещал за те годы министерскую “берлогу”, как звал роскошную квартиру Санги, и очень редко хозяева оставались одни. Валентина кормила и поила, обогревала и трудоустраивала этих больших северных детей, всю эту разноязыкую ораву, а они по-доброму звали ее “мамой”, а Владимира Михайловича “старшим братом”. К тому времени в семье Санги было уже двое детей, младшего сына звали Позвейн, это и был тот самый первый нивх, родившийся в Москве.
Позже я был свидетелем, как отец учил сына распутывать звериные следы в снегах Малеевки, учил ставить капканы, будто бы Позвейну суждено было вернуться на Сахалин, к своим дедам и прадедам.
...
Однажды я получил бандероль из Москвы. Вскрыл ее. Первым делом увидел красочную открытку с видами севера, на рогах крупного оленя красными буквами было написано: “Приглашаю”. Здесь же была довольно толстая книга избранных сочинений В. Санги. И на первой странице дарственная надпись: “Дорогому другу Толе Баюканскому. Эту книгу я посвятил своему сыну Позвейну”.
Еще на первом этаже я услышал характерные звуки шаманского барабана и удары бубна. Дежурный милиционер подмигнул мне: “Гуляют ребятишки”.
Едва вошел в распахнутую настежь дверь, как меня закружил, ослепил север, наш Крайний Север. Разноцветье национальных костюмов, крики чаек, хохот. Такого праздника я больше никогда в жизни не видел. В большой комнате были накрыты столы – северное разносолье: миски красной икры, горы рыбы – кеты, палтуса, чавычи, моченая брусника с бамбуком, бутылки самой замысловатой формы. Гости почти все были в сборе. Слышалась негромкая разноязыкая речь. Там, в прихожей, встречали гостей, а тут ждали появления виновника торжества. Он появился в звериной шкуре, в накинутом поверх малахае, на ногах – оленьи торбаза, в руках остро заточенное копье. На груди связка медвежьих шаманских зубов.
Вопль восторга прокатил по залу. Сплясав ритуальный танец с выкриками: “Это птенчик, это птенчик крыльями затрепетал”, - Владимир скинул малахай, счастливо засмеялся, и праздник начался. Я заметил, что за столами не было ни одного московского писателя, ни одного члена правления, ни одного сотрудника Совета Министров. Из “европейцев” он пригласил всего трех – своего шофера, хозяйку парижского издательства и вашего покорного слугу. Остальные тридцать пять человек были северяне, специально прилетевшие и приехавшие на его пятидесятилетие из самых немыслимо далеких окраин России. Рядом со мной был подарочный стол. О, Господи! Каких драгоценных подарков на нем только не было – серебряные блюда, национальные костюмы, золотые кубки.
Изобретательный юбиляр построил торжество так, что больше говорил о каждом из гостей, чем о себе. Давал как бы самую лестную характеристику человеку, потом предоставлял слово для приветствия. Представляя меня, Владимир сказал коротко и емко:
- Толя Баюканский – очень хороший человек однако, милый моему сердцу. Первый мой наставник, учитель, первый настоящий журналист и писатель, каковым он останется навсегда в моем сердце...
...
Несмотря на столь высокую оценку, данную мне другом, писательская судьба складывалась трудно. У одних, глядишь, едва выйдет тонюсенькая книжонка про то, как дети осторожно ходят по асфальту, их сходу принимают в члены Союза писателей, издательства хотя и в порядке очереди печатают их опусы, которые никому из читателей не нужны, ибо все третичны и десятичны, не несут ничего нового, а тут... Вспоминается настоящая эпопея с романом “Соколиные ратники”. Чтобы исторический роман увидел свет, понадобилось девять лет труда, нервного напряжения и пять рецензий высшего класса, таких, к примеру, как рецензии положительные, конечно, института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, института мировой литературы, института международного рабочего движения при Академии наук СССР, Воронежского университета и рецензии доктора исторических наук Яжборовской.
Как ни старались руководители Центрально-Черноземного книжного издательства затормозить роман, как ни придумывали заслоны, все равно он увидел свет, был позже переведен на другие языки.
Почему это происходило, понять нетрудно. Авторы гладкописных книжек не могли вызвать недовольства вышестоящего начальства, а вот “Соколиные ратники”, где приоткрывались тайные ходы власть имущих не только России, Японии и Китая, где “мой” Чехов путешествовал по сахалинской каторге не удивленным и любопытным зрителем, а был участником событий, трусливых издателей никак не устраивало.
Будучи до мозга костей журналистом, я и в художественное произведение привносил документалистику, достоверность.
И еще. Меня не принимали в члены Союза писателей аж 14 лет. Радостно улыбались, хвалили книги, рассматривали протоколы заседаний и итоги голосования в областной организации и... не принимали. Виной тому был мой язык, недаром говорят, язык мой – враг мой. Вспоминается, как меня пригласили в Москву, на заседание приемной комиссии в члены Союза писателей. Мы, кандидаты, сидели в круглой комнате, слушали, раскрыв рты, приговоры “умников”, чьи произведения вообще были малознакомы широкому читателю. Приехавший из Белгорода бывший командир разведроты Малкин, человек, награжденный пятью боевыми орденами, издавший пять толстенных романов о войне, был на глазах изумленных и испуганных семинаристов буквально “раздавлен” некой седовласой дамой из московской элиты, не выдержал, хлопнув дверью так, что зазвенели окна, плюнул на семинар и уехал домой. Муж и жена – сказители из Мордовии, любимцы тамошней детворы, очкастые и перепуганные, слушали резкую, обидную критику со всех сторон, их обзывали как только могли. Я сидел рядом и видел, как из-под очков бедных сказителей, авторов многих книг о Петрушке, катились крупные слезы.
Дошла, помнится, очередь и до меня, многогрешного. Драматург Вадим Коростылев, автор пьесы о декабристах, сказал следующее: “Тут представил пять книг некий Баюканский из Липецка. Я прочитал одну повесть “Попутного ветра”. Ну, что можно сказать? Скучно и малоинтересно”.
- Точно так же, как ваше выступление! – с места вставил я. Обида была страшной. Он прочел первую мою ученическую повесть, даже не ознакомился с крупным романом “Падение Кито-Карафуто” и вот тебе на.
Что тут началось! Председательствующий писатель Михаил Алексеев немедленно прервал заседание, сделали вынужденный перерыв.
Ко мне подошла секретарь писательской организации Чечено-Ингушетии Раиса Ахматова и, зло кривя тонкие губы, процедила:
- Не пойму: ты – дурак или слишком умный? Чего рыпаешься? Теперь тебя никогда в жизни не примут в Союз.
- Ну и хрен с ним, с Союзом!
После перерыва члены комиссии никого больше не разбирали, кроме меня. Ругали за неуважение к критике, к более умным людям, высказывали сомнение, что приглашать на встречу писателей не стоит и т.д.
Вечером, совершенно разбитый и разволнованный, позвонил из гостиницы “Россия” домой Санги. Владимир примчался очень быстро. Вошел в номер в сверкающем серебром нерпичьем полушубке и нерпичьей шапке. Не расспрашивая меня, снял трубку, попросил администратора поднять на четырнадцатый этаж “полнокровный” ужин на двоих, сказал для убедительности несколько фраз по-японски, продиктовал примерное меню. Через двадцать минут в номер официант вкатил тележку, уставленную бутылками и закусками.
За ужином душа моя совсем раскисла, стала мягкой и печальной. Я рассказал другу все, как было на том заседании.
- Чепуха однако! – отмахнулся Владимир. – Ложись спать, завтра утром я заеду за тобой, покажемся Мише Алексееву, председателю приемной комиссии, и все порешаем.
Проводив Санги, я подумал: “По пьянке мы все добрые, а проспимся... Никуда он со мной не поедет”.
Чуть свет раздался телефонный звонок. “Ты готов? – бодро спросил Санги. – Выходи вниз, я еду”. Михаил Алексеев – модный тогда писатель, автор книги “Хлеб – имя существительное”, оказался на месте. Я вслед за Санги зашел в кабинет, минуя секретаршу и людей, сидевших в приемной.
- Миша! – сходу обратился Санги к Алексееву. – Ты почему Толю Баюканского в Союз не принимаешь? Я его знаю уже много лет, он тут многим сто очков вперед даст. Объясни, пожалуйста!
- А кто сказал, что мы его не примем? – хитровато улыбнулся Алексеев. – Примем и даже обязательно, езжайте домой и ждите сообщения...
- Вот, видишь, все в полном порядке! Примут, никуда не денутся...
И на сей раз нас с Санги обманули даже такие люди, как Алексеев. Ни ответа, ни привета я не получил...
...
Все встает на свои места со временем. Я уже более двадцати лет –член Союза писателей, автор почти трех десятков книг, знаком со многими русскими и зарубежными писателями, но нивхского писателя и друга Владимира Санги никогда не забуду...
ИХ БЫЛО ТРОЕ, НЕ СЧИТАЯ МЕНЯ
Однажды, находясь в Доме творчества, я получил приглашение от Валентина Осиповича Осипова, тогдашнего всесильного директора издательства “Художественная литература”, известного критика и литературоведа, почтить посещением его апартаменты по случаю дня рождения жены. Приглашение, как пишут дипломаты, было с благодарностью принято.
Прихватив подарок, я направился в “секретарское крыло” здания. Нашел нужный номер. Каково же было мое изумление и радость, когда я увидел хорошо знакомых секретарей Российского Союза писателей, очень популярных и любимых в народе Анатолия Степановича Иванова и поэта Николая Константиновича Доризо. Они были с женами, нарядно одетые.
Здесь я позволю сделать краткое, но важное отступление. В Доме творчества, как и в любом месте, где проходили литературные тусовки, перед этими литературными “китами” откровенно заискивали рядовые писатели, надеясь получить протеже, порой приглашали и “на рюмочку”, но ни один из этой троицы не шел на контакты, не давая повода вести себя по-панибратски. Осипов, Доризо и Иванов были строги, щепетильны и недоступны. А тут, в своем кругу, все без лишних разговоров выставили на стол “пузыри” с дефицитными в ту пору импортными спиртными напитками.
С тихим ужасом я наблюдал, как Валентин Осипович, на правах хозяина, разливал первую бутыль, “отпускал” каждому, исключая женщин, по стакану до краев. Я понял: секретари решили “раскрепоститься”. Не успев придти в себя от наркомовской нормы, я увидел вновь наполненные стаканы.
Только после двух “рюмашек” потекли задушевные разговоры. Они в основном сводились к злободневной тогда теме: зажиму русскоязычных писателей. На мою голову обрушился водопад фактов, которые, признаюсь, обескуражили и меня. Оказывается, в крохотной автономной республике Абхазия насчитывалось более ста членов Союза писателей. Это на 120 тысяч населения. В “писатели” пачками принимали людей во всех “братских” республиках и областях. Достаточно было открыть справочник Союза писателей СССР, чтобы убедиться в правоте слов моих товарищей. Сотни никому не известных литераторов малых народов носили почтенные и незнакомые нам звания “народных писателей”, акынов.
- А вот ты, Толя, - сказал Иванову Валентин Осипович, - замечательный русский писатель, автор таких полюбившихся зрителям полотен, как “Тени исчезают в полдень”, “Вечный зов”, а ты у нас не народный писатель.
- Званий для меня нет, – грустно улыбнулся Анатолий Степанович.
Словом, разговор затянулся допоздна. Потом, по предложению Николая Доризо, каждый в перерыве между тостами стал рассказывать самую памятную для него историю своей жизни. Позже запели русские народные песни.
На следующий день, дождавшись, когда Валентин Осипович с супругой пришли на завтрак, сели за наш стол, я спросил:
- Вчера вы подарили мне большую радость, но... никак в толк не возьму, почему именно меня вы пригласили на эту встречу? У вас столько знакомых, каждый был бы счастлив.
- Вопрос законный. Мы с женой, сидя рядом за столом, вот уже около давно наблюдаем за тобой.
- Ну и как?
- Нам понравилось, ведешь себя достойно, не суетишься, не пытаешься ломать шапку перед литературным начальством. Мы не ошиблись в тебе. Особенно, когда я предложил помощь в издании нового романа, ты отказался. Нынче на эдакий подвиг мало кто решится из нашей братии.
- А почему я отказался?
- Сказал, что еще не созрел для столь могучего издательства, как “Художественная литература”.
Честно говоря, видимо, я был настолько пьян, что не мог даже вспомнить этот разговор. Осипов положил мне руку на плечо:
- Хочешь, честно? Надоели до смерти московские жополизы, а ты... дальневосточник, северянин... Повторюсь: ежели будет нужна дружеская помощь, дельный совет, не стесняйся, вот наши координаты. – Валентин Осипович подал мне визитные карточки сразу трех секретарей Российского Союза писателей.
Признаюсь, одним адресом я много позже воспользовался. Когда завершил крупный исторический роман, очень острый, написал несколько фраз главному редактору “Молодой Гвардии” Анатолию Степановичу Иванову, к письму приложил аннотацию. Ответ получил очень быстро: “Присылай свой опус!”, что мною и было сделано, хотя отлично понимал: вряд ли столь солидный журнал возьмется опубликовать роман.
Каково же было мое изумление, когда в 7 и 8 номерах журнала за 1993 год был напечатан журнальный вариант романа. Не думаю, что это было сделано ради нашего общего знакомства. Вроде бы роман “Накрыть знаменем, вернуть шпагу” получился. Редакция да и автор получили множество откликов. Один из них осмелюсь воспроизвести здесь: “Уважаемый Анатолий Борисович! С превеликим наслаждением читаю Ваш роман “Накрыть знаменем, вернуть шпагу”! Написано, на мой взгляд, исторично, психологически выразительно, ярко, характеры живые, сочные, “нервные”, одним словом, настоящее художественное полотно жизни послепетровской России.
Несколько слов о себе. Я литературный критик, член Союза писателей России, заведующий кафедрой Тверского госуниверситета. Я обязательно познакомлю с вашим романом своих студентов. Когда книга полностью выйдет в свет, пришлите экземпляр для научной работы. В. Юдин...”
Этот отзыв стоил многих. А 1999 году роман под названием “Фамильный алмаз прокурора” вышел, наконец, в свет. И первые три экземпляра я отправил старшим товарищам Валентину Осиповичу Осипову, Николаю Константиновичу Доризо и Владимиру Юдину. Анатолий Степанович Иванов, к великому сожалению, недавно умер. Он все-таки стал народным, получил даже звание Героя Социалистического Труда.
“С КОРОВОЙ И БЕЗ КОРОВЫ...”
ВЛАДИМИР ЛИЧУТИН
Часто вспоминаю Дом творчества писателей в Переделкино – подмосковный поселок, где расположился писательский городок, мемориальные домики Пастернака, Чуковского, дачные места, где за крайними домами уже угадывается высотная Москва. Как здорово! Ты разом в подмосковном лесу и одновременно в Москве. В тот раз наши молодые сердца учащенно бились: приехали на всесоюзный семинар очеркистов, попасть куда было большим счастьем для журналиста, чье творчество соприкасалось с писательским. Конкурс на семинар был обалденный. Претендентов – уйма, в основном, журналисты из “Комсомолки”, “Правды”, “Известий”, а нашего брата – переферийщика – раз, два и обчелся.
И что любопытно, руководители семинаров, знаменитые на всю страну очеркисты А. Аграновский, А. Радов, В. Сурганов лично отбирали в свои группы слушателей, предварительно прочитав наши опусы.
Я попал в группу, которой руководил Всеволод Сурганов – доктор филологических наук. Он, кстати, написал отличную рецензию на мой роман “Падение Кито-Карафуто”. Рядом со мной оказался худенький, обритый наголо молодой очеркист, который, кажется, вообще впервые приехал в Москву из Архангельска, где работал в областной газете. Это был Владимир Личутин – мало кому тогда известный. Прямо скажем, внешность была у него самая заурядная, эдакий северный мужичок-хитрячок.
