Начальная школа

Начальная школа

В первый класс я пошел в городе Сталинске, который ранее, да и  после великого вождя трудового человечества назывался Новокузнецком.
Сталинск делился на две части. Это был старый город, расположенный за рекой Томь, и новый город металлургов, которые построили металлургический комбинат.  По новому городу от вокзала до комбината ходил трамвай.  Ветка трамвая шла через мост в старый город.
Я очень любил ездить от кольца до кольца трамвая, сидя у окна вагона и рассматривая проносящийся мимо город.
У мальчишек было принято собирать на трамвайных остановках окурки, которые назывались бычки. Из них вытряхивали табак и использовали для изготовления самокруток. Умельцы могли пускать дым кольцами изо рта и из носа, уверяли, что могут пускать также и из ушей.
Новый город был застроен кирпичными четырех-пятиэтажками, а на главной улице города было несколько нестандартных больших домов, где жили преимущественно ИТР комбината.
Подруга моей мамы тетя Поля жила в одном из таких домов. Они жили в отдельной квартире. Ее муж работал начальником цеха на комбинате.
Мы к ним ходили раз в неделю. Мама тете Поле делала маникюр, а потом мы
мылись  у них в ванной.  Когда мы у них бывали, то ее муж часто грел свою щеку синей лампой, что меня очень удивляло.
Эти изысканные условия в корне отличались от условий существования в городе.
И в квартире на улице Энтузиастов, в которой мы жили, где семья занимала комнату, был туалет, но никаких ванн и горячей воды не было, хотя в домах было
паровое отопление. 
Мама все дни была занята на работе, а я ходил в детский сад, и до ее прихода бегал
по улице. А когда в нашем окне загорался свет, я знал, что мама пришла домой, и бежал ужинать. 
В детском саду не обучали грамоте. У мамы тоже не было на это времени.  И в первый класс сталинской школы я пошел полным олухом, который не умел ни читать, ни писать.
Наша учительница, вероятно дама среднего возраста, в прошлом была москвичкой.
Говорили, что она очень строгая учительница. 
Я довольно быстро освоил чтение слогов, но долго не мог соединять их в слова.
За хорошее прилежание в первом классе меня даже наградили какой-то книжкой.

В общем, военные годы мы с мамой провели в Сталинске безбедно и не голодали, были сыты, хотя я мечтал поесть рисовую кашу, которая была дефицитом.
Мама все это время работала в прекрасной должности калькулятора в итээровской заводской столовой.

После окончания войны осенью 1945 года мама решила вернуться в Ленинград из нашего обеспеченного существования в Сталинске.
Она говорила, что Ленинград очень красивый город, и мы там жили возле  набережной широкой реки Невы.
В Ленинград после войны вернуться было очень трудно, несмотря на то, что мы эвакуировались оттуда в 1942 году, мой папа пропал без вести на фронте под Ленинградом, и у нас там была постоянная прописка.
Для возвращения требовался вызов или устройство на работу, всего этого у мамы не было.
Для возвращения мама завербовалась на работу на торфоразработки под Ленинградом и получила место в товарном вагоне поезда, направлявшегося в Ленинград. В этом поезде  мы ехали целый месяц. 

Товарный вагон рассчитан на 7 лошадей или  40 человек и был переоборудован для перевозки людей. Поперек вагона были сделаны широкие нары, на каждой плотно друг к другу могли лечь порядка 15-20 человек, но переворачиваться они могли только все вместе по команде.  Деталей, как мы ехали, я абсолютно не помню. Единственное, помню, что перед въездом в Ленинград все должны были пройти санобработку. 
Санобработка заключалась в том, что на входе в баню люди сдавали все вещи на тепловую обработку с целью уничтожения вшей, мылись и на выходе получали свои вещи в горячем виде.
Был уже октябрь и довольно холодно. На моем сданном пальтишке был какой-то меховой воротничок, который после тепловой обработки так съежился, что его невозможно было застегнуть.  Несмотря на не радостную ситуацию и  позднее время, мама, увидев меня выходящим из бани, не могла удержаться от смеха, что меня нисколько не расстроило.
 В Ленинграде нас разместили на несколько дней на Красной улице, довольно близко от нашего дома, откуда был прекрасный вид на Петропавловскую крепость.
Мамин паспорт и другие документы были сданы еще до отъезда в какое-то учреждение, ведавшее торфоразработками. И когда мама пошла туда для трудоустройства, то ей сказали отнести документы в другое место. 
Здесь она проявила сообразительность и решила не относить эти документы туда, что обязывало бы ее работать на торфоразработках.
Она пошла на слюдяную фабрику, где работала до войны, и устроилась туда на работу в плановый отдел.  Это было большой удачей.
Вероятно, на все это ушло дня два-три, так как решать вопросы с документами необходимо было очень срочно. За это время мы сходили в нашу квартиру, которая находилась на той же Красной улице на первом этаже дома с окнами на академию художеств, где мы отсутствовали практически всю войну.  Вероятно, там надо было восстанавливать электричество, в туалете не было унитаза, а была только дырка в канализацию, которая меня совершенно не смущала, все это требовало время. И мама на какое-то время договорилась со своей знакомой, что мы несколько месяцев поживем у них, в кирпичном доме, на окраине Ленинграда, куда ходил трамвай и где теперь станция метро Ломоносовская.  Трамвай №7 ходил через весь город вдоль Невы, потом по Невскому проспекту до площади Труда.

