Памяти бабушки - Элижбетты Зубко
Дневник моей бабушки
2 июля 1935-го года, дер. Лужки
Какая славная тихая ночь! Непонятная странная птица все вздыхает еле слышно. Время растянулось, как несрываемая трава, ее тянешь и тянешь, уже все руки изрезаны, а она все не поддается. Уже два года с гордостью называюсь гарцеркой. Мама все выспрашивает у меня: кто такие гарцеры? Чтоб вы знали, мы - вовсе не военная организация, скорее даже религиозная, вообще сюда принимают и девушек. Вместе с нашими девчонками сегодня обустраивали лагерь в лесу, расположились на большой поляне, строили из песка огромные стол и стулья, разбивали палатки. Нас учат ничего не бояться и уметь выживать в экстремальных ситуациях, за все говорить спасибо и много молиться не только в трудные часы. А сейчас я на боевом посту, и в эту безмолвную ночь дежурю возле палаток...
Сегодняшний день промелькнул, как волк в дымке – вроде бы где-то есть, но не успеешь заметить. Я очень люблю такие быстрые дни. После обустройства лагеря бегали к реке Мнюте мыть посуду и стирать белье. Погода оберегала чувство счастья. Солнце плыло в реке, а мы бежали за ним. У нас чудная речка с прозрачной водой цвета крепко заваренного чая. Она находится в низине: даже если начинаешь идти с горы медленно, невольно уже несешься, раскрыв руки, чтобы сразу броситься в воду. Однако наш лагерь находится с того берега Мнюты, где так легко с горы не помчишься, потому что на ней густой ступенчатый лес, который издалека смотрится зеленой пушистой шапкой. Так что мы продирались по тропинке, где меньше деревьев. Потом все вместе купались, долго и безмятежно: капельки влажного счастья растекались по коже. Насобирали много цветов, в лагерь примчались, размахивая букетами. Цветы качались в такт нашим веселым голосам. Мне кажется, что ходить, ступая медленно и осторожно, я не умею с самого рождения...
Вспомнила, как год назад прибежала домой к мамуле с охапкой цветов. Она покачала головой и сказала, что я совсем, как папа. Мама вспоминала, что он часто встречал ее с букетом простых полевых цветов. А я его совсем не помню... Все, что осталось в памяти, - его зеленые штаны. Он умер, когда мне было всего 3 годика. В то время наша семья пережила ужасный пожар. Горела вообще вся улица (мы тогда жили на Дисненской улице). У нас не осталось ничего: ни документов, ни средств к существованию. Папа был в таком состоянии, что после случившегося его постиг удар: ужас приковал его к постели. После пережитого он прожил всего 3 месяца, но парализованным. Я часто думаю, как страшно устроена жизнь, насколько слабее и уязвимее мужчины в горе... Но у папы была еще одна миссия на тот момент. Он должен был меня спасти...
В тот обычный день мама работала в огороде, а я осталась в доме; видимо, в мое поле зрения попал некий «присмак» (это любимое слово моей мамы): я просто потянулась за банкой варенья, которая стояла возле печки. Я ничего не помню, конечно же... Это все по рассказам моей мамы. Мои распущенные хлипкие колосики волос вдруг загорелись (а ведь запросто мог случиться еще один пожар). Может, просто уголек в этот момент рассыпался? Волосы загорелись на мне, а я продолжала тянуться к заветному варенью. Усмехаюсь, что ж это было за варенье такое?! В доме не было никого, только недвижимый мой родитель. Он стал мычать, как мог, его глаза были полны ужаса и страха за меня, больше все равно он ничего сделать бы не сумел. Однако свою главную задачу он успел выполнить: мама его услышала и прилетела ко мне на помощь, и мою пшеничную голову успели потушить...
Я совсем не боюсь темноты, не боюсь воспоминаний. Вот сейчас в лагере все спят, а мне очень хорошо. Ночью проявляется какая-то особая открытость. Перед темнотой мы все, будто бы без надежных одежд. При этом давно заметила, что ночь обостряет все чувства, они становятся еще более яркими и выпуклыми. Тихо... Кто это там дрожит? Господи... Да... в тишине он лучше видит и слышит меня... Господи... позволь мне обратиться к тебе простыми словами. Сделай так, чтобы была здорова моя мама, мои сестры и брат. Моя подруга Яна говорит, что молиться нельзя своими словами. Когда я умру, я обязательно спрошу об этом. Ой... какие кощунственные мысли... Интересно, буду ли я вести свой дневник?
