Возле общежития царила необычная суета. Из всех распахнутых окон доносились вскрики магнитофонов, восклицания, звуки спешки, роняемой посуды. О, эти звуки приближающейся демонстрации. Духовой оркестр ещё только настраивался где-то вдали. Рассыпались ударные, вдруг труба вскрикивала лебедем… И всё мелкое и отдельное покрывалось усталыми вздохами трубы. После паузы, как яблоки из кузова, рассыпалась барабанная дробь. На веранде общежития девчата растягивали длинную ленту красной ткани, размешивали белую краску, собираясь писать плакат.
– Девочки! Ничего же не изменилось. Вы замужние дамы теперь, а торчите кверху задом так же, как и раньше. Ася, ты уже вымазалась краской, посмотри-ка.
Ася завертелась, заглядывая себе за спину.
– Да, Ася, не на ногах, на тапках.
– Не пугай меня, Валя, с тапками ничего не сделается, да и краска-то водная.
В это время Лера уже разметила всё мелком и старательно выводила первую букву «М».
– Лера, кошмар, – остановила её Ася. – Ты буквы-то сосчитала? Влезет?
– Подумаешь, грамотная, – Лера недовольно двинула плечиком. – Не влезет, значит, меньше ерунды напишем.
– Но, но! Полегче! Радуйся, что тебя никто не слышит. За такие разговоры нас никто не похвалит, сейчас прибежит комендантша, узнаешь, она тебе всё про ерунду объяснит.
– Девочки, нашли, о чём спорить, у нас с утра этот плакат уже должен болтаться на балконе. Какая разница, что там будет написано, лишь бы что-нибудь было написано.
– Нам ещё на бигуди надо успеть накрутиться. Давай, Валька, мы тебя отпускаем, ты накрутишься и обратно.
Валя убежала, роняя тапки. Ася и Лера принялись за работу.
– Лера, а ты чувствуешь, что у тебя жизнь другая? – мечтательно спросила Ася. – Вот ты ходила с облаком на голове, а сейчас у тебя такой скромный узелок и походка будто другая.
– Ася, не говори ерунды, ничего не изменилось, только с холостяцкого этажа переехали на семейный. Ну, ты же знаешь, Оврагин такой хозяйчик, он не хочет жить в общежитии. Он хочет достроить дом и съехать отсюда…
– Так он его ещё не достроил, это когда ещё будет.
– Так у него же родители тоже в собственном доме живут. Там такой особнячище: два этажа, подвал!
– Ну, попробуй! Может, смиришься со свекровушкой.
– Да она-то хорошая тётенька, да у меня-то характер. Боюсь, что Саня будет меня пасти при помощи своей матушки, а как поругаюсь – сразу по шее.
– Да, это уж очень проблемно как-то. А ты знаешь, – Ася на минуту задумалась, вглядываясь в белые расплывчатые буквы на плакате. – Мне, наоборот, кажется, что я маленькой стала. У Кирика, видимо, совесть или что там, он всё время пытается мне угодить, в глаза заглядывает, приносит из кухни попить. До смешного: я стала одеваться на работу, а он спрашивает, что я ищу-то. Я говорю: лифчик куда-то сунула. Оглянуться не успела – он мне тащит всю связку из шкафа. Я как начала смеяться. Говорю, Кирик, а что будет в холодное время года, ты будешь мне все пальто сразу приносить? Он говорит: да, и сапоги, говорит, и шапки, и каждый год всё новое буду покупать. Забаловал меня…
Хлопнула дверь, выскочила Валя вся в накрученных бигуди и туго затянутой газовой косынке.
– Давайте, девчонки, я попишу, а вы подчепуритесь. Я там воду вам горячую оставила в умывальнике, лак мой берите. Бегом!
Валя оглянулась и улыбнулась им вслед. Поскакали, как козочки, никакой солидности у замужних этих. Да им можно вообще теперь и не краситься, и не завиваться, они главное дело сделали.