У мамы были кое-какие сбережения, сделанные в Сталинске, и какую-то сумму она дала в долг своим попутчикам, которую ей так и не вернули. И она иногда повторяла потом об этом, говоря, что нельзя давать в долг. Ей всего-то тогда было 34 года, она была молодой женщиной и не имела достаточного опыта.
Я это помнил, но сам в возрасте 18 лет все же дал деньги в долг товарищу, который их мне не вернул. И я также больше решил не давать в долг.

Я снова пошел учиться во второй класс, так как мама вряд ли бы оставила сына без школы на несколько месяцев.
У хозяйки была дочка старше меня года на три-четыре, которая дразнилась, называя меня почему-то славянином, и этот тонкий юмор я совершенно не понимал, и издевалась на тему того, что мама водила меня в женскую баню.
У нее была удивительная копилка, куда она складывала находящиеся в обращении серебряные полтинники. Копилка имела очень хитрое устройство.  Наверху была щель для опускания монет, которая закрывалась изнутри пружиной, чтобы монеты оттуда не выскакивали.
Я очень быстро сообразил, что если копилку перевернуть, пружину отжать ножиком, и начать трясти, то из копилки можно добыть полтинники.  Вероятно, я переусердствовал в своей жадности, так как вес копилки стал существенно меньше, что стало заметным для владелицы.  Почему-то все сразу догадались, что это я добываю оттуда деньги,  потому что от меня даже не потребовали признания.
Мама схватила меня за воротник, встряхнула как следует несколько раз и сказала, что если я буду продолжать в том же духе, то она меня убьет собственными руками. Повторять ей не пришлось.  Я это запомнил на всю жизнь, и амплуа карманника меня больше никогда не привлекало. Это также навсегда отбило у меня желание играть в азартные игры на деньги.

Вскоре был сделан какой-то примитивный ремонт в нашей квартире на Красной улице, и мы перетащили туда свои узлы. 
Перед отъездом в эвакуацию весной 1942 года мы жили в другой квартире, на третьем этаже нашего же дома, где было тепло и солнечно, и мама обменяла у соседей часть наших вещей на махорку, которая представляла собой своеобразную валюту в это время для обмена на продукты.
Вероятно, часть наших вещей там сохранилась, так как соседи прожили в этой квартире всю войну.  И мама смогла забрать оставшиеся в комнате наши вещи, в том числе фарфоровые настенные тарелки и посуду, так как все это она не могла бы забрать с собой в эвакуацию в одной взятой с собой плетеной бельевой корзине с дочкой на руках и мной, держащимся за ее подол.
Тогда имелось какое-то положение, что такой обмен признавался незаконным, и можно было получить свои вещи обратно, но мама не стала это требовать. Я был только расстроен тем, что мы не отобрали обратно папин стол для бильярда, на котором я мог бы катать шары.
Кроме того, я приставал к маме, чтобы она потребовала вернуть нам радиоприемник, который по требованию властей был сдан, и мы могли попытаться его вернуть, и я бы по нему стал учить немецкий язык.
До этого мама научила меня нескольким немецким словам, освоенным ею в детстве при обучении у немки в родном для нее Иркутске. Несмотря на все мои просьбы, мама отказалась требовать возврата радиоприемника, считая, что это бесполезно.
Меня надо было срочно устраивать в ближайшую школу, которая находилась в конце нашей Красной улице у завода Судомеха и имела №238. Это была неполная средняя школа для мальчиков с образованием до 7-го класса, совместного обучения тогда не было. 
Перед приемом со мной побеседовал кто-то из учителей школы и согласился, что мои знания  соответствуют зачислению во второй класс.  Меня в тот же день отвели в класс и посадили за парту на свободное место, где сидел Владик Черносвитов.
Последние пару рядов парт занимали переростки – парни более чем на два года старше остальной малюзги, которые умели шикарно ругаться матом, курили и знали, откуда берутся дети.
После окончания уроков всем давали чай с булочкой, и можно было идти домой.
В качестве портфеля у меня использовалась большая зеленая сумка от противогаза с ремнем через плечо, которой я очень гордился. Туда помещались мои тетради, дневник, увеличительное стекло для прожигания и прочие мелочи.

Во втором классе зимой я заболел свинкой и не менее пары недель валялся в нашей кухне на кровати, на которой спали мы с мамой.
Кухня была темной и граничила с туалетом, в нее был вход с лестницы через нашу входную дверь. Еще одна дверь вела в большую комнату. Эта дверь была закрыта и завешана одеялами для сохранения тепла на кухне. На кухне также имелась большая плита и под потолком висела электрическая лампочка. На плите стояла керосинка для света и обогрева, а плиту мама топила редко, так как дров у нас было очень мало. Несколько раз мы с ней пилили какие-то бревнышки во дворе двуручной пилой на перевернутой табуретке, и я получил первые навыки, как надо пилить – отпускать пилу, а не тянуть ее постоянно к себе.
Высокая температура у меня быстро спала, но было больно глотать, делать было нечего. И мама начала приносить мне книги для чтения из библиотеки, которая была у них на фабрике.
Я очень быстро пристрастился к чтению  и начал даже испытывать острые эмоции при чтении литературы – жалость и сострадание к героям произведений Короленко.
Эта страсть к литературе сохранилась у меня на всю жизнь и в значительной степени определила развитие личности.

