Жертва жребия земного

1
 
Шестнадцатилетний Сашка Худяков даже и подумать не мог своей юной головой, что ему придется вскрывать могилы. Да еще почти рядом с захоронением его бабушки Ани.
А произошло это совершенно неожиданно. В механическую мастерскую нагрянул заместитель председателя   колхоза, в то же время секретарь партбюро этого хозяйства Николай Александрович Селиверстов. Механизаторы, что  старше и  авторитетнее, начали "откалывать" шуточки.
- Опять, Алексаныч, пришел кого-то уговаривать в партию вступить?
      Селиверстов изобразил виновато-стеснительную улыбку:
- Это, мужики, дело сугубо добровольное, так что тянуть в КПСС за рукав никого не собираюсь…
     - Неужели, Николай Александрович, премию нам за хорошую работу принес?- по мастерской пронесся дружный смех.
-А вот хорошая работа вам еще предстоит, - произнес он вполне серьезно.
- У нас и от этой рубахи хоть выжимай. Что-то ты, Николай Александрович, мудришь?
     Селиверстова недавно избрали партийным руководителем. До этого он с этими мужиками гайки крутил, случалось, и руки до крови сшибал. Потому относились к нему колхозники с уважением, но на "ты" так и не перестали обращаться.
     - Придется вам, мужички, гаечные ключи на лопаты и ломы поменять,- взгляды ремонтников полные удивления он обезоружил теплом сияющего лица.
- Вот те на - а - а…
- Александрович, у тебя случайно вчера никакого   застолья не было? – с интонацией доброй шутки спросил один.
     - Да нет – непохоже вроде. С виду свеж, как весенний дождичек,- подыграл шутке первого другой механизатор.
     - А теперь, мужики, шутки в сторону. По распоряжению председателя колхоза вам предстоит выполнить не совсем приятную работу…
- Как будто работа в нашей грязи может быть приятной, - выпустил кто-то на волю остроту.
     - Нет, мужики, я неверно выразился. Особая  работа поджидает.
     - Не томи, парторг, загадками.
     - Могилу надо раскопать.
     - Что, что о - о?
     - Могилу Юрия Петровича Лермонтова…
- Это, за какие же такие грехи его  решили потревожить? 
- По просьбе Пензенского облисполкома  Липецкий  облисполком  разрешил его останки перенести в село Лермонтово, где находятся могилы его сына – Михаила Юрьевича и жены Марии Михайловны.  К нам  уже приехали  представители музея-заповедника и член бюро нашего райкома партии.  Так что, предстоит поработать на погосте.
- И кого же ты, Николай Александрович, забираешь? – поинтересовался заведующий мастерскими.
     - Сколько людей сейчас занято на ремонте? – спросил Селиверстов.
     - Двенадцать человек.
     - Не будем никого обижать, задействуем всех, - решил заместитель  председателя колхоза, - быстрее отделаемся.
     -А как же быть с ремонтом? – теперь уже забеспокоился заведующий мастерскими.
     - Такое распоряжение руководства колхоза и района.
     - А помин души усопшего будет? – проявил голос остряк, который, все знали, из-за язвы желудка несколько лет вкус спиртного только во сне  до дрожи в теле испытывает.
- А как же без этого, - обнадежил, улыбаясь, парторг.
Вот так Сашка Худяков и попал в группу "могильщиков". Он после окончания восьми классов местной Лукьяновской школы и курсов механизаторов работал в колхозе имени Лермонтова бульдозеристом. Когда не было в хозяйстве для его трактора фронта (а тогда почему-то "фронтом" считали и поля, и фермы) работ, молодого и смышленого парня использовали слесарем на ремонте сельхозтехники.
*     *     *
Возле церкви Успения Пресвятой Богородицы села Шипово появились люди. Они вышли из автобуса кто с лопатой, кто  нес  в руках лом, а кто-то вооружился топором.
     Приход этой церкви имел два кладбища – старое и новое. Вышедшие из автобуса рабочие, остановились у старого. Их уже поджидали директор  Государственного музея-заповедника М.Ю.Лермонтова  "Тарханы"  Пензенской области Валентин Павлович Арзамасцев, а так же  писатель, главный редактор Становлянской районной газеты" Звезда" Владимир Федорович Топорков. 
Появление людей вспугнуло дремавших в зарослях деревьев и кустарников сорок. Они громким стрекотом встретили гостей. Их базарный шум поддержала, закружившая низко над погостом, стайка галок. Для птиц каждый человек, появляющийся на старом или новом кладбищах, долгожданный благодетель. От него обычно им доставались зерна пшеницы или риса, печенья или конфеты с  кладбищенских холмиков, которые тот приносил на помин душ усопших родственников. 
Руководитель музея-заповедника из  села Лермонтово, которое получило такое название  в 1917 году от села  Тарханы, пояснял:
     - По данным Тульского краеведческого музея захоронение Юрия Петровича произошло у стены вот этой церкви  юго-восточнее алтаря, - он как литературовед и кандидат исторических наук, казалось, всматривался в каждую неровность, чем-то напоминающую могильный холмик возле храма.
     - Но тут нет ни единого надгробья или какого-то другого знака, что указывало бы хоть на как-то захоронение,- рассуждал Топорков, разглядывая место, на которое указал Арзамасцев.
- Что вы предлагаете?- спросил озабоченно представитель музея. 
- Не знаю, - признался откровенно редактор.
     Арзамасцев  достал из папки, которая была в его руках, листок бумаги.
     - Я хочу вам, товарищи, зачитать выписку из церковной книги, которая сейчас хранится в Тульском краеведческом музее. В ней говорится: "В октябре первого числа 1831 года погребен на отведенном кладбище юго-восточнее алтаря корпус капитан Юрий (Евтихий) Петров Лермонтов, военнослужащий, вдовый. Умер от чахотки".   Эту запись засвидетельствовал священник церкви Успения Пресвятой Богородицы Николай Корнильский - Соболев. Потому сомнения нет, что место захоронения отца великого поэта находится где-то здесь,- пензенский гость вновь неопределенно обвел рукой пространство вокруг себя.
     Воцарилась тишина. Ее прервал один из механизаторов:
- Так, где рыть-то будем?- складывалось впечатление, что ему было все равно, где дать работу рукам и  лопате, лишь бы расчет    получить как можно быстрее. Вид у него был явно после "укуса" вчерашнего "зеленого змия".
Ему никто не ответил. Топорков поинтересовался:
- Валентин Павлович, но здесь, видимо, было погребение не только отца Михаила Юрьевича?
- Безусловно. По нашим сведениям тут захоронены отец, мать и сестры Юрия Петровича, - ответил уверенно Арзамасцев. Ему, как и Топоркову, на вид было чуть более тридцати лет, но он уже с 1966 года руководил музеем-заповедником, прекрасно знал родословную Лермонтовых. 
- Тогда по каким приметам мы определим останки Юрия Петровича почти через полтора века после его смерти?
Топорков отличался  тем, что ни в своей редакторской работе, ни в писательской деятельности не упускал ни одну мелочь, если это касалось жизни его земляков-писателей, а таковыми являлись кроме Лермонтова, Бунин, Пришвин. И хотя по образованию он биолог, но по призванию был фанатичным литературоведом. А что связано с селом Шипово, тем более. Ведь он собирал очень скупые сведения о жизни и творчестве еще одного замечательного писателя, которого почему-то крайне редко вспоминают на становлянской земле, - Николая Васильевича Успенского, творчество которого в свое время в журнале "Современник" высоко оценил Некрасов, назвав его "крестьянским трибуном". Лестные отзывы о рассказах Успенского написали Добролюбов, Тургенев, Толстой, Григорович.  А вот в этой церкви, рядом с которой они стояли с Арзамасцевым и механизаторами, в сороковые годы XIX столетия проводил службы его отец - священник Василий Яковлевич, и куда в детские и юношеские годы, безусловно, заходил будущий прозаик.      
- Есть у нас сведения из различных источников, что Лермонтова положили в гроб в костюме защитного цвета – скорее всего в военном мундире. На день смерти он был с бородой и усами. Знаем, в каком возрасте умер…
     - И все?-  не унимался писатель.
     - Других данных у нас, да и, наверное, у вас, нет…
- Конечно, - сухо подтвердил Владимир Федорович.
- Что будем делать?- уже нетерпение проявлял Арзамасцев.
- Копать, где вы показали, - сказал Топорков, он был ответственным представителем от области и района на процедуре вскрытия могилы. -  Командуй своими орлами, Николай Александрович, - обратился он к Селеверстову.
     Через некоторое время лопаты начали вгрызаться в землю.
     Стояла погожая осень 1974 года…

2

Пехотный капитан Юрий Петрович Лермонтов, вышедший в отставку по болезни в  1811 году, приехал в свое имение, Кропотово, и сделался соседом помещиков Арсеньевых из села Васильевское. Он находился в приятельских отношениях с сыном  хозяина имения - Николаем Васильевичем. В те времена было заведено, что помещики-соседи считали за правило наезжать друг к другу на чаепитие или балы-веселья.
Но чаше всего кропотовский  землевладелец наведывался к знатному и богатому помещику Елецкого уезда. В шумном, веселом и безмерно гостеприимном арсеньевском доме этому кудрявому шутнику, с обворожительной ямочкой на подбородке и живыми темными глазами быстро нашлось место. Обнаружились в Лермонтове модные тогда в офицерской братии пристрастия: картежная игра, кутежи и бесчисленные романы с барышнями,  жаждущими романтики и любовных приключений.
     В доме статского советника Василия Васильевича Арсеньева всегда было много гостей. Не исключением оказался и тот вечер. Более того, появилась еще одна причина шумного бала.  Из Тархан Пензенской губернии приехала в Васильевское  жена старшего брата хозяина имения Елизавета Алексеевна Арсеньевна с дочкой Марией.   
Машенька случайно, но с интересом заметила среди присутствующих молодого человека приятной и обворожительной наружности.
На нем был по меркам высшего общества, а именно таковым считалась семья Столыпиных, выходцем из которой являлась Елизавета Алексеевна - в замужестве Арсеньева, дешевый костюм.  Но он отличался той приятной для глаз небрежностью, которая изобличала молодого человека, привыкшего хорошо одеваться и вращаться в  светском  обществе. Хотя в  его одежде не замечалось никаких драгоценностей. Одет он был  в черный фрак, в белую рубашку со стоячим воронкообразным  воротником, упирающимся в подбородок и туго обнимающим  шею. Нашейный платок, цвета рубашки, двумя косичками заигрывал с широкими лацканами. Чуть ниже нашейного платка повязан галстук – светло-серый, расшитый бисером.
     Мария видела многих людей его возраста  одетых гораздо богаче, но  никого, кто умел бы с таким достоинством и грацией придавать значение своему платью. 
Его прическа  сделана с локонами в виде штопоров  по обе стороны лба. Аккуратно подстриженные  и вьющиеся, как и волосы на голове, бакенбарды смело опускались к подбородку.
Но больше всего поразили юную Арсеньеву его большие глаза. В них вроде бы  и искрилось удовлетворение жизнью, но в то же время  в их глубине прятались грустинки, от того они принимали  чрезвычайно томный и, как показалось девушке, загадочный вид. Потому выдавали в молодом человеке  еле заметную усталость, а может  и признаки какого-то недуга.
     Его черты лица представлялись Марии совершенными. Высокий лоб  намекал, по-видимому, на природный ум. Небольшой рот  с пухлыми губами, цвета не совсем вызревающей вишни, рисовали в ее воображении  его  сентиментальную, романтическую натуру. Широкий подбородок  подчеркивал характер человека волевого. Прямой, симметричный лицу, нос  дополнял приятную внешность. Брови от переносицы расправляли свои изящные крылья, как бы спрашивая, а вы нас не ждали?  Лицо в меру полное, придававшее его хозяину добродушие.
В нем не было ни малейшего намека отчаянного фата. Ничем особенным он не  отличался от других мужчин, но в нем было что-то такое, что заставило учащенно биться юное сердечко.  Девушка очаровалась им.
В свои восемнадцать лет  Машенька считала себя старой девой. Если мужчина в те времена задумывался серьезно о женитьбе  к тридцати годам, то девушка созревала в невесты уже  в четырнадцать-пятнадцать  лет.  Она уже  по-взрослому танцевала на детских балах, куда приезжали молодые люди  высматривать  себе невест. А ей уже стукнуло целых восемнадцать! О, боже! И она еще ничья невеста. Хотя для этого была причина.
     Машенька Арсеньева родилась ребенком слабым и болезненным.
 И когда ее сверстницы из известных и богатых семей уже "невестились", она все еще  выглядела хрупким созданием. Бог наградил девушку добротой, которая позволяла  ей  искренне, от души помогать в лечении  крестьян их имения. Временами у нее  случались нервные вспышки. Скорее  всего, это было результатом зарождающейся в ее организме чахотки. Хроническое заболевание, как червь спелое и румяное яблоко, подтачивало ее  легкие. И нервные срывы  случались тогда, когда она еще и  в кишечнике, и в почках чувствовала остро болезненные рези.
Юрий Петрович, увлеченный беседой с прибывшими из Петербурга и Москвы  сыновьями Арсеньева о светских новостях двух столиц, о зарождении масонства в России, не обратил внимания на пензенскую барышню. И только тогда, когда она села за фортепьяно и запела детским грудным с дрожью голосом, Лермонтов  повернул голову в ее сторону.
Его взгляд на какое-то мгновение заледенел. Уши перестали слышать слова собеседников. Внутри его что-то заколотилось.
     Ее чудные уста выводили, как показалось капитану, колдовские звуки:
                Мы друг друга любим, что ж нам  в том с тобой?
                Любим и страдаем всякий час.
                Боремся напрасно со своей судьбою,
                Нет на свете радостей для нас.
С каждым ее словом, с очередным звуком фортепьяно  у него возникало желание подойти к ней  и, презрев бестактность, познакомиться,  искренне поблагодарить ее за то, что она засветила искорку  в потемках его души.
     А она продолжала петь и околдовывать его:
                Зрю ль тебя, не зрю ли, равну грусть имею,
                Равное мучение терплю…
Его душу действительно в последнее время беспокоили мучительные мысли. На взлете военной карьеры  в возрасте двадцати четырех лет  он по болезни вышел в отставку. Его неспокойная и деятельная натура не позволила ему отлеживаться на диванах и быть спокойным, когда наполеоновские войска пересекли границу России. Корпуса капитан вступил в Тульское дворянское ополчение. В боях с французами получил ранение, и какое-то время находился на  излечении в военном госпитале в Витебске. Но не рана беспокоила его. В глубинах молодого организма разбросала свои  семена  чахотка, которые дали первые всходы прогрессирующей болезни...
Девушка заканчивала романс словами:
                О печально сердце! Где твои утехи!
                Все прошло, и уж надежды нет.
В зале повисла тишина, которую затем взорвали аплодисменты. Они вывели Юрия Петровича  из состояния задумчивости и растерянности. Он шагнул к фортепьяно.
     Его заметили возле девушки только тогда, когда молодой человек сделал выразительный наклон головы, положил правую руку на левую сторону груди и произнес:
     - Разрешите выразить вам восхищение  от чудного романса. Он до глубины души взволновал меня.
Машенька смотрела на него так, словно кто-то в кромешной темноте зажег яркую свечу. Ее щеки залил малиновый сок. Застенчивость читалась в ее глазах.
-Вам понравились слова или музыка?- что-то мешало ей легко и ровно дышать.
-И то, и другое! У вас великолепный голос!- в эти мгновения ему почему-то самому хотелось петь.
     -Вы преувеличиваете мои способности, но мне приятно это слышать.
     Он смотрел на нее и не мог оторвать взгляд, понимал, что это неприлично - они же не были знакомы.
Видя замешательство приятеля, к нему на выручку поспешил  Арсентьев-младший.
     -Жорж, разреши представить тебе мою  кузину. Это наша прелестная  Машенька, точнее Мария Михайловна Арсеньева.
     У  Лермонтова в душе разлилось тепло, лицо расцвело от улыбки.
     -Очень приятно!
-А это, Машенька, наш сосед по имению и мой приятель по учебе в  кадетском корпусе  Юрий Петрович Лермонтов.
      -Мне приятно, Николя, что у вашего батюшки такие соседи, а у тебя  такой приятель. Вы, как и кузен, военный?
     - Я корпуса капитан, но два года как в отставке.
Арсеньев заметил, что двое молодых людей не сводят друг с друга глаз, с каким-то намеком улыбнулся:
- А теперь  разрешите вас покинуть, меня ждет папенька.
      Они оба ему в этом не возражали.
-Вы спели прекрасный романс, я его раньше не слышал. Чьи такие дивные  слова и музыка?
Мария Михайловна  не замедлила ответить:
     -Стихотворение-песню написал  Александр Петрович Сумароков. А музыку…- девушка замялась и зарделась,- сделала попытку сочинить…я…
     -Вы?!
     С детской непосредственностью она застенчиво  прошептала, опустив глаза:
     -Вам не понравилось?
-Да что вы такое говорите? Она глубоко тронула мою душу.
     -Это вы не желаете меня обижать…
Перед ним стояла сама невинность. Ее  чуть узкие глаза, смоляные волосы,  такого же  сочно-черного цвета серпы бровей, в меру скуластое лицо намекали на ее больше азиатское происхождение, чем европейско-русское. Такое у него было первое впечатление об этой замечательной девушке. Тогда он не  знал, что не ошибся. Древний род  Арсеньевых берет свое начало в России с 1389 года, когда к Великому князю владимирскому и московскому Дмитрию Донскому из Золотой Орды перешел на службу  Аслан Мурза  Челебей - один из представителей татарской знати. Впоследствии он  принял православную христианскую веру и получил имя Прокопий. По родословной легенде "сам  Великий князь был его восприемником и выдал за него дочь своего ближнего человека Житова - Марию". У Прокопа было три сына - Арсений, Яков и Лев. Старший сын Арсений (Юсуп)  и являлся родоначальником Арсеньевых.
Видимо, от далеких татарских предков и унаследовала Мария Михайловна  немного узкие глаза  и чуть скуластое лицо.
     Но в тот момент ему было все равно, какого рода-племени его новая знакомая. Жоржа, так  Юрия Петровича называли приятели по кадетскому корпусу,  еще с Петербурга влекли приключения в обществе хорошеньких барышень. Он, несмотря на болезнь, оставался азартным игроком  не только в карты, но и  в отношении  юных особ, невзирая на их происхождение. 
     Когда Арсеньева и Лермонтов обменивались взглядами и словами, Елизавета  Алексеевна поинтересовалась у брата покойного мужа:
-Василий Васильевич, с кем это моя Машенька так щебечет?- она находила приятным собеседника дочери.
      -Это сын небогатых помещиков из Кропотово.
      -Из Кропотово?- вопрос прозвучал певуче и в какой-то мере недоуменно.
      -Имение  Юрия Петровича – так зовут этого молодого человека, находится  в верстах сорока от нашего, правда, в Тульской губернии Ефремовского уезда.
-А какими судьбами он попал в гости к вам?- ее лицо из ранее светло-радостного посерьезнело.
     - Юрия Петровича пригласил Николя. Они вместе учились в Петербурге.
     -Он тоже военный?- ее глаза, словно рентгеном, впились в Лермонтова.
      -Корпуса капитан. Но года два назад вышел в отставку, говорят, по состоянию здоровья…
-И чем он болен?- напоминание о болезни разбудило в ее душе тревожные нотки. Ведь недуг так же преследует ее единственное и драгоценное чадо.
     -Вот этого, Елизавета Алексеевна, знать не могу.
-А какое поприще он избрал после службы?
-Сказывают, занимается хозяйством в своем имении…- Василий Васильевич, не скрывая улыбки, спросил. – А что это вы, разлюбезная Елизавета Алексеевна, воспламенились интересом к нашему соседу? Неужели с ним планы какие-то связываете?
     -Полноте, дорогой Василий Васильевич, о чем вы говорите?..
     -Все о том же, Елизавета Алексеевна, что пора для Машеньки достойную партию выбрать. Или вы другого мнения?- в его глазах играло лукавство.
     -Пора-то оно пора, только…
     -Я вам скажу - Лермонтов положительный кавалер.
-Положительный – не значит достойный…- многозначительно ответила она, словно раз и навсегда потеряла интерес к разговору о Юрии Петровиче.   
               
* * *
     Объявили о начале танцев.
     В доме Арсеньевых бал, как обычно, открывался менуэтом.
     Лермонтов не  замедлил обратиться к девушке:
     -Мария Михайловна, разрешите пригласить вас  на первый танец.
Она, казалось, только и ждала этой любезности с его стороны. Но на какое-то мгновение помедлила. Румянец на ее лице стал еще гуще.
     -С удовольствием принимаю ваше приглашение.
Они начали танец, больше напоминающий торжественную прогулку.
     -А знаете, Мария Михайловна, в обеих столицах балы уже не открывают менуэтом.
     - Чем же, позвольте поинтересоваться?
- Обычно полонезом.
      -Но он практически ничем не отличается от менуэта.
Юрий Петрович широко заулыбался:
- Вы совершенно правы. И тот, и другой нудный и скучный. А вы как на это смотрите?
     Машенька многозначительно ответила:
     - Все зависит от настроения. Иногда хочется спокойно проплыть под музыку, а порой непреодолимо желание быть   непринужденной и шаловливой, как в котильоне,- ее лицо сияло чистотой, детской радостью.
     Он вел ее по залу, словно парил с нею вместе где-то в бесконечной голубизне небес. Такое с ним редко случалось в обществе барышень. Ему неожиданно показалось, что Машенька именно тот человек,  с которым хочется заглянуть в будущее, строить, пусть пока и призрачные, совместные житейские "замки".
"А почему бы и нет?- задал он себе вопрос.- Хотя куда спешить?- возразил любвеобильный игрок. Но жил в нем и другой человек, который пристыдил его.- Но ведь, как в картах, игра когда-то заканчивается, азарт не всегда приводит к добру…- и вновь проскользнуло сомнение. - Но не песчаный ли я замок собираюсь возводить?.." 
Признался барышне:
     -А вы знаете, и у меня частенько подобное случается.
     Она смотрела на него, и тепло наполняло ее душу. Ей  нестерпимо захотелось вместе с ним раствориться в каком-то головокружительном танце. В ее девичьей судьбе, крайне скудной на знакомства с кавалерами, такое настроение вспыхнуло впервые.
      Музыка менуэта неожиданно быстро умолкла.
     Лермонтов искренне произнес:
-Как жаль, что танец закончился.
     -Поверьте, мне тоже.
     - Я вас очень прошу - подарите мне,   хотя бы еще один танец.
Сама незапятнанная простота распахнула настежь свою душу:
-Хотя бы один танец будет ваш…
               
*    *     *
 
После того, как Юрий Петрович познакомился с Машенькой Арсеньевой,  его визиты стали в село Васильевское  частыми. Вспыльчивого "дамского угодника" будто подменили. Он больше не подходил к карточному столику, прекратились пьяные оргии, его закадычным приятелям показалось, что Жорж не замечает, как раньше, ни одной барышни кроме пензенской девицы.
     Друзья начали в отношении его упражняться в остротах.
     - Узнаете ли, господа, нашего прежнего Жоржа?
     - Неужели его страсти завяли, как самые изумительные розы на морозе?
     - Господа, я не сдержу слез. Наш разудалый и бесшабашный друг,  кажется, сражен самой  острой стрелой Амура…
     -Да, участь, видимо, его предрешена…
     -Жорж, мы ждем, не дождемся приглашения на мальчишник.
Юрий Петрович молча улыбался в ответ на дружеские реплики в свой адреc.  Сам себе  говорил: "А ведь они почти попали в цель, к Машеньке я отношусь совершенно по-другому,  чем к прежним своим увлечениям и зачастую победам. Нет, она ни на кого не похожа".
- Господа, я должен признаться, что в ваших словах-колючках есть значительная доля правды…
-Даже так, Жорж?- молнией сверкнул вопрос-удивление под общий веселый гул.
У ранее не особенно-то  застенчивого Лермонтова лицо словно впитало цвета алой утренней зари.  Он обреченно кивнул головой.

