Сашенька, Саша, Александр

                С.Арбитман,

                Сашенька, Саша, Александр.

                -1-

       В  19-м веке жил в городе Бердичеве один еврей, Гирш Эстерзон. Впрочем, там жило много евреев, но для нашего рассказа важен именно он, Гирш.  Город Бердичев превратился к тому времени в культурный и торговый центр Украины. Ну, может быть, не один такой, скорее, один из центров. В городе этом сложилась интересная демографическая ситуация: 75% составляло еврейское население, процентов пятнадцать украинцев, процентов  пять русских и некоторое количество других национальностей. Была какая-никакая промышленность, швейные фабрички, кожевенное производство, прочая мелочевка, но в основном большинство занималось торговлей, перевозками, и вообще чем придется. Когда про такого спрашивали, чем он занимается, обычно отвечали:- « Ну чем может заниматься этот Мотл ( или Моня, или Аврумчик)? Он крутится».

      Давно известно – где много евреев, там много проблем. Каждый считает себя самым умным, если с большим трудом нашел свое место под солнцем, то сдвинуть его невозможно. Поскольку таких мест ограничено, то основная масса прозябает в бедности и предрассудках. И каждый, кто сумел занять это место под солнцем, слывет местным богатеем. А каждый, кто оказался в тени, мечтает приблизиться к этому большому человеку. Хотя какой он большой, хозяин мясной лавки, бакалейного магазина или швейной фабрички с пятью работницами? Но все, как известно, познается в сравнении.

      Гирш был уважаемый в городе человек. У него была лавка скобяных товаров, несколько лошадей, телеги для перевозки грузов, словом, богатый человек. И, как все уважаемые люди, он был человеком глубоко религиозным и жертвовал на синагогу значительные по тем масштабам деньги. Детей своих, трех сыновей, он воспитал также людьми религиозными и готовил разделить со временем между ними свой бизнес. Самый младший из сыновей, Ефим, мало задумывался над будущим своим достоянием, ему, как последнему, после раздела мало бы что досталось.

          Он вообще, Фимка, рос не таким, как все. Религия его мало задела, он исправно посещал со всеми синагогу, исполнял все заповеди, но так, по обязанности. И чтобы не огорчать отца. Отец, понимая, что Ефиму придется пробиваться самому, даже не стал приучать его к своему делу, а определил в коммерческое училище.

           В то время в городе Бердичеве проводили ежегодно ярмарки, на которых купцы и промышленники заключали миллионные сделки. Между прочим, по объему продаж и сделок Бердичевская ярмарка не уступала знаменитой Лейпцигской. Ефим уже заканчивал учебу, как отец внезапно умер, тихо во сне. По завещанию Фиме досталась пара лошадей с подводами. Он продал свое достояние среднему брату, снял комнату в другом районе города и окончил учебу четвертым в выпуске.

             Через месяц открылась ярмарка. Ефим целыми днями бродил по ярмарке, приглядывался, интересовался ценами, пытался завести знакомство с деловыми людьми. Парнишка был никому не нужен.

              Перед закрытием ярмарки Ефима вдруг окликнул толстый приземистый еврей. У него была  окладистая рыжая борода, светлые ореховые глаза, на голове картуз и большая золотая цепь по жилетке, обтянувшей обширный живот.
- Слушай, парень, я вижу тебя уже несколько дней, - обратился он к Ефиму на идиш. – Ты чего здесь делаешь? Если бы не приличная одежда, явно не перелицованная и не перешитая от старших братьев, я бы подумал, что ты хочешь стянуть кошелек у зеваки – богатея.
- Да нет, что Вы, господин! Я окончил коммерческое училище, думал, может удастся на работу устроится. Но нет никого знакомых, и я никому не нужен.
- А ты, поц, к кому обращался?
- Не обращался я ни к кому. Знакомого или родственника надеялся встретить.
- Ха, ты откуда такой красивый? Ты что, прынцесса, чтоб тебя домогались? Сам должен себя предлагать.
- Местный я, Бердичевский. Фима Эстерзон.
-Погоди, так ты сын Гирша, мир его праху? Я его с детства знаю, я тоже родился здесь. Пошли к матери, поговорим.

              Мать, как увидела, с кем пришел Фима, запричитала, забегала, стала срочно собирать на стол. Потом схватила Фиму, утащила на кухню и зашипела испуганно: - « Ты хоть знаешь, кого привел? Это же Лейба Захарчик, первый богач из Киева, он зерном торгует. У него в Киеве не дом, а целый дворец! Ты где с ним познакомился?»
-Да не знакомился я с ним, просто поговорили, он сказал, что знал отца с детства.
-Ничего себе знал! Они сопливыми бегали вместе. Какой человек, какие деньги сделал! Это надо себе представить, богач Захарчик в доме Гирша! Гирш, наверное, улыбается там с этой новости.

               Мать хотела срочно отыскать братьев и позвать их к столу, но Лейба придержал её за руку:- « Нет времени, Фрэйдале. Спешу я очень. Хочу твоего младшего, вот этого Фиму, к себе взять, пусть поучится, поработает, ума наберется. Года на два. Ты как смотришь на это?»

      Мать застыла от изумления, потом бросилась целовать руки благодетелю. Лейба сказал:- « Вот и хорошо. Давай, бахур, собери пожитки, сегодня и уезжаем». Они попрощались с матерью, Фима побросал в чемодан свои вещи, и они поехали. В купейном вагоне, где все оббито бархатом, отделано орехом, мягкие диваны, кондуктор кланяется и приносит все по первому зову, Фима одурел, он боялся присесть, выйти в коридор, при виде бравого усатого кондуктора испуганно вскакивал. В конце концов  Лейба взревел:- « Ты чего это, вроде в штаны наложил. Запомни – если за что-то заплатил, то это твое. Я заплатил за билеты, теперь на время поездки это все наше, и кондуктор наша обслуга».
 
               С вокзала они ехали на извозчике. Фима никогда нигде не был, кроме Бердичева, дома казались огромными, улицы широченными, а публика шикарная. Когда они подъехали к дому Захарчика, Фима, увидев этот трехэтажный дом с колоннами, лепниной, огромными окнами, потерял дар речи. А когда они вошли в огромное фойе, где выстроились несколько слуг, два повара и мажордом Леон из Бельгии – у Фимы просто подогнулись колени. Мажордома он принял за важного и богатого господина, и когда тот с глубоким поклоном приветствовал хозяина и докладывал о положении дел в доме на хорошем русском с легким акцентом, Фима тихо спросил:- « А кто этот барин?»
- Какой барин? Это управляющий, слугами командует, за порядком следит, я его по объявлению в газете нашел, десять лет назад. Он из Бельгии. Честный и преданный, среди хохлов или евреев  иди, попробуй такого найди, чтобы честный.

             Потом появилась жена хозяина, мадам Ливия, возрастом примерно как Фимина мать, но выглядела она лет на двадцать моложе. На ней было голубое с синим блестящее платье, отделанное белыми бантами, затянута в корсет, пышная грудь почти выпадает из выреза. Фима залился краской и отвел глаза. Так в его Бердичеве могли одеваться только девушки из Широкой балки, где было несколько питейных заведений с девицами.

             Вдруг из боковой двери выпорхнули две молодые девушки, прыгнули к отцу и защебетали, и затискали Лейбу, он счастливо улыбался и басил:- « Ну, довольно, генук уже. Всего две недели меня не было, а вы будто год не видели».

              Одна из дочерей была значительно старше Фимы, она мельком взглянула на странного высокого парня с копной черных кудрявых волос, явно из глубокой провинции, и сразу потеряла к нему всякий интерес. Зато вторая, примерно Фиминого возраста или моложе, несколько раз быстро и внимательно глянула на нового гостя, и встретившись с ним взглядом, внезапно покраснела и больше на него не смотрела. А он, между прочим, при черных бровях и ресницах, имел темно-голубые, почти синие глаза. И этот взгляд действовал на некоторых девушек подобно удару. Но Фима об этом не думал, даже, похоже, не догадывался.

             Лейба сказал всем:- « Этого парня зовут Фима Эстерзон, он сын моего друга Гирша, вечная ему память. Я взял его к себе, пусть поучится. Жить ты будешь вместе с Леоном, он тебя научит манерам, и одежду подберет соответственно моему торговому дому. Обедать будешь с нами, за одним столом». После этих слов мамаша Ливия закаменела лицом, старшая дочь скривила презрительно свое симпатичное лицо, а младшая отвернулась вообще. И только верный Леон кивнул головой и сказал:- « Я все понял, будет исполнено, хозяин».

              В комнате управляющего поставили узкую кровать и шкаф для Фиминых вещей. Комната была большая и светлая, на стене распятие, этажерка с книгами, столик с письменными принадлежностями – было видно, что Леон человек образованный и благородный. Книги были на французском, немецком и русском языках. Фима понимал и мог говорить на русском, украинском и немецком, хуже на польском. Основным  языком был, разумеется, идиш. Как религиозный человек, Фима знал, конечно, иврит, на котором молились евреи, но язык этот не любил.

            Мажордом Леон посмотрел, как Фима ходит, послушал, как говорит, и сказал:- « Неделю или две будешь питаться с нами, с прислугой, я тебя буду манерам учить. Хозяин мужчина простой, но мадам из богатой семьи, у неё были гувернеры и гувернантка из Франции, она получила вроде бы хорошее  домашнее  образование. И она страшно раздражается, когда кто-то нарушает этикет или ест, как плебей».
- А кто это плебей?
- Ну, человек из простых, вроде тебя. Ты, например, можешь чавкать, или рукой что-то взять, или нос утереть рукавом,  для чего какая вилка отродясь не знаешь. Так ведь?
- Ну, так, наверное. А где мне было манерам учиться, нам главное было дождаться окончания молитвы, что отец читал вначале, и каждый ел, как хотел, никто в рот другому не заглядывал.
- Вот об этом я и говорю. Мадам в обморок упадет, если ты, к примеру, начнешь есть руками или, не дай Господь, станешь чавкать. Она быстро изгонит тебя от барского стола к нам, в людскую.
- И зачем это мне надо, такой цурес? Я с вами могу питаться, спокойно и без этих цирлих-манирлих. Сидеть и дрожать, так ли все делаю – кусок в горло не полезет.
- Так-то оно так, но приказ хозяина - сидеть тебе за господским столом. У него, похоже, виды на тебя, хочет, чтобы ты научился благородным манерам. Хочет иметь верного человека в конторе, ему Бог сына не дал, только дочери.

           Назавтра они поехали на господской коляске по городу, по магазинам. И Леон одел парня по - городскому, как приказчика в богатом торговом доме. Фима глянул в зеркало и не узнал себя. На него глядел высокий, красивый и совсем другой молодой человек. И, как казалось Фиме, очень богатый. Барин.
-Держи голову прямо, смотри гордо и уверенно,- сказал Леон.
- Ну, Вы меня одели, как богача, Леон. Это даже слишком богато, мне не очень в этом наряде.
Леон усмехнулся:- « Ты настоящих богатых еще не видел. А у тебя наряд типичного приказчика, конторского служаки. Так что не думай, что тебя за богача примут».

         И началась для Ефима трудная жизнь. Леон дрессировал его за столом нещадно, расставлял приборы, бокалы, объяснял, что и как, что можно брать руками, что только вилкой, даже приучал  жевать с закрытым ртом. И как прямо сидеть, не ставя локти на стол. Это было трудно до невозможности. Фима срывался, орал, что ему это надоело, что пошли они все с этим этикетом. Все это происходило в людской, слуги и повара покатывались со смеху, глядя на это бесплатное представление.

          На третий день Леон сказал:- « Фима, завтра поедешь с хозяином в его контору». И назавтра они с Лейбой поехали. Дом Захарчика был построен на Нижне – Владимирской улице, недалеко от Ботанического сада, в районе Новой застройки. И вот они поехали по Бибиковскому  бульвару до Брест – Литовского шоссе, где в большом доме была контора Лейбы. На доме большая вывеска  «Торговый дом Захарчика». При появлении хозяина несколько служащих, находящихся в конторе, вскочили. Лейба махнул, все сели. Потом он позвал управляющего, как выяснилось, немца Отто Штрассера.

- Послушай, Отто, - обратился он к управляющему на немецком, - вот парень, хочу научить его коммерции, определи ему место и помогай. Пусть присматривается и знакомится со всем. Фима, а ты немецкий знаешь?
- Все понимаю и говорю, но читаю не очень.
-Займись с Леоном, пусть тебя научит. У нас все книги по коммерции на немецком. И с Отто говори только на немецком, понял?
-Ferstehe, Sir. Deutsch nur, auch im Schlaf.(Понял, Господин. Только на немецком, даже во сне.)
- Гиб а куг, Отто, этот швицер , оказывается, еще умеет шутить, - он одобрительно ткнул Фиму в спину, - Давай, работай, -  И ушел.

           Фима оказался весьма способным, недаром он окончил Училище четвертым в выпуске. Кроме ежедневной пытки с правильными манерами за столом, Леон стал учить несчастного парня немецкому. Произношение у Фимы было ужасным, Леон бросил поправлять. Главное, чего добивался Леон – пусть парень начнет понимать написанное.

            Так пролетело три недели. С утра Фима уезжал в контору, по возвращении часа два ужинал, поглощая вместе с пищей бесконечные запреты и ограничения. Между прочим, повар Микола готовил для него то же, что и для хозяев. Учеба была организована серьезно. Уставал Фима страшно, падал на кровать и мгновенно отключался. Мадам Ливию и дочерей Лизу и Эсфирь он практически не видел. Так, пару раз мелькнули, на Фиму вообще не глядели, мадам однажды прошла мимо. Сделала вид, что не узнала, приняла за обслугу.

             Вдруг в пятницу Леон, глядя в окно, спокойно произнес:- « Завтра суббота, Лейба сказал, что хватит тебе в людской прятаться. Пойдешь в господскую столовую, на субботний обед». Фима чуть не лишился сознания. Стал умолять перенести на следующую субботу, уверял, что болеет, что-то в желудке болит. Но Леон был непреклонен:- « Хозяин распорядился, и точка. Да не трясись, все у тебя получится. Ты веди себя естественно, как есть. И не бойся, если что получится не по этикету, хозяйка сама не очень все правильно делает. И отвечай прямо, что думаешь, Лейба фальшь  чувствует». И когда зашел Леон и позвал к столу, Фима набрал воздуха, шумно выдохнул и пошел, как на экзамен. Леон громко произнес:- « Господа, Ефим Эстерзон». И легонько подтолкнул его в спину.

          Ефиму было 19 лет. Он вымахал высоким, метр девяносто, стройным парнем. Буйная черная кудрявая шевелюра, белый чистый лоб, прямой нос, хороший волевой подбородок. Но главное – голубые глаза в обрамлении черных ресниц. И при всем при этом полное отсутствие опыта в отношениях с женским полом.

           Лейба смотрел спокойно и немного насмешливо. Мадам сделала брезгливую мину, но во взгляде прятался интерес. Лиза посмотрела оценивающе, а самая молодая, Фира, спрятала глаза и покраснела так, что на лбу выступила испарина. Фима  склонил голову в приветствии, как учил Леон, сел, стараясь держать спину прямо, напротив старшей, Лизы. Лейба, который, похоже, все замечал, внимательно посмотрел на Фиру,  как-то встревоженно, потом задумчиво посмотрел на стол и немного помолчал. Затем началась трапеза. На столе, как во всех еврейских домах, стояли две халы, покрытые красивой накидкой. Две в знак того, что Бог разрешил евреям во время скитаний по пустыне дважды собирать манну небесную перед субботой. Перед главой дома блестел специальный субботний серебряный бокал для вина. Перед другими обычные бокалы, большие, средние и малые. Все приборы были из серебра, начищенного до зеркального блеска.

          Лейба  снял накидку, сделал надрез на одной из хал, отрезал кусок по этому надрезу, обмакнул в соль и откусил. Затем нарезал каждому по куску, прочел молитву:- « Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, Выращивающий хлеб из земли». Отпил вино из своего бокала, и трапеза началась. Много раз субботняя трапеза в доме Фимы начиналась точно так же, может, победнее. И Фима успокоился.

            На столе было все: рыба, мясо,  фаршмак, разные соления, сладости и любимые блюда членов семьи.
- А ты почему не пьешь вина, юноша, - со смехом обратился к Фиме хозяин, - в субботу можно.
- Да я не люблю вино, редко, когда выпиваю.
- Ну, вот и выпей за знакомства с моей семьей. – Фима налил себе, выпил целый бокал, и потом вспомнил наказ Леона, что нельзя пить залпом. Надо прикладываться несколько раз, по глотку. Но было уже поздно. Впрочем, все сделали вид, что не заметили этой оплошности. Зато Фима повеселел, стал свободно и весело отвечать на вопросы и понял, что Лиза достаточно простая и не очень образованная девица. А Лиза все прощупывала Фиму, и постепенно лед между ними основательно подтаял. Однажды, повернувшись, чтобы взять что-то, он столкнулся с твердым и злым взглядом Эсфири. Та быстро отвела глаза, а Фима задумался, откуда такая неприязнь. Впрочем, думал он недолго. Трапеза плавно подкатила к завершению, экзамен Фима сдал.
                -2-

               И началась для Ефима новая жизнь. Рано утром его будил Леон, бодрый и спокойно – приветливый. Он заставлял своего юного сожителя проделать несколько, как он говорил, гимнастических упражнений, затем они молились. Леон около распятия и на латыни, а Ефим,  повернувшись к стене в сторону Иерусалима, раскачиваясь и держа в руках молитвенник, шептал утреннюю молитву на иврите. Потом, умытый и одетый, Фима шел в господскую столовую завтракать. Лейба приходил первым, говорил весело:- « Гитен морген, юнге фройнд», что означало на идиш «доброе утро, юный друг», затем недовольные, что их рано разбудили, дочери, и последней мадам Ливия, которая вечно опаздывала из-за укладки прически, припудривания и подкрашивания своего все еще красивого лица. Правда, значительно портила картину её постоянная надменность и привычка брезгливо кривить рот. Поначалу Фима здорово её боялся, но потом понял, что это маска, прилипшая к ней с детства, и перестал эту маску замечать.

             Лейба постоянно торопился и торопил Ефима, они быстро завтракали и уходили, оставив женщин не торопясь допивать кофе с круассанами. Внизу у дома ждала коляска, они ехали на работу, и Фима снова окунался в сложный мир коммерции, изучал сезонные колебания цен на зерновые, крупы и муку, запоминал поставщиков и скупщиков в России и за границей, ведение документации и бухгалтерию – много чего. И здорово продвигался в этом деле, голова у Фимы была на своем месте.

          В обед они ехали домой. Снова вся семья собиралась за обеденным столом, обед был обильным и разнообразным,  Лейба никуда не торопился, за столом начиналась приятная неспешная беседа. Лиза продолжала подкусывать Ефима, но больше по привычке, да и он научился все превращать в шутку и тем самым выбивал оружие из Лизиных рук. Лейба с удовольствием наблюдал за их пикировками, довольно улыбался своими негроидными губами, и даже иногда громко смеялся удачной Фиминой шутке. Мадам все больше молчала, иногда только делая какие-то замечания дочерям. С Фимой она практически не общалась, и, наблюдая, как он быстро и остроумно парирует выпады своей старшей дочери, похоже, стала его побаиваться. Эсфирь, младшая, тоже все больше помалкивала, общалась только с близкими, прямо к Фиме никогда не обращалась.

           Однажды Фима столкнулся с Лизой на лестнице, она возвращалась, видимо, с прогулки, а он шел к себе, неся несколько книг.
- А что это ты читаешь, наверное, любовные романы? Ну-ка, покажи, - и она взяла одну из книг, - О, Майн Гот! Разве это можно читать? Ты что, сам выбрал эти книги?
- Нет, мне Ваш батюшка их подбирает, а мне запрещено в библиотеке рыться. Батюшка так и объяснил, что наберу всяких пустых книг, а время дорого, надо дело изучать.
- Ну, иди, читай эту дрянь, студент. А я попрошу  папеньку, чтобы разрешил тебе самому в библиотеку заходить и читать что-либо кроме вот этого всего. -  И она с брезгливой миной вернула Фиме немецкий «Справочник по сравнительному анализу стоимости зерновых в деловом мире»

          Через несколько дней по дороге на работу Лейба вдруг спросил резко и сурово:- « Ты чего это, жаловался Елизавете, что я тебя в библиотеку не пускаю?»
- Да нет, никому я не жаловался. Просто случайно встретился с госпожой в доме, она посмотрела, что читаю, спросила, сам ли я такие книги выбираю. Ну, я ответил, что всё подбираете Вы, хозяин.

             Лейба помолчал и сказал, все так же сурово глядя на юношу:- « Ладно, заходи в эту библиотеку и читай, что хочешь сверх того, что я тебе даю. Но книги по работе чтобы были прочитаны в первую очередь. Я потом проверю. И не называй меня хозяином, просто Лейбой  Мосеичем.

              К слову сказать, у евреев в те годы не было привычки называть друг друга по имени-отчеству, но Лейба был купцом первой гильдии и миллионщиком, привык, чтобы его везде почтительно называли Лейба Мосеич. И не догадывался тогда Лейба, что, разрешив Фиме свободно посещать библиотеку, он круто изменит его судьбу, и не только его. А Фима, тем временем, довольно быстро и успешно овладевал знаниями, немец -  управляющий периодически экзаменовал  практиканта, и, похоже, был доволен. Во всяком случае, Лейба ни разу никаких серьезных замечаний не делал. Однажды и Леон проговорился, что хозяин тоже доволен своим выбором. Так и сказал:- « Молодец Фимка! Я людей сразу вижу, кто чего стоит. Если так пойдет, будет моей правой рукой».

             Библиотека у Лейбы была обширная. Это была большая удлиненная комната, по трем стенам стояло три десятка огромных утопленных в ниши шкафов с книгами, между ними на специальных подставках бюсты великих писателей и композиторов. Никого из них Фима не знал, но лица были умные и значительные.  На четвертой стене восемь или десять больших окон, между ними картины. В углу на возвышении небольшой темно коричневый рояль. Было заметно, что шкафы редко открывались, только шкаф с французскими любовными романами, похоже, пользовался популярностью, книги  в нем стояли не ровно, и корешки переплетов несколько поистрепались. В этой библиотеке мадам устраивала еженедельные вечера, приглашались люди искусства, музыканты исполняли свои произведения, выступали некоторые певцы, велись умные разговоры и интеллектуальные споры под хорошую закуску и превосходные вина. Дочери тоже присутствовали, но, прослушав очередного музыканта или певца, в разговорах участия не принимали и удалялись к себе. Обе учились игре на фортепиано, обе недурно играли и пели, но Фима пока их не слышал.

              Однажды, рассматривая книги в одном из шкафов, Фима обнаружил  четыре книги очень большого формата, они не вмещались на полках, поэтому лежали внизу одна на другой. Это оказался анатомический атлас и медицинский справочник, изданные в Германии. Превосходное издание. Прекрасные цветные гравюры, все мышцы, кости, железы, органы человека были обозначены на немецком и на латыни. И справочник, содержащий все описания  и лечение известных на то время болезней. И Фима застыл, разглядывая изображения человека с содранной кожей, все эти разрезанные глаза, почки, кишки и прочие прелестные картинки. Фима почувствовал странный интерес к этой необычайно сложной биологической машине, называемой Человек. И унес эти книги к себе.

              Ефим начал планомерно изучать строение человека, двигаясь от начала первого тома. Он заучивал название органа на немецком и на латыни, до этого прочитав небольшую книгу о том, как читать литинский текст. Он не знал, для чего ему это надо, но зубрил эти странные слова, и ему доставляло удовольствие устраивать себе экзамен. Он раскрывал страницу и произносил названия органов на немецком и латыни, потом, проверив по книге, радовался, что запомнил все правильно. Память у него на все это оказалось удивительно цепкой. Фима понимал, что окружающие не поймут его странного увлечения, поэтому скрывал ото всех, и даже от Леона, свои медицинские занятия.

          Однажды, сидя у окна спиной к двери, Фима держал на коленях атлас и повторял немецкие и латинские слова. В комнату зашел Леон, прислушался, тихо подошел сзади и увидел страницу с руками без кожи, красные мышцы и названия каждой из них. И Фиму с закрытыми глазами, повторяющего эту галиматью. Фима почувствовал присутствие Леона, открыл глаза, захлопнул книгу и уставился на мажордома. Леон тоже застыл в недоумении.

- Ефим, это что? Ты можешь мне объяснить. Откуда эти книги? И зачем ты заучиваешь эти слова?
- Леон, столько вопросов. Книги не мои, я взял в библиотеке хозяина. Это просто интересно, но на работе не отразится. Я в свободное время. Ты никому не говори, прошу тебя.
- Ладно, я никому не скажу. Но зачем столько труда. Ты что, хочешь быть врачом? Ты же еврей, тебя в медицинскую академию близко не пустят.
- Да никуда я не хочу, просто интересно. И память тренирует. Ну, интересно, и все!
- Ладно, ладно, интересно – ну и рассматривай эти кишки.

          С того вечера Фима перестал таиться, почти каждый вечер он осваивал новую страницу атласа. Однажды Леон, глядя на его упорство, вздохнул и сказал:- « Слушай, да брось ты эту медицину, лучше с девушкой какой познакомься, самое тебе время пришло».
- Не знаю я, как познакомиться, как подойти. Боюсь я их, этих девиц.
- Хочешь, я тебя познакомлю с одной, тоже гувернантка у знакомых, прелесть девушка.
- Не надо, сам как-нибудь познакомлюсь.
- Что же, мое дело предложить,- обиделся Леон.
- А почему ты, такой умный и опытный, сам без девушки? Только советы можешь давать.

            Леон был хорош собой, стройный, какой-то утонченный, с благородным лицом, прекрасно понимающий юмор, часто на его лице появлялось ехидное выражение, которое, впрочем, он быстро гасил и заменял спокойной улыбкой. Ему было 36 лет, был он хорошо тренирован, занимался английским боксом, тело было мускулистым и сильным. Словом, жених он был хоть куда.

- Почему нет, есть девушка, и мы любим друг друга. Она гувернантка у купца Полозова, у неё продленный контракт на три года. Она француженка, ей двадцать пять лет. Мы с ней встречаемся раз в неделю.
- Слушай, Леон, а как ты попал в Россию?
- Это длинная история. Если коротко – семья была богатой и знатной, но отец разорился, нас было четверо братьев и две сестры, сестры успели удачно выйти замуж, а мы, братья, остались без всего. Я оканчивал курс права, но продолжать учение было невозможно. Тут мой друг узнал, что в России охотно берут в гувернёры или в управляющие иностранцев. Мы переслали письма в газеты Петербурга, Москвы и Украины. На меня первым откликнулся Лейба, я приехал и вот уже десять лет здесь. А друг в Москве, управляет имением. Видишь ли, здесь можно скопить приличные деньги и купить там, в Бельгии, дом и даже попытаться открыть дело.
 
- А как же, она из Франции, а ты из Бельгии?
-Видишь ли, юноша, я из Валлонии, валлиец. Это юг Бельгии, язык у нас французский, нравы французские. Так что здесь проблем не будет. Я тебя с ней знакомить не буду, еще отобьешь.- И они весело засмеялись. Фима подошел и обнял Мажордома, его тронула откровенность Леона и доверие к нему. И они, похоже, стали друзьями…
 
           Между прочим, Лиза сильно потеплела к Ефиму, почти прекратила свои постоянные подковырки, и даже один раз, разговаривая с ним, взяла его за руку. Фима окаменел, кровь ударила в голову, он боялся пошевелиться. А Лиза, заметив его смущение, провела пальчиками по запястью ( carpi по латыни – машинально вспомнил Фима) и отвела их в сторону. А потом, через несколько дней, когда Фима сидел в библиотеке, вошла Лиза и сказала:- « Ефим, я хочу помузицировать, ты не возражаешь, я тебе не помешаю?
- Да нет, что Вы, госпожа Лиза, как Вы можете мне помешать?

          Она сыграла пару пьес и снова спросила Фиму;- « А ты, Ефим, знаешь нотную грамоту? Если нет, могу тебя научить. Садись рядом». Ефиму нотная грамота была, как сейчас бы сказали, глубоко до лампочки, но возможность сесть рядом с этой шикарной девушкой! Фима вскочил, приставил второй стул и стал ждать, что будет дальше. А дальше было обучение, показ, где до, где соль, постепенно Лиза приблизилась к Фиме вплотную, и он вообще перестал соображать. И боялся пошевелиться. А Лиза вдруг повернула голову к Фиме, посмотрела ему в глаза долгим взглядом, и они потянулись друг к другу. И дело с большой вероятностью закончилось бы поцелуем, но они услышали голос мадам, которая приближалась к библиотеке и громко отчитывала за что-то служанку. Молодые отклеились, Фима рванул за свой стол, а Лиза, прихватив ноты, вышла. Фима сидел минут двадцать, уставившись на портрет Бетховена. Мысли путались и кипели. Что это было, он не мог понять. Ладно, решил он про себя, спрошу совета у мудрого Леона.

          Вечером, после ужина, Лиза подошла к Ефиму в коридоре и сказала тихо:- « Пойдем завтра вечером гулять в Ботанический сад?»
- Так Вы, Лиза, одеты как госпожа, а я – сразу видно, что приказчик.
- Ничего, я у Эльзы, гувернантки, попрошу что-то простое, у нас фигуры совсем одинаковые.

          Вечером Фима метался по комнате, чистил свой костюм в  пятый раз, лицо пошло пятнами, он серьезно паниковал. Когда в комнату вошел Леон, Фима уже собрался уходить.
- Ты куда собрался, друг мой? И почему у тебя лицо психически больного?
- Да так, у меня дела.
- Если ты забросил на сегодня свой атлас, то можно предположить серьезные дела.
- Вот приду и все тебе расскажу, я действительно хотел посоветоваться с тобой. – И Фима выскочил из комнаты.

      Он отошел подальше от дома Захарчика, на самый конец Нижне- Владимирской улицы и стал ждать. Он совершенно не знал, что делать, если Лиза придет, что говорить, куда пойти дальше. И вдруг он увидел её, в скромном  Эльзином наряде, в её шляпке. Она быстро шла, тоже опасаясь встретить знакомых. Они встретились и пошли в Ботанический сад, где по вечерам играл оркестр, гуляли пары, была романтичная обстановка. Они гуляли, стараясь выбрать места малолюдные, было какое-то напряжение и искусственность в этом свидании. Оркестр заиграл вальс, Лиза предложила потанцевать прямо здесь на аллее.

- Что Вы, госпожа Лиза, я только фрейлехс иногда плясал на свадьбах, да и то плохо. А эти западные танцы совсем не знаю.- Они еще погуляли, настроение у Фимы увяло, да у Лизы, похоже, тоже. И они пошли домой. Лиза первой скользнула с черного хода, прошла через кухню, забежала к Эльзе, переоделась и пошла к себе. Настроение её было окончательно испорчено. А Фима вернулся к себе через несколько минут, столкнулся с вопросительным взглядом Леона, устало сел на кровать и рассказал все, начиная с почти поцелуя в библиотеке.
 
         Мажордом долго молчал, потирал руки, будто они озябли, потом откашлялся и начал:- « Слушай, я тебе Лизину историю расскажу. Прежде всего, она старше тебя почти на семь лет. Ей скоро двадцать семь стукнет. А семь лет тому назад у неё был жених, хороший парень Натан. Его отец и Лейба сговорились сыграть свадьбу, все было хорошо, Лиза была влюблена, парень, похоже, тоже.

      Но отец этого Натана получил письмо из Америки, там скончался его дядя. В завещании этот дядя распорядился передать все состояние, кроме некоторой суммы, Натану, при условии, что он женится на дочери этого дяди, на своей кузине. Оговоренная ранее сумма остается личным капиталом дочери. А бизнес дяди был внушительным: киностудия в Голливуде, акции двух автомобильных заводов, табачная фабрика в Мексике, еще пакеты акций нескольких предприятий. Кроме того, дом  в Лос – Анжелесе и огромная квартира в Нью – Йорке. Все это оценивалось в тридцать миллионов долларов. Огромные деньги. И все это описал душеприказчик в письме после вскрытия завещания.
 
          Дядя этот американский не имел кровных родственников, кроме семьи Лизиного жениха, он боялся, что дочь его быстро приберут к рукам и так же быстро пустят на ветер плоды его трудов. А с семьей Натана и со своим племянником он виделся всего два года назад, когда стало известно, что у него неизлечимая болезнь и он решил посетить родные места и могилы предков. И он знал, что дочери очень понравился Натан. Вот такое решение он и принял.

           В семье Натана началась буря. Ураган. Дело в том, что эта семья была не столь богата, как Захарчики. У Кишнеров, такая фамилия у Натана, была пекарня и хлебно – бакалейный магазин. Собственно, с  Лейбой отец Натана и познакомился по поводу закупки муки. Ну, а потом и молодые люди познакомились – и пошло-поехало. А  сейчас на горизонте засияло наследство в пятнадцать раз дороже всего Захарчикова состояния. И мать Натана совсем потеряла голову и находилась в полуобморочном состоянии. Папаша нашего жениха перестал думать о чем-нибудь, он уже мысленно распоряжался этим огромным наследством.

       Сам Натан немного сопротивлялся, но родители придавили его своими аргументами, и он сдался. Было решено сообщить Захарчикам, что они получили наследство в Америке и должны ехать, вступать во владение,  а через некоторое время, совсем скоро, они приедут в Киев, сыграют свадьбу и Натан увезет Лизочку, эту прелесть, эту красавицу в Америку. Про кузину и женитьбу на ней, естественно, ничего сказано не было.

          Поначалу Лиза получила два письма от Натана, он писал, что все в порядке, они работают с адвокатами, скоро всему конец, и он прилетит на крыльях любви. Лиза уже готовилась к длинному путешествию, как приехал отец Натана продавать свою пекарню и магазин. Натан еще остался там, доделывать свои дела, но скоро приедет. Все в порядке, дорогой друг Лейба, почти родственник.

            А потом стало известно, что этот прохвост  Кишнер продал свой бизнес и тихо уехал, не прощаясь, в Одессу, на корабль в Америку. Вскоре приехала в Киев дальняя родственница Лейбы из этой проклятой Америки и рассказала, что повстречала там в Нью-Йорке мадам Кишнер, ну вы, наверное, её знаете, она здешняя, из Киева. Так эта Кишнер рассказала, что Натан, её сын, женился на своей кузине, сказочно богатой, живут они в Лос-Анжелесе, он имеет там киностудию, а старший Кишнер, супруг этой дуры, заделался промышленником, живут в огромной квартире в Нью-Йорке. Она такая важная, спасу нет. Вот дуракам везет, честное слово!

          На счастье, при этом рассказе не присутствовали дочери, они гостили на даче у родителей мадам Ливии. Сама мадам где-то в середине рассказа пожаловалась на разыгравшуюся мигрень и ушла к себе. Лейба дослушал до конца, сказал, что рад за земляков, потом вежливо проводил родственницу и, тяжело ступая, направился в свой кабинет. Там он грохнул об пол дорогущую вазу, долго кружил по кабинету, ругаясь на четырех языках, потом отправился к жене. Мадам сидела в спальне, у зеркала, глядела в него невидящими глазами, такого злого и одновременно растерянного выражения у неё Лейба не видел никогда.
 
- Ладно, Лива, переживем. Главное, как быть с Лизой? Как сообщить ей?- Но жизнь избавила их от этого страшного разговора. Киев был город небольшой, все люди одного круга были знакомы. И новость о Кишнерах, обогащаясь новыми деталями, быстро распространилась по Киеву. И размер их богатства значительно вырос тоже. И однажды к родителям Ливии на дачу приехали друзья. Естественно, первым делом они, как настоящие друзья, сообщили главную новость:- « Вы слышали, какое богатство свалилось на Кишнеров? Их сын, Натан, женился в Америке на сказочно богатой девице, поговаривают, что это его кузина. Ну, это тот Натан, что вроде бы ухаживал за вашей внучкой Лизой. Представляете, какое им счастье привалило?!»

           Родители Ливии опасливо покосились на дверь в соседнюю комнату, где могла быть их внучка, и друзья поняли и сменили тему. А когда они уехали, бабушка открыла дверь в комнату Лизы, не зная, как подступиться к опасному разговору. Лиза лежала пластом и глядела в потолок.
- Не трудись, бабушка, я все слышала. Оставь меня, прошу.

           Лиза возвратилась домой, все разговоры о Кишнерах прерывала в зародыше, выглядела спокойной. Но перестала есть, быстро стала терять в весе, врачи опасались, что дело может закончиться чахоткой и посоветовали уехать на год на воды. Ливия и Лиза уехали в Карловы Вары, а для маленькой еще Фиры выписали гувернантку Элизабет. Через год они переехали в Баден-Баден, прожили на водах два года и вернулись с повзрослевшей и совершенно здоровой Лизой.

          За все последующие годы к ней сватались три раза, все женихи были пожилые и обремененные детьми, внуками и болезнями. Но поскольку за Лизой укрепилась репутация брошенной  стареющей девушки, то своих молодых сыновей никто сватать за неё не хотел. Лиза бросила даже думать о замужестве, характер портился, постепенно она приближалась к званию старой девы. Но недавно к ней внезапно посватался сравнительно молодой человек, немного за сорок, инженер – механик из Германии. У него умерла жена, остались две малолетние дочери. Этот человек всем очень понравился, но Лиза попросила время подумать. Привыкнуть к мысли стать мачехой для двух девочек. Очень это ответственно».
 
- И вот она, Фима, вдруг затеяла эти игры с тобой, - зло проговорил Леон, - она же, как это говорят в России, «застойная кабилька».
- Не застойная, а застоявшаяся, и не кабилька, а кобылка.
- Ну, так я выговорить не могу. Но это игра, никаких чувств  к тебе, бедному и очень молодому, у неё не было и нет, я уверен. Если хочешь знать по правде… - Леон запнулся, махнул рукой и отошел к окну.
- Постой, что я хочу знать по правде?
- Да ничего, это я так… оговорился.

            Но Леон не совсем, чтобы оговорился. Он был связан словом, чуть было не увлекся и не рассказал Фиме то, что обещал не рассказывать никогда. Несколько дней назад он шел с очередной проверкой по третьему этажу, и вдруг услышал какой-то шум в гостевой комнате. Он вошел и увидел Фиру, сидящую в кресле и плачущую совсем по детски, размазывая слезы по щекам. Увидев Леона, она вскочила, отвернулась к окну, быстро утерлась платком и обернулась с подобием улыбки.