После третьего класса мама решила обменять нашу холодную и темную квартиру на комнату в коммуналке на пятом этаже в доме вблизи от моей школы.
Там было светло и солнечно. Она получила какую-то доплату, но это, конечно, было легкомысленным решением, что проявилось в последующем, но мы с ней об этом никогда не жалели.
Возможно, ей также было тяжело жить в этой квартире, где она была счастлива до войны, имела мужа и маленькую дочь Тату и не была одинока.
После этого обмена весной к нам приехала дочь маминой довоенной знакомой, которые жили после эвакуации на Северном Кавказе, и мама решилась отправить меня туда с этой девушкой возраста 16-18 лет на все лето.
Мы доехали туда на пассажирском поезде где-то за неделю.
Эти места были около Гудермеса, откуда в конце войны были выселены все местные жители чеченцы. Мать этой девушки работала медсестрой в больнице, где главным врачом был пожилой доктор, получивший образование в Петербурге.
Меня, как столичного жителя, обученного хорошим манерам поведения за столом и пользованием ножом с вилкой, пригласили столоваться вместе с ними – его взрослой дочерью с мужем и их сыном моего возраста.
Вероятно, я должен был служить ему хорошим примером нравственности и чести. Его дед имел хорошие буржуазные манеры и после завершения первого блюда всегда стучал вилочкой по стеклянному фужеру, чтобы прислуга несла второе. Звать прислугу иначе он справедливо считал ниже собственного достоинства.
Как-то он взял меня со своим внуком и на пролетке нас отвезли в гости к соседям, у которых был огромный вишневый сад.
Мы там целый день лазали по деревьям и объелись вишнями, что надолго сохранилось в моей памяти.
Недалеко от больницы была речка, а через нее висячий мостик, который раскачивался при ходьбе по нему. Как-то прошли дожди, и речка сразу стала глубокой рекой с очень быстрым течением. Там я слегка научился плавать на расстояние 1-2 метров, чем также очень гордился.
В конце третьего класса в школе нам сказали, что летом хорошо было бы сделать чучела птиц или собрать гербарий.  Мы с моим приятелем поймали крупного  птенца в гнезде, принесли нож и стали делать чучело. Для этого я хотел вспороть птенцу живот, удалить внутренности и набить их соломой. Никакой жалости при этом не возникло, но перья были крепкими, и только это помешало изготовить чучело для школы.
В школу я вернулся загорелый, но без чучела и гербария, на что не обратили внимания.

Отношения учеников в школе были характерны для племени папуасов или индейцев. Если ученик стоял на перемене около стены, то кто-нибудь мог подойти сбоку и поддеть его за ноги, после чего он падал на пол и отбивал себе копчик.
На переменах любимым развлечением школьников было складывать из бумаги круглую бомбу, в которую заливалось порядка 1 л воды. Затем открывали окно и, дождавшись пешехода внизу на улице, с упреждением метали вниз снаряд и быстро закрывали окно. К сожалению, о результатах можно было судить только по крикам внизу, но пострадавший не мог определить, из какого окна его замочили.
На улицах практиковалась такая шутка. Находили старый кошелек, куда набивали говна, закрывали и привязывали на тонкую леску. Этот кошелек клали на тротуар на пути какой-нибудь старушки. Когда старушка видела кошелек и нагибалась, чтобы его взять, из парадной его слегка подергивали за леску, и он немного сдвигался. Старушка его все-таки хватала и прятала в карман, после чего леску отпускали. Через пару минут старушка с руганью выскакивала из ворот дома, вытирая о пальто свои испачканные руки после открывания этого кошелька.

В четвертом классе были экзамены по русскому языку, арифметике и чему-то еще совершенно необходимому одиннадцатилетнему строителю социализма.
Эта была аттестация за начальную школу. Кто получал двойку на экзаменах или за год, имели переэкзаменовку осенью. А если и осенью показывали себя дебилами, то оставались на второй год (в том же классе).

С пятого класса начиналось обучение в неполной средней школе. Там уже были разные учителя по предметам, и ежегодно весной сдавали не менее четырех экзаменов. Это было весьма напряженно.

Где-то в пятом классе начала преподаваться физика, и умельцы придумали способ срывать уроки из-за перебоев в освещении, когда занятия шли во вторую смену, и на улице было темно.  Так как класс обычно освещался одной мощной электрической лампой, то до начала урока отвинчивали лампочку и на ее контактный конец прилепляли кусок мокрой промокашки, после чего лампу снова завинчивали в патрон и она нормально светила в начале урока. Внезапно лампа переставала светить, учитель дергал выключатель, электрика в школе не было и все отправлялись домой. А причина отключения света было то, что промокашка в патроне высыхала и переставала проводить электричество.
Когда урок кончался, физики забирались на парту, доставали и откручивали лампу, снимали оттуда высохшую промокашку и снова завинчивали лампу в патрон, чтобы этот трюк не был раскрыт нашими врагами – учителями.

