Долго обходиться без общения с людьми Иван Андреевич так и не привык. Потому частенько разговаривал сам с собой, ругал себя или хвалил, не забывал подсмеиваться над своей старостью: и руки-крюки, и ноги-грабли, когда делал что-то не так. А тут на-ка тебе, Андреич, подарок – у крыльца машина остановилась, из нее вышел солидный человек, рослый, прилично одетый, приятной внешности.
- Здравствуйте! – поздоровался он с Иваном Андреевичем.
Тот сразу же смекнул: "Голос чистый, видать, не прокуренный и не пропитой".
- И тебе не хворать, мил-человек!
- Спасибо! Вы уж извините меня за беспокойство, но можно у вас спросить?
И без того небольшие глаза Ивана Андреевича еще больше под бровями спрята-лись.
- Если такая нужда подоспела, что ж терпеть-то?
Приезжий не сдержал скромной улыбки. Ему явно понравился хозяин дома: небольшого росточка, ни в одной части тела лишнего жира нет, лицо простого человека – широкое, редкими морщинами отмеченное, но, видно, колючий на язык, и взгляд в со-беседника шурупчиком проникает.
- Мне сказали, что рядом с вашим дом продается.
- Выходит, в городе жить негде? А, может, жена на порог тебе указала?
Мужчина не отвел от деда открытого и доброго взгляда.
- Ни то и ни другое. Загорелось у моей жены поблизости от города заброшенный домик под дачу купить.
- И какая такая нужда вас в нашу глушь потянула?
- Я военный пенсионер, а жена учителем в школе работает. Но родом она из ор-ловской деревни. Вот и захотелось ей своими руками в земле повозиться, помидорчики-огурчики с живой грядки съесть, как в детстве. Да и я не против ей в этом помогать…
- Хорошая, видать, у тебя жена, если без земли у нее руки чешутся.
Гость заулыбался, слегка повел плечами и ответил шутя:
- Кто ж этих женщин поймет: бывают и хорошими, а то и … Одним словом, все они - сплошной кроссворд.
Старик хихикнул:
- Так уж и кроссворд?
- А вы по-другому думаете?
Иван Андреевич на его вопрос не ответил, но уверенно сказал:
- А домик подобрать нехитро, их, сирот-то, в селе еще в достатке…
- Какой бы вы посоветовали посмотреть?
- Какой? А вот хотя бы и соседний. Но это тебе решать – покупать его или по-дождать.
- Что так?
Дед ушел от прямого ответа, спросил неожиданно:
- Курить-то не куришь?
Собеседник мотнул головой.
- Вот и молодец! Я и сам этой гадостью себя не травлю. Выходит, свежее с то-бой разговаривать получится. Так вот о доме…
Иван Андреевич, прежде чем продолжить разговор, поудобнее устроился на стареньком диване, жалобно отзывающимся на каждое движение скрипом пружин. При-гласил гостя сесть рядышком с собой.
- Я тебе, мил-человек, как на духу скажу.
Не просто она седая стала, а, как лунь, белая, к тому ж дурная, дряхлая и худая, что тебе решето. Не разбавляй свое лицо улыбкой-то. Это я не бабку тебе свою обрисовываю, она уже более пяти лет на том свете службу несет. Я так про свою память кумекаю все чаще. Но она иногда врывается неожиданно – безо всякого спросу вламывает-ся. Я, быть может, и вспоминать не собрался бы те времена, когда еще мальчонкой был. Так случай ее, память-то, растормошил…
Мне через два годика восемьдесят пять прозвонит. Но если бабка, как бывало в молодости, к себе не позовет, то, глядишь, не одну еще весну сам свой огород лопатой вскопаю. Земелька-то меня любит, тоскует по моим рукам. И я без нее – хуже сироты. Я ж как на ней родился, так тут, значит, и пригодился. Каждый бугорок, каждую впадину в округе как свои пять пальцев знаю. После войны на тракторе земельку-то нашу сотни раз вдоль и поперек избороздил. А, знаешь, какими колосками она со мной расплачивалась за это? О, твоя ладонь, пожалуй, маловата будет, чтобы они на ней уме-стились. Сомневаешься? А ты вообще-то хоть раз в жизни к ладони колос примеривал? Нет!? Тогда и не хитро, что понятие о нем у тебя, военного, да еще и горожанина, в ту-мане плавает.