              Леон подбежал, обнял Фиру, прижал к себе;- « Кто тебя так обидел, кто посмел обидеть нашу красавицу?»
              Фира замкнулась, сказала твердо, что никто её не обижал, что это просто плохое настроение. Но Леон давно знал эту девочку, его не проведешь. Он посадил её в кресло, сам сел напротив, взял Эсфирь за руку и сказал еще тверже, чем девушка:- «Я не уйду, пока ты не расскажешь мне, в чем дело. Ты меня знаешь, я не успокоюсь. Пока не узнаю, что у тебя не так. И будь уверена, что это во мне и умрет. Я просто хочу попытаться дать тебе совет, если мне это удастся. Я тоже вижу, что тебя что-то гложет, где наша веселая Фирочка, почему она больше не играет и не поет. Расскажи, возможно мы вместе разберемся».

           Фира долго молчала и, наконец, стала говорить.
- Меня злит, что Лиза сближается с Ефимом. У неё жених, замечательный человек, а она кружит голову этому приказчику, она же его не любит, я же вижу. Меня это злит необыкновенно. И еще – она старше Ефима, мне кажется, что она хочет приблизить его, а потом оттолкнуть и тем унизить. Это отвратительно!
- Ты совершенно права, девочка моя. Но причем здесь твои слезы? Я понимаю это так, что ты неравнодушна к Ефиму? Или я ошибаюсь? Ты не бойся. Я сказал, что никому ничего не скажу.

              Фира сжалась, долго колебалась, и вдруг снова заплакала: - « Да я люблю его! Я влюбилась в него, как увидела в первый раз. А он меня вообще не замечает. Я ждала, что он как-то заинтересуется мной, ждала, ждала – а он увлекся Лизкой! Я спать не могу, я есть не могу. Ну, что мне делать, Леон!?»
-Насчет Лизы – не волнуйся. Эта её игра, она хочет показать свою женскую силу, убедиться в своей привлекательности. И игра эта скоро закончится, уверяю тебя, моя девочка.
- Может это и так, но как мне быть, я не могу сидеть за одним столом с ними и видеть, как они шутят, как переглядываются. А на меня он совсем не смотрит!

-Ну, хорошо. Допустим, он переменится к тебе, и у него даже возникнут к тебе чувства. А дальше что? У вас нет будущего, отец никогда не отдаст тебя за приказчика. И даже не потому, что Фима ему не по нраву, но общественное мнение сильно ему повредить может. А он, и особенно мамаша твоя этим мнением сильно дорожат. Подумай об этом, ты уже большая.

- Да я все понимаю. Но я не могу на него спокойно смотреть, я думаю о нем постоянно, он мне снится, это как болезнь! – и она снова заплакала, сильно и безутешно.
- Что же, девочка, любовь, особенно сильная – это действительно болезнь. – Леон гладил её по голове. – Ты сейчас сильно ослеплена, попробуй спокойно и отстраненно присмотреться к Ефиму, попробуй пообщаться с ним, может, увидишь в нем и недостатки. И помни, если ты его любишь - сближение с тобой может привести к крупным неприятностям для Фимы. Отец выгонит его в свой Бердичев, и все.

            Фира понемногу  успокоилась, снова взяла с Леона клятву в вечном молчании, просушила глаза, и они спустились, каждый к себе. Вот об этой беседе Леон чуть не проговорился, но вовремя взял себя в руки…

            А события вдруг приняли неожиданный оборот. Через пару дней после похода в Ботанический сад к Захарчикам вдруг приехали родители Ливии. Они уединились в кабинете Лейбы, бабушка сделала трагическое лицо и обратилась к дочери:- « Ты знаешь, что натворила твоя старшая дочь? Она и так принесла столько переживаний семье, а сейчас еще и это!»
- Мама, прекратите говорить загадками. Что же натворила наша дочь?
- Наша служанка вместе со своим ухажером ( они собираются пожениться) были позавчера в Ботаническом саду, и видели там нашу Лизу под ручку с этим вашим Бердичевским самородком. Я неоднократно говорила, что нельзя простолюдина сажать за барский стол. А сейчас, похоже, вся наша прислуга все это уже знает, и скоро узнает весь Киев. Надо что-то делать, чтобы не сорвать свадьбу с этим немецким евреем.- И они уехали, встревоженные и злые.

           Лейба заорал так, что окна чуть не полопались:- « Где Елизавета?!!! Пусть зайдет в кабинет!» Лизу позвали, она побежала к родителям, смутно предчувствуя крупные неприятности. Фира тоже услышала крики батюшки, и прокралась к кабинету со стороны балкона, где была стеклянная дверь, и через неё все было слышно. Лиза стояла перед родителями, их лица не обещали ничего хорошего.

- Ну, расскажи нам, как тебя угораздило появиться в Ботаническом саду с Ефимом? У вас что, отношения. Как ты посмела, гемайнен мэйдл ( дрянная девчонка) так опозорить отца? Явиться в общественное место без достойного кавалера, и без разрешения родителей. И с приказчиком! Завтра уедешь к бабушке в их имение, и не показывай носа в Киеве. Если здесь будут интересоваться, мы скажем, что разрешили тебе показать Ефиму гуляние в этом чертовом саду. А через пару недель должен приехать инженер Розенталь из Берлина за ответом, только вздумай отказать ему – тогда ты мне вообще не дочь! – Лиза молчала, она согласна была на все, только чтобы эта сцена поскорее закончилась.

- Скажи мне, Лизочка, а у вас с Эстерманом  действительно отношения, или это что тогда? – вступила маман.
- С Эстерзоном, - поправил Лейба.
- Ах, какая разница, право!? Так что там у вас?
- А ничего, ровным счетом ничего,- встрепенулась Лиза, -  просто легкий флирт. Как я могу всерьез увлечься приказчиком без копейки в кармане, из глубокой провинции  и моложе на семь лет. Вы что, совсем меня за дурочку считаете?
- Ну, за дурочку мы с маман тебя не считаем, но вела ты себя безответственно. Так что поедешь, а мы еще, пожалуй, вместе с тобой и Фиру пошлем. Это будет выглядеть лучше, чем ты одна, а то похоже на ссылку.

            Фира, услышав это предложение отца, чуть не упала в обморок. И решила стоять насмерть, но к бабушке не ехать. Но стоять насмерть у Фиры не получилось. В еврейских семьях девочки, как правило, воспитывались в абсолютной покорности отцу, поэтому она не смогла ослушаться, и они с сестрой отбыли к бабушке.

             А потом Лейба вызвал на ковер Ефима. Он долго и пристально смотрел на молодого красавца, потом спросил, сохраняя строгость:- « Ну, и что у вас было? Только правду!» Фима, твердо глядя в глаза хозяину, сказал, что не было ничего. И, защищая Лизу, заявил, что все исходило от него, что он упросил Лизу сходить в этот дурацкий сад, очень хотел посмотреть на жизнь ночного Киева. А так  - что же может у них быть, она госпожа, а он приказчик, никто.

          Лейба пристально глядел на этого красивого и умного юношу, и у него рождался план. Если и вправду Фима покажет себя, то было бы недурно привязать его к себе. И он,  пожалуй, сделает из него компаньона, выделит часть капитала и женит на Фире. Он, этот мудрый и наблюдательный человек, давно догадался, что Фира влюблена в Ефима со всей силой молодости. И если приедет этот немец, и у них с Лизой все сложится, то он постарается отправить в Берлин вместе с Лизой и свою младшую. Пусть наберется европейского лоска, повзрослеет, а если по возвращении он увидит, что чувства её не остыли – тогда он подтолкнет молодых к свадьбе. Ну, а если Фима встретит девушку по душе, тогда этот план придется изменить.

        А если природа будет давать знать о себе, тогда есть несколько приличных заведений, например «У мадам Клотильды». Лейба надолго задумался, вспоминая красные бархатные диваны, а на них белых девиц почти без ничего, потом тяжело вздохнул, налил себе водки, выпил и собрался уезжать к себе в торговый дом. В кабинет влетела мадам Ливия, с порога потребовала изгнать этого Эстербойма, или как его, в свой вонючий Бердичев. Лейба мрачно посмотрел на неё. В голове у него билась мысль:- « Как же так? Она, мать, так и не заметила, что творится с Фирой, а он, отец, замотанный своей коммерцией, сразу все понял. Уж больно она занята собой».
- Лива, он остается, и фамилия его Эстерзон, запомни. И кончен разговор!- Ливия выкатилась из кабинета, она знала, что если её муж говорит таким тоном, то лучше не спорить…

                -3-

               «Немец» Розенталь действительно приехал через три недели. И приехал он не один, а с дочерьми Габи и Гретой и их няней, суховатой и строгой немкой. Все они говорили только на немецком. Практичный господин Розенталь мудро решил посмотреть, установится ли у детей и их новой мамой контакт и теплые чувства, сможет ли она найти путь к их сердцам. Он планировал прожить у Захарчиков месяц,  и если все пойдет хорошо, сыграть в последнюю неделю свадьбу, собрать багаж и отбыть в свой Берлин.

           Все складывалось весьма удачно. Как ни странно, Лиза, никогда не имевшая контактов с маленькими детьми, проявила необходимые мудрость и теплоту. Старшей, Габи, было восемь лет, а младшей, Грете, шесть. Они оказались весьма воспитанными и умными девочками, и им сказали, что едут они с папой за новой мамой для них. Лиза в первый же день спросила у няни, что любят девочки, а что не очень, что читать им на ночь, в какие игры играть. Няня ответила коротко и доброжелательно: - « Главное – полюбите их, они истосковались по маме. И не ругайте по мелочам.  А все остальное – само придет». И улыбнулась, пожалуй, впервые за все время. Лиза вдруг с удивлением увидела, что лицо няни разительно переменилось, перед ней стояла молодая и очень симпатичная девушка.

- Знаете, я советую вам чаще улыбаться, это поразительно вам идет.

            Лиза посмотрела на девочек по- другому, она поняла, что главное для них – любовь. И она полюбила их. И стала играть с ними, читать на ночь, вместе с няней одевать по утрам, кормить, учить рисованию. И все это доброжелательно и без раздражения. Инженер Розенталь приглядывался ко всему, и это его чрезвычайно радовало. А через две недели Габи подошла к Лизе и сказала серьезно, как взрослая:- « Лиззи, мы согласны, чтобы ты была нашей мамой». Лиза чуть не разревелась, взяла себя в руки и сказала, что очень этому рада.

          Самое удивительное, что и Фира мгновенно влюбилась в этих замечательных рыжеватых девчонок. Она была значительно моложе сестры, поэтому более подвижна и непосредственна. Она носилась с ними по двору, играя в мяч, ходила в Городской парк, где была большая карусель. Вверху был сделан потолок из досок, там своеобразный чердак. На оси было большое колесо с торчащими несколькими толстыми палками. Несколько мужиков, раздетые по пояс, брались за эти палки, раскручивали карусель и с диким грохотом неслись по кругу в этом глухом пространстве. Поэтому они были раздеты по пояс и в конце трехминутного сеанса были мокры, как после купания. Но дети и их родители сидели на конях, львах и оленях, неслись по кругу и были в полном восторге.

            Часто за столом Лиза немного помогала Габи, но та была уже большой, а вот Фира кормила младшую, часто непроизвольно поглаживая её по волосам и легонько прижимая к себе. Это было удивительно, как Фира, никогда не имевшего представления, как вести себя с маленькими детьми, так мгновенно нашла правильный подход к этим чужим детям. И однажды Габи после очередной веселой игры подбежала к Фире, прижалась к ней и прошептала:- « Фира, мы хотели бы, чтобы ты была нашей мамой». Фира похолодела, помолчала и, как ей казалось, нашла правильные слова:- « Понимаешь, Габриэла, я еще очень молода, папа не может на мне жениться. И вообще он полюбил Лиззи, он же не может её разлюбить. И Лиззи очень хорошая и добрая, она будет вам отличной мамой. Поверь мне. А я буду часто к вам приезжать в гости». Габи подумала, кивнула согласно и отошла.

          Ефим старался не попадаться Лизе на глаза. Утром она и Фира являлись к завтраку позже, задерживали дети. В обед он не приезжал домой, уговорил Лейбу, что будет питаться в ресторане рядом, жалко терять время. Лейба удивился такому рвению, но уговаривать не стал. А за ужином Лиза вся была в детях и инженере Розентале, похоже, Фиму вообще не замечала. Иногда он сталкивался взглядом с Фирой, взгляд её потеплел, и она не так быстро и нервно отворачивалась, как ранее. Несколько раз они сталкивались в доме, Фира вроде хотела что-то сказать, даже останавливалась, но увидев в синих глазах спокойный и равнодушный вопрос, робела и быстро уходила.

           Инженер повторил свое предложение, Лиза согласилась, и жених обговорил с Лейбой место и дату свадьбы. Свадьба была по высшему разряду. Был арендован самый большой киевский ресторан, под купу молодых привел главный раввин Киева. Он же совершил все необходимые манипуляции, прочел положенные молитвы, молодые отпили вино, жених надел на указательный палец Лизы свинцовое кольцо, потом инженер раздавил завернутый в салфетку, чтобы не поранится, бокал правой ногой, раввин протянул им большое свидетельство о браке – и все, и «в долгий путь, на долгие года».

             Назавтра люди, которые еще недавно сплетничали про Лизу, с восторгом рассказывали тем, кто не сподобился быть приглашенным, какая была замечательная свадьба, одна на сто лет. Платье у невесты из Парижа, можете себе представить? А еда – это не передать! Были осетры и икра из Астрахани, были фрукты, наверное, со всего света, фаршированная рыба из щук с форелью. Были даже устрицы из той же Франции, кто только может их взять в рот, живых? Правда, Петренко, ну тот, кто торгует железом, как узнал, сколько они стоят, стал их глотать и ими давиться, один раз почти совсем задохнулся. Потом, протерев слезы, обратился к народу:- « Вы что же, господа, не едите устрицы? Прекрасный продукт!» Если бы его гвозди столько стоили, он бы и их глотал, наверное.

        Словом, свадьба была предметом разговоров целую неделю, пока её не перебила новость, что от купца Говрилюка сбежала с певцом Брыгайло, прихватив все драгоценности и приличное количество ассигнаций, его молодая жена Жанет, бывшая его просто любовница, хотя его предупреждали, что любовниц опасно превращать в жен.

           Ефим на свадьбе не присутствовал. Его Лейба отправил в первую командировку в Полтаву. Они с управляющим выправили все необходимые документы, и Ефим Эстерзон стал полноправным приказчиком «Дома Захарчика», с правом самостоятельных сделок и переговоров с агентами и купцами. Лейба должен был сам ехать, но тут свадьба, а сделку в Полтаве откладывать было никак нельзя. Лейба позвал Ефима, вручил ему документы, Фима выкатил глаза – что это? – и Лейба объяснил:- « Ты, главное, не бойся. Там, в Полтаве, есть торговец зерном и крупами, ты о нем слышал, это Полищук Прокоп, мужик прижимистый, у него скидки копейки за пуд не добиться. Но у них нынче на Полтавщине уродился богатый урожай, он почти все скупил, а складов не хватает, и подтоварники слабые, не успевают зерно сушить. Того гляди, зерно гореть начнет. Ты должен перекупить часть зерна, там лишнего тысячи полторы пудов. Крайняя цена рупь пятьдесят за пуд, выше не соглашайся. И не бойся, если не выйдет. Возвращайся, пусть подавится своим зерном». Фиме справили отличный костюм, который сшил для него известный портной Глузкер из Варшавы, снабдили деньгами и чистыми векселями, и поехал новый подрядчик первым классом в Полтаву.

             Молодые паковали обширный Лизин багаж с приданым, до отбытия оставалось два дня. Вдруг за обедом Габи сказала всем:- « Мы хотим, чтобы Фира была нашей второй мамой и поехала с нами в Берлин». Сказала твердо, как приговор. Все остолбенели. И только Лейба чуть не задохнулся от счастья – такая удача. Ведь это был его план – послать Фиру на некоторое время в Германию. И он решил подыграть детям.
- А что такого, пусть поедет, рассеется, мир поглядит, на её содержание я выделю достаточно средств.
- Мне надо подумать, завтра дам ответ. -  Фира встала из-за стола и молча вышла. И отправилась прямиком к Леону.

- Скажи, Леон, куда пропал Ефим? Что случилось с ним, его что, уволили?
- Да нет, дорогая, его отец твой сделал полноправным приказчиком и отправил на торги в Полтаву.
- Меня хотят отправить с Лизой в Германию, девочки попросили стать как бы второй мамой, очень они ко мне привязались. Что мне делать, ты же мой друг?
- Я думаю, что тебе следует ехать. Вернешься, вся европейская, повзрослевшая, красавица из красавиц – Фима сразу влюбится, вот увидишь.
- Хорошо, я поеду,- решительно сказала Фира. Она обняла Леона, а потом шепнула, - если зайдет разговор, можешь рассказать ему о моих чувствах, я снимаю с тебя обещание молчать.

               Назавтра они уехали. Лиза была довольна, что едет не одна, а с любимой сестрой. Фира была сосредоточена и серьезна. Впереди была неизвестность…

            Прокоп Полищук оказался крупным мужчиной, с сизым носом над седыми вислыми усами, короткой «под горшок» стрижкой, тремя загривками на затылке и крепкими белыми зубами, которые жемчужно блестели при улыбке. А улыбался он часто, видимо, знал, что это делает его лицо добрее. Он радостно встретил юного представителя Захарчика. Об этом юноше он ничего не слышал и видел его впервые. Сначала он подумал, что обдурить этого юношу – пустяковое дело, но потом забеспокоился: не такой Лейба человек, чтобы доверять тысячи прохвосту и дурачку. Вот и костюм у него на три сотни тянет. И красавец! Дочь, Галина, как увидит, так и не оторвешь потом.

           Начались нудные переговоры. Ефим с цифрами доказывал, что упрямый Прокоп сгноит зерно и вообще потеряет товар. Полищук соглашался, но цену заламывал два рубля за пуд. Ефим помнил о границе в рубль пятьдесят копеек, и только к вечеру они, наконец, сговорились до этой цены. Но Ефим вошел в азарт, он почувствовал, что можно еще поторговаться. Порядком обессиленный Полищук предложил поужинать и продолжить переговоры завтра. В столовой был снова накрыт стол, половина блюд была заказана в еврейском ресторане, чтобы гость мог употребить кошерную пищу. Особый знак уважения. Ефим поблагодарил за такую заботу, заметив, что он кошрута не соблюдает, можно было бы не беспокоится.

            Во время ужина во двор въехала коляска, из неё выскочила ладно скроенная, высокогрудая, с крепкими ногами и светлой косой, уложенной вокруг головы, в украинской одежде Полищукова дочка, Галина. Подвыпивший Прокоп заулыбался, блеснули его жемчужные зубы.
- Вон Галю моя приехала, звездочка моя. Как мать померла, так она уж пять лет за хозяйку.
             «Звездочка» Галя влетела в столовую, видно, хотела рассказать какую-то новость, увидела гостя, одним быстрым взглядом сразу все рассмотрела и обмерла. Между прочим, у женщин есть такая способность: один раз мельком взглянуть, и сразу все увидеть. У мужчины все не так, ему надо долго разглядывать предмет, оценить фигуру, представить, как это выглядит внутри одежды, потом уже глаза, рот, нос, лицо в целом. Одежду он вообще не запоминает. Что поделать, разные планеты женщины и мужчины.
- Вот, Галю, познакомься, новый приказчик Захарчика из Киева, Ефим.

           Галя подошла, немного заторможено двигаясь и не отрывая взгляда от синих в начинающихся сумерках глаз Ефима. Подала руку с внезапно повлажневшей ладонью, сказала:- « Рада познакомиться, Галина». Ефим кивнул, сказал, что тоже рад познакомиться с такой приятной девушкой. Приятная девушка присела к столу, налила себе наливки вишневой, залпом выпила, совладела с собой и спросила у отца, что приехал торговать этот приказчик. Все, подумал подвыпивший Прокоп, пропала девка. Ведет себя совсем не так, как обычно.

-  Вот, понимаешь, какое дело, разнюхал этот лис Лейба из Киева, что у нас образовались некоторые излишки зерна и гречихи. И прислал вот Ефима перекупить у нас этот товар, потому как мы не сможем его сохранить, сгорит зерно, да и гречка подгниет.
- Ну, знаю я. Так продай, в чем же дело?
- Так он цену снижает до невозможности, уперся, как бык.
- А сколько Вы, Ефим, просите за зерно? – Он хотел сказать, что за рубль пятьдесят он бы согласился, но у него вырвалось за рубль двадцать. Прокоп выпучил глаза, - Побойся Бога, разговор застрял на рупь пятьдесят, откуда эта новая цена, это себе дороже? -  Ефим подумал, помолчал, отвернувшись к окну. Боковым зрением он видел, как Галю пристально его разглядывает. Он вздохнул и сказал огорченно:- « Ну, тогда завтра поеду, пусть гниет это зерно. У меня есть указание хозяина, я не могу его цену превысить».
- Послушай, батько, да продай им этот товар, все равно погибнет. Здесь, на Полтавщине, никто не перекупит.
- Нет, я сам за эту цену покупал, а подвозка, а хранение? Ладно, дьявол тебя забери, давай за рупь тридцать. – На том и порешили. Завтра пойдут в банк, оформят все, часть деньгами, часть в векселях. Выпили за окончание сделки, и Ефим, не веря в удачу, собрался в гостевую комнату, спать.

- Скажите, Ефим, а вы раньше бывали в Полтаве? Нет. Так, может, погуляем, я вам Полтаву покажу.- Ефим охотно согласился. Галя засуетилась, подхватила парня за руку, и они пошли пешком. Прокоп видел через окно, как Галя весело заговорила, что-то показывая  Ефиму, сильно задирая голову. Парень был на голову выше. А может, и больше. Прокоп посмотрел им вслед, огорченно пожевал губами, подумал, что все, пропала девка, такой он свою ненаглядную Галю никогда не видел.
             Они гуляли до поздней ночи. Ефиму было с ней легко и просто, она оказалась веселой и хорошо рассказывала на своем певучем украинском. И хохотала над удачными шутками парня. Но у него даже не возникало мысли о продолжении отношений с этой милой дивчиной. Семья никогда бы не позволила связать свою жизнь с хохлушей, да и Полищуки тоже придавили бы все на корню. Попрощались они весьма сердечно, как старые друзья. Галя, похоже, ждала от парня большей сердечности, может быть, поцелуя. Но он только погладил её по плечам, пожелал спокойной ночи, и пошел спать. И сразу уснул, как подстреленный. А Галя до рассвета так и не уснула, прямо с потолка на неё глядели эти синие глаза в черных ресницах.

              Утром они позавтракали, поехали в банк и быстро все оформили. Дня через два после возвращения Ефима Захарчик должен организовать погрузку и перевоз в свои склады это зерно и гречиху. Галя, не спавшая всю ночь, крепко спала и не слышала, как Ефим прощался с Прокопом, как тот уговаривал остаться еще на пару дней, но Ефим сослался на занятость и уехал. Она проснулась только к обеду, выскочила,  как была со сна, столкнулась с отцом, спросила, предчувствуя ответ:- « А где же Ефим, батько?
- Так уехал, ты посмотри, который сейчас час.
- Что же ты не разбудил меня? Как же он, не простившись?- Она обреченно махнула рукой и ушла к себе, и проревела до вечера. Прокоп все слышал, но войти не решился.

            Возвращение было триумфальным. Лейба все допытывался, как удалось сбить цену. Ефим неопределенно отвечал, что вот так как-то удалось уломать, весь день уламывал, даже голос сел. О роли Прокоповой дочери он скромно умолчал. А Лейба радовался, как ребенок, что не ошибся в выборе там, на Бердичевской ярмарке.
- Лейба Мосеич, а как свадьба прошла, уехали молодые?
- Все, уехали. Свадьба прошла, что надо. Жаль, тебя не было. Но заслужил, заслужил премию! Я тебе разницу в двадцать копеек за пуд, что ты выторговал, на твой счет в банке положу, как начало твоего личного капитала. И не спорь, это за первый блин, который получился не комом. Между  прочим, с Лизой в Германию и Фира уехала, пусть поживет там,  в Европах. – Он посмотрел внимательно на Ефима, но ничего, кроме облегчения, на его лице не отразилось. И Лейба лишний раз убедился в правильности своего плана.

            Ефим пошел к себе, довольный жизнью, обнялся с Леоном, расспросил обо всем, слегка удивился, почему это Фира тоже уехала. Леон объяснил причину. А потом, обозвав Ефима дураком, пересказал тот памятный разговор с Фирой, о котором он обещал молчать. Ефим был страшно удивлен, озадачен. Почему же она ничего ему за столько времени не сказала, даже не намекнула?

- Ты действительно такой глупый? Как в одной голове уживаются такой умный и такой глупец одновременно? Она же боялась на тебя глаза поднять, не то, что рассказать о своих чувствах. Проглядел девку, теперь ищи ветра в поле.
- Ладно, чего теперь горевать. Да и вообще это пустой разговор, Лейба никогда бы её за меня не выдал.

             Ефим окунулся в работу и изучение своей медицины. Иногда Леон, стоя за его спиной и разглядывая из-за спины очередную страшную картинку, поднимал плечи и вертел пальцем у виска. И советовал бросить, наконец, это пустое занятие. Но для Фимы это уже стало образом жизни, без этих терминов, описаний болезней и лекарств он не мог существовать. К сообщению Леона о беспросветной Фириной любви он отнесся спокойно, но все чаще стал вспоминать злой её взгляд за столом, её робость при случайной встрече, как она внезапно и сильно краснела, встретившись с ним взглядом – и чувство досады все крепло где-то в глубине сознания. Давно известно: что имеем, не храним, потерявши – плачем…       
               
                -4-
   
                Прошел год. Ефим приобрел опыт и хватку. Лейба все чаще поручал ему самостоятельные сделки, даже не назначая цен: он знал, что парень не подведет, выторгует по максимуму, и ни одной копейки не украдет. Он сам назначал ему приличное жалование и премиальные, в результате на Фимином счету начала накапливаться кругленькая сумма. На следующую Бердичевскую ярмарку Лейба взял Ефима почти как компаньона. Он разрешил ему самостоятельно проводить торги с некоторыми скупщиками, правда, поставив его в известность. После длительного перерыва Ефим навестил семью.

           Вот они собрались вместе, братья, их жены и дети, сильно постаревшая мать, тетка, сестра отца. Братья и их жены показались ему провинциальными, застывшими в развитии, суеверными до удивления и не очень умными. Только мать оставалась все такой же, доброй, суетящейся, желающей только о том, чтобы всем было хорошо, чтобы все жили дружно.

           Ефим накупил подарков братьям, их женам и племянникам, явился в своем выходном костюме, гладко выбрит и пахнувший одеколоном. А братья, бородатые, в кипах, в затасканных костюмах, их жены в несвежих платьях и в вечных передниках сильно контрастировали с этим залетевшим  городским щеголем. Зависть – сильное чувство, а среди родственников бывает просто непреодолимым. Буквально через пол часа зависла злая и тревожная атмосфера, братья не могли смириться с тем, что их младший затюканный Фимка приехал богачом. Они стали придираться к нему, упрекать, что он забросил мать.
- Постойте, как забросил? Да я каждый месяц посылал ей по пятьдесят рублей, деньги немалые.

            Тут все оборотились на старшего брата, Моисея. Это он ходил на почту и получал перевод. Потом забирал все, оставляя матери пять рублей. И все были уверены, что неблагодарный Фимка посылает только пять рублей, а сейчас приехал, как Ротшильд. Разгорелся грандиозный скандал. Средний брат, Беня, быстро подсчитал свои убытки, и потребовал свою долю от этих денег – пятьсот рублей.

       Подумать только, этот Моська присвоил себе под тыщу, сумасшедшие деньги. Моисей отмахнулся от среднего, сказал, что он глава семьи, и вправе сам распоряжаться этими деньгами. Все забыли, что это были материны деньги. Жена среднего брата с ненавистью посмотрела на жену старшего, закричала визгливо:- « Теперь понятно, почему они расширили свой магазин. И почему она в синагогу почти каждый месяц надевает новое платье. Воры, у родной матери воруете!» Бабы вцепились в волоса, на пол полетели парики, дети завизжали, мать тихо плакала в углу. Ефим встал, сунул матери сто рублей, сказал, чтобы никому не давала, решил, что ноги его здесь не будет – и ушел не прощаясь. На время ярмарки он поселился в гостинице. А деньги он пересылал потом с кем-то из знакомых, кто собирался в Бердичев, с просьбой передавать их в собственные руки.

           Поначалу Фира сильно скучала по дому, и часто с тоской думала о Ефиме. Но потом её закружила столичная жизнь, в доме инженера собиралась интеллигентная публика, велись умные разговоры. Она стала одеваться по моде, сделала современную прическу, они с сестрой и девочками стали путешествовать по Германии, ездили во Францию и Италию, она столько увидела за год. И постепенно образ Фимы стал бледнеть, она все реже перед сном вспоминала его кудри и синие глаза. А тут еще за ней стал ухаживать молодой и очень интересный, и учтивый молодой человек, сын сотрудника инженера Розенталя. Его манеры, его обхождение сильно отличались от Фиминых, в котором все еще сидела неистребимая местечковость. И шансы Фимы быстро снижались. Он же наоборот все больше чувствовал тоску и желание увидеть Фиру. Он знал, что Фира иногда пишет Леону, описывает,  куда ездили, что видели, спрашивала о доме. Он иногда небрежно интересовался, не вспоминает ли она Ефима, но Леон отвечал, что так, среди прочих, а специально про него нет. И приветов не передает.

                Ефим был парень с характером. Он попереживал, потом твердо решил выкинуть её из головы – и ему это удалось. Он продолжал много работать, изучил свой атлас, справочник, купил немецкую книгу « Руководство практикующего врача» и стал её изучать. У него был безусловный врожденный талант. Читая о симптомах той или иной болезни, он зримо видел, что происходит внутри и почти физически ощущал в пальцах уплотнения или жар, опухоль или вывих. Иногда он просил Леона дать потрогать сустав ноги, или живот, или осмотреть язык. Леон уже давно считал его тронувшимся на медицине, несколько раз внушал, что в медицинскую академию его не пустят – все было напрасным. Кроме того, Фима гасил в этих занятиях глубоко спрятанную тоску.

               От Фиры пришло письмо. В нем она сообщала, что Лиза забеременела, скоро родит, и она останется еще на год, поможет сестре поднять малыша, а потом,  возможно, вернется. О том, что приятный молодой человек усилил свои ухаживания, а Лиза уговаривает её выйти за этого юношу замуж, Фира ничего не писала. Ефим узнал от Леона о задержке в Германии и Лизиных родах, решил, что дело его окончательно лопнуло, и успокоился. Лейба, тоже прочитав в Лизином письме о будущих родах и задержке в Германии Фиры, решил, что она выбросила парня из головы.

       План его кардинально менялся. Он решил открыть в Петербурге филиал своего торгового дома и организовать торговлю в России, в этом огромном рынке. И управляющим назначить Ефима. На этот раз Ефим быстро согласился, он поехал в Петербург, снял там необходимые помещения под склады, открыл контору, набрал несколько сотрудников – и работа пошла. Уезжая, он положил на место атлас и справочник. Он знал, что в Петербурге можно будет купить еще лучшие и современные книги. Уезжая, он крепко обнял Леона и сказал:- « Если Фира в письме вспомнит обо мне, напиши, что я тосковал по ней».
               
                -5-               
              Ефим поселился в съемной квартире, скромной и небольшой, на одной из линий Васильевского острова. Примерно полгода понадобилось, чтобы работа хоть как-то сдвинулась. Ефим завел необходимые знакомства, как водится в России, передал нужным людям значительные взятки, выправил все справки и разрешения – и торговля пошла, сначала слабо, потом набирала объем, а в конце года стала приносить прибыль, раза в два выше, чем в Киеве. Фима, этот парень из еврейской глубинки, от которого за версту разило местечком, превратился в модного, отлично одетого, с хорошими манерами молодого столичного богатого человека. И он, конечно, повзрослел. У него заострились черты лица, появилась мужественность, он отрастил небольшую бородку, его синие глаза смотрели спокойно и прямо.

        Естественно, появилось много желающих выдать за него свою дочь. Его приглашали на обеды, на какие-то художественные встречи,  среды, пятницы, знакомили с дочерьми. В конце концов все это ему порядком надоело, и он перестал ходить на всякие мероприятия, каждый раз придумывая приличные отговорки. У него уже скопился значительный личный капитал, хотя он ни копейки не украл у Лейбы. Захарчик даже злился, что Фима каждый раз отчитывается подробнейшим образом. - Доверяю я тебе, - говорил он при встрече, - оставляй себе жалование и премиальные, что оговорено раньше, я и проверять не буду.

             А в Германии у Фиры отношения с молодым ухажером расстроились. Тот познакомился с дочерью настоящего немецкого промышленника, хозяина крупной электрической компании.  Дело запахло миллионами. И этот молодой человек тихо и незаметно удалился за горизонт. И Фира снова стала вспоминать о Ефиме, но спросить о нем Леона стеснялась, ведь она почти два года им не интересовалась.

             Однажды Фима простудился в этом мокром Петербурге, заболел и вызвал врача. Молодой  врач послушал, осмотрел язык, горло, глаза, выписал порошки, велел пить побольше теплой воды – пустяки, обычная простуда. Фима заметил, что внешность у врача явно семитская, большой с горбинкой нос, карие глаза навыкате, кудрявые волосы. – Простите меня, вы не еврей, случайно? – стесняясь, спросил Фима.
- Да, по крови я еврей из Могилева.
- А как же вас допустили учиться в медицинскую академию? Я слышал, что туда евреям путь заказан.
- Что ж, пришлось изменить веру, перейти в христианство. Я выкрест. Семья меня прокляла и вычеркнула из своих рядов. Но я с детства мечтал стать врачом, вот такая мечта. Пришлось ради этой мечты многим пожертвовать.
- Вот и у меня такая мечта, но переменить веру – я бы не решился.
- Значит, мечта не такая сильная, - заключил врач, пожал Фиме руку и откланялся.
 
            Эта новость сильно потрясла Фиму. И мысль о перемене веры стала упорно возвращаться,  он гнал эту страшную мысль, а она вдруг внезапно снова появлялась в мозгу. Внутри Фимы зрело решение. Он знал, что для него перемена веры – это подобно самоубийству, семья его изгонит, работа у Лейбы сгорит синим пламенем, никакая Фира с ним даже разговаривать не станет. Но эта подлая мысль не давала ему покоя.

               Фима получил письмо от Леона. Леон сообщал, что прошло три года, контракт его невесты на работу гувернанткой закончился, он увольняется,  они через месяц сыграют в Киеве свадьбу, повенчаются в Католическом соборе и уедут в Бельгию. И он приглашает любимого друга Фиму приехать на свадьбу и простится, больше они, вероятно, не встретятся. За неделю до свадьбы Фима приехал в Киев, зашел с отчетом к Лейбе, и направился в свою комнату к Леону. Лейба, правда, стал настаивать, чтобы он поселился на третьем этаже, в одной из гостевых комнат, но Фима не захотел. Леон, все такой же стройный, почти не изменился. Они обнялись, Леон обещал завтра же познакомить его с невестой. Они весело посмеялись, вспоминая, как Леон не хотел знакомить Фиму с невестой, боялся, что Фима её отобьет. Боже, уже пролетело три года, а было вроде вчера.

            Вечером Фима пошел ужинать в столовую, Леон подтолкнул его, как когда-то в первый раз, и громко произнес:- « Господин Ефим Эстерзон!» Фима вошел, за столом сидели Лейба, Ливия и прямо напротив него Фира! Он вначале не узнал её. Перемена была разительной. Сидела стройная, повзрослевшая, модно одетая молодая девушка из Европы. И она смело и, не отрываясь, смотрела в Фимины глаза. Он растерялся, поздоровался как-то скомкано, сел, не зная, куда деть руки. Он почувствовал себя так же неуверенно, как и в первый раз.

           А Эсфирь только внешне казалась спокойной. При виде Ефима у неё провалилось и остановилось сердце, она жадно рассматривала его повзрослевшее лицо, отметила, что он стал просто неотразим. И еще она мгновенно поняла, что все её чувства к этому парню нисколько не изменились и не ослабли. И она с тревогой подумала, что это рок, что в этом парне или её счастье, или погибель. Фима задал несколько дежурных вопросов, получил такие же ответы, беседа не вязалась, Лейба с интересом наблюдал за молодыми. И у него складывалось впечатление, что их вполне можно будет подтолкнуть к свадьбе. Последнее время он стал болеть, и его очень беспокоило, кому он передаст, если что, все свое хозяйство. Вот не дал Бог сына. И вариант с Ефимом представлялся ему идеальным. Вот, думал он, пред их свадьбой я сделаю его компаньоном, передам часть капитала, и будет на кого оставить управление всем большим хозяйством. И ему становилось тепло от этой мысли.

              После ужина Фира подошла к Ефиму и просто, спокойно, но все же с некоторой опаской, предложила погулять по городу. – Нам есть, наверное, что рассказать друг другу, ведь прошло два года. – Фима,  конечно, не возражал.

               И вот они пошли по набережной Днепра, от Александровской улицы до Николаевского моста, до огромного парка вокруг Киево- Печерской лавры, постепенно напряжение в разговоре исчезло, и они весело и свободно стали рассказывать друг другу о том, как прожили этот кусок жизни. И внезапно Фима почувствовал, что не воспринимает Фиру, как хозяйскую дочь. Он вдруг, глядя в её веселые и открытые глаза, понял, что это и есть его выбор, его жизнь и его судьба. Понял, и задохнулся в тревоге. Он не знал, как же она относится к нему сейчас. Ведь когда была её полудетская влюбленность к нему, он оставался к ней равнодушен. А теперь она стала другой, и не писала ему, и не интересовалась им. И он замкнулся и помрачнел.

            Фира сразу почувствовала изменение в Фимином настроении. – Что случилось, Ефим, почему ты расстроился? Я что-то не то сказала?
- Нет, нет, все в порядке. Просто я вспомнил о работе, мне нужно скоро уезжать в Петербург, а очень не хочется. – Они сели на скамейку в парке, начинался закат, Днепр стал золотым, было так красиво, что молодые люди застыли и перестали разговаривать.