Валя, морща лоб, вертела головою, разглядывая разметку плаката, потом стала чертить буквы мелком и, наконец, закрывать всё это дело краской. Какая странная обстановка царит теперь на заводе – настоящее безвременье. Автоматическую линию забросили, Долганов куда-то исчез, Команиди вышел из больницы и вроде как стал исполняющим обязанности. Валя раз зашла в конструкторский отдел, разыскивая Долганова, но его там не было, не было его и на экспериментальном участке. А как только она открывала рот и пыталась спросить, где он, народ переглядывался и ухмылялся. Планёрки прекратились начисто. Валя тихо приходила на работу, пересчитывала какие-то пыльные калькуляции. Подходила к сектору материалов, немного помогала считать книги. Время от времени она вопросительно смотрела на Замятину, которую утвердили начальницей отдела. Замятина даже не признавалась, что они подруги. Однажды Валя что-то пролепетала по поводу наряда Замятиной. Та не откликнулась. А когда Валя сказала, что это очень, ну очень питюльно, Замятина подняла усталые глаза и проронила: «Вы что-то хотели?». Валя сгорела.
И вот теперь, когда младший состав женской общаги выгнали писать плакат, Замятина совершенно спокойно сидела в шезлонге на своём четвёртом этаже и вела себя не как девушка, а как босс. Интересно, чем такая перемена продиктована. А коли такая перемена, так у неё ведь тоже не спросишь, где Долганов. Прибежали девчонки, и Валя, выдав им кисти, велела: «Пишите с того конца». Они удивились так!
– Валь, а ты как думаешь, всё-таки мы изменились или нет?
Валя посмотрела на них, прищурилась и произнесла, вздохнув:
– Поглупели вы сильно, как я посмотрю, без конца тормозите. А вообще… Люди уже несколько веков не меняются, Долганов сказал.
– Много он понимает, – фыркнула Ася.
– Да уж понимает побольше нас с тобой, – и Валя глянула на подругу с насмешкой.
– Долганов, может, и не меняется. Только ему это не на пользу. От него все шарахаются. Ты не водись с ним, Валька. Будешь такая же... придурошная, – Лера вдруг решила поучить Валю жить. В целом она была очень добродушная девчонка, но сейчас даже не обратила внимания на свои слова. Она же была в курсе Валиной симпатии к Долганову. Что это вдруг она так задаваться начала?
– С ним никто не разговаривает. И что? Я тоже? Как он жить должен?
– Наплевать ему на всех-то, – может, Лера что-то знала?
– Почему ты так решила? – вспыхнула Валя.
– Да потому, что пока он у власти был, на заводе был кошмар. Премий не было. Пайков не было. Квартиры перестали давать. За эти два месяца знаешь, сколько от нас народу ушло? Сотни. Полный развал.
– Он хотел, чтобы все поняли... Что надо честно работать. И жить. Он хотел, чтобы...
– Хотел, хотел... Он должен был думать, чего люди хотят, а не чего он хочет.
– Лера!!! Нельзя думать только о кошельке!
– А о чем ещё? Уж конечно, ты пошла, поулыбалась перед Команиди, так с тебя не сняли премию... Доча директорская, ишь.
– Лера! Ты в курсе моих премий? С чего бы? А я думала, мы подруги. И вообще, почему это «был»? Насколько я знаю, он директором не был, так ведь и Команиди не директор, тоже и.о.