Моим соседом по парте по седьмой класс был Владик Черносвитов. Мы подрались с ним только один раз в третьем или четвертом классе по какому-то незначительному иерархическому поводу. Тогда принципом драки было – до первой крови, как у дуэлянтов из дворянского общества. Но я не помню, кто кому пустил кровь.
После третьего или четвертого класса основная часть переростков была отправлена в ФЗУ  для приобретения рабочих специальностей.

Каждое лето все три смены я проводил в пионерлагере. Это была хорошая школа жизни.
Как и в школе, в лагере было разделениие отрядов на мальчиков и девочек при общих построениях на утреннюю и вечернюю линейку, а также общих мероприятиях и играх.
В младших отрядах можно было в совершенстве изучить разные похабные стихи и скороговорки. Встав утром и сделав зарядку, перед завтраком пионеры пели: « нас рано, нас рано мама разбудила. С раками, с раками каши наварила. Кушайте детки с раками   котлетки». Если петь это подряд, то получалось забавно.
В ходу были анекдоты с примитивным солдатским юмором, где главным героем почему-то  был Пушкин.
В старших отрядах заучивали целые непристойные поэмы о Садко:
« Всю ночь, не умолкая, бушует океан.
 По матушке ругается усатый капитан.
В каюте класса первого Садка богатый гость,
Гондоны бьет о голову, срывая свою злость …»
А также поэму с отборным матом:
 « В зоопарке как-то летом
звери вышли все из клеток
и, решив, что рано спать
все направились гулять…»
Было еще много подобных стихотворных произведений народной поэзии.

В старших отрядах также много играли в футбол, устраивались шахматные турниры.
Я имел хорошую квалификацию как вратарь при игре в футбол, но полевым игроком я был никудышным, так как не освоил технику обвода соперников.
В волейбол я хорошо играл в кругу, а в команде плохо разыгрывал мяч при начале игры и не умел резать через сетку. В баскетболе моя квалификация практически отсутствовала. Для всего этого требовалось обучение в спортивных секциях, что у меня отсутствовало.
Но я хорошо бегал на короткие дистанции и за время отдыха в лагере освоил технику подтягивания на турнике до 40-50 раз, что было прекрасным результатом.


После пятого класса я был в пионерлагере в Вырице, куда ехали на поезде часа два.
У нас был маленький отряд, и нам предложили сыграть в футбол  с отрядом, где был полный состав, а капитаном команды был Женя Ежов, с которым мы в дальнейшем учились в Горном институте в разных группах. Он великолепно играл в футбол с хорошей техникой обвода соперников, что называлось «мотался». Это он несколько раз мне и продемонстрировал в этом матче, где я также был капитаном. Мы проиграли с сухим счетом порядка 12:0.
Я  помню, что не был от этого расстроен, они действительно играли куда лучше нас.
Ежов вообще был очень спортивный и темпераментный игрок. Он также прекрасно играл в команде в волейбол и баскетбол, и на него приятно было при этом смотреть.
Когда сборная по футболу нашего лагеря играла с другим лагерем, то он был центром нападения и  так громко ругался матом на ошибки партнеров по команде во время игры, что наша старшая пионервожатая крикнула ему: «Ежов, если ты не перестанешь ругаться матом, то я тебя удалю с поля».
Много дет позже в Горном институте Ежов был старостой параллельной группы на нашем курсе, а в дальнейшем мы несколько раз с ним встречались уже по работе.
Но я никогда не напоминал ему, что мы знакомы еще по пионерлагерю, в этом как-то не было резона. Что было, то прошло.

Всем лагерем обычно ходили в однодневные походы. Купались, по команде входя в воду на 5-10 мин, и по свистку выходили из воды.
Питание было хорошим, а на завтрак даже давали по яйцу, сваренному вкрутую.

Обучение в школе было обыденным занятием и не вызывало какого-либо интереса, это была скучная повинность.
В четвертом классе школьная программа несколько усложнилась, и мама решила проверять мои письменные уроки. Там начались задачи по арифметике, которые я не понимал. Мама для наглядности разложила передо мной кусочки сахара в соответствии с задачей, но я впал в ступор и упорно отказался что-либо понимать.
Больше таких попыток она не делала, и я всегда выполнял  уроки самостоятельно и привык их делать сразу же, приходя из школы после своего обеда  оставленной мне мамой гречневой кашей.

В первых классах интерес вызывали только уроки пения.
Вероятно, это было связано с тем, что мама постоянно покупала абонементы в Мариинку и водила меня на оперы и балеты. Наши места были в ложе вместе с ее подругой и ее дочкой моего возраста, с которыми мы были знакомы семьями еще до войны, и наши отцы погибли на фронте.
Первый раз, когда я с мамой пришел в театр на оперу и в зале выключили свет, а оркестр заиграл увертюру, я спросил у мамы, что это за чертик размахивает руками перед сценой. Она мне сказала, что это дирижер, функции которого мне были совершенно не понятны.  Но больше я об этом не спрашивал.
В антрактах все гуляли по кругу в большом зале, надо было ходить чинно и не бегать.   У нас никогда не было средств, чтобы заходить в буфет, где продавались пирожные, бутерброды и лимонад. 
После школы я приходил домой и вытаскивал из-под подушек кастрюлю с гречневой кашей, которую оставляла мне мама с утра.  По домам ходили молочницы, которые держали коров где-то на окраине города, и обеспечивали жителей молоком, пока через несколько лет это не было ликвидировано городскими властями из каких-то санитарных соображений.

