Марк Антонович вовсе не собирался провести свою жизнь в мелком районном центре, пусть даже и на берегу Азовского моря. Видел он это море сто раз, приезжая к бабушке на каникулы. Учился он сначала в Ростове, потом мама, работавшая в административной структуре столицы, устроила его в МГИМО. Потеряв два года, Марк, однако, никогда не был ни в отличниках, ни в хвостистах. Поскольку карманные деньги его зависели от степени удачности сессии, он соображал, что при трояках и получит соответственно. Мама его внешне была безэмоциональной женщиной. Однако это не значило, что всё у неё в жизни было гладко. В детстве Марк внимательно разглядывал своего отца, который был намного старше мамы. И он быстренько сообразил, что его с мамой фамилия – это одно, а фамилия папы — совсем-совсем другое. Сказками о детях в капусте его никогда не пичкали. И он чётко понимал, что живёт с отчимом. Пятнадцатилетие Марк отметил в лагере отдыха на Рижском взморье. Отдых у мальчика уже тогда был элитарный. А вернувшись домой, сумрачный подросток с шевелюрой чёрных волос и густым загаром спросил мать прямо в прихожей:
– Мама, я надеюсь, ты не будешь мне врать?
Мама посмотрела на него:
– Что имеешь в виду?
– Тайну моего происхождения. Я вот жду, жду, что ты мне скажешь, а ждала ты, когда я вырасту, и вот! Вырос! День рождения в лагере прошёл очень хорошо, мы всем отрядом ели роскошный пирог, потом жгли огромный костёр на берегу. А самый лучший подарок – знаешь какой?
– Какой?
– Первый поцелуй девушки.
– У неё первый поцелуй или у тебя?
– У меня.
– Ба, действительно большой мальчик. А тайны никакой нет. Мне бы только не хотелось эту тайну обсуждать при папе. Он всё знает, но зачем действовать ему на нервы.
– Мам, давай без околичностей.
– Давай хотя бы чаем тебя напою, я специально сегодня отпросилась со службы.
– Ага, вот и околичности.
– Нет, снимай рюкзак, умывайся и иди на кухню.
Напоение чаем представляло собой обширный обед с салатом из чернослива, солянкой, рёбрышками в томате, ну, и сладкое в виде суфле. Всё это было «к чаю». Марк просто «умирал» от мамы, пытавшейся его отвлечь. Но поиграть он и сам любил. После суфле он её взял за руки, сделал лицо на фоне знамени и выдал тираду:
– Сынок, ты, наверное, догадываешься, почему я этого не сказала раньше. – Естественно, понимаю: чтобы не травмировать нежную психику ребёнка. – Как сам ты понимаешь, я не признаю никаких романов без любви. Это было сильное чувство. – Согласен, такой «твёрдый искровец», как ты, очертя голову в омут не кинется. – В те далёкие времена наши люди не могли просто так ездить за рубеж, а я могла. – Ну, мам, это уже совсем близко, теплее, теплее, горячо. — Я была по горящей путевке во Франции… – Или в Италии, мам? – Я была по горящей путевке в Италии…
– Да врёшь ты всё! – не выдержала мама. – Ты прекрасно знаешь, что в капстраны не пускали тогда. Я ездила в страны социалистического содружества.
– Ага, значит, это была Чехословакия или, того хуже, какая-нибудь Югославия. Ну, какая разница. Короче, при вашей группе был гид, великолепно рассказывал, шутил, был фейерверком, всё такое. Мам, он был югослав?
– Он был грек. Подрабатывал на экскурсиях, чтобы закончить университет.
– Это его фамилия?
– Да. Он добился бумаги для меня. Но жить вместе не смогли.
– Ну и болтушка же ты у меня. Видишь, я примерно так всё себе и представлял. Научили тебя в твоей системе держать язык за зубами. Я в полном восторге. Отцу-то как сказала?
– Он сам всё понял. Хотя в тот момент мы ещё не были официально женаты.
– Вот так, встретились два болтуна. То-то я смотрю, у вас во всём согласие, вы похожи, как две капли воды. Вы просто не могли не пожениться. Мам, а как с отчеством? Папа у нас Павел!
– Ты хочешь знать имя отца? Антоний Агафон Команиди.
– Мам, всё хорошо, не волнуйся, ребёнок всё знает, ребёнок не в претензии, что папа грек, кстати, об этом я узнал от своей девушки. Она такой знаток этнических групп. Спасибо за чай, пошёл я. Не грусти.