Я ж на пенсию-то вышел, когда мне за семьдесят перепрыгнуло, и почуял, что мои ладони чуть ли не до костей износились. А так бы поработал еще. Да! К тому же, старуха моя, царство ей небесное, на горе мне уж больно экономной была. Пилила меня, не уставая. За что? Рубах ей жалко было. Да! Они ведь на моей спине от соленого пота разламывались. Вот такие обстоятельства и вытолкнули меня на отдых. Но и теперь хочется, как в нестерпимый зной глоток воды выпить, по полю пройтись, колосья руками поласкать, заставить сердце чаще биться от запаха созревающего хлеба и тре-лей жаворонков над головой…
Ты думаешь, откуда тут мои предки появились? Один мил-человек в давние времена, видать, долго в поисках своей лучшей доли-долюшки бродил, да с устали присел отдохнуть на берегу Ельчика, от жажды спасаясь, водички родниковой при-горшней зачерпнуть. Да так и никуда отсюда и не ушел. Дом построил, семью завел. Он-то и был мой предок. И, ох, не дурак оказался!
Ты вот ноздрями закачай наш воздух в свои городские внутренности. Ну, как? Опьянел? То-то! А почему, ты не догадываешься? Понимаю твою сахарную улыбку. Мол, тебе дед виднее, ты тут с рождения привык к каждой травке, каждому кустику. На это тебе, мил человек, так скажу. Если б я родился не на этой земле, то вряд ли бы де-вятый десяток жизни разменял. Глянь, что мне и моим односельчанам Творец Небес-ный подарил! Речку, родниками из самых глубин земных рожденную. Из леса, что за околицей, лечебная прохлада на многие километры разливается. Ты не бывал в нашем дубняке? Нет!? Тогда о чем с тобой говорить? Вот побывай в нем, хотя б разок, сразу и мысли, и силы твои дубовой крепостью напитаются…
Нет, ты скажи, где ты столько улыбок насобирал? Ты же ими все мои мысли комкаешь. На чем это я остановился? Точно! Вот что, значит, память у тебя не отцвела еще… Правильно, дураков среди моих предков не было, потому-то и поселились они около четырех веков назад, где Ельчик их родниковой водой поил.
Впоследствии тут деревня разрослась. Селом стала, когда на самом видном месте церковь люди всем миром поставили. Красавица была! Не церковь – сказка из каменных кружев! Издалека с какой стороны на нее ни глянь – вот она, как на ладони, облака крестом причесывает.
Да, знать, за грехи наши с клятых пор вся жизнь в селе на глазах вянуть стала. Теперь оно, как дерево поздней осенью: листьев - ни зеленых, ни багряных нету, одни ветки черные и корявые тоскливо в небо тыкаются. Так и от села, многолюдного, с буйным звоном детских голосов, считай, ничего не осталось. Лишь воспоминанья душу щемят. Я в своем доме в одиночку с календарей листочки срываю. Две дочери, одна – в Липецке, другая – в Ельце, свой семейный уют плетут. Сын – военный, по гарнизонам с семьей мытарствует. Появляются ли они тут, где их пупки зарыты? И носа, считай, не кажут. Слепой дождь и то чаще наведывается.
Жизнь-то она, знамо дело, на месте не стоит. И как бы мы того ни хотели, а дети по нашему разумению свою судьбу выстраивать не будут. Другие они, да и смутное время Бог им для жизни определил. Только вот душе тошно: где раньше многодетные семьи жили, усадьбы до крыш бурьяном заросли…
Правда, в последние годы в нашем селе городские все чаще поселяются. Нет, конечно, не навсегда. Если тут жить, то без мозолей не обойтись, а их руки под другое, видно, тесаны. Под фазенды - тьфу! язык вывихнешь, пока выговоришь - дома заброшенные скупают. Больше летом налетают сюда дачники стаями, пьянки-гулянки устраивают, загорают. Девицы своим визгом и смехом ненормальным всех певчих птиц глушат. Дым от шашлыков по речке стелется…
Как думаешь, рыба от него не задохнется? Ну и, слава Богу, что нет…
Поселился тут рядом и с моей усадьбой один лет тридцати, может, чуть постар-ше. Так себе мужичонка – неприметный. Раньше деревенские бабы таких однозначно метили "плюгавенький". Показалось мне почему-то, что он не наших крестьянских кровей. Одет пестро, цветасто – в мою пору девки на вечеринки скромней наряжались, да еще бритоголовый. Первое время я его и не видел, и не слышал. И он знакомства со мной сторонился. Да, мне-то что? Главное, что тихо живет, не безобразничает. С дру-гой стороны мне в придачу радость – живой человек все же рядышком, глядишь, когда и придется словцом перекинуться, чтоб язык во рту совсем не засох. В уме прикинул: куда спешить со знакомством? Лето длинное, успеем еще друг другу вопросами да по-басками надоесть.