*      *       *

А в это время Елизавета Алексеевна затеяла неприятный для Машеньки разговор.
     - Дочка, не кажется ли тебе, что господин Лермонтов проявляет к твоей персоне   повышенное до неприличия внимание?
     - Маменька, да что вы такое говорите?
-Что замечаю, да и другие не слепые, об этом  и позволила тебя спросить.
Арсеньева - старшая, выстрадавшая в своей жизни несчастную любовь и трагическую супружескую судьбу, даже близко не подпускала мысль, что подобное она допустит и по отношению к своей дочери. После смерти ее мужа прошло три года. Все это время вдова находилась в состоянии какого-то  кошмарного сна. Она стояла рядом с дочерью, а ее память метнулась в прошлое.
…Двадцатилетняя девица Елизавета Столыпина - гордая, чересчур степенная, даже может и неуклюжая, не красавица, но наружности приятной, украшенная достоинством старинных манер, румянцем во все щеки, с удивительной легкостью попалась в ловко расставленные сети ритора-гвардейца. Михаил Арсеньев - богатый Елецкий помещик, отличался веселой живостью нрава, колдовской любезностью. Он удивительно легко  мог очаровать почти любую даму. Не исключением для ловца приключений, светского остроумца, бывшего гвардейца  стала и девушка из знатной и славной на всю Россию фамилии Столыпиных.
     Красивое и романтичное ухаживание Мишеля за Лизонькой закончилось грандиозной и шумной свадьбой.
Через два года после венчания в двадцать семь лет Михаил Васильевич, при поддержке очень влиятельных родных супруги избирается  местным предводителем дворянства. Говаривали в светских кругах, что Арсеньев, обладая истинно природным обаянием и завидным даром речи, мог легко распутывать нередко самые спорные и, казалось, не развязываемые "гордиевы узлы".
Не по годам обладал "ненаглядный" ее муж серьезными и практичными поступками. На все столыпинское  немалое приданое и на свадебные подарки кругленькой суммой в пятьдесят восемь тысяч рублей серебряными ассигнациями купил в середине ноября 1794 года имени  в  Чембарском уезде Пензенской губернии с барской усадьбой в селе Яковлевское, которое насчитывало более четырех тысяч  десятин земли. Его он,  затейливо  для многих родственников и знакомых, в том числе и до бесконечности счастливой супруги, переименовал в Тарханы.  А сделал он это неслучайно.
Жители купленного села издавна занимались хлебопашеством, скорняжным промыслом, скупали мед, сало,  шерсть, но больше всего шкурки домашних животных. Выделанный мех продавали далеко за пределами своей губернии.  Таких скупщиков, разъезжающих по деревням и селам, называли тарханами. Почему этим тюркским словом нарек также приобретенное село Михаил Васильевич? А бог его ведает, что ему при покупке имения взбрело в голову. Может, татарская кровь в нем проявилась и очередную шутку сыграла. Но только это село под новым именем – Тарханы -  через несколько  лет получило широкую известность. Здесь и родилась через четыре месяца после покупки имения Машенька.   
Супруги Арсеньевы грезили наполнить новую  усадьбу дюжиной детей. Но на небесах распорядились по своему усмотрению. Вскоре после родов занемогла Елизавета Алексеевна, да так,  что ранее сочный румянец на ее щеках начал быстро выцветать. И к тридцати годам она напоминала наружностью увядший поздней осенью цвет, походила все больше на женщину преклонного возраста. О мечте - многочисленных и самых красивых наследниках - пришлось по совету докторов… забыть.
     В венах же Михаила Васильевича текла горячая кровь дальних татарских предков, потому степенным помещиком он стать не смог, да и не возжелал. Хозяин имения никому не давал покоя, и прежде себе. Его фантазию будто прорвало. Каждый месяц устраивал в Тарханах то концерты, то спектакли, то псовую охоту, да такую, что вся округа оглашалась собачьим лаем, звуками многочисленных рожков охотников.
А  какие маскарады организовывал? С весельем и шутками, с колпаками, фантастическими нарядами и масками. И сам был первым выдумщиком -  шутником изысканным, артистичным.
Уездные гости диву давались:
- Михаил Васильевич, ну вы,  любезный, не перестаете нас поражать своими выдумками!
Улыбка сияла на широком лице, он думал с лукавством и хитроватым прищуром  дышащих огнем глаз: " Погодите,  дорогие мои, то ли еще будет…"
     Ум соседей протестовал понимать радушного и гостеприимного помещика. Ведь у них самих в усадьбах были крепостные театры с домашними актерами, иногда не только способными, но и порой талантливыми. Но чтоб такое " вытворять" им даже не снилось.
Он ведь до чего додумался? Из Москвы привез карлика-слугу. Забавен тот был - спора нет. Но этот бестия своим малым ростом и уж очень непредсказуемой миной на лице пугал домашних,  особенно в темноте, до обмирания сердечного.
     Елизавета Алексеевна не из робких женщин, но, увидев это "шарообразное   чудо", махала руками и неистово крестилась:
     - О, господи, избавь от нечистого…
     Она умоляла мужа:
     -Мишель, отправь этот несуразный шар на коротких ножках обратно в Москву, прошу ради Христа …
     -Что так вдруг, Лизонька?- спрашивал он вроде бы с неподдельной наивностью, а у самого в глазах озорные чертики резвились. 
     - Спать сей карлик не дает,- злилась не на шутку жена.
     -Неужели по мужской части пристает?- а от искр в его глазах хоть свечу зажигай.
- Мишель, как тебе не совестно  подумать такое? – надула она губы.- Твой урод любит спать на подоконнике фасадного окна.
     - Ну и что из того? Пусть себе ночи коротает. Кому он мешает?- продолжал изображать наивность Михаил Васильевич.
- В первую очередь  мне и всем домашним. На это чудище собираются поглазеть  толпы усадебных крестьян…
- Говорят, Лизонька, что видели под окнами и соседних помещиков…- его душа  озорничала, словно он был не предводитель дворянства, а шаловливый ребенок.
-Тебе, Мишель, всё шутки и маскарады на уме, - она же понимала, что муж ее, неисправимый потешник и сам в большей мере клоун, потому выдворение карлика из имения он вряд ли допустит. Уж очень он дорог и люб ему оказался.
     Михаил Васильевич, чтобы не доводить разговор с женой до ссоры, а они все чаще вспыхивали между супругами, без какого-либо ответа спешил по якобы неотложным делам.
Бог, наверное, только ведал, что думала Елизавета Алексеевна, когда Арсеньев брал на колени глубоко болезненную Машеньку.
- Мы с тобой, радость моя, будем мелодии на клавикордах разучивать.
- Оставь ее-то в покое, Мишель,- умоляла она неугомонного мужа-жизнелюба.
Да разве его могло что-то остановить, если в  голове очередная шальная мысль вихрем кружит. А  девочка тихо и с удовольствием  подчинялась папеньке. Отец наигрывал на клавикордах  мелодии, а Машенька напевала под них  французские песенки.
     После вокальных уроков начинались  танцы.
     Опять беспокойство тревожило душу матери.
     - Мишель, ты же знаешь состояние здоровья нашего ангелочка, зачем утомляешь ее?
-Маменька, я хочу кружиться, как белка в колесе.
     - Вот видишь, Лизонька, какая у нас с тобой умница растет. Она лесной ландыш напоминает – хрупкий и красивый. Бледненький только, словно за стеклом выращенный, – он готов был отдать ей весь жар своей неугомонной души.
-Да, да, папенька! - звенел колокольчиком голос ребенка.
В эти мгновения и мать не могла сдержать радости и внутреннего успокоения. Хотя и не понимала: "И с чего это он выдумал, что наша красавица на бледный ландыш за стеклом похожа? А вообще-то, что удивляться его бурной фантазии?"
А хрупкое дитя-тростиночка скользила по вощеному паркету, взмахивала почти прозрачными ручками-крылышками, готовое от счастья парить. По полу, стенам, потолку плыли друг за другом причудливые тени от больших восковых свечей.
     - Ай!  молодец, ай! красота ты моя ненаглядная!- ликовал отец.- А ты, Лизонька, так и норовишь наш ландыш под стеклом держать…
     - Да что ты такое говоришь, Мишель?
     - Мы еще, Лизонька, будем гордиться нашей девочкой…
- Дай-то бог,-  многозначительно произносила Елизавета Алексеевна. Наверное, только матери остро чувствуют радость или беду, которые поджидают их дорогих чад на жизненной тропинке.
     Но и на этом не унялась буйная натура Михаила Васильевича. Он сидел как-то за письменным столом и готовил речь, которую должен был произнести на дворянском собрании. Неожиданно в его кабинет заглянула Машенька.
     - Папенька, можно я с  вами посижу? Мне скучно, - девочке исполнилось шесть годков, и только ей позволялось в любое время обращаться к отцу с какими угодно просьбами.
- Доченька моя, я …- он хотел сказать, что очень занят, но вдруг у него внутри, словно что-то перевернулось, - а, вообще-то, почему нельзя? Тебе, мое солнышко, все можно.
За то, что дочь народилась с целым букетом болячек, он в первую очередь винил жену. Если сам Арсеньев был полон сил, энергии, то Елизавета Алексеевна после родов неизвестно от чего на глазах превращалась из румяной, дородной и желанной женщины в высушенный фрукт.
" Значит ее корни непрочные и немощные,- терзался он,- потому и дочь с детства недугом награждена…" 
Отец  из-за болезни девочки очень переживал, готов был ради нее все, что угодно, сделать, души в ней не чаял.
Михаил Васильевич быстро убрал на столе  документы и другие бумаги в сторону и скомандовал:   
     -А ну, моя прелесть, садись рядом со мной.
     - Зачем это, папенька?
     -Иди ко мне, тогда и узнаешь…
Она, обрадованная, приблизилась к отцу. Тот достал из выдвижного ящика стола кисточку и тушь.
-Пора тебе, Машенька, учиться рисовать. А то поешь, как соловей, по паркету скользишь балериной, надо в тебе и талант художника развить. Как на это смотришь?
     Девочка застеснялась, не знала, что ответить.
- Вижу, желание у тебя такое есть…
     - Да, папенька, - робко призналась дочь.
- Вот и молодец! Ты любознательная в нас – Арсеньевых…
И он начал учить Машу держать в руках кисть, выводить на белом листе бумаги какие-то линии, кружочки, крестики. А, став десятилетней барышней, она уже рисовала черной тушью в своих альбомах белоствольные березы с раскидистыми ветвями и длинными подвесками-сережками. Появились и акварельные, сочные цветы-розаны, изящные, словно девичий стан, изгибы реки с живописными берегами. Но чаще всего она  изображала знакомые лица или профили.  Юная художница долго  просидела над портретом своей кузины и тезки Машеньки Шан - Гирей. Сходство, красота, а самое главное - характер родственницы так были удачно подмечены, что Михаил Васильевич не побоялся вывесить этот портрет в рабочем кабинете, и с гордостью его показывал  своим гостям.
Елизавете Алексеевне порой казалось, что она, муж, их способная дочка так и будут плыть в надежной лодке семейной идиллии. А лодка, возьми, и опасный крен дала. Нескончаемо неугомонный пыл натуры Михаила Васильевича подтолкнул то суденышко к высокому жизненному водопаду. В таких случаях обычно говорят: "Седина - в голову, бес - в ребро". Влюбился чембарский  предводитель дворянства - безумно, страстно.
Доброжелатели шепнули Елизавете Алексеевне:
- У вашего, голубушка, мужа роковая пассия глаза разума густым туманом обольщения заволокла.
Арсеньева приняла такую новость лишь за сплетню, которую могли распускать его недоброжелатели и завистники в дворянском собрании. А своему Мишелю она всегда доверяла. Только вот почему-то "верный и надежный" ее супруг начал из дома исчезать. Холодок в их отношениях все чаще осенние заморозки напоминал. А вскоре сплетня превратилась в обжигающую душу тревогу, которая дала о себе знать, как бледный подснежник о приходе весны. Оказалось, что половодьем чувств прибило Михаила Васильевича к берегу любвеобильной соседки по имению Мансырьевой. Ее муж- военный человек - по долгу службы частенько отсутствовал в семье. А молодая чернобровая хозяйка села Онучи томилась от нестерпимой жажды мужской ласки. На одном из балов, которые жена полковника любила устраивать в своем барском имении, она буквально расстреляла угольными глазами красавца и весельчака Арсеньева. Перед их натиском он устоять не смог. Зачастил в Онучи Михаил Васильевич.
Потемнела душа Елизаветы Алексеевны. Она старалась прочь гнать мысль об измене и позоре. Увлеклась гаданием на картах, но они не раскладывались угодным радужным узором, беду все больше предрекали. Пробовала прочь гнать черные мысли, а они неразлучной тенью за ней ползли. Просила Машеньку что-нибудь сыграть веселое на фортепьяно, которое ей подарил папенька на день ее десятилетия. Дочь видела глубокую грусть в глазах матушки, старалась напевами отогнать подальше от нее злодейку тоску. Но мать под звуки мелодии украдкой от девочки почти из выплаканных глаз все же выдавливала слезинку за слезинкой.
     Арсеньев, конечно, чувствовал, какое горе занес в когда-то счастливый дом. Думал с тревогой:
"Подрастет Машенька, узнает правду о моих похождениях, и это совсем подкосит ее и без того хрупкое здоровье…" – казнил он себя упреками. И над ним подолгу облако горести не развеивалось.
Такое настроение мужа не оставалось не замеченным Елизаветой Алексеевной. Она с надеждой рассуждала: "Вижу, дорогой, твой тайный роман немного приносит тебе счастья. Когда никогда, а вернется к блуднице муж из дальних военных походов. Что станет с твоим  влечением к чужим прелестям? Опадет оно,  как листья с дерева, в которое молния неожиданно угодила. Вот так-то, мой ненаглядный Мишель. А может,  все еще перемелется, глядишь, и его, и мои муки испарятся?.."
Машенька все чаще играла и напевала в одиночестве. Ее душа растворялась в чарующих и медленных напевах, из которых выплескивалась тоска, перемешанная с печалью от раннего познания этого мира: до безумия красивого, пленительного и одновременно странного и пугающего. Потому она с нетерпением ждала, когда папенька вновь устроит маскарад, и девочка, к которой незаметно подкрадывался возраст невесты, будет, как и раньше, веселиться, примерять по несколько раз и надевать маскарадное платье, бегать по красивейшему парку, вдыхать дурманящий аромат хвои на Новый год, слышать оживленный говор и смех гостей…
Наконец-то Михаил Васильевич объявил о предстоящем маскараде, предупредив жену:
     - Ты, Лизонька, оденься в черный гипюр.
     - Праздник все же, - попробовала возразить она,- а ты собираешься рядить меня в мрачные одежды монахини?
     В ответ Арсеньев обронил, словно невзначай, как за игрой в пикет, странные слова:
     - В завтрашнем маскараде будешь ты у меня, Лизонька, вдовушкою, а ты, Машенька, сироткой…
     Быстро повернулся от жены и дочери, и заспешил по неотложным вроде делам.
Елизавета Алексеевна, пылающая огнем ревности, и бровью не повела в ответ на его слова, лишь чуть лоб сморщила, подчеркивая этим обиду на мужа. В ней заговорила гордость: "Пристало ли мне, урожденной Столыпиной, рядиться в маски? Да еще в траурно причудливые? И все в угоду капризам арсеньевским? Нет, нет и еще раз нет! Род Столыпиных знатней и известней вашего татарского будет…"
Михаил Васильевич на этот раз решил к обычной новогодней елке еще и спектакль поставить. Выбрал " Принца Гамлета" Шекспира. Себе в нем роль отвел - могильщика. Сам вместе  с костюмером из крепостных  костюм сшил.
     - Максимка, - позвал он самого надежно и поверенного в его сердечных делах камердинера Медведева.
     - Что прикажите-с, батюшка Михаил Васильевич?
- Запряги тройку лошадей, да каких поогненней, и слетай за госпожой Мансырьевой  в Онучи.
- Слушаюсь, батюшка,- и слуга прогнулся в низком поклоне.
Но ослушался холоп своего господина, вернулся без дамы его сердца.
- Да как ты посмел, свиное рыло, не выполнить моего поручения? - затопал ногами  Арсеньев в  бешенстве.
      - Виноват, батюшка, но к онучевской барыни муж изволил пожаловать…- камердинер боялся глаза от паркета оторвать.
- Муж, говоришь?- взгляд хозяина имения уставился в одну расплывчатую точку.
      - Так точно-с, - Медведев не посмел спину выпрямить.
- Пошел прочь! - с безразличием приказал барин, так не выплыв из задумчивости.
- Слушаю-с, батюшка, - слуга попятился к выходу, обрадовался, что сурового наказания не понес за невыполнение воли благодетеля.
     А его уже поджидала Елизавета Алексеевна.
     - Сказывай, плутовская твоя голова, куда тебя хозяин спозаранок на тройке отсылал?
     - В Онучи, матушка, - вновь изогнулся почти до земли камердинер.
     - И по какому же такому поручению?- глаза ее от злости набухли.
     - Велено было госпожу Мансырьеву доставить ко двору-с.
     - Почему с пустой кибиткой возвратился?
     - Не смогла та поехать в Тарханы, ее муж  из дальнего похода возвратился.
Хозяйка имения сразу же с облегчением выдохнула, повеселела, с оттенком доброты повелела:
     - Хорошо. Иди делом займись…
     - Слушаюсь, матушка,- и Максим вновь, не разгибаясь, попятился.
…Елка и веселье были в полном разгаре. Михаил Васильевич вышел из кабинета в костюме и маске, и что у него было написано на лице, оставалось загадкой и для жены, и для дочери. Они ждали его в зале. Тяжело и молча, он сел в кресло. Немного  помедлил и вполголоса произнес:
- Садитесь, мои дорогие, рядышком…- от него веяло какою-то таинственностью - странной и не ко времени.
     Мать и дочь недоуменно посмотрели друг на друга, что, мол,  сидеть  в зале, если гости давно хозяина на маскараде ждут. Но беспрекословно и безропотно устроились рядом с Михаилом Васильевичем: с одной стороны Елизавета Алексеевна, с другой – Машенька. С нетерпением ожидали действий или слов Арсеньева.
     - Я хочу повторить вам то, что сказал вчера…
     - Я, папенька, не помню что...
- И у меня, Мишель, все выветрило, - у нее, оттого, что его пассия из соседнего имения будет в ласках купаться с  мужем – рогоносцем,  а не в Тарханах телеса блудницы нагло демонстрировать, радость в душе трепыхалась.
- Так вот. В сегодняшнем маскараде ты у меня, Лизонька, будешь вдовушкою, а ты, Машенька, сироткой…
Женщины не успели ничего в ответ произнести или что-то возразить. Маскарадный шум ворвался в просторный зал для балов. Многочисленные гости проявляли нетерпеливость:
     - Михаил Васильевич, но где же вы запропастились?
     - Елизавета Алексеевна, голубушка, нам без вас скучно…
     - Машенька, кавалеры все глазки просмотрели, без вас менуэт не начинают. 
     В этом круговороте безудержного веселья и шума Арсеньева тотчас забыла об очередной странной выходке мужа. Лишь мельком подумала: "Вздор все это…Достаточно, дорогой, будет с тебя, что я в черный гипюр обрядилась. Правда, черный цвет меня бледнит и полнит, но ничего, стерплю…" И она с головой ушла в хозяйские заботы и думки о том, чтобы гости были довольны, и потом долго еще рассказывали тем, кто не попал на бал, какой великолепный рождественский маскарад устроили в Тарханах.
Михаил Васильевич, когда гости увлекли мать с дочерью в хоровод новогодней елки, постоял в глубокой задумчивости, направился из зала обратно в свой кабинет. Из нижнего ящика письменного стола достал какой-то пузырек. Обратив взгляд неизвестно куда, замер. Трижды перекрестился. Выдавил из себя слова, словно без остатка все внутренности выдохнул:
- Прости меня, Господи…
     И выпил содержимое пузырька.
     Прошли мгновения. Изо рта вырвалась обильная пена. Он медленно опустился  в кресло. Несколько раз судороги передернули его тело. Михаил Васильевич вытянулся, затих, будто неожиданно крепко уснул.
     Прошло немало времени, когда гости проявили нетерпение:
     - Где Михаил Васильевич?
     -Когда мы увидим " Принца Гамлета "?
Только тут забеспокоилась Елизавета Алексеевна, вспомнив загадочную тираду мужа, о каком-то ее "вдовстве" и "сиротстве" Машеньки.
Арсеньева нашли в его кабинете бездыханным. На нем был костюм могильщика, в котором он собирался выступать на сцене домашнего театра вместе с крепостными актерами. Он не успел или не захотел играть  в этой жизни больше никакую роль. А ему было лишь сорок два года…
Вопли ужаса взорвали барский дом. Дамы, не стесняясь, рыдали, выбегали из кабинета Михаила Васильевича, роняя украшения и цветы с волос. И прежде, чем Елизавета Алексеевна поняла в каком-то бреду сознания, что роль, так безжалостно и безумно задуманная мужем, стала горестной явью, - ее дом опустел от гостей, опустел без него  навсегда…
… Вот так, стоя перед дочерью и ожидая объяснения по поводу ухаживания за ней Лермонтова, пролистала она в памяти мгновения ее неудачной и трагической жизни с Михаилом Васильевичем. И больше всего хотела, чтобы  Машенька не повторила ее судьбу.
     Дочь, наконец-то набралась смелости и, заливаясь красной краской от стеснения, решилась на ответ:
-Маменька, что ж дурного в нашем знакомстве с господином Лермонтовым? Он положительно интересный молодой человек. Занимается увлеченно переводами французских авторов.
-Но гол, как сокол…
- Причем тут это, маменька? – в ее голосе нескрываемо звучал укор.
-Все в нашей жизни, милая, при том…Он тебе неподходящая партия. А твою наивную головку вскружить может, тогда что? – не унималась, наученная горьким опытом мать.
     - Я вас не понимаю, маменька…
     У Елизаветы Алексеевны проявился крутой характер  Столыпиных:    
     - Мне что-то нездоровится, проводи меня домой, дочка.
     - Но бал только начинается, я обещала Юрию Петровичу танец…
- Никаких танцев, тем более с господином из Кропотово, - ее голос появился приказной тон.
- Воля ваша, - проявила Машенька видимую смиренность, наполненную еле скрываемой грустью.
- Вот и умница, что жалеешь мои нервы, - а у самой в душе тревожные мысли покоя не давали: "Не дай бог, чтобы у нее арсеньевская кровь верх над столыпинской взяла. Тогда, считай, пропало спокойствие в моей и без того истерзанной душе. Что за ее смиренностью прячется? Господи, помоги, чтобы в Машенькиной потаенной и тихой душе не вспыхнул опасный арсеньевский огонь…"

3

Сашка Худяков жил в двух километрах от Шипово в небольшой деревушке Чернолесье. До того, как его вместе с другими ремонтниками привезли раскапывать могилу Юрия Петровича, он о нем ничего не слышал. Называется их колхоз имени Лермонтова, так это в честь поэта Михаила Юрьевича, про которого тоже почти ничего не знал. Знакомство с ним ограничивалось школьной  программой  и его стихотворением "Белеет парус одинокий", за которое ему двойку поставили в дневнике, и мать дома трепку устроила. Он его учить и не собирался, с ребятами под весенним, ласковым солнышком на выгоне в футбол прогонял. А оказывается, что в шести километрах от Шипово в деревне Кропотово жил и умер Лермонтов - старший, к которому  приезжал его сын "стихоплет".
Сашка никогда не задумывался, почему из окрестных деревень всех умерших хоронят на двух шиповских кладбищах. А то, что Шипово – центр церковного прихода, и неважно с каких времен, ему знать не очень-то и надо было. У него  с детства в голове кроме автомашин, тракторов, железок всяких ничего другого и не откладывалось. Ну, похоронили бабушку Аню на старом кладбище рядышком с другими, ранее умершими, родственниками, и что тут особенного. Все там будут, когда  время подоспеет.
А этот случай поиска могилы Юрия Петровича позволил ему открыть глаза на то, что история хранила вот тут – совсем рядом. И помогли парню в этом пензенский директор музея и редактор районной газеты. То ли они хитрые такие были – отвлекали от нудной работы землекопов - колхозных механизаторов, а, может, и действительно немало знали.   Щедро и громко  обменивались имеющейся у них информацией  о церкви в Шипово. Дополняли друг друга о  том, как жил Лермонтов - отец, какая сложная паутина взаимоотношений сплеталась у него с тещей – властной, своенравной, но сыгравшей решающую роль в судьбе внука, да и в какой-то мере зятя. 
Копачи слушали их с интересом. 
     - А знаете, Владимир Федорович, как в конце восемнадцатого века Шипово называлось? – спросил Топоркова музейный  работник.
     - Какими-то документальными данными я не владею, но старожилы, по рассказам, дошедшим до них от далеких предков, утверждают, что когда-то это было поселение и носило имя Ново - Михайловское.
Валентин Павлович улыбнулся:
- Вы владеете не слухами, а точной исторической информацией, - он не захотел больше пытать расспросами своего собеседника.- Михайловское оно, вероятно, было названо в древние времена по придельному храму во имя святого Архистратига Михаила.
     - Вот так имена  тогда были, язык в узел завяжешь,- заметил один из землекопов.
- Что было, то было. А Шипово  оно стало, после покупки  Ново - Михайловского генералом Михаилом Ивановичем Шиповым, который  вот эту церковь Успения Пресвятой Богородицы  начал строить в 1778 году. Но ему не посчастливилось услышать на ней первый колокольный звон, умер до завершения строительства. Продолжил  богоугодное дело его  наследник - князь Голицын. В церкви состоялась первая служба в 1805 году. В этом же году село стало церковным приходом. И первый гроб захоронен, как вы выражаетесь, на старом кладбище, видимо, в то же время…
     - Кладбище там, а почему мы копаем тут - у самой стены церкви?- выразил недоумение механизатор  в годах, который, прислонившись спиной к фундаменту храма, сидел на корточках и курил.
     Арзамасцев пояснил:
- Так тогда было заведено, что знатным людям священнослужители отводили под захоронение место у церковной стены, а простолюдины находили вечный покой на общем кладбище.
     - Вот, блин, и тогда нашего брата несправедливостью награждали.  Кто не работал никогда – его к божьему храму поближе, а тех, кто от непосильного труда раньше времени богу душу отдал, того от святого места подальше зарывали. От них, наверное, тогда, как и от нас сейчас, сильно потом несло…
Топорков на слова колхозника лишь хитровато улыбался. Хотел сказать, как самый убежденный атеист: "Вот так церковь с простым человеком поступала после его смерти, а партия коммунистов все делает во имя человека и на его благо", но набрал терпения и почему-то промолчал.   
     Сашка слушал все это и не чувствовал лопаты в руках. Он к труду с детства привыкший. А вот интерес к рассказу о прошлом земли, которую лопатой ковырял,  у него воспламенился…   
…Мужики, как только осенний день перевалил на вторую половину, гудеть начали:
     - Наверное, товарищ ученый, не то вы нам местечко насчет могилы указали…
     - Это почему же?
- Скоро в земле наши макушки скроются, траншею вон, какую прокопали, а ни на один гроб так и не наткнулись…
- Да и желудки пора обедом побаловать, - намекнул его напарник по траншее.
     - Насчет обеда, мужики, не волнуйтесь. Есть у нас, чем силенки подкрепить,- успокоил механизаторов Селиверстов.
     День стоял погожий, не по-осеннему теплый. Птицы продолжали галдеж над кладбищем. Легкий ветерок приятно освежал вспотевшие спины мужиков.
Лица их подобрели, когда женщина из Пензы, как потом оказалось судебно-медицинский эксперт, начала помогать секретарю партбюро выносить из автобуса еду, приготовленную в колхозной столовой, и несколько бутылок водки.
И совсем повеселели после принятых "на грудь" по сто пятьдесят граммов давно желанной сорокоградусной и щедрой закуски…

               
*     *      *

Осенний день незаметно быстро подкрался к сумеркам. Как ни старался Топорков подбодрить землекопов бесчисленными анекдотами, как ни заинтересовывал пензенский директор рассказом о семье Лермонтовых, а настроение у них стремительно приближалось к критической точке закипания. Ни  одну могилу они,  сколько ни рыли, так и не обнаружили.
      - Вы что хотите, Владимир Федорович, решайте, но завтра "мартышкиным трудом" мы больше заниматься не будем, - сказал, как отрезал,  старший из механизаторов.
     - Почему так резко заявляете? – в голосе Топоркова звучало недовольство.
     - Определитесь точно, где копать и как, а то даете задание вслепую. У нас наша основная работа стоит, а мы тут без пользы руки о лопаты сбиваем…
- Но должна же его могила быть? - не скрывал волнения Валентин Павлович.
- Есть-то, она может и есть, только один маленький вопросик имеется -  где? - не унимался колхозник.
Сашка Худяков весь день был не слышен и не заметен, а тут вдруг у него голос прорезался:
- А что если…- он испугался своих же слов, но, преодолев неловкость, продолжил, - попробовать снимать грунт …бульдозером.
      Парню хотелось этим предложением сразу двух зайцев убить: мастерством бульдозериста козырнуть и авторитетно заявить о своей "светлой" голове. Вам-то, бывалым, мол, до этого додуматься слабо.
     - Чем, чем?- словно не расслышал тот же пожилой механизатор.
     - Бульдозером, - более уверенно уточнил парень.
Кто-то хихикнул, другой смачно изругался:
-Куда ты, желторотый, нос суешь?
     Селиверстов, ранее особо не обозначающий свое присутствие,  решил заступиться за парня:
     - А что вы, мужики, шумите? Худяков дело говорит. Мы ведь точно не знаем, на какой глубине гроб Юрия Петровича покоится?
- Конечно, нет, - неуверенно ответил Арзамасцев.
     - Тогда давайте не вручную траншею копать, а как предлагает Худяков.
- А что? Эта идея заслуживает внимания, - вклинился в разговор Топорков.
    После недолгих споров и трений мыслей сторонников и противников задумки парня решили, что завтра еще раз надо попробовать все же откопать нужную могилу вручную. Ну, а если вновь пустые хлопоты окажутся, то  Сашкин трактор, безусловно, облегчит поиски последнего пристанища Лермонтова-отца.
А Худяков рассчитывал с нетерпением больше узнать о покойнике, жизнь-то его, оказывается, была особенной, как у них в деревне старики говорят, с  "кувырками и загогулинами". Кто знает, когда еще ему судьба подарит случай услышать интересный рассказ о Юрии Петровиче и о тех, кто был ему близок и дорог, да к тому же из уст ученого и писателя….
… Но и на второй день, сколько ни "лопатили" мужики, ни одного захоронения обнаружить, так и не удалось.  Только еще одна траншея свежим рубцом у стены церкви заметную отметину оставила. 
Было решено -  продолжить раскопки и на третий день, но только с помощью бульдозера...

4

     Юрий Петрович в тот вечер не находил себе места. Спрашивал у приятеля Арсеньева:
     - Николя, почему испуганной птахой упорхнула Машенька с бала?
     Тот точно не знал, вздернул плечами:
- Скорее всего, занемогла тетя. Она после смерти дяди сильно пошатнулась со здоровьем, - потом не удержался от дружеской шутки, - а ты, я вижу, тоже лицом завял?
     - Не скрою, мне Машеньки будет не хватать.
     - Смотри сколько других барышень, да таких, что глаза вывихнуть недолго…
     - До нее им далеко, - сказал Лермонтов в задумчивости.
     - Тогда потерпи до завтрашнего дня. Приезжай, я ее на чай к нам приглашу, - добрая улыбка украшала его лицо.
     - Спасибо за приглашение, непременно буду…
Он выполнил обещание. Его тройка взмыленных рысаков неслась к помпезному особняку Арсеньевых.
В природе хозяйничала осень конца октября. С утра густой туман залил землю, словно овсяным киселем. А к  вечеру небо стало свинцово-серым, низким, казалось, только протяни руку вверх и пальцами его потрогать можно.  На землю тихо-тихо опускался почти невидимый дождь. В прежние времена такая погода навевала в настроение Юрия Петровича грусть и тоску. Теперь же он не замечал ни сырости, проникающей под плащ, ни надвигающихся сумерек, не слышал заунывную песню колокольчика под дугой. Его думы были о ней. Как она его встретит? что он скажет ей?
     Лермонтов быстро выбрался из крытой брички и размашисто  быстро направился к входу в дом. Его почти у самого порога встретил Арсеньев-младший.
     - Я не опоздал, Николя? – в его голосе слышалось волнение.
     - Что ты, Жорж, в самую пору. Гости только собираются к чаепитию, - приятель почему-то старался отвести взгляд.
- Машенька тоже прибыла? – выплескивалось из него нетерпение.
- Извини, Жорж, но ни тетеньки, ни кузины сегодня не будет…
     - Как? Почему? Что с ней случилось? – вопросы вырывались из него так, словно пули из ружья.
     - Посыльные доложили, что нездоровится им…
     - И Машеньке тоже? – его глаза коснулось беспокойство.
     - Да…
     Юрий Петрович измерил взглядом Арсеньева:
     - Николя, ты мне что-то не договариваешь?
     - Жорж, я тебе сказал все, о чем знаю.
- Но что с ней может быть? Она же вчера пылала радостью, в полном здравии…- его лицо стало беспокойно-задумчивым.
     - Не могу тебе, дружище, ничего сказать определенного.
Лермонтова словно кто-то кнутом подстегнул:
     - Я спешу к ним.  Извини, к вам пока не зайду, - и быстро повернулся к выходу.
- Жорж, - только и успел раскрыть рот  Арсеньев и хотел что-то сказать, а след приятеля уже простыл.