8 июля 1935-го года, дер. Лужки
Сегодня мне исполнилось целых 20 лет. Наверное, в этом возрасте особенно чувствуется некоторая взрослость. Я не заметила каких-то глобальных перемен в себе. Руки прозрачные и тонкие, серые глаза в обрамлении светлых ресниц. Никогда не отращивала длинных волос: мне подходили довольно короткие волосы, убранные со лба. Сегодня я как-то много думаю... Что мне нужно? Чудесное яркое солнце. Сейчас я сижу на берегу Мнюты. Рисую цветы мыслей в своем дневнике, бросаю камешки в воду и наблюдаю, как долго расходятся круги на воде. Вечером будет пирог в мою честь. Сказочно! Вода в реке совсем живая, поворачивается на солнце то одной, то другой стороной, я так люблю ее чайную прозрачность. Хочется петь! Мне 20 лет! Утром шла мимо еврейской булочной: сладкий запах корицы вернул меня в детство, хотелось протянуть ладони, будто запах корицы можно словить руками. Как много у меня есть! Какая же я счастливая!..
Вчера видела человека с куксами вместо рук. Мама говорит, что руки ему отрубили за воровство. Конечно же, сейчас он не ворует, страшно смотреть, как он своими культяпками достает монеты из кошелька. Его так и прозвали – куксатым... А он не намного старше меня.
12 августа 1935-го года, дер. Лужки
Сегодня к нам в гарцерский лагерь приходили военные. Их часть находится на другом берегу реки от наших Лужков – в Кошарах. Загадочный пан офицер мне улыбался, а потом попросил показать, что это я рисую в своем блокнотике. Мне было неловко, я решила, что он сочтет меня совсем ребенком, в моей самодельной книжечке были собраны рисунки и пожелания моих подружек. Он увидел вышивку пионов на обложке. Слегка провел по шершавой глади рукой. А потом попросил разрешение написать мне что-то на память. Я молча кивнула и слегка раскраснелась. Ну, вот опять... Он нарисовал красивую красную розу и подписал – незабываемой Эле. Мне он очень понравился... Рассказала о нем своей Янке, она только похихикала. Глупости все это... Вообще, мы с Яной, как две стороны пленки – негатив и позитив. Она черненькая, я – светлая. Она боится всего нового, а я живу каждым новым дыханием дня. Мы не умеем спешить вместе, почему-то Янке некуда бежать, я же всегда несусь со всех ног. А еще она красивая, а я ее тень, которая не перенесла бы быть красивее ее...
... Завтра пойду в Подсвилле, к бабушке. Люблю мечтать на берегу Дисны.
18 августа 1935-го года, дер. Лужки
Не помню, чтобы было так тепло. У бабушки еще купались в Дисенке меньше недели назад. Вода прохладная, но что нам сделается?! Мы соорудили большой плот и взгромоздились все вместе на него. Вода слепо смотрела на деревянную поверхность, но нас это не пугало. Все мои сестры и местные мальчишки – всего 5 человек. Мы с cестрой Стефкой держались за руки, она совсем не хотела плыть на глубину ( это только я ничего не боюсь). Ее рука была холодная и скользкая, она, словно вода, вытекала мокрой струйкой из моих пальцев. Наша старшая сестра Маня в воду ни за что не полезла, это еще и потому что она намного старше, а у взрослых все иначе. Мне иногда кажется, что у нее настолько серьезный вид, что она могла бы сойти за строгую учительницу. Сразу вспоминаю нашу польскую школу. Почему-то мне всегда было страшно, но и интересно. Однажды на уроке немецкого кто-то из лихих мальчишек назвал учителя козлом. Меня аж затрясло от ужаса. Никто не засмеялся, тишина вытянулась по струнке, мы ждали ответа учителя. Он молча подошел к нарушителю спокойствия и стукнул двумя пальцами его так, что слышен был щелчок. Но никто не в обиде. Я до сих пор помню все, что нам объяснял учитель. Я закончила целых 7 классов. Маня закончила только три класса. А моя мамочка даже читать не умеет...
25 ноября 1936-го года, дер. Лужки
Так тускло и холодно. Бардзо зимно сегодня, так все время говорила моя бабушка. Я начала дневник, чтобы писать о себе. Но что я могу написать о себе, если в семье несчастье?! Писать о добром и светлом несомненно труднее, все плохое оно само за тебя веером ложится на бумагу. Почти год я ничего не писала. Потому что и не нужно было. А сейчас...
Когда мама вышла замуж за моего отца, у него уже было трое детей от первой жены, которая умерла от какой-то страшной болезни. Мама всегда их любила, как родных, а я почти не помню то время, когда жив был папа. Он слишком быстро ушел от нас, мы же по-прежнему здесь и сейчас. Я стараюсь не думать о том, что все уходят. Всё исчезает. Хотя я уверена, что ничто не растворяется без следа. Как же по-зимнему холодно...
Мама рассказывала, как ей было плохо, когда умер папа. Она не знала, что делать. Просто приговаривала: «Михась, приснись мне, научи, чем кормить детей?!» А чудеса всегда очень просты. В ту же ночь маме приснился живой и невредимый отец и посоветовал отдолжить у соседей муки, чтобы начать печь булки и пироги для продажи. Так она и сделала. И мы выжили...