Но у меня также были определенные обязанности.
Во-первых, купить хлеб и,  возможно, какие-то продукты к маминому приходу с работы. Выходной день у всех был один в неделю -  только в воскресенье, и на праздники – 7 ноября, 1 января и 1 мая.
Но самое главное, надо было истопить печку к маминому приходу. Для этого надо было принести дрова, которые находились в сарае во дворе дома. Во всем дворе имелись деревянные сараи жителей, в которых хранились дрова, закупаемые осенью до холодов.   Между этими сараями было прекрасно играть в прятки и устраивать штабы.
В разные годы мама закупала сначала колотые дрова, а потом чурки, что было дешевле. Моим святым долгом было принести дрова на наш мансардный пятый этаж по всегда темной лестнице на 102 ступени. С возраста 12 лет дрова надо было предварительно наколоть, чему я очень быстро научился.
Дрова для протопки печки я таскал по лестнице в большом мешке на два дня, и для смелости напевал что-то , таща этот мешок по темной лестнице. Разжечь печку было простым делом, а потом было приятно смотреть через открытую дверцу на разгорающееся пламя.  Когда приходила мама, мы часто пекли картошку в золе и ели ее с солью и хлебом.
Другой обязанностью было выносить мусор в мусорные баки, что я делал после напоминаний.
Но следующую обязанность я исполнял неукоснительно. Это была мойка полов во всей квартире, до чего наша очередь доходила один раз в месяц. Для этого я имел ведро и швабру, на которую одевал тряпку. Тряпку периодически надо было полоскать в ведре и выжимать, а воду менять.
Соседями у нас были две семьи. В одной жила женщина с сыном Колей, который был младше меня на два года, и не верил моим объяснениям, откуда берутся дети.
Другая семья - это были муж с женой, муж работал на заводе, а жена нигде не работала, у них жила также его мама – деревенская бабушка, которая занимала маленькую комнату около нашей большой кухни.
Мы с Колей играли в наших комнатах и иногда пугали бабку. Для этого стучали ей в комнату, она говорила «кто там?» и включала у себя свет. Тогда в щель двери я просовывал куриную ножку и дергал за основание так, что лапки шевелились. «Свят-свят», - говорила насмерть испуганная бабка, и мы с удовлетворением вытаскивали куриную ножку  из двери.
Отношения между соседями были вполне добрые, без всяких конфликтов.
На праздники все пекли пироги, и я на тарелочке несколько кусков носил, чтобы угостить соседей. Так же поступали и они.
У моей мамы самыми вкусными пирогами был рулет с маком, для которого я долбил мак в марлечке и чистил грецкие орехи, пироги с черникой, яблоками и брусникой.
Для пирогов необходимы были дрожжи, мука и яйца. С мукой была проблема, ее давали перед праздниками по два кг на человека, и за ней стояла огромная очередь. Яйца также были большим дефицитом, и возможности есть яичницу или яйца в смятку я не имел до окончания института.
По выходным мама часто тушила в латке баранину с картошкой или пекла такие маленькие ватрушки с мясом, которые назывались беляшами, и все это было очень вкусно.  Иногда мы лепили пельмени, мешочек с которыми вешали зимой за окно и доставали по мере необходимости по выходным.
Несколько раз мама водила меня на Невский в кафе Норд, где мы ели по паре пирожных, при этом мама больше всего любила пирожное под названием «картошка».
Временами она покупала несколько яблок, и я мог есть по яблоку в день, отрезая от него кусочки ножом.

Моей обязанностью было также нести и сдавать в прачечную большой тюк нашего белья, который я засовывал в рюкзак. При сдаче в стирку я также получал тюк выстиранного и выглаженного белья, которое надо было проверить по квитанции и принести домой, после чего мама проверяла повторно.

У меня никогда не возникало даже мысли, что можно уклоняться от выполнения этих своих обязанностей, которые я считал вполне естественными, и их нельзя было поручить никому другому.

По субботам сразу после школы я ходил в баню, расположенную на Фонарном переулке. Ближе к вечеру там всегда образовывалась большая очередь от двери с переулка, где при входе стоял огромный медведь, сохранившийся от лучших времен, до входа в мужское и женское отделение на втором этаже.
Но очень скоро я стал ходить в баню через вход с Мойки. Там было немного дороже, но более приличное отделение, где посетители клали свою одежду на полку и закрывали казенной простыней, а в помывочной была парная и небольшой бассейн размером примерно 4 на 5 м, в котором я очень быстро освоил плавание и ныряние от стенки до стенки.
Только один раз в третьем классе я забыл в этом отделении бани свои кальсоны, что сразу было обнаружено моей мамой. При этом я уперся и наотрез отказался вернуться и попросить найти и вернуть свои  забытые вещи, так как счел это совершенно постыдным. Так что мама поняла это и сама сходила и получила мои кальсоны у банщиков.
После бани мама всегда меня спрашивала - помыл ли я уши. Только в зрелом возрасте, имея своих собственных детей, я понял, что она имела в виду дырочки в ушах, которые я, конечно, никогда специально не чистил и не мыл.