– Знаете, девочки… – Валя остановилась, не замечая, что с её кисти натекла уже лужица краски на пол. Она почему-то задрожала мелкой дрожью, суставы её противно заныли. – Я ценю человека по его поступкам. Всё, что он пытался сделать – прекратить враньё в отчётах, построить автоматическую линию сборки, передвинуть участок станин поближе к сборочному цеху, навести порядок на участке упаковки… Жилищное строительство возобновить. Всё же это было не для себя, это была работа на будущее. Ну почему такая неприязнь-то у вас? И потом всё-таки этот человек на две головы выше нашего обычного заводского быдла. И с иностранных языков переводит, и книги читает умные, и я его библиотекой пользуюсь, и дочки у него такие разумницы – явно из них вырастет что-то выдающееся. Всё-таки это непонятый человек. А насчёт премии, знаете, это же вопрос одного дня. А вот если бы завод перестал планы корректировать, тогда бы и премии были настоящие…
– Ну, хватит, Валька, ты не на партсобрании, ты что, себя генеральным секретарём вообразила? Стоит тут, понимаете ли, ставит для солдат…
– Да брось её, Лер, она, видно, влюбилась, как кошка. Вот несёт тут всякую чушь. Ты, Лерочка, кажется, ничего не потеряла как жена Оврагина. А ты, Валя, не задирайся. Лично я сочувствую Долганову. Ему и так тяжело.
Валя обернулась:
– Правда? Слава богу. Поймите вы. Народ за последнее время озверел. Но не весь.
– Обратите внимание на Кирика. Почему он ушёл из заводоуправления в транспортный? А? Почему? – Ася подняла кисточку кверху. – А потому что надоели махинации. Он согласен на дальние рейсы и командировки, только бы не ездить на ликёрку, на лиман... Вы знаете, кто начал делать освещение в микрорайоне? Транспортники. И вообще, если бы вы знали...
– Ася, что знали? Что?! – они крикнули сразу хором.
– Ну что тогда... Напали-то на меня...
– Ну?! Кто, ты знаешь – кто?
– Кирик.
Образовалась немая сцена. Вдруг внезапно они узнали правду об Аськином замужестве и по-иному оценили всё поведение Игоря Кирикова с самого того случая до нынешнего дня, и острое сочувствие обожгло их с немыслимой прежде силой. И стояли они втроём, обнявшись, гладили Асю по плечам, по голове, и она казалась им самой лучшей, самой красивой, самой горькой невестой на свете.
Ася несколько раз вздохнула глубоко:
– У меня, конечно, были подозрения, но всё-таки, когда человек в шоке... не была уверена. А потом он сам признался... Да вы пишите дальше, что вы застыли, как мумии? Рисуйте. Просто я поняла, что пережил человек, что он плакать умеет... И вообще. А с Тонькой чем дело кончилось, ты, Лера, знаешь…
– Ничего я не знаю! Она пацана уже из дома ребенка забрала. Маленький грек! С кудрями в кольцо родился. Мы, конечно, все были уверены, что у неё роман с моряком.
– Который вернётся с севера?
– Моряк, может, и будет её пороть. Если вернётся. Но тут ничего не поделаешь. Не надо куда попало давать.
– Да затихните вы. Нет никакого моряка, выдумка это. Кто его видел-то?
– Какая ты циничная, Лерка! Во-первых, Команиди – это не кто попало, и у него вкус недурён, Тонька – красавица! Тем более, она ведь не из-за квартиры, она по-другому. По причине страсти... – Валю мёдом не корми, дай за кого-нибудь заступиться, горло подрать.
– Тебе-то что? – возмутилась Лера. – Тебе тоже предлагали. Отказалась – сиди. А Тонька просто пела в клубе, пела... Пела она, как ты понимаешь, хорошо. А потом вот когда все эти комиссии, она им пела, потом на косе. А там же ясное дело – море, костер, то, сё...
– Здесь на юге невозможно жить нормально... – на веранду вышла манерная Нонна с лаком для ногтей, она размахивала одной рукой, подсушивая маникюр. – Абрикосы сыплются под ноги. Свежее вино канистрами на остановке. Мужчины тучами вокруг. Столько удовольствий для тела, что голова перестает работать... Надо бежать отсюда... Да, Валя?