А сейчас тяжело болеет Стефа. Я сижу возле ее кровати, она все время спит и спит, как будто сквозь сон она разговаривает с Богом. Маня говорит, что от этой болезни можно умереть. К нам почти никто не заходит. Мы все время топим печку и все равно как-то холодно. Бедная Стефа часто просит пить. Только бы с ней ничего не случилось... Когда я, бывало, резала руку, мама дула тихонько на больку – и все тут же проходило. Где та ранка у Стефки?! Как ей помочь?! Боженька, вылечи ее, я знаю, ты можешь, ей всего 19 лет... Она стала такая худенькая и бледная, и все время кашляет и кашляет, становится все прозрачнее и прозрачнее. Надо думать о хорошем. Я знаю, наша Стефания обязательно поправится!
Жи-и-знь...
Звенит так тихо, тонко...
Ты только не порвись
При натяженьи перепонки.
И на высокой ноте невозможно жить -
Нечаянно сорвешься.
Всего два выкрика души -
И сон услышит, отзовется.
Я вижу прелесть увядающей игры,
И тереблю рукой осеннее оконце.
Лети ко мне связующая нить -
И дребезжи нежнее солнца.
30 ноября 1936-го года, дер. Лужки
Нашей Стефки больше нет. Она умерла от тифа. Как оголенные нервы, звенят эти страшные слова. Последние сутки она уже ничего не просила, просто растворялась и становилась все светлее и бесплотнее. Не могу плакать. В доме черно. Я до сих пор слышу этот грустный и пронзительный колокольный звон...
3 декабря 1936-го года, дер. Лужки
Мне тяжело молчать в одиночку. Все чаще в такие дни я обращаю взгляд к небу. Сегодня долго-долго шуршала душа в Костеле. Когда я туда пришла, службы еще не было. Я молча молилась: люди и стены растворились в безмолвии, но мне казалось, что здесь тишина правильная. Я забываю о своей боли, совсем не чувствую времени, оно льется тихо-тихо.
Однажды летом я возвращалась домой, мне оставалось пройти совсем немного. Я была на Дисненской улице возле польского кладбища. Вдруг началась жуткая гроза. Все небо сияло страшным блеском: гром сдерживал свои раскаты - просто вспышка за вспышкой ослепляли черное небо. Небо никак не могло уснуть, оно горело ярким светом. Я заскочила в первую попавшуюся избу. Стояла на крылечке и наблюдала, как в этом неестественном свете мелькает наш огромный Костел. Он был таким величественным, как средневековый замок. Казалось, что там живет некая сила, которая сама решает, когда в деревне будет едва журчать дождь, а когда будет страшная гроза. Огромные черные вОроны всегда кружат над Костелом черной силой, но в грозу их не было. Непонятно, что нужно этим черным птицам – предвестникам печали возле нашего любимого храма?! Моя молитва перерастала в шаманский заговор на хорошее. И вдруг небо просветлело, «замок» мне подмигнул, и я побежала домой.
Ах, Стефка, Стефка... Я бы хотела, чтобы ты была сейчас со мной... Нет грозы... Нет тебя... Есть боль... Очищение... Много света... Боюсь ослепнуть...
19 сентября 1939-го года, дер. Лужки
После последней записи прошло 3 года. Наверное, эти года растворились очень легко, словно акварельная краска. Когда мне очень страшно, дневник будто бы сам просится ко мне в руки. Наступила совсем другая жизнь. Она как-то незаметно просочилась в воду времени. Несколько дней назад все потерялось для меня: я почувствовала себя сорняком на родной земле. Теперь в нашей деревне много русских. Таких голодных злых людей я еще в жизни не видела. Одеты они настолько плохо, что мы им кажемся богачами. Каждый день кого-то арестовывают или высылают. Соседи готовы доносить друг на друга, внимательно всматриваются в наши лица, будто могут прочитать все потайные мысли. За что они нас так ненавидят? Я многое не понимаю во всех этих новшествах, кругом снуют чужие люди, у всех угрюмые лица, мне страшно... Еще до вторжения новой власти польские уланы в Кошарах разбежались, не оказав никакого сопротивления русским. И теперь они такие же обезумевшие от горя и нищеты, как эти русские; те, что вернулись к своим семьям, тихо ждут своей участи. Сегодня видела того пана офицера, который мне когда-то улыбался и писал в моем блокнотике, он был грязный и оборванный, смотрел затравленно мимо меня. Конечно же, он не узнал меня...
Мы ложимся спать, не раздеваясь... Мало ли что может случиться... Сегодня у нас забрали последнюю курицу. Что будет завтра, не знает никто... Цо то бенде, цо то бенде... Здровась, Мария, ласкись пелна... змилуйсень над нами...