По выходным мне давали деньги на кино, и я смотрел все новые фильмы, которые выходили примерно раз в неделю.
Обычно я ходил на утренние дешевые сеансы в «Баррикаду» или в «Связь» ( это около Фонарного) и по несколько раз смотрел «Кубанские казаки», а потом был в полном восторге от фильма «Зорро» или «Знак Зорро», которое смотрел не менее десяти раз в зале Консерватории.
В Баррикаде перед сеансами в фойе и в зале продавали очень вкусное мороженое, пломбир в стаканчиках, так что можно было хрустеть стаканчиком весь журнал, который показывали перед фильмом.

Основным занятием весной и осенью были игры в штабы во дворе, в прятки, в  двенадцать палочек и в казаки-разбойники на соседних улицах.
В этих играх было важно определить, кто будет водить.
Для этого использовались две считалки. Первая произносилась следующим образом: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты такой, говори, не задумывайся».
Начинали считать с первого в кругу участника, на ком останавливалась вся считалка, должен был назвать одно из предложений. Потом считалку повторяли до сделанного ранее выбора, и этот участник становился свободным.  И так повторяли до последнего оставшегося участника, который и водил.
Вторая считалка использовалась при 3-4  играющих, и была очень странной, так как неизвестно, на каком языке она произносилась: «Энике – бенике- сика -лиса - энике –бенике-ба». Тот, на ком останавливался это счет, и водил.
Вообще-то теперь я знаю, что слово «ба» по-испански значит «иди».
Вероятно, эта считалка имеет многовековую историю от времен разрушения Иерусалима Титом в начале новой эры до переселения евреев в Испанию, откуда они были изгнаны в 1492 году по указу правящих короле  Филиппа и Изабеллы под влиянием Торквемады, являвшегося духовником королевы и великим инквизитором (одновременно с отплытием Колумба для открытия Новой Индии), а затем переселились во Францию, неоднократно изгонялись оттуда в средневековье и попали в Восточную Европу, а затем и в Россию.

Игра двенадцать палочек состояла в том, что на кирпич ставили доску диной 1-1,5 м, и на нижний конец ее клали эти 12 палочек длиной порядка 15 см.
Водящий стоял у конца доски, где были палочки, а другой участник игры бил ногой по верхнему концу доски, от чего все палочки взлетали в воздух. Если водящий ловил в воздухе хоть одну палочку, он громко выкрикивал имя игрока, который становился водящим. Если он ничего не ловил, то собирал все палочки и укладывал их на доске снова. За это время все игроки прятались. Водящий искал этих игроков, стараясь не отходить далеко от доски, иначе кто-нибудь мог выскочить и ударить по доске. Если он кого-то находил, то бежал к доске, касался ее и кричал « палочка за, допустим, Галю». Тут Галя должна была выходить и садиться ждать конца игры. Если кто-то выбегал и разбивал палочки, то все эти арестованные разбегались. Если водящий арестовывал всех игроков, то первый арестованный становился вАдой.
Игра в казаки-разбойники была простой. Участники делились на две команды.
Казаки гонялись за разбойниками и их арестовывали, для этого достаточно было за него дотронуться. Арестованных сводили в одно место, и они стояли в шеренгу и держались за вытянутые в стороны  руки. Если кто-то из разбойников мог подбежать к этой шеренге и не быть арестованным, а прикоснуться к протянутой руке арестованного казака, то все они разбегались, и игра продолжалась далее.

Весьма распространены были азартные игры на деньги - в пристенок и на кон.
Играющий в пристенок  стукал монетой ребром о стену дома, и она падала на землю в некотором расстоянии от стены. Другой играющий делал так же. Если его монета падала на монету первого, то он ее выигрывал. Если этого не было, то первый подымал свою монету и пытался ей накрыть монету второго.
Игра на кон заключалась в том, что несколько играющих ставили свои монеты в столбик друг на друга орлом вверх. На этом уровне наносилась черта. Играющие отходили на 5-7 м и оттуда по очереди каждый бросали свою собственную счастливую свинцовую биту, целясь в этот столбик. Места падения бит отмечались. Если попадали, и часть монет переворачивалась с орла на орешек, то бросавший их брал как выигрыш и имел право своей битой ударить по любой лежащей монете. Если она при этом переворачивалась, то ее забирал, и так до ошибки, после этого начинал бить по монетам следующий игрок.  Если при первых бросках никто не попадал в столбик монет, то разбивал кон тот игрок, бита которого при броске отмечалась падением как можно ближе к кону.
У нас внутри проходных дворов были длинные арки, в которых было удобно стукать, то есть на противоположных концах один бил  мяч, как нападающий, а на другом конце второй игрок был вратарем.

Самой невинной была игра в фантики, в которую в основном играли девочки, если не прыгали через скакалку или не играли в классы.  В этой игре два участника подходили к подоконнику, держа фантики конфет на ладони. Первый ударял пальцами руки о подоконник, и его фантик падал на расстоянии 20-30 см от места броска. Потом бросал фантик второй игрок. Если его фантик хотя бы частично покрывал первый, то он его выигрывал.  Здесь особенно ценились красочные фантики от шоколадных конфет, которые меняли на деньги.   