       А через некоторое время Фима набрал в грудь побольше воздуха и внезапно признался: « Я, Фира, ужасно тосковал по тебе. Ты мне снилась, я мысленно разговаривал с тобой, а ты даже не писала и не интересовалась, как я живу». Это признание вырвалось у него непроизвольно, он испугался и искоса взглянул на Фиру. У неё по щекам текли слезы. Она вдруг повернула к нему свое заплаканное лицо, прижалась и крепко, бесстрашно его поцеловала. А потом сказала хрипло и очень серьезно:- « Ты мой главный в жизни человек, Ефим Эстерзон».

      Они поднялись и молча пошли домой, потому что оба испугались этого внезапного признания, тревога вползала к ним в душу. Они не знали, как сложатся обстоятельства дальше, как отнесется Лейба к их любви, и вообще как вести себя друг с другом. Возле дома они остановились, Фима прижал её к себе, погладил  неловко по волосам – и они разошлись. Странное дело, оба чувствовали радость и опустошение одновременно. И оба решили, что завтра они обсудят, что делать дальше.

             Назавтра за завтраком они ели друг друга глазами, оба были возбуждены и весело смеялись любой шутке. Ливия недоуменно косилась в их сторону, когда они очень уж громко смеялись. Лейба, этот старый толстый мудрец, сразу понял, что вчера между молодыми людьми произошло объяснение, что все развивается великолепно, надо ковать железо, пока горячо. А потом молодые люди сбежали в одну из гостевых комнат. Фима сел в кресло, возможно, в то же самое, в котором плакала когда-то Фира, признаваясь Леону в своей любви к бесчувственному Ефиму. Фира села ему на колени, и они целовались, забыв про все на свете.

              Через два дня состоялась свадьба Леона и его француженки, гувернантки в доме купца Полозова. За тринадцать лет Леон стал, по существу, членом семьи Захарчика, поэтому Лейба и организовал свадьбу как близкому родственнику. Все расходы он взял на себя. И даже подарил Леону тысячу рублей. Купец Полозов, не желая отставать от Лейбы, тоже принял деятельное участие в этой свадьбе. Молодожены обвенчались в Католическом соборе, затем был большой свадебный ужин в одном из лучших ресторанов, после они поехали в гостиницу, в арендованный номер, а через два дня, со слезами и трогательными пожеланиями, отбыли в свою Бельгию.

           Все это время Ефим и Эсфирь проводили вместе, боясь расстаться даже на час. У Фиры губы распухли от поцелуев. Она ходила по дому рассеянная, часто вдруг улыбалась не к месту, иногда отвечала невпопад – Лейба все больше радовался. И когда перед отъездом Фима вдруг предложил Фире приехать в Петербург на праздник Ханука, она спросила у отца разрешения, и он, к её удивлению, сразу разрешил эту поездку, правда, в сопровождении гувернантки Эльзы, что продолжала жить в их доме. Они писали друг другу письма, в которых признавались в своих чувствах, довериться бумаге было легче, чем при разговоре,  глядя в глаза друг другу.

             И вот он наступил, этот праздник Ханука. Фира с Эльзой приехали и поселились в гостинице. Фима их встретил, устроил в гостинице, и повез Фиру в свое скромное жилище. Эльза ехать отказалась, сославшись на усталость. А в его квартире Фира бросилась к нему в объятия и, сияя, сообщила, что батюшка выпытал перед отъездом об их чувствах и сказал, что ничему препятствовать не будет. Более того, он намерен сделать его компаньоном и выделить часть капитала. Его реакция сильно озадачила Фиру. Ефим вдруг помрачнел и задумался. Фира испугалась, что Ефим снова охладел к ней, и что она напрасно приехала. Фима сразу понял по выражению её открытого лица, какие мысли возникли в её голове.

- Нет, любовь моя, ты не сомневайся в моих чувствах, - сказал Фима, целуя свою возлюбленную, - но есть проблема, надо обсудить. Вон там лежат книги по медицине, возьми анатомический атлас, раскрой на любой странице и покажи страницу издалека. И я назову все детали и органы, что присутствуют на этом рисунке.

              Ничего не понимая, Фира взяла атлас и раскрыла его наугад. И Ефим четко и быстро назвал все органы на этой странице. Затем он проделал то же еще пару раз. Фира с удивлением спросила:- « Это что, фокус? Ты готовишься выступать в цирке?»
- Нет, любовь моя. Дело серьезное. У меня есть давняя мечта – стать врачом, я три года, как сумасшедший, изучал этот атлас и всякие медицинские справочники. Я хочу поступить в медицинскую академию. И уверен, что из меня получится хороший врач.
- Так ты хочешь бросить работу у отца?! Это же ужасно! Он меня прогонит, если узнает, что я готова уйти с тобой. Бог мой, что же делать?
- Это еще не главное, Фирочка. В медицинскую академию евреев не пускают, придется переменить веру. Перейти в христианство. – У Фиры на лице отразился такой ужас, что он испугался, как бы она не упала в обморок.
- Но это же невозможно, Фима! Стать выкрестом. От тебя же все отвернутся. А я как же? Я никак не могу изменить нашему Богу.
- Так тебе не обязательно переходить в христианство. Дело касается только меня, ты можешь сколько угодно оставаться иудейкой.

            Эта новость ударила по сознанию так, что Фира села и задумалась. Тут уж не до ласк. Ефим тоже молчал, мрачно уставившись на её руки, теребившие скатерть. Потом он, наконец, поднялся и сказал как можно спокойней:- « Ну, ладно, это дело ни сегодня, ни завтра не решить. Давай праздновать Хануку, веселиться, ходить в театр, гулять и знакомиться с Петербургом, где ты ни разу не была. И считать, что этого разговора не было». И они действительно как бы забыли об этом разговоре, веселились, обнимались, целовались, ходили в театр, все было хорошо. Иногда было заметно, что в её голове продолжается тяжелая работа.

           Наконец, пришло время прощаться. Эльза спустилась вниз, к экипажу, проверить чемоданы и коробки, а молодые люди стояли в номере, не в силах расцепиться. Потом они пошли вниз, доехали до вокзала. И Фира шепнула:- « Я всегда с тобой, что бы ты ни решил. Но своего Бога я не оставлю»…

             Прошло несколько месяцев. Для Ефима это было тяжелое время. В одну из поездок в Киев Лейба позвал его в свой кабинет, там уже сидели Фира и Ливия. По торжественному выражению лица Захарчика Ефим понял, что сейчас будет разговор, которого он боялся. Лейба без предисловий, по деловому начал:- « Вы, молодые люди, любите друг друга, Фира все мне рассказала. И мы с маман не против, чтобы вы поженились. Я подготовлю все бумаги, назначу тебя компаньоном, главным управляющим нового торгового дома «Захарчик и Эстерзон». Ты уже вырос, мальчик. А я состарился, болею часто, силы уже не те. Что ты скажешь на это?

             Фира умоляюще смотрела на Ефима, и он не смог предать Лейбу, для него это было бы серьезным ударом. И он согласился. Свадьбу было решено отложить до осени, когда закончатся все закупки и завершатся все сделки. Вечером молодые сидели, обнявшись, и Фира спросила:- « Так что,  Фима, с твоей учебой на врача? Ты уже успокоился?»
- Да нет, это грызет меня, я иногда спать не могу. Но отец твой для меня стал тоже почти отцом, у меня нет сил поломать  его план. Ладно, поживем – увидим. – Фира облегченно вздохнула и еще крепче прижалась к своему сокровищу.

          Ефим не зря изучал медицину. Он сразу определил, что у Лейбы повышенное кровяное давление, что это опасно и может привести к удару, параличу или к смерти. И он посоветовал будущему тестю изменить режим, ставить пиявки, прекратить  есть жирную и острую пищу, поменьше волноваться и больше отдыхать. Лейба засмеялся – ты что это, зятек, врач, я и не знал – и отмахнулся от Фиминых советов. А через два месяца с ним приключился удар, он три дня пролежал парализованный, все время пытался что-то сказать, но никто ничего не понял. И он умер, ночью. По еврейским законам его схоронили в тот же день до обеда. Ефим, конечно, на похороны не успел.

           Выправить все документы, как договаривались, Лейба не смог. Он ждал осени, свадьбы, но судьба распорядилась по- своему. Нотариус огласил старое завещание, по которому Ливия становилась хозяйкой «Дома Захарчика», дочерям выделялись значительные средства. Ливия, которая никогда ни чем не занималась, кроме себя, растерялась. Она была совсем беспомощна без своего Лейбы. Когда приехал Ефим, Ливия бросилась к нему с предложением все сделать, как хотел Лейба, но Ефим отказался. Во- первых, свадьбу придется отложить из-за траура, и вообще многое изменилось, пусть пока все остается, как раньше. В Киеве пусть управляет постаревший, но все еще бодрый Отто Штрассер, а в Петербурге он. Ливия согласилась. Ефим заметил, что она перестала следить за своей внешностью, и сразу постарела на десять лет. Свадьбу было решено справить через год.

             Фира, совершенно потерянная, ходила тенью за Ефимом, вечером она прижималась к нему, и они сидели, прижавшись, и молчали. Потом Ефим собрался в Петербург.
- Что же будет дальше, Фима?- с тоской спросила Фира при прощании. – Все будет хорошо, Эсфирь Лейбовна, поверь мне, - бодро ответил Ефим, сам не очень веря в светлое будущее.

             Однажды Ефим зашел в здание Медицинской Академии. В подвальном помещении были анатомические классы, оттуда пробивался неистребимый запах хлороформа. Повсюду сновали студенты в белых халатах, солидно передвигались преподаватели, он как будто попал в закрытый клуб избранных. К нему подошел щуплый студент в очках, спросил, кого ищет и что хочет.
- Вот хотел поступить в Академию, пришел узнать, что для этого надо.
- А вы какую гимназию оканчивали, друг мой?
- Только коммерческое училище.
- Поступить после коммерческого к нам невозможно. Осенью набор, вы собеседование не пройдете, это совершенно точно.
- Но я три года занимался самостоятельно, и анатомией, и изучал врачебную практику.
- Что же, попытайтесь, может быть, удастся убедить профессора. Приходите осенью. Желаю вам успеха.

              Этот разговор сильно поколебал уверенность Ефима в успехе. Но все же в конце концов он пришел в ближайшую церковь, поговорить с настоятелем о переходе в христианство. К тому времени Ефим, практически, вообще отошел от религии, и ему было все равно, кем записаться – иудеем, христианином или магометанином. Батюшка спросил, какова причина этого решения, Фима ответил, что разочаровался в иудаизме и считает Христа истинным Богом. Поп велел изучить Новый завет, молитвенник, и после нескольких бесед назначил крещение.

           Перед крещением, за несколько дней, Фима передал руководство своим филиалом ближайшему своему помощнику, толковому и честному парню. В назначенный день Ефим направился в церковь, креститься. Сердце его стучало, как после длительного бега. На него навалился такой страх, что в пору поворачивать назад. Все же он пересилил себя и вошел. При крещении Ефим получил имя Павел, и справил новый паспорт. Теперь он именовался Павел Григорьевич Эстеров, мещанин. В Киеве об этой его метаморфозе пока не знали.

          Через месяц Ефим, он же Павел, приехал в Киев, встретиться с управляющим Отто, обговорить кое- что, а этот дотошный немец сразу спросил, почему это договора и всякие документы по Петербургу подписывает какой-то незнакомый человек. Где же Ефим?

             И Ефим решил открыться. Он сказал, скрывая напряжение за внешней беззаботностью, что решил уйти из зерновой торговли, сменить занятие, поэтому готовит нового управляющего в Петербурге, хорошего, надежного человека. И через некоторое время он представит этого человека перед Отто и мадам Ливией.
- Вот это новость, - чуть было не подавился Отто, - и кем же ты хочешь быть?
- Врачом, господин Штрассер, только врачом. Это мечта, и она застила мне горизонт. И я настоятельно прошу не разглашать этот мой план, придет время – сам все доложу.
             Отто посмотрел на Ефима точно так же, как когда-то Леон, с сожалением покачал головой и спросил:- « А что же фройляйн  Эсфирь, у вас,  кажется, роман?»
- Это самое трудное, милый Отто. Надеюсь, Господь поможет мне найти нужные слова.

             Простившись, он отправился в дом Захарчика. Чем ближе, тем труднее у него передвигались ноги. Фиры в доме не оказалось, она была в гостях у родственницы. Ефим с облегчением вздохнул, любая отсрочка трудного разговора была ему необходима, он отчаянно трусил свидания и объяснений. Мадам Ливия, сильно постаревшая и с признаками небрежности в одежде и прическе, устало и безразлично приняла Ефима. На предложение выслушать отчет она раздраженно замахала: - « Ах, оставьте, Ефим, я вас умоляю! Я ничего в этом не понимаю, разговаривайте с Отто. Мне, право, почти все равно, как идут дела. А вы виделись с Фирой? Еще нет? Так я пошлю за ней, она у двоюродной племянницы». Она встала и неожиданно тяжелой походкой отправилась послать за Фирой.

             Через пол часа к дому подъехала одна из колясок Лейбы с кучером, из неё выскочила Фира и бегом бросилась к дому. Она влетела в прихожую, увидела спускающегося по парадной лестнице Ефима, повисла на нем, никого не стесняясь. И потом, сидя в Фириной комнате, взявшись за руки, они вернулись к тяжелому для обоих разговору. И Ефим признался, что он уже не Ефим, а Павел.

- Знаешь что, милая? Давай пока ничего не менять для окружающих. Я скоро сдам дела, сегодня уже предупредил Отто, а осенью справим свадьбу по еврейским обычаям, но только не здесь, в Киеве, а у меня на родине, в Бердичеве. Там ничего не знают и не узнают, а в душе мы иудеи, ими и останемся. И из такой глубинки ничего про мое иудейство не просочится в Петербург. Вот только Ливия не согласиться на Бердичев?

- Кажется, что это не проблема. После смерти батюшки мама сильно сдала, изменилась, перестала следить за собой. И вообще все окружающее стало ей почти безразлично. Я думала, что мама не очень любила отца, а сейчас оказалось, что она без батюшки потеряла смысл жизни.

           Они долго сидели, целовались, оба успокоились. Назавтра Фима уехал, Фира внезапно рассмеялась и шепнула:- « До свидания, Павел Григорьевич». Было видно, что она привыкает к этой новой коже своего ненаглядного Ефима.
 
            В августе институты и университеты объявили о новом наборе студентов. Ефим сунулся в Военно – Медицинскую академию, но оказалось, что туда иудеев, даже выкрестов, не берут. Оставалась Императорская медико-хирургическая академия. Ефим пришел, стал выяснять условия приема – и тут ничего не получалось, тот студент, что предупреждал Ефима, оказался прав. Без аттестата об окончании гимназии с ним никто разговаривать не стал. Тогда он решился на отчаянный шаг – потребовал встречи с профессором, пусть тот послушает и посмотрит, что он знает.
 
          Ну, он все же добил приемную коллегию – они устроили встречу профессора, декана факультета Полежаева с этим упорным молодым человеком. Профессор согласился исключительно из любопытства.

           И вот в одной из аудиторий сидит седовласый профессор, перед ним молодой человек явно южных кровей, в углу традиционный скелет и манекен с отстегивающимися внутренностями. Внутренности были пока закрыты кожей из папье-маше. Профессор встал, ткнул указкой в плечо левой руки скелета и спросил:- « Сколько костей в этой конечности?» Фима, не задумываясь, назвал точно. У профессора немного поднялись брови, он благодушно заметил:- « Угадали – с, молодой человек. Ну, а назвать эти косточки сможете?» Для Фимы это не было задачей, он спокойно и ровно, как читал книгу, назвал все кости от плечевого сустава до каждой фаланги. Профессор стал тыкать своей указкой по скелету, и Фима все так же ровно и спокойно называл все, о чем спрашивал Полежаев. Наконец он попросил Фиму подождать, вышел из аудитории, и через некоторое время вернулся еще с двумя светилами. – Вот, господа, прошу опросить этого юношу по терапии, с его познаниями в анатомии я ознакомился. Это, я вам доложу, нечто.

          Один из новых экзаменаторов критически посмотрел на Ефима, указал на живот манекена и спросил:- « Ну, и что мы имеем в этой области?» Ефим уверенно назвал все, что находится здесь, и заодно вообще все органы брюшной полости. Тогда другой,  знаменитый терапевт, перечислил симптомы заболевания, потом еще другого, потом еще несколько – он вошел в азарт. Ефим был великолепен. Полежаев прервал этот экзамен, сказал, что надо пожалеть юношу, потом поинтересовался: - « А кто вас учил, откуда такие серьезные познания?»
- Я три года все это изучал самостоятельно, по немецким книгам. У меня мечта – стать врачом. Вот такая мечта.
- Вот что, юноша, отдохните там, в коридоре, мы тут посоветуемся. – Ефим вышел, на душе у него было тревожно.

- Ну, что будем делать, господа? Анатомию он знает почти как я, честное слово. Да и в терапии тоже силен, не так ли, коллега? Но за его спиной только коммерческое училище, да и то где-то на краю Империи. Но жалко терять такого парня, это же надо, такую массу знаний выучить самостоятельно. Давайте так. Подготовим для него перечень дополнительных дисциплин, от некоторых лекций освободим, но анатомические классы обязательны. И прошу вас, профессор, – он обратился к терапевту, – возьмите над ним шефство хотя бы первый год.
- Потом они позвали Ефима в аудиторию, сказали,  что он принят вольнослушателем с годовым испытательным сроком. Естественно,  без стипендии.  – Ефим, он же Павел, почувствовал облегчение и тревогу одновременно. За учебу он не волновался, а вот как утрясать свои отношения с Фирой – это была трудная задача.
               
                -7-
 
              После поступления в Медико – хирургическую Академию Фима приехал в Киев, доложил Ливии, что он оставляет работу в «Доме Захарчика», хочет выучиться на врача, и они с Фирой собираются пожениться по еврейским законам в его родном городе Бердичеве. Ливия и к первой, и ко второй новости отнеслась довольно равнодушно. И вот в сентябре Ефим поехал в Бердичев, договариваться о свадьбе.

       Мать, совершенно постаревшая, радостно суетилась и все спрашивала, отчего свадьба не в Киеве, а в их захудалом Бердичеве. Ефим отвечал, что это его родной город, здесь его семья, родительский дом – только в окружении близких и родных возможно жениться. Братья и их жены встретили эту новость прохладно, их беспокоило, как они будут выглядеть на фоне Киевских богачей. Ефим договорился с главным раввином, с лучшим Бердичевским рестораном, с гостиницей – и уехал в Киев. Потом они собрались – Ливия, Эсфирь, гувернантка Эльза, управляющий Отто, друзья и старые агенты Лейбы с женами, и уехали в Бердичев. Когда Бердичевская родня увидела великолепные наряды дам и радостной Фиры, зависть, это сильное противное чувство, вновь поселилась в их головах. Только мать, мудрая и добрая мать, увидев Фиру, сразу её приняла и благословила молодых. И потом тихо сказала сыну:- « Фима, слава Богу, я вижу еще хорошо, эта девушка тебе на всю жизнь».

            Свадьба прошла замечательно. В книге была сделана запись о женитьбе Ефима Эстерзона и Эсфири Захарчик – Эстерзон, Фима получил брачное свидетельство, теперь перед еврейским богом они стали мужем и женой. Они довольно тепло попрощались с родней, Фима одарил братьев деньгами – пусть порадуются их счастью – и они уехали. Ефим решил больше не возвращаться в Бердичев, а матери шепнул, что будет, как раньше, пересылать ей деньги. Мать стала отказываться, много ли ей надо, но здесь Фима был непреклонен. – Трать только на себя. Лечись, денег не жалей. И питайся хорошо. – Мать согласно кивала, но Ефим был уверен, что мать все равно отдает почти все деньги братьям. Что тут поделаешь – мать есть мать, для неё все дети дороги.

           Лиза со своим семейством приехать на свадьбу не смогла. Она пригласила молодых к себе в гости, как бы в свадебное путешествие. И они поехали на две недели, дольше не могли, начинались занятия в Академии. Фима не был в Германии, ему было все чрезвычайно интересно, особенно как поставлено медицинское дело. Он подумал, что хорошо бы после Академии поработать в Берлине, с лучшими врачами. Вот эта была бы практика. Глядя на Лизу, он не верил, что когда-то замирал от её прикосновения. А Лиза, увидев, каким он стал, сказала сестре:- « Ты знаешь, Фирочка, тебе достался счастливый билет. Он так на тебя смотрит! Удивительно красивый парень». Инженер Розенталь был ровен, доброжелателен и сдержан, дети были ухожены и послушны, Лиза тоже превратилась в спокойную и заботливую мать и жену.  Обстановка в доме Розенталей была размеренной и довольно скучной. Типичная немецкая семья с хорошим достатком. Никакими страстями здесь и не пахло. Через неделю Ефим, да и Фира заскучали, во вторую неделю они уже стремились домой, начинать новую совместную жизнь.

           И она началась, эта новая совместная жизнь. Ефим купил большую квартиру, занимающую целый этаж, перевез из Киева отличную коляску Фиры с двумя лошадьми, уговорил переехать с ними одного из поваров, Миколу, хохла, что служил у Лейбы с молодых лет еще со времен матери Лейбы, маленькой сухой, но совершенно вредной старушки. Она первые годы терроризировала бедного Миколу, зато со временем он стал отличным знатоком еврейской кухни. Через несколько лет эта пожилая барыня сама обращалась к молодому повару за советом, что надо приготовить к тому или иному празднику. Между прочим, перед смертью она наговорила Лейбе массу указаний на последующие годы, и среди этих предписаний было одно из главных – не отпускать Миколу, если надо, добавлять жалование, но не отпускать. Кроме него, в Петербург уехали гувернантка Эльза и две служанки, знавшие Фиру еще совсем маленькой девочкой.

           Все началось просто превосходно. У Ефима скопилась очень значительная сумма, деньги Фиры они решили не трогать и оставить в Киевском банке. Кроме того, «Торговый дом Захарчика» вместе с управлением, складами, подводами и собственными вагонами был продан по вполне достойной цене одному киевскому купцу. Дом остался мадам Ливии. А Фира получила треть вырученных денег, которые настояла положить на Фимин банковский счет. Поэтому они могли прожить все годы учебы вполне свободно, денег было вполне достаточно.

           Студент Павел Григорьевич Эстеров окунулся в учебу, как говорят, нырнул с головой. В анатомических классах он препарировал усопших, совершенно отстраняясь от того, что это были когда-то живые люди. Полежаев, наблюдая как-то за ним, сказал своему коллеге, известному хирургу:- « Из этого юноши получится замечательный хирург, как я полагаю. Он умеет отстраняться от всего, только сосредоточен на операции. Пока есть у него неуемное желание учиться – надо нагружать его как можно полно, коллега». И его действительно нагружали. По результатам экзамена после первого года Павел Эстеров был переведен из кандидатов в студенты. Декан вызвал его, и стал выяснять его материальное положение. Ефим ходил на занятия опрятно, но скромно одетым, питался в обед вместе со студентами, и было совершенно непонятно, каков же его жизненный уровень. Декан сказал:- « Видите ли, милейший Павел Григорьевич, по результатам экзаменов вы претендуете на стипендию, но есть, к сожалению, весьма неимущие студенты. Если у вас есть возможность отказаться от стипендии, мы будем вам весьма признательны». Ефим, разумеется, успокоил деканат.

             Удивительно, но любовь в молодой семье не только не ослабевала, но, пожалуй, даже крепла. Днем Фира ездила с Эльзой по городу, посещала разные магазины и салоны, оговаривала с поваром ужин, знакомилась с разными интересными людьми, а к вечеру,  почувствовав тоску, садилась поджидать своего ненаглядного Фиму. И Фима прибегал, и бросался к своей жене, и они несколько минут стояли, приклеившись друг к другу. Иногда Эльза застав их в таком положении, изумленно прикладывала руки  к щекам, ей не приходилось наблюдать столь бурного проявления чувств.

 Они прожили почти два года. Павел исправно посещал церковь, изображал порядочного христианина, но при этом ничего не чувствовал, он, похоже, вообще отошел от религии. А Фира молилась своему богу дома, исполняла все законы и обычаи, и все праздники. И все знали, что студент Эстеров  живет в гражданском браке с иудейкой Эсфирь. Это никак никому не мешало.

          Однажды между ними произошел разговор. О будущем ребенке. Ефим сказал, что вот уже два года у них нет детей. Надо бы провериться у них в академии, там лучшие специалисты. Фира долго колебалась, но все же пошла. Её проверили, сказали, что никаких патологий не обнаружили, что все будет в порядке, надо подождать. Но потом возник другой разговор.

- Выслушай меня, Фирочка, только прошу, не нервничай. Если у нас родится ребенок, то он будет незаконнорожденный. Это сильно усложнит его жизнь.
- Ну, и к чему ты затеял этот разговор? – она побледнела и схватилась за край стола,- ты что,  решил со мной разойтись?
- Что ты, милая, что ты? Да как ты могла подумать такое? Я просто подумал, что нам надо обвенчаться в церкви, то есть тебе перейти в христианство. Это можно сделать формально, уверяю тебя. Ты будешь ходить в церковь, но просто присутствовать, а дома можешь молиться нашему богу. Я думаю, что бог поймет.

            Фира впервые,  пожалуй, задумалась о судьбе будущего ребенка. И однажды, с ужасом представив себе, что их сын не будет принадлежать ни к какому племени, будет гоним и презираем, все же решилась на этот ход. Они пришли к тому же батюшке, что крестил самого Ефима, и Ефим объяснил настоятелю, что его гражданская жена Эсфирь желает стать такой же христианкой, как и он сам, а потом венчаться в этой же церкви. Батюшка дал согласие. Фире, как домохозяйке с домашним образованием, была сделана послабка в подготовке. Через месяц её окрестили, и при крещении Эсфирь получила имя Ольга. А вскоре были выправлены документы, по которым Эсфирь стала именоваться Ольгой Львовной Захарчик. Вот под такими именами они и обвенчались – Павел Григорьевич и Ольга Львовна, и фамилия у них стала Эстеровы. Правда, у Ольги осталась еще и девичья фамилия, она стала Эстерова- Захарчик.

           У Павла оказалась чрезвычайно цепкая память и огромная работоспособность. И он к четвертому курсу сдал не только все необходимые предметы, но и экстерном те дополнительные, что записали ему в начале учебы, чтобы восполнить пробел в образовании. А с четвертого курса он стал ассистировать профессору Новикову, преподавателю их Академии и одному из лучших хирургов Петербурга. Кроме того, Павел сильно преуспел в диагностике, пожалуй, иногда был выше даже профессора Полежаева, он звал к себе Павла и спрашивал:- « Вот ознакомьтесь с историей болезни, коллега. Что вы думаете по этому поводу?» И когда диагноз молодого коллеги совпадал с Полежаевским, тот получал дополнительную уверенность в правильности лечения. Студент Павел Эстеров окончил курс одним из лучших, и его профессор Новиков решил послать на два года в Германию, в Берлин, в известную клинику хирурга Вильгельма Гротта, с которым Новиков был давно и коротко знаком. И они поехали в Германию, исполнялась давняя мечта Павла получить практику в лучшей клинике Европы.

           В Берлине они сняли в аренду приличную квартиру, в первый же день приехали в гости к Лизе. Фира все смотрела на подросших девочек супруга и на двоих общих с Лизой детей, еще маленьких, чисто одетых, послушных, настоящих немцев. И в её душе все больше поселялась тоска. Вечером она снова начала разговор о детях, почему у них, здоровых и любящих друг друга, до сих пор нет ребенка. Павел обещал провести подробное обследование здесь, у лучших специалистов. Когда обследование и здесь подтвердило, что они оба вполне здоровы и могут иметь детей, Фира замкнулась и надолго задумывалась, похудела и вообще как-то погрустнела.

           Однажды Павел проснулся и увидел, что Фира стоит у окна, закутавшись в шаль, и плачет, тихо и горько. Павел бросился к ней:- « Фирочка, что случилось?» Фира отбросила  его руку с плеча, повернулась и жарко, отчаянно зашептала:- « Фима, у нас никогда не будет детей! Мы оба изменили нашему Богу, и он нам это не простит. Ведь недаром говорится, что Бог дает ребенка. Вот, нам он и не даст никогда». И она зарыдала в голос, уже не сдерживая слез.

            Профессор Гротт, посоветовавшись со специалистами, рекомендовал госпоже Ольге пожить некоторое время на водах, в Баден-Бадене или в Карловых Варах. Подлечить нервы, просто отдохнуть. И Ольга уехала вместе с сестрой и её детьми,  с няней и гувернанткой в Карловы Вары. Потом  они перебрались в какой-то другой курортный город, потом в третий – они пропутешествовали целый год. Павел сильно тосковал, но в отсутствии Ольги были свои плюсы, он смог всецело отдаваться практике. В конце концов, профессор Гротт пригласил Павла Эстерова в свой кабинет и объявил, что больше ничего нового он дать не может, и господин Эстеров может смело начинать свою практику и врачевать в любой больнице. В конце профессор предложил Павлу остаться в Германии и работать в его клинике хирургом. Павел горячо поблагодарил своего учителя и отказался. Ему не терпелось вернуться в Петербург и начать собственное дело. И еще он написал Ольге -  Фире, что практика закончилась и они возвращаются в Россию.
 
            Павел оборудовал в своей квартире частный кабинет, нанял ассистента, все необходимое оборудование он предварительно приобрел в Германии. Кроме того, он начал самостоятельную медицинскую практику в одной из лучших клиник вместе с хирургом  Новиковым, одним из лучших хирургов тех лет. Поначалу его кабинет почти пустовал, но постепенно Павел Эстеров, этот превосходный диагност и смелый и умелый хирург стал приобретать известность. Через два года запись к нему была на недели вперед. Все обращались к нему Павел Григорьевич, а Фиру называли Ольга Львовна, со временем они привыкли, и стали так же обращаться друг к другу, Павел и Ольга.
 
            Все бы хорошо, но все хорошо бывает редко. Ольга Львовна превратилась в спокойную и грустную женщину, исчезла страсть в их отношениях, исчезло веселье, Ольга больше не пела и редко смеялась. Так прошло несколько лет. Однажды Павел, возвратясь с воскресной службы,  сказал:- « Отец Никодим интересовался, почему ты редко посещаешь церковь. Я сказал ему, что ты часто недомогаешь и грустишь, что у нас нет детей. И с каждым годом надежда гаснет. Он просил тебя зайти к нему, он даст адрес монастыря в Калужской губернии, там есть животворный источник, поживи в монастыре, помолись и каждый день омывайся этой водой. Батюшка сказал, что это верное средство».
- Какому Богу молиться, дорогой? Я изменила и одному, и другому. Оставь, я тебя умоляю.
- А что мы теряем, милая? Хуже не будет. Попытайся, может быть, Христос тебя простил, кто знает?

          И она уехала в этот монастырь, и,  надеясь на чудо, искренне  истово молилась и омывалась водой этого источника. Странно, но она вдруг стала верить в Христа, во время молитвы она иногда представляла, что обращается к доброму бородатому человеку в белых свободных одеждах.
Перед отъездом настоятельница перекрестила Ольгу, сказала:- « Я наблюдала за тобой, дочь моя. Ты действительно вымаливала у Господа дитя, и он даст тебе это, не сомневайся. Я тебя благословляю».

             Ольга возвратилась посветлевшая, с надеждой в глазах, она стала садиться за пианино и наигрывать лирические произведения. Павел, наблюдая за ней, с ужасом думал, что будет, если надежда в очередной раз рухнет.

            Однажды Павел, до предела уставший после операции, возвратился домой. Дверь открыла служанка и доложила, что госпожа не в себе. Она поет на незнакомом языке, вдруг начинает смеяться, а потом плачет. Надо, наверное, позвать психиатра. Встревоженный Павел пошел в гостиную, Ольга, увидев его, бросилась на шею и зашептала:- « Фима, Он меня простил! Я беременна, я сначала сомневалась, но сегодня пошла к врачу – нет сомнения, я беременна!» Павел был счастлив, он не надеялся на такой исход.

            Ольга снова превратилась в ту Фиру Захарчик, которую полюбил Фима Эстерзон. Она постоянно что-то напевала, хохотала над каждой шуткой, по нескольку раз в день подходила к зеркалу и проверяла, как растет живот. Ночью прижималась к Павлу, и говорила счастливым голосом:- « Фима, я тебя так люблю, так люблю! Но его я буду любить больше, мне кажется. Ты не будешь меня ревновать?»
- Спи уже! Завтра у меня приемный день, надо отдохнуть. Ну, а если ты от меня отвернешься, я не буду ревновать, просто придушу подушкой вот этой. – И они счастливо смеялись.
           В марте 1915-го года родился мальчик, которого нарекли Александром, Сашенькой.            
                -8-
            Мать Павла внука не дождалась, она умерла, когда Павел учился в Германии. Весть о её смерти дошла до них через два месяца после кончины. Павел весь день просидел мрачным и ни с кем не разговаривал. Отца он побаивался, а вот мать, добрую и всех всегда прощающую, он любил. Потом он выслал раввину их синагоги изрядную сумму денег, чтобы тот организовал все, что положено по религиозным канонам. И через год установил хороший памятник, общий для отца и матери.

              А вот Ливия внука дождалась. Она к этому времени сильно сдала, часто беспричинно плакала, у неё ухудшилась память, появились старческие болезни. Павел несколько раз предлагал ей лечь к ним в клинику на серьезное обследование, но она только отмахивалась. Когда в 14-м году началась первая мировая война и Германия оказалась главным врагом России, она страшно переживала за Лизу и её семейство, тем более, что всякая переписка с ними прекратилась.

               Когда Сашеньке исполнилось полгода, Павел  с трудом уговорил жену съездить в Киев, показать бабушке внука. – Уж больно она плоха, поверь мне, врачу. Можем не успеть.- Ольга так тряслась над своим драгоценным чадом, но все же согласилась. И вот они с бессменной гувернанткой Эльзой и няней поехали в Киев. Время было военное, во всех областях жизни появились беспорядки, жаловаться было некому, все сразу ссылались на трудности военного времени.

               Наконец они добрались до Киева. На Украине было спокойней. В доме Захарчика, казалось, остановилось время. Ливия без конца повторяла, что мальчик – вылитый Лейба. Ничего общего у Сашеньки с дедом не было, но родители соглашались. Погостив несколько дней, они отправились в обратный путь. Ливия долго стояла около дома, вытирая глаза,  у неё подрагивали руки и слегка тряслась голова. Ольга неотрывно смотрела на мать, пока извозчик не повернул за угол и Ливия исчезла. Ольга вдруг безутешно заплакала. Павел её не успокаивал, пусть выплачется.

                Через два месяца Ливия скончалась. Дом продали, по военному времени цены упали раза в три, но выбора не было. Поскольку связь с Лизой отсутствовала, деньга за дом положили в банк на имя Ольги Эстеровой – Захарчик. Было решено, после окончания войны, связаться с Лизой и разделить эти деньги.
             Летом 16-го к Эстеровым  заехал знакомый ювелир из Киева. За обедом он, понизив голос, сообщил, что собирается все деньги превратить в драгоценности, скупить, сколько сможет, николаевских золотых червонцев и уехать в Америку. Через Одессу это еще возможно. А там открыть свое дело.
- Уж больно неспокойно в стране, какие-то партии, митинги, призывы сбросить Романовых и установить республику, прямо Франция какая-то, прости Господи. Я и вам советую, превратите свои деньги в ценности и уезжайте в Америку. Вы, Павел Григорьевич, со своей квалификацией, там мгновенно станете известным врачом, я вас уверяю.

            Когда он ушел, Павел задумался. Ольга, видя его состояние, сказала неожиданно твердо:- « Сашеньку никуда не повезу. И не думай. Там, в Америке всякий сброд со всей Европы, еще не хватает заразить наше сокровище. А тебе что бояться? Хорошие врачи всегда нужны. Никто нас не тронет. А деньги как же пропадут, они в банках, пока есть государство – кто же деньги отберет?» Павел, более сведущий в экономике, подумал, что государство может сильно обеднеть от войны, курс рубля упасть до нуля, и банки просто лопнут. И все их вклады сгорят в одночасье. Но он не стал пугать свою любимую жену, правда, посоветовал часть денег превратить в камни и золото – это всегда валюта.

             Было решено Киевские деньги превратить в валюту. Павел не мог оставить работу, их клиника превратилась в госпиталь, он оперировал почти беспрерывно, его частный кабинет почти закрылся. В Киев поехала Ольга, у которой были знакомства с деловыми людьми еще со времен Лейбы. Оказалось, что таких умных было больше, чем требовалось. Купить золото или украшения стало трудно, да и драли спекулянты три шкуры. Как сказал ей один знакомый ювелир:- « Фирочка, уверенность в государственных деньгах падает, поэтому курс на черном рынке упал до невозможности. Покупайте, что сможете, по местному курсу, через несколько месяцев и этого не будет». Ольга купила кое-что, истратив примерно половину вклада, остальное перевела в Петербург. И уехала в полной уверенности, что все это зря, напрасная паника. Все время поездки она страшно переживала за своего Сашеньку. С ним оставались няня и верная Эльза, и отличный врач отец, но ей постоянно казалось, что без неё с Сашенькой что-то случится.

             Вообще Ольга немного сдвинулась на этой сумасшедшей любви. Она,  чуть ветерок, кутала свое сокровище, кормила всем протертым до невозможности, и переваренным, чтобы умер последний микроб. При малейших проблемах с желудком, как только ребенок начинал плакать, она бегала, как безумная, будила Павла, тот заваривал что-то, давал сыну, через двадцать минут все успокаивалось.
- Ну, что ты, право, так паникуешь, у ребенка газы не отходят, обычное дело.
- Он,- она смотрела на небо,- дал нам ребенка один раз, другого не будет. И если с Сашенькой что случится – я умру!
- Я тебя понимаю. Но ребенка нужно закалять, он должен переболеть детскими болезнями, у него должен выработаться иммунитет, он должен набивать себе шишки, чтобы запомнить, где опасно. – Ольга вместо ответа начинала плакать, говорить, что ты не любишь сына, ты очерствел со своими больными. Павел обреченно махал рукой и уходил в кабинет.
 