5 октября 1939-го года, дер. Лужки
Кто бы мог подумать, что даже дома будет страшно говорить по-польски. Множество наших лавочек и магазинов сбросили былые вывески, как маски, - по новым заголовкам приходится осваивать новый язык. Наша семья очень плохо говорит по-русски, да и по-белорусски тоже. У старшей сестры Яди муж - офицер; мама говорит, что им нужно срочно бежать, но куда? Мне кажется, что и Польши – той, которую мы знали и лоюбили, больше нет.. Сводный брат Юлись увлекся русской девушкой, никто не знает, чем это закончится. Мамочка совсем больная, и мне очень страшно остаться одной. Все шушукаются, по улицам ходят военнные, люди прячут свое скромное имущество. Возле реки постоянно пасутся чьи-то лошади, мы с Яной не раз видели, как приходили в дома с проверками. А всего 4 года назад мы здесь собирали цветы, много молились с гарцерками. Гарцерства больше нет. Тайком храню гарцерский галстук. Вот и сейчас, дописывая эти строки, я молюсь. Кто бы мог подумать, что и молиться будет страшно. Я прячусь и даже губами не шевелю, читая молитву на людях. Только возле домика Янки я по-прежнему люблю спускаться к реке, там пока еще можно быть свободной. Возле реки медленно желтеют листья, здесь все точно так же, как много лет назад. И вода в реке все так же медленно течет вдаль, унося мои тревожные мысли, одетые в золото и багрянец осени.
28 ноября 1939-го года, д. Лужки
Сегодня я видела, как вывозили семьи военных, в том числе оказалась и семья Яди, которая давно живет отдельно от нас. Наверное, уже никогда не будет прежнего мира, в котором вкусно пахли мамины булки с корицей и дом дышал праздниками. Хотя и тогда иногда бывало слишком голодно, но мама все время что-нибудь придумывала. Скрежет шин, шепот людей, неправильная речь - теперь мы все пытаемся говорить по-русски или по-белорусски. У нас нет выбора. Белорусы говорят, что без нас им жилось хорошо, а тут пришли мы, поляки. Наверное, так все и есть, но как же дружно мы жили, все были одинаково добрые, светлые. А, может быть, я просто не хочу принимать новую жизнь? Сегодня целый день идет обжигающий снег, вся земля усыпана белой тающей тревогой.
Сейчас наши Лужки относятся к Белоруссии. А ведь я ни в чем до конца не уверена. Говорить можно по-русски или по-белорусски. Два языка имеют примерно одинаковый статус. Местные богачи уезжают; видимо, боятся, что русские все отберут. Передо мной до сих пор лицо Яди, которую увозили куда-то (мы даже не можем предположить, куда, некоторые твердят, что только в Сибирь). Нам ведь ни о чем не сообщают, все это только догадки. Ясно только, что семьям военных находиться здесь не положено. Я уже говорила, что все разбежались, а, может, арестованы или высланы. Полная суматоха. В глазах – растерянность, страх и промозглая безысходность. Спасают самое ценное и легкое по весу. Даже теплые вещи не успели упаковать. Дочка Яди Галинка расплакалась, потому что ей не дали взять любимую куклу. Потом все же один из русских солдат сжалился и протянул игрушку девочке. Малышка успокоилась, но ее мама начала рыдать. И небо все плакало и плакало мокрым снегом. Хотелось всех укутать и согреть. И самое ужасное, что в этот момент еще и мародеры появились. Золото, серьги, дорогие шкатулки – все это горестно летело вниз, на дорогу. А нам приходилось отбиваться от злых людей. Я молча смотрела, как их увозили. Когда я теперь увижу свою сестру и своих племянников?! Мужа Яди арестовали и увезли в Березбечче. Что будет с ним, как она сможет прожить на чужбине с тремя детьми?! Поцеловала ее мокрое лицо... Попрощались без слов.
1 декабря 1939-го года, дер. Лужки
По вечерам все сидят дома, гулкие шаги и сдавленные рыдания доносятся с улицы – сквозь шторы со страхом выглядывают люди, чтобы тут же их одернуть и сделать вид, что ничего не видели. Мамину двоюродную сестру Анну и ее семью тоже снарядили в дорогу. Она учительница, он военный, двое детишек. Я сама слышала, как им русский солдат (а, может, и не солдат, я не очень-то разбираюсь в военных знаках отличия, ясно было, что ему поручено выполнять приказание) посоветовал спрятать ценные вещи в игрушки. Помогал паковать теплые вещи. Никогда не поймешь, кто хороший, а кто плохой. И все эти вещи... Детские игрушки, накрахмаленные кофточки, сапоги, занавески – все это лежало в общей груде. И ведь понятно, что сапоги долго не залежатся, вот к ним тянутся руки... руки своих же односельчан, которых обошла стороной разлука с родными местами. А вот лежит белая кофточка, та самая кофточка, которую я вышивала моей тете. Когда-то своей вышивкой я даже неплохо зарабатывала... Кто бы мог подумать, что скоро вышивка будет не нужна...
Я тоже хотела уехать, улететь, убежать, уползти... Но как всё бросить?! У мамочки больные ноги, я не могу ее оставить здесь одну.