Каждое лето я всегда был в пионерском лагере, где возникали дружеские отношения на зиму, и я постепенно дослужился до члена совета дружины.
Там в основном был футбол и волейбол, а также шахматы, в которые я научился играть в третьем классе.

Зимой главным занятием были коньки.
Еще в кладовке на нашей квартире я нашел коньки «английский спорт», которые с помощью двух веревок и палки можно было закрепить на валенках.
Я это сделал дома, и так спустился по лестнице 102 ступени с нашего пятого этажа во двор, и сразу же смог поехать на коньках по утрамбованному снегу на улицу.
Это было чудесно и очень просто. Конечно, по льду это бы не получилось.
Я был в полном восторге и в первый же день проехал на коньках от своего дома до работы моей мамы, то есть по многим улицам на расстояние быстрой ходьбы не менее 40 минут. Я был очень горд этим своим достижением.

На нашей Красной улице обычно много пацанов каталось на коньках, и они имели крючья, которыми можно было уцепиться за проезжавшую подводу или автомашину и ехать сзади в свое удовольствие. Другие мальчишки тогда кричали кучеру: «дядя, сзади!», и кучер хлестал назад кнутом, разгоняя наглецов.

Я почти каждый день зимой до пятого класса часа по два катался на своих коньках с валенками по ближайшим улицам, а позже тетя Женя при приезде к нам в гости оставила мне в подарок деньги на приобретение хоккейных коньков с ботинками. И я начал ездить с приятелями на трамвае на платные катки Динамо, ЦПКО, Стадион им. Кирова. На катки я ездил обычно в выходные дни и в каникулы до окончания школы и поступления в институт. На катке я обычно делал три-четыре круга по залитой большой площади, потом несколько минут отдыхал и так далее.
После катания в ЦПКО по площади Масляного луга или по озерам и выходе к кольцу трамвая у моста, можно было зайти в булочную и за 7 рублей купить прекрасную хрустящую белую французскую булку, которую потом стали называть городской.
Выезжать за город и кататься на лыжах было не принято и очень неудобно, так как требовало много времени, а катанье на лыжах по Неве было ограничено продолжительностью ледового покрова реки и не было интересным по ровной поверхности льда, покрытого снегом.

Наверное, с третьего класса я увлекся коллекционированием марок. Для этого я ходил в Центральный почтамт, где взрослые коллекционеры продавали или обменивали марки, и покупал марки на свои скудные сбережения, оставшиеся от не купленных билетов в кино или на сдачу в магазине при покупках продуктов, что мне поручала мама. Но основным источником дохода было попрошайничество на почтамте. Я тщательно выбирал женский объект для такого действия по каким-то интуитивным признакам и обращался: « Тетенька, дайте, пожалуйста, 3 рубля» (это было до деноминации денег в 10 раз в 1947 году). «А зачем тебе, мальчик?», -следовал обычно ответ. Я отвечал, что мне не хватает денег, чтобы купить понравившуюся марку, и практически всегда получал испрашиваемую сумму.
В альбоме для марок у меня были разделы «Великие люди» и разные другие.
Марки я кончил собирать классе в шестом, а свою коллекцию после этого подарил на день рождения одному из приятелей.

Некоторые из учителей в начальной школе были интересными людьми.
Иностранный язык - немецкий преподавался с третьего или четвертого класса. Учителем был демобилизованный еврей, который во время войны служил переводчиком на фронте. Он кое-что интересное рассказывал из своего личного опыта, а также высоко отзывался о культуре Германии до войны и высоком мастерстве Гитлера, как оратора, по воздействию на публику.
Наш физрук открыто нам говорил, что Америка ближе к коммунизму, чем СССР, по развитию экономики и оплате труда.
Учительница литературы говорила, что до революции Лев Толстой был отлучен от церкви, и при его кончине, ее муж заказал панихиду на имя Льва, что было достаточно смело для того времени.
Кто-то из учителей нам сказал, что в Югославии после войны пришла к власти кровавая клика Тито-Ранковича, которая уничтожила верных ленинцев-интернационалистов  и отказалась от строительства социализма в стране.
Но очень скоро их свергнут, и страна войдет в ряды борцов с империалистами. Он советовал собирать вырезки из газет, осуждающих кровавую клику, так как скоро они будут библиографической редкостью.
Я поверил этому учителю и несколько месяцев по вечерам вырезал бритвой карикатуры на эту клику предателей из газет, которые помещались на уличных стендах для пропаганды и агитации населения.

У меня дома на стене висела большая карта Англии, выменянная мной на марки, где были нанесены разные графства и города. Я намеревался использовать ее после начала новой войны, которая считалась неизбежной, чтобы маленькими флажками отмечать продвижение Красной армии по ее территории.

В четвертом классе у нас стал появляться мамин знакомый Владимир Яковлевич Рогачевский, который работал у них на фабрике в отделе снабжения.
Это был мужчина маминого возраста, бывший фронтовик, который говорил, что ему, как фронтовику и еврею, не хватает только красной книжечки (он имел в виду члена партии), чтобы стать начальником отдела на их фабрике.
Первый раз мы с мамой поехали с ним весной в Петергоф на поезде. Дворец был разрушен, но работала часть фонтанов.  Для меня все эти прогулки по аллеям следом за ними были очень скучным делом, и я стал ныть, прося купить мороженое.
Владимира Яковлевича мое нытье, вероятно, вывело из себя, и он сказал, что оставил деньги дома на пианино. Я все же понял, что это язвительная шутка, и заткнулся.