*      *      *
     Огромный ливрейный лакей был категоричен:
     - Матушка барыня приказывала никого не принимать.
     - Любезный, ты скажи, как чувствует себя молодая хозяйка?
     - Барышня?
     - Да, да,  Мария Михайловна?
Дворовый слуга чуть попятился от Юрия Петровича, подумал: "Не ровен час, этот и по морде съездит. Вон как глазищи сверкают…"
     - Мария Михайловна? Поет все голубушка, да так тоскливо, что слезу не удержать…
     - А ну веди к ней!
     - И к ней не велено - с.
- Кем это еще?
     - Матушкой Елизаветой Алексеевной.
     - Иди, доложи, болван, что Лермонтов беспокоится о здоровье и ее – Елизаветы Алексеевны, и в особенности - Марии Михайловны, просит его принять.
     Лакей попятился от барина:
- Слушаю – с.
     Пока тот ходил в покои свой госпожи, Юрий Петрович нервно выхаживал взад-вперед. Ему казалось, что слуга где-то заснул, так медленно можно только за смертью ходить.
     Наконец-то он появился.
     - Барыня изволила вам передать, что она извиняется и принять сегодня вас не может.
- Почему? – повысил голос Лермонтов.
- Врач ей приписал, сказала, постельный режим.
     - А Мария Михайловна может меня принять?- зло пылало в глазах гостя.
     - И ей не велено никого принимать.
     - Почему?- он готов был заехать по уху этому " болвану".
     - Не могу знать – с.
     - Тогда передай Марии Михайловне, что я приеду к ней непременно завтра. Ты понял, что я тебе сказал?
- Так точно – с.
На другой вечер его поездка в сорок верст в один конец также была бесполезной. Елизавета Алексеевна настрого распорядилась господина из Кропотово не принимать, а слугам, упаси их господь, что-то говорить Машеньке о наездах к ним  Лермонтова.
     Юрий Петрович почувствовал что-то неладное, и первый раз у него зародилась неприязнь к Арсеньевой - старшей. Но он был военный человек, отступать без боя его не учили, да и у него характер не позволял безропотно терпеть поражение. Решился на тактическую хитрость.
Он написал барышне письмо, в котором признался, что его сердце потеряло покой, как только увидел ее. Дважды приезжал в Васильевское с единственно жгучим желанием, чтобы повидать ее, и дважды его не приняли. Почему? Он мучается в догадках и не находит этому логичного объяснения. Может, это и бестактно с его стороны, но ничего с собой поделать не может и убедительно просит хотя бы о секундной встрече с ней. Иначе его сердце превратится в мельчайшие осколки.
Передать письмо через ливрейного лакея не решился, догадывался, слуга обязательно доложит о послании в первую очередь барыне, вручит его ей для прочтения. Совершенно неизвестно как та с ним поступит: передаст дочери или с ним позабавятся языки пламени от свечи.
     Вряд ли Елизавета Алексеевна, воспитанная на строгих этикетах, допустит, чтобы эта "писулька", нацарапанная в непозволительных тонах, попала на глаза глубоко романтичной девочки. А вдруг та осмелится тайно ответить мужчине, неженатому и не родственнику, даже независимо от содержания письма? А если этот, не дай бог, опрометчивый ее поступок получит какую-то огласку, скомпрометирует ее в глазах светского общества? Такому никогда не бывать! Все это хорошо понимал Юрий Петрович.
Выход подсказывался разумом только один - передать письмо Машеньке через ее кузена, а его верного приятеля Арсеньева-младшего. Так и поступил.
Машенька читала письмо, а у самой сердечко металось и колотилось, словно дикая и свободолюбивая птичка в клетку попала. Почувствовала себя, как ее когда-то назвал покойный батюшка, ландышем за стеклом, беспомощной в родительском гнезде. И вот тут закипела ее татарская, дикая кровь. Возмутилась: " Как могли вы, маменька, так со мной поступить? Может, первый раз в своей груди я  дивные чувства обнаружила, а вы на них  ледяное безразличие выплеснули…".
Ответ Лермонтову написать смелости не хватило. А вот Николя попросила, чтобы тот известил ее, когда в  имение дядюшки Василия Васильевича гость из Кропотово приедет.
     Кузен поторопился обрадовать озабоченную и расстроенную двоюродную сестру:
     - Машенька, Жорж каждый день к нам наведывается, о твоем здоровье беспокоится, не скрывает желания хотя бы одним глазком на тебя взглянуть.
     Девушка залилась маковым цветом.
     - Ты шутишь, Николя?
- Ничуть, моя дорогая сестричка.
     Он знал, что кузина больна с рождения, и всячески старался хоть чем-то обрадовать ее, разогнать  мысли девушки о недуге.

*      *      *

Их встреча состоялась в тот же вечер.
В огромном доме Василя Васильевича Арсеньева крепостные артисты играли сценки из модной трагедии Озерова "Дмитрий Донской". После разгрома Наполеона патриотическая тема была основной в театральных представлениях, находила живой отклик в таких семьях как Арсеньевы, Столыпины, да и, наверное, у всех россиян.
Спектакль начался рано – в шесть часов. Юрий Петрович из-за осенней слякоти и разбитой дороги приехал чуть позже.
     Зрителей в домашнем театре было около пятидесяти. Среди них в основном молодежь. Но особый интерес проявили к спектаклю важные и почетные господа, считавшие себя истинными патриотами государства российского.
В зале поблескивала позолота и бархат кресел. В свете колеблющихся, словно живых, многочисленных языков свечей особенно красиво выглядели обнаженные плечи барышень, вспыхивали драгоценные камушки подвесок и диадем, золотое шитье на мундирах офицеров.  Дамы с гордой и непринужденной осанкой, изящно причесанными головками, в дорогих платьях, сшитых явно не французскими модистками,  внимательно наблюдали за игрой талантливых крепостных артистов - других хозяева в труппах не держали. Этикет не позволял в зале ни громкого смеха, ни резких движений. После войны 1812 года дамы и кавалеры прекратили изъясняться друг с другом на французском языке, звучала только русская певучая речь.  Все было чинно, торжественно – трагедия к этому располагала.
Лермонтов занял свободное заднее кресло. Только присел и начал водить глазами по залу. Его не привлекали, как раньше, нежные молодые плечики, не обращал внимания на всполохи бриллиантов,  не интересовала игра артистов. Ему хотелось увидеть только ее.
При видимом спокойствии, в ласково обнимающем гибкую спину кресле, Машенька чувствовала себя так, вроде бы сидела на раскаленных углях. Ей хотелось повернуть головку и увидать его. Но строгое воспитание  этого сделать не позволяло, ее неприличное поведение могли заметить всевидящие пожилые дамы, тогда от пересуд и стыда не укрыться.
     А вот он, вероятно, мог рассмотреть ее из тысячи. Когда отыскал желанный изящный профиль, до конца спектакля не свел с него глаз. Его волновала лишь одна мысль – как после затянувшегося представления встретится с ней.  А если это удастся, то, что он ей скажет. 
     " Как она отреагирует на мое послание?" – мучился он в догадках.
Из задумчивости вывели громкие аплодисменты. И только в это мгновение она повернула голову в его сторону. Их взгляды встретились. 
     " Боже мой, до чего же она мила!" – мелькнуло у него в голове.
     Она испугалась одной только мысли: " Как же он великолепен!" 
На какие-то доли секунд они забыли, что в зале не одни, что им было невозможно оторвать друг от друга взгляды. Их глаза успели многое сказать двум сердцам. Они искрились, излучали нежность.
     Но на беду и ей, и ему те взгляды перехватила, не дремлющая оком, Елизавета Алексеевна.
     - Радость моя, как тебе показался спектакль?- она поспешила встать так, чтобы молодые люди не могли обжечь друг друга душевным огнем.
     Дочь, как провинившийся ребенок, залилась краской. При свете свечей лицо казалось ярко-малиновым.
     - Артисты, маменька, играли превосходно, - поспешила ответить Машенька.
     - А как ты оцениваешь постановку, саму трагедию? – не давала мать поднять глаза девушки, которые непременно устремились бы в его сторону.
     - У меня, маменька, мало слов для восхищения.
К ним подошел Василий Васильевич.
- Любезная Елизавета Алексеевна, я очень рад видеть вас и мою дорогую племянницу в добром здравии. А то ведь пробежал слух, что вы обе захворали, - его радушие было искренним.
Хитрая мамаша решила слова деверя использовать в свою пользу, любыми ухищрениями помешать встрече дочери и этого "кропотовского нахала", который без стыда и приличия расстреливает взглядом ее доверчивую девочку.
- Это, Василий Васильевич, вовсе не слухи. Только из  уважения к вам и Афимии Никитичне я встала из постели. Не совсем здорова и Машенька.
     Та непочтительно воскликнула:
- Зачем вы так, маменька?
     - Я знаю, что говорю! - сверкнул огонь в ее глазах.
     После этих слов Машеньке стало неловко перед дядюшкой, ведь раньше никогда не замечалось, чтобы она в чем-то перечила своей уж очень властной матушке.
У Василия Васильевича мелькнула напротив радостная мысль:  "Сразу видно, Машенька наших будет – Арсеньевских кровей. Эта за себя постоять достойно сможет!"
- Теперь, Елизавета Алексеевна и тебя Машенька, прошу к столу, отведывать, что бог послал.

*     *     *
В хлебосольном доме Арсеньевых плотный ужин с горячим, как было заведено с незапамятных времен, начинался в десять часов. Семейные кулинары, хотя и придерживались русских традиций, но готовили разные блюда, мешая национальные – ботвинью, кулебяку, гречневую кашу с французскими соусами, пудингами, трюфелями, а дорогие душистые вина – с русским квасом. Десерт во все продолжение ужина стоял на столе. Это были  сухие конфеты, варения и много фруктов, которые выращивались в приусадебных оранжереях.
Перед тем, как сесть за стол, подали рюмки с водкой и ликером. Среди закусок  предлагалась красная икра, соленая и копченая рыба, несколько видов сыров.
В этом доме, как давно заметил Лермонтов, все всегда было вкусно, блюда подавались с каким-то особым изяществом лакеями в дорогих и ярких ливреях. К сожалению, из-за скудности его семейного бюджета в кропотовском барском доме такие ужины с множеством гостей случались крайне редко.
     Но об этом в тот момент Юрий Петрович забыл и думать. Он ранее никогда не жаловался на аппетит, но в этот раз вкусные блюда его не интересовали. Несмотря на то, что стол вроде бы всех объединял, ему было за ним тесно и неуютно.  Случайно, а, может, и нет, но Машенька с матерью села в одном ряду с Лермонтовым. Как он ни старался, а увидеть лица и глаз девушки не мог. Злился на самого себя, почему не сел по другую сторону стола.
Он не понимал, как столько времени может длиться ужин?  Но, кроме него, никто из-за стола  не собирался вставать. Ему пришлось к тому же выслушивать с патриархальным душком разговор,  рядом сидевших с ним,  дам.
     - Не окажите ли,  милостивая Прасковья Гавриловна, в одной просьбе?
     - С большой готовностью, моя милая, если осилю ее. Позвольте поинтересоваться, в чем она заключается?
-Не подошлете ли мне двух своих лакеев, да тех, что высоким ростом и силой выделяются?
- Как я знаю, и у вас, голубушка, такие же молодцы, хоть на загляденье, имеются. Но все равно в просьбе отказать  не могу. Только любопытно, на что они вам понадобились?
     Вдова средних лет, имевшая, как оказалось, единственного сына, которого совсем недавно произвели в офицеры, озабоченно продолжала:
- Знаете, любезная Марфа Петровна, сын стал себя дурно вести. На днях возвратился, выпивши, а вчера крупно проигрался. Боюсь, наступят дни, что мне не в силах будет оплачивать его карточные долги.
- Это, голубушка, прискорбно. Только до меня никак не доходит, зачем мои люди вам понадобились?
     - Я хочу сына высечь…
Ее собеседница, глядя на нее, позабыла от удивления рот закрыть.
     - Как же так можно, матушка? Вашему ненаглядному сыночку скоро двадцать стукнет, а вы его розгами? К тому же офицера? И как смогут мои лакеи его сечь? За это им суда не миновать…
Юрий Петрович слушал, как ему показалось, бред выживших из ума барынь и молил бога, чтобы тот им каким-либо куском рот занял, глядишь, замолкли бы. А те продолжали на полном серьезе начатый разговор.
- Этого вашим, матушка, богатырям не доверю. Они только держать будут, а высеку его я сама…
-Душенька моя, он же у вас офицерского звания, помилуйте, как можно этому случится?
     - Марфа Петровна, он плоть моя, я его на свет произвела и, пока жива, вольна поступить с ним так, как посчитаю нужным…
     "Господи, закрой рты или этим барыням, или мне уши, чтобы женский бред, больше похожий на самодурство, не слышать".  Его раздражало все. Он не знал, сколько еще времени выдержит это бесконечное застолье, когда увидит Машеньку, перебросится с нею хотя бы парой слов...
     Выручил его, как всегда за последнее время, молодой Арсеньев:
- Господа, а не пора ли нам после спектакля и ужина косточки размять?
Барышни, что  посмелее и породовитее, поддержали:
     - Николя прав, душа веселья просит…
     - Танцевать хочется…
     Василий Васильевич еле заметным кивком головы подал знак крепостным музыкантам, которые давно этого ждали и не сводили со своего господина глаза. По дому разлилась мелодия медленного польского танца – полонеза.
     Сказать, что Юрий Петрович поднялся с места, значит, погрешить истиной. Он, забыв о приличии  и хорошем тоне поведения, чуть ли не вскочил со стула и направился в сторону Машеньки. Подойдя к ней, прищелкнул каблуками сапог, почтительно наклонил голову, произнес голосом с чуть заметной дрожью:
     - Разрешите вас пригласить на танец?
     Барышня только намеревалась встать в знак согласия и откликнуться на предложение, как Елизавета Алексеевна ее одернула:
- Не во вред ли тебе, голубушка, будет танец?
Машенька не понимала, что та имеет в виду: печется о  здоровье или не желает, чтобы партнером в полонезе был обнищавший помещик из Кропотово? Дочь решила отреагировать только по поводу своего здоровья:
     - Маменька, вы же знаете, что танцы мне идут только на пользу, - за нее говорила вроде бы сама простота и наивность.
     Если бы по соседству с Елизаветой Алексеевной никого не было, она сразу поставила на место дерзкую девчонку, та ведь хорошо знала, мать глубоко уверена – Лермонтов плохая ей партия. " Ах ты, негодница, - вскипело в ее груди зло, - против моей воли решила поступать. Но подожди ты у меня…" – что-то задумала барыня.
     - Позвольте, маменька, хотя бы один танец? – в голосе дочери звучала настойчивая мольба.
     - И не больше, - с недовольством она позволила молодым людям осуществить потаенное желание о взаимной встрече, прикосновении рук и тел, перекинуться хотя бы несколькими словами.
Но весь танец они молчали, и только смотрели друг другу в глаза полные радости и безрассудства. Их взгляды были понятны лучше всяких слов.
Когда полонез неожиданно быстро стих, Юрий Петрович с несвойственной ему робостью спросил: 
- Могу ли я вас, Мария Михайловна, пригласить на кадриль? - Лермонтов   по непреложной традиции хорошо знал, какой должен последовать танец за полонезом.
Барышня не сводила до неприличия с него глаз, покраснела или от танца, или от приступа стыдливости.
     - Конечно да, но…
     Лермонтову было достаточно намека:
     - Ваша маменька?
     Она обреченно и еле заметно кивнула головой.
     - Как нам быть?
     - Не знаю…
     Больше они друг другу ничего не успели сказать. Елизавета Алексеевна уже поднялась со стула.  Успела поблагодарить, пока молодые танцевали, хозяев за гостеприимство, богатый и изумительный ужин.
     - А теперь, любезные Василий Васильевич и Афимия Никитична, разрешите откланяться, недуг о себе знать дает. И Машенька не совсем хорошо себя чувствует…
-Благодарим за оказанную нам честь, уважаемая Елизавета Алексеевна, - такое вот прощание предписывал этикет даже между близкими родственниками.
- Это мы с Машенькой считаем за честь, быть вашими гостями…
     В это время Лермонтов подвел барышню к матери.
     - Я очень  вам благодарен, Мария Михайловна, за сказочный танец.
     Лицо девушки горело огнем самой яркой свечи, ей почему-то было неловко от матери и дяди с тетей. Ответила еле слышно:
     -Пожалуйста…
     Голос барыни, словно бритвой прошелся по душам молодых людей:
     - Машенька, я уже попрощалась с великодушными хозяевами. Нам пора отправиться домой…
     Дочь не осмелилась возразить, хотя такое желание горело огнем.
     - До свидания, - неопределенно кому она сказала с интонацией нескрываемой тоски.
Юрий Петрович всех опередил:
     - До свидания, Елизавета Алексеевна, и вы, Мария Михайловна. Встреча с вами всегда праздник…
Старшая Арсеньева не дала ему высказаться до конца, перебила:
     - Довольно реверансов, господин Лермонтов, мы и без того утомились, прощайте…
Он и она прощались лишь только взглядами полными тоски и надежды, что их следующая встреча не заставит себя долго ждать.

*     *     *

Ехать бы Елизавете Алексеевне в Тарханы, увезти дочь от новоявленного кавалера, да дела хозяйские такому намерению осуществиться не позволяли. И в селе Васильевском она загостилась не ради увеселительной прихоти.  Тут после смерти мужа и имущество, и дворовые души по наследству ей причитались. А дела семейного раздела одним днем не решить, к тому же бумажная волокита терпения и особой хватки требует, чуть упустишь что – ни душ, ни имущества не досчитаешься.
Она и раньше,  после замужества,  в роль властной хозяйки всего арсеньевского немалого богатства входила не постепенно, а  с первых дней их совместной жизни с Михаилом Васильевичем. Управляла так почти пятьюстами душами крепостных, землями плодородными, лесами ухоженными, угодьями пахотными, что любой барин от удивления мог рот раскрыть. А уж после смерти суженого ей командовать умело большим хозяйством сам бог повелел, ведь у нее "на руках" Машенька, барышня, которую, не успеешь оглянуться, к венцу вести приспичит.   
Только, не дай бог, судьбе подтолкнуть ее хрупкий стебелек – Машеньку - в безнадежную бездну капитана Лермонтова. Он не просто беден, а нищ.  Его имение заложено – перезаложено, о чем уже успела навести необходимые справки арсеньевская вдова. Случись непоправимое, на что же ее дочь в замужестве жить-то будет? Нет, представительница знатного рода Столыпиных такого допустить не может и, видит Бог, не позволит.
Ругала себя Елизавета Алексеевна, что слабость и нерешительность в одном мероприятии допустила, может, тогда и не появился бы непрошено на пути дочери этот Лермонтов. Была возможность после смерти мужа отправить Машеньку в Смольный институт благородных девиц, который находился под опекой Императорского семейства. Вдова поручика Арсеньева направила прошение на имя начальницы Смольного, ответ получила благосклонный. И вот тут свою единственную кровинку от себя, от сердца отрывать не решилась, про ее худое здоровье никогда не забывала. Ведь в институте во все продолжение учебы барышни практически не посещали родного дома. Как это так, не понимала мать. Кроме того, надо было обучаться девять лет, пройти три ступени учения и воспитания. И кто это такое придумал, чтобы учениц первой ступени называли  "кофейницами", и все оттого, что те носили платьица кофейного цвета с белым коленкоровым воротником. Жили они в дортуарах по девять человек, в каждом дортуаре с ними находилась и неусыпно присматривала классная дама. Надзор был строгий, жизнь почти монастырская.
" Нет, мой, как ее называл покойный папенька, " ландыш за стеклом" такого по состоянию здоровья не выдержит даже первой ступени, не говоря еще о двух ступенях обучения, где Машеньке предстояло стать, из-за цвета платьев,  "голубой" и " белой". Завянет мой цветочек в первые же институтские дни, " – другой мысли к себе не подпускала Елизавета Алексеевна.
     Наверное, потому в списках воспитанниц за 1810 год против фамилии Арсеньева отмечено: "не представлена".
Да и Машеньке не очень-то и хотелось покидать  обласканное родительское гнездышко. В свои тринадцать лет она все играла на клавикордах, пела, пробовала тайком от всех сама мелодии сочинять. Любила бродить в поместье с тенистым и благоухающим парком, восхищаться игрой серебряной глади больших прудов, уединяться в одну из многочисленных беседок  и рисовать в альбоме деревья, воду, птах звонкоголосых. Природа ей все свое великолепие дарила. А вот румянец к ее щекам  все реже и реже приливал.
Не нравилось матери, что на лицо дочери задумчивость все чаще паутинку набрасывала, потому и старалась при удобном случае вывозить ее "в люди". Отчасти таковой  задумывалась и поездка в Васильевское. Но как могла предположить Арсеньева, что у дочери нежданно-негаданно увлечение к кавалеру так ярко вспыхнет.
А тут еще, как на грех, о сердечных делах помещика из Кропотово стало известно родственникам Машеньки из села Васильевское. Юрий Петрович попросил  оказать ему помощь в сватовстве за барышню Арсеньева -младшего.
     - Николя, я, наверное, сошел с ума, но участь моя решена…
- Жорж, объясни толком, что с тобой произошло? – он не узнавал своего приятеля.
     - Мне тяжело дышать, если не думаю о ней…
     - Что ни слово, то загадка. О ком ты думаешь, еле дыша? – на лице появилось нескрываемое лукавство.
     - О твоей кузине, - его взгляд был устремлен  неведомо куда.
     - О Машеньке? – нескрываемое удивление застыло на его лице.
     Лермонтов ничего не ответил, лишь обреченно кивнул головой.
     - И что решил делать дальше? – из широко раскрытых глаз излучался живой интерес.
     - Помоги мне.
     - Чем? – спросил он, улыбаясь. – Дышать вместо тебя?
     Лермонтов шутку никак не воспринял.
     - Поговори с Машенькой.
     - Что я ей скажу, Жорж?
- То, что у меня по отношению к ней серьезные намерения.
- Неужели мой друг решил жениться? – а это уже прозвучало как-то осуждающе, с еле заметным оттенком насмешки.
     Этого совершенно не замечал Лермонтов.
     - Так ты поможешь мне, Николя? Прошу тебя, не отказывай.
     - Что я должен сказать Машеньке? – теперь серьезно спросил Арсеньев.
     - О моем намерении связать наши судьбы, что я хочу просить ее руки у Елизаветы Алексеевны.
     - Как все заметили, Машенька смотрит на тебя теплым и сияющим взором. А вот тетушка?..
     - Что?! – уставился на приятеля Юрий Петрович.
     - Она непредсказуема. Даже папенька не знает, что и когда от нее ожидать можно.
Корпус капитан отступать не собирался.
     - Прошу тебя, Николя, не отказывай мне, будь посредником.
- Быть-то я буду,  но…

*     *     *

     Машенька намерение Юрия Петровича  восприняла со всей пылкостью своей романтичной натуры. Кузену без колебания ответила, что и она неравнодушна к соседу - помещику. Тот удивился: "Вот тебе и тихоня!"
     Теперь уже девушка его попросила:
     - Николя, окажи милость, поставь в известность маменьку о намерении господина Лермонтова.
Арсеньев уставился на нее, не моргая.
     - Так ты согласна выйти замуж за Жоржа?
     Она кивнула головой и больше не подняла ее с груди.
Эмоционально отреагировала на новость Елизавета Алексеевна:
     - Этому никогда не бывать! Чтобы я свою единственную кровиночку обрекла на нищенство?
     - Да что вы, тетушка, говорите? Жорж прекрасный человек, надежный товарищ…
     Та не позволила племяннику петь и дальше дифирамбы своему приятелю.
     - Николя, я никак не думала, что ты безразличен к судьбе Машеньки! - это прозвучало с возмущением.
- Зачем вы так, тетенька? – ее слова действительно вызвали у него удивление. Он же всегда трепетно относился к двоюродной сестре, тем более хорошо знал о состоянии здоровья кузины.
- А как же расценивать, племянничек, твои слова? Что ты знаешь о  Жорже кроме как по совместной учебе в кадетском корпусе?
- Ну, как вам, тетенька, сказать… - ничего определенного он действительно ответить  не мог.
- Вот, видишь, и крыть тебе нечем. И мне кажется, что темна и скрытна его натура. Он, как я обратила внимание, вроде любезен, разговорчив, светски тонок, а душевной прозрачности и при хорошем освещении заметить трудно. Так, Николя, я мыслю?
В ответ он промолчал, только дернул плечами. Подумал: " А ведь тетушка в чем-то и права…"
     - Вижу, опять у тебя в защиту приятеля из Кропотово ни одного подходящего козыря нет. А как ты мой, дорогой племянник, посмотришь на то, что у Юрия Петровича все его кропотовское семейство: старуха – мать, три незамужних сестры-вековухи, на шее  камнем висят?
И опять Арсеньева обволокло замешательство. Елизавета Алексеевна из колоды карт-аргументов, казалось, только одни старшие козыри выдергивала.
- И ты, Николя, хочешь к такому хвосту, который змеится удушливо и длинно, мою Машеньку пристроить? Не знаю, как ты, а я еще в здравом уме…
Примерно то же самое сказала она и дочери, которая с нетерпением ожидала ее решения. Ничем не показала виду Машенька, что   категорично не согласна с маменькой.
Только после этого стала замкнутой, ссылаясь на  сильное недомогание, перестала выходить из дома. Сердечко в ней билось учащенно. В альбомах рисовала ивы, склоненные над рекой, изящные стволы деревьев, сплетенные ветвями между собой. Начала писать стихи все о разлученных сердцах, вздохах томных, прощании и ожидании чего-то таинственного и пугающего. А то ночами напролет зачитывалась французскими виршами.
     Жила круглосуточными ожиданиями, хоть какой-то весточки от Юрия Петровича.
Однажды тайком передал ей послание все тот же кузен. В нем Лермонтов писал:

     " Мечта моей жизни, Мария Михайловна! Я не нахожу себе места, не видя Вас. В невыносимой разлуке, чем только не пробовал себя занять. Бродил по парку в Кропотово, осенний ветер упруго бил мне в грудь, а я просил его, чтобы он на своих быстрых крыльях донес мое желание хоть на один миг увидеть Вас. 
Шел по аллее, которая ведет от нашего дома к небольшой речке Любашевке. Легкий ночной морозец застеклил лужицы. Мне показалось, что вместе с водой в них замерзло небо, солнце остыло. И ветер, стонущий, бесстыдно облизывал оголенные ветки деревьев.
Приблизился к Любашевке. Ее волны гнали по течению одинокие травинки, щепки. Над водой курился и клубился пар. И у меня мелькнула безумная мысль.  Любашовка впадает в полноводную реку Красивая Меча. Я подумал, что и наши с Вами судьбы похожи на те одинокие травинки и щепочки, которые течение несет в неведомую даль. Пораженный фантазией, что неплохо бы им оказаться в русле нашей с Вами Красивой Мечты и плыть вместе, согревая друг друга пламенем душ.
Господи, преврати эту мечту в реальность. Я надеюсь на его небесное великодушие. Надейтесь, Мария Михайловна, и Вы. Верю, он, Всевышний, услышит нас.
                Ваш Жорж ".

Не успели чувства Машеньки остыть от этого письма, преданный "курьер"  Арсеньев через два дня доставил новое послание.
   
"Вчера, чтобы не разбить душу тоской, и, не находя себе места в бесконечно мучительной разлуке с Вами, прочитал я, Мария Михайловна,  стихи почти моего ровесника Василия Жуковского. Одно из них называется  "Песня". Как он мог заглянуть в мои заветные мысли о Вас, уму непостижимо? Вот только отрывок из него, но поверьте, он созвучен с биением моего истосковавшегося, Вы хорошо знаете по ком, сердца:

                Ах! мне ль разлуку знать с тобой?
                Ты всюду спутник мой незримый;
                Молчишь – мне взор понятен твой,
                Для всех других неизъяснимый;
                Я в сердце твой приемлю глас;
                Я пью любовь в твоем дыханье…
                Восторги, кто постигнет вас,
                Тебя, души очарованье?

                Тобой и для одной тебя
                Живу и жизнью наслаждаюсь;
                Тобою чувствую себя;
                В тебе природе удивляюсь.
                И с чем мне жребий мой сравнить?
                Чего желать в столь сладкой доле?
                Любовь мне жизнь – ах! я любить
                Еще стократ желал бы боле.

Мечта моей жизни! К этим словам Жуковского мне нечего добавить. Горю одним желанием – увидеть Вас.
                Ваш пленник Жорж ".

Машенька несколько раз перечитала каждое слово – признание Юрия Петровича. И все больше в истерзанной болезнями душе девушки обострялось чувство влечения к нему. А это чувство тоже превращалось в болезнь – навязчивое желание видеть его. В  сказочном состоянии души, ей хотелось летать на прозрачно-хрупких крыльях, там, где-то за облаками, купаться в изумрудной чистоте неба, заплетать в смоляные пряди волос солнечные лучики.
     В своем альбоме написала стихи:
                Давно б душа моя увяла
                И охладела в сердце кровь,
                Когда б меня не подкрепляли…-
А вместо последней строки  нарисовала: крест, якорь и пылающее сердце. В этот  рисунок она зашифровала только ей понятный смысл. Крест – это вера.  Якорь – надежда.  А пылающее сердце - означало, конечно, любовь. Выходит, последнюю строку следует читать:
                Надежда, вера и любовь.
Придворные слуги не узнавали ее. Ранее с радостным и добрым сиянием глаз она разговаривала с ними, иногда шутила, а теперь замкнулась. Этого не могла, не заметить мать. Пусть Машенька никогда не любила шумных развлечений, она воспринимала их, как пустую и бесполезную суету, но не до такой же степени. Дочь казалась ей еще бледнее и болезненнее, тепло в глазах, которое она обычно излучала при виде матушки, растворилось в бесконечно глубокой тоске.   
Елизавету Алексеевну такое состояние дочери не на шутку обеспокоило. Спросила ее, выждав удобный случай:
     - Что с тобой, радость моя ненаглядная? Может, недуг покоя не дает?
     Сверкнули девичьи очи огнем несдержанным, и только слабый вздох вырвался из груди. В ответ на вопрос матушки – тишина звенящая.
     А другой раз чуть в гроб не свела Елизавету Алексеевну своими речами. Надо ведь, до чего додумалась, сказав:
     - Либо, маменька,  вы свое благословение под венец идти с Юрием Петровичем, или поступлю, как покойный батюшка…
     Перекрестилась троекратно мать, у бога защиты попросила:
     - Господи, сохрани и помилуй. Выгони из разума дочери темень адову…
А Машенька больше ни единого слова не проронила, пуще прежнего замкнулась, встреч с людьми сторонилась, взгляда матери избегала.
Испугалась Елизавета Алексеевна до тоски смертельной.  "А что если действительно яду примет? О, Господи, за что же мне такое наказание? Как не боялась я, а все же вспыхнула  у нее дикая  татарская кровушка. Вынырнула-таки из тихого омута нечистая сила…"
Хотя одновременно подтачивала ненасытным червячком мысль: "С другой стороны и Машенька уже в  девах засиделась. А тут еще здоровье у моей кровиночки тает, словно снег на припеке яркого весеннего солнца. Может, замужество сотворит чудо с ее организмом?  Да и сколько еще ждать, когда достойная партия ей подвернется?"  Вопросы у своенравной барыни один на другой надвигались и почти  все упирались в тупик неопределенности.   
     …Пришлось, скрипя сердцем, передать через племянника, чтобы корпус капитан засылал к Арсеньевым сватов. Что  поделаешь, выходит, горе горькое придется ей вместе с неразумной дочерью из одной чаши испивать.  А то, не дай  бог,  она другую чашу выпьет, как ее любвеобильный  батюшка.