15 марта 1940-го года, д. Лужки
Каждая новая дневниковая запись все безрадостнее и безнадежнее. Оказывается, бывают трудные времена, а вновь последующие становятся еще хуже. Очень тяжело наблюдать массовое перемещение, у нас в доме даже крыс не осталось – так тут голодно. Кто бы мог подумать, что наш маленький домик, в котором разместилась вся наша большая семья после пожара, покажется теперь огромным? А сейчас нас называют зажиточными поляками (кто бы мог подумать?!), мама сама решила перебраться в маленькую баньку на огороде. К тому же семья вовсе не такая большая. Даже незамужняя Маня уехала в Вильно, уехала вскоре после вывоза польских семей. Долгое время от нее не было никаких вестей, позже прислала маленькую записку, ее за что-то арестовали, а потом выпустили. Я ничего не понимаю. Наш Юлись все-таки женился на той русской и уехал в Москву. Как он теперь? Связующая нить так тонка и непрочна...
Остались только мы с мамой. Она ходит с трудом, куда-то везти ее было бы немыслимо. Почему-то в жизни стало мало красок – все тусклое и серое. Мартовское небо не подпускает к себе, сквозь него ничего не видно. Серый снег не думает впускать весну в деревню...
Наверное, у меня тяга к языкам – я уже сносно могу изъясняться по-русски, знаю немного и белорусский язык. Дом, построенный после пожара, стоит пустой. Мама боится туда переходить, говорит, что нас оттуда все равно выгонят. Ко всему человек привыкает. Мы так и живем на той же Вейской тихой улице, что расположилась вдоль реки Мнюты. Из моих друзей осталась только Янка. Мы с ней вместе стали свидетелями тех событий в сентябре. А сейчас центральная улица Лужков уже переименована, теперь так и зовется – 17 сентября (если бы не это название, я бы не вспомнила, какого числа пришли перемены).
8 июля 1941-го года, д. Лужки
Сегодня мой день рождения. Уже 26 лет. И в этот день я должна написать, что началась война. Я не писала об этом раньше. Как-то онемело все вокруг, и я вместе со всем живым. У нас не стреляют, война какая-то абстрактная – где-то там, но от этого не менее страшно. У нас нет ни радио, ни газет, но все же плохие новости доходят быстрее хороших. Я не знаю, чем нам это грозит. Мужчин в нашем доме нет: забирать на войну некого. С провизией все хуже и хуже. Я и так не помню время, когда мы ели досыта. Сегодня мама испекла мне пирог из бобов. Вообще у нас бобы на завтрак, обед и ужин. Уродились в этом году. Когда мамочка ставит котел с бобами в печку, мы ждем еды, как чуда – в печи они разбухают, и каждый щекастый боб спасает нас от голода. Господи, ты уже наизусть знаешь все мои молитвы. Пусть все будут живы... (даже восклицательный знак боюсь ставить). А жизнь все еще звенит так тихо... тонко... У меня нет ни мужа, ни детей. Война...
5 марта 1942-го года, д. Лужки
Весь прошлый год нас не трогали. Мужчин в деревне почти не осталось – всех забрали на войну. Некоторые (те, кто сумели остаться в деревне) выслуживаются перед немцами. Все хотят жить. Я ищу чистое небо. В школе у меня были хорошие оценки по немецкому языку, вот и пригодились знания. Я никак не могу понять, за что немцы так не любят евреев. Я всегда считала их культурной нацией, многие странные идеи мне просто не дано понять. Помню, учитель по немецкому как-то процитировал нам какого-то немецкого философа, читал нам какие-то отрывки. Тогда мне казались такими странными мысли того философа, что-то было про сверхчеловека и про то, что простой человек растянут над пропастью, как канат. Я думаю, у любого человека есть предел прочности, и он не может служить канатом между жизнью и смертью. Какие тут канаты?! Все нити так непрочны и зыбки...
У моей Янки черные густые волосы, как у мудрых воронов, кружащих над Костелом. Когда уводили всех евреев, ее тоже хотели забрать (как говорили на работу, но мы-то догадывались, куда их везут на самом деле), очень уж она на еврейку похожа. Спасло ее только то, что кто-то крикнул, что она в польскую школу ходила. А вот моя внешность вполне сойдет за арийскую ( я знаю, что немцы любят только светленьких): светлые волосы и голубые глаза. Один немец обратился ко мне, тоже спрашивал, не еврейка ли моя подруга. Я ему ответила по-немецки (даже моих знаний хватило). Тот был крайне удивлен моим познаниям в немецком, зато Янку мою тут же отпустили.
Прямо возле книжной лавки в центре поставили виселицу. Никогда не думала, что буду спать в такое время.