Вот так вот, почти не пришлось ему ничего рассказывать. Он был очень досужий и обычно лез поперёк батьки в пекло. Единственное, что портило ему жизнь, – это небольшой рост, но он взял себя в руки, преодолел и это. Вот этот поцелуй в день его пятнадцатилетия на долгие годы зарядил его насмешливым достоинством и уверенностью в себе. Опереточным соблазнителем он не был, но и одиночеством не страдал ни в институте, ни после него.
Ехать дипломатическим представителем в мелкую африканскую страну мог либо сын номенклатуры, либо сын миллионера. У Марка не было ни того, ни другого. Его родители были просто чистые, белые воротнички, не отягощённые ни связями, ни деньгами. Когда на распределении Марку и ещё одному парню предложили поработать с дипломатической миссией здесь, чтобы потом иметь шанс на Турцию, у Марка взыграло сердце. Ага, он сам всего добьётся. И тут разыгралась такая мизансцена. Вот этот самый парень – его однокурсник – тяжеловесный, горячий белорусский парень, встречался с девушкой, железной отличницей, своей землячкой. И вот эта землячка накануне распределения, кажется, Алеся её звали, пришла к Марку в общежитие и встала перед ним на колени. Марк хотел всё в шутку обернуть, но Алеся продолжала стоять на коленях, кусая губы, и молчала. Целый час стояла, Марк был выдержанный человек. Он был в курсе их романа. И он мог делать с ней всё, что угодно: мог воспользоваться, мог поднять, обнять и к сердцу прижать, мог пинком выгнать в коридор. Но он, конечно, её уговаривал сначала, а потом просто погладил по голове и сказал: «Ну, хорошо». И вот эти чёртовы белорусы взяли распределение в миссию с прицелом на Турцию, а Марк получил свободное распределение и поехал к бабушке на каникулы. По тем временам это считалось редким везением, а для Марка это был худший поворот событий. Родители его не ругали, они никогда не осуждали человека за благородные поступки.
В Лиманске Марк, придя на завод, не сразу стал начальником. Сначала в отдел главного технолога, прошёл всю технологическую нитку, включая цеховые службы, и дошёл до главного инженера. Смешно, но директор взял его, не знакомясь, почти с улицы и сразу позвал, было, в главные инженеры. Но это было слишком. Но через отдел технолога было для самого молодого Марка полезней. Вообще-то он рассчитывал на экономическую службу, но там штат был забит, а директор Зяблик только рукой махнул: «Фиг ли тебе с бабами сражаться? Производство узнаешь, так и иди по этой линии, только с партией не играйся. У нас главный должен быть политически выдержан». И Марк не стал спорить. Это уже детали.
Однажды, провожая мать на поезд, он увидел в вокзальном скверике красивую женщину в маскарадной одежде. Так в его детстве выглядели женщины, выряженные в народные костюмы таджичек, узбечек: атласное шёлковое платье, две чёрные косищи, тюбетейка и ещё шаровары. Это был полный отпад. Женщина одной рукой держала нечто похожее на подушку или узел с бельём, а другой рукой прижимала к себе маленькую девочку. Девочка плакала, но женщина как-то закаменела и даже ничего не отвечала ей. Марк не был сентиментальным человеком и прошёл бы мимо прямо к своей машине, но, включая зажигание, он краем глаза уловил, что к женщине подошли трое восточных людей и попытались её с собой увести. Марк брезгливо сморщился, так как держался всегда подальше от криминала. Женщина в маскарадном шёлковом платье давай кричать. Марк взял из-под сиденья гаечный ключ и вышел из машины. Бесшумно появившись около лавочки с женщиной, он негромко произнёс:
– Вот оно, только отошёл, она уж с кавалерами. Дорогая, давай помиримся?
Восточные люди опупели:
– Иди отсюда! Это не твоя женщина! Это наша женщина!
– Братья мои, хотел выгнать негодную, но на первый раз прощу. Не ради неё прощу, а ради дочери. Иди сюда, доченька. Пойдёшь к папе?
Доченька, совершенно ошалевшая и опухшая от слёз, не знала, что делать. Лет пять-шесть ей было. Где тут понять, что игра, а что взаправду. Женщина слегка подтолкнула её, и «дочка» подошла к Марку, уткнувшись ему в ноги.
– Братья мои, простите нас. Все разборки должны быть дома – не на улице. Дорогая, прости, зря накричал на тебя. Узелок давай.
И быстро, пока восточные люди не очнулись от его вранья, потащил девочку за руку к машине, прихватив и узел. Маскарадная женщина посеменила за ним. В машине он спросил:
– Давно на вокзале?
– Двое суток.
– Ребёнок голодный?
– Да.
– Сейчас ко мне на ночлег, а там посмотрим. Документы какие-нибудь есть?
– Только паспорт, диплом и свидетельство о рождении. Мы уехали внезапно.