Валя пожала плечами. Нонка говорила неискренне. Или она просто повторяла Валину фразу, чтобы её подколоть. Это Валя так решила для себя, что не останется здесь навсегда. Никакой личной жизни. Море, да, море — это довод, это мощный фактор, ничего не скажешь. Но как быть с человеческим фактором?..
В это время ясным холодным праздничным утром к общежитию подъехало несколько легковых машин, среди них директорская «Волга». Несколько пиджаков закурили папироски, стоя у машин плотной группой. Захлопала дверь подъезда, откуда выходил народ, а им навстречу вбежал на веранду… Пётр Иванович Зяблик собственной персоной, в дорогом костюме, с бутылкой в руках.
– Так! Что здесь? Опять мировой бардак? – Зяблик казался радостным и возбуждённым. Кричал он всегда и на всех, но в последнее время, когда он исчез, люди поотвыкли от его бешеных разбойничьих налётов. – Плакат не готов, а вместо него на балконе третьего этажа висят Валькины трусы. Опять ты мне весь вид микрорайона испортила?
– Почему опять я, Петр Иваныч? Я тут смирно писала плакат, готовилась к демонстрации…
– Потому что всё ты! И всё твои шашни кое с кем! Причина мирового бардака – всегда баба! Придется твоему отцу доложить о твоем поведении! Такое тут без меня устроили! Корректировки им не нужны. Ишь ты! Дурдом какой. Иди, проверяй балкон сейчас же!
Валя бросила кисть и метнулась бежать, роняя шлёпанцы.
Это была немая сцена. Пиджаки стояли вдали, не подходили. Они знали, что надо ждать, пока не позовут. С народом Зяблик справлялся всегда сам. Интересно, откуда он такой шикарный? Видимо, из камеры предварительного заключения.
– С возращением, Пётр Иваныч, – проговорила Ася, одновременно и робея, и в то же время с нескрываемым озорством.
– А тебя со свадьбой. Совет да любовь. Утащила у меня лучшего водителя.
– Так ему расти надо. Он хочет в автотранспортный поступить и дожимать до начальника цеха.
– Тогда нормально. Если карьера в башке – наш человек. Если ничего не хочет – значит, снулая рыба. У тебя сколько метров?
– Не надо нам жилья, Петр Иваныч. У нас есть дом его родителей.
– А ты, мокрохвостка? Как сумела самого Оврагина окрутить? – повернулся он к Лере.
Он всегда помнил всех маленьких людей по именам, он окликал их издали либо хлопал по плечу, либо по заднему месту, кого как. Он не мог хлопать только одного человека – Марка. А его жену он не хлопал по той просто причине, что мог схлопотать. Связываться с Марком было опасно.
– Ещё вопрос, кто кого окрутил, – Ася приобняла Леру, делая таким образом поклон в сторону Оврагина.
– Ладно, мне некогда. Через два часа демонстрация, я ещё не всё объехал, и на завод ещё нужно смотаться.
— А что, комиссия какая опять намечается? — Ася не боялась болтать с начальством, а Нонка с Лерой больше помалкивали.
– Этих оглоедов к нам как на мёд тянет, – Зяблик открутил крышечку, отхлебнул. – Наделали вы делов. Ну, ничего, мы им покажем кузькину мать в белом сарафанчике.
– А что с Долгановым будет? – Ася знала, что, будь Валя здесь, она даже не осмелилась бы рта открыть на эту тему.
– А ничего, посидим, раздавим по коньячку и кранты. Будем дальше жить душа в душу. Где ещё я возьму такого генерального конструктора, рожу, что ли? Это Тонька у вас специалистка... – он махнул рукой, скрываясь в подъезде, намекнув таким образом, что он в курс всего….
И на ходу добавил:
– Чтоб сегодня все были в кабаке, угощаю...