30 мая 1942-го года, дер. Лужки
Боже! Езу! Уфам тобе! Верую, верую, верую! Прищуриваю глаза и вижу всё случившееся с нами повторенным тысячу раз. В замедленном темпе... Теперь, когда уже все позади, сердце никак не может уняться. Я уже начинала думать, что мои молитвы не доходят... туда. Совсем недавно нам с Яной довелось испытать полный ужас. Нас чуть не угнали на работу в Германию, приняв за евреек. Не думала, что и моя золотистая белость может оказаться не той мастью. Я даже не успела к маме забежать. Нас схватили, заорали, что прячутся еще две жидовки. Со всех сторон раздавался плач и крики, немцы прикладами утрамбовывали грузовую машину. Воспользовавшись заминкой, я потянула Янку за руку, и мы спрятались возле развалин бывшей Синагоги – это на Мельничной улице. Как ни странно, нас хранил еврейский бог. Мы всю ночь просидели в крапиве, боясь шевельнуться. Никогда не забуду этот ужас. Не понимаю, как хватило смелости вообще выпрыгнуть из машины. Терять-то на самом деле было чего – могли тут же расстрелять беглянок. Нам повезло... Нас просто не заметили... Как две крапивки, сидели и тряслись. А ночью выбрались и пошли вниз по Мельничной – к мосту и мельнице. До сих пор помню этот зловещий скрип возле мельничного колеса. Там такой красивый вид... Но только не сейчас... Даже не понимаю, чего нас понесло вниз к реке. Умылись и расплакались. Долго сидели на берегу, обнявшись.
7 июня 1942-го года, дер. Лужки
Мне кажется, что небо летом никогда не было таким пепельным. Я устала от войны...
14 мая 1943-го года, дер. Лужки
Жиди-жили и... дожили. В том доме, где когда-то обитали мои сводные сестры и брат, теперь «прописались» немцы, у них тут что-то вроде штаба. Со мной обращаются очень учтиво, даже предлагали перебраться в большой дом. Интересно, какую комнатку они бы нам выделили? Нет уж... Нам с мамулей неплохо живется и в старой баньке. Самое ужасное то, что немцы с нами обращаются даже лучше, тем те русские, что вывозили польские семьи из деревни. С утра ходят в своих полосатых трусах, тела бледные и рыхлые, как у свиней, какую-то радостную зарядку делают. Хотят зарезать курочку, приходят спрашивать разрешение. Можно подумать, у нас есть возможность отказаться. Я уже стала забывать свой родной язык. Не с кем здесь теперь «мувить по-польскему». Опять же не знаешь, кто плохой, а кто хороший. Говорят, в нашем лесе прячутся партизаны. Наверное, это безумие вести записки в такое время. Но раньше никто не интересовался моими записями... Кто я такая?! Моей вышивкой интересовались чаще...
30 июня 1943-го года, дер. Лужки
Вчера снова искали евреев. Кажется, их уже не осталось в нашем местечке. Всякий раз, когда назревает новая волна поиска евреев – оказывается, что еще кто-то уцелел. Чудовищно звучит: уцелел для того, чтоб его расстреляли. Думаю, под горячую руку попали не только евреи, а те, кто на них похожи, в таких случаях никто не разбирается. Так же, как тогда нас с Янкой...
Одну девушку прятал наш знакомый (не буду называть его по имени). Но кто-то сообщил еще об одной еврейке... Я видела, как тащили ее за распущенные волосы. В ее глазах уже не было никакой жизни: она знала, куда ее волокут. Жалко соседа... Он так ее любил.
А я... я не могу думать о любви. Скорей бы все это закончилось... Когда уйдет война, настанет время тихой и долгой любви.
21 марта 1944 года, дер. Лужки
Уже 44-ый год, а война все не заканчивается. Парадоксально, но слово «война» звучит очень похоже на «весна». А ведь весна идет, даже если все умрут, за зимой будет вечная весна. И ты идешь удрученный грустными думами, но невольно вскидываешь голову вверх, слышишь просыпающуюся жизнь и начинаешь верить в лучшее. А потом забываешь, что жизнь идет своими тропинками... Не получается согреть весну своим дыханием...
Сегодня поймали партизанку: какая же она молоденькая. Мне показалось, что ей лет меньше, чем мне. Ее приводили в наш дом, тот самый дом, который когда-то был нашим. Я видела ее издалека. Она замерла на миг, как будто смотрела на меня. Слышала, как говорили о ней, что она очень опасна, и немцы ее давно искали. И вот теперь ее будут водить в мой дом на допросы. А я... Я вполне себе жива, со мной ничего плохого не происходит. Всего боюсь...