5

Сашка Худяков старался, как мог. Из кожи вон лез, чтобы доказать, какой умница его бульдозер. Ну и пусть кое-кто думает, что у парня маловато мастерства, чтобы ему серьезное дело в колхозе доверить, а он докажет,  что способен не только в мастерской слесарить, но и трактором управлять всем на загляденье.
Была у него и еще одна потаенная гордость. То, что он будет делать, может войти в историю не только села Шипово, колхоза имени Лермонтова, Становлянского района, а бери выше – всей России. В нее ведь вплетена жизнь отца Великого Поэта!
     …Руководители раскопок захоронения решили срезать грунт вдоль стены церкви, в нескольких метрах от алтаря.
     Нож отвала бульдозера врезался осторожно у стены храма с запада на восток. Первые полметра приходилось выкорчевывать корни деревьев, осколки тесаных надгробных камней. Попались несколько желтовато-восковых, крупных человеческих костей. Но видимых признаков захоронения обнаружить, пока не удавалось.
     Назначенный формально бригадиром копачей старейший механизатор колхоза, уже получающий пенсию, но помогающий хозяйству в ремонте техники, вдруг всех озадачил:
- Вряд ли мы тут что-то отроем, - он закурил, а едкий дым от его сигареты "Прима" поднимался, чуть ли не до колокольни.
- Вот те раз, - удивился его словам Топорков,-  целых два дня рыли, сегодня почти на метр углубились, а вы, Степан Михайлович, семена сомнения по всей округе  разбрасываете.
     Тот улыбнулся на слова редактора:
     - А семена те, Владимир Федорович, испытание временем выдержали.
- Даже так?
- Конечно. Я-то сам не помню, после Октябрьской революции сопли еще рукавом вытирал, а вот мой отец рассказывал. Лет сорок, а, может, и пятьдесят тому назад бушевала в наших краях эпидемия разграбления церквей.
     Арзамасцев добавил:
- Такое не только у вас происходило, но и в наших пензенских городах и селениях…
Степан Михайлович еще раз с жадностью затянулся дымом сигареты и продолжил рассказ:
     - Как там в других местах было, нашим отцам и нам наблюдать не довелось. А вот у нас вместе с церковным имуществом разграбляли и могилы знатных и богатых покойников. Отец свидетельствовал, что камня на камне тогда не оставили от семейного склепа графа Бабарыкина. Говорили, что искали золотые и серебряные украшения на усопших. А если одного богатея не пощадили, то и соседей по тому свету, видимо, тоже потревожили. Потому сегодня никаких признаков тех могил и не осталось. Скорее всего, их тогда раскопали, гробы  раскурочили, если что ценное обнаружили на покойниках, то, естественно, утащили, а останки спешно и кое-как прикопали... Вот такая она, Владимир Федорович, петрушка вырисовывается. Вряд ли наше рытье что-то даст...
- Такого не может быть, - возразил Арзамесцев, а у самого на лице беспокойство выразительно читалось.
- Вы тут нам панику не разводите, Степан Михайлович. На полпути  останавливаться не будем. А вдруг где-то у нас под ногами и притих Юрий Петрович? Он сегодняшних становлянских мужиков за слабаков примет, если мы его не откопаем и рядышком с сыном не перезахороним, -  небольшого роста, полный, лет тридцати пяти на вид, но уже с солидным урожаем  седых волос на голове,  осветил пасмурное настроение копачей  широкой и простодушной улыбкой.- Правильно, товарищи, говорю?
     - Не гоже бросать…
     - Не могли все могилы разграбить…
Пензенский гость поспешил подтвердить, хотя и сам уверен не был в том, что говорил:
- По данным, которые мы имеем, могилу Юрия Петровича  не вскрывали.  Неужели у тех святотатцев совсем совести не было? Нет, такого не могло быть, чтобы и на захоронение Лермонтова посягнули… Он ведь отец…
- Давайте, мужики, копать до победы, тем более у нас помощник надежный – бульдозер есть. Так, Худяков, говорю? – попробовал пошутить Топорков.
Худяков, которому не нравилось настроение механизатора-пенсионера - прекратить раскопки, обрадовался. Если тут захоронение Юрия Петровича и его варварски не разграбили, то обнаружить гроб  придется ему первому. Наверное, он будет также первым, а, может, и единственным на становлянской земле, кто раскапывал могилы с помощью бульдозера.  Да еще чью " вечную обитель"! 
     …Он продолжил срезать землю слой за слоем, пока нож отвала обо что-то не заскрежетал. Наблюдавшие за его работой механизаторы, настойчиво замахали ему руками, остановись, мол. Сашка сдал трактор чуть назад.
     Бульдозер уперся в кладку из красного кирпича.
Директор музея забеспокоился:
     - Дальше трактором раскапывать нельзя. Похоже, мы наткнулись на склеп.
     - Мужики, вы с утра отдохнули на свежем воздухе, придется поработать лопатами, - скомандовал Топорков.
     - Лопатами, так лопатами, - ответил за всех Сидоров, чувствовалась в его словах какая-то неловкость, видимо, не до конца он был прав. Хотя все равно с надеждой подумал: "Чем черт не шутит, может, это всего-навсего хлам кирпичный".
После раскопок вручную, оказалось, что нож бульдозера  на глубине почти двух метров "нащупал" действительно верхнюю часть склепа. Он был выложен сводом, высотою примерно в полтора метра. С обеих торцевых сторон, расположенных одна на севере, другая на южной части сооружения, сплошная кирпичная кладка.
Пришлось ее с южной стороны взламывать с помощью кувалды и лома. Но это оказалось не так-то легко. Кладка, выполненная на известковом растворе, представляла почти непробиваемый монолит. Попеременно ее рушили несколько человек. Несмотря на осеннюю прохладу, кое у кого на лбу выступила испарина.
     Но вход в склеп, в конце концов, рухнул. В нем на двух дубовых бревнах, положенных поперек склепа, стоял гроб.   
- Что будем делать с гробом? – спросил один из копачей.
     Топорков глянул на ученого, тот на него. Решение принял Арзамасцев:
     - Вынимать на поверхность, а тут мы его вскроем и обследуем.
     - А если он развалится?
     - Но не там же его вскрывать... 
Только теперь колхозники догадались, автомашина ГАЗ – 66 с пензенскими номерами не просто транспортное средство, на котором в Тарханы повезут останки Юрия Петровича, а все были уверены, это гробница именно его, а еще и лаборатория. А  женщина из Пензы не просто любопытный наблюдатель, а судебно-медицинский эксперт. Она, наверное,  должна сделать заключение по возрасту и полу останков.
Гроб из дубовых досок, к удивлению всех, оказался почти неповрежденный временем. Его вытащили на поверхность. Вскрыли. В нем находились останки…женщины. На ней было зеленое истлевшее платье. Кожа высохшая, серая.   
- Татьяна Леонидовна, вы как опытный судебно-медицинский эксперт, могли бы дать предварительное заключение по труппу?
     - Только предположительное…
     - Хотя бы и так…
     - Попробую. Останки, несомненно,  принадлежат женщине. Точно определить возраст без лабораторных исследований невозможно. Но на пальцах рук нет обручального кольца. Значит, она была незамужней. Целы у нее все зубы. Длинные, заплетенные в косу  волосы, фасон и расцветка платья не исключено принадлежали  девушке в возрасте до двадцати лет. Но это, повторяю, только мое предположение.   
Директор музея спросил:
     - Когда ориентировочно было проведено это захоронение?
-И на это определенно может ответить только специальный анализ и не в полевых условиях.  Не исключено, что  захоронению более ста лет. Больше мне добавить нечего…
     Тот повеселел:
- И на том спасибо, Татьяна Леонидовна. Это хорошо…
- Что хорошо, Валентин Павлович? – проявил удивление одновременно с журналистским любопытством Владимир Федорович.
- Если мы обнаружим, а я теперь в этом не сомневаюсь, захоронение Лермонтова, то его останки также должны сохраниться, как и молодой женщины. Ведь Юрий Петрович умер во второй трети того же – девятнадцатого века…
     Вынутый из склепа гроб закрыли, опустили на прежнее место. Забросали могилу землей.
     - Надо копать дальше, - предложил Арзамасцев.
- Да, другого выхода нет, - поддержал его Топорков.
     Заместитель председателя колхоза Селиверстов дал знак Худякову:
- Саш, раздвигай землю дальше.
Парень только и ждал этой команды. Ему непременно хотелось обязательно добраться   до могилы Лермонтова.
Почему?
Уж очень непростой судьбы был Юрий Петрович.
Раскопки продолжились…

6

Венчание решено было проводить в церкви села Васильевское. Елизавета Алексеевна категорически не захотела сделать это в Тарханах. Свой позор отступничества от родовой гордости, что дала согласие на неравный брак дочери с почти нищим помещиком, она намеревалась  перенести подальше от столыпинской  родни,  молила бога: "Господи, дай силы моему терпению".
     А Юрию Петровичу и Марии Михайловне, обезумевшим от неожиданно налетевшего счастья, было безразлично, где совершится церковный обряд соединения их сердец в единое биение, в единую страсть. Только бы быстрее все это свершилось и на земле, и на небесах.
Жених появился в церкви со своей родней ровно в двенадцать часов в черно-белом брачном одеянии, строгом и скромном. Невеста прибыла получасом позже. Одета она была в атлас, кружева, с бриллиантовыми серьгами, подаренными ей покойным отцом на один из дней ее рождения.
Венчание – обряд продолжительный и величественный. Пышность религиозной церемонии утомляла молодых, хотя и радовала: теперь-то их судьбы может разлучить только какое-то чудо. Стоя рядом, они не замечали ни стен, ни потолков церкви, ни одежды священников и служек, а ведь все это сверкало золотом и драгоценными камнями.
     Наступила минута, когда молодые люди трижды, как  это требует церковный обряд, обменялись обручальными кольцами, трижды  испили из одной  чаши "кровь спасителя" – кагор. Затем в сопровождении священника, совершающего богослужение, опять же трижды обошли вокруг алтаря, символизируя готовность поровну делить радости и горести совместной жизни. Юрий Петрович и Мария Михайловна держались за руки в знак своего соединения в браке и грядущей верности друг другу.
Затем над головами жениха и невесты подняли венцы. Впервые, наверное, за свою короткую, но полную телесных и душевных болячек жизнь, Машенька дышала легко,  с изяществом. А лицо сияло неземным блеском, глаза излучали свет чистого сердца и еще совсем наивной души.
     Лермонтов купался  в нескрываемом чувстве собственного достоинства и достижения, казалось бы, недостижимой цели.
Перед благословением  выпустили на волю двух сизых голубей. Они, то ли что-то предсказывали, то ли просто так, уселись на золоченый карниз церкви точно над головами молодых супругов. И до конца церемонии венчания непрестанно ворковали и клювики зачем-то соединяли.
     Священник спросил по строго заведенному обряду:
- Согласен ли ты, раб божий Юрий, взять в супруги рабу божью Марию?
     Для Лермонтова не было на свете ничего счастливее, как блаженно выдохнуть:
     - Да!
      Наступила очередь обращения священника к Арсеньевой:
     - Согласна ли ты, раба божья Мария, избрать своим супругом раба божьего Юрия?
Она растерялась, потеряла дар речи. Повисла напряженная тишина. Среди присутствующих на церемонии прошелестел  шепоток осуждения непонятной  нерешительности невесты, у кого-то глаза наполнила тревога, было и чистое любопытство в ожидании конфуза. Одна лишь Елизавета Алексеевна обрадовалась неловкой заминке дочери, молила бога: " Всевышний! Вложи в уста неразумной девы только одно слово – мед моей душе – нет…"
Юрию Петровичу это мгновение, казалось, растянулось на целую вечность. Его лицо налилось кровью, покрылось бисером пота.
     Машенька еле проглотила подступивший к горлу ком и совладела с собой.
     - Да! - твердо произнесла она.
     Облегченный выдох жениха, его родни и родни со стороны невесты, кроме Елизаветы Алексеевны, устремился к сводам церкви.
Только затем священник прочитал какую-то проповедь, которую теперь уже законные супруги   не слышали. Их подхватили мощные крылья неземного счастья.
     На этом церемония венчания закончилась.
Молодожены и гости отправились на свадебный обед.

*     *     *

После свадьбы надо было принимать решение: где супруги Лермонтовы начнут обустраивать семейное гнездышко. По сложившимся старинным обычаям молодая чета должна жить в имении Юрия Петровича.
     - И думать об этом забудьте! – резко возразила Елизавета Алексеевна.
- Как это так? – не скрывал недоумения зять.
- А вот так, вы наш разлюбезный, - последнее слово прозвучало подчеркнуто с иронией, - я не могу позволить своей дочери жить в захолустье и нищете.
     - Маменька, что вы такое говорите?
     - Елизавета Алексеевна, я совершенно не понимаю вашего намека?
     - Но я говорю без всякого намека – вы с дочерью должны жить только в Тарханах! -  Арсеньева никого не хотела слушать кроме себя.
     - Почему? – не хотел отступать хозяин семьи.
     - А вы вроде бы не догадываетесь?
     - Совершенно…
- Тогда скажите, на какие доходы вы собираетесь жить, если имение в Кропотово заложено-перезаложено, если вы сами в долгах, как в шелках?
Юрию Петровичу, по правде говоря, и крыть нечем ее сплошные козыри. Он потупил голову.
     Мария Михайловна тоже не могла вынести  взгляда-расстрела матери, отвела глаза в сторону, но робко все же вымолвила:
     -Но у нас, маменька, есть мое приданое в двадцать пять тысяч рублей ассигнациями…
     - Приданое, дочка, оно ваше – это святая истина. Только у меня сейчас нет никакой возможности выдать твоему мужу все до копейки.
- Почему, маменька?
Елизавета Алексеевна, казалось, открыла все врата своей доброжелательности, чтобы придти на помощь детям.
- И ты, Машенька, и вы, Юрий Петрович, знаете, какая хозяйственная разруха прокатилась по всей матушке России после проклятого Наполеона. Зарево войны с французами коснулось своим пламенем и нашего имения. Потому вам, разлюбезный зять, я могу только дать долговую расписку на приданое. Но обязательно буду его выплачивать ежегодно  частями, которые оговорю в долговом обязательстве. Вы со мной согласны, Юрий Петрович?
Тот прикинул, быстренько рассуждая: " Сказать – нет, ничего, наверное, не изменится. Сказать без возражения – да, себя унизишь". Но отвечать что-то надо.
- Я не ожидал от вас такого решения, - смотреть теще в глаза у него не было никакого желания.
Она же в душе ликовала, что припечатала и дочь, и зятя к мощной стене их безвыходного положения: "Куда им, голубчикам, без гроша в кармане от меня деться?"
     - Юрий Петрович, и я не рассчитывала, когда готовила моей девочке приданое, что война с корсиканцем разразится. А она проклятая своей разрушительной бурей и моего состояния коснулась. Вот такая она действительность. У меня просто нет другой возможности, как предложить вам, Юрий Петрович, долговое обязательство. Что по этому поводу думаете?
     - А у нас с Марией Михайловной есть какой-то другой выход?
Арсеньева лишь демонстративно вздернула плечами, сама подумала:  "Пока у меня деньги, хозяйкой в Тарханах буду я. А ты, кропотовский неудачник, будешь делать то, что тебе позволю…"
Машенька молчала, боялась рот открыть. Она же понимала, в какое неловкое положение маменька поставила ее мужа. А с другой стороны ничего не могла ей возразить. К тому же, ей панически было страшно посеять зерна раздора между двумя до безумия дорогими для нее людьми.
     - Мы из Васильевского немедля отправляемся в Тарханы. Другого ничего быть не может, - в глазах Арсеньевой бушевали настойчивость и уверенность. 
Супруги не посмели ей возразить…

*     *     *

Великолепие Тархан  впечатляло. Двухэтажный барский дом находился в самом живописном уголке усадьбы. С восточной стороны к нему подступала дубовая роща, где зарождалась из подземных чистейших родников речка Милорайка. По ее руслу были устроены пруды, окружавшие усадьбу с трех сторон. На левом берегу Милорайки высажены два сада – Средний и Дальний - с декоративными участками. Был еще и Круглый сад, который соединялся липовой аллеей с дубовой рощей.
     Несмотря на то, что молодожены появились тут в начале зимы,  природа все равно их зачаровывала. Они частенько прогуливались по тщательно очищенным и подметенным тропинкам садов, по аллее с притихшими до весны размашистыми липами. И мечтали, мечтали только о розовом будущем, о том, как в весенне-летнее буйство природы, дивные трели и песни птиц, обязательно ворвутся  озорные голоса их сына или дочки. 
     Но счастье, как говорят, бывает не только медовым, горький привкус тоже не редок. А "кулинаром" его являлась в первую очередь матушка. Никак она не могла смириться с тем, что судьба породнила ее с капитаном из неизвестно какого рода-племени, заблудившихся в России, шотландцев. Укоряла дочь:
- Смотри, Машенька, не захлебнись от счастья. Оно зачастую неожиданно поворачивается к таким доверчивым, как ты, спиной.
     - Маменька, пусть Спаситель наш небесный не услышит вас. Зачем вы пугаете меня?
     - Да не пугаю я тебя, радость жизни моей, а предупреждаю. Ведь то, что творится сейчас в твоей душе, то же самое и было когда-то и со мной. Но ты же знаешь, как мое призрачное счастье неожиданно испарилось.
     - Но, маменька, Жорж -  чудесный человек, заботливый муж! Он,  знаете, какой! – купалась она в восторге. – К тому же… - дочь неожиданно замолкла.
     - И за что же еще ты его собираешься на пьедестал водрузить?
     - Ни за что… Он просто скоро станет отцом моего ребеночка…
     - Что, что ты сказала? – округлились ее глаза. 
     - Вы, маменька, скоро будете бабушкой, - радость сочилась из  татарских с  прищуром очей.
Лицо Елизаветы Алексеевны посерело.
     - Тебя явно, дочка, бог обделил разумом…
- Почему, маменька? – готова была заплакать Машенька. Она-то надеялась, что та разделит с ней необъятное счастье будущей матери точно так же, как и ее самый любимый, самый чудесный Жорж. 
Арсеньева лучше кого-либо знала почему. По обследованию врачей, лечивших дочь, и их диагнозу болезнь Марии Михайловны прогрессировала. Мать ей об этом никогда не говорила и не скажет.
     Машенька, конечно, и сама чувствовала, что недуг все смелее и настойчивее одолевает ее. Но надеялась, что беременность и предстоящие роды совершат в ее организме чудо.
Елизавета Алексеевна демонстративно не пожелала отвечать на вопрос дочери. В ней разыгрался огонь зла: " Как она посмела думать о ребенке, не посоветовавшись со мной?  В силах ли она будет его воспитывать? " Нахмурила брови. Косым, напряженным взглядом стрельнула в дочь. Не проронив ни слова, резко отвернулась от нее. Быстро  зашагала прочь, оставив ту  чуть ли не в панической растерянности.
После этого разговора матушка редко общалась с Машенькой, обходясь незначительными репликами. А в душе будущей матери до предела накалилось нервное напряжение. Все чаше ее стала беспокоить бессонница. Под глазами, будто ночь вырисовала круги. Юрий Петрович пробовал допытаться о причине резкого ухудшения ее настроения.
Но жена неумело отшучивалась, врать-то она не умела:
- Любимый, вы такой недогадливый…- старалась она изобразить улыбку, похожую больше на гримасу. Погладила себя по животу. – Я просто беспокоюсь за него. Как он там себя чувствует, наша кроха?
     Юрий Петрович пытался ей поверить, но сомнение ежиком в душе копошилось. И причиной тому была теща. Он не понимал:
     "Она-то, отчего чернее тучи ходит? Не она же беременная…" 
Зять непроизвольно все чаще замечал, что Елизавета Алексеевна неистово в молитвы ударилась. Крестится, да вздыхает загадочно. В него недобрый взгляд, словно камень, мечет. Лермонтов даже представить себе не мог, какие в отношении его в ее голове мысли роятся.
А они ей чуть ли не круглые сутки покоя не давали: " Наш мужской  корень - Столыпиных издревле крепостью тела и духа отличался, не то, что хлюпкий и взрывной татарский  арсеньевский, да не поймешь какой, тьфу, -  лермонтовский… Господи, за что ты нас так наказал? Как ты допустил, что в чреве моей кровиночки прорастает семя недостойного нас человека? Несправедливо все это…" 
     И что за женщина эта урожденная Столыпина? Она своим нравом и характером чем-то напоминала осеннюю погоду. То нахмурится черными тучами, холодом пронзительным от нее так и веет. А бывает, что туман ее настроения развеется, и пусть не таким уж теплом от нее отдает, но солнечные лучики из ее души к Машеньке пробиваются.
     - И когда же, голубушка моя, мне наследника в гости поджидать?
     В такие мгновения дочери хотелось, как раньше, обнять ее, расцеловать, нежностью обжечь.
- Скорее всего, маменька, мой ребеночек в начале октября голосок подаст…
     - Дай-то бог, чтобы так, - и тут же покрывало серьезности на лицо накинула.
Чем вновь Машеньку насторожила: " Неужели опять что-то не так? Ай, слово я неосторожное обронила? "
     Дочь молчала и боялась ей в глаза заглянуть.
     Мать, наконец, раскрыла причину дождя средь ясного неба -  своего настроения:
     - Где же ты, Машенька, собираешься мне долгожданный подарок преподнести?
     У дочери в душе солнышко заиграло:
- Наверное, здесь – в Тарханах, - твердости в ее голосе не хватало. А если откровенно, то она об этом вовсе и не задумывалась. Какая для нее разница, где ее ангелочек голосок подаст?
- Ах, какая же вы молодежь беспечная пошла!  В Тарханах,  рожать опасно. Здешним коновалам -  медикам доверяться никак нельзя. В Москву, только в Москву спешить надо. А тут, Боже упаси про роды думать, - ее слова звучали явно не советом, а безоговорочным приказом.
А Мария Михайловна перечить матушке и не собиралась. Конечно, надо было бы с Жоржем посоветоваться. Подумала не без основания: "Что его слово против маменькиного весит? Но о решении маменьки про мои роды в Москве сказать-то ему необходимо. Только преподнесу это, как мое желание…"
Юрий Петрович весть о сборах к поездке в столицу воспринял с радостным блеском глаз:
     - Вы у меня, Машенька, умница-разумница. А где же, как не в первопрестольной, нашему  богатырю свет белый своим появлением обрадовать?
     А у самого и другая мысль рассудок взбудоражила: " Господи, да неужели ты поможешь хоть на какое-то мгновение из этого захолустья вырваться? Я же в нормальном обществе не помню, когда бывал…"

*     *     *

Первый месяц осени выдался дождливый, слякотный. Грязь на дорогах походила на густой овсяный кисель, который любила вдова поручика Арсеньева. Но очередная осень всегда ей напоминала серые и тягостные дни своей не такой уж и длинной жизни. Она не успела залечить прошлые, ноющие рубцы судьбы, как появлялись новые, терзая душу, добавляя седых отметин на голове.
Послевоенная столица встретила их неприветливо. Сожженная, разрушенная и разграбленная треклятым  Бонапартом, она еще пахла лесом и смолой. Из пепла и развалин только начинали подниматься новостройки. А вместе с ними возвращались в нее коренные жители, покинувшие свои дома перед захватом Москвы французами. Но снабжение продуктами оставляло желать лучшего. Все понимали, что такое положение временное. Главное, что бушевало в головах и сердцах людей, - это небывалый патриотизм, взаимовыручка москвичей, злые силы сбежали до поры до времени из их душ и поступков.
У кого остановиться Елизавете Алексеевне с дочерью и зятем, проблемы не существовало. Она была старшей дочерью пензенского губернского предводителя дворянства, нажившего громадное состояние на винных откупах, Алексея Емельяновича и Марии Афанасьевны Столыпиных. Слава Богу, что они еще здравствовали на этом белом свете, всегда за праздник считали появление Лизоньки в отчем доме. Но  Всевышний дал им возможность народить  кроме первенца еще десять детей – четыре сестренки и шесть братиков Лизы. Все братья, а этим всегда гордилась Елизавета Алексеевна, особо подчеркивая,- не то, что какие – то там Арсеньевы или Лермонтовы, были известные в России люди. Александр, в свое время являлся адъютантом самого Суворова. Аркадий – тайный советник, обер-прокурор Сената, затем сенатор. Носили генеральские погоны Николай и Дмитрий. Так что, родственников в Москве у Елизаветы Алексеевны предостаточно. Их большое влияние на столичную жизнь  позволяло ей надеяться на то, что они-то найдут самых лучших в столице повитуху и  врача, которые и примут роды у Машеньки.
Первые дни разменял октябрь. Утро. Туман прилип к земле, деревьям. На травинках застыли крупные капельки росы. Стала заметнее паутина, вытканная причудливыми узорами между кустиками веток. На западе большая, круглолицая и тусклая луна была зеркальным отражением точно такого же, пробивающегося на землю через молоко тумана, солнечного лика на востоке.
В то утро, 4 октября,  московские родственники Елизаветы Алексеевны облегченно вздохнули. В ночь с 3 на 4 октября 1814 года у супругов Лермонтовых народился мальчик. Может, это было, какое-то знамение, что появился он на белый свет сразу под двумя  небесными светилами. И если тусклый свет луны постепенно погас, то яркое, огромное солнечное око зорко уставилось на все живое на земле.  Росинки на траве превратились в играющие бликами россыпи бриллиантов. Паутина стала походить на бусы также из драгоценных камней. Золотисто-медный багрянец еще не опавшей  листвы отдавал сочными тонами, ветер и невзгода  к ней только подкрадывались  издалека, а пока она наслаждалась тишиной.   
Надежды Арсеньевой полностью оправдались.  Известный московский   доктор и лучшая  повивальная бабка помогли роженице произвести на свет божий  долгожданное дитя.
Была поздняя, смоляная ночь, когда доктор сообщил Юрию Петровичу:
- Поздравляю Вас душевно с сыном…
Но в словах доктора прозвучала какая-то озабоченность, что не ускользнуло от внимания двадцатисемилетнего папаши. Не мог знать он, что опытный врач сразу же после родов приметил у смуглого и большеглазого наследника Лермонтова болезненные формы рук и ног. 
     А тут еще повитуха напугала до дрожи мать и бабушку, светившихся от счастья:   
     - Уж очень слабым ребенком народилось ваше чадо. Да и на челе его читаю, недолгая у него жизнь, своей смертью не умрет…
     Елизавета Алексеевна оторопела, но быстро спросила:
     - Не в бреду ли ваши слова произнесены, любезная?
- Бог рассудит про то…- посмотрела та с сочувствием на молодую мамашу и удалилась из ее покоев.
     Глаза Марии Михайловны словно окунули в море, из ее груди вырвался глухой стон. Юрий Петрович вообще не любил, когда люди из-за  горя или каких-либо неприятностей на лице  следы от слез оставляют. А уж если это позволяла жена, то упаси его бог от таких "спектаклей".
После бессонной ночи, нервного напряжения лицо Юрия Петровича было бледно-серым, выглядело нездоровым.
     Он торопливо поблагодарил Машеньку поцелуем в соленый от пота лоб, чмокнул серый пушок волосиков на головке наследника и оставил перепуганных женщин наедине.      
     Машенька продолжала причитать. 
Елизавета Алексеевна тоже где-то внутри себя охала да ахала. Но, избави ее бог, дочери про свои душевные черные тучи хотя бы намек дать. Она сохраняла внешнее спокойствие, ни единого слова утешения дочери из ее уст не выскользнуло. Ни одного суетливого движения  в ее поведении не наблюдалось.
- Маменька, да что же это такое? Почему она так предрекла?
     Арсеньева прицыкнула на нее, рукой энергично махнула.
     - Поменьше бабские бредни слушай. Мало что этой полоумной в голову взбрело.
- А он, маменька, правда, слаб?- в ее, уставших от родовых мук, очах блуждал испуг.
     - Кто? – прикинулась непонятливой Елизавета Алексеевна.
- Мой…- она тут же хотела назвать мальчика именем, какое они давно придумали   с Жоржем, - Петр. Это и имя бывшего императора российского, и в роду Лермонтовых так повелось, что  наследнику давали имя   дедушки по отцовской линии.
- Он и мой внук, - перебила ее мать.- А наречем мы его Михаилом, в честь твоего отца.
В душе сорокалетней женщины так и не угасла любовь к мужу, хотя он и изменял ей с другими вертихвостками, и над собой трагедию устроил, и ее до конца дней вдовой оставил, и Машеньку на сиротство обрек. Но настолько     крепкими оказались сети его обольщения, что время не властно, видимо, их разорвать.
     - Но, маменька, мы с …
     И вновь мать оборвала дочь на полуслове:
     - С Юрием Петровичем так решили?
Крупные капли пота не испарялись с измученного лица Марии Михайловны. При упоминании отца в ее душе разлилось тепло: "Папенька гордился бы наследником. Я совершенно не против  назвать мое солнышко Мишенькой.  Но как на это отреагирует  Жорж? Хотя он безмерно счастлив и вряд ли будет возражать и поднимать шум…"
     Потому дочь не собиралась перечить матушке, знала ее крутой характер, она от своего решения вряд ли когда отступит.
- Вот и молодцы. А что Мишенька слаб, ничего страшного, все дети такими рождаются, - лукавила она, чтобы дочь не расстраивать.
      Елизавета Алексеевна, словно это было только что, помнила: когда она  сама  родила свою единственную девочку, врач ей тоже сказал: "Не жилец Ваше дитятко, барыня…" А она хотя и здоровьем не награждена, но красотой и статью бог не обидел. И внука ей подарила.
Потому и решила, как могла, дочь успокоить:
- Ничего, милая, весною уедем из Москвы в имение, на лечебный наш воздух, настоянный на медоносных липовых цветочках, да на душистом чабреце, на вишневых и яблоневых лепестках, и ты свою кровиночку не узнаешь. Не нарадуешься, какой   из него еще богатырь вырастит!..
     Глаза молодой мамы беспокойство  выпроводили, светом наполнились.
     - Дай-то бог, маменька, вашим словам сбыться…
     - А он, Небесный  Спаситель, обязательно наши молитвы услышит.