Гуляли в гостиничном ресторане. Там была особенность: вдоль всего фасада – огромный, роскошный, открытый балкон. И когда гулянье, набирая обороты, выплёскивалось за пределы банкетных залов, народ, шумя, выбегал на воздух. При этом в шумный праздник вовлекались все проходящие мимо зеваки, знакомые и незнакомые, компании отдыхающих. Совсем недавно Зяблик был под стражей, на заводе – проверка за проверкой, комиссия за комиссией… Всё это ввергало в ужас. Казалось, ещё немного – и гром грянет, и цыган перекрестится, и таким, как Зяблик, незачем будет жить. Начнётся другая жизнь, простая, понятная, спокойная. Но вот Зяблик вышел из-под стражи, и вид у него был – победителя. И таким образом, получалось – его система жизни победила. И ни у кого не возникало вопросов, на какие деньги он закатывал пир, и надо ли как-то за это расплачиваться.
Наоборот, даже те, кто ненавидел его, мечтали попасть на этот пир. А таких было мало! Большинство готовы были ему в ноги падать, чтобы только всё продолжалось, как и раньше, только бы не нужно было думать самим ни о чём, не морочить голову. Зяблик – это значит тупо делать то, что тебе Зяблик скажет. Производственная модель лихо работала и в ресторане. Когда он говорил, что приглашает всех, он при этом не знал, сколько человек придёт, поэтому он снял два зала сразу. И те, кого он считал приближёнными, рассаживались в первом зале, а все остальные – во втором.
Замятина, естественно, не могла тут не оказаться. Хотя ей, казалось бы, претила вся эта душная, грязная, хмельная атмосфера. Зина Зиновьевна в глухом зелёном платье и с крупным янтарём на шейке устроилась рядом с Зарой Команиди, недалеко от директорского столика. А Зара в своём узорчатом синем атласе и с неизменной осетинской, расшитой бисером тюбетейкой на угольных волосах, точно персонаж восточной сказки, – она смотрелась в современном кабаке особенно экзотично. Марк Антонович весь в ослепительно белом, сохраняющий благородную больничную бледность на смуглом лице, двинулся к директорскому столику. Там уже восседала бывшая начальница планового отдела Ираида Самсоновна, колышущаяся гора в крепдешине с турецким орнаментом. Рядом, естественно, её супруг – начальник литейного. За особым столиком разместилась Сулико Ашотовна, референт директора и начальник канцелярии, облаченная в нежный льняной трикотаж и украшения из черни. Прочие столики занимали начальники цехов и инженерный состав самого ценимого Зябликом подразделения – экспериментального цеха.
Вале Дикаревой пришлось плестись на банкет одной, её подруги общежитские были сюда не вхожи, и она, помявшись, несмело подошла к Сулико. Та царственным жестом позволила. Здесь не было только одного человека – Долганова. Хотя по положению мог бы. Должен был. Наверняка его известили, позвали. Но это были уж очень непересекающиеся параллельные...
И сначала, конечно, были тосты за удачное окончание «его командировки», за то, что у завода ещё есть возможность выбраться из экономического провала. И настолько классно было, настолько торжественно, громко шло это странное чествование, что Валя даже забыла, что перед ними красуется и кокетничает настоящий заключенный. Да и бог с ним! Вылез он оттуда, и вылез, его дела. Главное, что он и сам вышел, и их выведет, и не надо им теперь дрожать: перепрофилируют, закроют... При нём ничего такого не будет. Они, наверно, радовались и ему, и друг другу, и воцарился мощный дух корпоратива, где каждый да чем-нибудь послужил ему, Петру Иванычу Зяблику. И, однако же, молодец мужик. Всем показал кузькину мать в белом сарафанчике. Кого он там подкупил, или кто там его вытащил, собутыльник бывший или дама, которой повезло быть с ним какое-то время, или все они вместе. Главное – он здесь.
И только он мог царить и заказывать здесь музыку. После официальных первых номеров всего того, что крутят по радио – после этой пены и очередного тоста красный Зяблик в элегантном костюме вышел к эстраде и махнул: «Мою».