На первых порах, разинув рты, мы с волнением слушали беседы великих мира сего. Помнится, академик Арцимович, засекреченный тогда атомщик, впервые приоткрыл нам тайны ядерного оружия; зам. министра внешней торговли Н. Смеляков познакомил с жизнью Америки; профессор-международник В. Зорин как бы ввел нас за кулисы дипломатии, а журналист “Комсомолки” П. Чачин рассказал, как сопровождал Хрущева в Англию.
Затем начались занятия в группах. Однажды стали обсуждать очерки Личутина. И все сразу удивленно замерли, услышав образный северный говорок, мало похожий на привычный нам язык. Словно живые, предстали перед нами северные скитальцы, юродивые, сказители. Это было, как гром среди ясного неба. Нас ведь ориентировали на создание “полотен” о строителях коммунизма, а тут... старина, детали северного быта, суровая северная природа и людские души.
Запали в сердце его образы, даже сегодня помню, как в одном его небольшом очерке гончар босыми ногами месил глину, вытягивая из нее животворные соки, попутно избавляя себя от ревматизма.
...
Я тогда представлял на семинаре Липецкую область, вернее, новолипецких металлургов. Мои работы, в частности, десятилетний писательский пост в журнале “Подъем” был высоко оценен. Но я хочу сказать о другом. Один из организаторов семинара, писатель Анатолий Чехов, ставший впоследствии моим хорошим другом, в день закрытия семинара предложил поблагодарить руководство Союза писателей и ЦК комсомола. Я охотно согласился, не представляя, какой конфуз за этим последует.
Закрытие было очень торжественным. В зале собрались известные писатели, деятели искусства, ведущие журналисты, представители центральных издательств. Все шло как по маслу. Хвалили друг друга взахлеб. Наконец предоставили слово и мне.
Начал, как учили, за здравие, а закончил – за упокой. Как-то незаметно углубился в несвойственную для себя тему о языке рабочего класса в очерковой литературе. Когда произнес коронную фразу “сейчас наш рабочий класс изъясняется либо на языке лозунгов, либо на языке мата”, в зале возникло легкое замешательство. После того, как я сошел с высокой трибуны, аплодисментов не последовало. Встала поэтесса Людмила Татьяничева, она тогда занимала пост одного из секретарей Союза писателей России, и вынесла мне приговор:
- Не знаю, как изъясняются замечательные металлурги в Липецке, а у нас, на Урале, язык металлургов – образный, человечный, язык настоящих строителей коммунизма.
Словом, концовку торжества ваш покорный слуга окончательно испортил. Как по команде, от меня сразу отвернулись и семинаристы, и руководители. И только Володя Личутин на виду всех пожал мне руку и сказал: “Не больно-то тужи, паря, всяко век-от наживесся, с коровой и без коровы...”
Слух о моем откровении живо разнесся по литературным кругам. Один довольно известный московский драматург Л. Яскевич записал в мой альбом по этому поводу следующие строки:
Мой милый Толя! Я не рассержусь,
Коль обо мне и пьесах скажешь ты сурово.
Но одного я искренне боюсь:
Не говори на семинарах заключительного слова...
...
Однако вернемся к Владимиру Личутину. Я не хочу повторять уже известные истины о том, что из него и впрямь получился крупный и очень своеобразный русский писатель, я считаю, что он один из самых “настоящих” и оценен по достоинству. Скажу о мимолетных своих впечатлениях от встреч с ним.
...
Однажды я вновь приехал зимой в ставшую родной Малеевку – “зимнюю сказку”, как называли ее писатели-завсегдатаи. Получил ключ от номера и... в холле столкнулся с будущим соседом, секретарем писательской организации Архангельска. Я, ни к селу, ни к городу, брякнул:
- Знаком с вашим Личутиным.
- А, Владимир здесь! – сказал его земляк. – На втором этаже живет.
Во время обеда этот настырный вожак подвел меня к столу Личутина и сказал:
- Володя, видишь, твоего знакомца привел!
- Здравствуй, Володя! – обрадовано проговорил я.
- Здравствуйте, - неуверенно ответил Личутин, - но... я что-то вас не припомню.
Вот это был конфуз! Секретарь радостно потирал руки. Возможно, он заподозрил, что я говорю неправду, просто желаю похвастаться таким знакомством. Я начал напоминать Личутину наши беседы и встречи в Переделкино. Но, видя пустоту в его глазах, обозлился:
- Не помнишь, и не очень-то хотелось. – Повернулся и ушел...
Не узнать его мог я – Личутин огрузнел, завел рыжеватую бороду, но я-то остался прежним. Было крайне неприятно так оконфузиться...
Спустя пару часов в дверь комнаты постучали. Вошел Владимир, сказал извиняющимся тоном:
- Прости, паря, все я вспомнил. Когда ты подошел, я думал о...
Мы пожали друг другу руки.
...
Ох, какой рьяный он теннисист! Я видел, как он яростно, с выкриками “сражался” в пинг-понг со Станиславом Куняевым, своим другом. Я, будучи кандидатом в мастера спорта СССР, конечно, легко стал их обоих обыгрывать. Куняев только посмеивался, а Личутин вошел в такой азарт, что стал неузнаваемым. Как ярый картежник, уверенный в том, что ему не везет временно, после каждой проигранной партии восклицал: “Давай еще, счас отыграюсь!”
Наверное, это была его черта характера – никогда не сдаваться, даже несмотря на явное превосходство противника. Но едва игра закончилась, он снова стал самим собой – добрым, чуточку насмешливым, готовым на все ради хорошего человека...
...
Виделись мы после этого несколько раз. Став мастером литературы, Личутин не то, чтобы зазнался, просто Москва заставила измениться. Знал я, что жил он поначалу трудно, потом женился на красивой, но вряд ли понимающей его нутро москвичке. Она, помнится, была выше его ростом и являлась эдакой московской “штучкой”. Я, грешным делом, про себя подумал: “Не пара эта гагара ему”.
Вскоре Личутин появился в Малеевке с новой женой, которую привез из дальних северных краев. Вот она была ему настоящая пара, от них, как говорится, нельзя было отвести глаз.
...
Сегодня Владимир Личутин – капитан российского литературного корабля. В честь его пятидесятилетия недавно одна московская газета изобразила его в капитанской форме. И я по-прежнему, с удовольствием читаю его трудные, но увлекательные, истинно северные романы и всякий раз вижу перед собой его хитроватые глаза, в которых как бы застыла фраза: “Всяко век-от наживесся, с коровой и без коровы”. Что правда, то правда.
“ПОМНИШЬ, МАМА МОЯ,
КАК ДЕВЧОНКУ ЧУЖУЮ...”
НИКОЛАЙ ДОРИЗО
Жареные черноморские бычки были великолепны. Вино “Букет Абхазии” - тем более. Друзья-грузины натащили всякой зелени, все это вывалили на прибрежной гальке реки Бзыбь. Хозяин, он же наш тамада – Гиви, водитель Дома творчества, раздал нам удочки и предложил потаскать из горной реки форель, которая посверкивала между камнями мелководной реки. Примерно час мы провели в нетерпеливом ожидании, “когда клюнет”, но абхазская форель знать нас не желала.
Позже оказалось, что это главный наш гость – московский поэт Николай Доризо – договорился с Гиви устроить нам “козу”. Пока мы удили форель, они накрыли на стол.
- Эй, дорогие! – позвал нас Гиви. – Сюда, пожалуйста. Давайте улов. Что, нет форели? Вай, вай! – он схватился за голову, но тотчас лицо его стало веселым. – Смотрите, как ловить нужно! – прошел метров десять, закинул удочку и... вытащил... бурдюк с вином, потом сделал второй замет – и на брезенте появились чуть остывшие шашлыки.
Вино охладили в ледяной горной речке, шашлыки, наоборот, подогрели, и Гиви пригласил всех к трапезе в честь приезда дорогих гостей. Доризо он уважал издавна, а я привез ему импортную леску, о которой Гиви давно мечтал.
После третьего стакана Гиви встал во весь свой могучий рост и, наполнив рог, громко прочел: “Помнишь, мама моя, как девчонку чужую я привел к тебе в дочки тебя не спросив...”
Потом мы дружно пели “Улица Садовая, скамеечка кленовая”, “Ох, ты город, Ростов-Дон”.
Николай Доризо вообще был улыбчивым и остроумным человеком, а когда “вожжа попадала под хвост”, становился неудержимым – читал замогильным голосом отрывки из будущей поэмы об Александре Сергеевиче Пушкине, дурачился, пародируя известных артистов.
В Абхазии темнеет быстро, но мы не собирались уезжать. Гиви разжег костер, река Бзыбь совсем рядом звеняще перекатывала свои серебристые воды через каменные валуны. В такие моменты, как сказал один поэт, “сердце ласки просит”. И воспоминаний. Кто-то предложил поговорить о самом-самом главном, о любви. И Николай Константинович вдруг заговорил взволнованно и немножко смущаясь. Мы думали, он поведает нам о Гелене Великановой, об иных женах, но...
- Будучи студентом, ребята, я влюбился в одну девушку-москвичку. Вернее, она училась в то время в столице. Она тоже ответила мне взаимностью. И, представляете, я каждую субботу летал самолетом из Ростова в Москву на свидания, тратя все деньги, которые получал из дома. Наши пути потом разошлись, но зато я написал одно из лучших своих стихотворений, которое называлось “Вкладывайте деньги в... воспоминания”.
Возвратились домой поздно, но... Отдохнуть в эту ночь нам так и не пришлось. Николая Константиновича уже ждала еще одна шумная компания. Приехала семья Винокуров и... без Доризо свой приезд отмечать не желала...
Так до сих пор и остался в моей памяти Николай Доризо – всеобщий любимец, душа любой компании, талантливый поэт и пародист, и очень легко ранимый человек. Как выразился его давний знакомец: “Под толстой кожей его скрывалась тонкая и легко ранимая душа...”
...
Однажды, в Подмосковье, мы гуляли по парку втроем: Николай Доризо, слепой поэт Эдуард Асадов и ваш покорный слуга. Мои собеседники были в отличном настроении, вспоминали бурную поэтическую молодость, когда Москва сходила с ума от будоражащих душу стихов Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Эдуарда Асадова и Николая Доризо. И вдруг Асадов, резко оборвав смех, приостановился, снял темные очки, обнажив пустые глазницы, попросил:
- Коля, будь другом, прочти те стихи, про наше фронтовое поколение.
- С удовольствием! – Доризо крепче сжал мой локоть, видимо, привлекая мое особое внимание, я-то не знал об их тайнах. И начал читать:
Он зренье потерял в бою.
А ныне, в наши дни,
Вновь встретился с друзьями фронтовыми.
За сорок лет состарились они,
Лишь он один их видит молодыми...
Асадов надел темные очки, чтобы скрыть волнение, и увлек Доризо в боковую аллею...
Поэты фронтового поколения! Николай Константинович относился к ним с особой нежностью, ибо сам хлебнул лиха в военные годы. Мы часто говорили о поэзии Михаила Луконина, Сергея Наровчатова, Константина Ваншенкина, Сергея Орлова. Какие пронзительные строки были у них. Достаточно вспомнить образ поэта-танкиста у Орлова:
“Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат...”
И еще я знаю то, о чем не любил вспоминать Николай Доризо, о тридцатых годах репрессий, когда арестовали его отца. Однажды Доризо прямо сказал: “Я благодарен нынешнему времени хотя бы за то, что сегодня могу свободно говорить о своем отце...”
...
Едва ли не самый популярный поэт своего времени, Николай Доризо, кажется, не был полностью счастлив. Да, была у него огромная слава. Он выступал на правительственных концертах, получал звания и премии, но разве в этом счастье! Не имею права говорить о любви. Писательские “ботало”, которые знают все обо всех, утверждали, что у Николая Константиновича было четыре жены, все знаменитости в своем роде. Лично я знал последнюю – бывшую балерину. Она приезжала к Николаю Константиновичу – худенькая, малоразговорчивая, почти ни с кем не общалась. Они казались полной противоположностью друг другу.
У несведущих людей создавалось впечатление, что там, где Доризо, - сплошное веселье. Порой так думал и я, но как-то раз, видимо, в минуты грусти, он прочитал стихотворение, которое заставило по-иному взглянуть на этого балагура и весельчака:
Есть люди откровенно невезучие,
А я живу, от всех себя тая.
Обманное мое благополучие,
Общительность обманная моя.
С людьми я весел, звонко и находчиво,
Мол, жизнь до удивленья хороша.
И все ж при этом так неразговорчива
Моей души глубинная душа.
Не то чтоб я родился незадачливым,
Я понимаю, что в глазах людей
Быть выгодней несчастным, чем удачливым,
Быть выгодней, а значит, и хитрей.
Но, как назло, когда надежды-чаянья
Вдруг рушились, да так, что пыль от них.
Когда мне было плохо до отчаянья,
Я выглядел счастливее других:
Мол, весел я и сыт небесной манною,
И потому подспудно, в глубине,
Не раз мою удачливость обманную
Жестоко люди не прощали мне...
Последний раз мы встретились в Доме творчества в Переделкино. Я обрадовался, подбежал к нему:
- Привет, Николай Константинович!
Доризо взглянул на меня и отвернулся, уйдя в какую-то глубинную думу. Оказалось, он не узнавал многих, был потерян, ходил с тросточкой. Поговаривали, будто он перенес очередную драму, или инсульт. Вскоре я уехал домой. И вот уже несколько лет от Николая Константиновича ни слуху, ни духу.
...
“ЧЕЛОВЕК СО СТОРОНЫ”
ИГНАТИЙ ДВОРЕЦКИЙ
Мало, очень мало людей не видели в свое время нашумевший фильм “Человек со стороны”. Помните, пришел в отстающий, но сплоченный коллектив новый руководитель и... новая метла стала мести по-новому. И получилась эдакая большая, полезная карусель. Фильм да и пьеса под таким названием с триумфом прошли и по странам народной демократии, ее ставили в Англии и Франции. Я, тогда еще молодой человек, прочитал пьесу в подлиннике, заочно зауважал автора – Игнатия Дворецкого, даже не думая о том, что увижу его, мало того подружусь с ним.
Шел 1974 год. Время моего драматургического взлета. Союз писателей России направил меня на семинар драматургов, который проходил не где-нибудь, а в знаменитых Кижах, на Онежском озере. Помню, я приехал в Петрозаводск раньше всех и так получилось, что встречал почти всех семинаристов. Но... пропустил руководителя семинара Игнатия Дворецкого. Этот маленький, лысоватый человек с крупными глазами, одетый не так, как одеваются полунищие провинциалы – в традиционный костюм с галстуком, а как богатый, по западной моде, миллионер, в какой-то замызганный свитер, затертые джинсы, проскользнул мимо меня; честно говоря я просто не обратил внимания на его малоприметную внешность.
К вечеру меня неожиданно пригласили в номер руководителя. Там был министр культуры Карелии и... Игнатий Дворецкий, тот самый, в затертых джинсах.
- Садись, - сказал лысоватый, - я – Дворецкий! – и, не давая времени на раздумье и осмысление, решительно добавил. – Назначаю тебя старостой семинара.
- Да, но...- опешил я, - это какое-то недоразумение. Приглашены известные московские драматурги, такие как...
- В твою пользу говорят многие факты! – Дворецкий посмотрел на министра культуры, тот одобрительно кивнул головой. – Ты – участник войны, блокадник, остальные против тебя – юнцы. Далее. Я родился и много лет жил в Забайкалье, а ты – на Сахалине. И еще. Бегло прочитал твою пьесу “Старый соболь”. Без комментариев... Вот списки, бери, действуй. Чтобы был порядок на семинаре, все накормлены, напоены, решай жилищные проблемы. Товарищ министр любезно предоставил нам три министерских домика на северной части острова Кижи. Все понятно?
