Праздничные гулянки в общежитии гремели дня три. Те, кто имел возможность, уехали за город. А кто не имел такой возможности, развлекались сами, как умели. Валя всегда была заводилой и первая бежала в магазин за «сухарями». Так как именно сухие болгарские вина сопровождали их жаркое веселье. Она первая неслась на кухню и гремела сковородками, потому что вполне научилась делать курицу в вине и не допускала, чтобы эта курица сгорела. Она всё больше времени проводила с Ниночкой, высказав Нонке свое непреклонное «фи».
Короче, данные праздники проходили без её участия. Наскоро поев вчерашней картошки или каши, она уходила на лиман, не интересуясь никакой компанией. Вроде бы ожидали своей очереди интересные книжки Долганова, оставленные им ей на память, но она не торопилась их читать. Чаще всего захватывала с собой на пляж альбом с рисунками или просто тетрадку для отрывочных мыслей. Набросив длинную юбку, пончо и шарф, искала коврик-сидушку. Пончо годилось и для того, чтобы набрасывать на плечи вместо платка и чтобы расстилать на песок. Орали чайки, её окружало прозрачное облако, отделявшее её от происходящего, «как через стекло». Музыка, шумы и водный плеск доносились как бы издали. Вообще вся жизнь как-то не то чтобы потускнела, но отдалилась.
Где блуждали её мысли? «Где-то вдали умирает закат... И фонари ярче горят». Она всё думала, чем кончился тот вечер после ресторана. Друзья притащили её в общагу, но сразу ли ушли? А вдруг они воспользовались её состоянием? Или один? Ведь Тоха как-то проявил к ней нездоровый интерес, а тут она полностью была в его руках... Нет, конечно, он не мог этого сделать, не мог. Он же плакал над слепой Иолантой...
А ещё она думала, как она себя ненавидит. На подушке утром она обнаружила следы рвоты. Кровь от стыда зашумела в ушах, как она это увидела. Понеслась стирать постельное... Но как постирать совесть?
И что самое интересное, такое вот её поведение никого не удивляло. Никто не подходил, не выступал, не задавал глупых вопросов. Девчонки сами всё закупили, всё приготовили, сами её позвали, а когда она отмахнулась, нисколько не обиделись на это. Отложили жаркое в кастрюльку в холодильник, завернули в две газеты и положили туда же один «сухарь». Уходя, Валюшка слышала включенные на всю мощь колонки: «Синий-синий иней лёг на провода...» и знаменитую «Венеру». И она даже не думала, как она вернётся, какой бардак она там обнаружит, она просто уносила из шалмана свое израненное «я», чтобы его вдалеке побаюкать. Она не думала про Долганова, она читала письма Ланы, а также методички своей преподавательницы Натальи Константиновны из заочного университета искусств. Ещё она на листочке писала всякие цифры, что-то подсчитывала. Редкие прохожие могли видеть на берегу какую-то особу в мексиканском пончо, которая сидела на ветру и что-то читала. Из дому её, что ли, выгнали?
А ещё она могла бы захватить с собой свою старенькую гитару, чтобы посидеть и просто поперебирать струны бездумно, но душа её не пела, не взвивалась куда-то к небесам, а просто сидела у ног и молчала. Надо было найти какой-то режим существования, чтобы никому не мешать и чтобы ей никто не мешал. «Что же мы имеем? — думала она. — Чего мы, собственно, достигли за пять лет института и за время самостоятельной работы в Лиманске? Ну, допустим, поработала я экономистом, научилась корректировать планы в цехах и по номенклатуре, могу рассчитать оптовые цены на нашу продукцию с русской и импортной комплектацией. Ну и что? Что от этого изменится? Меня, младшего экономиста, наш отдел и Зиночка, начальница моя, может спокойно использовать как арифмометр или как маленькую вычислительную машинку. Но начальником я сама никогда не стану, вообще этот мир железок и бумажек не для меня. Скучно мне, граждане, жизнь на это тратить. Надо честно сказать, что кусок хлеба я зарабатываю, но не более того. Большое советское машиностроение вполне без меня обойдется. Я, как брат Ленина, могу сказать только одно: «Мы пойдем другим путем». Но каким?