          В тисках этой сумасшедшей любви Сашенька рос болезненный, капризным и эгоистичным ребенком. Он быстро усвоил, что все крутится вокруг него, что он центр вселенной, и все самое лучшее только для него. Самой крупной ошибкой Ольги Львовны было то, что она запрещала мальчику общаться со сверстниками, сокращала прогулки до минимума, каждый раз наказывая няне, чтобы она сторонилась других. Она панически боялась инфекции.

            В17-м случилась февральская буржуазная революция. Царь, под давлением Государственной думы и высшего военного руководства, отрекся от престола сам и за своего малолетнего сына Алексея. Затем он передал власть своему младшему брату Михаилу, который был провозглашен Императором. Михаил, боевой генерал, согласился, но потребовал созвать Государственную думу, чтобы выяснить степень поддержки народа. Через несколько дней Михаил отрекся от престола, и династия Романовых перестала существовать. Семья Эстеровых была далека от политики, Павел мало интересовался, что происходит, почему на улице толпы восторженных людей с красными бантами на одежде. Он оперировал, принимал больных в своем кабинете, в этом была его жизнь. Ну, и, естественно, семья. Ольга Львовна вообще не интересовалась жизнью за порогом её квартиры. Деньги в банке лежали в сохранности, несмотря на рост цен, уровень жизни в их семье практически не снижался. Тем более, что лечились у Уважаемого доктора Павла Григорьевича очень значительные и богатые люди, гонорары оставались весьма высокими.

            Так сравнительно благополучно был прожит этот смутный период, но в октябре небольшая группа леваков во главе с Лениным устроила вооруженный переворот, нахально захватила власть, и, выдав популярные лозунги, заручилась поддержкой рабочих, крестьян и солдат с матросами. И началось. Каждый день новая власть издавала декреты, которые разрушали частную собственность, отнимали у богатых дома, заводы, лишали прав бывших представителей правящей и экономической элиты. Кто был умнее или резвее других, уезжали из России, прихватив все, что смогли прихватить.

            Павлу советовали тоже быстро собираться и уезжать, лучше всего, в Америку. Но он, как и многие, не верил, что эта вакханалия всерьез и надолго. И потом, он врач, он всю жизнь лечит всех, кто нуждается в помощи – ему ничего не грозит при любой власти.

             В ноябре вышел указ о национализации брошенных домов и квартир, принадлежащих эксплуататорам трудового народа. В этом же декрете предписывалось изъятие излишков жилой площади, приобретенной на нетрудовые доходы. Во всех больших домах образовывались домовые комитеты, которые и должны были изымать эти нетрудовые излишки. Однажды в квартиру Эстеровых вломились три человека, два революционных матроса и один в круглых очках с бородкой клинышком. Этот «интеллигент» сообщил, что его фамилия Кугель, он председатель домкома, и у него есть ордер на уплотнение.
 
- Слишком жирно, гражданин Эстеров, вам занимать целый этаж, когда тысячи трудового народа ютятся в подвалах. Вот ордер, вам разрешено занять две комнаты, можете сами выбрать, какие. А в бывшей вашей квартире будет организована коммуна, с общей кухней, коридором и уборной.
- Постойте, милейший, - Павел задохнулся, - как это нетрудовые доходы. Я врач, мой труд нисколько не легче, чем труд рабочего. Зато во много раз ответственней. И учился я лет десять, чтобы стать хорошим врачом.

           Революционер Кугель зло блеснул очками и вдруг, срываясь на крик, и постоянно оглядываясь на матросов, заключил:- « Кончайте свою демагогию, контра недобитая. Скажите спасибо, что оставили две комнаты на выбор, а могли бы переселить в подвальное помещение, там люди жили сто лет, и ничего, выжили». Он снова посмотрел на матросов, те посуровели и взялись крепче за винтовки. Товарищ Кугель передал ордер, сказал, что на все про все дается неделя, через неделю приступят к перестройке квартиры, ну, там, перегородки, где двери забить, где наоборот новые навесить, придет специалист. Оставив Павла и Ольгу в полной растерянности, они повернулись и вышли.

             Павел пытался как – то изменить положение, обращался к своим друзьям и знакомым, но все они были далеки от новой власти, и многие ждали той же участи, что и Павел. Делать нечего, Эстеровы заняли спальню и салон, самую большую комнату, и стали стаскивать туда наиболее ценную мебель. Мебели оказалось много, большую часть снесли в чулан внизу,  в подвале. Затем надо было решать, что делать с прислугой. Миколу Ольга рассчитала, добавив к расчету значительную сумму, и отправился он, тридцать лет прослужив в семье Захарчиков, а потом и Эстеровых, в свою забытую Украину. Расставаясь с ним, Ольга, знавшая его с детства, плакала, как по близкому родственнику. Двух служанок и няню тоже пришлось рассчитать. С ними осталась только верная Эльза

            Новый жестокий удар пришелся на середину декабря. Правительство выпустило новый декрет. Как всегда, декреты выпускались внезапно, и положения этого декрета вводились немедленно после опубликования. Хитрая бандитская власть  проводила действия по декрету раньше опубликования, чтобы население не успело как-то среагировать. В этом декрете предписывалось ликвидировать в банках все железные ячейки, золото и другие драгоценности извлечь в пользу трудового народа. Денежные вклады свыше 5000 рублей также реквизировать повсеместно, а если доходы до 5000 рублей трудовые – оставить, но разрешить пользоваться до 500 рублей в сутки. Инфляция съедала эти деньги за месяц.

             Доходы господина Эстерова были признаны нетрудовыми, и все их деньги ушли. Самое обидное, что почти все драгоценности Ольга поместила именно в железную ячейку в банке, и сейчас у неё осталось только небольшое количество в шкатулке в спальне. Так Павел Григорьевич в течение месяца лишился частной практики, квартиры и денег. У него оставалась только работа в клинике. Его знаменитый учитель, хирург Новиков исчез. Как выяснилось через некоторое время, он столкнулся с революционной массой в виде нескольких пьяных матросов, стал с ними спорить, обозвал их и их правительство бандитами, один из наиболее революционно настроенных матросов достал револьвер и спокойно застрелил Профессора. Затем они бросили тело в Неву и пошли дальше, наводить революционный порядок и очищать город от всякой контры.

       Павел молчал, но однажды все же сказал Ольге, досадливо хмурясь:- « Надо было послушать этого ювелира из Киева и уехать в Америку в 16-м. А как сейчас жить с этой бандитской властью, я не представляю». Ольга заплакала:- « Прости меня, я такая дура! Я столько горя принесла тебе, столько забот. Ну что теперь, надо жить как-то».
- Ладно, милая, не плачь. У меня есть профессия, необходимая во все времена, и всем, между прочим, и богатым, и бедным. Проживем, не пропадем. Скоро у нас в квартире поселятся люди, думаю, не из пажеского корпуса. Постарайся наладить с ними контакт, и Сашеньку не надо изолировать, иначе вся квартира превратиться в наших врагов.
- Но они непременно заразят его,  это же люди из подвалов!
- Я тоже в некотором роде человек из подвала. И запомни, как ты к людям, так и они к тебе. Пусть на первых порах тебе поможет Эльза, она легче сходится с людьми. Что касается меня, то я помогу людям как врач, и это, уверен, сломает все барьеры.

           Павла назначили главным хирургом вместо погибшего Новикова.
           Через некоторое время в коммуналку въехало несколько семей, некоторые со стариками родителями и детьми разного калибра. Дети, выросшие на улице, сразу поняли, что Сашка Эстеров барчук и жадина, они отбирали у Сашки игрушки, отнимали,  если удавалось, сладости, Сашенька прибегал в свою квартиру, тыкался матери в колени и горько плакал. Ольга, мигом забыв все наставления мужа, выскакивала в коридор и кричала, что обратится в милицию, надо этого ( тут следовала фамилия соседа, чей сын обидел её мальчика) выселить, его семья совершенно отравляет жизнь. Чаще других дело касалось слесаря Кривоносова, чей пятилетний сын не давал Сашеньке прохода. Если слесарь находился в это время в своей квартире, которая представляла собой одну большую комнату, разделенную пополам фанерной перегородкой и называемую поэтому двух комнатной, он, как всегда в состоянии алкогольного опьянения, выходил в коридор:- « Смотрите, барыня закудахтала! Чего ваш Сашка конфету жрал в коридоре? Только моего Степку разозлил. Степка попросил половинку, так ваш барин все в рот сунул. Ну, Степка не сдержался и влепил Сашке вашему пендаля. Пусть теперь в своей квартире жрет, и в коридор не суется. Тоже мне, выселить она меня хочет, рабочего класса. Да я тебя, буржуйку недорезанную, сам первый выселю!» Ольга уходила к себе и тихо плакала от обиды и бессилья. А вечером она жаловалась Павлу на соседа и просила что-то сделать. Павел гладил её по голове и успокаивал:- « Все притрется, милая, все будет хорошо, надо, чтобы все друг к другу привыкли. И перестань видеть во всех врагов, люди как люди, у всех была тяжелая жизнь, да и остается такой же. Ты что думаешь, эти клетушки в коммунальной квартире сделали их счастливыми?» Она была не согласна, но молчала.

            Между тем, Сашенька проходил суровую школу жизни. Он довольно быстро перестал панически бояться сверстников, с некоторыми стал играть, вынося в коридор свои замечательные игрушки, некоторые были куплены еще в Германии, и понял, что жадничать не хорошо, надо иногда делиться. Но все равно дети, наслушавшись родительских разговоров, относились и к Сашке, и к его родителям, как недорезанным буржуям. Эльза, которая готовила еду, сказала как-то Ольге, что её мутит от запахов на общей кухне, где все соседки готовили своим обед или ужин. Тут пригодилась электрическая плита, подаренная молодым в Германии и изготовленная на предприятии Лизиного мужа. Павел поднял её из кладовой, и Ольга с Эльзой стали готовить в своей комнате. Часто соседки, учуяв запах из квартиры Эстеровых, зло ворчали:- « Опять эта немка готовит для своих хозяев буржуйскую еду, даже брезгуют, чтобы наши кастрюли рядом стояли, сволочи!» Это увеличило стену, но Ольга ничего не могла с собой поделать, она боялась инфекций. Господи, только чтобы Сашенька не заболел!

              А он заболел. Ветряной оспой. Ветрянкой. Как почти все дети. Ольга, как увидела сыпь по всему телу и померила температуру, побежала в клинику мужа, ворвалась в его кабинет и с порога заголосила:- « Фима, Сашенька заболел, у него что-то ужасное, я боюсь возвращаться домой». Обеспокоенный Павел прихватил с собой педиатра, и они в карете Неотложной помощи поехали. В квартире их встретила зареванная Эльза, они быстро осмотрели Сашу, о чем – то пошептались, педиатр выписал рецепты и уехал.

      Все это время Ольга стояла, прижавшись к стене и прижимая к подбородку шаль, и с ужасом глядела на сына. Павел обернулся, увидел жену и ужас в её глазах, бросился к ней, обнял и зашептал:- « Что ты, что ты, успокойся, я тебя прошу. У Сашеньки ничего страшного, обычная ветрянка. Поболеет неделю, другую, зато больше никогда ей болеть не будет. Помнишь, я тебе говорил про иммунитет? Это здорово, что дети болеют в детстве некоторыми болезнями, которыми потом,  во взрослой жизни, заболеть уже не могут. Потому, что если заболеть во взрослом возрасте этой вот ветрянкой, могут быть страшные осложнения. Иди, возьми в аптеке выписанные лекарства, дальше я сам все сделаю и расскажу. Успокойся, все будет нормально».
 
               Сашенька, конечно, выздоровел. И через неделю бегал, весь измазанный зеленкой, здоровый и счастливый. Как предсказал когда-то Павел, в их квартире произошло событие, в корне изменившее отношение соседей к их семье. Однажды среди ночи слесарь Кривоносов, трезвый и страшно напуганный, забарабанил в квартиру Эстеровых . Павел, еле соображающий спросонья, в кальсонах и халате, спросил:- « У нас что,  пожар? Что случилось, Константин?»

                Совершенно обезумевший от страха слесарь заговорил быстро и невнятно:- « Павел Григорьевич, Христом Богом прошу, посмотри на мою Надьку, кончается она, с вечера еще стонала, за живот все держалась, а сейчас молчит, белая, как покойник». Павел схватил свой саквояж с инструментами, и как был, побежал за Кривоносовым. Быстро осмотрев Надю, Павел только спросил:- « Давно у неё боли?»
- Так,  почитай, с утра. Вдруг схватилась за живот и слегла, все стонала.
- В каком месте за живот держалась? – Кривоносов показал. Павел побледнел, заорал, - Беги за извозчиком живо! -  побежал к себе, переоделся, вернулся к Кривоносовым. Она была без сознания, посерела лицом, губы стали синеватыми. – Вот дурак, этот слесарь, за день доктора не вызвал. А сейчас не довезем, наверное, -  мрачно думал Павел. В углу испуганно жались два Кривоносовских мальчишки.

             Наконец прибежал Константин. Они вдвоем взяли Надю, и вместе с простыней понесли к извозчику. По дороге Кривоносов все допытывался, что с женой, Павел, наконец, не выдержал и проревел:- « Да замолчи ты. Надо было еще утром врача позвать, а теперь боюсь, как бы поздно не было. Я сейчас операцию продумываю, а ты с вопросами. Замолчи пока». Слесарь выпучил глаза и замолк. Было видно, что он страстно хотел выпить.

              В больнице Павел закричал с порога:- « Готовьте операционную, внематочная с кровотечением, быстро! А этого мужа никуда не пускать, пусть здесь сидит». Операция была сложной и длительной, крови скопилось в брюшной полости столько, что Павел испугался. Все же бригада сработала четко, вырезали плод вместе с трубой, почистили брюшную полость, влили литр новой крови – и Надя порозовела, задышала, опасность миновала. Павел вышел в вестибюль, где сидел, держась за голову и покачиваясь, муж Кривоносов. Отвечая на немой вопрос, Павел сказал:- « Еще час-полтора, и все, не спасли бы Надежду. А так успели, через неделю вернется жена, не волнуйся».

        Кривоносов сполз с лавки, встал на колени и запричитал:- « Павел Григорьевич, век за тебя буду Бога молить. Если кто против вас хоть слово скажет, я им голову оторву!» Павел поднял Кривоносова, не дури, парень, я не батюшка, я просто врач. Константин постоял, вдруг обнял Павла и прошептал в ухо:- « Все, Григорьич, я твой навек». И они поехали домой.
 
           Через неделю Надежда и впрямь вернулась, бледная, но живая и здоровая. А вечером в дверь Эстеровых робко постучал Кривоносов.
- Павел Григорьевич! Ольга Львовна! Тут все общество собралось на кухне, по поводу Надькиного исцеления. Она за вами послала, за спасителем своим.
- Хорошо, Константин, мы скоро придем.
- Ты это серьезно, Павел?- вскинулась Ольга, когда слесарь ушел,- мы что, действительно пойдем с ними водку пить?
- Оля, это серьезно. Это шанс разрушить стену между нами и соседями. И тебя никто не заставляет водку пить. И будь проще, они, конечно, люди малообразованные, но люди, обыкновенные люди.

            На кухне стоял в середине большой раздвижной стол, который когда-то принадлежал Эстеровым. Места у Эстеровых было мало, поэтому Павел поставил его в кухне, для общего пользования. Стол был дубовый, покрытый лаком, Павел принес красную с кистями скатерть, краснодеревщик Суслов принес два огромных листа картона, закрыл скатерть, чтобы не попортить такую красоту, соседи сговорились ничего не резать на этом буржуйском столе. И за этим столом делали уроки ребята постарше, вечерами собирались за вязанием, штопками и сплетнями женщины, и иногда соседи устраивали общие праздничные посиделки. Посиделки эти нередко заканчивались серьезным  перепитием  мужчин, скандалами и драками. Эстеровы, естественно, участия в этих праздниках не принимали.

          Павел и Ольга зашли на кухню, за столом сидели почти все взрослые соседи, уже прилично навеселе. Надя, раскрасневшаяся от всего, бросилась к Павлу с благодарностями, обняла Ольгу и стала благодарить её за такого замечательного мужа. Ольга немного одурела от такого натиска, но Павел ей подмигнул – держись, все в порядке. Потом они присели, им стали наперебой накладывать на тарелки еду, и наливать в рюмки. Павел решительно отказался пить водку, сослался на несуществующую язву.

       Тогда Оксана, жена участника Гражданской войны Кондрата, которую этот Кондрат высмотрел в далекой Украинской  станице, забрал с собой, и вот теперь она жительница Петербурга, стройная, миловидная, пропела на своем музыкальном языке:- « Не хвилюйтэся, панове хороши, у мэнэ е чудова налывка, малинова. Сама робыла, навыть дитям корысна». И она принесла четверть своей «чудовой» малиновой наливки.

       Муж её, Кондрат, был малограмотный, но совершенно преданный Советской власти. А власти этой не хватало руководителей всех уровней. Были созданы всякие институты Красной профессуры, Ускоренные инженерные курсы, курсы руководителей среднего звена. Главное, чтобы человек верил Советской власти и умел убедить в этой вере подчиненных, а если надо, то и заставить. Поэтому кадры испекали преимущественно из участников Гражданской войны. Кондрата тоже направили на курсы Красных мастеров производства, он, еле-еле читающий, должен был изучать марксизм и работы Ленина, Троцкого и Бухарина. Кроме того, им давали азы экономики и принципы руководства малыми коллективами. Для Кондрата это было китайской пыткой, и когда через пару месяцев учебы он взмолился, что не может больше продолжать, старорежимный старичок, директор этих курсов, снял очки, насмешливо посмотрел на Кондрата и спросил:- « А вы, товарищ, верите делу большевиков и правительству?»
- Больше, чем себе! Я ему, - он показал на портрет Ленина, - верю больше, чем отцу родному! Скажет умереть за революцию – умру не задумываясь.
- Тогда все в порядке. Иди, учись и не волнуйся. Главное – вера в революцию. А все остальное само придет с годами. Из тебя получится отличный руководитель. – Когда окрыленный Кондрат вышел, старичок долго печально смотрел ему вслед, потом вздохнул, надел очки и продолжил проверять работы будущих красных руководителей, машинально исправляя ошибки красными чернилами. Работы некоторых со временем стали напоминать красные знамена.

            Кондрат отсутствовал на этом банкете, у него были вечерние занятия. Павел попробовал эту действительно «Чудесную наливку», предложил Ольге немного отпить, она попробовала, удивилась отменному вкусу и выпила всё. Затем она еще выпила пару рюмок, Павел с удивлением смотрел на развеселившуюся жену. Дело в том, что наливка была достаточно крепкой, пилась легко, как морс, а действовала как крепкое вино. И Ольга серьезно опьянела, вдруг налила себе и произнесла тост за дружбу, за взаимопомощь, за разрушение всяких барьеров. И что соседи замечательные люди. Этот тост был встречен с удивлением, но с большим энтузиазмом. Особенно женщинами. Они повскакали со своих мест, стали обнимать Ольгу, говорить, как она права, и какая она хорошая женщина и мать, не то, что они, неучи. Павел понял, что Ольгу надо уводить. Он извинился, сказал, что завтра трудный день в клинике, нужно отдохнуть. И они ушли. А коллектив еще долго заседал, пока водка не закончилась. И долго еще женщины, да и мужчины, те, кто еще мог связно говорить, обсуждали Ольгу. Общее мнение было, что она хорошая баба, только малость слишком грамотная, поэтому ей с нами, простыми, трудно разговаривать. Но ничего, привыкнет, и словам нашим научится.

           Обстановка в квартире, действительно, наладилась. Павел превратился в уважаемого человека, дети мирно и дружно играли в коридоре или во дворе, даже к немке Эльзе все относились с почтением и просили иногда позаниматься с кем – нибудь из старших, принесших очередную двойку по математике или по письму. Правда, у любой медали, как известно, есть вторая сторона. Раз в неделю или два одна из соседок стучала в дверь к Эстеровым, вызывала Ольгу в коридор и жарко шептала:- « Олечка Львовна, красавица ты наша, попроси мужа твово, пусть Степку посмотрит, что-то животом захворал». Вечером, покормив Павла, Ольга, пряча глаза, просила:- « Фима, тут Прасковья Клячина заходила, просила их Степку осмотреть, на живот жалуется. Я опять отказать не смогла, вон меня Эльза целый вечер ругает».

       Павел вздыхал, брал свою сумку и шел к Клячиным. Почти всегда быстро и безошибочно поставив диагноз, давал, если были, порошки, или выписывал рецепт, или, если дело серьезное, вызывал неотложную помощь. У него, как у главного хирурга их клиники, был оставлен телефон, которым тоже пользовалась вся квартира. Постепенно все узнали, что в доме есть превосходный врач, безотказный и денег не берет, и к Павлу потянулись люди из других квартир. Но тут соседи Эстеровых стали стеной и быстро отвадили всех чужаков, это был их личный врач. Павел, конечно, уставал, и такая дополнительная нагрузка радости не приносила, но что поделать - врач круглые сутки остается врачом. В конце концов Павла все полюбили по настоящему, и уважение распространилось на всю семью.
 
             В 21-м году Ленин провозгласил Новую Экономическую Политику – НЭП. Страна после Гражданской войны впала в такую разруху, что впору было всем помереть от голода и холода. Большевики смекнули, что надо несколько сдать назад. В деревнях продразверстку, по которой забирали 70% зерна и другой продукции, а на оставшееся бедный крестьянин должен был прокормиться и отсеяться по весне, заменили продналогом, забирая 30% в закрома государства. Кроме того, разрешили частную собственность. Буквально за год – полтора на рынках, в лавках,  магазинчиках появились товары и продукты, открылись сотни мелких мастерских, пекарен, ресторанов, кондитерских. Жизнь стала налаживаться. Появился целый класс новых предпринимателей, которых стали называть Нэпманами. У нэпманов стали водиться деньги, и они стали благодарить врачей за успешное лечение, оставляя приличные гонорары. Эстеров, один из лучших хирургов, стал получать от благодарных больных больше раза в три, чем официальная зарплата. Жизнь наладилась, в доме Эстеровых появился достаток, все повеселели.

             В январе 24-го года умер Ленин. Вторым лицом в партии и государстве был Троцкий. За ним наиболее влиятельная тройка – Каменев, Зиновьев и Сталин. Эта тройка, боявшаяся усиления влияния Троцкого, договорилась между собой отодвинуть его в сторону. На чрезвычайном заседании Политбюро они обрушились на Троцкого, впервые применив практику навешивания ярлыков. Никаких претензий по существу, только обвинения в меньшевизме,  в уклонизме от генеральной линии, и прочих измов. Главное, чтобы все усвоили, что Троцкий – не настоящий большевик, и он не может руководить партией и правительством и вооруженными силами. И это им удалось. Троцкий был снят со всех постов, правда, его пока оставили в Политбюро. Сталин, уговоривший Каменева и Зиновьева проделать эту операцию, мог праздновать победу. А эти два карьериста, договариваясь со Сталиным, не знали, что договариваются с дьяволом. Через несколько лет Сталин обвинил их во всех смертных грехах и расстрелял, как, впрочем, почти всех из старого ленинского окружения.

           Опасаясь влияния старых большевиков, знавших Сталина, когда он был никем, этот « великолепный грузин», как однажды давным – давно назвал его Ленин, решил ослабить это влияние, увеличив приток новых людей в партию. Был объявлен Ленинский призыв в партию, причем главным образом рабочих и бедняков  крестьян. Партия за пол года увеличилась вдвое, новые члены были сплошь неграмотные, никаких теорий не знавшие, вступали из карьерных соображений – урвать должность или улучшить материальное состояние.

            Много новых и рьяных появилось и в «органах», в НКВД. И, чтобы оправдать свое существование, стали рыть старые дела, выискивать затаившихся врагов, проверять анкеты подозрительных личностей. Однажды к Павлу подошел секретарь парторганизации клиники, из старых большевиков, хороший и умный человек, и под большим секретом сказал, что приходил к нему человек из органов и подробно расспрашивал о Павле Эстерове. Человек этот намекнул о темных страницах Павловой биографии, о богатых родственниках, о жизни в Германии, об огромном личном состоянии до революции и усомнился, что такому человеку можно доверять лечение известных и важных для партии людей. Парторг понял, что над Эстеровым сгущаются тучи, и посоветовал поискать работу в другом месте. А лучше вообще сменить место жительства…

              В далеком Иркутске, старом сибирском городе, в 18-м году открыли в здании Женского института им. Николая I ( Институт благородных девиц) университет. Пока шла война, устанавливалась советская власть в Сибири, университет работать не мог. В конце 21-го года университет начал разворачиваться. И первым сильным факультетом стал медицинский. Первым руководителям университета удалось привлечь известных профессоров из Казани, они составили костяк преподавательского состава, и те тоже стали постепенно привлекать в далекую Сибирь своих знакомых. Несколько хороших медиков приехали из Риги и из Украины.

               Павел о тучах над своей головой в доме ничего рассказывать не стал. Но тревога за семью все больше и больше давила на сознание, и Ольга, хорошо чувствующая своего Фиму, стала допытываться, что же его гложет. Наконец Павел рассказал ей о разговоре с парторгом. Через несколько дней Ольга вдруг сказала за ужином:- « Все, Фима, надо уезжать. Подумай, куда, мне все равно».

               Как было кем-то сказано, судьба закрывает перед человеком одни двери, но зато открывает другие. Буквально назавтра после этого разговора с Ольгой Павел вдруг встретил своего однокашника по академии Ивана Штрампа, из обрусевших немцев. Они сидели в ресторане, рассказывали о своей жизни, и Иван поведал,  что недавно переехал из Риги в Иркутск, преподавать на медицинском факультете. А скоро там должны открыться на базе бывшей Императорской Общественной больницы факультетские клиники Университета. И будет создано отделение хирургии. А вот хороших хирургов для преподавания и практики нет. Может быть, Павел согласится переехать в Иркутск, такой простор для деятельности, для науки. И квартиру дадут сразу. Холодно, правда, но надо тепло одеваться – и все. А климат в Сибири здоровый. Сообщи, что решил, я еще несколько дней буду в Петербурге.

             Ольга, как услышала про Сибирь, сразу запротестовала:- « Там же мороз ужасный, туда всех преступников ссылали! Сашенька и так часто болеет, а там совсем не выдержит. И слышать про этот Иркутск не хочу». Эльза тоже поддержала Ольгу. Павел стал приводить аргументы в пользу переезда: и отдельная квартира, и профессорская должность, и лечебная практика, самостоятельность, простор, и никто копаться в их прошлом не будет. И еще он сказал, что Иван через несколько дней уезжает, надо успеть сообщить ему о нашем решении, думайте, женщины, а я настроен ехать. Женщины пару дней шептались, иногда промакивали слезы, но, наконец, согласились ехать. Павел сообщил Ивану о согласии,  тот обрадовался:- « Отлично, Паша, по приезду переговорю с ректором и сразу напишу тебе, что и как. Жди письма, дорогой!» И Эстеровы стали ждать ответа.

             Через неделю парторг вызвал Павла к себе, плотно закрыл за собой дверь и тихо сообщил, что из органов затребовали подробную характеристику хирурга Эстерова, просили особо отметить все ошибки и просчеты в лечении, отношение к советской власти, были или нет подрывные разговоры. Словом, дорогой Павел Григорьевич, надо серьезно подумать о переезде, а то можно и не успеть. Павел рассказал Ольге об этом предупреждении, и они решили ехать в Иркутск, не дожидаясь ответа. И стали собираться. Но вскоре пришло письмо из Иркутска. Иван сообщал, что все устроилось лучшим образом, руководство университета его прекрасно знает и ценит, дают ему кафедру хирургии и должность главного хирурга в факультетской клинике, что есть отдельный деревянный дом бывшего купца, в котором поселится семья Эстеровых. Словом, ждем с нетерпением. И они уехали в далекую и страшную Сибирь.

      Провожали Павла с большим сожалением, он действительно был выдающимся хирургом с отличным характером, и у него, похоже, не было врагов в больнице. А в коммуналке их провожали, как народных героев. Бабы плакали, мужики перепились, и, странное дело, все обошлось без скандала и драки. Сашенька, который давно сдружился с ребятами, боялся неизвестности и плакал, и все его успокаивали, а он еще больше расстраивался. Почти всю мебель Эстеровы раздали соседям, одна многодетная семья, ютившаяся в двух маленьких комнатках, получила ордер на эстеровские «хоромы», и тщательно скрывая радость, больше всех горевала по поводу их отъезда. Потом вся коммуна проводила Эстеровых на вокзал, и они отбыли под крики, слезы и напутствия бывших соседей. Ехать им предстояло с пересадкой в Москве десять суток. Это дикое расстояние от Петербурга до Иркутска убивало и Ольгу, и Эльзу.
                -9-

               Иркутск – старый сибирский купеческий город. Можно сказать – культурный и экономический центр Восточной Сибири. Как многие сибирские города, он был в основном деревянный. Почти все каменные строения располагались на двух основных улицах. Одна пересекала весь город от Ангары до речки Ушаковки и называлась Большая, а другая, перпендикулярная Большой, называлась Амурской, с одного конца упиралась в главную Тихвинскую площадь с великолепным Казанским Кафедральным собором, а с другого доходила до Крестовоздвиженской церкви и раздваивалась на Верхнюю Амурскую и Нижнюю Амурскую. Эти Амурские были сплошь деревянными. В городе было несколько отличных церквей, польский костел, немецкая кирха, мечеть и синагога. И отличный Драматический театр. Было несколько больших каменных домов, построенных знаменитыми иркутскими миллионщиками – золотопромышленниками, торговцами лесом, пушниной, слюдой и солью. Вот на Нижней Амурской, в добротном бывшем купеческом доме и поселили Эстеровых. Большинство домов вокруг были одноэтажными, на две-три комнаты. Дом Эстеровых  был двухэтажным, первый этаж каменный, в нем были когда-то склад и магазин, а второй, жилой – из сибирских сосновых бревен, с деревянными полами, двойными рамами, с отличной кухней и двумя голландскими изразцовыми печами. В деревянных домах зимой было тепло, а летом прохладно. Осмотрев помещение бывшего магазина, Павел подумал, что неплохо было бы переправить в Иркутск оборудование его врачебного кабинета, хранящееся в кладовой в Петербурге, и заняться частной практикой здесь, в Сибири.

      Дом этот располагался почти рядом со зданиями Университета и Клиники, где предстояло работать Павлу Григорьевичу. В доме был зал, три спальни, гостевая комната и две комнатки для прислуги, а также кабинет хозяина. Хозяин продержался в Иркутске до 21-го года, надеясь, что красных победят, но после окончательной победы советской власти рванул со всей семьей в Харбин, прихватив все наиболее ценное. А мебель, всякие шторы, люстры и прочее, включая несколько картин и пианино, остались, естественно, на своих местах. Советская власть сразу наложило лапу на все брошенные дома, все позакрывали, поэтому в доме ничего не разворовали. Университет, который разворачивался в здании бывшего Института благородных девиц, выпросил у властей несколько добротных зданий для своих сотрудников, так  Павлу досталось это отличное жилище.

             Сашеньке было девять лет. Был он худеньким, болезненным, тихим ребенком, часто подолгу читал или рисовал, с соседскими ребятами в Петербурге у него сложились хорошие отношения, он был начитанным по сравнению с другими, которые вообще книг не читали. И ребята признавали его интеллектуальное превосходство, часто Сашка мог что-то объяснить, даже то, чего не знали их родители. Когда Сашеньке исполнилось шесть лет, Ольга с Эльзой решили, что он в эту ужасную школу не пойдет, а получит, как всегда раньше в семьях с приличным достатком, хорошее домашнее образование. Гувернантка Эльза, которая учила еще Ольгу, и сама Ольга взялись образовывать свое чадо. Немка Эльза и Ольга, отлично знавшая немецкий, еще раньше, лет с трех, стали учить Сашу разговорному немецкому, годам к шести он мог говорить с ними почти свободно. Кроме того, Эльза постепенно начала учить мальчика французскому, он многое понимал, когда она читала ему французские книги. Кроме иностранных языков, эти домашние учительницы преподавали русский, грамматику, географию, арифметику и историю Древнего мира и Государства российского. Хорошо, что они сохранили все необходимые учебники.

          В Иркутске потребовалось зарегистрироваться в Жилищном Управлении. Их поставили на учет, отметили, где надо, в каком жилище они обосновались и выдали ордер на жилье. А через несколько дней к ним заявилась строгая дама с короткой прической, в круглых очках, кожаном пиджаке и черной ниже колен юбке. Под мышкой у неё был довольно толстый портфель.
- Товарищ Эстерова, я инспектор Наркомпроса  Цукерман. У вас есть сын, девяти лет, - она заглянула в бумаги, - Александр. В какой школе он учился, сколько классов окончил? Нам необходимо поставить его на медицинский учет и определить в школу, и выяснить уровень его знаний.

              Ольга испугалась и пошла пятнами. Потом тихо сказала:- « Извините, но школу он не посещал. Мы учили его дома, самостоятельно, по учебникам».
- Как это самостоятельно? – возмутилась товарищ Цукерман из Наркомпроса,- Вы же не профессиональный учитель, чему, интересно, вы можете научить сына? Так, завтра приводите вашего Александра в наше учреждение, это на Саломатовской, дом 4. На втором этаже комната 25, мой кабинет. Мы проверим уровень развития вашего сына. Стыдно так относиться к собственному ребенку.
 
          Вот они сидят в кабинете, Ольга, трясущаяся от страха, и Саша, спокойный и немного сонный. За столом напротив три женщины из Наркомата просвещения. По всему видно, что своих детей у них не было и не будет. Товарищ Цукерман доложила обстановку, и тогда самая толстая и злая, очевидно главная в этой комиссии, сказала хриплым прокуренным голосом:- « Пусть почитает что-то из букваря и напишет под диктовку несколько предложений. Начинайте, Цукерман».

            Цукерман протянула Саше букварь, сказала выбрать какие хочет слова из середины. Саша раскрыл книжку в конце, где небольшие рассказы и прочитал все без запинки и с выражением, как взрослый грамотный человек. Толстая начальница взяла со стола книжку сказок Льва Толстого, Саша раскрыл книжку и прочитал одну из сказок в том же темпе. Тогда другая женщина, сухая и подозрительная, прочитала отрывок из другой сказки, а Саша все это записал без единой ошибки, так, кое-где пропустил несколько знаков препинания. Комиссия молчала. Потом они убедились, что мальчик знает все четыре действия арифметики, а также деление, вычитание, умножение и сложение дробей, и даже - ужас! – простые квадратные уравнения. Потом, немного смутившись, главная спросила:- « Ну, а что же еще знает ваш сын, мамаша?»
- Мы изучали географию, историю, немецкий язык и я немного учу его музыке, игре на фортепиано.

            Комиссия посовещалась между собой тихо и почти не слышно для Ольги, затем попросили мальчика подождать в коридоре, и обратились к мамаше:- « Трудная задача, Ольга Львовна. По возрасту он должен идти в третий класс, а по знаниям где-то в пятом. А некоторые предметы и еще старше. Попробуем в четвертый класс. Мы дадим вам перечень предметов, которые он должен сдать нам, а некоторые – продолжайте индивидуально. И прекратите изучать с ним историю Государства Российского по старым книгам, там вредная и чуждая идеология и трактовка событий. А историю он будет изучать по новым методикам, разработанным Наркомпросом и одобренным лично товарищем Крупской». Ольга хотела спросить, кто такая эта Крупская, но постеснялась и промолчала. И правильно сделала.
 
             Соседские дети примерно Сашиного возраста, некоторые младше, некоторые чуть старше, давно сколотили довольно спаянную группу, вместе играли, вместе хулиганили, вместе дрались с другими « вражескими» компаниями. Саша был невысок, худощав, с тонким довольно длинным носом, черными кудрявыми волосами. От матери ему достались пухлые губы и мягкий подбородок, от отца голубые глаза в обрамлении черных ресниц и твердый открытый взгляд. В целом он здорово напоминал какую-то птицу, за что ребята сразу дали ему обидную кличку «Ципа».

       Предводительствовал в этой группе двоечник-переросток, забросивший учебу еще в третьем классе. Ему было 11 лет, он был самым высоким и сильным, потому самым наглым, держал железную дисциплину и наказывал тех, кто ослушался, самым жестоким образом. Любимым наказанием была так называемая стенка. Виновника ставили к стене, двое держали его за руки, а каждый должен был по очереди бить его изо всех сил по животу. Этот диктатор убивал двух зайцев: держал в страхе всю братию, и разрушал возможные дружеские связи между пацанами. Мерзкий и жестокий был тип. Фамилия его была Кузьмин, отсюда кличка Кузя. Отец его был бандит, из тюрем не вылезавший, мать прачка, бабка полуслепая и полуживая – к двадцати годам этот Кузя развился в настоящего уголовника, дважды побывал под судом, после второй отсидки в пьяном загуле был зарезан своими товарищами. А пока он осмотрел Сашу со всех сторон, велел принести завтра 20 копеек лично ему, как взнос для приема в компанию.

- Где же я возьму эти деньги? Мне родители карманных денег не дают, - растерялся Саша.
- Ну, ты чо, Ципа, меня за дурака-то не считай. Вон батя у тебя, слышали, профэссор, да еще врач, у вас денег, как грязи.
- Я не знаю, сколько у нас денег, я никогда у мамы ничего не просил. Я должен объяснить, зачем эти деньги, отец точно не даст.
- Ну, придумай чо-нибудь, ты чо, как маленький!
- Я врать не буду.
- Все, ты меня разозлил! Как хочешь, а завтра чтобы деньги были. Иначе вон они с тобой разберутся. – И он кивнул в сторону членов своей команды. Команда согласно и радостно закивала.

          Назавтра Саша вышел на улицу, Кузи не было, за углом их дома трое пацанов играли в замери, стукая пятаками о каменную стену бывшего магазина. Один из них, увидев Сашу, подбежал и спросил:- « Принес деньги, Ципа?»
- Нет, не принес, не привык родителям врать.
- Вот щас Кузя придет, вот тебе будет! – радостно пропел пацан и побежал сообщать другим о предстоящем развлечении.
           Наконец появился  диктатор Кузя. Он сразу понял, что денег сегодня не будет.
- Обидел ты нас всех, Ципа! Сильно обидел. Но на сегодня я тебя прощаю.