23 марта 1944-го года, дер. Лужки
Сегодня немцы кинули русскую партизанку в нашу пивницу (я никак не привыкну к новому слову «погреб»). Помню, как-то спускалась туда и увидела огромные хвосты крыс, сидящих на полке, это было ужасно. Там темно и сыро. Просидеть несколько дней - тут же начнется болезнь. На ней был тулуп, ей разрешили его оставить. И все это рядом с нами... В нашем погребе еще есть немного картошки и огурцы в банках. Вчера я подошла к погребу; немец, который охранял партизанку, любезно улыбнулся и спросил, чего желает пани. Я объяснила ему по-немецки, что хочу взять картошку и банку огурцов из своего погреба. Удивительно, что сам он не пошел. Я спустилась и похолодела. Партизанка сидела на ящике в полной темноте. На всякий случай я взяла для нее вареной картошки и хлеба (как будто чувствовала, что смогу туда зайти). Это все, что я вообще могу сделать. Ни слова не говоря, я сунула в ее ледяные руки теплую картошку, которую пронесла в кармане. От картошки тут же заструился дымок пара – вовсе не потому что она была такая горячая, это просто настолько холодно здесь, как в могиле. Страшное сравнение пришло случайно. Измученная женщина ничего не сказала, лишь молча кивнула. Я шепотом спросила, как ее зовут. Вначале она молчала, я думала, что она боится говорить со мной... Но вы бы видели эти глаза... Я никогда не видела таких глаз. В них была не решимость, не бесстрашие, а вера в свою правоту и какая-то несгибаемость. Она назвалась Настей Бельской. Я подумала: «Как же я слаба против нее...» Ничего не могу сделать. Господи, сделай так, чтоб ее отпустили... Зачем я вообще об этом пишу – это все очень опасно, и я вовсе не такая мужественная, как эта русская партизанка. Почему-то мои молитвы последнее время повисают в нашем безграничном небе... Но я все равно молюсь: «Матка боска, змилуйсень над нами...» В этот момент немец забеспокоился и стал просить, чтоб я поторопилась. Перекрестивши ее, я поспешила наверх по узкой лестнице.
5 апреля 1944-го года, дер. Лужки
Настю Бельскую неделю назад перевели в другое место, я точно не знаю, это где-то в районе Городца, скорей всего, туда, где чудный графский дом и парк. В этом парке всегда темно, настолько густо посажены деревья, а внизу извилистая лента убегающей Мнюты. Я кормила эту пленную девушку, чтобы поддерживать в ней жизнь... Я помню, как истерзана была эта хрупкая партизанка: на лице ссадины, запекшаяся кровь; не представляю, как можно так бить женщину. И все равно я никогда не видела таких ясных и уверенных глаз. Я ни в чем не уверена, очень боюсь потерять свою маму. А совсем скоро зацветут подснежники. Это было самое любимое время года... Когда-то...
16 апреля 1944-го года, дер. Лужки
Сегодня её расстреляли – Н.Б. (инициалы написаны неразборчиво). Прямо там, в Городце, возле парка и красивого белого дома с колоннами. Сколько же ей было лет – 20, 22, 25?! А мне уже 29 лет, и все еще есть надежда на тихий звон жизни...
Чтобы казнь выглядела еще более устрашающе, согнали жителей с соседних деревень... Пусть все видят, как расправляются с партизанами. Она так гордо шла на расстрел. Я все прокручиваю ее последние слова: «Вы все ответите за меня». Видно было, что немцы ее боялись. Как только она это произнесла, они все забегали. И только потом я поняла, как сильно они ее боялись... Вот эту тоненькую изнеможденную девушку.
21 апреля 1944-го года, дер. Лужки
Немцев в деревне больше нет. Настя Бельская совсем чуть-чуть не дожила до освобожления... Удивительно теплый апрельский день. В руках подснежники и надежда на тишину. Просто хочется лесного спокойствия, того, которым я всегда дышала в нашем гае. Когда я зашла в лес, то удивилась прозрачной тишине, по-довоенному свежей тишине. На мгновение я поддалась обаянию весны и вдохнула приятный воздух, забыла о тревожном времени. Пусть на миг...
Немцев в наших Лужках больше нет, но люди пока не научились чувствовать себя в безопасности. Короткими перебежками носимся в нужные места, стараемся быть поближе к дому, как будто там убережешься. В нашей деревне почти не осталось евреев, а какие это были уважаемые люди! Каким-то чудом уцелел только Цепелевич. Просто везучий, видимо...
Наконец-то тепло. Снова оттаяла наша огромная лужа. Говорят. Она в Лужках была всегда. Наверное, и название нашей местности именно благодаря этому морю разливанному, а вовсе не потому, что у нас много лужаек.
10 мая 1945-го года, дер. Лужки
Господи! Долгожданная Победа. Хочется кричать, петь, жить, любить... Жизнь звенит так тонко...Жизнь смеется звонко...