Светло-туманное, с жемчужинкой небо, трепетало шёлковым шатром и молчало. Ответа не давали, чуть подрагивая точками, и молочные воды лимана, и притихшие кустарники с серебристо-серой острой листвой, и волнами переливающиеся рыжие гривы травы, и стремящиеся, ползущие в гору извилистые тропки. Может, знали про это асфальтовые ленты шоссе? Но тоже не говорили.
Валя вернулась домой в вечерней полутьме. Поднимаясь по дороге от лимана к общежитию, она видела толпы разгоряченных людей, идущих ей навстречу. Это были парни и девчонки, среди которых шла она сама. Вон она, с гитарой наперевес, что-то выкрикивает, и остальные ей подпевают. И она прошла мимо, не останавливаясь. Говорят, самое главное в человеке происходит только тогда, когда он перестает что-то делать, бегать, прыгать, суетиться, шуметь. Всё это его отвлекает.
В общежитии всё было как всегда: «Гром победы раздавайся»! Музыка, грохот и хохот. В комнату можно было пробраться с трудом. В фойе и коридорах танцевал и бесился пьяный веселый народ. К ней подскочил какой-то парень, вроде бы Курочкин, и стал с ней насильно танцевать. Она не сопротивлялась, держа одной рукой пляжную сумку, а другой — его за плечо. Он её давай целовать, обнимать и всё такое. Через несколько минут ей надоело окончательно. «Отстань!» — сказала она и, выдернув руку, выкрутившись из его объятий, молча пошла к себе.
Поставив сумку у своей кровати, она молча стала убирать тарелки со стола. На неё никто не обращал внимания, ей никто не мешал и не помогал. Спрятав остатки еды в холодильник, она оставила на окне только недопитые бутылки. Хладнокровно разделась. Легла в постель, презирая танцующих, окружающий шум и свет на всю катушку.
Утро после праздника было не совсем обычным. Проснувшаяся с большим трудом Нонна ошеломленно воззрилась на Валину кровать. Там сидела Валя в ночной рубахе и играла под гитару песню. Таких песен общежитие давно не слышало. «Вставай, проклятьем заклеймённый...»
— Валька, с тобой всё нормально? — еле дождавшись конца, спросила Нонна.
— Да вроде да, а что такое?
— Да вот, странный текст какой-то поешь. К чему бы? У тебя шо, своих слов уже не хватает?
Валя засмеялась:
— Есть у меня слова, есть. Я вроде поняла, что надо делать.
— Ну, например?
— Надо всем встать. Вымыть окна. И выйти замуж.
— Ничего себе, техпромфинплан! И как быстро? — съехидничала Нонна.
— Да как можно быстрее.
— И ты тоже?
Нонка неодолимо начинала хохотать.
— За кого же ты замуж пойдешь? Ни одного кандидата! Шо у тебя творится в твоей личной жизни?
— Для начала мы закроем богадельню, к нам не будут больше ходить на пьянки местные музыканты. Тогда и найдутся другие.
— Ну, это уж дуля тебе, ты не одна тут живешь! Нас тут трое, между прочим. Лерка хоть и вышла замуж, но на её место Рула пришла, которая сейчас у матери, поэтому ты и нас должна спрашивать.
— Как раз Рула не нуждается в наших пьяных посиделках. И ты за ум возьмись. Некому с тобой нянчиться! Ясно?
— Да ты себе ума дай, а потом будешь меня учить. Шо учить ученого?
— Да я просто опомнилась, Нонка. Теперь я буду другой. И жить буду по-другому.
— С чего начнёшь?
— Я начну шить мешки для посылок. Чтобы собрать вещи и уехать домой.
— Так ты ж тут кричала, что каждый сам добиваться должен... А теперь ползёшь в тёплую норку.
— Надо сделать первый шаг. Поступок. Я соберу вещи и уеду домой. Всё остальное потом.
— Нет, не уедешь. Ты тут нужна, понимаешь?
И Валя, гладя Нонку по плечу, вдруг увидела всё случившееся с пронзительной ясностью.