           Он достал из кармана карты, отделил штук пять, протянул первому из ребят и сказал, добро улыбаясь:- « Ребя, каждый по пять ударов по носу, только картами, не вздумайте рукой. Рубило у него подходящий». И все радостно заржали. После десятого или пятнадцатого удара у Саши носом пошла кровь. Кузя сказал спокойно и громко:- « Если дома расскажешь – прирежу». Он побежал домой, соврал Эльзе, что упал. Та быстро и умело остановила кровь, усомнилась, что это падение, но промолчала. Вечером под большим секретом сообщила Ольге о разбитом носе, вероятно в драке. Та в ужасе рассказала мужу, Павел спокойно отреагировал:- « Что поделать, парень растет, пусть закаляется. Я в детстве в своем Бердичеве сто раз дрался, как же иначе, труса праздновать, что ли?»

            Для Саши наступили трудные времена. Если в школе все складывалось удачно, то во дворе, на улице было все плохо. Проходу Ципе не давали. Кузя настойчиво требовал денег, Саша так же настойчиво их не приносил, Кузя наливался злобой, натравливал своих кроликов, они колотили этого упрямого козла у стенки или пиная по заднице. Кузя орал:- « Только по роже не трогать! Чтобы следов не было». Очень ему хотелось сломать этого Ципу. Всю картину портил этот придурок.

           Однажды, возвращаясь домой из школы, Саша увидел всю компанию за сараями. Двое уже держали тщедушного девятилетнего пацана по кличке Мотыль, чем-то провинившегося перед Кузей, и вся компания готовилась этого Мотыля наказать. Кузя, увидев Сашу, крикнул:- « Ципа, давай к нам! Будешь со всеми этого гада наказывать».
- Я в ваших стенках не участник, мне Мотыль ничего не сделал. Сам разбирайся.

           Кузя не вытерпел. Столько времени он потратил на эту сволочь буржуйскую, а тот подрывает  все правила, гад носатый. Забыв свои принципы лично никого не бить, Кузя схватил Сашу за воротник, повернул к себе лицом, и стал остервенело колотить по ненавистной морде. Когда из разбитого носа кровь потекла струёй, кто-то из ребят закричал:- « Хватит, Кузя! У него отец видел, какой здоровый? Он тебе даст за Ципу». Кузя остановился, тяжело дыша, пнул напоследок Сашу в ногу, и ушел, ни слова не говоря.

            Дома, увидев Сашеньку, Ольга и Эльза чуть не грохнулись в обморок. Обмыв лицо и остановив кровь, они обнаружили, что ничего особенно страшного не произошло. Так себе, ну, глаз заплыл, пару синяков и нос разбух. На вопрос, кто это сделал, Саша вообще не реагировал. Женщины решили подождать отца.

            Отец посмотрел на распухшее и окривевшее лицо сына, тоже попытался узнать, кто виновник, ничего не добился и сказал спокойно и добродушно:- « Да, сынок, ты действительно слабоват физически. И драться, похоже, совсем не умеешь. Есть у меня тренер знакомый, по боксу, я ему грыжу вырезал, поговорю с ним, пусть тебя в секцию запишет». Ольга заголосила:- « Ты чего это, Павел, совсем сына не жалеешь? Хочешь, чтобы его каждый день избивали? Не пущу, ни в какую секцию!»

- Послушай меня внимательно и спокойно, Оленька. Он должен уметь защищаться, а для этого нужна реакция и мышцы. И бокс все это дает. Пусть походит, тренер посмотрит, что из него может получиться. Не будешь же ты всю жизнь над ним трястись? – Ольга молча ушла на кухню и села, промакивая слезы полотенцем.

             А через несколько дней отец действительно привел Сашу в секцию. Тренер Данилов, пожилой, опытный и известный, пощупал парня, заставил попрыгать, постукать по груше, еще что-то. Потом, отправив парня в коридор, сказал:- « Что же, Павел Григорьевич, парень слабоват, но жилист и двигается хорошо. И реакция есть. Поработаем».

              И началась эта тяжелая работа в секции. Тренер написал подробно, что есть, что пить, как тренироваться дома, ну, и два раза в неделю занятия в секции. Павел наказал Эльзе (своей мягкотелой жене он не доверял) строго следить, чтобы Саша выполнял все указания тренера. Месяцев через пять Саша стал обрастать мышцами, у него появилась упругая походка, он перестал горбиться. Но, самое главное, он стал побеждать других в тренировочный боях.

      Во дворе он появлялся редко, учеба, тренировки, ребята, естественно, узнали, что Ципа тренируется в боксерской секции. Кузя, чувствуя некоторое падение своего авторитета, презрительно сплевывал вслед и говорил:- « Вот подожду, пока он позанимается еще пару месяцев, и начищу этому боксеру морду сильнее, чем тогда». Тренер Данилов интересовался, как идут занятия в школе, но там был полный порядок. Саша унаследовал от отца цепкую память и желание узнавать новое, поэтому проблем с учебой у него не было.

           Через полгода занятий тренер решил выставить Сашу на городских соревнованиях. В его весовой и возрастной категории было восемь ребят. Ольга и Эльза решили посмотреть на это соревнование. Саша упорно и горячо возражал, но они все же пошли.

            На соревнованиях Сашу прилично поколотили. Он был в своей группе единственным новичком, выступавшим на публике впервые. Но всё же он занял пятое место. И тренер, разбирая итоги турнира, указав на все его ошибки, в конце похвалил. Многое шло от недостатка опыта.

            Дома Сашу встретила траурная тишина. Мама Ольга лежала на диване с мокрым полотенцем на лбу. Эльза ходила прямо, поджав скорбно губы, и сухо предложила Саше поесть. Пока Саша ел, она смотрела на распухшую бровь и синяк под глазом, и наконец, её прорвало:- « Ты совсем не хочешь думать через свою голову, думмер юнге! Надо немедленно прекращать этот ваш страшный боксен. Ты хочешь, чтобы тебе действительно цершлаген зайнен копф. Как это по русски? Разбивать твою голову. И надо пожалеть зайне муттер, она лежит сейчас больная. Я тебя прошу, Сашенька, лассен зи дизес фельд. Как это по русски? Бросать этот бокс». Когда Эльза волновалась, у неё появлялся сильный немецкий акцент и она мешала немецкие и русские слова.
- Слушай, Эльзочка, перестань переводить, я знаю немецкий не хуже тебя. Но синяки на тренировках и турнирах – обычное дело. Надо хорошо защищаться, значит. Что вы так паникуете? – И он пошел успокаивать мать.

           Вечером женщины накинулись на Павла, он переговорил с тренером. Данилов сказал твердо и уверенно:- « Отличный парень у вас, Павел Григорьевич. Думающий, удар держит, скорость растет довольно быстро, реакция тоже вполне. Что особенно ценно, он не загорается после пропущенного удара, а спокойно отходит в сторону и выжидает ответного. Это особенно важно для такого возраста. Пацаны, знаете ли, пропущенный удар воспринимают как обиду и бросаются немедленно ответить, забывая про защиту. Ну, и нарываются. А Сашка молодец. Вот силенок поднаберет – и вперед». Дома Павел сказал всем:- « Тренер Александром доволен, все нормально, прекратите истерику. Пусть развивается дальше».

            Как-то дворовые Кузины дружинники вместе со своим предводителем сидели, курили и разговаривали. Потом увидели Сашку Эстерова, который шел с тренировки домой. Один из парней ехидно поинтересовался:- « Когда же ты, Кузя, ему морду начищешь? Обещал ведь». Кузя понял, что тянуть дальше нельзя.
- Эй, Ципа, боксер хренов! Ну-ка иди к нам, я тебе покажу, как надо правильно боксоваться. Или бздишь?

          Сашка подошел, спросил, когда Кузя перестанет к нему вязаться, надоел до ужаса. От такой наглости Кузя налился кровью, встал и попер на Сашку, как танк. Размахнулся, нацелился на ненавистный нос и изо всех сил врезал по этой морде. Но тут произошло что-то странное. Этот Ципа уклонился, удар пришелся в пустоту, и Кузя по инерции завалился на правый бок лицом в землю. Публика несмело хихикнула. Кузя вскочил, осатанел окончательно, и приготовился раздавить этого таракана.

      Конечно, драться Кузю не учили, он далеко назад отводил руку, стараясь нанести удар посильнее, при этом раскрывался полностью, и Саша мог свободно врезать ему в челюсть или в глаз, но он только слегка касался его лица и уходил в сторону или отступал. То, что этот мерзавец Ципа не бил, а издевательски только касался Кузиного лица, было особенно обидно. Кузя выбился из сил, вспотел, как кочегар, но не смог даже один раз дотянуться до ненавистной рожи. Кузины опричники были в полном восторге, о таком унижении своего диктатора они и мечтать не могли.

       Наконец, Кузя выдохся окончательно. Тогда Саша врезал ему в челюсть, Кузя упал, и остался лежать, не понимая, что это с ним приключилось. Саша подошел, сказал:- « В следующий раз зубы выбью и глаз на жопу натяну». И ушел. А Кузин авторитет лопнул, он вообще перестал общаться с мелюзгой, завел дружков уголовников на стороне, и вскоре жизнь его покатилась.

                - 10 -               


           Лет с четырнадцати Саша пошел в рост. Кроме того, он раздался в плечах, фигура стала приобретать рельеф, пропала детская припухлость губ и подбородка, Саша превращался в юношу. Однажды вечером Эльза сидела за столом и раскладывала один из своих бесконечных пасьянсов, а Ольга что-то вязала. Саша сидел на диване, рядом с настольной лампой, и читал. Эльза посмотрела на Сашу, тронула Ольгу за локоть и прошептала:- « Ты только посмотри, Сашенька стал вылитый Фима. Даже, пожалуй, интересней, мужественней, что ли». Ольга посмотрела как бы со стороны и задохнулась: на диване сидел её ненаглядный Фима, молодой, сильный и красивый, как южный итальянец. И по лицу её покатились слезы…

          Александр Эстеров окончил школу в шестнадцать лет, рост его к тому времени был под метр девяносто, он стал чемпионом области среди юниоров, тренер Данилов настаивал на спортивной карьере после школы. Отец твердо заявил:- « Только медицина. Год поработаешь санитаром, если не твоё, настаивать не буду». И пошел Саша санитаром в Факультетскую клинику.

            То, что это дело не его, он понял почти сразу. В отличие от отца строение организмов никакого интереса не вызывало, он видел только грязь, кровь и страдание. Но он также не знал, а что же его, в чем его жизненный интерес? Ладно, думал Саша, поработаю годик, как условились, а там видно будет.

      Однажды из Куйтуна привезли на поезде молодого бородатого парня. Там, в Куйтуне, фельдшер заподозрил аппендицит, больницы не было – вот и отправили парня поездом в Иркутск. Пока везли, у парня случился перитонит, лопнул аппендикс. В тяжелейшем состоянии его прооперировала бригада во главе с Сашиным отцом, еле спасли. Дня через три, когда Саша менял ему постельное белье, парень рассказал, что он геолог, учился в Ленинграде, вот уже пять лет работает. Парня звали Гоша, был он из местных, искал с товарищами слюду на реке Мама, платину и никель на севере около Норильска, золото на Алдане и в районе Бодайбо. В Куйтунском районе они искали золото, но пока ничего значительного не нашли.

       И так увлеченно он рассказывал о своей профессии, какая она важная для народного хозяйства, какое это счастье найти что-то полезное – сплошная романтика. И Саша вдруг поверил, что вот это его, это то, что надо. В Иркутске в то время не было еще горного института, но именно в Университете создали одну группу геологов, и каждый год набирали примерно двадцать студентов на эту романтическую специальность. Саша набрал книг по геологии, минералогии и других, связанных с недрами земли, и решил в августе поступать на геолога.

         Эльза, бывшая гувернантка маленькой Фиры, прожила в семье Захарчиков, а затем Эстеровых более сорока лет. В свое время, когда Эльза была молода, Фира много раз пыталась устроить её судьбу, сосватать за хорошего человека, но Эльза только отмахивалась. А потом война, всякие революции, беспорядки  - не до женитьбы. Ну и, наконец, пришел возраст. Эльза была ближе Ольге, чем родная сестра Лиза, которая, по слухам, уехала вместе с семьей в Америку еще году в 16-м, а потом никаких сведений. Эльза никогда ничем не болела, ни на что не жаловалась, казалась вечной. Но вдруг стала жаловаться на боли в животе, всегда сухощавая, стала еще миниатюрней.

      Наконец Ольга сказала Павлу:- « Мне Эльза не нравится, худеет, на живот жалуется, посмотри у себя в клинике, может серьезное что-то». Как Эльза ни упиралась, все же Павел уложил её на обследование. Через несколько дней он пришел домой мрачный, попросил за ужином водки, что случалось крайне редко, и сказал Ольге:- « Плохи дела, мы, похоже, проглядели у Эльзы рак желудка. И  метастазы. Завтра буду оперировать». Ольга ушла в спальню, упала на кровать и пролежала без слез несколько часов.
- Паша, ты вытащишь её? – спросила она Павла, когда он зашел в спальню.
- Я не Бог, время упущено, но я сделаю все, что смогу.

         Павел прооперировал Эльзу, убедился, что метастазы расползлись по всему организму и сделать ничего уже нельзя. Эльзу зашили, через неделю отправили домой, Павел сказал:- «  Крепись, Оля, но ей осталось месяца три. Я облегчу её страдания, а ты уж постарайся не плакать при ней, веди себя как обычно». Жизнь утекала из Эльзиного тела, боли усиливались, Павел колол утром и вечером опиум. Ольга старалась сохранять спокойное выражение, говорила Эльзе, что она скоро поправится. Эльза забыла все языки, кроме родного немецкого, в бреду вспоминала мать, отца и родственников, о которых никогда не говорила. Сашу трясло, как в лихорадке, когда он смотрел на любимую Эльзу. Через четыре месяца она умерла. Все осиротели, особенно Ольга. Она слегла с жесточайным нервным расстройством, пролежала месяц в клинике, её подлечили, и она вернулась домой. Характер её изменился, она стала тихой и задумчивой. Эльза была для Ольги связующим мостом между прежней счастливой жизнью и настоящим. Она считала Эльзу живым талисманом своей семьи: пока Эльза с ними, все будет хорошо. Этот удар сильно подорвал её здоровье.

                -11-            

          Однажды за ужином Саша вдруг сказал:- « Родители, я решил, куда пойду учиться. Медицина не моё, я в этом твердо уверен. Я буду поступать на геолога».
- Вот, начинаются неприятности, - с тоской подумала Ольга. Она так надеялась, что со временем Саша будет работать с отцом, они будут всегда рядом, а тут геолог, полгода в экспедициях, в тайге, опасно. Господи, ну почему именно геолог?
               
            Осенью Саша действительно поступил в группу геологов. В группе было 15 человек, одни парни. Была, правда, одна девушка, Евдокия, но на девушку она была мало похожа – широкая в кости, коротко стриженая, узкобедрая и почти безгрудая, она больше походила на парня, её в группе за парня и принимали. Правда, когда при ней начинались чисто мужские разговоры, она злилась и уходила. После окончания Университета она стала со временем отличным геологом, в возрасте под тридцать вышла замуж за начальника экспедиции, в которой работала, родила двоих парней и превратилась в отличную жену, мать и хозяйку. Потом, встречаясь изредка, бывшие её однокурсники удивлялись:- « Вы нашу Дуньку видели? Такая стала справная тетка, откуда что взялось?»… Я, извиняюсь, что-то уклонился от главных героев.

          А наш главный герой Александр сдружился с тремя ребятами из группы. Все они были иногородними, и поселились в одной комнате общежития. Был, правда, четвертый, но он был из медиков и больше общался со своими. Они были всегда вместе, на практики ездили в одну экспедицию, вместе занимались перед экзаменами, вместе и веселились, Сеня Козлов, Леня Ступин, Федя Басхаев и Сашка Эстеров, мушкетеры. Один за всех, и все за одного. Медика звали Коля Марчук. Самым близким другом для Саши стал Сеня Козлов, полноватый широколицый парень, светло русый, курносый, с хорошей улыбкой, очень ему идущей. Саша часто говорил:- « Сеня, улыбайся чаще – и все девушки твои».

      Леня Ступин был, наоборот, худой, жилистый и суровый на вид. Он больше молчал, но мог вдруг ввернуть фразу или анекдот – и все падали. В экспедициях они, естественно, не брились, у Сени борода и брови выгорали до соломы, а у Лени черная борода оставалась такой же черной, как и зимой. Он очень походил на цыгана, другие иногда спрашивали:- « А где ваш Ленька – цыган, что-то давно не видно?» А Федя был наполовину бурят, мать русская. Бурятская кровь сильная, лицом Федя был почти полный бурят, поначалу стеснялся своей азиатской внешности, но потом увидел, что отношение к нему такое же, как ко всем, успокоился и хорошо влился в их компанию. Говорил он довольно чисто по -  русски, но иногда проскакивал забавный бурятский акцент, унаследованный от отца.

      Саша Эстеров вырос в настоящего красавца. Высокий, спортивно сложенный, с черной кудрявой головой, черными бровями и ресницами вокруг темно-голубых глаз, с прямым породистым носом и твердым подбородком он производил на девушек сильное впечатление. Удивительное дело, но ему удалось в многочисленных  тренировках и соревнованиях сохранить свой прямой нос, хотя у многих его друзей - боксеров носы были перебиты.

          Со второго курса ребята каждое лето уезжали на практику в поле, в экспедицию. Все лето до осени рыли шурфы, мыли песок, стараясь обнаружить богатую золотую россыпь, ползали по скалам, откалывая образцы, часто попадали в болотистые места, полные комаров и гнуса. Женщин в экспедициях не было, не считая поварихи, как правило, из местных, какой-нибудь толстой тетки лет под пятьдесят. Поэтому по возвращении в цивилизацию парни сразу начинали охоту – природа требовала, чёрт побери!

         Надо признать, что Саша, в отличие от своего отца, никакого страха перед  девушками не испытывал. Время было другое, нравы значительно упростились, да и девушки свободно шли на контакт, не то, что во времена Сашиных родителей.

       Невинность Саша потерял в пятнадцать лет. Однажды к ним в секцию пришла девушка, сестра Сашиного товарища по команде. Она была старше лет на восемь или десять, миловидная, но Саше показалась очень взрослой. Товарищ познакомил их:- « Вот сеструха моя, Любка, пришла посмотреть на тренировку, давай покажем ей настоящий бой». После тренировки Люба сказала брату:- « Ты иди, а я хочу с Сашей поговорить». Оказалось, что она живет отдельно, у неё есть интересные пластинки, давай зайдем, Саша, чай попьем, музыку послушаем. Ну, зашли, чаю попили, музыку послушали, Люба села на диван, тесно прижалась к Саше, спросила:- « А девушка у тебя есть, Сашенька?»
- Какие девушки? Времени нет знакомиться, учеба, тренировки, соревнования, - охрипшим от волнения голосом доложил Саша.
- Ох, ты мой бедненький, и девушки у него нету, и никто его не любит, и не целовался, поди, ни разу, такой красавчик! – Она ловко расстегнула пару пуговиц на рубахе, просунула руку и стала гладить грудь и живот. Потом внезапно наклонила Сашину голову и сильно долго его поцеловала, обхватив губами его рот. У Саши здорово помутился рассудок, он не помнил, как оказался раздетым, как оказался на Любе, все кончилось быстро и стыдно. Он лежал, слегка подрагивая, ему было зябко, противно и хотелось исчезнуть.

- Так ты хрусталик, лапа моя, -  нежно пропела Люба, - не волнуйся, все будет хорошо.- Она по -  матерински прижала Сашину голову к груди, погладила его кудри, - успокойся, милый. – И Саша успокоился и внезапно заснул. А потом она, эта умудренная жизнью Люба сказала:- « Приходи завтра, хрусталик мой, мне было с тобой так хорошо!» Саша бегал к ней целых три месяца. Ну, конечно, не каждый день, но при первой возможности. И Люба его здорово обучила всему, что знала сама. А Саша стал замечать в Любе недостатки – и в фигуре, и в образе мыслей, и в разных мелочах. Словом, Люба ему поднадоела. На одной физиологии далеко не уедешь.

      Саша стал все реже появляться у Любы, придумывая всякие оправдания. И, наконец, Люба как-то сказала, грустно и прямо:- « Все, Сашенька, больше не приходи. Я знала, что этим все кончится, ты пацан, а я старая для тебя, что тут поделать? Мне было очень хорошо с тобой, ты самое светлое, что было в моей жизни. Правда, правда! А сейчас уходи!» Саша пытался возражать, но она прикрыла его рот рукой – не надо больше слов – крепко его поцеловала и слегка подтолкнула к двери. Потом она стояла у окна, смотрела, как Саша спортивной походкой пересекает её двор, стояла и плакала. А он ни разу не оглянулся, и это было особенно обидным… Потом Саша всю жизнь вспоминал Любу с благодарностью и грустью.

           Ольга с детства учила Сашу игре на фортепиано, он недурно играл, но этот инструмент не очень ему нравился. А вот Эльза, хорошо игравшая на гитаре и иногда исполнявшая своим слабым, но приятным голосом немецкие, французские и русские песенки и романсы под гитару, научила Сашу играть на этом полюбившимся ему инструменте. Сам Саша петь не умел, имея хороший слух, при пении не попадал в мелодию, так бывает. Но играл на гитаре очень хорошо, почти профессионально. А вот Сенька наоборот не играл ни на одном инструменте, ноты не знал, зато пел здорово, правильно и артистично. И у них с Сашей образовался дуэт, они на всяких вечеринках, подвыпив, исполняли студенческие песни, хулиганские городские романсы, что-то из уголовного репертуара. Ну, и советские патриотические, как без них? Саша играл, Сеня пел, девицы млели от восторга.

         Когда-то Павел Григорьевич хотел оборудовать на первом этаже, в помещении бывшего магазинчика, кабинет частной практики, но ничего из этой затеи не вышло. Саша с друзьями натащили туда всякой мебели и устроили студенческую берлогу. Для отопления приспособили железную печку-буржуйку. Технология знакомств была простой, но надежной. Саша с компанией подкатывались к стайке девушек на танцах, Саша, как самый привлекательный и языкастый, начинал разговор, девицы загорались интересом, потом танцы, потом приглашение на день рождения одного из мушкетеров. В их берлоге было все приготовлено – вино, закуски кое-какие, вечеринка как правило проходила удачно, потом знакомство приобретало более близкий характер. Иногда у кого-то из друзей случался облом. Чаще всех пролетал Федя Басхаев из-за своей азиатской внешности. У Лени Ступина от выпитого часто портилось настроение, он из хмурого превращался в мрачного, девица, намеченная ему в подруги, начинала его бояться. А у Саши с Сеней все шло по накатанной, они были веселыми, музыкальными, симпатичными, а Саша просто Дуглас Фербенкс, американский актер. И у них с девушками начиналась дружба, крепкая, тесная и недолгая. Иногда расставания были сложными и нервными, но все как-то утрясалось без кровопролития.

      Сеня один знакомиться не мог, он стеснялся своей малограмотности, боялся ляпнуть что-то не в тему, краснел и напрягался. Был он из Качуга, в единственной средней школе в их поселке был комсоргом, учился ниже среднего, но зато был самым сознательным комсомольцем. В Университет его направили по комсомольскому набору. Учился он трудно, но сразу по поступлении был избран комсоргом группы, что очень ему помогало на экзаменах и зачетах. Как Сеня на самом деле относился к советской власти, было непонятно, но он усвоил лозунги и риторику, и умело всем этим пользовался на собраниях. Среди друзей он был нормальным, далеким от политики парнем.
 
         Однажды все сидели и что-то ели и обсуждали. Медик Коля Марчук, будущий хирург, увлеченно рассказывал об операции по поводу язвы желудка с какими-то осложнениями, которую проводил Сашин отец. Давно, еще на втором курсе, Коля как-то влетел в комнату, увидел Сашу и, задыхаясь, спросил:- « Так что, профессор Эстеров правда твой отец?!»
- Ну, правда, а что тут такого?
- Как это  - что такого? Имея такого отца -  поперся в геологи! Ты что, идиот?
- Коля, с сегодняшнего дня прошу официально считать меня идиотом, причем неизлечимым.
- Эх, мне бы такого отца, - Коля махнул рукой, ушел и больше к этой теме не возвращался.

         Так вот. Влетел на этот раз в комнату Сеня, взволнованный, даже, пожалуй, возбужденный. Позвал Сашу в коридор и жарко зашептал:- « Слушай, Санек, я сейчас видел первокурсницу из педагогов, учительницей будет русского языка, преподавать, ну, я тебе доложу, это все! Я подохну, если с ней не познакомлюсь. Зовут Катя Ольшанская. Все при ней, глаза по блюдцу. Улыбка, смех, зубы – с ума сойти!»
- А я тут причем? Иди и знакомься, ты уже на выпускном курсе. Не маленький.
- Да боюсь я. Она русский будет преподавать, литературу всякую, а я – сам знаешь, пять книг прочитал. Давай, на танцах в субботу, если она будет, мы с тобой подкатим, ты начнешь, а потом смоешься, а я дальше продолжу.
- Ты и стратег, Сеня. Потом она что, не узнает, какой ты начитанный и культурный?
- Потом – это потом. Главное начать. Пойдешь со мной на танцы, а? Ну, Санек, ты мне друг, или как?
- Ладно, друг я тебе, Сеня. Ты сейчас больной на голову, а больному  отказывать не гуманно. Пойдем, потрясемся, хотя у меня на эту субботу были другие планы. Так что ты мне будешь должен.
- Должен, должен, какой разговор! Все, заметано. Санька, ты человек!

          В субботу они пошли на танцы. Басхаев и Ступин сегодня танцы игнорировали. В актовом зале Университета, где проводились вечера и всякие собрания, убирались стулья, на сцене играл студенческий оркестр, всегда было весело, шумно и празднично. И завязывались всякие знакомства, редко, но иногда на всю жизнь. Вот и сейчас намечалось знакомство Семена Козлова и Екатерины Ольшанской.

         Ребята вошли в зал, и Сеня сразу хрипло проговорил:- « Вон она, слева напротив, в красном платье, и еще три подруги рядом. Видишь?»
- Не в красном, а темно-вишневом, ты что, дальтоник?
- Да какая разница! Ты посмотри, какая красотка!

         Девушка действительно была хороша. Пышные каштановые волосы, отличный овал лица, немного пухловатые губы, прямой нос и огромные серые глаза. И когда она смеялась, были видны ровные, белые, как снег, зубы. И улыбка её могла свести с ума. – Вот Сенька, засранец! Надо же было первым застолбить такой самородок, - с сожалением подумал Саша. У этих мушкетеров с первого курса была железная договоренность: если кто первым объявит свою заинтересованность в той или иной девице, другим не влезать.
- Ну, что, Сеня, иди  и приглашай этот бутон на танец, а я тут, у колонны понаблюдаю.
- Да ты что, Санька, я же тебя специально позвал для затравки, а ты в кусты.
- Видишь ли, Сеня, а вдруг она на меня клюнет, тебе это надо? Иди, иди. Если будут осложнения – я вступлю для поддержки.

          И, как только начался очередной танец, Сеня пошел, торопясь, чтобы эту Катю не перехватили. Саша видел, как он пригласил Катю на танец, как она отказала, Сеня стал что-то говорить, все засмеялись обидно, Семен покраснел и сник. Общение с этой стайкой первокурсниц складывалось явно не в пользу Семена. Саша пошел выручать друга. Он спокойно и пристально посмотрел в глаза Кате, потом оглядел каждую из подруг, девчонки притихли. Потом он сказал:- « Мне показалось, что тут обижают моего друга. Сеня, зачем ты связался с этими школьницами? Вон медички пришли с пятого курса, пойдем, пообщаемся. Привет родителям, девочки». И они пошли к медичкам, которых знали уже пять лет. И стали веселиться. А Сеня бухтел:- « Пропало все, Сашка! Как теперь снова к ней подъехать?»
- Все, придумал. Давай исполним пару забойных песен, она сразу купится, сто процентов.

          Саша подошел к руководителю оркестра, будущему детскому врачу пятикурснику Юрке Власову, игравшему на скрипке, пошептал что-то и спустился в зал. Юрка объявил:- « А сейчас по многочисленным просьбам передовых студентов без пяти минут геологи Сеня и Саня исполнят пару песен!» Публика, давно знавшая этих народных артистов, захлопала и сгрудилась около сцены. Саша взял гитару, заиграл мелодию одной из самых забойных песен, а Сеня запел. Пел он здорово, старался изо всех сил, у него была светлая цель покорить сердце Кати Ольшанской. Этот концерт не ограничился двумя песнями, студенты кричали и просили еще исполнить ту или иную известную им студенческую балладу или забавный романс. Наконец Саша встал, поблагодарил всех за внимание и прокричал:- « А теперь танцуют все!» И увел упиравшегося Семена домой.
- Пусть пострадает, дундук ты, Сеня. Как писал Александр Сергеевич:- « Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Вот увидишь, она задумается, какое сокровище потеряла.

          Через пару дней Саша бежал, опаздывая, на какой-то семинар, и вдруг услышал:- « Саша, постойте, прошу вас». У раздевалки стояла эта красотка Катя, взволнованно мяла шарф. Саша подошел, поздоровался, спросил, что случилось. Катя, глядя в сторону, сказала:- « Вы знаете, Саша, мы на том вечере посмеялись над вашим другом Семеном, и вообще разговаривали нехорошо. Передайте, пожалуйста, мои извинения, и скажите, что мы восхищены вашим импровизированным концертом».
- Понятно, милая девушка. Только почему вдруг я должен это передавать, скажи ему сама.
- Просто я вас случайно встретила, вот и попросила.
- Хорошо, я все обязательно передам. – Тут она впервые подняла глаза и серьезно посмотрела, не отрываясь и не моргая, на Сашу. У него вдруг перехватило дыхание, ухнуло вниз сердце. И стало тревожно. - И как это он углядел такую красавицу первым, - с досадой подумал Саша, - явно она не для Сеньки. И мне нельзя активность проявлять. Тупичок-с, господин хороший.

         Саша передал Семену все, о чем просила Катя. Семен выпучил глаза, пошел красными пятнами, выдохнул: - « Точно так сказала? Не может быть! Ты меня на понт берешь?»
- Пушкин был не дурак, я тебе тогда что цитировал? Вот и получилось. Иди и дружи. Только старайся поменьше умных разговоров, она, похоже, грамотная и начитанная, можешь сесть в лужу.
- Ну, Саня, ну, друг! Я тебе по гроб жизни!  - Семен задохнулся от счастья, - сегодня же начну действовать!

      И они разошлись. На душе у Александра было противно, он чувствовал, что теряет важное, может быть, главное в жизни.
         На занятиях Сеня, как всегда, подсел рядом с Сашей и жарким шепотом выдал информацию:- « Вчера ходили в кино. «Веселые ребята». Вот ржачка! Потом проводил Катю до дома, они живут в новом доме, кирпичном, на Большой. Видно, у неё батя шишка, там одни начальники живут. Я попытался её прижать малость, но она выскользнула».
- А ты не торопишься, Сеня? Похоже, она тебя бортанет. А о чем вы разговаривали?
- Да так, о картине, о драке там, помнишь, музыканты передрались, там еще один другого мордой по клавишам возил, а другой барабан на голову грохнул. Я три раза смотрел, ржал до колик в животе.
- Ну, а Катя что, тоже ржала?
- Ну, смеялась, конечно, но не так, чтобы сильно.

          Саша понял, что еще не все потеряно, Сене, скорей всего, будет отставка. Так и получилось. Семен пришел расстроенный, злой, завалился в кровать. На расспросы ребят, что случилось, не отвечал. На занятия назавтра не пошел. Ленька Ступин рассказал все Саше:- « Похоже, у Сеньки с этой красоткой все кончилось, вчера на всех кидался, даже ужинать не стал».
         После занятий Саша пришел в общежитие, Сеня лежал на кровати, что-то жевал, злой на весь мир.
- Ты понимаешь, Саня, полный облом! Пошли на набережную, вроде все было нормально, ну, я её немного обнял, а она вывернулась и стала нести пургу, что времени на свидания нет, много занятий, лекций, то-сё. А потом вообще встала со скамейки, сказала, как отрезала, что нам не надо встречаться, что я не герой её романа и провожать не надо, и ушла. Вот стерва!

- Чего же сразу стерва? В отношениях участвуют оба, если один не хочет – тогда не судьба. Ты что же, под пистолетом её заставишь ходить с тобой? Успокойся, Сеня, впереди диплом, работа где-нибудь в экспедиции, все еще будет. Неоднократно. – Потом Саша сбегал в магазин, они выпили, Сеня повеселел и успокоился…

        Однажды знакомая медичка, доморощенная поэтесса, встретила Сашу и затащила в литературный клуб. Ой, Саша, там так интересно бывает, такие таланты, такие стихи! Ну, Саша пошел. И сразу увидел Катю Ольшанскую, она сидела рядом с парнем и они о чем-то увлеченно беседовали. Сашу, похоже, она не заметила. У него ёкнуло в груди, они сели с медичкой впереди и стали слушать. Оглядываться было неудобно. Один за другим выступали местные поэты. Преимущественно девицы. У парней были сплошь патриотические стихи, зовущие вперед, а у девиц розовая любовь. Впрочем, не у всех. У некоторых тоже клокотал Днепрогэс, Магнитка, социализм и непобедимый Советский Союз. Почти у всех было полнейшее графоманство. Руководитель кружка, аспирант кафедры филологии, одобрительно кивал. Соседка – медичка растрогалась почти до слез. После каждого выступления она спрашивала:- « Ну как тебе, Саша? Правда, здорово?!» Саша соглашался, высидеть до конца было невозможно, он извинился, сослался на занятость, и ушел. Оглянувшись, он заметил, что Кати в зале уже не было, остался только парень, с которым она сидела.

          Он побежал домой. В вестибюле, около выходной двери, стояла Катя и, похоже, ждала его. Он растерялся, предстояло принять решение, как действовать дальше, а он не был готов к этой встрече.
- Здравствуйте, Саша! Не знала, что вы любитель поэзии.
- Привет, Катя! Ты, я вижу, тоже уважаешь поэзию? Чего же убежала?
- Нас, будущих педагогов русского и литературы, обязали посещать этот клуб. Но больше я выдержать не смогла, такое графоманство. А что же вас, будущего геолога, привело в этот клуб?
- Да вот, медичка знакомая затащила, сидит там, слезы вытирает от восторга. Я тоже не выдержал, сбежал.
- Может, проводите меня, Саша? Темно уже на улице.
- Почту за честь, мадмуазель.
 
       И они пошли, медленно, разговаривая о многом и ни о чем, узнавая друг друга, и в головах у них одновременно появилось ощущение, что они здорово совпадают.
- Саша, а как вы относитесь к любви? Вот во многих стихах любовь, а мои подруги утверждают, что любви нет, есть просто тяга молодых друг к другу, одна физиология. А я вот верю в любовь, такая старомодная.
- Слушай, старорежимная барышня. « Как ни прекрасен сон этой краткой жизни, измучил он меня жестокой лихорадкой. Дай мне прильнуть к ключу, дарящему забвенье, и я забуду все – одна любовь пребудет вечно».
- Это что, стихи? А почему без рифмы и ритма? Кто это написал? - она изумленно уставилась на Александра.
- Это Генрих Гейне, немецкий поэт. Я вольно перевел, стихосложением, к сожалению, не владею.
- Так вы что же, знаете немецкий язык? Я, к стыду своему, даже не слышала об этом поэте.
- Ну, знаю немецкий, что тут такого. У нас в семье жила сорок лет бывшая гувернантка моей матери, немка Эльза. Недавно умерла, к нашему горю. Она и мама моя учили меня языкам с раннего детства. И у Эльзы было много немецких и французских книг, я много чего прочитал, чего в России не знают сейчас. – Катя озадаченно помолчала, потом разговор продолжился.
- Саша, мне сказали, что знаменитый хирург Эстеров ваш отец. Это правда?
- Правда. Я тебе интересен, как сын хирурга и профессора Эстерова, или сам по себе?
- Что вы, Саша? Конечно сам по себе! Просто как тесен мир. Ваш отец оперировал мою маму лет пять назад, буквально вытащил с того света. Мама теперь его боготворит.
- Ну, тогда ладно. И перестань мне выкать, я же не профессор, и даже еще не геолог.
- Все же скажите, нет, скажи, Саша, почему не медицина?
- Ну, не моё это. После школы отец устроил меня санитаром в клинику, чтобы я познакомился с этой работой изнутри. И я понял, что никогда не смогу разрезать живого человека, даже из самых благородных побуждений. Так же, между прочим, и с людьми. Сразу видно, подходит тебе этот человек или нет. Вот ты, к примеру, точно мой человек.
- Это что, такой комплемент?  - резко остановившись, тихо спросила Катя.
- Нет, девушка, просто констатация факта.

          Остаток пути они почти молчали. Он, удивившись своему внезапному признанию, и она, сомневаясь, не ловкий ли это ход такого Дон Жуана. У дверей её дома они молча постояли немного, она посмотрела ему в глаза, сильно запрокинув голову, и ждала, что же будет дальше. А Саша пожелал добрых сновидений, провел пальцами по её щеке и ушел. Она все ждала, оглянется или нет, у поворота он оглянулся и помахал рукой. У неё отлегло от сердца.

         Спокойной ночи ни у него, ни у неё не получилось. Он полночи ворочался, размышляя, что это было. Неужели он влюбился? Вот так номер! А она все вспоминала их разговор, и в голове её только крутились слова этого Гейне и то, что она его человек. У неё гулко колотилось сердце и хотелось плакать. Она вдруг поняла, что Саша тоже её человек, и что без него жить она не сможет.

         Саша был почти полной копией отца. И ростом, и лицом, и даже многими жестами и привычками он повторял своего родителя, был, правда, физически более развит, но это спорт и геологические партии. Похоже, и психологически он унаследовал от папы много чего. Во всяком случае, у них с Катей вспыхнула такая же пылкая и безоглядная любовь, как когда-то у Фимы с Фирой. Катя почти каждый день после обеда прибегала к Саше в берлогу, Саша говорил матери, что идет вниз заниматься.
- Зачем вниз? Там буржуйку топить, занимайся дома, я ведь одна, мешать не буду.
- Да знаю я тебя. Пять минут будет тихо, а потом начнется: как дела в Университете, что нового у друзей, есть ли девушка – ты ничего не рассказываешь, как ты питаешься в Университете? Ничего домашнего с собой не берешь. А что ты сейчас читаешь?
- Ольга смеялась, махала рукой и уходила на кухню, готовить обед. Для Павла это был, как правило, ужин.