*     *     *

     После рождения сына Юрия Петровича словно подменили.
- Милый, Жорж, что с вами происходит?
Муж делал удивленно-веселые глаза.
     - Машенька, я вас положительно не понимаю, о чем это вы?
     - Мне кажется, что вы избегаете встреч со мною. Почему? –  вот-вот из ее глаз выдавятся слезы. Она смотрела на него с нежностью и теплом. Маша горячо любила мужа. Он, как и прежде, вроде бы был с ней учтив и внимателен, а она почему-то почувствовала, что от него повеяло в отношении к ней холодом, словно от бездушного металла.
Юрий Петрович, зная о ее прогрессирующей чахотке, потерял надежду после рождения сына на выздоровление жены. В свои девятнадцать лет она походила на сорокалетнюю барыню. На лице все заметнее оставляли следы морщинки. В глазах - тоска. Испарилась куда-то ее страсть, романтическое восприятие природы, жизни. Стала тихой затворницей. Одно ее лишь радовало – общение с сыном. Не чаял души и он в маленьком Мишеле. Тут  чувства матери и отца пылали одним ярким огнем.
     - Это говорит в вас больное воображение, не более того.
     - А у вас оно здоровое?
     - Не жалуюсь пока…- начинал он нервно искать повод, чтобы быстрее  завершить этот неприятный для него разговор и оставить свою женушку наедине с клубком ее туманных мыслей.
- Тогда постарайтесь объяснить, почему вы все чаще пропадаете из дома, иногда даже ночевать не приходите? Вы, как говорят, много времени проводите за карточными столами, хотя у нас с вами лишних денег не водится.
- Вы очень похожи, дорогая моя супруга, на свою своенравную матушку. Я обязан по вашей указке жить, дышать, распоряжаться своим временем? Так что ли?
     - Вы мою маменьку не задевайте! И не подскажете ли, мой дорогой, на чьи средства мы живем в Москве?
     Ему нечего было в свое оправдание ответить. Решил быстро завершить тягостный разговор.
- Я не намерен терпеть упреки и оскорбительный тон в свой адрес. Извините…
Он резко повернулся от жены и покинул ее рыдающую, на грани нервного срыва.
Этот разговор дочери и зятя случайно, а, может, и нет, подслушала Елизавета Алексеевна. Ей показалось, что в голосе Машеньки отчетливо слышались тоскливые ноты безысходности, нервные всхлипы, она горячилась и вот-вот, не дай бог, начнет бредить. В то же время резал ее слух противный и взвинченный фальцет Юрия Петровича. Арсеньева находилась в соседней комнате, склоняясь над колыбелькой внука, покусывала губы от досады: "Выходит, сбываются мои самые мрачные опасения по поводу бонвивана-гвардейца. Разжег, подлец, в душе Маши пожар чувств и теперь сторонится ее? Все остатки и напряжение сил она отдает, чтобы огонь тот не угасал. Бедная моя, почему ты такая уродилась, что половиною сердца и разума жить не можешь. Ты еще, глупенькая, кое-что не знаешь об этом непутевом Жорже…"
     …Горничная Дашка насмелилась обратиться к барыне, когда та, прикрыв глаза, дремала после обеда.
- Матушка сударыня, не извольте гневаться на меня за беспокойство, но…
- Уже разгневала. Коль по пустякам обратишься, велю на конюшне выпороть. Так что там у тебя горит?
     - Может, и ваша правда, сударыня, надо меня, дуру бесстыжую, розгами вдоль спины украсить. Только не обо мне речь...
     - Говори, не гневи. О ком?
- Мне страшно, сударыня, рассказать о том, что мои глаза видеть изволили…
     - Говори же, дура! – не на шутку рассердилась на горничную барыня.
     - Молодой барин шалил с горничной Авдотьей в темном углу залы…
     - Что, значит, шалил? – дрему у нее слова Дарьи, словно ветром сдули.
     - Хочу, матушка, вымолвить, а язык деревенеет…
     - Тогда я велю слугам, чтобы его вырвали…
     - Не вели только казнить, госпожа наша великодушная. Все, как на духу, поведаю. Видела я, да простит меня святой угодник, как сударь, Юрий Петрович, значит, подол у Авдотьи задирал в дальнем темном углу залы. Вот…
- Это еще зачем? – сразу не могла даже представить себе Елизавета Алексеевна, на какую пошлость способен ее зять.
     - Как вам, сударыня, языком своим поганым объяснить, робость душит, - Дарья поспешно перекрестилась, - да ну что ж теперь, чему быть, того не миновать. Только эта дура розовощекая от удовольствия, видимо, стоном своим чуть не оглушила. А потом, сударыня, сама видела, как он ей передник … того … поправлял…
     - Ты, Дашка, про то барыне молодой, случайно, не брякнула?
     - Да упаси меня Бог. Только вот вам и осмелилась.
     - Ах, каков подлец! Ах, он негодник!  - ей сделалось дурно, казалось, под шелковым капором чуть седеющие волосы от ужаса зашевелились. Она ухватилась правой рукой за левую половину груди.
     - Вам плохо, матушка барыня? Не угодно ли капель гофманских подать?
     - Пошла вон…
- Как прикажете, сударыня, - поклонившись госпоже в пояс, попятилась  та к выходу.
"Это я во всем виновата, - казнила себя упреками Елизавета Алексеевна, - знала ведь, что отставной капитан силы чувства Машенькиного не достоин будет, а дала согласие на брак… Их весь род приблудный в Россию, всегда скользил по поверхности жизни. - Ее ужасал момент предстоящего прозрения дочери в отношении того, кого слепо любила. – Выдержит ли, голубка моя хрупкая, когда узнает о связи его позорной с горничной. Перенесет ли  крушение своих романтических надежд?" – задавала бесконечные вопросы Арсеньева, которые без ответа повисали в неопределенности.
     Возникло, правда, решение – быстрее из Москвы надо уезжать. Там, в Тарханах, так вольничать Лермонтову никто не позволит. А тут в столице так и кружит он вокруг карточных столов, кутежи один за другим чуть ли не ежедневно следуют, да еще развратные мысли в голову затесались. Нет, надо срочно с Москвой прощаться, иначе неизвестно чем вся эта жизнь для Машеньки закончиться может.
В середине апреля, как только солнышко землю нагрело, деревья нежно листвой зашептали, птичьи хороводы силу набрали, кортеж из нескольких подвод двинулся из Москвы в Тарханы.

*     *     *

Тарханы Юрия Петровича угнетали. Нет, не само село, его дивная природа, а та семейная обстановка, где полной властительницей себя считала и являлась таковой Елизавета Алексеевна. Отношения между тещей и зятем никогда не были взаимно уважительные.
Она считала его с первого дня знакомства с дочерью недостойным находиться  за столом, на балах рядом с известными елецкими помещиками Арсеньвыми, не говоря уж о роде Столыпиных. Фамилию Лермонтовых дальше границ Ефремовского уезда Тульской губернии и знать-то никто не знал. Если Юрия Петровича, что и отличало от других, так это болезненный картежный азарт, кутежи и безмерное желание связей с женщинами легкого поведения, не отказывался он и от девиц из прислуги. Говорят, что человек, который знает о своей неизлечимой болезни, стремится заполнить каждый отведенный ему судьбой "короткий век" с обостренной жаждой страсти, отличается сомнительными увлечениями, при этом с низкой планкой самооценки. Может, это и так, а, может, и нет. Но вот такой он был помещик из Кропотово, а теперь и близкий родственник и Арсеньевых, и Столыпиных.
     Переезд из Москвы в Тарханы особо ничего не изменил ни в его характере, ни в пристрастиях. Он продолжал искать любой случай, чтобы усесться за карточный столик. Неуемный азарт только наращивал его карточные долги. Это вело к стрессам и очередным кутежам.
     Он перестал понимать Марию Михайловну. Для него - взрывного по характеру, нервного и капризного, сложная натура супруги была в чем-то непостижимой загадкой. А любые загадки он с детства никогда не разгадывал, терпеть их не мог. Тогда с какой это стати он должен вникать в причины истерик, меланхолии, психических вспышек жены?
А вот плотские забавы – это обычное барское времяпрепровождение. Да и как от них можно удержаться, если в  доме появилась воспитательница сына Сесилия Феодоровна? Пухленькая такая немочка, бог ей личико ангелочка подарил и глазки карие, живые, складывалось впечатление, что они кого-то или чего-то постоянно ищут. И встретились однажды те глазки с жадным взглядом Юрия Петровича. У него, как хорошего охотника, огонь страсти в очах вспыхнул, и она свой карий огонь глаз гасить не собиралась.
- Бонна, я Вас жду сегодня в дальней беседке парка, после того, как закончите заниматься с сыном.
Гувернантка ничего не ответила, только одарила Лермонтова теплотой липкого взгляда и загадочной улыбкой.
А вечером, как только звезды начали таинственно подмигивать, осторожной и почти бесшумной походкой  приблизилась к беседке, в которой ее уже с нетерпением поджидал молодой хозяин имения. С этого момента и начался их бурный роман.
… Мария Михайловна в то время, когда в живописном уголке парка воспламенялись безмолвные ласки, усаживала на свои худенькие колени сына и хрустальными пальчиками перебирала клавиши фортепьяно, тихо напевая романс своего любимого   поэта Василия Жуковского:
                Озарися, дол туманный;
                Расступися, мрак густой;
                Где найду исход желанный?
                Где воскресну я душой?
Мишенька откидывал на ее почти иссохшую грудь русую головку, начинал сладко посапывать носиком, дремать. А мать в глубокой задумчивости продолжала всю душу вкладывать в слова, которые волновали ее до слез:
                О предел очарованья!
                Как прелестна там весна!
                Как от юных роз дыханья
                Там душа оживлена!
                Полечу туда … напрасно!
                Нет путей к сим берегам;
                Предо мной поток ужасный
                Грозно мчится по скалам.
     Сыночек – нежный комочек хотел спать, капризничал почему-то, хныкать начинал.
Елизавета Алексеевна находилась в соседней комнате. Слышала, как дочь каждое слово романса чуть ли не со слезами произносит, и тут же в комнату дочери нянек отсылала, чтобы те дитя малое с колен материнских забрали, и спать уложили. Но внук этого не хотел, одаривал нянек таким сумрачным взглядом, что тех даже ужас какой-то брал. С плачем-ревом уносили малыша в постельку.
А Машенька после этого задумывалась, что ей надо сделать, чтобы доставить удовольствие Жоржу, Мише, маменьке. О себе, о своем здоровье она не позволяла мыслям голову забивать. Забота о близких людях вызывала в ней беспокойство, что она все делает не так, чтобы им хорошо и спокойно на душе было.
Все чаще в ее жизни ночи бессонными стали. Одно -  болезнь все острее о себе заявляла, другое – не могла понять, где это ее любимый муж до утренней зари время коротает. Почему с сыном готов день на пролет играть, книги читать, а от интимных связей с ней сторонится? И какие только мысли за бесконечно длившуюся ночь в ее головке не роились…
     А утром, как только солнышко над верхушками деревьев поднималось, шла по селу. Крепостные крестьяне относились к ней с уважением и почтением, робости, как перед ее грозной и не жадной на розги матушкой, не имели. Кланялись, чуть ли не до земли, увидев молодую барыню:
     -Здравствуй, сударыня  ты наша.
     - Здравствуй, Меланья. Что ж твоему Антипу не полегчало?
-  Какое там полегчало, матушка, от его кашля вся изба ходуном ходит.
- Я вот тут ему настойку из фиалки, первоцвета и чабреца принесла. Попои его, поможет.
     Крестьянка в ноги ей завалилась.
     - Спасибо, госпожа. Дай тебе самой бог долгие годы жизни.
     После этого у Машеньки светлее на душе становилось.
Дальше по  сельской улице шла.
     Не могла она смотреть спокойно на детей. У них глаза и лица, какие-то напуганные при виде ее – молодой хозяйки имения. Они же знали по рассказам родителей, что господа Арсеньевы уж очень крутые нравом: могут милость иногда оказать, но чаще нещадно наказывают. И Марию Михайловну больше знают как Арсеньеву, чем Лермонтову.
     А она подзовет к себе мальчика с запуганными глазами:   
     - Подойди ко мне, сердечный.
Тот, если можно было бы, такого деру дал, что барыня не успела посчитать, сколько у него пяток засверкало. Но нельзя. Если мать или отец, не дай бог, узнают, что их негодник самой барыни ослушался, не подошел к ней, как она того требовала, засекут ведь крапивой. Потому приближался пострел к госпоже, предварительно вытерев рукавом рубахи зеленоватые сопли под засиженным веснушками носом, как кролик к удаву.
- Возьми, мальчик, пряник, - доставала она гостинец из ажурной корзиночки, сплетенной дворовыми умельцами из прутьев ивы.
А тот не знал, как ему поступить. Терпения никакого не было от соблазна удержаться -  съесть румяный и вкусно пахнувший пряник. Взять – может мать заругаться, вроде бы он эту сдобу попрошайничал. Потому руки  держал так, будто ему их за спиной крепко-накрепко чем-то связали.
     - Бери, не стесняйся. Есть-то хочешь?
     Набрался смелости сын крепостных:   
- Угу…
- А почему тогда руки от меня за спиной прячешь, как от прокаженной?
Мальчуган еле расцепил пальцы за спиной и протянул руку к прянику, осторожно взял его.
     - Вот и молодец! - потрепала Мария Михайловна по его взлохмаченной голове.
     Тот с пряником быстро побежал к крестьянскому двору.
     Кому-то из крестьянок барыня просто теплое слово отыскивала, здоровья желала. Эти прогулки по селу делали ее душу чище, в глазах счастливый блеск появлялся.
     А вот матушка, в очередной раз, упрекнуть ее не сдержалась.
- Вот смотрю я на тебя, Машенька, не нашей, столыпинской, ты породы.
     - От чего же, маменька, так? - на ее лице радость от прогулки еще  не стерлась.
     Мать расстреливала ее взглядом и спокойно спрашивала, но за этим спокойствием недовольство скрывалось.
     - Ты вдоль всего села прошла?
     - Вроде бы…- не понимала дочь, к чему клонит мать.
     - Тогда должна знать, что с лошадью кузнеца Евлампия приключилось.
     - Я, маменька, того не ведаю, вовсе не интересовалась этим.
     - А может, ты скажешь, кому из многодетных семей корова нужна?
     Мария Михайловна молча вздернула плечами.
     - Ну а крышу кому починить это ты, конечно, выяснила?
Дочери нечего было ответить, она считала, не ее это господское дело про крыши, коров и лошадей знать, на то у матушки приказчиков да управляющих предостаточно. Но все равно чувствовала себя неловко, тихо краснела, силилась  улыбнуться.
- Маменька, извините меня, но мне надо к сыночку спешить, все глазки, наверное, проглядел, меня ожидаючи, - и быстро уходила, чтобы не слышать бесконечные вопросы матушки с уж очень цепкой хозяйственной хваткой.
А вот Юрий Петрович после того, как услышал разговор тещи с дочерью, радовался, что у жены, несмотря на нервные срывы, иногда истерию, все же добрая душа.  И лишь для порядка пожурил:
     - Почему вы, радость моя, излишнюю тихость нрава проявляете? – хотя глаза у него тепло излучали.
     - Не могу, любимый, я иначе.
     - Но ведь вы понимаете, что ваша матушка не совсем права, а возразить ей ни единым словом не можете…
     - Она же моя маменька.
     Как и что он мог в упрек сказать этому кроткому созданию?
А вообще-то Лермонтов был доволен, что у его Машеньки такой бархатной мягкости характер. Она же и ему за их совместную жизнь лишь раз или два возразила, что он ездит уж очень часто "с визитами" к соседям, чуть ли не до утра засиживается за "вистом и бостоном". Вот и все, пожалуй. А так он без стеснения на ее глазах ухаживал за чужими женами, а вроде бы она этого и не замечала. В имении за истинно жесткого хозяина, точнее хозяйку, считали Елизавету Алексеевну. А Юрий Петрович исполнял роль явно "не хозяина дома", потому от безделья искал для себя различные приключения, в том числе и с особами женского пола. Из дома под любым предлогом старался уехать, уйти.
Причина тому была. Его угнетала давящая, всеобъемлющая властность Елизаветы Алексеевны. Рядом с ней он чувствовал себя скованно, каким-то лишним в ее усадьбе, ее семье, ее судьбе. Это замечала на вид тихая, спокойная Машенька. Она была глубоко проницательным человеком.
Потому оба супруга  счастливыми людьми себя в Тарханах не чувствовали.
*     *     *

Расцвели души молодых господ Лермонтовых, когда они  приехали вдвоем, даже не предполагая, что в последний раз в своей жизни, в тихое, спокойное от хозяйской суеты наследное имение Юрия Петровича -  Кропотово. Елизавета Алексеевна никаким уговорам дочери не поддалась, чтобы внука отпустить вместе с родителями, как она выразилась, в "медвежью глушь". К тому же полуторагодовалый мальчик не переставал болеть золотухой. На его тельце постоянно показывалась сыпь, переходящая в такие мокрые струпья, что к ним сорочка прилипала. С ужасом бабушка заметила у внука кривизну ног, как, по утверждению губернских и московских врачей, следствие золотушной болезни.  Да и детский доктор, французский еврей, Ансельм Левис, который жил в тарханской усадьбе по приглашению барыни, категорично возражал, чтобы мальчик оставался без его присмотра и лечения, кормления серным цветом. Не ехать же и ему в какое-то захолустье в Ефремовском уезде? А вдруг на него там действительно медведь нападет? Нет, уж увольте его от такого удовольствия.
     Потому родители и прибыли в Кропотово вдвоем.
Барская усадьба Юрия Петровича занимала небольшую территорию и приютилась на левом берегу реки Любашевки. Дом Лермонтовых архитектурной застройкой отдаленно напоминал арсеньевский в Тарханах, только меньших размеров, скромнее обустроен. Он был деревянный, с мезонином, покрыт железом. В нем насчитывалось двенадцать комнат: восемь внизу, четыре наверху.
Молодые заняли самые большие и светлые две комнаты в нижней части особняка. Они открывали нараспашку окна. Чуть ли не  вплотную к ним подступали заросли сирени. В комнатах слышно было, как перешептываются между собой высоченные груши-свечи и веселые, гибкие кокетки  вишни.  Юрий Петрович и Мария Михайловна  единодушно сошлись во мнении, что здесь почему-то дышалось легче, чем в Тарханах, воздух вроде ароматнее, а птицы голосистее, ветер ласковее.
Бросалась в глаза Марии Михайловны скромность и  простота усадьбы мужа. Недалеко от дома, в западной стороне, на границе с полем, расположены хозяйственные постройки: кухня, ткацкая, конюшня, каретный сарай и два амбара, срубленные добротно из дубового леса. А вот стены погреба, ледника и скотного сарая были из  камня-известняка. Крыши всех подсобных помещений крыты соломой. Усадьбу окружала канава, обсаженная акацией и орешником.
Когда Машенька смотрела на усадьбу со стороны речки Любашевки с грациозными и плавными изгибами, то видела ее как на ладони. Перед домом и садом пруд заигрывал с ней солнечными зайчиками. Она  без устали не отрывала глаз от его водного зеркала, отражающего бесконечную синь небес.
А стоит неохотно отвести взгляд от магнита-воды, как перед взором открывалась панорама  деревни. Крестьянские избы приютились на пологом склоне вдоль реки. К ним подступали с юго-западной стороны   поля, уходящие в сторону Бабарыкино и встречающие на своем пути опушки лесов и перелесков. Вписывались экзотично в пейзаж усадьбы два суходольных оврага – один с юга, другой с севера.
     Вроде бы усадьба, каких тысячи других у матушки России, а что-то давало в ней покой душе, она отдыхала, наслаждаясь обыкновенной неброской красотой и простотой.
И у людей, заметила Мария Михайловна, в глазах  взгляд, желающий всему окружающему миру вроде бы только добра.
     А, может,  так ей казалось потому, что им тут с Жоржем никто не мешал общаться, одаривать друг друга ласками, тонуть в головокружительном омуте любовных страстей.
Они, сами не знали, почему   им никогда не приходила в голову в пензенском имении фантастическая  мечта, что первенец сыночек-ангелочек вместе с другими детьми, которые обязательно у них еще народятся,  будут  бегать  по примыкающим к дому  фруктовым садам: "старому" и " молодому" и разгонять сонную тишину колокольчиками-голосами. А аллея серебристых пирамидальных тополей, которая, горделиво хвастая изумрудными нарядами, проводит их  к пологому берегу реки. Глядя на ее спокойное течение, самые красивые на всем белом свете  их сыночки и дочки, загадают свое будущее, которое, несомненно, окажется счастливее судьбы матери и отца, будет спокойнее и  "полноводнее".
Не давали затухнуть огоньку неподдельного уважения  к ней и родные Жоржа. Мама мужа, незаметная доброжелательная Анна Васильевна, вдова поручика, занята была, казалось, только одним, чтобы молодым в Кропотово хорошо отдыхалось, и чтобы они остались в нем как можно дольше. Душевной теплотой, какою-то болезненной заботой о брате и его  уж очень хрупкой жене, отличались незамужние сестры Юрия Петровича – Александра, Наталья и Елена.
Однажды, гуляя вдоль берега речки и утопая ногами в цветущей траве, Мария Михайловна неожиданно поинтересовалась:
     - Откуда произрастают корни такой доброты и удивительного человеколюбия вашей семьи?
     На красивом лице мужа, словно отразилось цветение трав.
     - Вас, Машенька, вроде это никогда не интересовало? Что вдруг?
     Будто солнышко защекотало своими лучами ее глаза.
     - Вы же мой любимый муж, а я о ваших предках, к моему стыду, почти ничего не знаю.
     - Хотите -  верьте, хотите -  нет, но о своих дальних родственниках знаю только легенду, которая передается из поколения в поколение. Мне ее рассказал мой покойный батюшка.
- Вы меня заинтриговали. Обычно легенды бывают невероятно интересными…
     - Я не знаю, как  вам покажется, но она такова…
И Юрий Петрович приоткрыл завесу прошлого, устремился в него на крыльях воспоминаний.
- История нашего рода в своих истоках – то ли сказка, а, может, и быль. Но существует предание, что моим предком пять веков назад был шотландский бард Томас Лермонт. Ему за виртуозную способность сочинять песни дали прозвище "рифмач". Его имя знали, опять же по преданию, далеко за пределами Шотландии. Легенда, перетекающая из одного поколения в другое, гласит, что он был автором одного из многочисленных вариантов романа "Тристан и Изольда".
- Не может быть!? – воскликнула неожиданно Мария Михайловна. – Я читала этот рыцарский роман о любви Тристана к жене своего повелителя – короля, плакала почти над каждой строкой чудного повествования, завидовала женщине, которой выпало  счастье испытать, пусть и от своего вассала, божественное чувство. И это написал ваш предок?
- Так гласит предание, - явно довольный, пусть даже и легендой о своем дальнем сородиче, Юрий Петрович с легкостью вздернул плечами. – Но что удивительно, больше никто в нашем роду Лермонтовых не делал даже попытки к сочинительству ни песен, ни стихотворений.
     Машенька перебила мужа, выдохнув  легкомысленно:
     - А что если бог предначертал нашему Мишелю стать "рифмачом" по стопам того самого Томаса Лермонта?
     - Пути господни неисповедимы. Одно могу сказать, у такой матери, как вы, не может быть обыкновенным сын, -  его улыбка отразилась светлым сиянием на ее лице.
     Она поспешила добавить:
     - И у такого отца, как вы.
     После этих слов они одарили друг друга огненными ласками.
     Первой очнулась от избытка чувств супруга.
- Но как шотландский род оказался в России?
     Он начал с доброй шутки:
- Точно так же, как и ваш, арсеньевский, только гораздо позже – в 1613 году.
Добродушная улыбка озарила ее лицо:
     - Вы хотите сказать, что ваши предки тоже перешли на службу российскому правителю?
     - Так точно.
     - Интересно, и как же?
     - Основателем нашего рода считается Георг Лермонт.
     - А от кого пошла ваша фамилия Лермонтовы?
- Ах, какая вы у меня нетерпеливая. Впервые на российской земле мой предок по шестому колену появился  в составе польского гарнизона города Белого в Прибалтике. Тот гарнизон в 1613 году осадили русские войска. Тогда  около шестидесяти шотландцев и ирландцев перешли на сторону москвитян. Среди них оказался и  Георг Лермонт. Он поступил на "государеву службу". Был офицером в войске князя Дмитрия Пожарского. За геройство и отвагу, будучи поручиком, пожалован поместьями в Галичском уезде Костромской губернии. Погиб во время русско-польской войны в 1634 году в звании ротмистра рейтарского полка. На его надгробии выбито, что он погиб, как герой, только с именем русским – Юрий Лермонтов. Вот с него и пошли мы – Лермонтовы…
     - Выходит, он принял православную христианскую веру?
- Другого объяснения, почему он из Георга превратился в Юрия, а из Лермонта  в Лермонтова, видимо, нет. Да и жена у него была русская христианка. Они народили трех сыновей: Вильяма, Петра, Андрея. Но потомство смог оставить после себя только Петр. С тех пор, почти три столетия подряд, и зародилась семейная традиция: отец Петр называл одного из первых своих сыновей Юрием, а тот в свою очередь Петром. А вот мы, Машенька, ту трехвековую традицию нарушили…
Она прижалась к нему плечом:
- Но этим самым, дорогой, мы соединили крепко-накрепко два рода: Лермонтовых и Арсеньевых.
     Он задумчиво произнес:
     - Может быть, может быть…
Они продолжали медленно брести по берегу спокойной речки. Любашевка бесшумно несла свои воды в неведомую даль. Мария Михайловна не могла припомнить, когда ей было так легко на душе. Хотелось  спокойно и долго купаться в радостях судьбы. Лететь на крыльях мечты далеко-далеко, высоко-высоко, не зная устали. Но только, чтобы обязательно рядом с ней были ее самые дорогие люди.
Машенька даже не могла представить себе, что Любашевка с изумительно чистой водой перешептывается с ней в последний раз. Больше никогда для нее не будет  в Кропотово веселых домашних вечеров с шарадами и танцами, буриме в столовой за обеденным чаем, когда она чаше всего, по утверждению сестер Жоржа, сочиняла чудные стихи на заданные рифмы. Забудет пруд ее почти детский, со всхлипами смех. По нему они с мужем скользили медленно на лодке, мечтали, подставляли солнцу лица…
Будет вспоминать каждый шаг, сделанный вместе с Марией Михайловной, и Юрий Петрович. До конца своих дней он не перестанет упрекать себя за то, что так мало они гуляли по берегу его родной речки, что  в их совместной жизни редкими вспышками были счастливые мгновения. Но это раскаяние придет к нему тогда, когда уже ничего нельзя будет поправить…