Позже при нашем общении с ним я интересовался, сколько немцев он убил на фронте, так как по пропаганде было много героев-снайперов, которые вели счет на десятки и сотни.  К моему удивлению он сказал, что немцы тоже люди, но, заметив мое явное изумление, сказал, что, возможно, убил двух человек, когда немцы на них ходили в атаку. Эта тема меня более не интересовала, так как он не рассказывал о своем героизме на войне.
Еще он рассказал, что на фронте им давали прекрасную американскую тушенку и небольшие американские пакетики, порошок из которых надо было высыпать в кипяток. Он говорил, что при этом получался куриный суп с вермишелью, который имел даже запах курицы. Это было невероятно, и верилось с трудом.

Позже я слышал, как он рассказывал маме о писателе Эренбурге, которого также хотели исключить из Союза советских писателей, как еврея и космополита.
А он вышел на трибуну собрания, чтобы покаяться, как было принято, и достал открытку, текст которой он зачитал собравшимся писателям.  В ней выражалась благодарность за написание романа «Буря». Подпись под открыткой он даже не прочитал, так как всем присутствующим было ясно, что это Сталин.  Таким образом он избежал участи многих других писателей того времени.

Я не помню, чтобы Владимир Яковлевич когда-либо беседовал со мной на политические темы или выражал недовольство властями. Вероятно, он понимал, что не следует негативно настраивать молодого человека к советской власти.

Он часто бывал у нас дома, и я получал от него мелкие суммы денег, чтобы пойти в кино и купить там мороженое, и у меня было к нему хорошее отношение.
Детей у него не было, его жена работала на дому машинисткой и печатала под диктовку диссертации аспирантам.  Его близкие отношения с моей мамой продолжались до моей учебы в восьмом классе, и мне не понятно, почему они не стали жить вместе. Об этом я никогда не спрашивал у мамы.
Я также никогда не спрашивал о свое сестренке Тате, умершей в возрасте 1 год 8 месяцев от дизентерии при нашей эвакуации из блокадного Ленинграда, о их жизни с папой и как они познакомились, даже чем занимался мой папа.
Я хорошо понимал с детства, что эти болезненные темы нельзя трогать.

 С пятого класса я стал ездить во Дворца пионеров, где около года прозанимался в судостроительном кружке с прекрасным интерьером палубы корабля, где я прослушал курс по конструкции кораблей и использования плотницких инструментов для изготовления деревянных моделей и даже сделал корпус лодки. Вероятно, это отражало  мое пристрастие к морскому делу и мореплаванию с детской мечтой о поступлении в Нахимовское училище.   Кроме того, я стал ходить в прекрасную библилтеку этого Дворца Потемкина и брать книги для чтения домой. Сначала я брал книги только по названию – те, которые еще не читал. А потом понял, что надо читать книги понравившихся авторов.  Так я прочитал все, что было Купера, Марк Твена, Жуль Верна и много другой детской и подростковой литературы.
В читальном зале Дворца выбор литературы для чтения был более разнообразным, и можно было прочитать книги, которые нельзя было получить на дом, так как они передавались из рук в руки. Там мне первые удалось прочитать рассказы Марка Твена, от которых я был в слезах от сдерживаемого смеха, так как шуметь в зале было запрещено.

В шестом классе я как-то пришел домой, а мама уже лежала в кровати.
У нее под носом над верхней губой чернела запекшаяся полоска крови.
Я не успел даже испугаться, а мама сказала, что это ничего страшного.
Но это навсегда осталось у меня в памяти.
Потом я узнал, что у мамы , как последствие блокады и пережитого, была гипертония  и сахарный диабет.

В шестом и седьмого класса моим школьным другом был Боря Эстрин, который жил в доме почти напротив меня. Он был старше меня на год, достаточно начитанный под влиянием своей интеллигентной мамы геолога и со скептическим отношением к властям и порядкам в стране и в школе.
Он ненавидел нашу классную воспитательницу, и мы с ним строили разные террористические планы против нее. Например, предлагалось под все ножки ее стула в перемене подложить капсули. И когда она сядет на стул, то раздастся взрыв, и этим ей будет отомщено ее наглое поведение с учениками.
Мама у Бори была интеллигентным человеком, и как-то она меня спросила, читал ли я «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Эта книга была изъята из библиотек, и она дала мне ее прочитать.
Но мой уровень в то время был явно недостаточен для восприятия этого великого произведения, которое потом стало настольной книгой для моего поколения.
Для этого требовался еще пройти путь через Дюма и Конан Дойля, что было реализовано позднее в полной средней школе - десятилетке. 


После окончания семилетки я поступил в восьмой класс, наши пути с моим другом Борей Эстриным разошлись, и мы с ним никогда не встречались.

А мой постоянный  сосед по парте Вадик Черносвитов после седьмого класса поступил в артиллерийское училище, так как его мама не могла обеспечить его и младшую сестру. Я  его встретил через много лет, мы оба были людьми с различным жизненным опытом и интересами.
Школьные воспоминания были недостаточной основой для нашего общения.