         В берлоге они немного занимались, она на диване, он в кресле. Потом как-то получалось, что он оказывался рядом с ней на диване, они целовались до одури, сначала сидя, потом лежа, и Саша понимал, что рано или поздно это может привести к известному результату. Он, как старший и более опытный, прерывал эти страстные игры, опасался, что учеба её может накрыться медным тазом в самом начале. Он отстранялся, и, пытаясь изобразить суровость, заставлял её продолжить занятия.
- У тебя экзамены скоро, вылетишь из Университета, как пить дать. Давай встречаться реже, пару раз в неделю.
- Я что же, тебе надоела? Быстро. Недаром мне подруги говорили, что ты бабник непостоянный.

        Она садилась, некоторое время они занимались, потом снова оказывались вместе. Однажды она вдруг серьезно сказала:- « Знаешь, Саша, я не могу прожить дня, чтобы тебя не увидеть. Я пообедаю дома, и ноги сами несут меня в твою чертову берлогу. Зря, наверное, я это сказала, ты совсем загордишься».
- Точно зря. Я сейчас начну помыкать тобой, ты еще узнаешь, какой я диктатор. Будешь спорить со мной, могу и гитару об тебя разбить. Нет, гитара больно хороша, надо что-нибудь другое присмотреть, - и они весело смеялись.

          Как Саша ни контролировал процесс, все закончилось ЭТИМ. Это во времена Сашиных родителей ни добропорядочные парни, ни их подруги тем более не могли позволить интимные отношения до свадьбы. Но время изменилось, революция значительно упростила взаимоотношение полов. Катина мама стала замечать, что дочь её приходит от подруг возбужденная, веселая, часто задумывается, а после подбегает к матери, обнимает её и нежно целует. И еще мать заметила, что губы у Кати вспухли и покраснели.
- Доченька, я подозреваю, что у тебя появился парень, а подружки, с которыми ты занимаешься до вечера, ширма.

        Катя покраснела, сначала отнекивалась, потом призналась:- « Да, мама, появился в моей жизни парень, отличный парень! Я пока не вижу в нем недостатков. И мне кажется, я в него влюбилась».
- Что тут поделать? Ты выросла, самое время влюбляться. Только не торопись, можно обжечься. А из какой он семьи?
- Он сын хирурга Эстерова, который тебе операцию делал.
- О, Господи! Это же золотой человек! Если сын в отца, лучше партии и не придумать!
- Мне кажется, он лучше отца. Хотя внешне они очень похожи.
- Ты вот что, пригласи его к нам на обед в субботу, надо познакомиться.

         В субботу Саша пошел в гости. Он принес цветы маме и дочери, крепко пожал руку отцу. Отец Кати был большой человек, начальник отдела Исполкома, руководил промышленностью в области. Он воевал в Гражданскую, был награжден двумя орденами. После войны его направили в Москву, в Хозакадемию, а потом он был директором завода, руководил весьма успешно, и его направили в Иркутск. Мать Кати не работала, выглядела молодо и ухоженно, в доме еще была домработница. И Катя была очень похожа на мать.

         Эльза и Ольга так выдрессировали Сашу, что за столом он мог вести себя, как граф. Это в Университете или в экспедиции, или с друзьями на вечеринке он ничем не выделялся от сверстников, а когда надо было произвести впечатление – он включал все навыки хорошего тона. Он сидел прямо, не касаясь локтями стола, ловко орудовал ножом и вилкой, отрезал небольшие кусочки, осторожно отщипывал хлеб, отпивал понемногу из бокала, и одновременно вел спокойную светскую беседу, четко и доброжелательно отвечая на вопросы. Родители были покорены, это было заметно. А Катя во все глаза смотрела на Сашу, совершенно его не узнавая. Однажды он перехватил её взгляд, весело подмигнул и чуть улыбнулся. Катя чуть ни прыснула, она поняла, что это спектакль, Саша производит впечатление. Когда Саша ушел, мать сказала: - « Это действительно  отличный парень! И он действительно сильно похож на отца. И если он сделает тебе предложение – мы с папой возражать не будем. Ты заметила, как он ведет себя за столом? Прямо как дворянин».
- Конечно, заметила, мама, я же не слепая. Он не только за столом ведет себя благородно.
- Да, в такого можно влюбиться. А какие у него синие глаза в черных ресницах! У вас могут быть очень красивые дети.

        Катя долго лежала и вспоминала этот вечер, и счастливо смеялась в подушку. Родители были согласны, и гора спала с плеч. Назавтра она прибежала в берлогу, с порога бросилась Саше на шею, сообщила, что обед прошел -удачней не придумаешь.
- Ну, ты и артист! Ты где это набрался таких правил хорошего тона?
- Как это где? Я же рассказывал, что у нас много лет жила еще мамина гувернантка Эльза, немка. Она и маму научила всему, а потом они уже меня дрессировали вдвоем. Так что я могу присутствовать на любом дипломатическом приеме. Только вряд ли придется.

         Катя восприняла слова матери, как разрешение на настоящие взрослые отношения. И когда они лежали и целовались, она вдруг расстегнула блузку. Саша посмотрел на розоватую кожу, просунул руку под блузку и стал нежно поглаживать по животу и спине. Катя застыла. Потом Саша снял блузку, расстегнул лифчик, долго смотрел на белую гладкую грудь с темно розовыми сосками, потом не удержался и стал эти соски целовать. Катя от всех этих небывалых ощущений растерялась, ей было приятно и страшно одновременно. А у Саши поехала крыша, отказали тормоза, он раздел Катю и разделся сам, стараясь спрятать предмет его возбуждения, чтобы не напугать лежащую с закрытыми глазами свою возлюбленную. Он долго гладил осторожно это великолепное тело, потом стал прикасаться к интимным местам, Катя вздрагивала от новых ощущений, ничего, кроме любопытства, все это у неё не вызывало. Наконец Саша не выдержал. Имея приличный опыт, он проделал все очень осторожно, бесконечно целуя милое лицо, шею и грудь. Катя так глаза и не открыла. Потом, когда все было кончено, они долго лежали, Саша чувствовал себя виноватым, а Катя все прислушивалась к своим ощущениям. Наконец, она тихо сказала:- « Я какая-то дефективная, наверное. Мне стыдно, Саша, но я ничего не почувствовала. Во всяком случае, ничего хорошего». Саша прижал её к себе, поцеловал и прошептал на ухо:- « Дурочка, а для меня это очень даже хорошо. Это говорит, что я у тебя первый, у тебя нет опыта, надо привыкнуть и расслабиться. А если двое любят друг друга по настоящему, то и в этой области будет полный порядок, вот увидишь». И они, эти молодые влюбленные, забыв про все, продолжили свои опыты.

          Однажды, потные и счастливые, они лежали, отдыхая, и глядели в потолок. И Катя, уткнувшись вдруг носом ему в бок, тихо сказала, но Саша расслышал каждое слово: - « Знаешь, Сашка, а мне начинается нравиться все это. Сегодня даже очень, я испытала что-то необычное, очень сильное, мне даже плакать захотелось». Саша покосился на неё, она устыдилась своих слов, покраснела и отвернулась. Он только видел красное горящее ухо. В это ухо он её поцеловал, в это же ухо он прошептал:- « Вот теперь я точно тебя никому не отдам, и никогда тебя не брошу». Они решили пожениться летом, после окончания Университета. Саша будет работать и содержать семью, а Катя будет учиться. Где будут жить – решат позже.
- Как же я выдержу, ты ведь будешь все лето в экспедициях, а я одна? Это же мука!
- А как жены моряков, они полгода в море. Ждут, если любят. Да тут же будут мои родители, твои, подруги по Университету. А после, как окончишь учебу, будем жить вместе, вот увидишь. И, кроме того, буду срываться по возможности в Иркутск, экспедиции не на краю света.

          Саша привел свою ненаглядную знакомить с родителями. Катя им безоговорочно и сразу понравилась. После мать сказала:- « Чудная девушка! Ты её не обижай. Вот и отцу она очень понравилась. Что же, надумал жениться – женись». А потом она произнесла точно как Катина мать:- « У вас будут красивые дети, я уже хочу внуков».

           Еще раньше Саша попросил особо не афишировать их отношения. На вопрос, почему, он ответил, что дело в Семене. Он первым заметил Катю, похоже, влюбился, и пусть Катя его отвергла, но получается так, что он как бы отбил её, перешел Семену дорогу. А они друзья с первого курса. И Сеня однажды в экспедиции спас ему жизнь. Они забрели в болото, небольшое, меньше километра. Ну, срезали шесты, Саша шел первым, проверяя дорогу, а Сеня за ним, след в след. И вдруг Саша ухнул в яму, жердь его утонула, его стало засасывать. Сеня протянул другу свой шест, стал тянуть, сам сдвинулся с твердого места и почувствовал, что ноги его тоже стали погружаться. Тогда он лег на то место, где стоял ранее, с трудом вытянул ноги и стал медленно, лежа на животе, вытягивать Сашу, которого засосало уже по пояс. Это была очень тяжелая работа. И, наконец, Сене удалось вытянуть друга, они лежали в воде и не верили, что удалось выбраться. А до твердого высокого места оставалось метров пятьдесят. Обидно было бы погибнуть так близко от конца болота. Но они выбрались, разделись, высушили одежду, и пошли в лагерь. А Саша сказал тогда Семену:- « Я твой должник, Сеня, на всю жизнь. Ты мне сегодня жизнь спас». И вот как сейчас поступить? Но я все ему расскажу, объясню, как получилось, что мы вместе.

           Ничего рассказывать не пришлось. Они стояли у берлоги, прощались, целовались, и вдруг Саша увидел Сеню, который шел, вероятно, к нему в гости. Семен резко повернулся и пошел назад, почти побежал. Потом Саша пошел в общежитие, позвал Сеню в коридор и стал объясняться.
- Сеня, я, пока ты проявлял активность, ни слухом, ни духом не собирался с ней дружить. Но потом у тебя с ней не заладилось, а мы случайно встретились в литературном кружке, я проводил её до дома – ну, и понеслось. Так что ты не обижайся, ладно?
-  Да ты что, друг. Мужская дружба – вот что главное. Я что, привязать её должен был к себе? Ну, не пришелся ко двору, а ты пришелся. Не бери в голову. Пойдем лучше выпьем мировую.

         Саня сбегал за студенческим коньяком (так называли «Перцовку»), они соорудили стол, пришли Леня и Федя, и началась веселая вечеринка старых неразлучных друзей.

          Через неделю будущие геологи сдали тяжелый зачет по петрографии. Есть такая наука по изучению горных пород, главный метод – изучение шлихов под микроскопом. Название произошло от двух греческих слов : петрос - камень, и графио – описываю. Когда труд по петрографии попал какому-то большевику на рецензию, он зачеркнул в заголовке слово петрография, и заменил на ленинграфию. Так вот, ребята здорово попотели, но сдали этот предмет, надо было расслабиться.

      Четверо мушкетеров, и примкнувший к ним медик Коля Марчук изрядно выпили, разговор как-то перешел на политику, Сенька сказал:- « О, ребята, анекдот сегодня слышал. Двое мужиков разговаривают, один говорит, что в городе воздух испортился, что-то подванивает. Не знаешь, почему? - Как не знаю? Так это Сталин сказал, чтобы все повернулись лицом к деревне". Все заржали, один Коля заметил:- « Вы договоритесь с этими анекдотами, точно загремите лет на десять!» Саша поддержал тему: « Выступает на собрании председатель колхоза, вот, говорит, что людям дала Советская Власть! Машка была простой крестьянкой, а теперь Завклубом. Или взять, к примеру, Парашку. Была простой дояркой, а сейчас Зав. Библиотекой. Но выше всех поднялся Степка Митрофанов, простите, Степан Иванович. Был дурак -  дураком, а сейчас секретарь парторганизации".
Снова все заржали, а Коля вообще вышел из комнаты. Ну, потом попели песенки, еще немного попили, и разошлись. А под утро к берлоге, где Саша спал, чтобы не беспокоить родителей, подкатил «воронок». Они постучали, Саша открыл, его подхватили под руки и затолкали в машину. Бегло осмотрели берлогу, ничего не нашли, и отвезли Сашу в мрачное здание КГБ на Литвинова 1, в подвал, в  камеру предварительного заключения.

         Следователь, блеклый худощавый человек, с рыбьими глазами, лысоватый и с прокуренными зубами, которого в обычной жизни никто бы не заметил в толпе, сидел с сознанием своей силы и вседозволенности.
- Ну, скажите, молодой человек, кто вы, что вы?
- Эстеров Александр Павлович, двадцать два года, студент выпускного курса, будущий геолог.
- Вернее сказать, бывший студент. И геологом вы, дорогой мой, вряд ли когда станете, потому что грозит вам заключение лет на десять.
- Интересно узнать, за что такой срок, я вроде ничего не нарушал, не хулиганил, не грабил, не убивал?
- Как же, милый мой друг? А вот у меня есть сигнал, что только вчера вы позволили рассказать анекдот, злостно подрывающий основы Советской Власти.
- А что, за один анекдот десять лет?
- Почему за один анекдот, хотя можно и за один схлопотать приличный срок. Вот у меня записано, что вы, дорогуша, рассказывали анекдоты 4-го декабря, на новогоднем вечере в большой компании тоже, и периодически со своим другом Семеном Козловым исполняли хулиганские и антисоветские песни. К этому Семену у нас тоже интерес, но сейчас разговор о вас, милый мой бывший студент. Признаете свою подрывную деятельность.

         Саша вдруг понял, что попал в жернова этой бездушной машины, и выхода у него нет, и жизнь круто повернулась. У него сжалось сердце, и в голове крутилась одна мысль: кто же это написал в органы про них с Сеней. Последний раз вчера были все свои. Ленька и Федька отпадали, остался боязливый Коля Марченко, который после последнего анекдота вообще выскочил из комнаты. Вот сволочь, стукач проклятый!

         Его размышления перебил следователь. – Вы что, заснули, молодой человек? Подтверждаете факты, или как? Тут у меня, между прочим, подробный перечень ваших, так сказать, концертов за последние три месяца, с названием самых вредных песен. Будете подписывать протокол? Впрочем, можете не подписывать, это дело не изменит. Доказательств и так достаточно.
- А можно адвоката?
- Можно, но не нужно. Тройка рассматривает дела без участия сторон, исключительно по документам, которые дает им следствие. Иди, посиди и подумай, как ты мог подвести своего уважаемого отца. Через несколько дней тройка рассмотрит твое дело.

            В камере сидел большой тощий мужик. Познакомились. -  Ты за что здесь? – спросил мужик,  - Да вот, анекдот рассказал, песенки студенческие пел, сочли антисоветчиной, - ответил Саша.
- Плохи твои дела, парень. Лет десять по нынешним временам дадут. Я сижу с 34-го года, после убийства Кирова. Сначала дали два года, теперь вызвали на пересмотр, добавят лет пять, а может больше. Ты, я вижу, интеллигент. Драться умеешь?
- Да я кандидат в мастера по боксу.
- Это хорошо. Начнут тебя прессовать, ты сразу бей первым. Конечно, навалятся потом целым шалманом, зато больше трогать не будут. Нельзя слабость показать. И запомни, что уголовники очень не любят политических, особо не связывайся, но если уж случилось – бей безжалостно, они в душе трусоваты, действуют только толпой.

          Саша почти всю ночь не спал. Что же будет с родителями, с Катей? Вот влетел, так влетел. Выйду – придавлю гада стукача.
           Через три дня ему объявили, что тройка рассмотрела его дело, присудили восемь лет лагерей. И отправили Александра Эстерова в один из лагерей  Иркутской области, в золотоносный район, мыть золото и копать шурфы… Его предупредили, что если найдут золото в одежде, волосах, во рту или в заднем проходе – добавят десять лет и отправят на самый гиблый участок, умирать.

                -12-
   
             Утром Ольга спустилась вниз, разбудить Сашу, чтобы он не опоздал на занятия. Она слышала, что он вернулся поздно. То, что она увидела, повергло её в ужас. Все в берлоге было разворочено, на полу валялись учебники и конспекты, дверь была открыта, Саши не было, на диване валялась его куртка. Она подумала, что это были бандиты, что-то искали, не нашли, утащили Сашу и, возможно, убили.

       Ольга бросилась наверх, разбудила Павла, и у неё отнялась речь. Она, вся в слезах, только показывала рукой вниз и всхлипывала. Павел спустился, увидел следы разгрома, и побежал к телефону, звонить милицейскому начальству. В милиции ничего про Сашу не знали. В отчаянии он позвонил в больницы, в морг – все было тихо. Тут он глянул на Ольгу, заметил, что половина лица не двигается, один глаз больше другого, она не может говорить, только пытается что-то сказать – и с ужасом понял, что это инсульт, что половина тела парализована и нарушена речь. Он позвонил к себе в клинику и срочно увез жену в нервное отделение.

          Перед началом занятий Катя и Саша всегда встречались в вестибюле и договаривались, что будут делать после в течение дня. А сегодня его не было. Она бросилась к друзьям, увидела Семена, подскочила к нему:- « Сеня, ты не знаешь, что случилось, Саша не пришел на занятия?»
- Да мы поддали вчера, зачет по петрографии обмывали, он проспал, наверное. Не волнуйся, все будет в порядке. -  После занятий она побежала к Саше, узнать, что случилось. Берлога была не заперта, она увидела разгром, Сашину куртку на диване, поняла, что случилось что-то страшное. Потом она поднялась к родителям, может они в курсе, где их сын, но никого в доме не оказалось. Это её встревожило еще больше. И она отправилась в Исполком, к своему отцу.

- Папа, - чуть не плача, начала она, - Саша пропал, что-то случилось, в доме разгром, родителей нет, куртка его брошена, я не знаю, что и думать. Позвони по своим каналам, может, узнаешь, что случилось?
- Иди к секретарше, попей чаю, а я сейчас сделаю пару звонков.

         Через несколько минут отец вышел из кабинета, мрачный и злой, позвал её прогуляться, они вышли и сели на скамейку. Отец закурил, помолчал, потом прижал Катю к себе:- « Плохо дело, дочка, забрали твоего Сашу в КГБ, обвиняют в антисоветской пропаганде. Тут 58-я статья, ушлют в лагерь, это без вариантов. Мне сказали, что вели его разработку два года, там фактов накопилось лет на десять лагерей. Так что не вышло у вас с Сашей, жаль, мне он очень понравился».
          Катя побежала в общежитие, парни сидели в комнате, они тоже что-то слышали, были встревожены, увидев Катю, кинулись к ней – что случилось? Что ты узнала?

          Катя разревелась:- « Сашу забрали в КГБ, обвиняют в антисоветской пропаганде. Семен, ты всю жизнь в комсомоле, ты его пять лет знаешь – поговори в комитете своем, пусть заступятся. Ну, какой он антисоветчик?»  Семен обещал сегодня же пойти в комитет комсомола, он потребует разобраться, и он уверен, что это недоразумение, скоро все развеется, ты, Катя, не плач, все будет хорошо.

         Назавтра Семен подошел к Кате и мрачно сообщил, что институтский секретарь комсомольский звонил в КГБ, ему ответили, чтобы они не вмешивались, факты подтвердились, и вашего студента будут судить. Катя стала медленно оседать, Семен подхватил её, усадил на стул, побежал за водой. Потом у неё пропал аппетит, она перестала есть, целыми днями лежала, отвернувшись к стене. Врачи обнаружили сильнейшее нервное расстройство, положили Катю в больницу, через месяц выписали домой. Она была здорова, но характер сильно изменился. За месяц она повзрослела лет на десять, стала задумчивой, редко смеялась, и совершенно утратила интерес к учебе. Пришлось взять год академического отпуска.

          Все время Семен не отходил от Кати, мать её все удивлялась, какой он внимательный и добрый. Сеня все успокаивал Катю, уверял, что все скоро решится наилучшим образом, что Саня вернется, но Катя понимала, что это не так, что десять лет Саша не выдержит в лагере, особенно с его независимым характером. А через месяц она почувствовала  себя беременной. И в отчаянии прибежала к матери – что делать?
- Выходи замуж, дочка, срочно, пока ничего не видно. Вот хоть за Семена, славный парень, и любит тебя, я же все вижу.
- Нет, мама, я его не люблю, и Сашу предать не могу. А как же Сашкины родители? Они и так с трудом переносят такое горе, Ольга Львовна после инсульта совсем плоха. А тут даже не узнают, что у них будет внук или внучка. Это подло!
- А об отце ты подумала? Он такой пост занимает, а у него дочка в подоле принесла, да еще от врага Советской власти. Мигом с работы вылетит, еще из партии могут исключить, тогда совсем конец.

         Катя проплакала несколько дней, и, наконец, согласилась. Мать пригласила Семена, прямо спросила, любит ли он Катю. Семен уверил, что больше жизни, с первого взгляда.
- Вот и ладно. Парень ты хороший, Катю в обиду не дашь. Мы обсудили все с отцом, да потом и с Катей переговорили, она тоже согласна связать с тобой свою судьбу.
- А как же Саша? Я не могу, он мой друг лучший, между прочим.
- Она что, должна десять лет ждать? Может быть, он совсем не вернется. Конечно, жаль парня, но жизнь должна продолжаться. Распишитесь, будете у нас жить, а после окончания твоей учебы отец устроит тебя в министерство геологии, у него есть там друзья. Переберётесь в Москву, начнете новую жизнь, вот Катя и успокоится.

          Семен, ошарашенный этой новостью, зашел в комнату Кати, спросил, правда ли то, что сообщила ему Катина мама. Катя долго молчала, потом выдавила из себя:- « Сеня, ты очень хороший. Я тебя не люблю пока, но надеюсь полюбить. И я согласна связать с тобой свою жизнь, если ты, конечно, не возражаешь». Семен не возражал. Вскоре они расписались, не афишируя, скромно отметили это событие в доме Ольшанских, и Семен перебрался к ним.
          
          У Ольги дела были плохи. Инсульт подлечили, но последствия остались. Она медленно и невнятно говорила, левая сторона тела плохо двигалась, она приволакивала ногу при ходьбе. Она часто плакала, многое забывала, Павел вынужден был нанять домработницу. Ольга угасала, и он, опытный и знающий врач, ничем не мог помочь. Связи с Сашей не было. Только раз они получили через кого-то незнакомого записку, где Саша уверял, что все у него нормально, что он всех любит, чтобы за него не волновались, все будет хорошо. Особо он передавал привет Кате, писал, что любит на всю жизнь. Катя, когда прочитала, как-то закаменела, быстро попрощалась и ушла…

         Саша попал в лагерь в районе Бодайбо. Заключенные добывали золото из небольших непромышленных месторождений, главным образом рассыпное, но также копали шурфы, находили иногда мелкие жилки. В лагере было два геолога из вольнонаемных, они руководили розысками и учили мыть золото лотками.

         В бараке, куда поместили Сашу, был, как водится, пахан из уголовников, некто Горбун, Сашу представили пред его светлые очи. Он оказался сухоньким старичком, сгорбленным еще с молодости, с тихим голосом, маленькими глазками-буравчиками, почти беззубым ртом, словом, препротивная личность. Иногда он вообще бубнил себе под нос, но переспрашивать было запрещено. А Саша не знал об этом. И он сказал:- « Слушай, дед, ты не можешь говорить громче? Я ничего не расслышал». Горбун вдруг заговорил хоть и негромко, но совершенно понятно.
- Вы видели, как молодые разговаривают со старшими, никакого уважения. Слон, подрежь ему связки, пусть почувствует, как тяжело разговаривать с больным горлом.

         Вышел амбал под два метра, вытащил заточку, сказал, усмехаясь:- « Не бойся, студент, я немного поколю горлышко, похрипишь потом с год, может два. А может и до конца жизни, это как получится». Все вокруг угодливо засмеялись. Саша хорошо запомнил слова того мужика в КГБ, что надо бить первым. Он дождался, пока этот Слон подойдет на удобное для удара расстояние, и врезал ему боковым в челюсть. Слон упал, растерянно повращал глазами, вскочил и бросился на Сашу. Саша провел прямой в голову, и пока он покачивался, добавил снова боковой в челюсть. Слон упал в нокаут. Все прихлебатели Горбуна замерли в нерешительности. Саша наклонился, поднял заточку и отбросил её в дальний угол барака. Горбун просипел:- « Так ты, студент, еще и боксер? Что же, мы из тебя машку сделаем, будешь по ночам приемы показывать. Вот сегодня ночью Слону очко и покажешь. А пока разойдитесь все, и Слону помогите, что-то разомлел совсем. Он к ночи должен быть в порядке». Саша пошел на свое место, к нему подсел политический, спросил тихо:- « Так ты действительно студент? За что посадили? Я твой друг, ты не бойся». И Саша все ему рассказал.
- Сегодня или завтра они ночью действительно навалятся, постараются тебя опустить, Слон должен это сделать первым, таков приказ Горбуна. Отбивайся, как можешь, пусть изобьют, но это лучше, чем стать машкой. Совсем бесправный человек.

        Они явились на следующую ночь. Саша терпел, чтобы не заснуть, но все же не выдержал. И тогда они пошли его опускать. Но видимо сон был тревожным и не крепким, поэтому когда двое навалились и схватили за руки, Саша мгновенно проснулся, вырвался и стал отделывать этих «опускателей»  с небывалой для себя ненавистью. Он сбил руки до крови, но изувечил несколько нападавших основательно, свернув челюсти, сломав зубы и свернув носы. У одного он, не желая, сильно повредил глаз. Вдруг он почувствовал резкую боль на лице, кровь залила плечо и грудь, и в барак ворвались охранники. Всех раненых утащили в лазарет, других разогнали, лейтенант проорал:- « Завтра разберемся, сучары, кто все затеял, получите по полной!»

         Оказалось, что кто-то разрезал Саше лицо лезвием, глубоко, до костей. Почти от уха до подбородка, через всю щеку. При разбирательстве все в один голос утверждали, что зачинщиком был этот студент – боксер, который издевался над слабыми и избивал их. Поскольку политические в драке не участвовали, их объяснения никто не слушал. Через две недели Сашу подлечили и вернули в барак. На лице у него краснел глубокий и страшноватый шрам. Саша дождался, пока Горбун остался один, подошел к нему, вежливо поздоровался и попросил разрешения поговорить.
- Горбун, я зла не держу. Ну, попортили лицо, не смертельно. Но если ты продолжишь свою политику против меня – я тебя убью. Мне нужно только один удар тебе нанести в горло, и все, ты задохнешься, даже следов не будет. И все решат, что сам подох, болезный. Ты меня услышал?
          Горбун помолчал, потом слабо махнул головой и показал ладонью – иди. Больше на Сашу не нападали.

          Один из геологов увидел, как Саша орудует лотком, отозвал его в сторону и спросил:- « Ты что, парень, старателем был? Уж больно профессионально золото моешь».
- Да нет, я студент – геолог. Меня с выпускного курса взяли, госэкзамены осталось сдать. Я на практиках столько лотком поработал! Да и здесь, в районе Бодайбо приходилось золото искать.

          Они поговорили, выяснили, что у них есть много общих знакомых в геологических кругах. И этот геолог Костя перетащил Александра к ним в помощники. Отныне он работал только со своими новыми друзьями, копал шурфы, мыл песок, даже руководил другими заключенными, которых привлекали в помощь. Геолог Костя написал в лагерном управлении бумагу, что несет персональную уголовную ответственность за Сашу и ручается за него. После этого Саша стал работать вместе с вольнонаемными без надзирателя.

           Жизнь в лагере как-то устоялась. Сашу никто не трогал, и он, естественно, ни с кем не враждовал. Политические пытались втянуть его в свою группу, он сохранял нейтралитет. С пищей и одеждой было очень плохо, но геологи, как могли, подкармливали коллегу. Иногда Саше казалось, что он в очередной экспедиции, только вечером надо возвращаться, чтобы пройти унизительную проверку, не спрятал ли золото, похлебать баланду, затем на вечернюю перекличку и в холодный вонючий барак. А утром вскакивать – и все опять по кругу…

           После ареста Александра отца его, Павла Григорьевича, известного в области хирурга и профессора Университета, срочно пригласили в особый отдел. Особист, сильно располневший от сидячей работы, в полувоенном френче, с орденом, закурил и предложил Павлу папиросу. Павел сказал, что не курит и ему не советует.
- Молодец, товарищ Эстеров. А я вот не могу бросить эту заразу. Мы вас вызвали вот по какому вопросу. Вы человек известный, очень хороший хирург, мы к вам никаких замечаний. Но вот позвонили сверху, - он указал пальцем в потолок, - и посоветовали отстранить вас от преподавательской работы, нельзя, говорят, чтобы отец политического заключенного учил молодежь. Поэтому за вами остается хирургическое отделение, а кафедру придется оставить. Поверьте, Павел Григорьевич, это исходит не от нас.

         Внешне Павел воспринял все спокойно, но у него стали дрожать руки. Первые признаки болезни Паркинсона появились год назад, а тут все обострилось. Он пошел к главврачу.
- Плохо дело, Иван. Паркинсон у меня, прогрессирует. Боюсь, я не смогу больше оперировать. Останусь Зав. Хирургией, буду присутствовать на сложных операциях, консультировать, но оперировать – сам понимаешь.

         Дважды Саше удалось через своих друзей – геологов переправить записки родителям. Дело это было для геологов весьма опасным – могли,  если обнаружат, тоже посадить. По почте посылать было нельзя. Всю корреспонденцию родителям осужденных на почте вскрывали. Геолог Костя договорился со своим другом, который изредка ездил в Иркутск, передавать записки из рук в руки. В записках Саша уверял родителей, что у него все в порядке, что скоро они вновь встретятся. И передавал привет Кате, которую любил даже сильнее, чем прежде. И просил Катю дождаться его освобождения. Хорошо, что он не знал о Катиной жизни, о том, что Сеня окончил Университет, они поженились и уехали в Москву. Но мать его, Ольга, заливалась слезами, а после неделю вообще не могла двигаться.

          Через год в клинику привезли жену боевого генерала Краснова, командующего Сибирским военным округом. Ему сказали, что в Иркутске есть знаменитый хирург Эстеров, он посадил жену в самолет, и они прилетели. В клинике все, начиная с главного врача, забегали, как тараканы. Главный врач, старый друг Павла, когда-то пригласивший его в Иркутск, срочно вызвал его.
- Паша, эта дама свалилась на нашу голову, просто кошмар! Тут все партийное руководство крутится, военные, НКВД – работать невозможно. Я знаю, что ты не можешь сам. Но прошу, Паша, слезно прошу – возглавь бригаду. Этот Краснов заявил, что оперировать должен только Эстеров.
- Хорошо, возьму двух лучших, еще анестезиолога Гошу, ну, и двух сестер из самых опытных. Не бойся, Ваня, все будет в порядке.

         Павел ознакомился с документами, операция предстояла сложная и длительная, но с большими шансами на успех. Но когда Павел прочел заключение об операции по поводу банальной грыжи, сделанной жене генерала десять лет назад, он похолодел. Операция заняла всего полчаса, но женщину эту еле вывели из наркоза. Похоже было, что у неё индивидуальная непереносимость,  а операция длительная, часов пять, тут надо столько наркоза, что она может не проснуться. Павел позвал анестезиолога Гошу, показал старую бумагу про грыжу:- « Теперь понятно, почему они не стали оперировать на месте, хотя там есть приличные хирурги. Побоялись ответственности, гады! А что нам делать? Я пойду к главному, пусть он решает».

         Иван побелел, долго молчал, потом медленно и тихо, почти шепотом, просипел:- « Я никому докладывать не пойду. Как это – отказаться от операции? Меня сразу к стенке поставят. Вы уж там соберитесь, следите, может, какие инъекции по ходу, что мне, Гошу учить, что ли? Да потом когда это было, грыжа эта несчастная, мы же не знаем, что они применяли, сейчас новое все. Давай, Паша, с Богом!»

          Операция прошла успешно. Больная спокойно спала, все было в норме, и все успокоились. Павел сказал:- « Все, зашивайте и выводите из наркоза, вроде пронесло. Я в ординаторскую, что-то устал». Он лег в ординаторской на кушетку, руки у него тряслись, как в лихорадке.

          Он почти заснул, когда влетели хирург и Гоша. С порога они закричали:- « Павел Григорьевич, это конец! Она не проснулась, а потом сердце остановилось. Мы все сделали, что могли, но все бесполезно. Что же будет?!» Павел сел, сжал голову руками, навалилось какое-то безразличие, полная апатия.
- Я пойду, скажу мужу, - обреченно произнес Павел, - думаю, это конец моей карьеры. А может быть, и жизни.

         Вся группа во главе с генералом сидели в кабинете главного, и пили коньяк. Пили давно. Настроение у всех было благодушное. Генерал, увидев Павла, поднялся и громко спросил:- « Ну, что, эскулап, как операция? Все в порядке?» Павел сжался, как бы ожидая удара.
- Товарищ генерал, операция прошла удачно, но жена ваша не вышла из наркоза. У неё оказалась индивидуальная непереносимость, а в документах ничего не было отмечено. И при опросе жена ваша сказала, что проблем с наркозом у неё нет. Сожалею, но она умерла.

         Генерал постоял некоторое время, соображая, что же пролепетал докторишка, этот клистир, потом упал в кресло, налил себе коньяку, выпил залпом, встал и гаркнул в сторону главного врача:- « Разберись с этой сволочью! Она, Нюра моя, всю гражданскую со мной, ни одной царапины, а тут этот гад, вражина, её зарезал! Я это так не оставлю! К стенке этого мерзавца! Слышь ты, комиссар, вы там по линии НКВД разберитесь, откуда этот клистир, больно морда у него нерусская, на жида смахивает». Он резко встал, опрокинув бутылку, и почти выбежал из кабинета. Все потянулись к выходу, комиссар НКВД остановился и сказал негромко:- « Завтра к двум прошу в мой кабинет, на Литвинова». Они остались в кабинете вдвоем с Иваном.
- Все, Ваня, похоже, жизнь моя закончилась.
- Не отчаивайся, Паша, мы напишем заключение, тут злого умысла нет. Несчастный случай. В конце концов, ты больше двух тысяч спас, и ни одной твоей ошибки. И главная вина анестезиолога. Почему на тебя все свалилось?
- Ладно, Ваня, кончай. Ты что, не слышал, как тут выступил этот генерал. И какую стойку сделал комиссар НКВД. За анекдот десять лет дают, а я зарезал жену командующего. Как Ольга будет, вот проблема? Если меня посадят, она и года не проживет. Ну, пошел я. Завтра в два к комиссару.

        В кабинете комиссара, большом, мрачном, уставленном казенной мебелью, с опущенными плотными шторами, отчего в кабинете царил полумрак, на столе горела лампа под зеленым абажуром. Лицо комиссара тоже отдавало зеленым. Павла передернуло. За длинным приставным столом сидел человек в штатском, с хорошим русским лицом, приветливый и спокойный.
- Добрый день, Павел Григорьевич, - произнес комиссар, - вот, познакомьтесь, следователь Гаврилов, Николай Николаевич, он будет вести ваше дело. Забирайте, товарищ Гаврилов, нашего хирурга к себе, и держите меня в курсе.  – У Павла отлегло от сердца, атмосфера была вполне доброжелательной.

          В кабинете Гаврилова было светло, он закурил, достал папку, раскрыл её и начал:- « Вы, милейший Павел Григорьевич, оказывается, популярная личность. Вот мы уже утром получили отчет о вчерашней операции, оперативно сработали ваши товарищи. Это очень похвально. Получается, что произошел несчастный случай, и никто не виноват. А жена Героя Гражданской войны Краснова умерла, и никто не виноват. Так не бывает, согласитесь».
- Отчего же, бывает. Нам не сообщили с проблемами у жены генерала, с её индивидуальной непереносимостью наркоза – вот и получился печальный результат.
- Нет, дорогой мой, дело происходило не совсем так. У меня есть докладная медсестры, которая сообщает, что вы обнаружили проблему и долго спорили с анестезиологом, который опасался исхода операции, а вы настояли на её проведении. Зачем настояли, не потрудитесь доложить?

         Павел ощутил ужас. Выходило, что он становился главным виновником смерти генеральши, рассказать о беседе с главным врачом – значит, подставить Ивана, старинного друга. На это Павел пойти не мог. Он помолчал, наконец тихо и обреченно сказал:- « А что было делать, отказываться от операции? Генерал голову бы снес, тем более, что в официальных бумагах ничего про наркоз не было, это так, мое предположение».
- Вы же опытный хирург, лучший в области, как меня тут уверяют, - он указал на папку, - надо было сообщить генералу о своих опасениях, пусть бы сам принимал решение. А сейчас поздно. Тем более, что в вашей биографии, уважаемый хирург, есть много темных пятен, о которых вы никому не сообщили. Создается впечатление, что вы сознательно утаили некоторые страницы.
- Ничего я не утаивал, Николай Николаевич. Я всю жизнь трудился честно.

          Гаврилов вдруг побагровел, вскочил и заорал, как боцман на палубе:- « Я тебе не Николай Николаевич, слизняк ты вонючий. Потрудись обращаться ко мне «гражданин следователь»! Павел замер и растерялся от такой резкой перемены. Он не знал, что этот Гаврилов был настоящим волком, а резкая перемена тональности в разговоре – просто инструмент, сбивающий с толку подследственного.

- Вот что я тебе скажу, Эстеров. Ты или признавайся, с кем занимался вредительством, или мы применим действенные средства. Без наркоза твоего любимого. Смотри и слушай. Ты давно под наблюдением, мы все про тебя знаем. Вот, например, что тесть твой, некто Захарчик, был богатейшим купцом в Киеве. А ты работал у него несколько лет, дочку его Фиру обработал, и деньги его прикарманил. А потом веру свою иудейскую сменил вместе с именем, и жену тоже заставил веру сменить. А тот, кто веру меняет – самый первый предатель, хочет, значит, в доверие влезть, чтобы изнутри вредить. Вот и сынок твой сидит за выступления против Власти, тоже от тебя набрался. И еще. Ты много лет жил в Германии, родственники жены живут в Америке. А об этом ты, сволочь, в анкетах не указывал. Точно тебя завербовали! Давай, признавайся, с кем работаешь, на кого, что за организация, кто руководитель?
- Вы что, гражданин следователь, фантазируете? Какая организация, абсурд это полнейший!
- Хорошо, придется с тобой серьезно поработать.