*     *     *

     Как ни сказочно было в Кропотово, а с каждым днем все больше тянуло Марию Михайловну в Тарханы. Отговаривал ее Юрий Петрович не спешить с возвращением в пензенское имение, где, как был уверен,  скоро завоет волком от  "столыпинского гнета" тещи. Но жену мучила тоска по сыну, который остался с бабушкой. Вздохи и охи о здоровье Мишеля заставили его все же собирать чемоданы в обратный путь.
Стоило карете с родителями подкатить к парадному подъезду барского дома в Тарханах, как сын выскочил им на встречу, захлебываясь от восторга:
     - Мамочка!.. Папочка!..- бежал малыш, смешно переставляя пухлые и чуть кривые ножки.
     Мария Михайловна с широко расставленными руками устремилась к нему. Ярче солнца светилось лицо Юрия Петровича.
- Сыночек, здравствуй милый! Ах, как же я по тебе соскучилась…
- Мама, не уезжай больше от меня…- только и успел произнести переполненный радостью мальчик, как мать уже тискала его в объятиях, будто не видела вечность.
- Машенька, вы же его задушите. Дайте хотя бы на мгновение между вами втиснуться и моей скуке, - он радовался встрече с сыном  не меньше матери. – Мишель, как же ты подрос за три недели! Ах, какой стал богатырь! Дай, тебя обниму, солнышко мое!
     Сын с радостью окольцевал ручками шею отца.
     Не успели остыть объятия Мишеля с родителями, как выплыла на парадные ступеньки его бонна. Она грациозно присела, сделав парашютом платье, поприветствовала, с акцентом выговаривая слова:
- С приездом, Мария Михайловна. С возвращением вас, Юрий Петрович, -  артистично красиво поклонилась.
     - Здравствуйте, Сесилия Феодоровна, - добродушно встретила гувернантку молодая хозяйка.
     В глазах Юрия Петровича заиграли бесы:
- Рады и мы вас видеть в полном здравии. Вы все, не увядая, цветете.
     Ее лицо  выкрасилось в цвет, начинающей вызревать, вишни. Она молча насладилась приятными для ее слуха словами.
- Какие успехи у Мишеля, Сесилия Феодоровна? Как он тут вел себя в наше отсутствие?
     Бонна скороговоркой, на немецком языке  вперемешку с русским, отчеканила:
- Он корош мальчик. Способный. Немецкий и французский языки дается легко. Поведение корош…
Немка смотрела с теплотой на барчука. Но, затеняя густыми длинными ресницами плутовские глаза-маслины, так и не встретилась взглядом с Марией Михайловной. Не осмелилась она вскинуть взор и на Юрия Петровича, который уже соскучился по неуемной страсти этой женщины. Он видел лишь ее белую и полную шею, которая покрылась светло-красными пятнами.    
     Машенька совершенно случайно обратила внимание, что супруг зачарованно смотрит на эту начинающую полнеть "прелестницу" с розовато-белым, пышущим здоровьем, лицом. Она почему-то подумала, что шея бонны напоминала свиной окорок, не могла сдержаться от усмешки и брезгливо отвернулась от гувернантки.
Что с ней такое произошло, Мария Михайловна не понимала.  Такое  отношение к воспитательнице ее сына случилось впервые.  О бурном ее романе с Жоржем она пока не знала. Мать намеревалась открыть ей глаза на "шашни" мужа, но опасалась обострения болезни дочери, если ее "девочка" узнает правду о его похождениях и не только с бонной. А вот злость и ненависть к нему в ее душе нарывала самым болезненным чирьем.
Елизавета Алексеевна, гася где-то глубоко внутри себя отвращение к Юрию Петровичу, встречала молодых в дверях парадного зала с добродушной улыбкой:
- Ну, наконец-то возвратились. Мишель без вас совсем истосковался, - обняла сдержанно, как и подобает воспитанным и строгим барыням, дочь. Лишь еле заметным кивком головы поприветствовала зятя.
     - Здравствуй, маменька! Если бы вы знали, как я соскучилась…
- Я по тебе тоже, - она сделала ударение на слове "тебе", при этом проскользнула  взглядом мимо ее мужа.
Юрий же Петрович наоборот подчеркнуто почтительно, хотя душа этому сопротивлялась, раскланялся:
     - Здравствуйте, Елизавета Алексеевна. Нам вас и Мишеля так не хватало в Кропотово.
Хозяйка имения промолчала, проигнорировав приветствие зятя,  и тут же занялась расспросами дочери:
     - Как ты себя чувствуешь, Машенька?
     - Спасибо, маменька, превосходно! Мы с Жоржем так чудесно отдохнули…
     Арсеньевой явно не хотелось об этом слушать дочь, тем более в присутствии ее супруга.  Она увела ее в спальные покои под предлогом, что "девочке" надо отдохнуть с дороги. Мишель, прижавшись к матери, последовал вместе с ней.
Юрий Петрович даже обрадовался такому стечению обстоятельств. Он подмигнул со значением бонне, которая все же подняла на него глаза, когда за дверью скрылись грозная барыня, ее дочь и внук. В карей бездне ее очей пылало томительное ожидание встречи с ним. Услышала нежный шепот:
     - Вечером на нашем месте…
     Она изящно кивнула головой и, не торопясь, уплыла в дом.

*     *     *

     Ночью муж не появился в спальне Машеньки. Не было его ни в своем кабинете, ни в своей спальне. Ведь так все у них было хорошо в Кропотово, а тут в первую же ночь после приезда в Тарханы он исчез.
Ее душу терзало беспокойство:
"Где он? Уехал к соседям играть опять в карты? Но почему не предупредил?"
Она уже далеко за полночь плотно закрыла двери своих покоев, словно желала от всех, особенно от матушки, наглухо зашторить вход в собственную душу, которую начал подтачивать червь сомнения в искренних чувствах к ней горячо любимого мужа...
Сон к ней не шел. Взяла томик Жуковского.  Лежа в постели, пробовала, в который уже раз, читать его балладу про  русоволосую Элоизу. Но стихи недолго отвлекали ее от шипов-мыслей. Она беспомощно роняла книгу. Встала с пуховых перин. Подошла к окну. Распахнула его настежь. Густой туман тотчас влажными лапами набросился на ее худенькие плечи, целовал свежестью покрытые крупными мурашками ноги, обутые в туфли на лебяжьем пуху. Но от окна все равно не отходила. Жадно всматривалась в светло-матовую даль. Терпение  иссякало, нервы натягивались в звенящие струны. Решила, во что бы то ни стало дождаться его, посмотреть ему в глаза с надеждой, что они рассеют все ее сомнения…
…Возвращался он под утро из комнаты бонны. Машенька обостренно слышала его крадущиеся шажки в сторону своего кабинета. Но половицы предательски скрипели под ногами. Она быстро приблизилась к дверям своей спальни с надеждой, что он тотчас распахнет их, и с жадностью заключит в колдовские объятия и согреет огнем сердечным свою хрупкую тростиночку. Но скользящие по полу шаги  медленно удалялись от ее  покоев. Чуткое обоняние нервной отшельницы уловило запах вина, табака и чужих духов. Такими "пачулями" придавала аромат своему потливому и пышному телу только бонна.
Мария Михайловна с трудом добралась до постели. Рухнула на нее ничком. Сердце заставило ее рыдать…
…Как только утро прокукарекало петухами, лучи солнца причесали верхушки деревьев, в покои Арсеньевой робко постучала горничная Дашка. Раньше она этого никогда не осмеливалась делать, госпожа могла наказать розгами на конюшне. Но тут случай был особый. Не могла служанка долго вынашивать тайну от своей барыни, хотя и за это тоже рисковала получить кровавые рубцы на спине.
     - Матушка-сударыня, не вели казнить за беспокойство, - голова наклонилась ниже пояса.
     - Смотря с чем, пришла, - зевнула аппетитно хозяйка. Она почему-то плохо  в последнее время засыпала. И в эту ночь сон ее сморил только к утру, но был недолгим.  Потому не спала уже, когда Дашка осмелилась появиться в ее покоях. – Говори, что случилось?
     - Ой, матушка милосердная, боюсь даже слово вымолвить…
- Ты не испытывай мое терпение, - зарождалось недовольство в глазах Елизаветы Алексеевны.
- Хорошо, сударыня. Так вот. Проснулась я ранехонько, ночь еще от окошек как следует не отлепилась. С вечера я от чего-то животом маялась. В уборную меня немыслимо потянуло…
Барыня со злостью ее оборвала:
- Ты что, дура, разбудила меня, чтобы про свой понос рассказывать?
- Не извольте, госпожа моя великодушная, гневаться.  Только не успела я в коридор ногой ступить, как скрипнула дверь комнаты немчуры проклятой. А из нее, да простит меня господь, что глаза мне рано открыл, появляется Юрий Петрович…
     - Что – о – о?! – раскрыла рот от неожиданности барыня.
     - Что глаза мои узрели, то и докладываю своим поганым языком. И он так, словно своровал что, тихо к своему кабинету направился. Я сначала подумала, что  спросонья перепутала дверь покоев нашего ангела Марии Михайловны, но протерла кулаками глаза, поняла, выпорхнул барин из комнаты гувернантки. Не изволь, матушка-сударыня, гневаться. Каюсь, грешна я, что неподобающий интерес проявила, глаза свои, куда не следует, вытаращила…
     - Ты про это больше ни с кем язык свой не распускала?
     - Да упаси меня господь!
     - Смотри у меня. Чтобы язык свой проглотила, и больше никому даже намека не было о том, что видела. Поняла, неразумная?
     - Разве я позволю, госпожа ты наша…
     - А теперь пошла вон.
- Слушаюсь, сударыня, - и задом на выход нацелилась.
     " Ах, подлец какой! Эту немецкую корову сегодня же в три шеи из имения…"- не находила себе места от злости Арсеньева.
     … За завтраком Юрий Петрович проявлял к жене рассеянно-виноватую нежность. У Машеньки испарился дар речи. Его слова только ранили ее душу. Она лишь для вида притронулась к еде вилкой. Подбородок, словно прилип к груди. За всю трапезу так и  не подняла головы.
     Этого не мог не заметить Лермонтов.
- На вас нет лица, моя радость. Вам не здоровится?
     На глаза Марии Михайловны  давили слезы. Она, чтобы не разрыдаться на всю столовую, быстро, как через силу смогла, поднялась и удалилась.
Не могла разговаривать с зятем и Елизавета Алексеевна, лишь огненным взглядом расстреливала это невыносимо противное для нее существо.

*      *     *

В конце августа 1816 года в семье Лермонтовых разгорелся скандал. Но не тот, который обычно взрывается из-за неверности одного из супругов. И начал его Юрий Петрович.  Подтолкнули к этому его  растущие карточные долги.
     - Машенька, до каких это пор мы будем жить на подачки вашей матушки?
     - Я вас не поняла?
     - Когда дело касается Елизаветы Алексеевны, вы почему-то отказываетесь меня понимать, - в голосе звучало раздражение.
- Вы, дорогой, положительно не правы. Потрудитесь объясниться, - у нее так и  не растаяла обида на него за измену с бонной, которую Арсеньева выпроводила из имения в то же утро.
- Вы прекрасно знаете, что дела в моем родовом имении идут плохо. Чтобы как-то поддерживать хозяйство, моя матушка и сестры вынуждены влезать в долги. У меня почти три года назад была возможность поправить положение за счет вашего приданого. И я хотел, чтобы наша с вами семья жила самостоятельно, независимо от настроения Елизаветы Алексеевны. Но, как вы прекрасно знаете, она не выполняет свои обязательства по заемному письму.
     - Что вы предлагаете, дорогой?
     - Потребовать с матушки долг и жить самостоятельно, - уставился он на супругу, ожидая ее реакции на свое предложение.
- Я не посмею этого сделать…
У него все внутри закипело. Он начал быстро вышагивать, как в кадетском корпусе на плацу. Лицо побагровело.
     - Вы заодно с вашей матушкой. Вы меня просто обманули.
     Она закрыла лицо руками. Еще мгновение, и ей не удастся сдержать нервное рыдание.
     - Как вы смеете? Что вы себе позволяете?
     - И вы еще смеете меня обвинять? Да я…
Он выскочил из комнаты жены. Вихрем помчался к кабинету тещи.    
Та восприняла его появление с такой миной на лице, будто не успела прожевать ломтик лимона. Не упустила случая поиздеваться над ним:
- Вас, дорогой зять, случайно муха не укусила? На вас лица нет. Опять крупно проигрались?
- Нам необходимо, Елизавета Алексеевна, серьезно поговорить, - он пылал решительностью.
     Только после этих слов она повернулась к нему лицом.
- Серьезно нам давно пора побеседовать. Только о чем? – у нее на уме, безусловно, было нестерпимое желание   высказать ему, что потерял он элементарную совесть, заглядывая под передники горничным. И в отношении гувернантки у него рыло в пушку. И…
Но он опередил ее, выдохнув резко обиду:
     - Когда вы, Елизавета Алексеевна, соизволите выполнять свои обязательства по заемному письму?
Она прикинулась ничего не понимающей:
     - Это, какие такие обязательства?
Его взорвало:
- По заемному письму, которое вы мне всучили вместо приданого.
     - Ах, вот вы о чем. Как только у меня будет возможность, я сдержу свое слово.
     Вновь его покинуло терпение:
     - И сколько, позвольте узнать, мне еще этого ждать?
     Арсеньева посмотрела на него с нескрываемой злостью.
     - А почему вы, любезный, свои обязательства не выполняете?
     - Какие такие? – слова тещи застали его врасплох.
- Матримониальные обязательства! – выплеснула она эти слова, словно помои из горшка.
- Вы  намекаете на наши супружеские отношения с Машенькой?
- Вот именно, мой драгоценный зять, - ее глаза горели от негодования, - вы думаете о ваших грязных похождениях с горничными, с немецкой "коровой", которую я выгнала, никто и ничего не знает? Ошибаетесь!
     - Но как вы смеете…
Барыня резко его оборвала:
     - Я-то все смею. А вот вы, почему позволяете себе на несколько дней покидать свою супругу? Гуляете неизвестно где и с кем. Проигрываете  в карты крупные суммы. А теперь приданым хотите разгрести гору своих долгов?
- Это уж мое право, как распоряжаться приданым…
     - Нет, дорогой, - негодование сочилось из ее слов, - приданое дается на совместное проживание обоих супругов, а не на карточные долги одного из них.
- Если я правильно вас понял, вы отказываетесь выполнять свои долговые обязательства?
     - От чего же? Временно пока не могу. Доход-то с имения в год у меня составляет всего 500 рублей. Так что, подождать придется.
     Он чувствовал, что теща издевается над ним.
     - С вами невозможно ни разговаривать, ни жить совместно, - вскипел Лермонтов.
- Даже так? – она артистично демонстрировала злую усмешку.
Он ничего не ответил. Резко повернулся и выскочил из кабинета Арсеньевой. Дал указание запрячь ему лошадей.
Как только карету подали к парадному подъезду, он, даже не попрощавшись с Машенькой и сыном, выехал в Кропотово.

*      *      *
Она перестала выходить из дома. В общении с матушкой обходилась редкими словами-репликами. Одно утешение был Мишель. Напевала ему куплеты полные глубокой грусти и тоски под аккомпанемент фортепьяно. Мальчик, сидевший у нее на коленях, тоже пробовал нажимать на клавиши и что-то мурлыкать свое. Но сыну это занятие вскоре надоедало, и он убегал к бабушке. Тут же захлопывалась и крышка фортепьяно.
     Юрий Петрович отсутствовал в Тарханах больше месяца. Он не подавал о себе никакой весточки. За это время Машенька пробовала дать ответ на вопрос: "Что с вами случилось, любимый? Вы настолько времени никогда не покидали меня. Неужели карты и кутежи так заполнили вашу жизнь, что вы забыли дорогу к сыну и жене?"
Но ответ на них мог дать только он. А Жорж безмолвно исчез.
Она не могла знать, что его приковала к постели болезнь. Юрий Петрович простудился, заболел гриппом, последствием которого стало крупозное воспаление легких. И так его организм испытывал наступление чахотки, а тут еще и эта напасть. Он даже не мог приехать на день рождения Мишеля, которому исполнилось два годика.
     Елизавета Алексеевна  не упустила случая напомнить дочери:
     - Я ведь тебе, Машенька, говорила, что не достоин он тебя. А ты за большую любовь приняла увлечение кропотовским капитаном.
     - Маменька, когда же вы перестанете рвать в клочья мою душу?
- Голубушка моя, так это не я тебе ее терзаю, а твой муженек. Сына и того забыл, не говоря уж о тебе. Совесть и ту, наверное, за картежными столами проиграл.
- Маменька, пощадите хоть вы меня! – со стоном умоляла ее Мария Михайловна.
- Я-то и так на тебя не надышусь, а вот он….
Арсеньева не успела выговориться до конца, как у дочери начался нервический припадок. Ее рыдание стало неуправляемым.
     - Я…я… этого… не вынесу.  Пощадите…
Мать одновременно испугалась словам Машеньки и злилась на нее, что та до сих пор не поняла – уж очень неудачная для нее партия Лермонтов. Он же ни одной ее слезинки не стоит, а она их в ручейки превратила.
     А дочь уставилась в одну точку и не переставала повторять:
     - Пощадите…  Оставьте в покое…  Не мучайте …
Елизавета Алексеевна больше этого терпеть не могла. Ее лицо разрисовали красные пятна. Руки и губы дрожали, словно от холода.
     - Нет, достаточно с меня… Я, видите ли, мучаю ее…  Нет, сегодня же уеду в Пензу… И у меня терпение пределы имеет… Видите ли….
Она резко поднялась из кресла и покинула  покои дочери.
     Машенька беспомощно упала на кровать. Началось безутешное, очередное и долгое рыдание. Нервы перестали слушаться ее.
Арсеньева в тот же день уехала в Пензу. Но поводом поездки в губернский город была не только ссора с дочерью. Она несколько дней назад получила известие, что батюшка ее, Алексей Емельянович, сильно занемог.
А Марию Михайловну нервический припадок так стукнул, что она с постели больше не встала.

*      *     *

     Нарочный привез из Тархан в Пензу письмо домашнего доктора. В нем сообщалось: "Сударыня Елизавета Алексеевна, молодая барыня находится в бреду. Уж неделю, как с постели не встает. Все мои усилия положительного результата не дают…"
     Птицей прилетела Арсеньева в имение.
     Ночи она просиживала у постели, увядающей на глазах, дочери. Днем зорко надзирала за хозяйством. Вид ее был грозный. Круги под глазами от бессонных ночей придавали ей черты мрачные, пугающие не только детей, но и взрослых жителей Тархан. Крепостные старались не попадаться ей на глаза, опасаясь наказаний ни за что, ни про что.
Озабоченные состоянием здоровья племянницы, приехали из Пензы младшие из детей Столыпиных – Афанасий Алексеевич и Наталья Алексеевна. Они чуть ли не в один голос накинулись на свою старшую сестру:
     - Лизонька, что ты думаешь над своей головой?
Та не поняла в чем собственно дело, распахнула до предела глаза:
- Что это вас беспокоит моя голова?
     - Да не твоя голова, а здоровье нашего ангелочка Машеньки.
- От этого и я вся извелась.
- Девочку срочно надо везти в Пензу и показать опытным врачам.
Такая мысль и у нее возникала. Даже более того, она надумала, было везти дочь не в Пензу, а в Москву. Там-то лекари не чета губернским "коновалам". О своем решении сообщила домашнему доктору Иосифу Соломоновичу. У того от внутреннего протеста  пот по лицу мелкой крупой густо высыпал.
     - Да что вы такое говорите, сударыня? Вы ее до столицы в живых не довезете. Нельзя Марию Михайловну в таком состоянии с постели поднимать. Ей нужен полный покой.
     - Но ей же с каждым днем все хуже становится.
     - Перевоз ее в столицу ничего не изменит, а только может ускорить нежелательные последствия.
     - Что вы имеете в виду?
- Все мы, глубокоуважаемая Елизавета Алексеевна, под милостью божьей находимся, - ушел от прямого ответа доктор.
     Но барыня поняла и без него: "Выходит, дела у моей кровиночки совсем мрачные…"
     Потому она ответила своим дорогим -  брату и сестре:
- Надеюсь, что господь услышит мои к нему молитвы. А если суждено ей выздороветь, то и в Тарханах недуг от Машеньки отпугнет…
     - Лизонька, но так же нельзя рисковать.
     - Риск, мои сердобольные, есть только один – не довезти дочку ни до Пензы, ни еще куда-то… Болезнь в ее бедном организме не на шутку разбушевалась…
     Родственники удивились:
     -А почему рядом с Машенькой мы не видим ее мужа?
     - У него, видимо, дела есть поважнее семейных.
     - Что может быть важнее здоровья жены? – искренне удивилась Наталья Алексеевна.
- Карточные баталии корпус капитана, - не упустила теща случая представить зятя в непристойном виде. 
- Ну, это уж слишком! - выразил нескрываемое возмущение  Афанасий Алексеевич. Он по возрасту на год моложе Юрия Петровича. Сам не прочь с друзьями посидеть за обильным и от пищи, и от спиртного столом, и достойным соперником в карточных сражениях  быть, но не до такой же степени. В многодетной семье Столыпиных на первый  план всегда ставились родственные, теплые и трепетные отношения.
     Елизавета Алексеевна даже брату и сестре не призналась, что зятю она и не собиралась ничего сообщать о болезни дочери. Чем он   в своем Кропотово  занимается?  Почему к жене и сыну глаз не кажет? Кто его, беспутного, знает. 
А в это время Юрий Петрович лежал, как и его Машенька, в постели,  весь горел от высокой  температуры.  Под двумя теплыми одеялами его бил озноб. Кожа и губы приобрели синеватый окрас. Почти неделю он не принимал пищу…   
Но упрек в его сторону Арсеньева еще один припасла:
     - Вот такой он у нас молодой хозяин имения. А сюда ему стыдно нос показывать, долги карточные  не оплатил…

*     *     *
Из Кропотово в Тарханы нарочный в начале февраля 1817 года  привез письмо от Юрия Петровича. Оно было адресовано Марии Михайловне.
"Дорогая Машенька, я очень себя ругаю, что проявил тогда, в августе, недостойное поведение по отношению к вам. Наговорил кучу непристойностей Елизавете Алексеевне. Наверное, бог меня наказал за это. У меня была такая пневмония, что я еле из нее выкарабкался. Хотя и по сей день, сказываются ее последствия.
     Я очень волнуюсь, как вы без меня справляетесь с нашим сыночком? Не болеете ли?
Очень скучаю! Люблю! Горячо обнимаю вас и нашего кроху. Надеюсь, что в ближайшее время здоровье позволит мне возвратиться в Тарханы, и никогда больше вас, мои дорогие, не покидать.
                Ваш Жорж."
Но это послание мужа она прочитать была уже не в силах. Доктора, а их привезли в Тарханы и из Пензы, и из Москвы, оценили состояние госпожи Лермонтовой безнадежным.
На этот раз сжалилась теща над зятем. Письмо-то от него в первую очередь прочитала она. Тот же нарочный привез   Юрию Петровичу от нее сообщение:
"Юрий Петрович, моя дочь, а ваша жена, без надежды на выздоровление. Бог вам  судья, как поступать после этого известия".
Лермонтов, несмотря на то, что не до конца оправился от болезни, выехал в Тарханы. Дорога ему показалась, как никогда, длинной, заснеженной. Его кибитка не раз заваливалась на бок…
     Наконец-то взмыленные лошади замерли у парадного подъезда. Он вихрем залетел в дом. Направился к покоям жены. В коридоре повстречался с Арсеньевой.
У нее с дочерью только что состоялся крайне неприятный и мучительный для нее разговор.
     Машенька спросила:
     - Почему …так… долго не приходит ко мне… Жорж?
Елизавета Алексеевна не знала, что ответить дочери. Начать чернить его, а такое желание ее никогда не покидало, значит, нанести ей еще одну рану. Придумать что-то в оправдание зятя, язык не поворачивался.
     - Мне это, голубушка моя, не ведомо.
     - Маменька, - говорить ей удавалось с трудом, - он … меня… любит, как только … муж …может … любить супругу...
Состояние дочери пугало мать.
     - Доченька, успокойся, прошу тебя.
- Нет, маменька, я … чувствую, что… умираю… Умоляю вас перед… богом, относитесь… к нему, как … к …родному сыну…Полюбите его так же, как я его буду любить и …на…том свете. Обещайте, прошу… вас, маменька…
     Тут голос ее загас. На Елизавету Алексеевну она уставилась молчаливым, молящим взглядом. Та не могла его выдержать.
     - Ты только не волнуйся, Машенька. Я обещаю все сделать, как просишь.
     - Спа – си - бо…
     Обессиленная Мария Михайловна с облегчением выдохнула, прикрыла глаза.
- Отдохни, ангел мой, - Елизавета Алексеевна чувствовала себя так, что вот-вот сердце взорвется  в ее груди. Уж очень тесно и неуютно ему там было.
     Она тихо-тихо направилась к выходу. Только прикрыла за собой дверь спальни дочери, и увидела приближающегося к ней зятя.   
     - Как она там Машенька? - он даже не догадался поздороваться с тещей.
От Елизаветы Алексеевны,  с серым и очень постаревшим со дня их последней встречи лицом, повеяло холодом:
     - Могли бы для приличия поприветствовать. Все-таки мать я вашей жены...
- Простите, ради бога. Здравствуйте, Елизавета Алексеевна. Как себя чувствует Машенька?
     - Здравствуйте, - выдержала она томительную и для него, и для себя паузу. Потом, словно плетью по его душе хлестанула. -  А дочка пока… дышит… - на ее глазах навернулись слезы, - она о вас много раз спрашивала… Только я не знала, что о вас ей хорошего сказать…
     - К ней можно пройти?
     -Вы муж, вам все можно… Хотя она задремала.
- Я тихонечко, - в его глазах металась мольба.
     Она ему ничего не сказала в ответ, только обреченно указала рукой на дверь.
Нет, на постели лежала не его Машенька. Это было иссушенное болезнью тело. Глаза казались гораздо больше, чем раньше. Круги под ними вырисовывались неестественно темно-коричневые.   
     - Здравствуйте, Машенька!
Она приоткрыла глаза. В них забрезжил робкий рассвет. Попытка улыбки не получилась. Прошептала еле слышно:
     - Это вы? – губы хотели что-то еще произнести, но, видимо, силы уже иссякли. Она с трудом протянула ему левую руку.
     Он поймал почти прозрачную ладошку и начал ее горячо целовать.
     Из ее глаз выкатились крупные слезинки.
     - Милая моя, что же это такое? Почему? Нет, вы обязательно поправитесь…- а у самого что-то подступило к горлу, душило его. – Бог милостив, он больше не позволит нас разлучить… 
     Она прикрыла ладошкой его рот. Собрав все силы, выдохнула:
- Береги… нашего… Миш - е - ля…
     Закрыла глаза. Из-под ресниц сочилась влага.
Он продолжал целовать ее холодную ладошку. Появилась сырость и на его щеках.
     - Мы вместе будем его воспитывать. А болезнь отступит, вот увидите…
     …Но болезнь оказалась сильнее  хрупкого "ландыша за стеклом".
24 февраля сердце Машеньки остановилось.

*     *     *

Марию Михайловну похоронили в семейной часовне рядом с отцом. На ее могиле установили памятник из серого гранита. Елизавета Алексеевна настояла, чтобы увенчать его бронзовым крестом со сломанным якорем – символом разбитых надежд. На нем высечена надпись:
     " Под камнем сим лежит тело Марии Михайловны Лермонтовой, урожденной Арсеньевой, скончавшейся 1817 года февраля 24 дня, житие ее было 21 год и 11 месяцев и 7 дней".
     Похороны состоялись 27 февраля.
     Через два дня после этого Елизавета Алексеевна исчезла из дома.
Лермонтов был в недоумении, как ему дальше поступать? Что случилось с тещей? Где ее разыскивать?
Утешало его одно – все дни после приезда в Тарханы он почти  неразлучен был с сыном. Мальчику исполнилось от роду два года и четыре месяца. Но он печально, не по-детски, заглядывал в отцовские глаза  своими светлыми и огромными очами. Юрию Петровичу казалось, что Мишель его спрашивает пронзительным взглядом: "Как дальше жить будем, папенька, без маменьки?"  А он и сам этого не представлял. Беседы с сыном, чтение ему книг, прогулки по парку, по искристому, заставляющему слезиться глаза, предвесеннему снегу уводили его от мрачных мыслей, хотя и не надолго.
     - Папенька, а маме там холодно? – неожиданно задал вопрос Мишель.
     Это вывело отца из задумчивости. 
     - Наверное, сынок, да…
- А почему тогда ей в гробик соболиную шубку не положили?
- Такой, моя радость, обычай.  Люди надеются, что ушедших на тот свет, земелька согревать будет.
- А шубка все равно маменьке не помешала бы, - серьезно размышлял сын.
     Не найдя ничего подходящего ответить на остро-крючковатые рассуждения Мишеньки, Юрий Петрович был вынужден согласиться:
     - Может, ты и прав, заботливый мой…
     Сказав слово "заботливый", он тут же задумался с тревогой:  "Как мне теперь о тебе, Мишель, заботиться? Один выход - забирать в Кропотово. Но тебе же надо дать хорошее воспитание. Смогу ли я это сделать со своими доходами от имения?".
Напрасно он истязал себя вопросами. За него все уже решила бабушка его наследника. А уехала она на третий день после похорон дочери, оставив в неведении зятя, в уездный город Чембар. Отправилась туда в сопровождении своего брата Афанасия Алексеевича и деверя Григория Васильевича. Они-то и засвидетельствовали  в уездном суде обязательство Елизаветы Алексеевны выплатить Юрию Петровичу 25 тысяч рублей долга в течение одного года.
     Удивился такому поступку снохи Григорий Васильевич:
     - Елизавета Алексеевна, не могу понять. Ваши щеки еще от горя не высохли, а хватает у вас сил о каком-то долге думать?
     Его поддержал Столыпин:
- И верно, сестра, к чему такая спешка?
Не долго молчала барыня.
     - Долг-то он получит, а внука я ему не отдам…
     - Как это так? – ничего не понимал брат.
     - Причем тогда долг? – недоумение отпечаталось на лице деверя.
     Впервые в последние  дни в глазах Арсеньевой проблеснула усмешка.
     - Лермонтов, как никогда, сегодня гол, как сокол. Отдав долг, я облегчу его участь. Но выплачу деньги только по истечении года.
     - Почему не сразу с ним расплатиться, коли ты, сестрица, залезла к нему в долги?
- Только так, Афанасий, я могу ему поставить условие – оставить внука на воспитание у себя. У него-то, Лермонтова, для этого слишком карман худой. Вот так-то, мои дорогие…
- Смотрю, ты все, Лизонька, рассчитала…
Григорий Васильевич посмотрел на нее молча, уважительно, с еле заметной улыбкой.