- Так точно! – ошалело ответил я.
- Иди, Толя, иди!.. – Дворецкий мягко подтолкнул меня к выходу.
И на следующее утро весь семинар – молодые и безвестные драматурги России – покатили на теплоходе по Онежскому озеру, на остров Кижи.
Остров, как мы позже узнали, был условно разделен на две части: одна, куда непрерывным потоком устремляются туристы со всего мира, чтобы полюбоваться удивительными строениями деревянного северного зодчества, вторая – северная часть острова, утопающая в густой траве, где вдали от туристических троп живут поморы-рыбаки. Где “зевак”, как называют поморы туристов, не бывает.
...
Не ждал, не гадал, что получу такой щедрый подарок от судьбы, от Господа! В Карелии стояли белые ночи, вдохновение природы. Представьте себе такую картину: солнце вообще не заходит за горизонт. В первый же вечер мы отправились на самую высокую точку острова – древнее кладбище. Встали лицом к солнцу, обозревая сразу и поморские края, и озеро, и дымки над соседними островами. Я взглянул на часы. Было около двенадцати ночи. А солнце, казалось, сошло с орбиты, оно все еще ярко светило, покрывая ослабевшими за день лучами сочные луга, кресты на погосте и нас, грешных, кучкой стоящих на вершине холма.
Ровно в двенадцать светило коснулось раскаленным диском края воды, как бы замерло на минутку и... тотчас начало подниматься. Вот что такое белые волшебные ночи!
Вокруг стояла первозданная тишина, изредка нарушаемая лишь жалобным стоном беломорских чаек. Было печально и торжественно. Забылось, что где-то совсем близко шумят города, бьются за тепленькие местечки в жизни людишки. Тут царила Вечность. И все наши драматурги благоговейно молчали. Лишь Игнатий Дворецкий, человек своим талантом приближенный к небесам, отвернулся от всех семинаристов, и слезы потекли по его лицу. Я был рядом, хотел спросить, что произошло, но не стал этого делать, отошел в сторонку.
Человек большого таланта, он острее чувствовал, смотрел дальше нас, многогрешных.
...
Представляете, кругом была неимоверная северная красота со своими неяркими, но впечатляющими красками; но не красотой единой, не одним любимым делом живет человек.
Нужно было еще и есть, и пить. А у нас были консервы, был, правда, ресторан на старой барже, но цены там оказались весьма кусачими. Поэтому мы позволяли себе только обедать там, а завтракали и ужинали на “подножном корму”, кто чем придется. И однажды я взял в домике заброшенную удочку, оставленную кем-то из прежних обитателей, спустился к озеру, насадил жирного червя, закинул леску и почти мгновенно услышал сильный толчок, тот самый, что заставляет вздрагивать сердца истинных рыбаков. Я сделал подсечку, и плотный серебристый островной окунь был первой рыбацкой добычей.
С того момента и стала свежая рыба нашей кормилицей. Я сам ловил рыбу, сам варил и жарил ее. Подспорье к ресторанной еде оказалось превосходным.
Недаром известный ленинградский драматург и поэт Р. Кац сочинил по этому поводу стихотворение:
Как славно в Кижах мы живали
Как сочиняли чепуху,
Как громкогласно воспевали
Мы баюканскую уху.
...
Однажды я заметил, что на обеде не присутствует драматург из Нижнего Новгорода. Ничего не сказав руководителю семинара, пошел его искать. Нужно сказать, что драматурги, если они не очень известные, люди небогатые, не в пример, конечно таким ассам, как Дворецкий, Татарский, Назаров, Арканов, Горин. Поэтому я не очень удивился, обнаружив на бревне недалеко от ресторана нашего пропавшего семинариста. Он пил из жестяной кружки напиток и заедал сухариком.
- Ты почему не в ресторане?
- Понимаешь, - он беспомощно развел руками, - финансы поют романсы. Думал, питание на семинаре будет за счет Союза писателей, а тут... каждый платит за себя. – И охотно рассказал, что едва наскреб денег на дорогу, рассчитывал на дармовую, казенную кормежку.
Выбрав момент, я подсел во время обеда к Игнатию Дворецкому и поведал ему эту грустную историю. И услышал в ответ следующую сентенцию. Дворецкий сказал это громко, словно хотел дать наставление всем присутствующим.
- Я – человек жалостливый, но хочу сказать следующее: если вас не кормит ваш труд, будь вы музыкантом, рыбаком или драматургом, немедленно меняйте профессию. Нельзя считать, если вы талантливы, то дядя должен вас опекать и кормить. Даже Остап Бендер переквалифицировался в управдомы.
В этих словах была и есть солидная доля истины. Есть еще у нас “творцы”, особенно драматурги и поэты, которые живут сознанием того, что они творцы и должны только страдать, а все вокруг просто обязаны им сострадать.
Чуток остыв, Дворецкий сказал мне очень тихо: “Пусть этот неудачник на обеде садится рядом со мной, придется взять его на соцобеспечение. Хотя я лично нищих не люблю. Я человек до всего жадный: до работы, до своих кровно заработанных денег”.
Справедливости ради скажу, что гордый драматург из Нижнего Новгорода вежливо отклонил великодушную милость, и мы подкармливали его сообща.
...
Однажды Дворецкий подозвал меня и сказал: “Толя, завтра приезжает к нам один мой знакомый, главный режиссер Петрозаводского ТЮЗа, он ставит мою пьесу, пусть ребята приготовят обед, в ресторан не пойдем, полакомимся на природе”.
Сказано – сделано. Я наловил свежей рыбы, приготовил жирную уху, достали каждый свои “НЗ”, накрыли стол прямо на берегу озера.
Режиссер приехал не один. И закипела... “творческая беседа”. Тюзовец оказался смелым человеком, начал сыпать, как из рога изобилия, антисоветскими анекдотами, острыми, злыми. Мы только переглядывались друг с другом: ведь он никого из нас не знает, а вдруг донесут куда следует. В то время с этим было строго. Позже один из москвичей выказал крамольную мысль: “А не провокация ли это была? Не проверяли ли нас?”
Об этом факте не стоило бы и упоминать, но... спустя несколько лет этот человек появился в нашем городе и стал главным режиссером драмтеатра. Я обрадовался, поспешил к нему, надеясь, что знакомец будет благосклонно относиться к моим пьесам и к пьесам местных авторов, но... Полгода лично я пытался встретиться с ним, узнать мнение о новой пьесе, но увы! Он назначал “точный” срок, и не являлся.
Так что “друг” Игнатия Дворецкого, образно говоря, одним махом угробил всю местную драматургию, порушив добрые традиции, заменив их пьесами по своему выбору.
Думаю, был бы жив Дворецкий, он вряд ли одобрил бы нововведения бывшего режиссера ТЮЗа.
...
Дворецкий был неистощим на выдумки и розыгрыши, подкидывал идеи, сам импровизировал, лично участвуя в пьесах семинаристов. А ведь съехались в Кижи далеко не новички, в основном, москвичи и ленинградцы, у некоторых пьесы шли на прославленных столичных сценах.
Самое удивительное, что в конечном итоге Дворецкий, как и представитель министерства культуры России сошлись на мнении во время подведения итогов семинара, что лучшими пьесами являются “Старый соболь” Анатолия Баюканского и “Печка на колесе” Марии Семеновой из Смоленска. Их и купило министерство. Но дело не в этом, главное, что именно Игнатий Дворецкий задолго до окончания семинара угадал победителей, а ведь среди семинаристов были такие киты, как ленинградцы Назаров и Кац, москвичи Космачевский и Татарский.
...
Перед тем, как нам разъехаться, Игнатий Дворецкий сделал каждому царский подарок – раздал по сюжету новой, свежей пьесы. Это поразило всех.
Так и сочетались в этом крупном таланте щедрость и скупость, суровость и отцовская нежность. И его автограф-наставление я бережно храню многие годы.
Сам Дворецкий умер в расцвете таланта, не дожив и до шестидесяти. Как жаль!
“ГОРИКИЕ ТРАВЫ”
ПЕТР ПРОСКУРИН
Если для хабаровчан столица – Москва, то для нас, сахалинцев, в одна тысяча пятьдесят восьмом году столицей, тем более литературной, являлся Хабаровск, прекрасный, манящий всех дальневосточников город на берегах полноводного и таинственного Амура. Мы вдвоем с Иваном Самойловым – сыном политкаторжанина, начинающим писателем, выпив для храбрости по чекушке водки, сели в самолет и через пару часов оказались в аэропорту Хабаровска.
Волновались страшно. У меня в нагрудном кармане лежало командировочное удостоверение, которое гласило, что я являюсь участником второго всесоюзного совещания молодых писателей Сибири и Дальнего Востока. И эта бумага словно обжигала душу. Впервые в жизни я ехал на встречу с мастерами литературы, о которых столько слышал.
...
Гостиница “Дальний Восток” была едва ли не полностью отдана молодой литературной смене. Здесь разместились будущие “звезды”, которые об этом даже не подозревали: Борис Можаев, Игорь Золотусский, Римма Казакова, Петр Проскурин, Иван Ботвинник, Лидия Соловьева.
Знакомились в ресторане, что был на первом этаже. Здесь Петр Нефедов и мы с Самойловым оказались в центре внимания, ибо щедро начали угощать знакомых и незнакомых, благо денег привезли с Сахалина предостаточно.
В какой-то момент в ресторан зашли будущие наши “водилы”, руководители, грузный гренадер Всеволод Иванов, он шел впереди всех, опираясь на шикарную трость, ручка которой в виде собачьей головы отливала серебром, за ним, в тяжелых американских ботинках и в клетчатой ковбойке довольно степенно вышагивал ленинградец Даниил Гранин, критик Дементьев тоже был подстать Всеволоду Никаноровичу, а легконогая писательница Кальма – тонкий знаток Франции, как ни странно, шла последней.
Они заняли отдельный столик и заказали ужин. Ели, пили, изредка поглядывали на нас, смиренных начинающих. Чуть позже появилась еще одна пара – главный редактор журнала “Дальний Восток” - Рустам Агишев и ответсекретарь Хабаровской писательской организации Виктор Александровский. Поклонившись мэтрам, они почему-то подсели к нашему столику, почувствовав, где можно веселее провести время.
Кончилось все тем, что Рустам Константинович неожиданно выделил из всех группу из пяти человек и пригласил продолжить разговор о литературе у него дома. В числе счастливчиков оказались Борис Можаев, Римма Казакова, мы с Иваном Самойловым и еще какой-то молодой поэт с Камчатки.
...
На первом заседании, естественно, было очень торжественно. В президиуме, помимо московских писателей, заседали секретари крайкома партии. Я сидел в первом ряду рядом с Всеволодом Никаноровичем Ивановым, его почему-то в президиум не пригласили. Зазвучали умные речи. Мы слушали, раскрыв рты. А Всеволод Никанорович – автор знаменитой книги “Бронепоезд 14-66”, оказывается, спал. Да, спал с открытыми глазами, спал, опираясь на свою знаменитую трость. Это было удивительно. Сидел прямой и строгий и... спал. Видимо, сон крепко взял его в свои объятия, и тяжелая трость выскользнула из рук, с грохотом упала на пол. Все в президиуме обратили взоры на Иванова. А старик проснулся, как ни в чем не бывало, поднял трость, твердо поставил ее перед собой и... снова спокойно заснул, глядя в президиум преданными глазами. Позже, когда мы стали проходить у Всеволода Никаноровича “уроки нравственности”, прониклись к нему величайшим уважением не только как к писателю, но и как к Личности. Оказывается, Иванов еще при “старом режиме” был гренадером, охранял царя. После революции судьба забросила его в Манчжурию. Всеволод Никанорович закончил Северо-Манчжурский университет в Харбине, вновь женился на очень богатой китаянке. А когда снова “гармоничная” жизнь не получилась, гордо ушел из семейного дворца, захватив с собой зубную щетку и сменку белья.
- Так должен вести себя настоящий мужчина! – заверил он нас, молодых и неопытных.
Рассказал он нам и о замысле огромного романа из жизни белоэмигрантов, роман уже имел название “Черные люди”. Прочитал пару глав, повергнув нас в изумление чистым, образным русским языком, впечатляющими образами...
Встреча с большим мастером литературы была еще одним наглядным уроком из серии “мои университеты”. Ведь не только у Максима Горького были свои “университеты”, но и у каждого из нас, парней военного поколения, у которых за плечами, кроме войны и послевоенных разрух, ничего больше не было. Зато мы смело и уверенно смотрели в будущее.
...
На одном из семинаров прозы “именинниками” в один день стали трое: Петр Проскурин (Хабаровск), Иван Ботвинник (Хабаровск) и Анатолий Баюканский (Сахалин). О двух своих сотоварищах я абсолютно ничего не знал, как и они обо мне. Я представил рукопись романа “Падение Кито-Карафуто”, рассказывающего о каторжном Сахалине, о японской оккупации острова. Петр Проскурин дал на обсуждение первую свою повесть “Горькие травы”. Повесть, которая позже стала событием в литературной жизни Советского Союза. А тогда произошло непонятное: Ивана Ботвинника расхвалили на все лады, меня и ругали и хвалили, а Петра Проскурина “раздолбали” вчистую. Один критик безжалостно вынес приговор: “Ты, Петр, кажется, был водителем. Вот и садись снова за баранку”.
Вот такие оказались провидцы!
На счастье Проскурина, нашелся более вдумчивый и тонкий ценитель Рустам Агишев. Он помог Проскурину доработать повесть и напечатал ее в журнале “Дальний Восток”, тем самым дав талантливому писателю “зеленую улицу”. Мало того, Петр Лукич еще и взял в жены его красавицу-дочь Лилю Агишеву.
Справедливости ради скажу, что Проскурин не больно-то хорошо отплатил своему первому покровителю, но это уже совсем иной разговор.
Читатели страны знают Петра Проскурина только как автора широко известных романов и сценариев, пусть он таким и останется в их памяти.
...
А теперь я сделаю маленькое лирическое отступление. Первая жена Петра Лукича считала, что занятие литературой – дело пустяковое, оно не приносит дохода. И однажды сказала, как отрезала: “Выбирай одно из двух – либо я, либо эта твоя... литература”. Он и выбрал последнюю.
Литература в нашей стране кормит немногих, что правда, то правда, а обогащает лишь тех, кто, как тогда говорили, “попал в обойму” - секретарей Союза писателей, лауреатов. Петр Проскурин оказался упрямым человеком, который крепко верил в свою звезду. Чтобы заработать, завербовался на Камчатку, на сплав леса. И действительно, хорошо заработал. Сложил деньги в заплатанный вещевой мешок, сел на пароход, отправляющийся на “большую землю”.
В Хабаровске, в журнале “Дальний Восток” в ту пору стоял у входа бюст Петра Комарова – тамошнего классика, он как бы протягивал каждому входящему руку. Так однажды появился тут и Петр Проскурин. Бросил в угол свой мешок, подсел к столу, стал пить с коллегами чай. Его спросили:
- Чем теперь будешь заниматься?
- Как чем? – удивился Петр Лукич. – Писать, писать буду!
- А на какие шиши?
- На эти! – кивнул в сторону мешка.
Кто-то из любопытных развязал вещмешок.
- Братцы, - удивился он, - тут и впрямь деньги.
Петр Проскурин бросил водительское дело и, засучив рукава, взялся за писательскую работу. И добился своего.
Книги, как замечено, любят “ходить косяками”. Не сразу, конечно, но смелые и оригинальные романы Проскурина были замечены, газета “Правда” расхвалила его роман “Горькие травы”, тот самый, что “раздолбали” на совещании. Вот и верь после этого критикам.