         И они две недели поработали серьезно. На Павле не осталось живого места, лицо - кровавая маска, нос, знаменитый прямой римский нос, окончательно сломан, перебиты колени, возможно треснуто несколько ребер. Павел не выдержал и подписал всю чепуху, что насочинял Гаврилов. Дело быстро передали на рассмотрение «тройке», его признали врагом народа, вредителем и расстреляли в день приговора. Герою гражданской войны Краснову сообщили, что вскрыли врага народа в клинике, этого мерзавца Эстерова, и он расстрелян по приговору «тройки». Краснов уже успокоился к тому времени, сказал, что, может, не стоило расстреливать, пусть бы исправлялся в лагере, но его убедили:- « Как же, генерал? Никак нельзя оставлять таких непримиримых врагов». Через пару месяцев Генерал Краснов, старинный боевой товарищ и соратник маршала Тухачевского, тоже был расстрелян. Интересно, вспомнил ли он перед смертью врага народа хирурга Эстерова?

          Ольге сообщили, что мужа её арестовали, присудили десять лет без права переписки. Такого удара она вынести не смогла. Она часами сидела, разглядывая фото в альбоме, все поглаживала правой рукой, которая еще слушалась, по дорогим лицам, и слезы сами текли по щекам. Через месяц случился второй инсульт, который окончательно Ольгу убил. Домработница, собиравшаяся к себе в деревню, хотела Ольгу забрать с собой. Вернувшись с рынка, она и обнаружила Ольгу бездыханной, лицом на фотографиях. Ольгу Львовну похоронили на Иерусалимском кладбище за счет Университета и клиники, некоторые семейные реликвии и фотоальбомы, и Сашины медали забрал на хранение Иван Штрамп, главный врач. И знаменитую Сашину гитару тоже. В дом вселили две семьи, а бывшую берлогу оборудовали, сделали перегородки, поставили печку и плиту, и тоже вселили семью. Как будто и не было здесь никаких Эстеровых…

           Началась война. Руководство лагеря собрало всех и сообщило, что страна остро нуждается в валюте, золото необходимо, как кровь организму. И все должны работать в два, три раза больше. За невыполнение нормы -  вплоть до расстрела. Геологи запросились на фронт. Пришел приказ всех геологов и добытчиков золота, слюды, графита, в армию не призывать, пусть разведают и добывают стратегический материал.

      И Саша продолжил свою работу со своими друзьями. А в 43-м году они нашли богатую жилу, геологи получили ордена, а Саше руководство лагеря на свой страх и риск сделало послабление режима. Он стал получать сухой паек, как и геологи, одежду, и на насколько дней уходил в тайгу без надзора. Геолог Костя так обрисовал положение, что без Саши они никуда. Саша – настоящий геолог, есть у него нюх на золото. Может, так оно и было, в самом деле. Однажды Саша сильно простудился в тайге и заболел. Еле спасли, но обошлось. И еще он получил записку от своего друга Леньки Ступина в начале войны, в которой тот сообщал, что отец арестован, мать умерла, а Сенька женился на Кате и они уехали в Москву. Саша почти всю ночь просидел за бараком, бил себя по голове, обвиняя себя во всех этих бедах, его душили слезы, и огромное горе придавило окончательно. После этой записки он стал жестким, молчаливым, у него на висках появились первые седые волосы. Каким образом Ленька нашел его и как переправил записку, Саша так и не узнал.

         Его освободили в 47-м, он пересидел два года. Начальник лагеря и его друзья – геологи устроили ему настоящие проводы. В кабинете начальника они соорудили стол, с водкой, хорошей закуской, долго сидели, вспоминали прожитое. В заключение начальник, уже сильно пьяный, обнял Сашу и сказал со слезой:- « Отличный ты парень, Александр! Жаль, что ты столько просидел из-за глупости, анекдоты какие-то, песенки. Я тебе желаю больше не попадаться. Я бы тебя, будь моя воля, давно бы выпустил, но решение «тройки» не отменить. Ну, давай, живи правильно». Они еще выпили по последней, и Саша пошел собирать пожитки. Назавтра он уехал в Иркутск со справкой об освобождении, которую можно было обменять на паспорт.

         В Иркутске все было грустно. В их доме жили другие люди, которые ничего о прежних хозяевах не знали. В клинике он узнал, что дядя Ваня, главный врач  и друг отца, после ареста Павла Эстерова заболел, и через три года умер прямо за своим столом. Саша сходил к его жене, она передала альбомы, семейные реликвии и гитару, поплакала, рассказала про арест отца и смерть матери, о Кате она ничего не знала.

          В университете ликвидировали группу геологов, зато в 37-м году открылся Горно – Металлургический институт, а в нем был организован геологоразведочный факультет. Саше посоветовали забрать документы, сходить в институт и попробовать закончить образование. В институте отнеслись к нему с большим подозрением и неприязнью. На дневное отделение его не взяли, посоветовали поступить на вечернее. Передали целый список дисциплин, которые необходимо было сдать, и он понижался до третьего курса. Все это сильно Саше не понравилось, и пошел он искать работу.

          В начале 42-го было подписано постановление -  геологов, занимавшихся золотом и стратегически важными материалами, в действующую армию не призывать. Так уцелели почти все бывшие однокурсники Александра. А поскольку репрессии и война почистили различные кабинеты, то многие из этих ребят сильно поднялись по служебной лестнице.

           Один из бывших однокурсников сказал Саше:- « Знаешь, Ленька Ступин, твой друг бывший, сейчас большой человек, начальник отдела Востсибугля, ну, здание большое на площади Кирова, в сорок пятом открыто. Эта контора занимается добычей всех углей в Восточной Сибири. Сходи к Леньке, он тебе поможет».

              Саша побежал к Леониду. Секретарша, миловидная и чем-то похожая на всех секретарш, строго предупредила:- « Леонид Сергеевич занят, без записи я вас не пущу».
- Вы, красавица, скажите только, что пришел Саня Эстеров, он разрешит.

              Как только Леонид Сергеевич услышал имя посетителя, он вылетел пулей из кабинета, обнял его, крикнул секретарше, что ни с кем не соединять и никого не пускать, и утащил Сашу в кабинет. Там он достал бутылку коньяка, сказал секретарше слетать в буфет и принести что-нибудь подходящее, налил себе и другу, они выпили, и некоторое время молча глядели, отмечая изменения, которые нанесло неутомимое время.
- Саша, а что это за шрам во всю щеку? Тебя что, убивали там, в зоне?
- Да нет, были конфликты вначале, потом все утряслось, мне повезло, по большому счету. Я почти все десять лет проработал с вольными геологами, искали золото. Работали, правда, как звери, они за деньги, а я за баланду. Но что поделать, там за эти годы больше половины вообще загнулись. А, да что вспоминать? Расскажи лучше, как ты, как другие, что ты знаешь о моих родителях? Никто не знает, где она похоронена, может, ты могилу покажешь?

- Покажу, конечно. Я был на похоронах, и еще бурят наш Федька. Остальные испугались, жена и мать вредителей и антисоветчиков, сам понимаешь. Меня, как почти всех в группе, после получения диплома отправили в экспедиции, через пару лет я стал начальником одной из них. Только наш Федька несколько раз осаждал военкомат, доказывал, что со своим отцом – бурятом охотился с детства, что стреляет лучше многих охотников, и что его место среди снайперов. В конце концов, его призвали, он действительно был отличным снайпером, но в 44-м его убил немецкий снайпер. Он похоронен где-то в Западной Украине, у меня есть адрес села, надо будет съездить, все времени нет.
- Ладно, может вместе и съездим. Ты скажи, как это Катя так быстро вышла замуж за Сеньку? Понимаю, я загремел лет на десять, но могла бы подождать хоть бы год или даже два, вдруг вернусь. Ведь такая любовь была! Я чуть руки на себя ни наложил, когда узнал из твоей записки.

         Леня помрачнел, помолчал, налил снова, они выпили.
- Знаешь, Саня, это темная история. Катька, правда, месяц сильно болела после твоего ареста, ну, а Сеня крутился возле, заботился, прилип, как банный лист. А потом она оформила академический отпуск, и они расписались, тихо, без свадьбы. Видать, стыдно им было афишировать, она, похоже, залетела. Ну, как только Сенька диплом получил, папа её ему место нашел в министерстве, ну они и укатили. Слышал, сын у них тогда еще родился, он сейчас какой-то начальник с министерстве, а она окончила МГУ, филолог, что делает, я не слышал. Ну, хорошо устроились ребята. Папахен её, как война началась, был отозван в Москву, замминистра стал то ли металлургии, то ли машиностроения. Живут там, дай Бог каждому. А ты, Саня, забудь и разотри, тебе свою семью строить надо. Я вот, к примеру, пять лет назад женился, сына родил, вот придешь ко мне – познакомлю. А ты просто повидаться, или есть проблемы?

- Вообще- то я насчет работы. Хотел поступить в институт, а там что-то одни трудности с геологией. Надо начинать с третьего курса, досдавать  еще что-то – ну их.
- Знаешь что, Саша? Тут разворачивается интересное дело. Создается группа по монтажу карьерных экскаваторов. Это, правда, чистая механика и электрика, но интересно и перспективно. А в Горном институте открыли новую специальность – электромеханика, точно под эту работу. Я могу устроить тебя монтером, а ты поступай на заочное отделение, тоже курс на третий. Зато когда окончишь – будешь заниматься интересным делом.

           Саша подумал и согласился. Назавтра они поехали на кладбище в Лисиху, нашли могилу, заросшую и неухоженную, железную тумбу с облезшей краской, табличка с именем и фамилией облупилась, на ней с трудом можно было что-то прочесть. Саша по лагерной привычке присел на корточки, а Леня ушел в сторону. И у Саши, этого закаленного и сурового мужчины, потекли слезы, его сотрясали рыдания, как в детстве. Потом он успокоился, выпрямился, погладил тумбу: - « Потерпи, мама, я тебе поставлю настоящий памятник, с фотографией, и фото отца тоже прикреплю рядом. Спи спокойно. Так уж получилось, прости меня». Потом он позвал Леню, они выпили за упокой души и ушли. Всю дорогу назад Саша молчал, так плохо на душе у него, пожалуй, никогда не было.

           Работа оказалась действительно интересной. Конечно, поначалу Саше было трудно, не было необходимых знаний. Но ему опять повезло на хороших людей. Начальник этого участка, бывший главный инженер крупного механического завода, был репрессирован за саботаж и вредительство по делу выдуманной Промпартии, отсидел в лагерях десять лет. Это был механик от бога. И два его друга тоже были механиками, грамотными и доброжелательными. Услышав историю Саши, начальник сказал твердо: - « Поступай в институт, мы тебе поможем, не сомневайся. Тебя наши славные органы схватили на взлете, всю жизнь поломали. Мою, кстати, тоже. Жену потерял, дочку маленькую в специальный детский дом определили, фамилию и отчество сменили, сволочи, вот теперь ищу – не могу найти. Давай, Саня, учись, ты еще молодой».

          И Александр стал работать и учиться. И через несколько лет успешно закончил Иркутский горно – металлургический институт по специальности  горная электромеханика и стал одним из лучших специалистов по монтажу и наладке больших экскаваторов. Где только они ни работали, и в Черемхово, и в Усть – Илимске, и в других областях, куда приглашали эту уже ставшую известной группу монтажников. И когда начальник этого участка наконец нашел свою дочь, и решил уехать вместе с ней на родину в Украину, он рекомендовал на свое место Александра Павловича Эстерова как самого грамотного, смекалистого и авторитетного на участке человека. Александр снова сидел в кабинете Леонида, они вспоминали студенческие годы, смеялись и выпивали.

- Леня, я тебе благодарен по гроб жизни, без дураков! Твое решение о моем трудоустройстве  - это гениальная идея была, я бы сам не додумался, точно тебе говорю. Оказалось, что это моя работа. Обещаю, что буду работать не хуже прежнего начальника.
- Да ладно, чего ты? Ты вот обещал ко мне заходить, а был только раз или два. Ты хоть на кладбище - то ходишь?
- Между прочим, я как маме обещал – все выполнил. Через год поставил памятник, мраморный, мне знакомые ребята со Слюдянки такой кусок притаранили, прелесть мрамор. Целиком его поставил, только с одной стороны отпилили ровную площадку, шлифанули, там имена мамы, отца, фото их, я каждый год там деньги оставляю, чтобы следили за памятником родителям, и Эльзы тоже, ей памятник еще отец поставил.
- Саня, а чего ты не женишься? Тебе вон наше управление когда еще двухкомнатную квартиру выделило? И зарплата вроде нормальная.
- Да пытался я, ты же помнишь? Ну, ту темноволосую, директора гастронома. Два года жили вместе. Не выдержала моих командировок, да и вообще не моя это песня. Одно хорошо, кормежка была, даже вспомнить приятно, одни деликатесы.  Ладно, еще, возможно, встречу, какие мои годы!

           Где – то году в 56-м Александру позвонили из МВД и попросили посетить кабинет следователя то ли Кукушкина, то ли Клюшкина, в доме на Литвинова, комната 212. У Александра тревожно сжалось сердце. Ничего хорошего от встречи с органами он не ожидал. В кабинете сидел молодой, нормально, со вкусом одетый человек, приветливо поглядел на Александра, вежливо пригласил присесть.
- Уважаемый Александр Павлович! Вы, вероятно, слышали, что после осуждения культа Сталина и ареста Берии партией взят курс на реабилитацию многих политзаключенных. Я рад вам сообщить, что дело вашего отца, товарища Павла Григорьевича Эстерова пересмотрено, в нем нет состава преступления, и ваш отец полностью реабилитирован. Вот тут я приготовил для вас дело вашего отца, можете ознакомиться, а я вас оставляю.

           Александр читал это дело, и слезы наворачивались на глаза. В деле было несколько докладных от других хирургов, от сестер и от главного врача дяди Ивана, лучшего друга Павла Григорьевича. Больше всего его поразила очная ставка между этим дядей Ваней и отцом. Отец утверждал, что предупредил главного о проблеме с наркозом, а дядя Иван отрицал вообще возможность любого разговора на эту тему. Тогда отец все понял, сказал, что он, вероятно, забыл, как было дело. Может быть, хотел сообщить, а за спешкой и не сообщил. Все другие участники операции валили на отца, который просто задавил их своей властью и авторитетом.
В конце была маленькая справка, что П.Г.Эстеров приговорен к расстрелу и приговор приведен в исполнение. Приговор и исполнение в один день. Торопились ребята очистить страну от врагов и вредителей.

          Когда в кабинет возвратился следователь, Александр сидел с влажными глазами и смотрел в стену. Перед его глазами стоял отец, который прижимал к себе мать, и он, маленький и счастливый, стоящие на берегу Ангары. Потом он спросил:- « А можно мне ознакомиться со своим делом?»
- Ваше дело еще не рассматривалось, очередь не дошла, сейчас идут расстрельные .
Потом он посмотрел внимательно на Александра, помолчал, предложил подождать, и снова вышел. Он вернулся через полчаса, неся тонкую папку.
- Вот, товарищ Эстеров, ваше дело. Начальник следственного отдела ознакомился с этой папкой и решил, что дело мелкое, можно подавать на пересмотр. А так -  ерунда, обычные донесения мелкого сексота.

           Александр раскрыл свою тонкую папку. Там было постановление об аресте, шесть донесений какого-то стукача по кличке « Артист», протоколы его собственных допросов, постановление о передаче дела на рассмотрение «тройки», заключение этой всесильной группы, и наконец, справка о передаче арестованного в лагерное ведомство. Александр внимательно читал донесения сексота, и его удивляла осведомленность этого мерзавца. Он снова уверился, что это, скорее всего, студент – медик Марченко, пока не дошел до последнего донесения. Там было три анекдота, которые Александр не рассказывал, и все три очень политически злые. Зато в других донесениях перечислялись песни и шутки, которые Колька Марченко просто не мог слышать. А в одном вообще никого из друзей не было, только они с Сенькой и несколько знакомых медичек. Он похолодел, спросил следователя:- « А этот «артист», случайно, не Семен Козлов?» Следователь долго глядел на Александра, потом сказал строго: - « Ну, вы, Александр, слишком много от меня хотите. Я не имею права разглашать имена наших секретных сотрудников, они подписывали соглашение о сотрудничестве на всю жизнь». И пошел Саша домой, держа справку об отцовой полной реабилитации. И с тяжелыми мыслями о том, кто же стучал на него всю студенческую жизнь?

         Через год Александра снова пригласили на Литвинова, сообщили, что его реабилитировали и дали справку, что он чист перед законом. Александр попросил посмотреть его дело, теперь уже на законных основаниях. Снова следователь принес знакомую папку, Саша читал все бумаги спокойно и внимательно, и особенно последнее донесение этого «Артиста». И он обратил внимание на приписку, в которой стукач сообщал, что в последнее время студент Эстеров активизировал свою антисоветскую пропаганду, его влияние на умы товарищей усилилось, и осведомитель считает целесообразным изолировать Эстерова от общества. Донесение было написано накануне ареста, за несколько часов. Текст напечатан на машинке, а приписка об изолировании от общества от руки. Раньше Александр не обратил на эту приписку внимания, тогда следователь дал несколько минут, а сейчас он с ужасом узнал почерк Семена Козлова, своего лучшего друга. – Вот значит как, - подумал Саша, - эта сволочь все пять лет стучала на всех, изображая своего парня. А его, Сашку Эстерова, решил вообще утопить, узнав о предстоящей женитьбе на Кате. А потом воспользовался Катиным горем, подкатился и увез в Москву.

           Если бы Семен попался в это время Александру на глаза, тот, пожалуй, его бы прикончил. Но дома, поразмыслив, Саша решил, что сейчас уже ничего не изменить, тем более Катя быстро согласилась на брак с Семеном. Видно, не такая уж сильная любовь была у неё. А у него эта незаживающая рана в сердце, которая, как он считал, уже затянулась, заболела с новой силой…

             В Черемхово работали в то время Храмцовский разрез и разворачивался Сафроновский. На этом разрезе порода достигала толщины в среднем метров сорок, а под ней мощный угольный пласт десяти-пятнадцати метров. Востсибуголь заказал Новокраматорскому механическому заводу вскрышной экскаватор небывалой мощности, и они создали первый в стране ЭВГ – 3565. Этот монстр имел ковш 35 кубометров, стрела 65 метров, он достигал в высшей отметке почти 50 метров – пятнадцати этажный дом. Вес в сборе 2600 тонн. Недалеко от Сафроновского разреза вырубили в лесу площадку, провели железнодорожную ветку, подвели электричество, и стали возить детали. До этого привезли вагон непропитанных шпал и цистерну солярки для тракторов и двух американских кранов. Из шпал выкладывали клети, на которые разгружали крупные детали. Все эти трубы, двигатели, редукторы, стальные листы и барабаны электрических кабелей свозили почти год. Вопрос, кому поручить монтаж этого крупнейшего в мире экскаватора, не возникал. Александра Эстерова вызвали в управление и поручили это почетное и ответственное задание.

                - 13-

               Я познакомился с Александром Павловичем на преддипломной практике. Страной тогда правил Никита Хрущев, хитроватый малограмотный мужичок с крестьянскими корнями, рано сообразивший, что через комсомол и партию можно сделать хорошую карьеру. Его, как молодого активиста, послали учиться в Москву, в Промакадемию, вскоре избрали секретарем парткома. А вместе с ним училась дочь Сталина Светлана, которая и рассказала отцу о замечательном парне из народа, преданным делу партии. Сталин, как говориться, паренька приметил, и пошел он по партийной линии расти со скоростью бамбука. Никита выполнял все предписания и указы Сталина неукоснительно, а будучи партийным руководителем  в Москве, а затем в Украине, пересажал и отправил на расстрел уйму народа. А после смерти « бессмертного Вождя всех народов» он стал Первым Секретарем ЦК партии. Потом против него поднялись старые соратники, Никита развенчал культ личности Сталина и при поддержке маршала Жукова всю эту публику разогнал. Впрочем, в знак особой благодарности, он затем Жукова изгнал из Политбюро ЦК и с поста министра обороны, и услал в Одессу, руководить местным военным округом. Такой, оказался, фрукт.

           Но главное, что коснулось меня лично – это непрерывное фонтанирование идеями, которые вылетали из него, как из гейзера на Дальнем Востоке. Правда, идеи эти не успевали просчитать и проанализировать, но по железной советской привычке все брали под козырек, и очередная реконструкция бодро шла в народ. Как говорили, большевики сначала создавали трудности, а потом их героически преодолевали.
 
            Меня лично его реформы коснулись при поступлении в институт, когда были отменены льготы для медалистов, они должны были сдавать экзамены на общих основаниях, а преимущество при поступлении получали демобилизованные солдаты и ребята, проработавшие на производстве два года и более. Я запомнил солдата, бегавшего перед экзаменом по немецкому и выяснявшему, как звучат некоторые буквы латинского алфавита, в результате получившего тройку. Тогда в институты ломанулись солдаты и производственники, потому что школьникам оставляли только двадцать процентов мест, а остальное им, как посчитал Хрущев, людям, хлебнувшим жизненного опыта. Это было очередное дурацкое решение. После первого экзамена – сочинения – половина этих умудренных опытом ребят, но забывших или не знавших школьную программу, отсеялись, и администрация схватилась за голову. Надо было выполнять решение правительства, а заполнять группы стало практически не кем.

       Среди школьников сохранялся конкурс шесть человек на место, а среди производственников конкурс исчез. В результате тройка была вполне проходной оценкой. Когда сформировали нашу группу, только четыре человека были из вчерашних школьников, а двадцать один из умудренных опытом ребят. В конечном итоге после первого года обучения из трех групп остались две. Ну, были еще разные реформы. К примеру, разогнали военную кафедру, и заставили после защиты диплома служить два года тем, кто не служил. Под занавес придумали не платить стипендию во время преддипломной практики, а оформлять рабочими и пусть во время практики студенты сами зарабатывают себе на пропитание. Так мы, четверо дипломников, появились на монтажном участке в качестве рабочих второго разряда по шестиразрядной сетке. Нас предупредили, что участок этот уникальный, все там прекрасные и опытные монтажники, сейчас заняты монтажом уникального экскаватора – словом, нам привалило счастье.

           Утром руководитель практики привез нас на место работы. Экскаватор был в начальной стадии монтажа. На четырех спаренных гусеничных тележках высотой по три метра и четырех столбах-плунжерах была смонтирована поворотная платформа, пока пустая и огромная. Даже в таком зачаточном состоянии экскаватор производил ошеломляющее впечатление.
 
            В вагончике бригада лежала на полу, кто досыпал, кто курил, за столиком сидел над чертежами пожилой колоритный мужик и что-то обсуждал с высоким слегка седоватым на висках мужчиной в кожаной на меху монтажной куртке и собачьих унтах. Нас представили, мы узнали, что пожилой – это бригадир Лымарь, а его собеседник – начальник участка Александр Эстеров. Потом мы узнали, что и в глаза, и за глаза Эстерова называют не иначе, как шеф. Бригада напоминала заключенных в своих засаленных ватниках, таких же брюках и валенках, привычкой курить, сидя на корточках и матом. Кстати, так оно и оказалось. Создавая свой участок, шеф набирал многих людей из бывших политических зэков, к тому времени реабилитированных. По своему опыту он знал, что по 58-й статье попадали лучшие специалисты и талантливые рабочие.

              Эстеров выделялся своей необычной внешностью. Высокий, сохранивший спортивную фигуру, кудрявую шапку волос, с прямым греческим профилем, твердым подбородком, шрамом на левой щеке, неизменной трубкой и неожиданно синими глазами в обрамлении черных ресниц – это был готовый пират для романтического кино. Герой – любовник. Я решил, что шеф наш, вероятно, большой ходок.

                Эстеров критически осмотрел нас, спросил, приходилось ли нам работать, что умеете, что знаете, и определил нам каждому по наставнику. Мне дали в наставники Колю со странной фамилией Ващило. Молодой, в вечно распахнутом ватнике, несмотря на мороз, Коля не умел без мата ничего толком объяснить. Вообще он производил впечатление хулигана или только что освободившегося зэка. Я пошел к бригадиру Лымарю:- « Послушайте, бригадир, ну что это за наставник? Чему он может меня научить?»

- Главное правило, парниша – не делать поспешных выводов. Колька один из лучших наших монтажников, он может все. Нет, не  так! Все могу я, а он второй после меня, понял, студент?- и он засмеялся неожиданно громко и басом.

          Потом я убедился в правоте бригадира. Колька был отличным сварщиком, такелажником, монтажником, мог работать на тракторе и трубоукладчике, быстро читал чертежи и, главное, брался за любое задание, не раздумывая. Он быстро научил меня электросварке и газовой резке, некоторым такелажным узлам – я почувствовал себя почти монтажником.

          Экскаватор был изготовлен пока в единственном экземпляре, поэтому при сборке возникали всякие несоответствия чертежам. Для оперативного решения проблем из Краматорска послали шеф-инженера, молодую тонкую и очень культурную девушку лет под тридцать. Её сразу все стали называть Лидой, но зауважали, почувствовав в ней знающего инженера. Сложность была в общении. Монтажники привыкли перемежать нормальные слова ненормативной лексикой, некоторым удавалось говорить с Лидой культурно, но у Коли это не получалось. Мы покатывались, наблюдая, как потный и напряженный Коля спорит с инженершей. Вот, к примеру, было много мороки с укладкой противовеса. В большую нишу между верхним и нижним листами поворотной платформы нужно было уложить штук триста чугунных отливок различной формы. Каждая отливка имела маркировку, и на заводской схеме было указано, где должна располагаться каждая отливка. Все эти отливки были свалены в кучу, Коля и я с трудом отыскивали следующую, он вез деталь трубоукладчиком и пытался посадить её на место, а оказывалось, что она не входит. Коля со вкусом давал конструкторам характеристики и звал Лиду.
- Лида, опять твои конструкторы ху…, ну, это, спороли, бл… как это? Ошибку. Видишь, не лезет ваша отливка Б14, я вот со студентом замерял, тут надо Б18. А потом куда эту Б14 толкать, совсем я с вашим противовесом зае…, а, утомился, вот, на хрен!
         Лида звонила на родной завод, там вносили изменения, работа продолжалась. Однажды Коля и еще пара рабочих обратились к Эстерову:- « Шеф, ну убери ты эту Лиду, при ней ни побазарить, ни анекдот рассказать толком. Помнишь, два года назад мы монтировали экскаватор 15-ти кубовый, тоже Краматорский. Тогда был шефом от завода Макаренко, мировой мужик. Может, поменяешь?» Эстеров отнесся к просьбе серьезно, и Лиду вскоре отозвали с отличными характеристиками.

       Макаренко оказался приземистым мужичком с мощным загривком, большой любитель сала, выпивки и женщин. И у него в Черемхово оказалась давняя подруга, почти жена, у которой он и остановился. Колька, смеясь, рассказал мне, что у этого « Дона Живана» в каждом городе, где монтируют их экскаваторы, есть такие подруги. В Колькином голосе слышались восхищение и зависть одновременно.
 
           Бригада действительно была укомплектована отлично. Утром, минут десять обсудив текущее состояние дел, шеф с бригадиром намечали работы на сегодня. Шеф, пожелав всем хорошего дня, уезжал что-то согласовывать, утрясать, а бригадир Лымарь, не вставая из-за стола, читал по бумажке:- « Коля со студентом – противовес, чтоб он сдох! Витя, ты и трое твоих, как вчера, выкладывайте стрелу на кострах. Федор  - второй редуктор поворотный. Лёха со студентами – прокладка кабелей внутри платформы». Все вставали, отряхивались и шли делать дело, каждый мог заменить каждого, и работали они так здорово и слаженно, что было удивительно. Десять минут назад это было сборище зэков, а сейчас без суеты работали настоящие монтажники.

          Примерно через месяц мой наставник на работу не вышел. Лымарь хмуро сказал мне:- « Сегодня будешь с Алексеем приваривать петли для кабелей внутри поворотной платформы. Коля заболел, неделю точно не будет».
- А что у него? Может, навестить, помочь чем? – Коля был местным, Черемховским, жил вдвоем с матерью.
- Да нет, не надо, - как-то уклончиво ответил бригадир. И другие, которых я спрашивал, тоже уклонялись.

       А потом выяснилось, что Коля ушел в запой. Раз в два месяца примерно Коля срывался и запивал, запой обычно длился неделю, иногда две. Потом Коля, похудевший и почерневший, просыпался, умывался и на водку не глядел. Шеф понимал, что воспитывать его бесполезно, это болезнь, но очень ценил Ващилу как работника, поэтому всячески скрывал от начальства его прогулы, оформлял отпуск без содержания, еще как-то, но уволить Колю не мог. Через неделю мы пошли проверить, как там наш горемыка, когда выйдет из кризиса.

         Мать Коли оказалась маленькой худенькой женщиной, в платке, с провалившимися глазами, измотанная жизнью так, что невозможно было даже приблизительно определить её возраст. Она проводила нас в комнату, Коля, как сбитый трамваем, валялся поверх одеяла, лицо было опухшим и землистого оттенка. На стуле возле кровати стоял стакан водки, накрытый куском черного хлеба. Такой стакан ставят обычно перед фото умершего на поминках, или на могилах в день поминовения. Меня от этой картины передернуло.
- Вот, Палыч, такое вот горе, - обратилась мать к шефу, - а если проснется и водку не увидит, разнесет все. А так -  проснется, хлопнет стакан, пожует малость – и снова спать. Я уж все слезы выплакала.
- Когда, Дуня, отойдет нынче, как думаешь?
- Да, похоже, дня через три, дай Бог.
- Ладно, мы пошли. Скорей бы, работы много, сроки поджимают.
- Ты уж, Палыч, его не выгоняй, Христом прошу, совсем помрет без работы.
- Ладно, ладно, успокойся. Лечить бы его надо. Вот закончим этот экскаватор, я его силой в больницу притащу. Жалко, такой работяга, а пропадет.
- Спасибо тебе, Палыч, если бы не ты, помер бы уже Колька под забором, - и она горько заплакала, эта несчастная Дуня. Мы шли домой, как с похорон. Потом через несколько лет я узнал, что Колька умер, сгорел от водки. Не смог шеф его вылечить, хоть и пытался.

         К Новому Году надо было, кровь из носа, установить на крышу экскаватора так называемую надстройку, огромную многотонную конструкцию из труб, на вершине шкивы, через которые тросами толщиной с руку будет подниматься стрела, та, которая 65 метров в длину. Эта работа производилась впервые, все долго соображали, как поднять такую громадину на такую высоту. После установки этой надстройки высота экскаватора становилась 50 метров. Главное, почему все торопились закончить подъем, это выполнение годового плана. Люди, устанавливающие нормы и правила, решили, что главный показатель – вес установленного оборудования. Иногда приходилось возиться с каким-то редуктором сравнительно небольшого веса или с установкой гидравлической системы, а план трещал. В этом смысле подъем такой многотонной конструкции решал все проблемы с планом. И нам это удалось, дней за десять до Нового Года.

          Шеф на радостях выписал всем премии и откупил ресторан «Белый Лебедь», отметить успешное окончание года. Ресторан – это только название. На самом деле это была обычная рабочая столовка, замызганная, со скудным, малосъедобным набором блюд. После шести столовка закрывалась, на столах появлялись белые когда-то скатерти, в меню появлялись ресторанные названия, типа ромштекс или бефстроганов, водка, пиво в графинах, словом, кабак. Шахтеры заполняли эту «Белую Лебедь», почти все в пиджаках, надетых на майки, пили пиво, добавляя в кружки водку, вскоре зал заполнялся дымом папирос, шумом и матом. Иногда возникали непримиримые споры, заканчивающиеся дракой. Наше общежитие располагалось напротив этого заведения, поэтому мы насмотрелись на этот кулинарный центр.

          Шеф откупил на вечер зал, привез водку, мы скинулись на закуску – и славная монтажная бригада оттянулась от души. Эстеров, прилично принявший, подсел ко мне и предложил выпить за нашу общую альма-матер, за Горно-Металлургический институт. Потом стал спрашивать, кто из общих учителей еще преподает. Я удивился. Мне казалось, что шеф учился где-то в тридцатых годах, многих преподавателей уже не было. На мой вопрос, когда же он окончил учебу, Эстеров погрустнел, подумал и сказал:- «Я десять лет просидел в лагере, так что учеба значительно затянулась». И он рассказал мне кое-что из своей жизни. А потом мы несколько раз встречались у него в доме, он снова рассказывал о себе, я внимательно слушал. Видимо, эта моя способность внимательно и заинтересованно слушать подвигла его на некоторую откровенность. Давно известно, что охотнее всего человек говорит о себе. Некоторые его воспоминания легли в основу этих записей.

          В феврале подвесили стрелу, обшили корпус листами железа, экскаватор стал приобретать фотогеничный облик. И на наш участок зачастила пресса. Первый визит был из родного Черемхова. Приехала целая делегация, из управления Черемховуголь, от партии ( как же без нее?), две милые корреспондентки от «Черемховской Правды» и фотограф с ними.
 
           К слову, меня всегда умиляла вот эта советская привычка тиражировать все столичное по всей стране. Во всех городах, городках, поселках и даже в некоторых селах на главных площадях, площадках и площадочках устанавливался памятник Ленину, причем в республиках вождь Революции приобретал национальные черты. В Татарии он напоминал татарина, в Бурятии был вылитый бурят, в Узбекистане очень напоминал узбека, ну а в городках, поселках и селах был похож на кого угодно, главное сделать лысину, усы и бородку, и руку с кепкой вытянуть вперед, указывая путь к светлому будущему. Все это происходило потому, что все статуи создавались местными художественными кадрами. Такое же единообразие наблюдалось повсюду. Потому местные газеты назывались везде одинаково. Главная газета страны называлась «Правда», и эта правда тиражировалась по всей стране. В Иркутске была главная газета «Восточно- Сибирская правда», была «Хомутовская правда», была, естественно, «Черемховская правда». Если вдуматься, это была анекдотическая ситуация, в каждом уголке страны – своя особая правда. Впрочем, я уклонился, прошу прощения…

           Шеф по такому случаю приоделся, даже галстук повязал, бригадиру велел подыскать чистые ватники, чтобы публика выглядела поприличнее. Езжай, сказал, в управу, нас для газеты снимать будут на фоне экскаватора. Все чинно делали вид, что работают, ждали фотосессию. А шеф заливался, как соловей, засыпал корреспонденток цифрами, описывал героические будни, девушки восхищенно глядели на Александра, строчили в блокнотах, представитель партии интересовался, как с идеологическим воспитанием, проводятся ли политинформации. Шеф уверил, что лично каждую неделю доводит до коллектива все главные события и решения Пленумов. То, что он называл политинформацией, был периодический разнос за упущения с применением ненормативной лексики. Пленумы ЦК там не упоминались.

          Все шло прекрасно, пока шеф не обратил внимание делегации на ковш, лежавший на пригорке метров в тридцати от экскаватора, днищем к зрителям, а открытой частью на юг.
- Вы посмотрите, какой ковш, какая громадина! 35 кубов, под семьдесят тонн породы за раз. Туда можно железнодорожную цистерну вкатить.
- Ой, - пискнула одна из девиц, - давайте сфотографируемся внутри этого уникального ковша!- И все весело направились к ковшу по протоптанной в снегу тропинке. У Ерофея Лымаря , бригадира, сердце упало в пятки.

         Дело в том, что площадка готовилась летом, и никто не вспомнил о сооружении туалета типа сортир, лес был со всех сторон. Сложности начались, когда снегу привалило с метр. И вот какой-то пионер – первопроходец протоптал тропку к ковшу и использовал его не по назначению. А потом по проторенной дорожке стали бегать к ковшу по большой нужде все, у кого эта нужда возникала. По графику ковш надо было устанавливать в апреле -  мае, к тому времени думали как-то вопрос с очисткой решить. Лымарь, когда узнал о нецелевом использовании ковша, сначала ругался, а потом решил по теплу пригнать цистерну с водой и помпой и подготовить этот уникальный ковш к установке. Поэтому бригадир пытался отвлечь шефа от этой фотосессии, но было поздно. Вся группа весело обогнула ковш, заглянула внутрь и обомлела. Потом все повернули назад, сухо попрощались с шефом и уехали. А нас никто не фотографировал, зря меняли ватники и мыли шею.

          На шефа было страшно смотреть. Он собрал всех в вагончике, сел за стол, всех оставил стоять.
- Ну, гады, так меня подставить! – наконец хрипло выдавил он, - обосрать уникальный экскаватор, всю репутацию отправить к ху… к чертовой бабушке! Так! Про премию за месяц забыть, ты, бригадир, мать твою, организуй строительство сортира, отогрейте землю шпалами, выкопайте яму «Белорусью», доски я завтра привезу. И возьми порежь трубки на три четверти, приварите железные скребки – и вперед, чтобы вылизали все там!
- Так шеф! Ну, сортир во время не построили, ребята вот забегали, кто же знал про делегацию. А мы с работой запурхались, я все откладывал, откладывал, а потом привыкли, да и земля застыла.
- Надо было мне сказать, - заметно остывая, пробурчал шеф, - как мне сейчас в управе показаться? Знаменитому засранцу! – Он помолчал, лицо его постепенно разгладилось, он вдруг заулыбался, а потом захохотал во весь голос.
- Вы бы видели эту рожу партработника, и этих девочек, когда они узрели плоды ваших трудов. Вот бы сфотографировать! – И все облегчено заулыбались.
- Но на премию все равно не рассчитывайте, в управе как пить дать зарубят. – И он уехал. А все приступили к отогреву земли и очистке ковша. Через два дня сооружение было готово, и все про это забыли, правда, вспомнили в день получки, премии всех все же лишили.

           Через несколько дней Александр мрачно сообщил, что на днях будет областная делегация, тоже с корреспондентами, фотографом, кто-то из руководства тоже будет. Так что всем показать дисциплину, приодеться, сильно в разговоры не влезать.