И шарахнули музыканты именно её, потому что они знали, знали, что нужно играть. Песню о казачьей воле, громкую, удалую, упоительную, как марш. А этими казачьими песнями Валя была уже ранена, но только тут поняла, что они выражают всю суть этого человека. «Напою коня водой Из родного Дона, Сяду верхи, как учил некогда отец. Пронеси меня, гнедой, Рысью вдоль затона, Подминая на скаку мяту и чабрец». Как же это было прекрасно, лихо, бешено! Потому что это была песня победителя. Весь зал хлопал в такт. Казалось, длинная песня проиграла за две минуты, но тут Зяблик снова вышел и, запрыгнув на эстраду, сам запел в микрофон: «Воля, шашка, добрый конь – В этом суть казачья, Нить, что связывает нас крепко сквозь года. Так ведётся испокон И никак иначе, И другому не бывать, братцы, никогда». Ну, апофеоз, да и только. Передышка на тосты, на обильную закусь. А потом «Андалузская ночь», это уже было ожидаемо. По коже мурашки пошли. Но откуда скрипки? В ансамбле же не было скрипок! Наверно, синтезатор.
Солистка, та, что на клавишах, имела глубочайший грудной голос, и когда она вступала – с ней в дуэт вплетался Боб. Кто бы подумал, что заштатный ансамблик из какого заводского клуба покажет такой класс. Нет, нет, реветь тут было никак нельзя. Все улыбались. Потому что казачьи песни, они хоть на свадьбе, хоть у костра, хоть в ресторане – вечные. И всегда будет от них дух захватывать.
«А наутро проснусь, и я снова одна, и хожу я по саду тоскую. Вспоминаю то место, где были вчера, и украдкою землю целую». Здорово…
Валя, плюнув на приличия, подошла к столику Чирко и спросила: «Ираида Самсоновна, а какой такой Монтей в первом куплете, а?» Супруги Чирко переглянулись, захохотали. «Глупенькая, то не Монтей, то мантелья падала, чуешь? Накидка женская с кружевами», – пояснил муж Чирко. И Валя кивнула облегченно. Мантелья, ну, конечно! Всё просто.… И они чокнулись, а как же.
Потом общий гром речей стал затихать, и компания раскололась на стайки, тройки, двойки. Публика разливалась бешеными водоворотами по залу и выкатывала на балюстраду. Почему-то ветер, как никогда, крутил кусты перед рестораном, обычно тихий ветер стал тревожным. А всем нравилось, разгоряченным от вина и оттого, что обстановка как-то разрядилась. О Долганове никто не вспоминал, как о болезни дурной, по умолчанию никто не хотел ему зла, но и рядом видеть его не хотели.
Валя запомнила этот ветер, кусты как костры, раскачивающиеся фонари, веселое разливание вина из бутылок прямо на балюстраде, на улице. Как хорошо! Да что там ещё будет завтра! Сейчас хорошо, и ладно.
Команиди хочет с ней танцевать? Прекрасно. Директор хочет танцевать? Да нормально. Это ещё ни о чем не говорит. В конце концов, она большая девочка и делает всё, что хочет.
В дополнение к общему ликованию она не сразу заметила, что на эстраде весь вечер играли её приятели – музыканты Тоха, Боб и Колян. А какая чудесная клавишница у них!.. Это что ж такое: каштановая, миниатюрная, просто птичка колибри. Ах да, это ведь жена Тохи, как можно забыть. Тоха – очень душевный человек. В прошлый раз рассказывал ей, как он плакал от «Иоланты». Да, в нём что-то есть... Какая-то слабая сладкая печаль, прощение ко всем ото всех. Мягкость и добрый прищур. Правда, говорят, что в клубе, где он ведет уроки гитарной игры, есть комнатка на чердаке. Туда бегают старшеклассницы тайком, и вовсе не ради гитары. Она сама была свидетелем.