...
А человек, который первым протянул руку помощи Петру Проскурину, многим и многим до сих пор остается в благодарной памяти дальневосточников. Помог Рустам Агишев и мне. Очень помог.
Помню, в Южно-Сахалинске, где Агишев был в творческой командировке, я набрался наглости и принес ему прямо в гостиницу свою повесть о рыбаках “Попутного ветра”, попросил взглянуть опытным глазом. Каково же было мое изумление, когда чуть свет Агишев позвонил мне домой и попросил срочно придти к нему. Я, конечно, не заставил повторять просьбу. В номере сияющий Рустам Константинович вручил мне повесть не только прочитанную, но и литературно обработанную, подготовленную к печати. Это было так неожиданно и трогательно, что я побежал домой, принес мастеру в дар ценнейшую в ту пору для меня вещь – пишущую машинку “Колибри”.
Долгие годы я дружил я Агишевым, его замечательной женой Серафимой Клавдиевной Плисецкой, переписывался с ними, встречался. Случилось так, что Петр Лукич с женой переехал в Москву, а супруги Агишевы... приехали ко мне в Липецк, хотели обосноваться здесь, но местные литераторы, видимо, смущенные его популярностью и авторитетом, воспротивились, мол, у нас своих классиков хватает. Супруги перебрались в Смоленск...
Петр Лукич Проскурин стал лауреатом, секретарем Союза писателей СССР, ведал издательскими делами. И однажды, вспомнив нашу нелегкую литературную молодость, я обратился к нему с просьбой: помочь с изданием очередной книги в Хабаровском издательстве. Зашел к нему в кабинет, но... он очень спешил. Попросил оставить просьбу в письменном виде. Вскоре я получил ответ с такой резолюцией Проскурина: “Оказать помощь не представляется возможным”.
Горько, очень горько было читать отписку. В те годы существовало такое понятие: “секретарская литература”, все писатели, занимавшие секретарские должности, а их было более двух десятков, без стеснения издавались и переиздавались, пользуясь своим положением, но... Дело даже не в этом, меня обидела явная отписка. Ведь отказать можно было и в более мягкой форме, пригласить к себе, объяснить...
Спустя годы, когда я уже не нуждался в дружеской руке, в Доме творчества “Малеевка” встретил супружескую чету Проскуриных. Раза два проскальзывал мимо, но все-таки меня увидела Лиля, подозвала, обрадовалась. Мы пошли по снежной аллее запорошенного леса. И я рассказал о своей обиде. Вскоре подошел и Петр Лукич. Я хотел было улизнуть, но Лиля удержала, спросила мужа:
- Почему ты обидел Толю Баюканского?
Он, конечно, ничего не помнил. Обиды помнят только те, кто их незаслуженно получает, и к ним относились мы с Рустамом Константиновичем.
Наверное, не стоило бы ворошить прошлое. К тому времени Проскурин был в фаворе – шел многосерийный фильм на телевидении “Любовь земная” с Евгением Матвеевым в главной роли, награды сыпались на Петра, как из рога изобилия, лауреатство, орден, открытые настежь двери любых издательств. Словом, у каждого человека обязательно бывает Его время.
...
Вот уже сорок с лишним лет прошло с той поры, как всероссийское совещание познакомило нас, многих сегодня уже нет в живых, в том числе и Ивана Ботвинника. Я изредка достаю заветное коллективное фото, на нем запечатлены все участники того крупного литературного события. Гляжу и вспоминаю свою литературную молодость, ищу знакомые лица, нахожу их, почти всех. Почему-то нет только одного Петра Проскурина. Судьба, что ли!
Не было его и на теплоходе, который Союз писателей специально откупил после окончания совещания для суточной прогулки по Амуру. Что ж, на нет и суда нет...
“КОНЕЦ СЧАСТЛИВЧИКА”
ВАСИЛИЙ АРДАМАТСКИЙ
Когда океан отступает во время отлива, то образует превосходную, получше асфальтированной дороги, трассу, мчаться по ней можно со скоростью двухсот километров. А мы ехали на мыс “Крильон”, который называют здесь “краем света”, краем советской земли. Представляете эдакую картину: самая южная оконечность острова Сахалин. Каменистый мыс, который, словно острый нос корабля, разрезает волны. Справа – безбрежный океан, слева – сопки, ни единой живой души. А ведь мы ехали на мотоцикле по запретной зоне №2.
- Слушай, Володя, - сказал я тогда своему напарнику, фотокорреспонденту газеты “Советский Сахалин” Привезенцеву, - вроде по погранзоне катим, а ни единого пограничника не видели. Ха, ха, ха! Граница на замке!
О, как горько я ошибался! После пяти часов гонки по спрессованному песку отлива мы, наконец, буквально вкатили в ворота пограничной заставы. Ворота эти тотчас за нами закрылись.
- Привет, друзья! – бодро выкрикнул я, видя, как нас молча окружают пограничники. Нам никто на приветствия даже не ответил. А уже через пару минут мы с Володей оказались в камере. Да, в самой настоящей камере не больше чулана, с узким оконцем, забранным металлической сеткой. На возмущенные протесты никто из пограничников не обратил ни малейшего внимания. Документы у нас забрали сразу. Вот это был прием! В полутьме, духоте, без еды и питья, на затерянной заставе.
Ровно через сутки, когда мы уже начали жалобно постанывать, отворилась железная дверь камеры. Мы аж глаза зажмурили от обилия света. На пороге стоял улыбающийся старший лейтенант.
- Ну, здравствуйте, товарищи! – весело проговорил он и протянул мне руку. – Начальник заставы Князьков Валерий!..
А произошло вот что: оказывается, прибрежная полоса была не так безлюдна, как нам, профанам, показалось. Нас все время “вели” пограничные дозоры, незаметно передавая друг другу. Запретная зона есть запретная зона. И когда мы сами угодили в “лапы” пограничников, нас арестовали. Связались со штабом пограничных войск в Южно-Сахалинске, выяснили, правдивы ли наши документы и разрешение на проезд по погранзоне. И только после этого мы познакомились и подружились.
И как бы в искупление вины, старший лейтенант Валерий провел нас в комнатушку “боевой славы” заставы и показал с гордостью копии документов о задержании крупного американского агента, русского человека по кличке “Счастливчик”. Он трижды переходил границу и трижды успешно возвращался назад.
Возвратясь в Южно-Сахалинск, я добился разрешения ознакомиться с подлинными документами, связанными с судьбой этого шпиона. И спустя полгода на моем рабочем столе уже лежал газетный вариант повести “Конец счастливчика”.
Такова предыстория моей памятной встречи с одним из крупнейших детективщиков страны Василием Ардаматским, автором таких широко известных книг и фильмов, как “Сатурн почти не виден”, “Возвращение Сатурна”, “Операция “Трест” и многих, многих других.
...
“Конец счастливчика” дважды был напечатан в различных газетах, но книга до сих пор так и не вышла по различным причинам, которые не зависят от автора. Несколько лет назад я послал рукопись в Воениздат, где меня уже немного знали. Долгое время не было ни ответа, ни привета. И однажды у меня дома раздался телефонный звонок из Москвы.
- Здравствуйте, Анатолий Борисович! С вами говорит писатель Ардаматский. Я прочитал вашу повесть “Конец счастливчика”, ее мне дали на рецензию в Воениздате. Свое мнение высказал в письменной форме, но очень бы хотелось встретиться, переговорить лично. Я сейчас в Москве, буду в Доме творчества в Малеевке. Если сможете, приезжайте.
Через неделю мы встретились. Заочно я представлял Ардаматского эдаким чудо-богатырем, ведь его герои совершали поистине фантастические дела, но Василий Иванович был маленького роста, с большим носом, смахивающим на грузинский, полноват, не больно-то говорлив.
Мы проговорили почти сутки. От повести разговор плавно перешел в наставническую беседу мастера жанра с молодым детективщиком. Редко, но бывает: знаком с человеком годы, слушаешь его вроде бы “умные” речи, а вспомнить нечего, нечему и научиться. А тут один разговор - и уйма впечатлений на всю оставшуюся жизнь.
ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ
АНДРЕЙ ПРИШВИН
С Андреем Пришвиным – известным писателем, бывшим главным редактором журнала “Молодая Гвардия”, наконец, племянником нашего земляка Михаила Пришвина, я встречался одиннадцать раз. По всяким поводам. Самыми душевными были разговоры и застолья на елецкой и липецкой земле. Но мне хочется рассказать об одном эпизоде, последнем в жизни замечательного автора романа “Юность не умирает” и повести “Хозяйка таежной речки”.
Однажды, живя еще в Ельце, я получил официальное приглашение на празднование шестидесятилетнего юбилея писателя. Но так получилось, приехал в Москву с опозданием на один день. Нашел квартиру Пришвина. Позвонил. Дверь мне открыл сам юбиляр. Он очень обрадовался, завел меня в столовую, где со вчерашнего вечера еще не были убраны остатки пиршества.
- Ну, что будешь пить? – Пришвин открыл дверцу бара, и я остолбенел: каких только разнокалиберных бутылок с заморским питьем там не было!
- Да что себе будете наливать, - нашелся я, - то и мне налейте.
- Ох, Толя! – тяжело вздохнул Андрей Дмитриевич. – Я уже забыл вкус вина, а эти деликатесы, - он обвел глазами стол, - мне даже сниться перестали.
И рассказал мне такую байку.
“Знаешь, что такое старость? Это два состояния человека. Первое состояние: мне двадцать лет. Я сплавщик леса на таежной реке в Амурской области. Здоров, как бык, лягу спать и мечтаю: “Эх, была бы бутылка водки, выпил бы ее одним махом, закусил бы огурцом, нашел бы здоровенную бабу и... Не было бы человека счастливее меня на всем белом свете”.
Второе состояние: вчера мне исполнилось шестьдесят. “Советский писатель” издал к юбилею полное собрание сочинений. Выдали кругленькую сумму, бар ломится от водки, холодильник – от дефицитной жратвы. Гости всю ночь ели, пили, танцевали, а именинник, ваш покорный слуга, сегодня утром, под надзором жены, съел блюдечко манной жидкой каши, выпил половину стакана морковного сока. И стал смотреть в окно, как сын на моей машине повез по Москве знакомых девок. Жена тоже куда-то исчезла. Итак, я глядел в окно, видел напротив чудное здание китайского посольства, а на душе было грустно и тошно, мысленно я был там, на таежной реке, на сплаве леса, мечтал о бутылке, о бабе и о жратве.
Вот и суди сам: что лучше? Выпей, дорогой Толя, за то, чтобы как можно дольше пребывать в том сказочном, первом состоянии”.
...
Прошло много-много лет. Моего старшего друга уже нет в живых. И я дошел до похожего второго состояния. Часто вспоминаю Андрея Дмитриевича Пришвина и думаю: до чего же справедливо подмечено: “жизнь без рук, без ног, а дает каждому из нас подзатыльники...”
“СГОРАЮ ОТ СТЫДА”
ФЕДОР СУХОВ
Август 1968 года. Идет заседание репертуарной коллегии Министерства культуры СССР. Обсуждается моя пьеса “Старый соболь”. Сколько понадобилось усилий, чтобы “Соболь” поднялся до такой высоты – угодил в святая святых каждого драматурга, на редколлегию. Давно было известно: “если Коллегия страны одобрит пьесу, а она предварительно была уже одобрена на всесоюзном семинаре и куплена министерством, успех ей обеспечен”.
Но человек предполагает, а Бог располагает. На дверях зала заседаний красовалась табличка: “Тише! Идет читка новой пьесы!” Я сидел у огромного окна, изредка бросал взгляды на золоченые шпили Кремля. Душа моя пела от счастья – обсуждение пьесы шло нормально. И вдруг... Ох, уж эти “вдруг”! Резко отворилась дверь. На пороге появилась взволнованная сотрудница:
- Вы разве не видите, что идет читка пьесы! – взъярился зам. министра.
- Вижу, но Екатерина Алексеевна просила срочно всем собраться в зале заседаний!
Екатерина Алексеевна Фурцева – министр культуры СССР. Какие могли быть возражения? Обсуждение пьесы прервали. Все пошли в актовый зал. Я, понурив голову, поплелся тоже, в душе ругая министра. Сама того не подозревая, Фурцева нанесла мне сокрушительный удар.
Выступление Екатерины Алексеевны было кратким. Оно прозвучало тревожно: “Сегодня утром советские танки вошли в Чехословакию для наведения порядка. Сейчас на Красную площадь вышли диссиденты. Всем вам, согласно предлагаемого списка, нужно выехать в учреждения культуры, чтобы разъяснить политику нашей партии и государства. Автобусы и машины у подъезда. У меня все!..”
Когда я вышел на Красную площадь, то увидел маленькую, человек в десять, группу вполне интеллигентных людей с транспарантами. Издали я смог прочитать одно слово: “ПОЗОР!” Демонстранты были окружены плотным кольцом милиции. Хотел подойти поближе, узнать, почему они протестуют, но милиция меня оттеснила.
Несколько лет спустя в Доме литераторов в Москве я встретил человека с очень характерным лицом, стал вспоминать, где я мог его видеть. И вспомнил: на Красной площади в августе 1968 года. Я не ошибся. Действительно, это был известный русский поэт Федор Сухов, проживавший в поселке Красный Осколок Нижегородской области. Ему было за шестьдесят, молодой поэтессе Марии Сухоруковой – тридцать, она была его женой.
Мы долго беседовали, вспоминали те несчастливые для обоих дни: Федора Сухова надолго отлучили от издательств, а меня... К обсуждению пьесы “Старый соболь” на редсовете министерство так и не вернулось.
“НЕГРИТЕНОК ИЗ КИНОФИЛЬМА “ЦИРК”
ДЖИМ ПАТЕРСОН
Представляете такую картину: в холодном ноябрьском море купается... негр, человек юга. И рядом с ним плывет еще один чудак. Это ваш покорный слуга. Так истосковался по Черному морю, что едва прибыв в Пицунду, переоделся и, провожаемый изумленными взглядами обитателей дома, поспешил к берегу.
Там, в море, мы и познакомились с Джимми Патерсоном. Помните, знаменитый кинофильм “Цирк”? Всем наверняка запомнился волнующий эпизод, когда зрители цирка передавали друг другу спящего негритенка и пели ему колыбельную, каждый на своем языке. Это и был тот самый негритенок, что теперь купался в холодном море.
Да, через сорок лет, не думая, не гадая, я встретил его. Но теперь это был стройный, подтянутый негр с курчавыми волосами, тронутыми сединой. Мальчик рос в семье киноактрисы Любови Орловой, окончил военное училище, был офицером-подводником, потом стал профессиональным поэтом.
Мы прониклись друг к другу не просто уважением, а огромной приязнью, оказались родственными душами, которые встретились в этом Доме творчества.
До сих пор часто вспоминаю наши беседы, которые не всегда касались литературы.
СЕРДЦЕ МУЖА
МАЙЯ ЛУГОВСКАЯ
Весьма незаурядная женщина, не правда ли? Это поэтесса Майя Луговская, она же - прозаик Елена Быкова. Она же вдова знаменитого русского поэта Владимира Луговского, она же – урожденная липчанка.
А все началось с того, что студентка Майя шла по проспекту Горького в Москве. Неожиданно ее остановил красивый мужчина в вельветовой куртке. Предложил познакомиться.
- Я как увидел вас, - признался он, - сразу сказал себе: “Эта и только эта женщина закроет мне глаза”.
Так встретились, чтобы больше не расставаться, сорокалетний поэт Владимир Луговской и двадцатилетняя студентка Быкова. Жили они, как пишут в сказках, долго и счастливо. А когда муж умер, Майя исполнила очень романтическое завещание супруга: сердце его похоронила в Крыму, на родине Луговского, а тело – в Москве.