*     *     *
Но выход из сложившихся запутанных обстоятельств искал и Юрий Петрович.
     Пока Лермонтовы и Арсеньева жили одной семьей, относительно согласованно и дружно, у него не было нужды в юридическом оформлении своего права на приданое жены. Но его похотливые похождения с горничными и страстный роман с гувернанткой сына, вызвали враждебные отношения к нему со стороны тещи. Он с опаской  думал, что они могут окончиться неизвестно чем, и потребовал от Елизаветы Алексеевны выплаты долга или, на всякий случай, получения заемного письма, дающего ему право в любое время взыскать с тещи приданое – 25 тысяч рублей. Такой документ Юрию Петровичу удалось заполучить 21 августа 1815 года.
     Но прошло с того момента более двух с половиной лет, а долг так и остался не оплаченным.
Появилась из уездного города Арсеньева.
Лермонтов чуть не по горячим следам постучался в дверь ее рабочего кабинета. Из него выглянула горничная Дашка. Она уже успела, как сорока в лесу, заметив постороннего в своих владениях, обрисовать барыне скороговоркой со всеми подробностями домашние новости.
     - Здравствуйте, батюшка барин, - она согнулась в почтительном приветствии. – Что изволите доложить сударыне нашей Елизавете Алексеевне?
     - Скажи, прошу принять меня по срочному делу.
     - Хорошо, батюшка барин, так и передам моей госпоже, - услужливо ответила она.
И тенью скрылась за дверь.
Прошло несколько минут, а служанка не появлялась. Юрий Петрович начал уже с заметными признаками нервозности вышагивать по коридору. Волна злобы становилась все выше, а за дверью кабинета Арсеньевой, словно все вымерло. Шаги по коридору участились. У него взбесилось самолюбие: "Она же прекрасно знает, что у меня на руках ее просроченное обязательство. Я могу его в любой момент передать в суд и через суд потребовать уплаты долга. Тогда почему она позволяет так со мной вести?"
     Дверь, наконец-то открылась. Служанка объявила как-то загадочно:
     - Сударыня ждет-с  Вас.
Юрий Петрович быстро вошел в кабинет.
     - Позвольте, Елизавета Алексеевна, поинтересоваться...
Она его с наигранным спокойствием прервала:
- Извините, уважаемый Юрий Петрович, но вы в своем  Кропотово совсем отвыкли от светских манер. Врываетесь в общество дамы без приветствия, движения резкие, слова несдержанные. Что с вами случилось, любезный зять?- в вопросе звучала интонация высокомерия и поучения. 
     - Я прошу прощения, Елизавета Алексеевна. Добрый день, и хорошего вам здоровья.
     - Вот за это премного вам благодарна. Того же и вашей милости желаю.
     - Спасибо. Но я к вам по неотложному делу.
     - Очень внимательно слушаю вас, - ее спокойствие казалось невозмутимым.
     - После смерти Машеньки единственным родителем у Мишеля остаюсь я.
- А кто с этим спорит? – она, безусловно,  угадывала его намерение в отношении ее внука.
- Я вынужден сына забрать в свое имение.
      Арсеньева резко встала из кресла.  После недолгого молчания с ударением на каждом слове решительно заявила:
     - Этого я вам не позволю!
- Не понимаю вас? – заявление тещи явно ввело его в замешательство.
     - Вы хотите лишить мальчика привычной, нормальной обстановки?  Не бывать тому!
     - Но я его отец.
     - Если вы, мой дорогой зять, поступите, как изволили задумать, то лишите моего внука, а своего сына будущего, - она расстреливала Юрия Петровича огненным взглядом.
- Что так вдруг? –  вкралось в его душу беспокойство: "Что же на этот раз задумала коварная женщина? "
- Если вы забираете моего внука, то я лишаю его наследства, - Елизавета Алексеевна смотрела на Лермонтова и, чуть затаив дыхание,  ждала его ответной реакции.
- Но он же… ваш … единственный внук и Машенькин… сын? – ничего не понимал Юрий Петрович.
- Я от этого и не отказываюсь. А если вы соизволите выполнить свою задумку, свое обещание отражу в завещании.
     - Но это же… - не находил он нужных слов, чтобы возразить теще.
- Никакого "но"! До совершеннолетия внук должен оставаться со мной. Только тогда он будет в праве распоряжаться всем моим движимым и недвижимым имуществом. Я до того возраста все сделаю, чтобы дать ему должное воспитание и образование, позаботиться о его здоровье и достойным будущим.
Лермонтов потупил голову. В словах этой, по его убеждению, своенравной и неуправляемой женщины есть здравая логика. То, что она может дать Мишелю со своим немалым капиталом, ему не вытянуть и на малую толику. Его единственное имение в разорении. Оно заложено в опекунском совете. Он, хотя и в отставке, но по-прежнему считал себя военным. А вот настоящим и удачливым хозяином имения в Кропотово, как и его батюшка, Петр Юрьевич, так и не стал.  К тому же карточные долги не давали ему спокойно спать.
     - Вы ставите меня в безвыходное положение…
- Почему же безвыходное? Я вам предлагаю задуматься о будущем Мишеньки, вот и все.
     Его стонущая душа не могла сопротивляться.
     - Но этим вы лишаете меня самого дорогого, что осталось в моей жизни.
     Она была беспощадна:
     -  Я хочу уберечь вашего сына, а моего любимого внука от недостойного нашему роду Столыпиных  положения в обществе.
Возразить ей ему, к сожалению, было нечем. Но у Лермонтова и другое важное для него дело назрело.
     - А как быть с вашим заемным письмом и обязательствами по нему?
     - Вы, Юрий Петрович, не ответили на мое решение оставить внука до его совершеннолетия в Тарханах.
     Он закрыл глаза. Большим  и указательным пальцами интенсивно массажировал переносицу. Мучительно думал над ответом. Пауза затянулась. Она явно была не в его пользу.
Арсеньева чувствовала, что зятю перед ней не устоять, уж очень он нервный, плечи опущены, взгляд мечется, словно заблудился где-то. А Столыпины никогда не отступали от намеченной цели. И неважно, какими средствами и путями она достигалась.
     Сдался и Лермонтов:
     - Вы вынуждаете принять ваше убийственное для меня предложение.
     Лицо ее просияло:
- Это разумно с вашей стороны, - она облегченно вздохнула. – Теперь, что касается моего долга по заемному письму.
-  С нетерпением об этом хочу от вас услышать.   
     - Вы, наверное, удивились, что я исчезла из дома?
     - По правде, говоря, да.
     - Так вот. Я была в уездном суде в Чембаре. В присутствии необходимых свидетелей заменила старое заемное письмо новым. Согласно ему, до 28 февраля 1818 года я обязуюсь вам выплатить все 25 тысяч рублей.
     - Но это вы мне обещаете уже более двух лет.
     - На этот раз, считаю, делом своей чести полностью с вами расплатиться.
- Вы не оставляете мне ничего кроме вашего слова и надежды, что у вас осталась честь…
     - И не только это…
     - Есть еще что-то, чем вы меня хотите заманить в очередной свой капкан?
     - Это грубо с вашей стороны. Я имела в виду свое духовное завещание. Оно пока не засвидетельствовано в губернской гражданской палате, но я могу вас предварительно с ним ознакомить. У вас есть такое желание?
- Оно наверняка касается судьбы моего сына?
- Вы угадали.
- Тогда доставьте такое удовольствие, - у него кипело негодование, что ни по одному своему вопросу он не получил удовлетворения. Но куда ему деваться, если беспощадная судьба хлещет его наотмашь.
     Арсеньева не спеша,  вынула из ящика письменного стола завещание.
- Прошу вас, Юрий Петрович, прочтите его внимательно. Это очень важно и для вас, и для меня.
     - Конечно, конечно…
     Его глаза побежали по аккуратно написанным строчкам. С каждым прочитанным словом его лоб поражали дробинки пота.
"… я, нижеподписавшаяся вдова, гвардии поручика Елизавета Алексеева дочь по мужу Арсеньева постановила твердым и непоколебимым умом сие духовное завещание в следующем…"
Далее перечислялось все движимое и недвижимое имущество, доставшееся ей по наследству. Это Лермонтов прочитал без особого внимания. Он ждал от тещи главного и неотразимого удара. Ожидание не обмануло его  опасений.
"Ныне… сим представляю по смерти моей, родному внуку моему, Михайло, принадлежащее мне, с тем, однако, ежели оный внук мой будет по жизнь мою ко времени совершеннолетия его возраста находиться при мне, на моем попечении и воспитании, без всякого на то препятствия отца его, а моего зятя, равно и ближайших г. Лермонтова родственников…"
У Юрия Петровича при упоминании тещей матушки и сестер, других-то родственников у него не существовало, озноб по телу мурашками высыпал: "Почему у нее такая немилость не только ко мне, но и моим родным?" 
В его душе все кипело, и в любой момент он мог потерять самообладание. Но нашел в себе силы, чтобы до конца все же дочитать  документ, похожий на пощечину и  унижение.
"… в случае же смерти моей я обнадеживаюсь дружбой моей в продолжении жизни моей опытом мне доказанной родным братом моим артиллерии штабс-капитаном и кавалером Афанасием Алексеевичем Столыпиным, коего и прошу до совершеннолетия означенного внука моего принять в свою опеку имение, мною сим завещанное, а в случае его, брата моего, смерти, прошу принять оную опеку другим  братьям моим родным Столыпиным, или родному зятю моему кригс - цалмейстеру Григорию Даниловичу Столыпину…"
Лист бумаги, будто обжигал руки корпус капитана. Строчки, словно воск под пламенем свечи, расплывались. Несмотря на весенний ярко-светлый день, в его глаза ворвались неожиданно сумерки.
"Боже мой, эта женщина потеряла рассудок. Она же кому угодно готова вручить судьбу моего сына, только не законному отцу. А, может, я сам сошел с ума и ничего не понимаю в этой писанине? Какую еще удавку для моего самолюбия припасла теща? "
     С душевной болью он читал дальше.
"… если же отец внука моего или ближайшие родственники от имени его, внука моего истребовает, чем, не скрою, нанесет мне величайшее оскорбление: то я, Арсеньева, все ныне завещанное мною движимое и недвижимое имение  предоставляю, по смерти моей, уже не внуку моему Михайле Юрьевичу Лермонтову, а в род мой Столыпиных, и тем самым отдаляю означенного внука моего от всякого участия в остающемся после смерти моей имения…"
Бумага в руках Юрия Петровича дрожала, как нежный, весенний листок от порыва беспощадного ветра.
     - Откровенно, я от вас ничего другого и не ожидал…
     - Такова моя воля, любезный Юрий Петрович.
- Ваше коварство не имеет границ…
Она молча смотрела на него, чему-то с удовольствием усмехаясь.
      Больше общаться с ней у него не осталось сил. Он поспешно покинул кабинет.
     5 марта 1817 года Юрий Петрович, выждав, по обычаю, положенные девять дней траура, покидал Тарханы.
     Сын провожал его газами полными печали и слез. Он смотрел в бесконечную даль, где стремительно исчезала кибитка отца, а за горизонтом притаилось их с папенькой расплывчатое будущее…               
               
7

Трактор с бульдозером врезался в землю дальше от ранее обнаруженного склепа.
Топорков, несмотря на мощный рокот сельхозмашины, совершенно его не слышал.   Навязчивая мысль отключила так сознание, что он перестал воспринимать шум и суету вокруг себя. Задумался:
"Вряд ли мы, поблизости от только что вырытого склепа, найдем гроб Юрия Петровича. Не мог он быть захороненным рядом с молодой женщиной-покойницей, - он достал свой редакционный блокнот и начал в нем что-то чертить и писать. – Так,  после него умерли его сестры преклонного возраста. До его смерти отправились на тот свет  отец – Петр Юрьевич и мать – Анна Васильевна. По логике могила Лермонтова должна находиться между двумя гробами родителей и тремя – сестер. Других покойников из рода Лермонтовых здесь нет. Имение-то батюшка Юрия Петровича приобрел в 1791 году. Он и открыл счет захоронений у стены церкви в Шипово предположительно в  1807(точной даты его смерти  ни в каких документах не сохранилось) году. Значит, предстоит еще вскрыть, как минимум, два склепа, чтобы добраться…"
     Его мысли прервал Арзамасцев:
- Владимир Федорович, я все хотел спросить у вас, почему тут так глубоко находятся захоронения? В Становлянском районе обычай, что ли такой, рыть могилы глубиной более чем на два метра?
     Топорков, будто очнулся.
     - Ни здесь, ни в других районах области, где мне пришлось работать, никто так не углублялся и не углубляется.
     - Тогда как объяснить то, что мы видим в Шипово?
Владимир Федорович, проработавший в этом районе главным редактором газеты почти десять лет, являясь членом бюро райкома КПСС, хорошо изучил каждый населенный пункт, каждый колхоз, каждую бригаду.  Знал, что церковь Успения Пресвятой Богородицы используется под зерносклад, а прилегающая к ней территория многие годы служит местом подработки зерна, или как его тут называют - "током". А коли так, то ему не составляло труда объяснить пензенскому гостю:
- По свидетельству старожил, до Октябрьской революции вся церковная территория была обнесена кирпичной изгородью. То ли она кому помешала, то ли крестьяне растащили красный кирпич для своих нужд, а, может, и время  разрушило, но сравняли ту изгородь с землей.
     - И что из того? – не понимал пензенский гость, к чему клонит свое объяснение Топорков.
- Я думаю, что тем самым искусственно нарастили высоту грунта над гробами. Но и это еще не все. Ежегодно после уборочных работ зерновой ток очищали от мусора, отходов после сортировки фуража и семян. Выравнивали поверхность тока грейдером. А вы, наверное, заметили, что южная часть  церковной территории ниже северной. Вот сюда, где были захоронения богатых и состоятельных людей церковного прихода, и сдвигали мусор и лишний грунт. Только этим можно объяснить, что отрытый  склеп находится более чем на двухметровой глубине…
     - Логично, логично, - согласился Арзамасцев с доводами Владимира Федоровича.
Но Топорков почему-то не стал делиться своими мыслями с ним о том, где, по его мнению, должен быть гроб Юрия Петровича…
… А Сашка Худяков под пристальными взглядами ремонтников  продолжал  осторожно сдвигать грунт слой за слоем. Ожидание следующего захоронения всех утомило. Но что поделаешь, начатые раскопки надо, во что бы то ни стало, довести до конца.
Солнце с интересом смотрело на работающий трактор и людей, бороздящих взглядами  глубокую и широкую траншею. Оно повисло у них над головами. Времени до наступления сумерек было еще много.  Надежда, что вот-вот даст о себе знать "злополучное " захоронение, щекотала механизаторам нервы. Раздражение от безуспешных пока раскопок уступило место жгучему любопытству. Вера, что через какое-то мгновение Сашка Худяков "нащупает" ножом отвала нужный склеп, их уже не покидала.
      
8

     - Жорж, а где же мой внук? – спросила еле выбравшегося из кибитки Юрия Петровича Анна Васильевна.
Вид у сына был жалкий. Обросшее, неухоженное лицо. Глаза, казалось, выглядывали из черной дыры. Плечи, словно после тяжелейшей ноши, опустились, и, складывалось впечатление, еле удерживали голову.
- Матушка, в дороге от Тархан до Кропотово я остро понял, кого и что потерял в своей жизни…
- Сынок, я  тебя спрашиваю о внуке, а ты меня опутываешь какою-то паутиной загадок, -  она начала беспокоиться за состояние его здоровья.
     Он не предпринимал никаких усилий, чтобы выйти из густого тумана задумчивости.
     - Она же , Машенька, была святой, а я…  Теперь вот отлучен от сына…
      Анна Васильевна встряхнула головой, стараясь освободиться от липкого наваждения.
     - Объясни, Жорж, все толком. Я ничего не могу понять…
- Теща заставила меня скользить беспомощно вниз по судьбе. Она меня всего лишила…
     -  Елизавета Алексеевна?
- Да…
Он подробно рассказал матушке о смерти жены, ее похоронах. Как о страшном сне, вспомнил о духовном завещании Арсеньевой. Анна Васильевна не переставала беспрерывно креститься, повторяя:
- О, господи,  да как же так?… Не может такого быть?… Она же сама мать? Нет, это не женщина, она дьявол в  плоти…
Юрий Петрович с трудом закончил говорить. Так выдохнул из себя воздух, будто выдохнул раз и навсегда прошлое, очистил всю внутреннюю  накипь. 
     - Простите, маменька, но я больше не в силах ни говорить, ни пошевелиться…
     - Приляг, милый, с дороги, а там, глядишь, и отыщешь просвет в своей жизни.  Я-то с тобой всегда рядом. Сестры в тебе души не чают. А, там, бог даст, и у свахи душа оттает, не камень же она у нее холодный, подвальный?
     - Простите, маменька, - и сын побрел в дом.

*     *     *
Нервы Юрия Петровича не выдерживали психического перенапряжения. Он и раньше был большой любитель застолий, а после приезда  в свое имение искал любой предлог усесться  за обильный  крепкими напитками стол. На следующий день давал себе слово не навещать соседей, не принимать гостей.  Его мучили спазмы в кишечнике, почечные колики. Из-за сухости во рту и горле постоянно хотелось пить.
Анна Васильевна пробовала его пристыдить:
     - Жорж, мне не нравится твое поведение. Это к добру не приведет.
     Он считал, что беспокойство матери беспочвенно. Ну, подумаешь, беда, какая - посидел с приятелями, вспомнил ратные дни войны с Наполеоном, помянул тех, кто остался на поле брани. А почему не выпить и за тех, кто вышел победителем и живым? Сам бог за это роптать не станет.
     - Маменька, напрасно вы беспокойством и свою, и мою душу нагружаете.
- Нет, мой ненаглядный, еще никто горе вином не затушил. А вот выжечь дотла все внутренности непременно поможет. Мне за твое здоровье боязно.
     Лермонтов еле сдерживал раздраженность: "Все меня воспитывать спешат. А никто в душу заглянуть не желает, черную тоску из нее выкурить. У меня же весь интерес к жизни закопан в семейной часовне Арсеньевых, вытравлен отлучением от сына…"
     Но чтобы чрезмерно не вспылить, курил папиросу за папиросой. Решил на слова матери отделаться молчанием.
     Анна Васильевна отступать не собиралась, и ее ведь терпению какой-то предел есть:
     - Жорж, зачем ты так много куришь? Есть, почти перестал. Сестер сторонишься. Так ведь и до беды достучаться легко… 
     Ему было уже нестерпимо выслушивать нравоучения. Чтобы увильнуть от жал упреков, решил:
- Маменька, вы меня извините, но я не в силах продолжать наш разговор.   Хочу прогуляться по усадьбе…
- Хорошо. Может свежий настой нашего лечебного воздуха на тебя подействует положительно…
Он ушел в сторону аллеи пирамидальных тополей. Ему представлялось, что рядом с ним идет Машенька, как и поздней прошлогодней весной. Если тогда все цвело, то теперь природа только начинала просыпаться. Но Машенька, как и прежде романтическая натура, видела светлое небо, светлое солнце, пробуждающуюся природу. В воображении создавала себе существа такие, каких требовало ее чувствительное сердце. Утверждала будто:
"А знаете, Жорж, они следуют за мною всюду. Я разговариваю с ними днем и ночью. Они украшают весь мир…"
     Юрия Петровича заинтересовало:
     "Машенька, они вас сопровождают и на том свете?".
"Да! Они вместе со мной беспокоятся, как вы, мой любимый,  живете? Как ваше здоровье? ".
     "Не беспокойтесь, солнышко мое, все хорошо, все нормально"
     "А почему рядом с вами нет Мишеля?"
     "Он гостит у вашей матушки…"
"Но я же вас просила, чтобы не разлучались с ним…".
     И, как пришла к нему неожиданно из тьмы, так и растворилась, мелькнув вроде бы ангельскими крылышками.
Лермонтов встряхнул головой. Подумал: "Наверное, я начинаю сходить с ума, если с покойницей беседу веду, вроде бы она вовсе и не умирала…"
Страдал, что окружающий мир равнодушен к нему. Загорался и тусклый огонек радости:
     "Машенька, выходит, и на том свете помнит обо мне, о здоровье волнуется…"
     Ругал себя: 
     "Зачем я ей сказал неправду о сыне? Почему не признался, что пью горькую чашу разлуки с ним в одиночестве и отчаянии? "
     Поднимал голову к небесам:
"Прости, мой ангел Машенька, меня там – на небесах…"
И ему не в воображении, а наяву до боли в сердце захотелось, чтобы она шла рядом с ним  по аллее тополей. Также видела, как набухли с резким запахом почки, которые вот – вот взорвутся и светло-зеленое, легкое и ажурное покрывало накроет оголенные и озябшие, как и его душа, темно-серые ветви деревьев. Вместе с ними разольется тепло. Не успеют проталины стряхнуть остатки плачущего снега, как на них проклюнутся долгожданные гости весны - голубые галантусы, которые кропотовские крестьяне их ласково подснежниками величают.
     Он готов был с ней разделить звонкую музыку, набирающего силу, ручья.  Наслаждаться до головокружения трелями поднебесных, невидимых малых птах. Сплести из золотых солнечных лучиков самый красивый венок  и украсить ее смоляные волосы.
     Но так, видимо, устроена жизнь, что к человеку слишком поздно приходит отрезвление и озарение. От этого ему становилось мучительно больно:
"Я виноват, что это хрупкое существо так рано ушло в гости к своему отцу. Как я мог разделять постель с кем-то,  если она в это время тонула в омуте ожидания меня и только меня?"
Не успел он себя иссечь раскаянием, как у него начался, выворачивающий все внутренности наизнанку, кашель. Юрий Петрович задыхался. Слезы зашторили глаза. Он пробовал по привычки  прикрыть рот батистовым платком, но кашель от этого ничуть не унимался. А когда протер глаза от половодья, увидел на платке кровавое пятно.  Чахотка с новой силой заявила о себе.

*     *      *
     Весной 1823 года Анна Васильевна пригласила к себе в покои сына. Тот с бледным лицом, сильно похудевший не замедлил к ней явиться.
     Мать лежала в постели. Ее руки беспомощно покоились  вдоль одеяла. Капельки пота облепили ее лоб.
     - Жорж, - она говорила шепотом, - мое сердце отсчитывает последние мгновения…
     - Да что вы, маменька, такое говорите?
     - Не перебивай, не успею все тебе сказать…
     Юрий Петрович тоже не без труда сделал попытку пошутить:
     - Маменька, мы еще с вами у Мишеля на свадьбе танцевать будем…
- О нем и хотела последние слова сказать… Ему идет девятый годик, а я его так и ни разу не увидела.
Сын  перебил ее:
     - Еще успеете, маменька. Как только пройдет весеннее бездорожье, я его обязательно сюда привезу, - успокаивал он мать.
     - Жорж, я же вижу, как ты страдаешь. Материнское сердце трудно обмануть. Об одном тебя умоляю: береги себя ради своего сына, а моего единственного внука… Он должен быть рядом с тобой.  Крепко обними его за меня... Я верю, что он будет счастливее и удачливее тебя…  Теперь иди. Я очень устала…
- Маменька…- хотел что-то сказать ей Юрий Петрович, но мать прикрыла глаза и махнула рукой, не беспокой, мол, меня больше.
Под утро следующего дня она закрыла очи навечно. Ее похоронили у стены церкви Успения Пресвятой Богородицы в Шипово рядом с мужем Петром Юрьевичем. По семейному обряду Юрий Петрович опустил гроб в склеп из красного кирпича, замурованный со всех сторон. Точно такое же вечное пристанище было и у его отца. Оба гроба из дубового теса не поставили на дубовые бревна, как было заведено в приходе этой церкви, а установили на мощные цепи, замурованные в своды склепов. И еще на одно новшество при захоронении родителей не поскупился почти разорившийся молодой помещик. По бокам гробов были закреплены по две  ручки, покрытые сусальным золотом. Это сделано для того, чтобы удобнее нести  гроб и опускать его в склеп.
     … Навестил внук кладбище в Шипово в конце лета  1827 года.
Живой   увидеть бабушку ему так и не довелось…

*     *     *
То лето было самым удивительным в жизни Юрия Петровича, потому что в Кропотово не оказалось тогда человека счастливее его сына. Двенадцатилетнему мальчику в имении отца все казалось фантастически простым. А, живя в Тарханах, он не имел возможности пообщаться с крепостными крестьянами. С ними бабушка Елизавета Алексеевна слишком строга была. Судьбой их распоряжалась в зависимости от своего капризно-переменчивого настроения.
Внук не раз уговаривал ее взять его с собой, когда она решалась зорким оком  владения окинуть. Своих крепостных считала глупыми, ленивыми, бездельниками. Наказывала их нещадно. А зачем ребенку это смотреть? Он еще в своей жизни, ой, сколько жестокости и несправедливости повстречает.
Когда она была девочкой, на одной из прогулок в пензенском имении  отца их легкую коляску растрепала лошадь. Лизонька тогда до заикания напугалась, повредила ногу и руку. С тех пор  чуть ли не панически боялась лошадей.
Став после смерти мужа хозяйкой имения, нашла выход, как по возможности меньше соприкасаться с этими животными. Вместо них запрягала в легкую прогулочную коляску рослых, сильных,  красивых и молодых крепостных мужского пола.
Как только ее благоверный нашел покой в склепе внутри часовни, которую она распорядилась незамедлительно возвести, приказала привезти из деревни Масловка Елецкого уезда Орловской губернии – родового  имения Михаила Васильевича Арсеньева, приглянувшегося ей двадцатилетнего Ефима Яковлева. Уж очень он был ростом и  статью мужской наделен!
Тот просил и получил благословения еще у покойного барина жениться на деревенской красавице Прасковье. Но то ж было при хозяине – барине, а теперь она стала владелицей всего движимого и недвижимого арсеньевского имущества. И крепостные наравне с имуществом являлись ее собственностью. Разлучила она парня с возлюбленной. Прошел слух, что убитая горем девушка наложила на себя руки.
А Ефим восемь лет возил не особо красивую, высокого роста, суровую барыню на коляске, похожей больше на тачку. Он неоднократно вынимал чеку из оси. Случалось, Елизавета Алексеевна падала. Но самое удивительное то, что не наказывала госпожа  своего раба за дерзкие поступки. Яковлев подстраивал падение всемогущей госпожи не из-за обиды, что превратился в тягловое существо вместо лошади.  Она не позволяла  жениться ему на приглянувшейся девушке. А все потому, что  неуклюжая, больная какою-то неизлечимой женской болезнью барыня, даже не мечтающая о повторном замужестве, сама к нему… неравнодушна была.  Какие страсти кипели между госпожой и холопом, бог один свидетель.
     И в тех объездах  имения внук хозяйке явно лишним был. Потому в Тарханах о крестьянской жизни, условиях, в которых существовали крепостные, он почти не имел представления.
     Другое дело в Кропотово.
Отец разрешал любознательному Мишелю гулять, сколько захочется, где угодно. Не было запретом встречаться с деревенскими ребятишками, бродить по улице, на который избы приютились вдоль левого берега реки Любашевки. Мальчик в посещении крестьянских домов весь пошел в мать. Та ведь тоже не обходила вниманьем житье-бытие простолюдинов.
     Первый раз он познакомился с бытом в  крестьянских домах вместе с отцом. А потом барчук и самостоятельно свое любопытство удовлетворял.
После усадьбы бабушки и из тринадцати комнат  дома с мезонином отца, он не знал чем измерить удивление – как это многодетная крестьянская   семья ютилась в единственной комнате? Почти третью часть ее занимала русская печь. В ней готовили супы и каши, варили рассыпчатую картошку, пекли маленькие "солнышки" - душистые, с румяной корочкой пироги. На ней же и зимой, и летом спали все вместе, бок о бок дети. Без русской печи крестьянская жизнь была просто немыслима.
     Печи во многих домах делались глинобитные. Миша зачаровано наблюдал, как одну из них сооружали.
В опалубку нужных размеров засыпалась глина, ее туда набивали чекмарями – большими дубовыми молотками. Печное отверстие делали тоже при помощи опалубки, которую впоследствии выжигали. Трубы и шестка у печки не было.  Топилась она по-черному,  весь дым шел в избу. Для его выхода делали волоковое оконце под потолком. Над челом печи укреплялась полка, называемая крестьянами "грядой". На ней сушили лучину, онучи, а когда топилась печь, обжаривали сваренную и очищенную от кожуры картошку.
Однажды барчук увидел ту, дымящуюся и необыкновенно пахнущую, картошку. У него, плохого на еду мальчика, потекли слюни. Так ему захотелось ее отведать! Попросить об угощении, пусть и своего крепостного, воспитание не позволяло. Но у хозяина дома взгляд оказался настолько зорким, что он предложил:
     - Вы, барин, не гневайтесь, ради бога Христа, отведайте нашей простой пищи.
     Зарделось лицо у мальчика, словно впитало цвет пылающих дров в печи.
- Садитесь за стол, барин.
     У мужика глаза лукавством наполнились, но доброты и тепла в них не убавилось.
     Миша соблазнился отведать того, что крестьянам "бог послал". И не пожалел. Такой вкуснятины он ни до того, ни после больше никогда не пробовал.
- Спасибо! - отблагодарил он хозяина за гостеприимство.
- Это мы вам премного благодарны, что честь нам оказали -  за столом вместе с вами  быть…
Следующий раз он узнал, что дома освещаются лучинами, а изготовляются они из дубовых чурбаков, которые предварительно запариваются в печке. Когда дуб размягчался и делался вязким, его щипали на лучины, которые сушили на гряде. Миша видел, как укрепляли лучину в светце, под которым ставилось корытце с водой, туда падали истлевшие угольки.
     Почему ему  было все так любопытно и интересно увидеть, услышать, узнать? Он тогда не понимал, да и не задумывался над этим. Только что-то в том крестьянском быте было извечно русское, до удивления простое. Каждый угол, каждая полка для чего-то были нужны, полезны, не то, что в доме бабушки. Там все праздно, величественно. А тут…
В избе вдоль стен тянулись лавки. На них  сидели днем,  спали ночью. В переднем углу избы стоял киот, деревенские звали его и "кивотом", - открытый шкаф, украшенный резьбой.  Он располагался на лавке, в нем хранились святая святых – иконы.
Над входной дверью вбиты деревянные колки. На них висели мужские шапки. Около двери также на колках находилась одежда и особое крестьянское богатство – лошадиная сбруя.
Все в хате пропитано запахом дыма и кожи. Сажа прилипла к стенам таким слоем, что ее, казалось, можно соскребать.
     Был в доме и чуланчик. Его размещали за печкой и чаще называли почему – то "казенкой". В нем, как узнал Миша, держали… теленка или поросенка. А зимой перед отелом запускали главную крестьянскую кормилицу – корову. Чтобы ее кормить, в избе ставили колоду или пересек.
И все это размешалось, сосуществовало в доме с одной единственной комнатой!
     Без исключения деревенские избы рубились из круглого леса. Зимой в них было тепло, а в жаркое лето прохладно.
Веками накопленный опыт позволял так обустроить крестьянскую усадьбу, что тут ничего не строилось лишнего - только то, что необходимо, практично, удобно.
Около избы размешались крытый соломой навес, сарай,  хлев, погреб. Ближе к гумну стоял амбар для зерна. На гумне, расположенном в конце усадьбы, были плетневые половни и сооружение для сушки снопов, которое именовалось овином.
Про увиденное, услышанное, испробованное на вкус Миша с восторгом рассказывал отцу. Тот даже представить не мог, что когда-то сын все выльет это в строки стихотворения:
                Люблю дымок спаленной жнивы,
                В степи ночующий обоз
                И на холме средь желтой нивы
                Чету белеющих берез.
                С отрадой, многим незнакомой,
                Я вижу полное гумно,
                Избу, покрытую соломой,
                С резными ставнями окно;
                И в праздник, вечером росистым,
                Смотреть до полночи готов
                На пляску с топаньем и свистом
                Под топот пьяных мужиков.
Так он свою "странную любовь" к "дрожащим огням печальных деревень"  выразит в стихотворении "Родина". А ведь все это подсмотрено им, вероятнее всего, в Кропотово, Шипово и окрестных деревнях, куда он ездил  с папенькой. Это и было его малой родиной по линии отца…
     Но дивные стихи, повести, драмы, в которых Михаил Лермонтов отразит свои впечатления от посещения имения отца, он напишет позже.
     А тогда Юрий Петрович просто был без ума, что у него растет сын с чистой, чувствительной  душой, как у Машеньки. Мальчик впитывал в себя, только ему известным и удивительным образом, краски, ароматы природы, казалось, слышал ее дыхание.
…Оставил сын в саду усадьбы отца на долгие годы и свой "автограф" …