Когда она стояла на улице, дышала ветром с моря, Тоха сам подошёл к ней и предложил идти домой. «Моя ушла, – сообщил он, намекая на клавишницу. – У нас пока перерыв, мы с Коляном отведем тебя. Ты уж совсем тёпленькая, детка, где твои чёртовы кавалеры?»
О ней заботились, её опекали. Даже теперь, когда она никому была не нужна. Вон, Зиночка села в такси вместе с Зябликом. Что, скромница, не получится устоять сегодня? Он победитель, а ты в его руках. Ничего, всё шло к тому. Зиночке тоже надоело висеть между небом и землёй.
Марк Антоныч повез домой Зару, но не на своей машине, тоже на такси. Уже никто никогда не узнает, когда и как он уговорит свою неприступную женщину сдаться. Грубо говоря, помог, спас – она ему жизнью обязана... Так мог бы и не спрашивать. Но не разбойник же он, хотелось загореться и захмелеть, поддаться влечению, а не так, как на рынке. Тут всё зависело от неё, а она замкнулась. Ей уже по горло было этого добра. И для неё в этой области уже ничего хорошего не было. А Марку ничего, ничего не оставалось. Он только однажды сорвался, не выдержал, не дал одной певунье дождаться своего морячка. Теперь будет второй маленький грек в Лиманске... Все они скоро уедут отсюда, когда завод полетит в тартарары, а он туда полетит. Пир во время чумы никогда никого не спасал. Спокойной ночи, спокойной жизни больше не будет...
Но вот побрели по ночным улочкам и Валюшка с музыкантами. Они ей рассказывали, как ездили играть на свадьбу в станице, и сколько там было дармовой еды и дармового питья...
Там ведь еда на тарелках слоями: первая смена поест, идёт плясать, а в это время вторая смена за стол и новый слой закусок наваливает! Так что там уж непонятно, сколько слоев и свою курицу не найти. Они-то забавлялись, потому что им отдельно корзину котлет и бутыль самогона. А гости как? Там, конечно и пропало много, и котлеты выкидывали... Но всё это было слишком знакомо Вале, знакомо, неинтересно. Она сама прошла через горнило кубанской свадьбы, а это же веками одно и то же.
Как невестины цацки и приданое через всю станицу несли, настил на огород сделали, чтоб пьяные гости не стоптали гряды... И как специальные бараки спальные делали, а про туалеты забыли... А Валя, она примолкла, только смеялась иногда. Боб ничего, а Тоха уже конкретно обнимал её, дескать, ты совсем уж пьяна, детка, поэтому я обещал, я и дотащу. Ты вообще бедная, детка, ну подумай, с кем ты, за кого ты? Горло ты подрать любишь, а толку? Вот налопалась на чужом пиру, мы хоть бабок огребем, а ты что? Так и останешься ни с чем? Бедняжка... Куда ты смотрела? Где твой друг и защитник? Пропадать тебе, детка...
Бедная Валя в длинном платье, она шла ножками, шатаясь... Шла, шла, а потом вдруг раз – и встала как перед дулом.
– А что? Что такое? – забалагурили музыканты. – Тебе плохо?
– Нет, – медленно сказала она. – Но мне сейчас будет, будет плохо. Уй-дите.
– Не уйдем, – уперлись они, прислоняя её к витой ограде. – Тошни здесь. Тем более общага рядом.
– Уйдите, – стонала она, мотая головой.
Навстречу торопливо шёл Долганов с какими-то узлами и чемоданами. Правда, не по тротуару, а по дороге, но разницы большой не было.
– Ой, мама, – сказала Валя хрипло.
И ребята отпустили её локти, следя, чтоб не свалилась.