Оставшись одна, Майя неожиданно для себя решила начать писать... И вскоре преуспела в этом. Однажды мы встретились в писательском баре, в Дубулты, разговорились. Узнав, что я – липчанин, Майя очень обрадовалась, протянула руку на дружбу. С тех пор мы встречались на писательских форумах, в домах творчества, наконец, Майя приехала в Липецк, на место, где родилась и провела детство.
К ее великой радости, мы отыскали ее старинный дом, что стоял до недавней поры на улице Дворянской, ныне улице Ленина. Вскоре его снесли, но в то время Майя радовалась, как ребенок.
- Это один из самых счастливых дней! – призналась она.
В память о наших встречах Майя Луговская оставила этот портрет и запись, которую мы и воспроизводим в альбоме,
НЕ ПОРАДОВАЛ И ОРДЕН
МАЙЯ РУМЯНЦЕВА
Майя Румянцева! Она, как яркая звездочка, мелькнула на поэтическом небосклоне России. Особенно высока была ее популярность после знаменитой “Баллады о седых”. Майю узнавали на улицах, приглашали выступать, она была непременным участником делегаций, юбилеев.
Очень много доброго сделала Майя Александровна для литературного Липецка. Не будет преувеличением сказать, что благодаря ей, члену правления Союза писателей СССР, в стране узнали про поэтический Липецк. Милая, добрая Майя Александровна! Она и в моей судьбе сыграла определенную роль. Жаль, что в жизни ей не больно-то посчастливилось.
Помню, мы приехали в Воронеж на заседание редколлегии издательства. Приходим в гостиницу, а там нет мест. Ни одного. Где ночевать? Майя зашла к директору, показала ему заветную красную книжицу с гербом СССР и орденом Ленина. И тотчас нашлись номера для липецких писателей. Вечером, за чаем, зашел разговор о моем романе, который тогда назывался очень замысловато. Майя Александровна вдруг предложила: “Назови лучше роман “Соколиные ратники”. Это будет звучать”. Так и получилось.
Она, единственная, поддержала меня во время обсуждения пьесы “Когда цветет вереск”, которая позже пошла по театрам страны.
Не ошибусь, если скажу: каждый из липецких литераторов почувствовал на себе ее теплоту, участие и доброту.
Потом неожиданно Майя Александровна тяжело заболела. К юбилею был опубликован Указ о награждении ее высоким орденом, но... орден она так и не увидела. И как завещание, остались ее строки:
Я не добрая, не злая,
А кручина, как лучина.
Призываю, заклинаю:
Будьте счастливы, мужчины!
“НАС БОЙЦАМИ ЖИЗНЬ ПОДНИМАЛА”
ГЕННАДИЙ ЮРОВ
О, как мы были молоды! Как много хорошего ждали от жизни. Особенно, когда вокруг тебя столько приятных, умных лиц. Геннадий – мой сосед по комнате в Переделкино – прочел мне свое стихотворение, которое начиналось так:
Мы вышли в мир, наивны и неловки,
Все помыслы и мысли напоказ,
Нам не назвали способ маскировки,
Приемам самбо не учили нас...
Услышав эти строки, я уже понял: Геннадий Юров – мой друг, человек хотя и не моего поколения, помоложе, но его мысли были так схожи с моими, что у меня захватило дух.
Он приехал в Москву из Кемерово, где был уже довольно известным поэтом, очеркистом, за его плечами были годы верной службы в журналистике. И это тоже сблизило нас.
Через десять дней мы расстались друзьями, дали слово не забывать этих волнующих дней узнавания нового. Организаторы семинара словно взяли нас за шиворот и окунули в такие глубины, о которых мы и не подозревали. Мы узнали о криминальной истории с китобойными флотилиями, о закулисных кознях тайных разведок против СССР, нам продемонстрировали, предварительно взяв слово, не разглашать сведений, снимки инопланетян, их летающих “тарелок”, познакомили с одним из ученых нетрадиционной науки, именуемой феноменальной. И среди записей знаменитостей, их адресами в блокноте появилась и такая запись: “Геннадий Юров, ноябрь 1971 год”.
Первые годы мы еще обменивались новыми книгами, слали поздравления на праздники, потом суета замотала нас обоих. Но я знаю: Геннадий жив, он помнит обо мне.
“ЗА КОГО Я?”
Пицунда – поселок небольшой, тут ничего не скроешь. И так получилось, что еще до начала прямого военного столкновения местные работники, а среди них были как абхазцы, так и грузины, прознали, что в одной из комнат работает корреспондент газеты “Труд” по фамилии Баюканский. И незадолго до отъезда ко мне в номер, предварительно вежливо постучав, вошли два черноусых джигита в кепках-сковородках. Присели к столу.
- Чем обязан? – я удивился не столько нежданному визиту, сколько тому, что у входа в Дом творчества круглосуточно несли службу милиционеры, пройти на территорию постороннему, казалось, очень трудно, но...
- Послушай, дорогой! – осторожно начал тот, что был постарше. – Ты – корреспондент “Труда”?
- Да, нештатный, вот уже тринадцать лет.
- Здорово, молодец! – прищелкнул языком один из гостей. И выставил на стол бутылку “Букета Абхазии”, фрукты. – Неси стаканы!
- Да стаканы-то есть, но повод?
- Хорошие люди должны помогать друг другу.
Когда мы пригубили по стаканчику, обстановка стала разъясняться. Оказывается, эти двое были представителями коренной национальности и хотели, чтобы я написал в газете о посягательстве на маленькую, но гордую Абхазию коварной Грузии.
Я начал было высказывать сомнение, что редактор согласится напечатать такую статью, что он побоится внести еще больший раскол между двумя конфликтующими сторонами, но абхазы замахали руками, стали яростно жестикулировать, мол, достаточно только будет редактору прочесть их воззвание, услышать рассказы очевидца (то бишь мои), как все будет сделано.
- Ты же еще будешь сюда приезжать? – спросили они от двери. – И хочешь, мы проводим тебя до границы своей страны?
- На следующий день я принял вторую делегацию (как быстро расходятся слухи). Это были уже грузины. Разговор и на сей раз был очень похожим. Только вместо “Букета Абхазии” грузины выставили пятизвездочный грузинский коньяк. На прощанье грузины предложили завтра отвезти меня в аэропорт “Адлер” на личной “Волге”, я отказался, место в автобусе уже было оплачено.
Об этих визитах я рассказал в редакции, но, как и предполагал, поддержки не нашел. Теперь пути в Пицунду мне заказаны...
ЛЮБИТЬ, ЧТОБЫ ТВОРИТЬ
ЗИНАИДА КАТКОВА
Знакомые писатели звали ее почему-то “Жорж Санд”. Наверное, она славилась среди коллег любвеобильностью, талантливостью. Но однажды мне удалось случайно повидаться с Зинаидой Катковой, обладательницей почетного прозвища, и многое стало ясно. Женщина не первой молодости, плотная, невысокая, носила на груди знак “За отличие в охране общественного порядка в Республике Марий Эл”. И частенько напоминала об этом всем. Однажды мы были на птицефабрике в одном из поселков Абхазии. Потом пошли обедать, заказав фирменное блюдо “цыплята табака”.
Столовая была рабочей, мы понимали, что оплата не будет слишком высокой, а официанты подносили все новых и новых цыплят, красное вино.
Зинаида, как опытная оперативница, несколько раз спрашивала: “Сколько будет стоить этот обед?” Ей со смехом отвечали: “Ешьте, ешьте, потом рассчитаетесь”.
- Кавказцы – народ гостеприимный, успокаивала нас Каткова.
Но когда мы захотели произвести расчет, то оказалось, что ни повара, ни официантов, ни заведующего в столовой нет. Одна кассирша, которая и протянула нам листок, на котором значилась умопомрачительная сумма. Мы, тяжело вздохнув, начали шарить по карманам, собирая деньги, а Зинаида вынула красные корочки, сунула под нос обалдевшей от страха кассирше, сказала сурово:
- Милиция! Управление по хищению социалистической собственности. Я закрываю столовую! Зовите начальство!
Очень скоро прибежал сам директор птицефабрики, стал виновато оправдываться, назвал сумму за обед, которая была ровно в десять раз меньше той, что значилась в счете. Короче говоря, кончилось все тем, что Зинаида Каткова была приглашена выступить перед работниками птицефабрики, заслужила бурные аплодисменты, а когда рассказала женщинам о “цыплятах табака”, зал ахнул. Перед ней извинялись, всех нас щедро угощали вином, дали в дорогу по огромному свертку “цыплят табака” совершенно бесплатно, предварительно взяв с каждого слово, что в России никому не расскажем об абхазском “гостеприимстве”.
- Зина, - спросил я женщину, когда мы по берегу моря возвращались домой, - вы не боитесь вступать с жуликами в перепалки?
- Видите этот значок, - горделиво ответила Зинаида, - любой творец не может жить, как амеба, - нужно гореть, любить, рисковать. Тогда твое творчество способно взволновать читателей.
И это откровение марийской “Жорж Санд” я помню до сих пор.
“МЫ, НЕ РОЖДЕННЫЕ В СТОЛИЦАХ”
СВЕТЛАНА МЕКШЕН
“Мы, не рожденные в столицах,
От блеска их в тени совсем,
Живем, как в старых гнездах птицы
Не знающие перемен”, - так начиналось стихотворение, посвященное вашему покорному слуге, написанное Светланой Васильевной Мекшен, интересным человеком и поэтессой, с которой на протяжении многих лет порой переплетались наши судьбы. Пожалуй, ни с кем из писателей у меня не было столько встреч на липецкой и прочих землях, как с Мекшен. Честно сказать, ни разу мне не удавалось сдержать слез, слушая ее “Уточку озерную”, “Зинку”, “Мама моя”. Я люблю ее, как человека нелегкой судьбы, как поэта, очень талантливого, очень искреннего.
Бережно храню все ее книги, ее записи в мою честь, такие, к примеру: “Будь смел и молод, как кузнечный молот”.
Эх, будь судьба чуть справедливей, она вознесла бы Светлану на поэтический Олимп, и оттуда она продолжала бы резать правду-матку любому в глаза, а это у нас не больно-то кому нравится. Да, Светлана была и остается резковатой, ее оценки бывают убийственными, но всегда честными. Мне трудно даже перечислить наши встречи, начиная с печальных дней похорон ее любимой матушки, кончая совместной трудной работой над созданием “Книги Памяти”, где оба мы были редакторами этого крупного издания. Были у нас и общие друзья-товарищи – Анатолий Рыбаков, Марьяна Зубавина, Борис Никольский, Николай Доризо. Честно говоря, вполне можно было написать только об этом целую книгу. А сколько творческих встреч с читателями провели вместе, не сосчитать. Но... дружить со Светланой, прямо скажем, нелегко, она любого как бы держит на расстоянии вытянутой руки, мол, ты мне друг, но... Однако я всегда мысленно говорю: “Дай Бог тебе, Светка, здоровья!”
“ВЫ СЛЫХАЛИ, КАК ПОЮТ ДРОЗДЫ”
СЕРГЕЙ ОСТРОВОЙ
Игра в бильярд была в полном разгаре. Отворилась дверь. Вошел Сергей Григорьевич Островой – один из самых главных советских поэтов-песенников, поздоровался и, подслеповато щурясь на меня, спросил:
- Откуда взялся сей искусный игрок?
- С острова Сахалина! – ответил я, пропуская его к зеленому столу.
- Боже мой! – воскликнул Островой. – Любой сахалинец – мой родной брат.
- Отчего же? – я даже игру приостановил.
- Слушайте, юноша! – Сергей Григорьевич откинул голову и с пафосом начал читать:
“Синеватой рыбой из тумана
Выплывал далекий Сахалин.
Так я писал сорок лет назад, когда побывал на этом чудесном острове”.
Мне все стало ясно. За пятнадцать лет пребывания, точнее сказать, журналистской службы на острове, я встречал немало больших людей, и все они уезжали, покоренные суровой красотой этого замечательного края, добротой и отвагой его жителей.
На этом случае знакомство вроде бы и завершилось. Но однажды утром, купив “Литературку”, я обнаружил большую подборку стихов Сергея Острового. Был и до этого давним поклонником его поэзии, с радостью слушал песни на его слова. Особенно мне нравились две песни: “Зимушка-зима”, где... “потолок ледяной, дверь скрипучая”, и “Вы слыхали, как поют дрозды”. Всего Сергей Григорьевич сочинил слова к почти тысяче песен, которые распевала вся необъятная советская страна.
Так вот, с газетой в руках вошел в столовую во время завтрака. Подошел к столу, за которым сидел Сергей Островой и безо всякой задней мысли громко сказал:
- Сергей Григорьевич, прочитал вашу новую подборку стихов в “Литературке”. Замечательные стихи, от души поздравляю!
Островой вдруг почему-то поднялся, оглядел зал сквозь очки и громко проговорил, конкретно ни к кому не обращаясь:
- Вот она – незамутненная чистота! Вот что значит сахалинец! – обнял меня, и я вдруг почувствовал на своей щеке солоноватый привкус слез.
Господи! Я был поражен. Что происходит? Сергей Островой, чьи персональные концерты мы привыкли видеть по телевидению, они транслировались из Колонного зала, из Дворца съездов, из Большого Кремлевского дворца. Сергей Островой был принимаем и обласкан едва ли не всеми генеральными секретарями ЦК, был трижды лауреатом государственных премий, и вдруг “растаял” после слов писателя с далекой периферии.
С тех пор он выделил меня из всех присутствующих в Дому творчества “Малеевка”, стал моим наставником в бурном литературном море, научил не только видеть, но и предвидеть многое из того, что крайне необходимо молодому писателю. А доверился маститый поэт мне только за то, что я открыто, во всеуслышание похвалил его. Мне тогда было невдомек, что каждый писатель мнит себя ничуть не хуже любого другого, наоборот, в душе считает себя едва ли не классиком, любит не литературу в себе, а себя в литературе. И Сергей Григорьевич всю свою жизнь, а писать и печататься он начал в 16 лет, чувствовал зависть, заглазную хулу, его ругали молодые за одно, пожилые – за другое, средние за то, что ругают и те, и другие.
Помните известную присказку? Стоят два писателя, подходит третий и спрашивает: “Против кого дружите?” Да и сам я много наслушался всякого, особенно, когда и среди писателей, как и в стране, произошло разделение по политическим мотивам. В столовой, даже в холле, у телевизора писатели, рассаживались только среди “своих”, яростно сталкивались друг с другом. И если ты был из демократов, то тебя готовы были проклясть “патриоты”, и наоборот.
Но вернемся к Островому. Сергей Григорьевич плохо видел, плохо слышал, но... в нужный момент прозревал и обретал острый слух. Однажды в биллиардной комнате его противник вслух комментировал партию, зло надсмехался над Островым, потешал зрителей. И вдруг в какой-то момент Островой отложил в сторону кий и... влепил “комментатору” оплеуху.
...
Едва ли не каждое утро мы с Островым становились на лыжи и уходили на свою “стометровку”, так звали тропинки вокруг леса, что тянулись на десять километров. Но шли не рядом, Островой уходил влево, я вправо. И встречались в середине трассы, прямо на лыжне.
Однажды я пришел к назначенному месту раньше, чем Островой, а ему в ту пору было под восемьдесят. На сей раз я покатил следом. И Островой признался: “Представляешь, впервые у меня заболело сердце. Ничего рассосал валидолку, все прошло”.
Когда вышли на двойную лыжню, продолжил мысль:
- Здоровье у меня неплохое, проживу сто лет, как минимум. Петушиное слово знаю. Хочешь, и тебя научу?
- Еще бы.