Эпилог. Заканчивая не тем
Правда или не правда? Что важнее в отчёте? Что страшнее знать о себе и о близких людях, о стране своей? Что, если всё это неправда? Вопрос, как говорится, риторический. Люди советской эпохи никогда себе этот вопрос не задавали. По умолчанию правда была, но где-то там, далеко, скрытая от глаз. То, что она не совпадала с действительностью, никого особенно не тревожило. Все привыкли жить, цепляясь за коэффициент поправки на эту самую неправду. Считалось, что эта вредная примесь, вроде минеральных солей в водопроводной воде. Ну, попадает туда всякая грязь, но это как бы не смертельно. Ну, нагорит тебе в школе, ну завалишь ты экзамен на сессии – так не обязательно родителям всё выкладывать, можно и потом как-нибудь схимичить, пересдать. Или даже придумать что-нибудь, чтобы не пересдавать. Главное, чтобы тебя не вытурили. Интересно, у тебя было много хвостов? У нашей героини, грешницы, круглой отличницы в школе, в институте хвостов было достаточно… Лютой зимой Валя с глубочайшим изумлением рассматривала рогатую машину с рычагами, устройство которой нужно было рассказывать на экзамене по вычислительной технике. Ну ладно кнопочные машинки, ну ладно арифмометры, но этот агрегат, напоминающий одновременно подставку для пилки дров и старинный ткацкий станок – это было выше её понимания. В голове кружились стихи, и на белой стене проступали наброски углем. Рогатая машина не поддавалась пониманию, а тем временем её однокашники всё это успешно сдавали. Вместо машины можно было напечатать для преподавателя несколько статей, но печатать она не умела. Те, что поумней, печатали за деньги и относили как своё, она честно призналась, что не умеет, машину не рассказала, получила честный неуд и честно призналась в этом родителям. Её честно лишили стипендии, а родители, высылавшие ей деньги только за успешно сданные экзамены, рассердились и тоже ничего не прислали. Так что весь следующий семестр она питалась супом из пачки, да и то в долг. Это была стойкая прививка: будешь так принципиальничать – останешься ни с чем. Цена честности.
Но не хотела она ехать на работу при помощи знакомств отца, поехала куда послали… И чуть не погибла. Спасаясь от напастей, поневоле поехала туда, где работал приятель отца. И что? И получила втройне. Потому что нельзя быть честным отчасти.
Валя верила в правду, история, героем которой стал Долганов – вернее, не героем, а побежденным – стала ещё более сильной прививкой. Да, это были времена, когда веселый жулик ценился выше, чем какой-то правдолюб. И никакой-то народ его не поддерживал, и никому, кроме Вали, он не понравился. Чем не лишний человек нашего времени?
А потом все привыкли настолько, что это стало законом жизни. Ну, подумаешь, отвергли. И Печорина отвергали, и Чацкого, и Платонов был не в чести у общества. Не от большой радости писал он «покаянные» письма Сталину. И мудрая Лана вполне улавливала эти аналогии в существовании маленького завода и огромной страны. Если бы она дожила до наших с тобой времен, она не удивилась бы ничему, в том числе и эпопее со многими, кто теперь в оппозиции. Вот нашёлся тоже герой – мне нечего бояться до такой степени, чтобы бежать за рубеж. Ну не побежал, ну попал в застенки на много лет. А кому от этого больно, кроме его матери, жены и детей? Все, кому удаётся их счастливая жизнь, согласны с заточением небезупречного, честного человека, и каждый для себя находит оправдание этой ситуации.
В те далекие времена, когда Валя кричала, что «во всех формах всё неправильно», люди ещё различали правду и неправду. Ты понимаешь, о чём я? Они могли молчать, зажав ладонью рот, спасая себя, но различали. А мы уже не различаем. Для Вали Дикаревой верность идеалам в лице изгоя Долганова означала верность конкретным людям. Но и того ей судьба не позволила. Вслед за Долгановым и она сама стала лишним человеком, то есть обычным человеком, не борцом. Гегелевская концепция трагической вины подводила черту под всеми её идеалами. Идеалы мешали жить и тогда, и теперь. Кто сидит сейчас в тюрьме? Долганов. Кто правит миром? Зяблик. Потому что идеалы исчезли, а вместо них оправданием всего стали деньги… Почему мы сегодня и вспоминаем эту историю.