Он не стал ничего спрашивать больше, привёз их в бабушкин красный кирпичный дом, отвёл в душ, молча выдал тарелку спагетти с сыром и разложил диван в гостиной. На душе у него было легко. Если бы, уезжая с вокзала, он увидел, как её тащат прочь, он не смог бы спать.
Он мог сделать из неё прислугу, мог выгнать, чтобы скиталась дальше эта несчастная, убежавшая от бешеного мужа-рабовладельца. Она бы потом бродяжничала либо попала бы к другим восточным людям. С такой острой, яркой, невыносимой красотой трудно было бы долго оставаться незамеченной. А что было бы с её дочерью – лучше даже не размышлять. Марк сделал иначе. Он сделал её своей женой. И когда она пришла на завод младшим бухгалтером в тарный деревообделочный цех, её никто не называл Зарой, а все — Зарой Самвеловной. Дочку Зары звали Исабель. Она сдружилась с девочками Долгановыми.
Валя никогда не думала, что осетинская женщина может быть такой. Осетинская женщина — это согбенная фигура, длинное покрывало, чёрная одежда и сама женщина, безгласная, безымянная, вечно что-то делающая у очага. Зара Самвеловна, несмотря на неоднократные побои бывшего супруга, сумела остаться человеком с тихим, но глубоким достоинством. По заводу она в шароварах не ходила, косы забирала в строгий узел. Единственная примета, оставшаяся от национальной одежды, — это маленькие осетинские шапочки. Часто они были под цвет платья. Это были игрушечные головные уборы, часто атласные, с затейливыми узорчатыми вышивками гладью, усыпанные бисером либо серебряными плашками. Синий, красный или белый атлас хорошо держал форму и почти всегда был отделан плотной печатной тесьмой либо люрексом. Была у неё особенная шапочка из того же зелёного цветастого хлопка, что и платье, и эта зелёная шапочка была вся усеяна мелкими пуговицами. Почему-то осетинские шапочки Зары очень притягивали взгляд. Когда она склонялась над папками, шапочка не сваливалась на стол, приколотая к волосам невидимками. Зара не только умудрилась окончить бухгалтерские курсы до своего замужества, но и шить научилась. Все эти шапочки она изготовляла сама.
Дочка не поддерживала её страсть к осетинским шапочкам. К Марку дочка претензий не имела. По сравнению с её гневным папой Марк был очень тихим родственником. Боясь обидеть приёмную дочь, он с готовностью откликался на все её мелкие просьбы, на которые мама почему-либо не реагировала, вернее, она реагировала, но отказывала, а Марк, получивший жену в таком явочном порядке, ещё долго не мог к ней подойти как к жене. Это отдельная история.
***
Марк Антонович с его излишним благородством, напичканный знаниями и дипломатическими хитростями, мог бы стать неплохим руководителем большого завода. Но он не хотел быть руководителем. Не хотел ходить на цыпочках перед администрацией района, не хотел с ними выпивать, обнимать их толстых жён, ездить с ними на шашлыки. Марка Антоновича воротило от партийных конференций, собраний и демонстраций. Однако он с лёгкостью давал интервью местной газете, рисуя перспективы развития полиграфической отрасли. И однажды даже пошутил: «Чем быстрее придёт технический прогресс, тем быстрее закроется завод. Мы сейчас тратим огромные материальные ресурсы ради вчерашнего дня отрасли. Вскоре этих мастодонтов в деревянной упаковке не будет». — «Как это не будет, Марк Антонович, «Лиммаш» что, перепрофилируют? Градообразующее предприятие?» — «Поскольку у нас «Партия — наш рулевой», то она что-нибудь и здесь придумает». В райкоме эту фразу запомнили, но мало кто тогда мог знать, что Марк Команиди оказался прозорлив. Партия выкрутилась, хотя и ненадолго.
История с той самой комиссией из главка могла бы не иметь никакого продолжения, если бы всё шло, как шло обычно. Недовольства по поводу директора было много. Подозрения могли пасть на Ираиду Чирко, как на не сработавшуюся с директором, либо на Долганова, вечного оппозиционера всякой власти. Однако контакты Команиди с комиссией тоже могли быть, только об этом не знал никто. Команиди на заводе не было, он официально находился тогда на больничном, но за ним же никто не следил. И машина у него всегда была под рукой. Когда партком обязал Долганова исполнять обязанности директора, Марк снова оказался в стороне. Это был серый кардинал, и если кого-то свергали или выдвигали, то за этим вполне мог стоять каприз главного инженера, человека публичного, но всегда игравшего двойную роль.
Продолжить http://www.proza.ru/2013/05/10/1384