- Когда я был маленький, в гости к отцу приходили известные медицинские светила. Я не прислушивался к разговорам взрослых, но однажды запомнил совет седовласого профессора: “Хотите жить долго, последний раз ешьте не позже шести часов вечера. Вот и весь секрет”. С тех пор я так и делаю.
И впрямь все знали: Сергей Островой приходит на ужин не в семь часов, как все, а ровно в шесть, чтобы ни случилось. Жаль, мне никак не удается соблюдать такой режим.
...
Обычно Сергей Григорьевич жил в Малеевке почти всю зиму. Иногда к нему приезжала на автомашине жена – высокая, неприступно строгая, садилась в угол и... вязала, не глядя на телевизор, просто слушала. На следующий день садилась за руль, несмотря на погоду, укатывала в Москву. Возможно, я ошибаюсь, но в такие мгновения Островой испытывал радость, звал меня, и мы делали “круг почета” трусцой, пробегая свои “законные” 600 метров.
Конечно, случайные встречи, отдельные эпизоды не имели бы права на мемуары, но... главное было не в эпизодах. Сергей Григорьевич – старый литературный волк, крупный поэт-песенник, изливал душу, его пугало будущее, не лично свое, а русской литературы. Как-то раз он пророчески изрек:
- Поверь мне, Толя, скоро наступит время разлада, смутное время. И сегодняшняя тихая, застойная жизнь покажется сказкой. Даже Союз расколется, литфонд обеднеет.
- А дома творчества?
- Полностью утратят свое значение. И наши с тобой фронтовые льготы пойдут коту под хвост.
Я, конечно, не поверил, мало ли что может “изречь” старик, но... все вскоре сбылось. И раскол союза писателей, и все остальное...
“ДАЙ НАМ ЕЩЕ КАРАФУТЫ!”
ВЛАДИСЛАВ ЗОРИН
Когда вышел мой исторический роман “Падение Кито-Карафуто”, липецкий поэт, в то время был расцвет его творчества, написал так: “Ну, ты, фу-ты, лапти гнуты, Дай нам еще Карафуты!”
Бесспорно талантливый поэт, добрый честный, но как и многие российские таланты, малость “без царя в голове”, Владислав Зорин сразу покорил меня своей бесшабашностью, смелостью. В то время в литературных кругах ходил полуанекдот о том, как один воронежский поэт попал в вытрезвитель, позвонил оттуда секретарю обкома и попросил выручить его из “гестапо”.
На моих глазах было много случаев, когда Владислав поступал не менее экстравагантно. Однажды, на съезде работников культуры он и Иван Ботвинник сильно набрались и устроили показ новых танцев в холле дворца культуры. Их забрали в милицию, но там, в вытрезвителе, обнявшись, под струями холодной воды, запели “интернационал”, и их быстро освободили из “застенков”.
Ему все прощали. Бывали и у меня стычки с Зориным, но врагами мы никогда не были, скорее наоборот. Главное, что нас сближало – творчество. Я, помню, долго находился под впечатлением одной из его строк о родильном доме: “бабы генералами носят животы”.
Жаль, очень жаль, что судьбе не было угодно воздать ему по справедливости, по таланту. К счастью, он жив и творит. И дай ему Бог!
“ДО ВИДЗЕННЯ, ПАН АНАТОЛИЙ!”
ВОЙЦЕХ ЖУКРОВСКИЙ (ПОЛЬША)
Мой польский крестник пан Тадеуш Самборский позвонил мне домой, в Липецк:
- Пан Анатолий! Хотелось бы послезавтра увидеть тебя в Москве. Приезжает сам Войцех Жукровский. Я должен вас познакомить. Приезжай завтра прямо ко мне! – Тадеуш повесил трубку.
На следующий день я приехал в Москву, отыскал представительский дом на Коломенской улице, в этом доме уже многократно бывал и я, и мой сын Валентин. Здесь проживали дипломаты и журналисты многих стран. Привычно вошел во двор, предъявил дежурному милиционеру документы.
Пан Тадеуш – сорокапятилетний крепыш, о котором можно сказать штампованной фразой “живой, как ртуть”, жена Ванда, за которой виднелись два очаровательных мальчугана, встретили меня у порога, мы обнялись, расцеловались.
- Ну, что случилось? – спросил я.
- Зачем так спешить? – лукаво улыбнулся пан Тадеуш, выставляя на стол литровую бутылку. Ванда мгновенно накрыла на стол. Все было по-польски: вкусно и очень мало.
- Сгораю от нетерпения! Зачем пан сорвал меня с работы?
- Ты хочешь увидеть “Соколиных ратников” на польском языке? Хочешь. Приезжает ко мне в гости сам пан Войцех Жукровский – председатель Союза литераторов Польши, всесильный пан.
Не успели мы отобедать, как приехал на посольской машине пан Войцех Жукровский – невысокий, полноватый, с хитрющими серыми глазами. Костюм его был выутюжен, все пригнано, волосики один к одному. Мы познакомились. Пан Войцех оказался общительным, свойским человеком, а ведь он к тому времени был членом ЦК Объединенной Рабочей партии, находящейся у власти, являлся личным другом генерала Ярузельского, руководил Союзом литераторов Польши, сам был известным в Европе детским писателем.
Однако разговор на сей раз шел о моем романе “Соколиные ратники”, о котором в стране, благодаря Тадеушу Самборскому, уже разнеслась добрая слава. “Польские герои – каторжане Сахалина! - Жукровский несколько раз повторил эту фразу. - Страна будет обязана вам, пан Анатолий. А я... скажите, в каком из польских издательств вы хотели бы напечатать свой роман?”
От такого предложения у любого литератора дрогнет сердце. Я не успел ответить. Раздался звонок. Пана Жукровского ждал господин посол.
Прощаясь, мы обменялись книгами и автографами.
- До видзеннья, пан Анатолий! До скорой встречи в Варшаве!..
Не прошло и года, как я оказался в Варшаве, в гостинице Союза литераторов Польши. Как я уже рассказывал, приехал по приглашению ЦК Польской Крестьянской партии. Уже в первый день, спускаясь по витой лестнице, увидел дубовую дверь с золотыми разводами. На ней табличка: “Войцех Жукровский”. Сразу вспомнил нашу московскую встречу, решительно вошел в дверь. Но это был еще не кабинет, а его приемная. Пришлось объяснять блондинке-секретарше, кто я и зачем мне пан Жукровский. Она плохо меня понимала, но тут вышел сам хозяин союза литераторов. Вгляделся в мое лицо и вспомнил.
- О, пан Анатолий! – вскричал он по-русски. – Прошу до меня!
Не успели мы перемолвиться парой фраз, как его вызвали в ЦК. Оказалось, Жукровский в Польше совсем не тот, что Жукровский в Москве. Целую неделю я гонялся за ним, а пан Войцех мотался по коридорам и лестницам, как маленький метеор, куда-то спешно уезжал. Его всюду ждали. Все дела по переводу романа на польский язык он передал помощникам, которым, как мне показалось, не было никакого дела до страданий политкаторжан прошлого века. Книгу взялось переводить и издавать “Дзенник Людовы” - издательство Крестьянской партии, никакого отношения к пану Войцеху не имеющее.
Похожая ситуация, уверен, бывала с каждым. У каждого босса в определенной ситуации появляется совсем иное лицо. Каждый из нас в глубине души двуликий Янус! А жаль...
...
Пан Войцех Жукровский – крупный писатель Европы. Его книги “Мертвые бросают тень”, “Опрокинутое небо”, “Салон пани Клементины”, “Люди и тени”, “Пиршество убийц”, “Птицы из сажи” переведены на десятки языков мира. Он – лауреат госпремии Польши.
“ЗАХОДИТЕ В ГОСТИ, ЭТО БЛИЗКО”
ЭЛТОН ФЕКС (АМЕРИКА)
Нас познакомил с Элтоном Фексом Генрих Боровик. Дело было в столовой. Здоровенный негр пытался раскусить зажаренный грузинами кусок мяса, у него это плохо получалось. Увидя затруднительное положение гостя, Генрих Боровик, что сидел за соседним столом, подошел ближе. Позвал официанта и попросил заменить блюдо. Сказал, обращаясь ко мне (рядом больше никого не было): “Нет никакого удержу от жуликов-поваров, лучшее тащат, а кости жарят”. Я поддакнул. И тут негр, подумав, что я близкий друг Боровика, попросил Генриха Ауэзовича познакомить нас. Что и было свершено.
Прямо скажу: знакомство наше было шапочным. Встречались раза три, но почему-то прониклись добрыми чувствами. Элтон Фекс был довольно богатым человеком, пальцы на его руках были унизаны перстнями, а у его жены Мэри с ушей свешивались массивные золотые серьги с драгоценными камнями. В ту пору официальная советская пропаганда представляла нам негров в Америке исключительно угнетенными и вдруг... Еще больше удивился я, побывав на встрече с американским писателем. Вел он себя очень раскованно, отпускал острые шуточки. Когда его спросили, за кого из кандидатов в президенты они намерены голосовать, Элтон прямо со сцены обратился к жене. Та, мгновение подумав, весело сказала: “Да ну их! Ни за кого не пойдем голосовать”.
Это сейчас можно ходить, можно не ходить, а тогда...
Прощаясь, Элтон долго жал мне руку и дважды повторил: “Будешь в Нью-Йорке, заходи в гости, это близко от центрального вокзала, свернешь налево на Ай-сити и упрешься в мой дом. Места много. У нас три кошки, три попугая и шесть комнат...”
“АЙ ЛАВ Ю!”
ЭММИ СМИТ (АНГЛИЯ)
Эта писательница из Англии привлекала всеобщее внимание обитателей Дома творчества в Пицунде. Высокая, худая, в стоптанных тапочках, простеньком платьице, она появлялась в холле, в столовой, вводя в смущение писательских жен. Ходила обычно с девушкой-переводчицей, так как совершенно не понимала по-русски. Однажды я столкнулся с Эмми Смит лицом к лицу в лифте. Наши глаза встретились, и мне стало жарко. Она тоже зарделась. Словом, как мне показалось, между нами пробежала электрическая искра. И с этой минуты мы непроизвольно отыскивали глазами друг друга в любой толпе. Объяснить, что происходит, было трудно нам обоим.
Однажды Эмми подсела ко мне в баре, отослала переводчицу, горячо заговорила по-английски. Наверное, случилось маленькое чудо. Казалось, я отлично ее понимал. Эмми рассказывала о своей жизни в далеком Лондоне, о том, что я ей понравился. И что странно: вскоре подошла переводчица, и мои предположения почти полностью подтвердились. Как-то получилось, я рассказал ей о далеком Сахалине, о своем романе “Соколиные ратники”.
Короче говоря, мы стали друзьями на двадцать дней. Очень хорошими друзьями. И вскоре отлично понимали друг друга, хотя к нам то и дело подсаживались, предлагая свои услуги, поэтесса Лариса Васильевна, которая знала Эмми Смит еще по Лондону, и переводчица Флора Флорич. Но мы отказывались от услуг переводчиков. Было страшно интересно чувствовать друг друга, угадывать мысли, понимать сокровенные чувства и желания.
Однажды знакомый поэт, придержав меня за локоть, спросил:
- Что ты нашел в этой оглобле-англичанке? Нищая, видать, неудачница! Да и красотой Бог обидел.
Я послал его к чертям собачьим. Наши встречи продолжались. Эмми по-прежнему ходила в столовую в стоптанных тапочках, непритязательной одежде. Да я уже давно не замечал, как она одета. Мне было с ней чертовски интересно. Потом состоялась встреча с ней в библиотеке. Поэтесса Лариса Васильева, автор книги “Кремлевские жены” и “Кремлевские дети”, вела этот незабываемый вечер. Говорила столько восторженных слов в адрес Смит, что я только диву давался.
Оказывается, супруги Васильевы в Лондоне были частыми гостями на вилле Смит. Мне показалось, что я ослышался: “На вилле? На какой вилле? Если у Эмми нет даже приличных тапочек?”
А за сутки до ее отъезда на родину мы встретились втроем в ее номере. Пили сладкое грузинское вино и долго-долго беседовали. О жизни, любви, литературе. Я задал ей чисто советский вопрос: “Сколько денег получают английские писатели за изданный роман?” Переводчица укоризненно глянула на меня: “На западе подобные вопросы не задают. Это считается дурным тоном. Сколько, кто и как зарабатывает, мало кого интересует”. Однако Эмми почувствовала наше замешательство и настояла на том, чтобы был сделан перевод.
Оказывается, там все не по-нашему. Последний роман Эмми Смит написала пять лет назад. На гонорар сменила весь парк автомашин, съездила с дочерью в кругосветное путешествие, жила безбедно все эти годы. На теперь деньги кончаются, и она снова садится за письменный стол.
“Как у вас происходит сам процесс сдачи рукописи в издательство?” - поинтересовался я. “Все очень просто, - охотно ответила Эмми, - у каждого писателя, в том числе и у меня, есть свой издатель. Я отношу ему рукопись. Он говорит: “Придите через неделю”. За эту неделю он лично прочитывает рукопись, советуется с продавцами книжных магазинов. Через неделю издатель приглашает к себе, говорит, что покупает рукопись. Тотчас выписывает чек на солидную сумму. И все”.
Перед тем, как нам разойтись, я не выдержал: “Скажите, Эмми, вы говорите о баснословных гонорарах, о кругосветных путешествиях, но...” дальше можно было не продолжать, она все поняла, сейчас я спрошу про ее бедный вид, про стоптанные тапочки, старенький плащ. Вместо ответа Эмми показала мне фотоальбом, на котором были запечатлены главные этапы ее нынешней жизни – роскошная вилла, окруженная розарием, в центре – бассейн, многочисленные комнаты.
Любой хороший специалист, тем более писатель, должен жить в хороших условиях. И она жила, как и положено литератору ее ранга. А в том, что Эмми Смит была и остается одной из самых знаменитых писательниц Англии, сомневаться не приходилось.
Английский писатель Джеймс Олдридж поставил Эмми Смит в один ряд я такими корифеями английской литературы, как Бернард Шоу, Джордж Элиот, Грэм Грин. Он писал в журнале “Иностранная литература” так о моей новой знакомой: “Новый роман Эмми Смит, пожалуй, самое обличительное и правдивое произведение о жизни английских средних слоев. Эмми Смит прекрасно владеет английским языком и по праву считается художником слова. Она – из тех немногих современных писателей, которые умеют использовать его подлинное богатство и своеобразие. Э. Смит удостоена литературных премий имени Ллевеллина Райса и Джеймса Блэка. По произведению Эмми Смит “Путешествие девушки” снят английский многосерийный фильм, а ее творчество, несомненно, оставит свой след в английской литературе...”
...
Эмми Смит уезжала из Пицунды перед обедом. Жарко светило солнце, прекратился дождь, и пальмы словно застыли в почетном карауле, провожая английскую писательницу, которая совершенно преобразилась. Ни тебе стоптанных тапочек, ни старого плаща. Выглядела богато и элегантно, вся в немыслимо красивых одеждах. Наши писатели удивленно покачивали головами. Вот уж воистину: “По одежке встречают”.
К главному входу подали микроавтобус для нее, а Эмми все стояла и беспокойно оглядывалась вокруг, ждала вашего покорного слугу. А я, непутевый, в это время мчался в сувенирный киоск, чтобы купить ей на память какую-нибудь безделушку. Я очень волновался. Еще бы, накануне вечером, за кофе, она через переводчицу предложила мне подумать над переездом в Англию, подарила рассказ в рукописи, написанный здесь, в Пицунде.
Когда я подбежал к ней, яростно забилось сердце. Словно отрывал что-то от себя очень и очень близкое. А ведь между нами еще ничего не было, но могло быть. Менять жен, наверное, нехорошо, но влюбляться можно многократно. Что создаст любой творец, будучи амебой?