            Делегация действительно приехала, шеф был на сей раз немногословен, деловит, кратко отвечал на вопросы, в конце всю бригаду собрали перед гусеничной тележкой, шеф и делегация в центре. Можно себе представить размеры этого монстра, если тридцать человек встали в ряд вдоль одной из четырех тележек, а она возвышалась над людьми больше, чем на метр, и с флангов оставалось еще место человек на десять. Все закончилось вполне благополучно, а статья о нас с фотографией появилась в «Восточке» ( так называли «Восточно-Сибирскую Правду» в народе).

            Мы становились знаменитыми. Где-то в начале марта шеф снова приехал озабоченный.
- Слушай сюда, Ерофей, - обратился он к Лымарю,  - мне тут сообщили в управе, что в Восточную Сибирь из Москвы, из «Известий» приезжает корреспондент, будет писать очерк о горняках края. Ну, и к нам заедет, скорее всего. Меня предупредили, что бригада должна выглядеть, как на параде. Мне тут выделили новые бушлаты, новые шлемы с подшлемниками, только на членов бригады. Ты студентам тоже подбери получше из своих запасов. И территорию очистить от мусора, вон обрезки металла валяются, шпалы разбросаны, сам знаешь, тебя учить не надо.

          Мы лежали, как обычно, на полу, а шеф с бригадиром сидели за столом, решали, кто сегодня чем займется. Вдруг кто-то глянул в окошко:- « Шеф, к нам управленческая Волга едет!» Мы все вскочили, отряхнулись и сгрудились вокруг стола. Дверь отворилась, в вагончик вошли сам начальник Черемховугля, с ним парень, видимо, фотограф, и дама лет под сорок, в дубленке, ондатровой шапке и валенках. Валенки, похоже, были выданы здесь, на месте. Дама была красива и ухожена, большие глаза смотрели на нас с усмешкой, вообще она производила сильное впечатление.

- Александр Павлович, принимай гостей! – с деланной радостью провозгласил начальник, - вот корреспондент «Известий» из Москвы, Екатерина Ольшанская, прошу любить и жаловать, так сказать.

          Лымарь вскочил, а шеф вздрогнул, как от удара, и остался сидеть. Затем он медленно повернулся на стуле, бледный до того, что стал виден его знаменитый шрам. Он как-то странно посмотрел на корреспондентку, хрипло произнес:- « Добро пожаловать, Екатерина Федоровна! Давно не виделись». Странно, но отчества корреспондентки начальник не произносил, значит, шеф знал её раньше? И тут я вспомнил, что шеф мне рассказывал о своей первой любви, которую звали – точно, точно! – Катя. Вот это сюжет!

          Екатерина вообще застыла, она смотрела на Александра, как на ожившего покойника. Выходит, этот подонок Козлов обманул её тогда, в 45-м,  сообщив, что Саша умер в лагере от болезней. Она смотрела, не отрываясь, узнавала и не узнавала в этом зрелом, красивом и много пережившим мужчине её Сашку. Пожалуй, этот Саша был намного интересней и привлекательней того молодого беспечного студента, в которого она стремительно влюбилась.

       Она не заметила, что с годами изменилось её восприятие мужчин, что она уже сама не молоденькая студентка первого курса. И что у неё сын примерно того возраста, что был у того Сашки – гитариста. И если тот Саша мгновенно запал в душу той девчонке, то этот просто сразил молодую, красивую, но недолюбившую женщину наповал. Она не ожидала такого удара, поднявшаяся из глубин памяти старая первая любовь перемешалась с новыми ощущениями, она растерялась. Пауза затягивалась, все переглядывались, не понимая, что происходит. Наконец Катя сбросила оцепенение, ответила:- « Здравствуйте, Александр Павлович! Действительно, давно не виделись. Ну, показывайте свой уникальный экскаватор, мне тут все уши прожужжали». Она говорила весело, а в глазах застыла растерянность и тоска.
 
         Они долго ходили по площадке, Катя въедливо интересовалась всем, начальник не отставал ни на шаг, опасаясь, что Эстеров что-нибудь ляпнет корреспондентке, парень все щелкал камерой, восхищаясь размерами и мощью этой машины. Вдруг Екатерина захотела подняться на стрелу. По стреле были приварены подобия ступенек из уголка, на самом верху вокруг шкивов площадка с ограждением. Вдоль всей стрелы поручни, чтобы можно было подняться. Александр стал отговаривать:- « Там высота метров сто, ветер, стрелу раскачивает. Страшно, да и замерзнешь. Ты ведь высоты боялась, как я помню».
- Надо же, даже это помнишь. Полезем, я с тобой не боюсь.

          Они стояли на самой вершине, там действительно было ветрено, и прилично раскачивало. Александр обхватил её за талию, чтобы она не боялась. День был на удивление ярок, панорама проглядывалась километров на десять.
- Какая красота! Слушай, Саша, давай сбежим от вашего начальника, нам есть, о чем поговорить.

          Они медленно спустились, Екатерина сказала начальнику и фотографу:- « Все, заканчиваем. Давайте несколько снимков с бригадой, потом начальство, и меня вместе с Эстеровым. А потом меня отвезет Александр Павлович, мы старые институтские друзья. Вечер воспоминаний, так сказать». Начальник восхищенно глянул на шефа: ну, ловкач! Такую фемину с пол оборота заарканил! Одобрительно крякнув, он сел в машину вместе с фотографом, и они укатили. Шеф подозвал Лымаря, сказал, что уезжает и сегодня его не будет. И они тоже укатили на эстеровой Волге.

          Она смотрела на его рубленый профиль с потухшей трубкой в зубах, на его красивые руки, спокойно лежавшие на руле, и в душе разгоралась горечь, что она послушалась тогда мать и быстро выскочила замуж за Семена Козлова. И ничего хорошего из этого брака не получилось. А она, получается, предала свою первую и, возможно, последнюю настоящую любовь.

- Саша, а ты играешь на гитаре? – вдруг спросила Катя, глядя на его руки, хотя собиралась спросить о другом.
- Редко. Нет певца, кому аккомпанировать, нет Семена, друга моего старинного. Не видел его со времени ареста. А в лагере гитара здорово выручала, я часто играл, а зэки пели. – Екатерина при упоминании имени мужа покраснела и растерялась. Наверное, он знает, что я вышла замуж за Козлова, не может не знать. Вон Ленька начальник в Иркутске, уж он-то наверняка доложил. Она осторожно посмотрела на Александра, но лицо его оставалось спокойным.- Потом я ему все расскажу, - подумала Катя и успокоилась. Она смотрела на дорогу, но взгляд все время возвращался к Александру. – Что же со мной происходит? - думала она в смятении, - он снова меня берет в плен, я уже почти забыла все, столько лет прошло, а сейчас не могу не смотреть на него. Хотя нет, как же я могу забыть все, если каждый день рядом сын наш, Санька, копия этого пирата. Не случайно я отказывалась от этой командировки, как чувствовала.

          Они остановились у большого магазина с вывеской «Гастроном». – Посиди, я скоро, - сказал Александр, - куплю чего-нибудь на ужин.
- Привет, девоньки, Татьяна у себя? – крикнул он двум молоденьким продавщицам.
- У себя, Александр Павлович! Что-то редко заходите.
- Дела всё, дела государственной важности.

          Он по- хозяйски зашел в кабинет директорши. Александр знал, какое он может производить впечатление на женщин, особенно которым за тридцать. Он мог проникновенно и долго смотреть своими сине-голубыми глазами в черном обрамлении ресниц, говорить довольно искренне комплименты, женщина начинала нервно поправлять прическу и отвечать невпопад. Потом ужин в ресторане, потом приглашение выпить кофе в его холостяцкой квартире, где ему холодно, тоскливо и неуютно. А дальше тесная дружба. Несколько лет назад он так познакомился с Татьяной, тогда еще продавщицей. Каждый его приезд в Черемхово они жили вместе. Однажды она затеяла разговор о женитьбе.
- Понимаешь, Танюха, я уже был женат, но она не выдержала моего графика, я полгода в командировках. Думаю, ты тоже не выдержишь.

             Через год Танюха вышла замуж за шахтера, ей повезло, парень был почти непьющий и спокойный нравом. Еще через год она родила дочь и была счастлива. Александр иногда по необходимости заходил к ней отовариться. Сейчас был именно такой случай.
- О, какие люди! Ты чего, Сашка, соскучился или как?
- Или как. Ну, и соскучился, естественно. Ты все хорошеешь, жалею, что упустил тебя тогда.
- Вот ты, кобель! Знаю, что врешь, а все равно  приятно. Так что тебе надобно, старче?
- Да встретил случайно институтского друга, надо стол изобразить. Ты сделай что-нибудь приличное, и водочки «Посольской», ну, и « Шампанское».
- У вас что, женщина будет?
- Да жена друга, ты там «Ассорти» поищи, еще что-нибудь женское.- Минут через пятнадцать он получил сверток, расплатился, чмокнул Таню в щеку и побежал к машине. Катя сидела хмурая, с красными глазами, при появлении Александра быстро спрятала платок в сумочку. Александр увидел красные глаза, ничего не сказал, и они поехали к нему.

          Он давно жил один. Готовил себе сам, причем у него это неплохо получалось. Он усадил Катю за стол, сказал:- « Посмотри, вон там, на этажерке несколько старых фотографий, есть студенческие. Можешь пластинку поставить, проигрыватель в углу на столике журнальном, а я на кухню, сейчас мигом приготовлю».
- Может, тебе помочь?
- Нет, я хочу продемонстрировать свои многообразные таланты. Кстати, вот ты перебираешь пластинки. Что тебе из этого больше всего нравится?
- Вот, музыка из балета «Щелкунчик»
- А я люблю Вагнера. Значит, у нас все равно ничего бы не получилось, разные вкусы.

           Они шутили, но над ними нависла, как грозовая туча, необходимость трудного разговора. И они, как могли, оттягивали его начало.
            Александр действительно все приготовил минут за двадцать. Катя, увидев сервировку, очень удивилась. На столе были такие дефициты, которые и в Москве просто так не купишь.
- У вас что, в том магазине местный распределитель для партийно-хозяйственного руководства?
- Да нет, просто хорошие друзья.
- Ты хотел сказать подруги?
- Какая разница, друзья, подруги, хорошие люди. Извини, под «Шампанское» бокалов нет, придется пить из стакана.
- Чего же ты, для своих женщин бокалов не мог припасти?
- Ну, во-первых, здесь никаких женщин не бывает. А во-вторых, эта не моя квартира, мне её выделяет управление на время командировки. Гостевая, так сказать. А моя квартира в Иркутске. Ну, давай за встречу. Я, сознаюсь, от этой встречи обалдел и до сих пор не отошел.
 
         Они сидели, выпивали и закусывали, и постепенно повеселели, и настроение все больше и больше стало напоминать то, когда они встречались в берлоге. Саша встал, поставил пластинку с фрагментами из «Щелкунчика», потом повернулся, как-то серьезно посмотрел на Катю и,
 спотыкаясь, спросил:- « Как же получилось, что ты выскочила замуж за Семена через месяц после моего ареста? Выходит, любовь наша, все разговоры, планы – это была фикция? Я на третьем году отсидки получил весточку с воли, там сообщалось, что отец арестован, мать умерла, а любимая девушка давно замужем за моим лучшим другом и живет в Москве.

      Для одного человека столько сразу – это невыносимо. Я, наверное,  месяц толком не спал, потом стащил у вольнонаемного геолога пистолет, мы с ним золото искали для старателей, и пошел стреляться в лес. Хорошо, он заметил, выследил меня, забрал пистолет и отдубасил в кровь. А я, боксер, совсем не сопротивлялся, стоял и только покачивался от ударов. Его, геолога этого, могли расстрелять, если бы он меня не остановил. Но после этого я вытер тебя из сознания. И вот сегодня ты снова появилась в моей жизни, это для меня – почти нокдаун.

          Катя сидела, опустив голову и прокручивая в голове, что она хотела сказать, и что давно приготовилась сказать. Наконец, она решилась.

- Сядь, Саша, прошу, и выслушай меня, пожалуйста. После твоего ареста я попала в больницу, было сильнейшее нервное расстройство. Провалялась целый месяц. А Семен бегал по всем инстанциям, узнавал про тебя, хотел как-то разрулить эту ситуацию, ведь у него были связи в комсомоле, в партии. Кроме того, он мне здорово помог выбраться из этого нервного кризиса. Дневал и ночевал в больнице. А потом, когда меня выписали, он пришел ко мне домой и сообщил, что имел беседу с каким-то начальником из органов, и тот сказал:- « Пусть твоя знакомая выбросит этого Эстерова из головы. Он получил десять лет, направлен в такой лагерь, откуда живым не возвращаются». Ну, я проревела несколько дней, Семен был рядом, успокаивал, как мог. А потом мои родители стали на меня давить, какой Семен замечательный, заботливый, тебе надо сменить место жительства, начать жить заново. Отец обещал после защиты устроить Семена в Москве, в министерстве геологии, а меня в столичный ВУЗ – ну, я и поддалась. А вскоре отца перевели в Москву замминистра машиностроения, меня  он перевел в МГУ, на журналистику, а Семен получил приличную должность у себя. Войну он был на броне, возглавлял какие-то стратегические геологические изыскания. Ну, и у нас родился сын, ему сейчас почти девятнадцать.
- Как назвали?
- Александр, - глядя в сторону, нехотя проговорила Катя.
- Уж ни в честь ли меня?
- Может быть, и в честь тебя.
- Ну, и как живете, как вообще сложилась ваша семейная идиллия?
- Нормально все, почти двадцать лет вместе. Еще немного, и до серебряной свадьбы дотянем.
- Ну, а ты его любишь?
- Давай не будем про любовь! Какая любовь после двадцати лет совместной жизни? Нормально живем, и достаточно.

           На самом деле в их совместной жизни ничего хорошего не было. В бытовом плане все складывалось замечательно. Они получили трехкомнатную квартиру в хорошем районе, отец Катин нашел через старых друзей няню из подмосковного села по имени Глафира. Катя училась, Семен работал, все было устойчиво и благополучно. И Сашенька родился светленьким, почти без бровей и ресниц, толстеньким, и даже чем-то напоминал Семена.

      Но с каждым месяцем Катя с тревогой наблюдала, как изменяется её ненаглядный сынок. И к году примерно он стал черноволосым, голубоглазым, с черными бровками и ресничками, и носик стал утончаться. Он превращался в своего папашу, в Александра Эстерова. – Вот до чего крепкая кровь у них, у Эстеровых. Сашка был вылитый Павел Григорьевич, а теперь, похоже, и её Сашенька станет как отец. Даже Глафира заметила:- « Катерина, что-то Сашенька становится похож то ли на еврея, то ли на цыгана, не пойму». - И стала Катя замечать, что Семен подолгу смотрит на спящего Сашеньку, молчит и мрачнеет. И если поначалу он не давал Кате покоя почти каждый вечер, требуя тепла, ласки и любви, то теперь он предпочитал допоздна сидеть у телевизора, и часто стелил себе на диване. Глафира утром осуждающе смотрела на Катю, сопела, но ничего не говорила.

      А когда Сашеньке исполнилось два года, стало совершенно ясно, кто же настоящий отец. Однажды Семен пришел сильно выпивший, постоял перед кроваткой, потом еще добавил на кухне и зашел в спальню. Он пошатывался и раздувал в себе злость.

- Ты чего, сучка, не сказала, кто настоящий отец. Я- то удивлялся, чего это ты так быстро согласилась на свадьбу. Вы что, со своей мамашкой, решили повесить на меня чужого ребенка? Ни хрена у вас не выйдет.
- Я, Сеня, все ждала, когда ты это выскажешь. Ну, давай разойдемся. И прости меня за обман.

          Но Семену было невыгодно рвать с Катей. Он боялся, что всесильный её папаша перекроет кислород, и будет он рядовым геологом болтаться по тайге.
- Ладно, раз так получилось, давай сохранять видимость семьи. А Сашку я не обижу, все-таки это сын моего несчастного друга. Но моя личная жизнь тебя не касается.

              И у них началась новая жизнь. Катю эта жизнь устраивала, к сыну Семен относился нормально, ей докладывали, что у Семена постоянно появляются любовницы, но её это совершенно не волновало. А со временем Семен привязался к парню, помогал ему в учебе, вообще стал отцом, и Сашка Ольшанский (его записали на фамилию матери) знал, что это его любимый папка. Все было вполне терпимо, но жить с фактически чужим человеком Кате было трудно, иногда просто невыносимо, потому что надо было изображать перед сыном взаимную теплоту и уважение.

               В 52-м году скоропостижно умер отец. Мать Кати, совершенно беспомощная без мужа, растерялась, она не знала, как жить дальше. И она попросила Катю пожить с ней в их огромной квартире. Семен, услышав, что она собирается пожить с матерью, предложил разойтись. Он уже не боялся всесильного Катиного отца. Саша сильно переживал их развод. Катя, как могла, объяснила, что уходит любовь, так бывает, что без любви жить безнравственно. Но мы тебя, сыночек, любим и будем любить всегда, а с папой ты можешь встречаться, когда захочешь. И в субботу, в воскресенье можешь полностью проводить с ним все время и ночевать у него.

           Они перебрались к матери, Семен остался в их квартире. Сашка бегал к нему, оставался у него ночевать, все постепенно привыкли к этому положению. Катя пыталась завязать пару раз романы, мужчины были вполне, но внутри у Кати ничего не разгоралось. Так она оставалась одна. Через четыре года умерла мать, и они остались с Сашкой вдвоем. После школы, которую молодой Ольшанский окончил с золотой медалью, он поступил в МГИМО. Иногда, когда сын входил в квартиру, Катя вздрагивала: он был настолько похож на своего отца, что становилось жутковато, как будто в комнату входил Александр Эстеров. Кроме того, сыну передались от Эстерова по наследству некоторые жесты. Он, например, когда задумывался, так же, как отец дергал бровь или, слушая собеседника, наклонял голову немного вбок. Это было пыткой, видеть каждый день свою умершую первую любовь…

            Она посмотрела на часы. Было поздно, надо было ехать в Иркутск. Александр сидел, мрачно уставившись в одну точку на скатерти. Лицо его было злым и несчастным одновременно. Он тоже посмотрел на часы:- « Ты опоздала на последнюю электричку. Может, останешься?»

            Она некоторое время посидела в раздумье. Если бы он поднялся и подошел, обнял бы, ну, сделал бы что-нибудь – она бы наверняка осталась. Но он сидел и молчал.
- Нет, Саша, надо ехать. Мне начальник вашего управления сказал, что я могу воспользоваться диспетчерской машиной в любое время, вот, телефон дал.
- Катя, я часто бываю в Москве по работе, оставь мне телефон или адрес, хотелось бы еще увидеться. Что, мы так и расстанемся еще на двадцать лет?
- Нет-нет, я не могу. Поздно, Сашенька, начинать все снова. – Она не могла допустить встречи отца и сына, Саша бы все понял, и это была бы катастрофа.

            Потом подъехала диспетчерская машина, диспетчер привез Катины сапоги, она переобулась, постояла в прихожей, потом быстро поцеловала Александра и ушла. А он достал старую студенческую фотографию, где были они вчетвером, мушкетеры, долго смотрел на молодые счастливые лица, потом послюнил большой палец и покрутил несколько раз по Семеновой физиономии, пока она не превратилась в серое пятно, поставил своего любимого Вагнера, выпил пол стакана водки, убрал все со стола и лег спать. Правда, спать не получилось. Только под утро он, наконец, заснул. А Катя приехала в Иркутск поздно ночью, легла и проплакала тоже почти до утра. Так мерзко на душе у неё давно не было.
                - 14 –

          Для Александра наступили трудные времена. Эта встреча сильно поколебала его душевное равновесие. Он вдруг мог среди разговора замолчать, или ответить не по теме, часто усаживался в стороне и долго курил свою трубку, даже не замечая иногда, что она погасла. Бригадир Лымарь никогда не видел своего шефа в таком состоянии. Он как-то подошел к Александру, когда тот сидел в стороне, и спросил:- « Палыч, ты как не в себе, честное слово. Может, утомился, возьми отпуск, отдохни». Ответ его озадачил.
- Хотят до серебряной свадьбы дожить, сделаю я им свадьбу! Этот жених, сволочь, запомнит на всю оставшуюся жизнь. Точно, поеду, чего это я все время в окопе.
- Шеф, я не понял, что за ребус ты выдал?
- А, это я так, про свое, извини. Точно, возьму неделю без содержания, думаю, уложусь.

          Александр встал, пожал Лымарю руку и отправился к своей «Волге». Бригадир постоял, посмотрел вслед уехавшему шефу и с огорчением подумал, что у того слегка поехала крыша от перегрузки и волнений.

           Александр отправился к следователю, который выдал ему справку о реабилитации и дал ознакомиться с делом. Еле пробился. Следователь удивленно посмотрел на Александра:- « Эстеров, если не ошибаюсь? Вы так упорно добивались встречи со мной, что случилось? У вас, вроде, все в порядке».
- Да, действительно все в порядке. Но у меня к вам просьба. Мне нужно сделать копию моего дела, того, что я тут просматривал.
- Странная просьба, товарищ Эстеров. Вообще запрещено делать копии и выносить их за пределы этого здания. Интересно, а для чего вам понадобились эти документы?
- Тут дело глубоко личное, товарищ следователь. Я надумал жениться, наконец, встретил женщину, одну на миллион, а она боится за меня выходить, говорит, что раз десять лет просидел, значит, за дело. Я ей доказывал сто раз, что по 58-й статье, по наговору, а она не верит. А я уже в возрасте, боюсь её потерять. Вот хочу ей показать дело, что за ерунду всякую, за анекдоты сел. Дело-то, сами видели, проще не бывает, там ни подрывной деятельности, ни шпионажа.
- Не могу, это дисциплинарное нарушение. Впрочем, посидите, Эстеров, я принесу ваше дело, посмотрим, что можно сделать.

           Довольно скоро он возвратился в кабинет с этой тонкой серой папкой, они снова перелистали дело, и следователь, продумав несколько минут, сказал:- « Вот что, Александр Павлович. Пиши расписку, что эти бумаги не всплывут в прессе или еще где. Покажешь своей женщине – и все, сожги. Договорились?»
- Какая пресса, что вы? Да мне только ей показать, и все.
- Пошли, тут у нас рядом есть ротапринт, я лично сделаю копии. И надеюсь на вашу порядочность. А вообще-то я пошел на должностное нарушение в память о вашем отце. Он когда-то буквально вытащил с того света сестру мою старшую, вот был хирург! Мать с сестрой, когда узнали о его аресте, плакали, как по родному. Что поделать, время было такое, не вам рассказывать.

            Потом Александр купил в канцтоварах такую же серую папку -  скоросшиватель, написал на ней свои фамилию и имя, приколол все бумаги и положил дубликат своего дела на дно чемодана. Назавтра он направился в Востсибуголь, к другу своему, Лёне Ступину, может быть, он знает, как разыскать Катю в Москве.

- Сашка, мой совет – не надо бередить старое. Дважды нельзя войти в одну реку, давно сказано. И правильно. А с ними я никакой связи не поддерживаю, за все время ни разу не пересекались. Вот сходи к Коле Марчуку, он сейчас в Факультетской чуть ли ни главный хирург. Он вроде поддерживал отношения с Семеном. А я еще раз скажу, не лезь ты в их жизнь.

          Коля Марчук действительно работал в должности главного хирурга. С Александром они не виделись ни разу с того последнего вечера перед арестом. Почти десять лет Александр подозревал Колю в стукачестве. Сейчас ему было неловко за эти подозрения. Коля, увидев Александра, побледнел, вскочил с кресла:- « Саша! Эстеров! Ты, как вошел, я подумал, что это Павел Григорьевич, честно. Даже спина похолодела. Надо же, сколько репрессивных генов в крови Эстеровых, все остальные подавляют напрочь.

         Коля послал медсестру в буфет, та принесла пирожки, бутерброды с колбасой, еще что-то, из сейфа Коля извлек большую банку со спиртом, сказал сестре, что его нет – и они засели за воспоминаниями.
- Мне иногда стыдно становится, что я занимаю должность твоего отца, Саня. Я же у него учился, он для меня бог, такого уровня мне не достигнуть никогда.
- Да брось ты, Коля, мне говорили, что ты на месте, тоже хирург, каких поискать. А я хотел у тебя узнать, где сейчас живут Катя с Семеном, вот в Москву собираюсь, по делам, хорошо бы повидаться, все-таки юность студенческая.
- О, это, Саня, не по адресу. Я уже давно с ними никаких связей. С тех пор, как они разбежались.
- Как это разбежались?
- Да разошлись они давно. Катя живет с сыном в родительской квартире, а Семен в их старой общей. Да ты можешь её- то адрес в редакции узнать, она, кажется, в «Известиях» работает.
 
             Александр вернулся в свою квартиру на улице Ленина, кое-где протер пыль, улегся на диван и долго лежал, думал. Ну и дела, разбежались, значит, а мне она сказала, что живут нормально, вот до серебряной свадьбы скоро дотянут. Значит, не хочет со мной встречи. А почему, он ничего плохого ей не делал. Если бы повторно вышла замуж, тогда понятно. Может, любовник есть постоянный?

              Ладно, поеду, раз решил, разберусь. Иначе никак не успокоится голова, все опять всплыло. Думал, все забылось, а оно не забывается, черт бы побрал эту память!..

               Катя, увидев Александра в дверях, обомлела и опустилась на стул в прихожей. Она только спросила почти шёпотом, у неё перехватило дыхание:- « Господи, как ты меня нашел?»
- Это было трудно. Ну, в редакции я представился твоим однокурсником, там секретарша молоденькая сказала, что редакция адресов не дает. Я рассказал ей историю нашей несчастной любви, что ты предпочла старого моего друга, а я почти сошел с ума и десять лет пролежал в психушке. Сейчас узнал, что вы разошлись, вот и решил попытаться возобновить отношения, а то боюсь, что крыша съедет окончательно. Она, секретарша эта, чуть не разревелась.
- Что ты наделал, клоун провинциальный! Завтра вся редакция будет обсуждать эту несчастную любовь, мне прохода не дадут!
- Так я же правду сказал, всю, кроме психушки. Хотя десять лет на зоне вполне соизмеримы с психушкой. Может, я все же войду?

            Скоро должен был вернуться сын, её Санечка. Задача стояла как-то выпроводить Александра до его прихода или уйти с ним вместе. Александр увидел в прихожей большие мужские тапочки, ему в пору. – Точно, - подумал он, - это тапки её мужчины, видать, приличный амбал.

         Она соорудила чай, они разговаривали, разговор не клеился. Он видел, что она нервничает, все время смотрит на часы. – Наверное, должен её амбал появиться, не во время я нарисовался. И вообще, похоже, зря все это затеял,- с тоской подумал он, - ладно, оставлю у неё чемодан и поищу гостиницу, потом вернусь и заберу. И распрощаемся. И в долгий путь, на долгие года. А красивая она все же! И родная, я же чувствую! Вот невезуха.

         Она накладывала ему в розетку варенье, руки у неё слегка дрожали. Он посмотрел на часы, сказал, что вообще-то в Москве по делу, оставит до вечера чемодан, чтобы не таскаться с ним по городу, а потом заберет и уйдет в гостиницу. Не волнуйся, Катя, не обременю. Она вздохнула с облегчением. Вечером Сашка уедет к отцу, сегодня пятница, так что они не встретятся. Она понимала, что рано или поздно надо рассказать и сыну, и его настоящему отцу правду, но боялась их реакции и оттягивала это признание, как могла.

           Наконец Александр встал, поблагодарил за чай, пошел к дверям одеваться. Но тут дверь отворилась, и в прихожую влетел парень, высокий и веселый, и закричал с порога:- « Мать, привет! Голодный, как волк, дай чего-нибудь пожевать!» Он сбросил куртку, надел те большие тапочки у входа, появился в комнате и застыл.

      Перед ним стоял высокий, в него ростом мужчина, до невозможности похожий на него, и с удивлением глядящий ему в глаза его же сине-голубыми глазами в обрамлении черных ресниц. Они одновременно посмотрели на Катю, она сидела, наклонив голову, и теребила скатерть. Все пропало. Как она ни старалась, встреча эта состоялась.
- Мама, что это?
- Не что это, а кто это? Это, Сашенька, твой отец, твой биологический отец. Я давно собиралась вам все рассказать, но все страшилась. Простите меня. Я не знаю, что мне сейчас делать.

            Она подняла глаза и посмотрела на них, этих невероятно похожих и дорогих для неё людей, и еще раз подивилась их схожести. До чего же они оба красивы! И Сашка их станет через двадцать лет таким же неотразимым, как и его отец.
- Мама, как это отец?! А папа Сеня? И где он был, этот папашка? Столько лет скрывался, и вдруг нате вам, меня не ждали, а я пришел!
- Все не так, Сашенька! Все сложнее. Он, отец твой, был репрессирован и десять лет провел в лагерях, а о твоем существовании не знал до этого мгновения. Так что он ни в чем не виноват. Если кого и винить, так это меня.
- А отец, папа Сеня? Он почему молчал, мне уже девятнадцать, можно было рассказать. Я только одного отца знаю, а этот мне чужой, пусть едет назад, откуда приехал. Я его знать не знаю. Пусть он уходит немедленно, слышишь, мама!- у парня начиналась истерика.

          Эстеров был ошеломлен не меньше сына. Он во все глаза глядел на парня, удивлялся, до чего же они похожи, не было никаких сомнений, что это его ребенок. И парень ему понравился. Он внезапно почувствовал гордость, что у него такой сын, хотя от всего этого точно можно было сойти с ума.
- Послушай меня, Саша, давай успокоимся и поговорим. Я растерялся не меньше твоего. Для меня это тоже обухом по голове.
- Не буду я с вами разговаривать, нам не о чем говорить. Мама, я поехал к отцу, пробуду там субботу и воскресенье, пусть он мне расскажет обо всем. А когда вернусь, чтобы этого папаши здесь не было!

          Он выбежал в прихожую, оделся и выскочил, крепко хлопнув дверью. Александр присел на диван, Катя осталась за столом, они  долго сидели и молчали, каждый переваривал информацию. Наконец Александр хрипло произнес:- « Да, кинематографическая ситуация. Представляю, как Семен обрисует парню эту ситуацию. Ты, Катя, расскажи сыну, как придет, все без утайки, как было, почему ты за Семена так скоропостижно выскочила, какое время было, как на тебя родители давили. Все расскажи, он уже взрослый, должен понять».

       Потом он еще помолчал, вдруг улыбнулся:- « Слышь, Катя, а классного мы парня сотворили! Я до сих пор не верю, что у меня такой сын. Выходит, не зря живу». Катя вдруг вскочила, упала рядом с Александром, обняла его за шею, уткнулась носом в пиджак и заревела в голос, освобождаясь от многолетней тяжести. Александр её не успокаивал, только гладил по волосам и прижимал к себе. Потом она выплакалась, пошла в ванную, привела себя в порядок, и когда вышла, Александр её не узнал. Перед ним стояла красивая, ухоженная и счастливая женщина, сбросившая с себя груз неопределенности и страха. Это была почти та Катя, что сбегала к нему в берлогу двадцать лет назад.

- Знаете что, Александр, с делами у вас ничего не выйдет, сейчас пятница, после обеда никто нигде не работает. И гостиницу сейчас трудно найти. Так что до понедельника вполне можете оставаться у меня, - она внезапно покраснела, почувствовала это, отвернулась и ушла на кухню, - так ты согласен, Эстеров?
- У меня, похоже, нет выбора, - крикнул Александр, - давай, в честь таких событий, сходим в ресторан. Тем более, мы с тобой ни разу в ресторане не были.

          Они сидели в ресторане, танцевали, вспоминали, и постепенно возвратилось к ним ощущения близости, как будто и не было этих долгих тяжелых лет. И вдруг Катя во время танца прижалась к Александру и шепнула:- « Давай уйдем, Саша». Они уехали в такси, в доме набросились друг на друга, он схватил Катю, показавшуюся необычайно легкой, и унес в спальню.

            Потом она лежала, прижавшись к нему всем телом, положив голову на его левое плечо, и слушала, как гулко, сильно и ровно бьется его сердце. И вдруг такая волна нежности поднялась в ней к этому большому, красивому и сильному человеку, что она ткнулась носом ему в бок и поняла, что это её человек на всю оставшуюся жизнь. И слезы покатились из глаз, она их не замечала.
- Ты что, девушка, плачешь? Что случилось?
- Это скупая слеза скатилась, не обращай внимания. Мне стало безумно жаль, сколько лет мы потеряли, – потом она помолчала и вдруг шепнула ему на ухо, - Саня, я хочу дочку от тебя.
- А возраст. Может, это опасно?
- Какой возраст, мне еще сорока нет. Я недавно проверялась, у меня все, как у молодой.
- Я думаю, даже лучше, чем у молодой. Знаешь, я человек исполнительный, если получил задание, надо сразу выполнять,- и они весело засмеялись. И пропали все эти годы, они были снова молодыми, счастливыми и влюбленными…

           Я случайно встретил Эстерова в Иркутске через три года на рынке. Я его не заметил, а он меня узнал.
- Студент, ты ли это?
- Александр Павлович, вот так встреча! Ну, как вы, и где теперь?

           Мы пошли в кафе, сели и проговорили долго, почти до вечера. Я доложил, что работаю на урановом заводе, в Ангарске, электрик. Он рассказал о своем отрезке жизни в эти годы.

- Знаешь, мы же с Катей сблизились, и такая любовь приключилась, сильнее прежней. Она назавтра стала мой чемодан переставлять, а он внезапно раскрылся, все вывалилось, и папка с копией моего дела. Я же в Москву ехал Семена разоблачить в Катиных глазах. Ну, она папку схватила, стала читать, а я еще лежал. Потом она в спальню вбежала, руки трясутся, губы трясутся. Это что, спрашивает, Семен стукач, он тебя засадил? Это он твою жизнь сломал?
- Так и твою тоже попортил, получается. Знаешь, я хотел его разоблачить, но увидел реакцию нашего сына, и решил – пусть все остается, как было. Думаю, жизнь все расставит, наконец, по местам.

             Ну, Катя еще повозмущалась, удивлялась, как с таким подонком могла жить, но я сказал твердо - забыли и растерли. Потом я уехал достраивать экскаватор, мы стали переписываться. В одном из писем Катя сообщила, что Семен не стал чернить меня, сказал парню, что я хороший человек, что мне просто не повезло, что он должен принять отца, несправедливо будет добивать меня, и так много пришлось пережить. Про свою роль он, естественно, умолчал.

               А потом пошла светлая полоса. Под Москвой затеяли грандиозное строительство нескольких заводов, там должна была быть куча всяких кранов, организовывали участок монтажа и наладки, ну, а я, благодаря прессе, стал несколько известным в узких кругах. И получил приглашение возглавить это участок. Я, естественно, согласился. И приехал к Кате, как и в первый раз, сюрпризом. А меня ожидал сюрприз куда более сильный. Катя оказалась на девятом месяце, мы тогда здорово выступили, два дня на улицу не выходили. А она мне ничего не писала. Я, как увидел, точно еле на ногах устоял. И еще. Она много разговаривала с сыном, многое ему объяснила. Однажды он сказал:- « Знаешь, мама, если у вас любовь, пусть приезжает, я возражать не буду». Мы встретились, спокойно, без особой теплоты, но и без вражды. А потом родилась дочь, как Катя и заказывала. Назвали Ольгой, в честь матери моей. Сашка Семенович, а Ольга Александровна. Он в сестру прямо влюбился, возится с ней, тискает, как родилась, так он ко мне изменился, потеплел. Я его Шуркой зову, а то сложно двое Сашек в доме. Я работаю, Катя дома, статьи пишет. Она все хотела, чтобы дочка тоже в нашу родову пошла, все говорила, как будет классно – у девочки синие глаза и черные ресницы и брови. Но не получилось, она в Катю пошла, тоже здорово!

          А примерно через год, как я в Москве поселился, вдруг позвонил Семен, попросил встретиться. Пришел я в сквер, он на лавочке сидит, изрядно выпивший. Стал он извиняться, объяснять, что его вынудили сотрудничать с органами, знаю, говорит, что мне нет прощения, но не могу жить с таким грузом. Прости ты меня, ради Бога! Я спросил, откуда он узнал, что мне все известно. Оказалось, что Катя не выдержала, позвонила ему и все рассказала, и предупредила: если будешь палки в колеса вставлять и мешать нашей жизни, все сыну расскажу. Ну, он, похоже, испугался, что я тоже могу Сашке кое-что рассказать про его отца, пришел каяться. Я ему сказал:- « Ладно, Семен, живи спокойно, никому я ничего не расскажу. Но и прощать тебя не собираюсь. Живи, как жил, только мне на глаза не попадайся». Словом, все у нас хорошо. Боюсь, как бы чего ни случилось, уж больно счастлив, даже неловко перед другими.

- А что здесь за дела, шеф?
- О, тут почти детектив. У меня была многочисленная родня в Бердичеве со стороны отца. Он, правда, о них не любил говорить, а мама кое-что рассказывала. Знал я,  что там были дядья, двоюродные братья и сестры, и, вероятно, у них дети были. Но никакой связи.

      И вдруг я получаю письмо, пишет некто Бася Шульман. Видела мою фотографию в газете, на фоне экскаватора, поразилась сходством с дядей её, Ефимом Эстерзоном. Может, я родственник. Так я нашел свою двоюродную сестру, мы с ней встретились, она рассказала, что все погибли в Бердичеве, всех немцы расстреляли, а она случайно выжила, перед войной уехала учиться в Новосибирск, единственная из семьи школу окончила с медалью. Вот живет в Новосибирске, две дочери, одна родила, да муж сбежал. Так вот и живут все вместе. Ну, я подумал, да и предложил сестре перебраться в Иркутск вместе с младшей дочерью, устроится на Куйбышевский завод или еще куда, а старшая пусть там остается, может, скорее удастся жизнь устроить. Вот приехал сестру прописать в своей квартире.
- Все, поздно, надо разбегаться. Счастливо тебе, инженер. Рад был встрече, может, еще свидимся.
- Да и вам, шеф, от всего сердца! Я очень рад, что у вас все сложилось. Рад – это даже слабо, но просто не найду подходящего слова!

          Мы обнялись, и он пошел уверенной походкой счастливого человека. Больше, к сожалению, нам встретиться не пришлось.


            С.Арбитман.
       Май 2013 года.