И он встал, опустив свои узлы на асфальт. Старый растянутый кофтень, тренировочные штаны. Он был без рубахи, в заваленном чёрном джемпере на голое тело. Весь какой-то заросший, не стрижен и не брит. Лицо блестело от пота, глаза блуждали. Боже, на кого он похож! На себя точно был не похож.
А она в своем каймовом сиреневом платье в пол, с накинутым шарфом, как дура, в такой ветер. Да ещё с двумя пьяными музыкантами под ручку. Полный мрак. Фонари скрипели и качались, куски света летали по улице, изредка взвывающей от вспышек ночных такси. Наконец, он бросил завязывать какую-то веревку на узле, выпрямился... Что называется, с разбегу – вдрызг. Шёл себе в полной пасторали, «Фонари» Татляновские насвистывал – «И не дают они людям сбиться с пути, ночные спутники мои, фонари...». А тут – стоп. Здравствуй, чужая милая... До самых последних дней...
Они смотрели друг на друга так остолбенело, так отчаянно, что было ясно: никто не может помешать, отнять эти жалкие минуты.
«Что вы наделали? Почему вас не было? Почему вас никогда нет там, где вы должны быть? Там были все! А вас не было. Вы опять всё себе испортили. Он бы вас простил, и всё пошло бы по-старому». – «Что же ты наделала, глупенькая? Ты в ночь идёшь с какими-то кретинами. Ты зачем им позволила трогать тебя?» – «Потому что вы отвернулись. Вы видите, что мы созданы друг для друга. Что только вы понимаете меня, а я только вас. Что вы мне весь мир расскажете, а я всё узнаю. А без вас я ничего не узнаю, и не хочу даже знать. Вас люди подставили. Сделали из вас пешку. А вы самый, самый... Настоящий. Лучшие всегда становятся жертвами». – «Ты подвела меня, ты меня подставила. Моя бесценная сеньорита пьяна в стельку и с чужими пошла спать. Называется, большая девочка, которой всё можно. Ты, наоборот, не должна делать так, как всё это стадо. А ты? Зачем ты, как все?» – «Вот видите, надо было не теряться тогда, на лимане. А теперь уже поздно». – «Да, теперь поздно. Не имею права что-то тебе говорить. Но какая страшная горечь. Ты же мне отравила весь свет, весь воздух. Я буду дышать горечью. А как ты будешь жить, ты, маленькая сеньора в этом скотном дворе. Беги отсюда». – «Я уеду. Уеду. Только как вы останетесь? Я хочу к вам, с вами». – «Нет, не стоит. Тебе пора искать стрекозу и лететь в страну эльфов. Там тебя ждет специальный принц эльфов. А я буду доживать здесь и не огорчать Надюшу и моих девочек. До тех пор, пока они не вырастут и тоже не улетят». – «А вы слышите – Татлян? Не хочу уходить, не хочу…»
Сколько же прошло времени в этом немом разговоре? Двадцать, тридцать минут? Его руки тряслись, никак не могли собрать все узлы, её плечи тряслись от плача, рот она закрывала руками. Она даже смотреть больше не могла. Ей было стыдно и гневно за себя. За него, за всю эту среду, которая им вырывала руки с корнем, чтобы они не смогли больше обнять друг друга. И вот время, отпущенное судьбой, закончилось.
Она вдруг подбежала и бросилась ему на шею. А он же не смел ответить. И тогда оторопевшие Боб и Тоха, еле опомнившись, подскочили и стали её руки, в самом деле, от него отрывать. «Вдруг! Друг!! – шипели они. – Наша девочка перебрала! Прости, друг, мы отведем её».
Хоть и ночь, а всё-таки увидят, травить начнут! Нельзя, нельзя. Они так её поспешно отдирали, а она не чуяла боли, вцепилась мертвой хваткой. Только потом у неё проступят синяки на руках. Да, время кончилось. Они сгорбились, как от порки, да и побрели в разные стороны света.
Продолжить http://www.proza.ru/2013/05/10/1405