К Рождеству я получил из Лондона красочную открытку, написанную по-русски, ответил ей. Весной Эмми Смит снова написала мне. Я не ответил. Зачем было травить друг друга. Но из сердца память вытравить так и не удалось...
“ЛИНИЯ ФРОНТА ПРОХОДИТ В НЕБЕ”
НГУЕН-ДИН-ТХИ (ВЬЕТНАМ)
Декабрь, 1973 год. Латвия. Дом творчества писателей страны. Северный ветер с Рижского вокзала налетает порывами, оглушительно стучит в окна ветвями деревьев. А в просторном холле библиотеки тепло и уютно. Мы сидим в глубоких креслах и беседуем. Мой собеседник – худощавый, болезненного вида вьетнамец, с большим трудом говорит по-русски, но все хорошо понимает.
Все началось с того, что я сдавал в библиотеку только что прочитанный роман “Линия фронта проходит в небе”. Знал, что автор его – вьетнамский писатель, который отдыхает на одном этаже со мной. В этот самый момент он и появился. Библиотекарша заулыбалась.
- А вот и сам наш герой! – и показала на вьетнамца.
Мы разговорились. Я рассказал, что давно увлекаюсь восточной литературой, собираю книги китайских, корейских и японских авторов.
- Вьетнамская книга тоже хороша! – сказал Нгуен-дин-Тхи и стал рассказывать о книгах своих товарищей.
Следует пояснить: в домах творчества писателей в прежние времена был заведен такой порядок: книги писателей, которые находились здесь на отдыхе, выставлялись на специальных стендах, и ради знакомства друг с другом обитатели дома читали эти книги. Поэтому, когда прочел на одном дыхании взволнованный роман Нгуена, то сам захотел встретиться с автором. Так мы подружились. Нгуен был необычайно скромен, о себе почти ничего не говорил.
Через пару дней мы случайно встретились в бассейне. И я поразился: тело Нгуена было изрешечено пулями и осколками. Позже оказалось, что передо мной не просто писатель, но и герой Вьетнама, Генеральный секретарь Союза писателей ДРВ, автор нашумевших в Азии романов “В огне” и “Линия фронта проходит в небе”.
Позже дня не проходило, чтобы мы с Нгуеном не беседовали. Особенно привязался он к моей скромной особе, когда узнал, что и я был участником той, далекой войны. Оказалось, что в его родном Вьетнаме очень мало знают о битве СССР с Германией.
Расставаясь, Нгуен выразил надежду на то, что мы встретимся в его стране, но, к сожалению, этого пока не произошло. Где ты теперь, герой-писатель? Вспоминаешь ли ту вьюжную зиму? Уже и Латвия стала независимой страной, уже и Советского Союза нет, уже и Вьетнам объединился. Опять вы поступили мудрее нас: вы объединились, а мы, наоборот, разъединились, и каждый мучается от этого поодиночке.
ВО ВЛАДЕНИЯХ ПАТРИАРХА
Ж. ХУРИ (ЛИВАН)
Патриарх Ливана и Всего Востока! Самый значительный после Президента человек этой страны, увидеть которого – великая честь. Еще до приезда в Ливан нас предупредили, что, возможно, будет у россиян встреча с ним, с Патриархом. Но в этот день мы даже ничего не знали о предстоящем визите.
Ранним утром наш гид - Мадам Мона пригласила нашу группу на экскурсию по знаменательным местам страны, связанным со святым Шарбелем. Ничего не подозревая, мы быстро собрались, оделись по-походному, не взяли даже липецкие сувениры, кроме двух “дежурных” хохломских чашек, двинулись в путь, который оказался дорогой, протяженностью в одиннадцать часов.
Подъем в горы продолжался, казалось, мы забрались под самое небо, до туч было рукой подать. А конечной цели путешествия все еще не было видно.
“Далеко еще? – поинтересовались у мадам Моны. – И вообще, куда мы направляемся?”
- Как куда, в Патриархию! – спокойно ответила женщина.
- В Патриархию? – застонала наша заведующая клубом святого Шарбеля Наталья Сергеевна. – Я даже достойные сувениры не захватила, не оделась, как положено! – и, наклонясь ко мне шепнула: “Вряд ли мы доедем, у меня худое предчувствие, куда Мона так гонит?”
Мы помолчали, ибо сами тоже начали волноваться.
Наконец, автомашина развернулась и подкатила к центральному входу довольно длинного двухэтажного здания Патриархии, оно на фоне здешних построек казалось дворцом или древним замком, хотя на фронтоне не было видно архитектурных излишеств.
Меня поразило то, что и на площади было пустынно, и вокруг – тишина, ни охраны, ни автомашин, ни обслуживающего персонала. У нас, в России, в каждой школе – охрана, а тут… страна, пережив гражданскую войну, взялась за ум и теперь пожинает плоды мирной жизни.
Вслед за мадам Моной мы вошли в здание Патриархии. Нашему взору открылся длинный, метров на пятьдесят, уютный, широкий коридор. Здесь было почти безлюдно, прохладно, пахло сосной и благовониями.
Этот храм, как нам рассказали, был выстроен в 1939 году, карарский мрамор для его отделки и помещений Патриархии привезли из Италии.
- Вы отдохните, - предложила неугомонная Мона, - а я пойду, доложу о прибытии.
Бывает, что и у писателя не хватает слов, чтобы выразить чувства, чтобы запечатлеть на бумаге красоту, открывшуюся перед глазами. Такое испытал и ваш покорный слуга, войдя в храм Патриархии.
Я бы назвал этот храм своеобразным музеем христианского искусства. Представьте себе солидную церковь, заставленную широкими дубовыми скамьями с фигурными спинками, скамьи покрыты лаком. Над головами и по стенам храма – десятки великолепных работ самых знаменитых ливанских художников, цветные витражи с видами Ливана, с сюжетами на библейские темы, полукруглые высоченные окна в готическом стиле, в простенках – двенадцать светящихся крестов, изображения двенадцати апостолов, впереди – сияющий алтарь. Наверное, очень приятно прихожанам в таком храме слушать проповеди, присутствовать на богослужениях. Находясь в Божественном окружении, попадаешь под впечатление приобщения к высшим небесным силам, глубже познаешь саму веру.
...
К нашему большому огорчению, оказалось, что сам Патриарх сегодня принять не может, находится в заграничной командировке. Но мы не остались разочарованными, ибо совершенно случайно удалось познакомиться с легендарным в стране человеком, чье имя знает каждый. Поэт, религиозный деятель, композитор, дирижер, писатель, и ко всему еще и советник Патриарха по вопросам культуры. Зовут его Жозеф Хури, но народ называет его по-своему: “Слава Ливана”. Сильное однако имя, заслужить которое дано немногим.
Вот он идет нам навстречу, широко раскинув руки, в бежевой нарядной сутане, резко отличающейся от черных одеяний рядовых священников и монахов. Величественный, с лукавым взглядом человека, все повидавшего, все понимающего. Приветливо улыбаясь, знакомится отдельно с каждым из нас, любезно приглашает осмотреть Патриархию.
Жозеф Хури – человек, чье имя занесено во всемирную книгу “Кто есть кто”, он кавалер высшего ордена страны, но, главное, чем заслужил он мировую славу – дирижировал многотысячным симфоническим международным оркестром во время канонизации в Ватикане своего земляка, Шарбеля Маклуфа.
До последнего времени Жозеф Хури руководил государственной консерваторией в Бейруте, но отошел от музыки, поселился в этом райском уголке Ливана.
Жозефу Хури сейчас 82 года, он, к счастью ливанцев, в полном здравии, походка уверенная, твердая, взгляд, проникающий в душу, голос басовитый и тоже уверенный. Советник Патриарха знает себе настоящую цену, многократно это доказывал. В семидесятых годах Хури официально пригласили посетить Советский Союз. Жозеф тогда еще был полон сил, много ездил по миру. Мечтал побывать и в России, увидеть народ, который искренне уважал за его древние истоки, за героическую борьбу с захватчиками. Поэтому приглашение принял с благодарностью.
Однако, когда начал заполнять множество официальных бумаг, в которых на каждой странице встречалась фраза “прошу разрешить”, “прошу дать возможность” и т.д., наотрез отказался от поездки. Растерявшимся журналистам свой поступок объяснил так: “Если меня пригласили, то я приеду, а если меня заставляют просить, я отказываюсь. Никогда и ничего у властей не просил и просить не стану”.
После досконального осмотра здания Патриархии, в котором на сей раз было тихо и немноголюдно, “Слава Ливана” вывел нас на свежий, но обжигающий воздух, а оттуда в тенистый сад, прозванный нами “райским уголком”. За Патриархией, на небольшом клочке земли, действительно, было уютно и замечательно – росли вперемежку фруктовые деревья, усыпанные плодами, виноград и ливанский кедр, гордость страны. Земля в саду была густо усыпана душистыми иглами этого реликтового дерева и пружинила, а ноги наши утопали, словно мы шли по восточному ковру.
Наш знаменитый собеседник, много сделавший и для своей христианской церкви, охотно говорит о близости наших стран, о гонениях на священнослужителей Ливана и России, которые, слава Богу, остались в прошлом. Затем он приглашает подойти ближе к обрыву. Поставив ногу на округлый валун, предлагает взглянуть вниз, что мы и делаем. Картина впечатляющая – внизу горные цепи, среди которых вьются узкие ленты дорог, в окружении камней видны красные черепичные крыши монастырей.
- Обратите внимание на эти кресты в горах, - говорит Жозеф Хури, - в этих местах были потайные гроты, в них скрывались во время вражьих нападений монахи и отшельники здешних монастырей, укрывался и сам Патриарх.
Чем больше мы знакомились с историей этого христианского ордена, тем ярче представляли, какие тяжкие невзгоды, жестокие унижения и лишения, какие многочисленные жертвы пришлось вынести христианам Ливана, чтобы не сломаться, чтобы сохранить в первозданной чистоте свою веру.
...
Покидая Патриархию, мы сердечно поблагодарили Жозефа Хури, стали вручать скромные липецкие сувениры, но он властным жестом остановил нас: “Не торопитесь прощаться, мы еще увидимся”.
Мы посчитали это простым выражением вежливости и отбыли из владений Патриарха.
Все оказалось проще, чем мы думали. Вот почему “Слава Ливана” пообещал нам еще встретиться. А обед тоже был сюрпризом с его стороны. Таким образом, он еще раз показал свое доброе отношение к нам, россиянам. Рассказывать о самом обеде нет смысла, он был просто великолепен, подавали национальные экзотические блюда и напитки.
Мы с Жозефом Хури обменялись приветственными краткими речами. Советник от своего имени и от имени Патриарха поблагодарил нас за то, что мы приехали, чтобы познакомить россиян с Ливаном, со страной святого Шарбеля. Он рассказал о своем увлечении русской классической литературой, просил передать горячий привет русскому народу, который, как и ливанский, отстоял свою свободу и независимость, вынес на своих плечах много горя и страданий.
За столом мы увидели совсем иного Жозефа Хури – раскованного, остроумного, доступного, он с готовностью отвечал на любые, самые “заковыристые” вопросы, шутил, пообещал нам любую помощь для создания книги о Ливане и святом Шарбеле. Ж. Хури сделал запись для будущих читателей.
-В следующий раз мы обязательно встретимся с Патриархом страны, - пообещал советник. Он на своем автомобиле проводил нашу группу до самого побережья…
ГДЕ ВЫ, ГОСПОДИН РЕХО?
КИМ РЕХО(ЯПОНИЯ)
Верно говорят: рыбак рыбака видит издалека. Я почему-то сразу подружился с этим молчаливым корейцем-японцем. Мы встретились взглядами и... дружески разговорились, словно прочитав мысли друг друга. Как он обрадовался, узнав, что я приехал с Сахалина, где живет очень много корейцев, еще больше воодушевился Рехо, услышав от меня рассказы о том, как нам, солдатам, пришлось освобождать Южный Сахалин, как два с лишним года жили с японской семьей под одной крышей, подкармливали их, как могли. Японцам в ту пору приходилось туго. Карточки на продукты им не выдавали, на рынках, кроме рыбы и овощей, никаких продуктов не было. И японские мирные семьи гибли от голода сотнями. Совсем, помню, расклеился собеседник, услышав печальный рассказ о том, как власти в 24 часа освободили Сахалин от прежних жителей, разрешив взять с собой по 48 кг. Багажа, включая детей.
Официальная фамилия моего нового друга была такой: Ким Ле Чун. И еще К. Рехо. Почему? Мать была кореянкой, отец – японцем. А сам собеседник оказался литературоведом, критиком, впечатлительным человеком. Помнится, моя жена, Лидия Ивановна, получила от него поздравление сразу на двух языках и была буквально ошарашена. Она бегло знала японский в пределах разговорного.
Сдержанный по-восточному, Ким Ле Чун дал мне свои координаты, просил заезжать, но больше мы так и не виделись. К большому сожалению. А запись осталась.
КАК МЫ ВАЛЯЛИ КОМЕДИЮ
Ц. МЕЛАМЕД (ЛАТВИЯ)
Мы познакомились довольно странным образом. Недалеко от поселка Дубулты, в Латвии, на берегу быстрой реки Лиелупе, в километре от Дома творчества писателей СССР, появились два чудака. Оба, не сговариваясь, бросали с каменистого взгорка копченую салаку. Салаку молниеносно, на лету подхватывали балтийские чайки прямо в воздухе, ни одна не промахивалась. Чаек над нашими головами скопилось так много, орали они так истошно, что я не расслышал, что крикнул мне сосед – маленький, седой, горбоносый.
Я уже видел его в Доме творчества, он разговаривал с продавщицей сувенирного киоска. Не понимая языка, я видел: продавщица смеялась во весь голос.
Домой возвращались вместе. Корм чаек приблизил нас. Я всю дорогу молчал, он говорил. Цаль Айзикович Меламед, так звали этого поэта, живо жестикулировал, сыпал без устали остротами и афоризмами. Монологи его звучали, примерно, так:
“Н-да, отдавая дань времени мелкой монетой, не нужно требовать взамен крупных купюр. А то у нас ослов в басни частенько притягивают за уши. А ведь хорошо известно, правда, далеко не всем, что прожить жизнь по-новому можно только в мемуарах. Не верите? Давайте поспорим, но учтите, в спорах рождаются не только истины, но и синяки. Хотя, и со своей колокольни можно вещать чужие истины”.
Попробуй тут вставь слово или фразу. Мой язык показался жалким, пресным и бедным. Думал, что наше знакомство ограничится кормежкой чаек, но, видимо, я ему чем-то приглянулся, иначе он вряд ли подсел бы ко мне вечером за столик.
- Разрешите поужинать с вами?
- Буду только польщен, вы - интересный человек, - откровенно подольстил я ему, старался выбирать слова, ибо все они блекли перед его остроумием.
- Не спешите восторгаться, - привычно отпарировал Меламед, - кто слишком легко оценивает людей, тот вообще их редко ценит.
- С вами не соскучишься, иметь такого соседа – удача.
- Если обитатели иных миров похожи на моих соседей по дому, то стоит ли вообще заводить с ними контакт. Вижу, вы не из их числа.
На ужин, как сейчас помню, подавали прекрасный латышский сыр. Цаль кротко заметил:
- К латышскому сыру очень подходит рижский бальзам с русской водкой. – И ловким движением извлек из-под стола фарфоровую бутылку с золотой каемкой и бутылку “столичной”.
Потом гуляли по побережью и снова разговаривали. Провожая его до номера, я сказал:
- День получился великолепный, удачный, мы, как заправские туристы, бродили по берегу, кормили чаек, хорошо выпили.
- Мы не из тех туристов, которых пьянят не столько походы, сколько привалы...