8 ноября 1948-го года, дер. Лужки
Даже не верится, что прошло столько времени. Давно (всего 3 года, но это очень давно!) кончилась война. Живем так же бедно, хоть и свободно. Я работаю в нашей Лужсковской больнице сестрой милосердия, работать начала вскоре после войны в 1945-м. Мирная жизнь засосала, некогда описывать обычные трудовые будни. Уже прохладно, а у меня по-прежнему нет теплого пальто. Вот они мечты послевоенные! Я просто мечтаю о красивом и теплом пальто. Ношу фуфайку в те моменты, когда уж слишком холодно на улице. Но сейчас как-то стыдно ходить в фуфайке, бегом в кофточке туда и мигом – назад: так и заболеть недолго. Но это все ерунда – закаленная я. Моя сестра Маня так и осталась в Вильнюсе, по-прежнему живет там одна. Был у нее любимый, звал ее в Англию, но она наотрез отказалась туда ехать. Живет скромно и скучно в одиночестве. Остальные родственники разбежались по свету: Ядя, моя двоюродная сестра Анна вроде бы все еще в Казахстане (позже выяснилось, что их туда вывезли), мужа Анны расстреляли, а Ядин муж сумел добраться до семьи в Семипалатинск, а Юлись так и остался в России. Я верю, что когда-нибудь они смогут вернуться. Ездила в Вильнюс навестить Маню, пальто пришлось отдолжить у Янки. Она одна из немногих оставшихся рядом со мной после всех этих событий. Нам уже по 33 года. Обе незамужем. После войны осталось так мало мужчин... А свой детский блокнотик с пожеланиями я не забросила, теперь это документ, свидетельствующий о том, что когда-то здесь мы жили при Польше, хотя у меня там есть и записи по-русски: «Жди меня, и я вернусь». Кто-то во время войны мне оставил эту запись. Заметив, что это очень важные стихи...
Теперь мы давно все советские граждане. Господи! Сделай так, чтоб я не осталась одна! Яна такая красавица и тоже одна, чего уж говорить обо мне... Надеюсь, Боженька услышит нас! Уверена: она тоже хочет семью.
10 августа 1950-года, дер. Лужки
Кто бы мог подумать, что всего через год после последней записи я выйду замуж. Заметила, когда случаются хорошие события, их совсем не хочется описывать... Мой муж моложе меня на 5 лет. Тоже поляк из ближайшей деревни – Савлуки, зовут его Болеславом. По странному стечению обстоятельств он еще и отличный портной. Он сшил мне пальто - первое в моей жизни пальто! Правда, я никак не могу заставить себя носить его каждый день. Теперь я работаю в продуктовом магазине на Дисненской улице и зимой бегаю туда без пальто. И никак не могу привыкнуть к тому, что не будет голода, все равно готовлю всего впрок. Моя подруга Яна тоже вышла замуж. Только мы с ней больше не дружим. Вернее, она со мной. Она познакомилась с моим Болеком раньше меня, оказывается, он ей нравился. Я и сама была удивлена, что он обратил внимание на меня, а не на нее. Надеюсь, это ненадолго, мы с ней такие давние подруги. Хочется, чтобы мы помирились. Всю войну вместе были...
1 июля 1951-го года, дер. Лужки
Я так редко пишу сюда, поскольку все дни заполнены обычной дневной шелухой, так мало остается времени на писанину. Кроме того, все дни одинаковые, как картошка, что их описывать? Вот сейчас я смотрю на свой сад, много тигровых лилий, зелени. 6 июня родилась моя доченька Марийка. Жизнь идет вперед, и я вместе с ней. Мой дневник теперь пустеет за ненадобностью. И все-таки пусть живет... Свидетель моей жизни. Не знаю, буду ли я в него еще что-то писать... Жизнь идет такими быстрыми шажками вместе со мной, я едва поспеваю за ней.
Жизнь зовет так тихо, звонко
Ты забери меня в цветник,
Где вечно слышен смех ребенка,
Где радует живой родник и солнце.
***
На этом месте дневник моей бабушки Элижбетты обрывается... Странички за это время немного выцвели, где-то размылись чернила и придали некоторую акварельность бабушкиным заметкам, но от этого они стали еще более живыми и настоящими. Кстати, на том месте, где расстреляли Анастасию Бельскую, есть могила с ее датами рождения: на самом деле она была моложе бабушки – ей было всего 24 года. Улица, на которой жила бабушка, теперь носит имя Бельской...
Моя бабушка прожила долгую жизнь, которую она не стала ронять на бумагу после замужества... Несмотря на то, что вышла замуж в 34 года, она успела родить и воспитать четверых детей. Жизнь ей готовила много спешки и остановок. Есть люди, которые не умеют медлить, они всюду спешат. Ее постоянные пробежки куда бы то ни было ускоряли жизнь: она как будто чувствовала, что последние годы для нее будут без движения – она прожила 10 лет без ноги, лежа на кровати. Ее муж ушел из жизни в 53 года, могла ли она подумать, что переживет его на 16 лет?! При этом ни одного упрека жизни я от нее не слышала. Она продолжала читать, начала вести исторические записи на польском, которые я так и не сумела расшифровать, и много вышивать. Удивительно, но вышивка ее спасала и в мирное время – это было одно из немногих занятий, которое помогало скоротать время без движения. А свое бежевое полупальто (бабушка не указала, что оно было коротким) она так и не носила. У моей мамы оно долго висело в шкафу, пока его не обнаружила я. Пальто, как ни странно, не только подошло мне, но и очень понравилось: такой покрой всегда будет вне моды. Дедушка был очень хорошим портным: он даже сапоги шил. Ни разу в нем не оторвалась ни одна петелька, не разошелся ни один шовчик, так прочно и крепко сшита в нем жизнь и судьба моей бабушки... Наверное, она все знает и чувствует, внучка бережет не только пальто, но и память о ней.