*      *     *
Тут уж точно Миша в отца пошел -  в неполные тринадцать лет…влюбился. Его очаровала десятилетняя дочь инженер-капитана, а в отставке помещика Ивана Васильевича Сабурова, – Сонечка. Сабуров владел землями в том же Ефремовском уезде Тульской губернии по соседству с имением Юрия Петровича. Приехал в гости к Лермонтову, который бывал неоднократно и у того за столом.
     Помещики угощались, вели житейские беседы,  сетовали на то, что хотя урожай зреет неплохой на их землях, но прибыли должной ожидать вновь не приходится из-за низких цен на хлеб.
В это время их дети гуляли в саду. Опускались по аллее серебристых тополей к речке. Наблюдали, как в воде отражается голубое небо. Колышутся на волнах облака, похожие на живые веселые существа. С ними шаловливо заигрывают солнечные лучи. Детям все это казалось сказкой наяву. И они в ней были принцем и принцессой на балу чудной природы.
Он до того зафантазировался, что решил: принц обязан полюбить принцессу. А иначе, какая же это сказка? И он так вошел в образ, что начал от переполненных чувств по-настоящему  вздыхать. Его сердечко учащенно забилось. 
     Сонечка не раз восклицала:
     - Мишель, как у вас тут дивно!
- А вы приезжайте к нам еще, - в его голосе звучало не  приглашение,  больше мольба, - и папенька этому будет рад, и я вас буду с нетерпением ждать…
     - Я с удовольствием принимаю ваше приглашение, но все зависит от папеньки. Выкроит ли он для этого время…
      Вечером, когда взрослые пили чай, Миша и Соня, согревая друг друга худенькими плечиками, сидели на балконе мезонина. Пробовали считать звезды, но им мешал томный свет луны. Они, может, просидели бы вот так всю ночь, но услышали голос:
- Дети, пора спать, - это была команда Юрия Петровича.
- Сонечка, нам завтра рано уезжать, тебя ждет постель, - окончательно разлучил "сказочных героев" Иван Васильевич.
     Может, девочка вскоре закрыла свои глазки цвета морской волны, но только не заснул всю ночь "маленький принц". Он мечтал о будущих встречах со своей "принцессой ". Первая в  жизни  стрела амура долетела до его  сердца.
     Он печальным взглядом провожал девочку утром. Надеялся, что их разлука будет скоротечной. Но ни Иван Васильевич, ни Сонечка за оставшееся время, которое он провел в имении отца, так и не появились.
Юный влюбленный решил для нее, если она когда-нибудь приедет в Кропотово, оставить о себе память. На одном из тополей, который рос рядом с входом в барский дом, вырезал ножом свои инициалы: "М.Ю.Л.". Но красавица Сонечка их так никогда и не увидела.
Судьба разлучила  "принца" и "принцессу" на всю оставшуюся жизнь. Через пять лет Мишель, уже известный поэт и унтер-офицер школы юнкеров лейб-гвардии Гусарского полка, узнает, что Софья Ивановна Сабурова вышла замуж. Но трепетное чувство к ней от этого у него никогда не остынет.
     А Кропотово  останется навсегда для него чудным уголком, по саду и аллее которого он в своем фантастическом воображении вновь будет бродить рядом с Сонечкой.
… Миша при жизни отца в Кропотово  больше не приехал.

*  *  *
     Юрий Петрович разлуку с сыном   переносил  мучительно. Наверное, это и  повлияло на обострение его болезни. 
А тут еще на него навалились и проблемы финансовые. Доход от кропотовского имения с каждым годом снижался и не превышал  десяти тысяч рублей ассигнациями. Это было недостаточно, чтобы жить без нужды, не говоря уж о комфорте. Имение давало доход только от продажи хлеба, а в те годы он был особенно дешевый.
     Лермонтову бы последовать примеру тех же помещиков Столыпиных – родни тещи, которые наживали крупные состояния винокурением и винными откупами, или изыскать другие источники пополнения семейной казны. Но   на это  требовались довольно крупные оборотные средства, а их у Юрия Петровича не было. Приданое Марии Михайловны давно израсходовано. И о какой организации нового производства могла идти речь, если не хватало денег просто на безбедную жизнь.      
Его больную душу терзало такое положение. Он лихорадочно искал выход, советовался с сестрами. Но те только пожимали беспомощно плечами.
     "Остается заклад имения, - другого решения ему в голову не приходило, - хотя ссуда тоже ляжет на мое имущественное положение тяжелым бременем. Но что поделаешь? Другого-то выхода нет…"
Сестры дали Юрию Петровичу полную волю в управлении хозяйством, каждая написала ему доверенность на заклад имения и на получение всей суммы денег по закладной.
     В середине февраля 1828 года  Лермонтов заложил 140 ревизских душ мужского пола на сумму 28000 рублей.  Ссуда была выдана на 24 года, а по закладной следовало уплачивать ежегодно 2240 рублей.
Но, как оказалось впоследствии, заклад имения так и не поправил имущественное положение семьи Лермонтовых.  Уже через три года Юрий Петрович перезаложил его на кабальных условиях  и сроком на 37 лет. Это произошло в начале апреля 1831 года в Москве.   
Тогда он последний раз встречался с сыном – студентом нравственно-политического отделения Московского университета.
   
*  *  *

Юрий Петрович   чувствовал, что его дни на белом свете быстро тают. В то же время разлука с сыном становилась все более не выносимой, а любовь к нему растущей. Он гордился тем, что Бог наделил Мишеля поэтическим дарованием, внимательно и трепетно следил за его творчеством. Сын тоже всем сердцем тянулся к отцу, сетовал, что их встречи очень редкие и короткие. Но такой им выпал жребий судьбы. 
     Юрий Петрович в январе 1831 года, превозмогая бесцеремонное наступление чахотки, написал духовное завещание сыну:
"… Хотя ты еще и в юных летах, но я вижу, что ты одарен способностями ума, - не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь дать отчет богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце, - не ожесточай его даже и самою несправедливостью и неблагодарностью людей, ибо с ожесточением ты сам впадешь в презираемые тобою пороки…"
     Не мог отец промолчать о гнетущем его чувстве разлуки с сыном, о причинах которой тот, конечно же, знал.
      "… Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя, и лишен был утешения жить вместе с тобою.
Тебе известны причины моей с тобой разлуки, и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь. Я хотел сохранить тебе состояние, хотя с самою чувствительнейшею для себя потерею, и бог вознаградил меня, ибо вижу, что я в сердце и уважении твоем ко мне ничего не потерял…"
     К концу лета 1831 года, когда-то бравый корпус капитан, известный в светских кругах, среди приятелей, как франт и женский угодник, походил на немощного старика. Кожа на щеках стала желто-серая, натянулась так, что резко выделялись скулы и подбородок. Кое-где на теле появились прыщи, которые постепенно превращались в разлагающуюся творожистую массу. Если раньше розовощекое и полноватое лицо украшали только изящные с завитушками волос бакенбарды, то теперь оно покрылось черными с проседью усами и бородой. Его организм настолько истощился и ослаб, что у него хватало сил лишь подниматься с кровати для того, чтобы справить свою естественную нужду.
Он понимал, хотя и всячески отгонял от себя мысль, что час его пробил. В таком состоянии он пишет последнее свое завещание, которое в большей степени касается имущественных интересов сына.
" … долгом почитаю объяснить теперь тебе мою волю, а именно: сельцо Любашевка  (Кропотово тож ) составляют все наше недвижимое имение, в коем считается по 7-й ревизии 159 мужск. пола душ: из числа сих душ по 4 мужск. пола дворовых людей отделены еще покойной матерью моей каждой сестре и числятся за ними по ревизии, следовательно, остается 147 душ. Сие число должно быть разделено пополам между тобою, любезный сын мой, и тремя сестрами моими Александрою, Натальею и Еленою, которые между собою разделят по равной части; движимость, находящаяся в доме, должна быть отдана трем упомянутым сестрам…
      Имение сие заложено в опекунском совете, и потому долг ляжет на число доставшихся каждому душ…"
Михаил Юрьевич до смерти отца ничего не знал об этом на первый взгляд несправедливом по отношению к его сестрам завещании. Логично было бы, что каждому из наследников  должна причитаться четвертая часть имения. Но Александра, Наталия и Елена ничего против такого завещания не имели. Видимо,  потому, что Юрий Петрович, получив от Арсеньевой 25 тысяч рублей приданого Марии Михайловны, все их вложил в общее хозяйство и израсходовал на совместную с сестрами и матерью жизнь. А эта сумма составляла почти половину стоимости всего обнищавшего имения.
     Да и было ли за что сестрам вести с братом имущественный спор по завещанию? В последний год жизни Юрия Петровича доход от имения составлял смехотворную сумму – около 600 рублей.
1 октября 1831 года Юрий Петрович сделал последний вздох в своей короткой земной жизни. Его смерть развязала тугой узел семейной драмы Лермонтова и Арсеньевой, отца и сына…
     Траурная панихида проходила в день рождения Миши – 3 октября.
Сестры не нарушили семейную традицию. Они похоронили брата рядом с  могилой матери, внутри церковной ограды в углу между алтарем и южной папертью, довольно близко от стены божьего храма. Крепостные крестьяне выложили, как и родителям, склеп из красного кирпича. Гроб с позолоченными ручками так же вывесили на мощных цепях.
     На могиле был установлен небольшой памятник из серого гранита, увенчанный крестом. На граните выбили надпись с указанием даты рождения и смерти Юрия Петровича Лермонтова…
И только 143 года спустя, было решено  нарушить его вечный покой.

9
   
Владимир Федорович Топорков отличался удивительной способностью – знал сотни анекдотов и различных баек. Мог их рассказывать без устали, артистично, хохотал сам, и слушатели за животы держались. При этом из него выплескивалась энергия, которая тут же впитывалась другими. Он заражал слушателей добротой и хорошим настроением.
     Но на третий день раскопок могилы Юрия Петровича Лермонтова его было не узнать. Он о чем-то напряженно думал. Курил чаще обычного. Это не осталось незамеченным пензенским ученым.
     - Вы не заболели, Владимир Федорович?
     Топорков обладал еще одной уникальной способностью – он легко находил с людьми общий язык. За два дня так подружился с Арзамасцевым, вроде бы знал его многие годы. Потому и вопрос  того прозвучал по-приятельски, с чувством обеспокоенности.
- Нет, нет, Валентин Павлович, со здоровьем  все нормально.
- Но вы со вчерашнего вечера, какой-то озабоченный?
     - Это меня свои служебные проблемы беспокоят, - слукавил он.
     - Я вам ничем помочь не могу?
     Топорков на какое-то мгновение задумался: "Сказать этому доброму человеку о своих мыслях или …" Решил не откровенничать.
- Спасибо, Валентин Павлович. Не стоит беспокоиться…
- Тогда, слава богу.
Что вдруг нашло на Топоркова, но он не понимал: зачем понадобилось вскрывать почти через полтора века могилу? Зачем переносить останки человека туда, где он всегда был чужим для хозяйки тархановской усадьбы? Положить их рядом с прахом сына и жены? Зачем?  Ведь их души, видимо, и так давно соединились на небесах.
Ему не по душе было, что из района убирается пусть и тусклая, но искорка памяти об отце Великого Поэта. Что ни говори, а могила Юрия Петровича является своеобразной…достопримечательностью района. И теперь ее лишиться?
     Владимиру Федоровичу, может, как никому другому из участвующих в раскопках людей, известно, что становлянский край связан с именами Бунина, Пришвина - это их малая родина. На его земле когда-то побывали Пушкин, Толстой, Репин.  И Михаил Юрьевич Лермонтов  здесь был.   Его именем назван колхоз и, может, потому, что поля этого хозяйства принадлежали когда-то его  отцу, который доживал тут свои последние дни и у стены церкви в Шипово нашел свое, казалось бы, вечное пристанище. И вот теперь оказалось -  не вечное?
     Мысли Топоркова спугнул возглас одного из механизаторов:
     - Сашка, стоп!
Нож отвала бульдозера, как и в первый раз, чиркнул о кирпичную кладку.
     - Владимир Федорович! - радость светилась на лице Арзамасцева. - Кажется, еще на один склеп наткнулись!
- Это хорошо, - отреагировал редактор, но восторга в его голосе не слышалось.
     Второй склеп, как и первый, оказался замурованным со всех сторон. В нем на двух мощных цепях, покрытых рыжим налетом ржавчины, был подвешен дубовый гроб, по бокам которого имелись позолоченные ручки. В местах соприкосновения с цепями  он сильно подгнил
     Сняли с гроба крышку. В нем лежал труп человека, одетого в костюм цвета хаки, рубашку белого цвета. На груди, где был медный крестик, и рубашка, и костюм истлели. На мужчине надеты кожаные ботинки, их подошвы почти полностью отвалились, видимо, медные гвозди, которыми они были прибиты, не устояли перед испытанием временем.   
     - Не может такого быть! - удивился кто-то из мужчин. - Столько лет прошло, и у этого одежда сохранилась?
- Вот это чудеса! – не удержался другой механизатор.
     - Это, конечно, уже не одежда, а труха, - пояснил директор музея, - но чтобы так сохранился ее цвет – действительно вызывает удивление.
Останки покойника напоминали мумию. Кожа на теле высохла и казалась натянутой на кости. Цвет ее был, как и у женщины, серый.
     - Что будем делать, Валентин Павлович? - спросил заместитель председателя колхоза Селиверстов.
     - Надо вынуть гроб на поверхность. 
     - А, может, пока не надо торопиться? – загадочно спросил Топорков.
     - Почему, Владимир Федорович?- с неподдельным удивлением поинтересовался Арзамасцев.
     - Где гарантия, что это останки Юрия Петровича? – не хотел отступать от своего предположения редактор.
- Кому же еще тут быть? – переспросил Валентин Павлович, хотя уже  без твердой уверенности.
Топорков молча вздернул плечами. Ему настойчиво не давала покоя мысль: "Раскурочили чью-то могилу.  Не может тут быть захоронение Юрия Петровича, хоть ты меня убей…"
Он вновь начал прокручивать свою догадку, в воображении переместившись в тот 1831 год. Еще раз проверял надежность своей логической цепочки, открыл блокнот. В нем у него была обозначена рисунком церковь и два варианта  захоронения членов семьи Лермонтовых. И опять у него никак не сходилось, чтобы могила отца поэта могла находиться рядом со склепом молодой женщины – явно не из лермонтовского рода. Петр Юрьевич захоронен по соседству с ней? Вполне возможно. Но только не…
     Тогда, чтобы подтвердить его догадку, надо вскрыть еще и следующую могилу. В ней должен  быть гроб тоже с позолоченными ручками, а  его держат в подвешенном состоянии мощные цепи. И покоится в нем женщина в возрасте не менее шестидесяти лет –  именно в такие лета умерла мать Юрия Петровича. А вот следующее захоронение и будет, скорее всего, того, за кем приехал директор музея.
     - Пусть наш  эксперт внесет, какую-то ясность о покойнике, и тогда мы решим, как дальше поступить.
     Гроб с останками внесли в лабораторию, расположенную в автомашине. После чего колхозники зашумели:
     - Завершение работы следовало бы обмыть.
     - Святое это дело.
     - Помянуть земляка -  сам бог велел.
Топорков вновь сдержанно предположил:
- А, может, рановато? Да и экспертиза заключение еще не дала…
     - Обижаете, Владимир Федорович. Три дня, как кроты, в земле рылись, - явно выразил мнение всех ремонтников их бригадир Василий Петрович.
- Мужики, дело не сделано, а вы уже за стол собрались садиться? – попробовал урезонить Сидорова и его бригаду заместитель председателя колхоза.
- А ты нас, Алексаныч, не пристыжай, - вспылил бригадир, - мы в колхоз не нанимались, чтобы в чужих могилах ковыряться. Своих дел выше крыши…
     Арзамасцев, видя, что разговор принимает скандальный характер, успокоил:
     - Вы, товарищи, правы, пора и перекусить…
     - Вот это предложение дельное, - сразу повеселел Сидоров.
 Вроде только этого ждал и Селиверстов:
- Мужики, мойте руки…
*  *  *
     Валентина Леонидовна – судебно-медицинский эксперт высшей квалификационной категории после предварительного исследования написала акт, согласно которому она не исключала, что обнаруженное захоронение с костными останками принадлежит Юрию Петровичу Лермонтову. У нее, кроме того, что сходилось с воспоминаниями его сына -  вроде бы отец был похоронен в офицерской форме, с бородой и усами, других доказательств  не было.   Точный, научный ответ – принадлежат ли останки Юрию Петровичу, дадут только тщательные лабораторные исследования.
…Мужики выпили и перекусили до песен.
Но у них еще хватило сил и умения опустить пустой гроб обратно в склеп. А Сашка Худяков, вырытый грунт сдвинул в образовавшийся котлован, и выровнял  территорию у стены церкви. 
Останки мужчины переложили в специальный   ящик и увезли   в Пензенскую область.

ЭПИЛОГ

В конце августа 2001 года в селе Становое Липецкой области  на аллее культуры проходило торжественное открытие бюста Михаилу Юрьевичу Лермонтову.
На этом мероприятии неожиданно встретились депутат Государственной думы России, член Союза писателей России Владимир Федорович Топорков и известный в районе строитель Александр Алексеевич Худяков.
     Топорков, широко улыбаясь, протянул руку Худякову.
     - Привет, Саш.
     - Здравствуйте, Владимир Федорович.
     - Опять нам с тобою помог встретиться Лермонтов.
     Александр Алексеевич уточнил:
     - Только теперь сын, а не отец.
Писатель так и не стер улыбку с лица:
     - Ну, ты и хитер тогда был, Сашка Худяков! Помнишь 1974 год?
-  Вы имеете в виду раскопки могил?
- Конечно.
- Что было – то было. Давно, правда. Только не понятно мне, в чем моя хитрость заключается?
Веселые искры светились в глазах Топоркова.
     - Бульдозером ты тогда выкопал склеп вовсе не Юрия Петровича.
     Удивление нахлынуло на Худякова.
     - А кого же?
     Владимир Федорович вздернул плечами и артистично развел руками.
     - А это тебя, бульдозерист удалой, спросить надо, - улыбка прочно приклеилась к его лицу.
- Владимир Федорович, я еще тогда обратил внимание, что на шутки вы большой мастер.
- Я тебе, уважаемый Александр Алексеевич, серьезно говорю – Юрий Петрович так и остался лежать в становлянской земле…
И Топорков рассказал бывшему бульдозеристу Сашке Худякову о дальнейшей судьбе останков, выкопанных  двадцать семь лет назад. Вспомнил свой разговор с ученым музея – заповедника "Тарханы" во время их последнего застолья. Тогда он ему сказал:
- Валентин Павлович, вас не посещала мысль, что грех на душу берете?
     - Не понял вас, Владимир Федорович? Почему?
- А что если вырытые останки не принадлежат Юрию Петровичу? – Топорков, немного захмелевший от водки, выпитой по русскому обычаю после завершения работ у стены церкви, расплылся в улыбке. Она у него всегда была широкая, радушная.
- Как так? – директор музея, видимо, не воспринимал всерьез слова редактора. Он тоже хорошо "перекусил" в компании с мужиками, глазки его весело искрились.
     - А вот так…
И только тогда, открыв блокнот, Топорков поделился своими соображениями о том, где предположительно должна находиться настоящая могила отца поэта. По мнению Владимира Федоровича: между его матерью, Анной Васильевной, и сестрами, которые умерли пожилыми и похоронены позже  Юрия Петровича также у стены церкви Успения Пресвятой Богородицы.  А рядом со склепом неизвестной молодой женщины или девушки мог обрести покой, вероятнее всего, Петр Юрьевич или кто-то еще из окрестных помещиков, но не его сын. Захоронения близких родственников в те времена по обычаю располагали с запада на восток, то есть к восходу солнца. Если Лермонтовых хоронили, по каким-то причинам отступая от этой традиции, то тогда с могилой девушки должна была быть могила одной из сестер Юрия Петровича, но опять не его... 
Арзамасцев вроде бы с интересом выслушал редактора, но сказал перед отъездом:
     - Но это лишь ваше, Владимир Федорович, предположение?
     - Может и так… - ответил загадочно Топорков.
     После многочисленных рукопожатий, взаимных благодарностей участников раскопок могил автомашина взяла курс из Шипово на Пензу.
     А Владимира Федоровича тогда так и не покинула уверенность: "А все же вы, товарищ директор, повезли в " Тарханы" не того, кого надо…"
Худяков на воспоминания писателя отреагировал почти так же, как и тогда представитель музея:
- Но это лишь ваше, Владимир Федорович, предположение.
Усмехнулся Топорков:
- И ты туда же… Ты, наверное, забыл Александр Алексеевич, что я был журналистом, а если честно, то всегда им и останусь. А у журналистов имеется особая привычка – докапываться до истины, чего бы это ни стоило. Так вот… Выкопанные тогда тобой останки перевезли в Государственный музей-заповедник М.Ю. Лермонтова  "Тарханы" через пять лет после его открытия. До этого в нем восстановили усадьбу Арсеньевых, их домовую церковь Марии Египетской, сельскую церковь. Была  реставрирована и фамильная часовня, в которой нашли вечный покой Михаил Васильевич и Елизавета Алексеевна Арсеньевы, их дочь Мария Михайловна и Михаил Юрьевич Лермонтов. Давно нет высокой стены из красного кирпича вокруг часовни, которая возводилась по распоряжению и при жизни Елизаветы Алексеевны. Вместо нее стоит невысокий забор из штакетника. Но я узнал, что те останки не захоронили, как планировалось, в часовне рядом с сыном и женой. Почему? Ведь те события происходили в год 160-летия со дня рождения поэта. И идея их перезахоронения Юрия Петровича заключалась в том, чтобы, хотя и на том свете, отец и сын, наконец-то оказались вместе.
     - А куда же их закопали?
- Могилу для них вырыли метрах в пятнадцати  от стены часовни.
     - Честно говоря, я, Владимир Федорович, ничего не понимаю. Почему все так случилось?
- Наверное, когда Арзамасцев отошел от того застолья, а оно, как ты помнишь, было обильным, ему запали в голову мои слова сомнения, что мы тогда выкопали все же не прах Юрия Петровича. Говорят, что после этого проводились судебно-медицинская экспертиза, антропологическая реконструкция, портретное исследование…
- И что они показали?
- Вот этого, дорогой, я не знаю. Только почему-то  покойному Юрию Петровичу до сего дня в  часовне места не нашлось. Может, против этого была Елизавета Алексеевна? А что если она и с того света в своем имении командует? А? – в глазах Топоркова лукавство играло. С таким же настроением он облегченно выдохнул. -   Выходит, что моя догадка не без основания.  И я этому рад…
- Владимир Федорович, вы не перестаете удивлять меня загадками. Произошел, видимо, конфуз, да еще какой, а вы радуетесь этому? – вид у Худякова был озабоченный. Он ведь и себя в какой-то мере считал причастным и виновным, что тогда напрасно потревожили покой совершенно другого усопшего человека, только, скорее всего, не Юрия Петровича.
Он совершенно не понимал: "Столько лет прошло с тех трехдневных  событий, а они Топоркову покоя не дают? Вот чудак человек! У него что – других забот мало? Был председателем облисполкома, первым секретарем обкома КПСС, теперь вот депутат Госдумы, ну и думал бы себе о делах поважнее, чем какие-то останки, да еще неизвестно чьи…" Он смотрел на собеседника широко раскрытыми глазами.
Но главного знать Худяков не мог, ему это даже в голову не заглядывало. Топорков был поражен с юных лет неизлечимой болезнью - творчеством. А этого "недуга" не бывает без самоотдачи и без страдания. У таких "больных" людей не существует ясной или глубокой, большой или малой, полезной или ненужной истины. У них есть только единственное понятие – просто Истина. Таков и был Владимир Федорович с его активной жизненной и обязательной позицией – познать ту истину до конца!
- Чему, спрашиваешь, радуюсь? А тому, что имя поэта, когда-то  ходившего по аллее парка, по деревне Кропотово, ее окрестностям, не забывается. Вот и в райцентре установлен ему замечательный бюст. А душа его отца, возможно, тоже присутствует на сегодняшних торжествах, радуется вместе с нами такому событию. Может, Юрий Петрович сейчас нас с тобой, Худяков, благодарит, что мы его тогда – в 1974 - оставили спокойно лежать у стены церкви Успения Пресвятой Богородицы…
     Худяков неожиданно для Топоркова признался:
- Я, Владимир Федорович, в школе получил двойку за то, что не выучил стихотворение Михаила Юрьевича. А теперь думаю, как бы я жил, если бы не увлекся после тех раскопок его поэзией? Помните, как начиналось его стихотворение "Эпитафия"?
Топорков не понимал, почему Александр Алексеевич об этом его пытает. Но он обладал завидной памятью  и процитировал:
                " Прости! Увидимся ль мы снова?
                И смерть захочет ли свести
                Две жертвы жребия земного,
                Как знать! И так прости, прости!.." 
     Владимир Федорович умолк. А Худяков радостно спросил:
- Выходит,  "две жертвы жребия земного" в какой-то мере вновь оказались вместе на становлянской земле?
     - Хочется в это, Саша, верить…
- Мне также…