На следующий день, так получилось, мы вместе поехали на электричке в Ригу, мне нужно было купить для сыновей джинсовые костюмы, которые в России только входили в моду. Цаль дал согласие мне помочь. Привел в центральный универмаг, сам отошел в сторону, заговорил с продавцами. И сразу послышался звонкий, здоровый смех. Коренной рижанин, он, кажется, знал каждого второго. А у меня дело не клеилось. Продавцы, заслышав русскую речь, либо отворачивались от меня, либо сурово бросали: “Нет”. Дружбы народов явно не получалось. Я понял: о джинсах пора забыть. Почуяв неладное, подошел Меламед, узнав, в чем дело заулыбался, произнес по-латышски пару фраз, и все разом переменилось. Продавцы вывалили на прилавок кипу костюмов любых размеров.
- Не обижайтесь на них, - успокоил меня Меламед, - и голому королю есть, что терять.
Возвращались домой на электричке. В разговоре Цаль поинтересовался, над чем я работаю. Услышав ответ, предложил не раздумывая:
- Давно мечтаю написать комедию из жизни рабочего класса. Давайте попробуем сделать комедию в соавторстве.
- Каким образом?
- Очень просто. Классики приказами не назначаются, пьедесталы завоевываются, а сойти со сцены можно и входя на нее.
Решили попробовать. Технология была принята такая: я утром приношу новые отрывки, а он “расцвечивает” их афоризмами и остротами.
Я – человек простодушный, не мог даже предположить, что Цаль просто играл. Играл всю жизнь, как бы тяжко ему ни приходилось. Позже узнал: во время нахождения в концентрационном лагере Цаль, прекрасно зная, что ни один еврей не сможет миновать газовой камеры, продолжал хохмить, тем самым поддерживая дух сокамерников. Немцы до поры не посылали его в душегубку, вечерами, под вой балтийского ветра, надравшись шнапса, заставляли Цаля Меламеда смешить их своими тогда еще совсем наивными, но уже очень смешными рассказами.
И мое соавторство лично ему было, как говорят, “до лампочки”. А первый акт комедийной пьесы мы, играючи, дотянули, сценарий запестрел шутками, афоризмами, остроумными четверостишиями. Представляете, там, где шла будничная сцена разговора молодоженов, серая такая, появился маленький шедевр:
“Молодожены были со мной откровенны:
- Понимаешь, дядя, мы решили обойтись без детишек.
- Почему?
- Они противно плачут, - сказала она.
- Пачкают пеленки, - сказал он.
- Лишают возможности заниматься альпинизмом...
- Парашютным спортом...
- Разумеется, - сказал я, - прижав ребенка к груди, прыгать с самолета несподручно.
Они поняли иронию и наперебой наговорили мне такую кучу дополнительных мотивов, что я искренне поразился, как это человечество до сих пор не прекратило своего существования.
- Ребятки, - поднял я руки вверх, - сдаюсь! Вы абсолютно правы. Но, надеюсь, вы согласитесь, что в квартире должно быть какое-нибудь живое существо.
- У нас будет кошечка, - сказала она, - такая маленькая, пушистая.
- Кошка противно мяукает, - сказал я.
- Лучше заведем собачку, - сказал он.
- Собака лает, - отрезал я. – Знаете что, заведите аквариум. Насколько мне известно, рыбки не лают, не мяукают, не плачут, не шалят.
- Дядя, ты молодец! – вскричал дуэт молодоженов. – Вдобавок рыбки не пачкают пеленок... Решено и подписано – покупаем аквариум...
Спустя месяцев восемь я снова пришел к молодым друзьям.
- Как провели отпуск? Где побывали? Какие горные вершины покорили?
- Понимаешь, мы никуда не ездили.
- Почему?
- А кто их кормить будет? – кивнул он головой в сторону аквариума.
- Кто будет им менять воду? – сказала она.
Перехватив мой взгляд, она поспешно застегнула пуговку на подозрительно оттопыренном халатике и, зардевшись, шепнула мне на ухо:
- Понимаешь, дядя, раз мы уже все равно привязаны к дому...”
...
Прочитав такие “вставки”, я понял: соавторства не получается. И подарил Цалю сюжет будущей комедии. Моего-то текста в пьесе совсем не оставалось...
Всей душой я полюбил этого умнейшего на белом свете человека. Несколько лет мы переписывались, планировали встречу в Риге – латышский театр имени Яна Райниса уже репетировал новую пьесу в стихах Меламеда. Но... тысячу раз “но”... Наша страна вдруг взяла и развалилась. Латвия стала суверенным, недоступным мне государством. А вскоре исчез и Цаль Меламед
“КТО ПРИВЕЛ... ЕВРЕЯ?”
И. ШРАЙБМАН (КИШИНЕВ)
Как говорится, дело было вечером, делать было нечего. Мы с писателем, давним моим другом Володей Добряковым, сидели у окна и толковали о жизни. Отворилась дверь, и на пороге появилась весьма колоритная фигура – пожилой, но еще бодрый человек, с большим-пребольшим носом, огромной седой шевелюрой, весьма чернявый. Он оглядел нас, как бы оценивая, стоит ли заводить деловой разговор, потом произнес с горделивым видом сакраментальную фразу:
- Я – еврейский писатель Ихиль Шрайбман! Любить и жаловать совсем не обязательно. Здравствуйте! Вот моя командировка!
Мы невольно переглянулись. Откуда взялся в Липецке еврейский писатель? Но, пожалуй, удивила нас не столько сама фраза, а то, как просто, с каким достоинством и гордостью она была произнесена. К сожалению, в нашей стране издавна повелось, что существовала проблема “пятого пункта” анкеты, того самого, в котором указывалась национальность. Многим приходилось скрывать свою национальность, чтобы не вылететь с работы или чтобы поступить в институт, а этот... вроде даже гордится тем, что он еврей. Мы с Добряковым – интернационалисты, но... без привычки слышать столь прямолинейное заявление было чудно.
Пригласили Ихиля Ицковича к столу, угостили чаем, разговорились, Шрайбман показал нам последнюю книгу, изданную в Америке. Оказалось, что это один из последователей Шолом Алейхема, книги его знают и читают в Молдавии, Израиле, Америке, но не в России.
- Что привело вас в город металлургов? – вежливо спросил Добряков.
- Я – член редколлегии журнала “Советиш Геймланд”, - охотно пояснил Шрайбман, одарив нас доброжелательной улыбкой мудреца, казалось, он читает наши мысли и видит нас насквозь, - надеюсь, вы, писатели, знаете: “Советиш Геймланд” - еврейский журнал, издающийся в Москве, в переводе с идиш означает “Советская Родина”. Вот и все! Со-вет-ская!
- Мы понимаем, нет вопросов.
- Есть вопросы о цели командировки, - поправил меня старший товарищ Добряков.
- Ах, да! Когда тебя несут на руках, не радуйся, возможно, процессия направляется на кладбище! – загадочно произнес Шрайбман. И тотчас внес ясность. – Глядя на вас, я радуюсь, но душой чувствую, что радуюсь рано. Итак, я должен найти в Липецке читателей нашего журнала, их четверо, поговорить с каждым и описать их жизнь. Евреи – люди-страдальцы, каждая история жизни – волнующий рассказ. И еще одна тема получена мной от главного редактора – очерк о евреях-металлургах, работающих на Новолипецком комбинате.
- Ну и заданьице! – вырвалось у Добрякова.
- Ничего особенного, - успокоил я гостя, - на комбинате много замечательных металлургов.
- Толя, помоги коллеге, - нашелся Добряков, - покажи ему наш комбинат, сведи с героями будущей книги. Доброе дело свершишь!
Хитрец! Как ловко он меня поймал на крючок, но... и впрямь нельзя было отказать коллеге хотя бы из чувства профессиональной солидарности.
В назначенное время Шрайбман снова появился в союзе писателей. Я сразу заметил, что Ихиль Ицкович был сильно огорчен. Что-то случилось. Оказалось, что те четверо евреев, что выписывали в Липецке журнал “Советиш Геймланд”, наотрез отказались с ним беседовать, откровенно чего-то испугались.
Кто же эти четверо? Один – солидный практикующий врач, другой – артист облдрамтеатра, шутник и балагур, который, нам казалось, никого в жизни не боялся, третий – главный инженер металлургического завода “Свободный Сокол”, четвертый – адвокат, едва ли не самый сильный в городе. Эти четыре еврея в полумиллионном Липецке, словно сговорившись, даже не открыли ему двери.
- Один, кажется, главный инженер завода, - пояснил Шрайбман, - разговаривал со мной через цепочку. Либо вы так запугали этих людей, либо евреи отреклись от собственной нации...
Однако это были еще цветочки, ягодки ждали Шрайбмана впереди. На комбинате я завел его в просторную приемную секретаря парткома комбината Тепленичева. Попросил подождать. Предполагал, что Александр Иванович, лауреат премии Ленинского комсомола, человек, поездивший по миру, сам в недавнем прошлом бригадир-металлург, будет выше расовых предрассудков, но... я очень ошибался. Тепленичев, складно говоривший о незыблемой дружбе народов, оказался...
Я зашел к нему в кабинет и прямо с порога заявил, что его хочет видеть еврейский писатель.
- Что ты сказал? – секретарь встал из-за стола, лицо его разом побагровело. Удар был слишком неожиданен, подумать только – в его апартаментах появился, кто бы вы думали, еврейский писатель. – Ну, ты даешь! – укорил меня. - Только сионистов тут не хватает. Я никак его принять не могу, никак!
- Почему? Всего пару минут. Ему нужна ваша рекомендация.
- В партию? – я думал, его хватит удар. Александр Иванович даже облокотился на стол, чтобы не рухнуть в кресло. – Мне никто из горкома не звонил, а ты... как всегда, легкомыслен, дело-то политическое.
- У него командировка на комбинат. – Честно говоря, Тепленичев начал раздражать меня, “совесть партии на предприятии”, как часто называли его подхалимы, не чувствовал и не понимал щекотливую ситуацию. Это ведь в быту можно обозвать человека “жидом” или “чучмеком”, а тут иной уровень взаимоотношений, Шрайбман доложит руководству журнала, а те... Бог знает, какая буча может подняться.
- Командировка, говоришь, - дошло наконец, до секретаря, - странно, странно, а что ему на комбинате нужно? Новолипецкий металлургический не только чугун льет, но и... Помнишь, как японцы нас обворовали – тайком сфотографировали недоработанную установку непрерывной разливки, а потом ее доделали и выдали за свою.
- Александр Иванович, писатель получил задание от солидного журнала, который читают во многих странах, - вновь терпеливо начал я, опасаясь нового всплеска эмоций, - он хочет написать о том, как живут и работают наши металлурги-евреи. Они, как принято считать кое-где, не только хорошие парикмахеры и продавцы, но и металлурги. Ну, что тут такого? – Последнюю фразу я придумал для пущей важности, хотя был абсолютно прав. Сразу вспомнил о представительном писателе, одиноко сидящем в холле. Неужели ему суждено на липецкой земле еще раз получить “по сопатке”.
- Ну, ладно, ладно, только я плохо понимаю, - секретарь парткома заколебался, - с какой стати писать именно об одних евреях? У нас все нации равны!
- Журнал-то еврейский, издается на двух языках.
Тепленичев заходил по ковровой дорожке, колебался и сомневался, всячески пытался уйти от разговора со Шрайбманом и в то же время боялся “потерять лицо”, человек-то он был не глупый. Потянулся, было, к “вертушке”, хотел посоветоваться со старшими товарищами по партии, передумал.
- Так я зову Шрайбмана?
- Послушай, - кажется его посетила спасительная идея, - сделай одолжение, у меня дел по горло, я не возражаю, съезди ты с ним в доменный, в третий листопрокатный, к Меламеду в электросталеплавильный, познакомь своего писателя.
- Он не мой писатель, а советский! – не сдержался я, но секретарь не обратил на реплику внимания.
- Только смотри, чтобы они там лишнего не наболтали. Сионизм – опасная штука...
- Хорошо, договорились, - я обрадовался: баба с возу, кобыле легче, - только вы позвоните в эти цеха, предупредите, чтобы не получилось накладки.
- Сейчас дам задание позвонить! Идите, идите!
Высочайшее разрешение было получено. Когда я вышел из кабинета, с трудом узнал Шрайбмана, он разом осунулся, широкие плечи обмякли. Умный человек сразу понял: секретарь парткома даже не захотел его принять.
Ехали в доменный молча. Каждый думал о своем. Официально антисемитизм в нашей стране запрещен, но... странно, очень странно было услышать такое не от обывателя, а от человека, стоящего у самых высоких ветвей власти, но мы, журналисты, ко всему привычны.
Кстати сказать, беседы с евреями-металлургами прошли просто отлично, по-человечески, душевно. Металлурги знали себе цену, они “не стреляли из кривого ружья”, а руководили сложнейшим и тяжелейшим производством на ряде участков, сами стояли у огня.
Позже в “Советиш Геймланд” был помещен большой очерк Шрайбмана, но там ни слова не было сказано о “встрече” в парткоме...
Эх, если бы Александр Иванович пригласил Ихиля Ицковича к себе, расположил бы его, то узнал бы уйму любопытных сведений, они наверняка изменили бы мнение о писателе. Шрайбман вступил в компартию в 1940 году, когда Молдавия еще была частью Румынии, участвовал в подпольной борьбе с фашистами, потом ушел на фронт добровольцем, дошел до столицы Румынии с боями. Его творчество любимо читателями Молдавии, Румынии, Израиля и Америки. Да и жил он постоянно не в Израиле, а в Кишиневе. Но для секретаря парткома понятие “еврейский писатель” само собой предполагало, что он сионист...
...
Позже мы многократно встречались со Шрайбманом в Москве, Пицунде. И всякий раз завидя меня, Ихиль Ицкович начинал в лицах изображать ужас в глазах евреев-липчан, с которыми он пытался просто побеседовать. Обычно он заразительно смеялся, но я-то знал, что это был смех сквозь слезы.
Да, ну просто не понравились ему трусливые липецкие евреи, а нам с Добряковым он оставил вот этот автограф...
Алена ВАСИЛЕВИЧ
Мы встретились совершенно случайно. В доме творчества писателей на берегу туманной Балтики. Разговорились в холле и, показалось, забыли о времени, обо всем на свете. Нужно было идти ужинать, а мы, как дети сидели напротив друг друга и говорили, говорили,не отрывая глаз друг от друга. Алена Василевич - народный писатель Белоруссии, высокая, гордая, женщина,близко к которой просто боя¬лись подходить коллеги, вдруг стала необыкновенно земной, милой, потом пошли гулять по берегу моря. Был декабрь, мела студеная поземка, высокие сосны на песчаных дюнах, казалось, тоже ежились от холода. Тот, кто бывал на Рижском взморье, знает: там была од¬на многокилометровая дорога вдоль берега, по ней можно было уйти далеко-далеко, наткнуться на тамошних зловредных погранични¬ков, но... мы об этом даже не думали.
Очутились в Юрмале, остановились возле шикарного ресторана. Как было заведено, мест в ресторане для нас не оказалось. Неужели нам предстоит возвращаться назад? Я к тому времени знал одну слабость латышских служителей - они трепетали перед красными “корочками”. Я попросил швейцара позвать администратора. Тот мгновенно явился, отглаженный и пахнущий духами. Я протя¬нул ему сразу два удостоверения: корреспондента газеты “Труд” и члена союза журналистов. Неожиданно Алена положила сверху еще од¬ну красную “корочку” - то ли депутата Верховного Совета, то ли лауреата госпремии Белоруссии.
Мы засмеялись втроем - мы с Аленой и администратор, который мгновенно все понял. Всю эту ночь мы провели в ресторане, в отдельном кабинете. Потом смотрели впервые в жизни стриптиз в ночном баре. Потом долго дружили... по переписке. Но, всему приходит конец.