А вот за глаза с ним пришлось познакомиться весной. Тогда уже трава во всю бледно-зелено задымилась, и деревья закипать в цветах собрались. Решил я, значит, в дальний угол своей усадьбы заглянуть. Земли-то у нас под домами у всех как под гектар было, так столько же и осталось по сей день, только вот почти вся она заглохла дерновой травой. И что же, мил-человек, я заметил? Кругом зеленым соком все залито, а у соседа на границе его усадьбы ворох веток жухлыми листочками обозначился. Что за диво? Присмотрелся позорче - не может такого быть! Под ветками - легковая машина белая. Соседа спрашивать об этом не стал. Ну, поставил он там свою машину - дело хозяйское.
Только дня через два от той машины ножки да рожки остались – один кузов. Потом и он куда-то испарился. Только после этого такая сумасшедшая гуль в доме соседа завертелась, что, поверишь ли, в моих окнах стекла дребезжали. Вот тебе и порадовался появлению живого человека под боком…
Но и это все - присказка.
Потом вместо той машины на том же месте, опять прикрытая ветками, появилась какая-то другая легковушка. Я в их названиях не разбираюсь, у меня-то они даже в мечтах не катались. Да и мне это надо?
Только с ней, что и с первой обернулось. И опять – пошло-поехало веселье, шумное пиршество в соседском доме на несколько дней.
Вскоре и третья легковушка все там же на несколько дней прикорнула…
Но недавно дом соседский опустел. Милиция его хозяина в наручниках увезла. Тогда-то и узнал я, что он вор, дважды срок в лагерях отбывал. И скажи ведь, так и от черных делишек не отвык, не образумился, выходит, там, где Макар телят не пас, - занялся с подельниками угоном машин.
Вот такая, дорогой, петрушка с укропчиком у меня рядышком вымахала…
Но и это еще не все. Ты знаешь, кем оказался мой сосед? Вот и я знал лишь, что его Николаем зовут, ни больше ни меньше. Я и увидел-то его первый раз, когда он ти-хонечко ко мне присоседился. А вот его деда и отца знал как облупленных.
…Годиков семь мне тогда минуло. Моя мать, царство ей небесное, всех шесте-рых детей на улицу из дома позвала:
"Посмотрите, ребятки, какое чудо на небе свершилось!"
Не знаю, что у моих братьев и сестер на душе творилось, но я, точно, язык от растерянности и удивления проглотил. Было это летом, когда к обеду воздух от жары расплавился. А потом за лесом черной горой на наше село тучи надвигаться начали. А путь им высвечивали молнии под громовой оглушительный треск. Те тучи и принесли такой ливень, что белым днем улицы вроде бы на какое-то время накрыла ночь. Мы, ясное дело, хотели по горячим лужам босыми ногами пошлепать, но мать молнией и громушкой нас припугнула. А когда небо светло-голубым стало, над церковью, высоко-высоко, появилось изображение, напоминающее крест. Да, да! Крест!
Ты зря свои глаза от удивления на все створки распахнул и откуда-то вновь усмешку отыскал. Подумал, дед совсем заврался? Или вообще – того? Я, мил человек, своими глазами, как тебя сейчас, тот крест видел.
Помню еще, как мать, во все глаза глядя на то небесное чудо, с испугом сказала:
"Не к добру все это… Господи, спаси и сохрани…".
И ведь права она оказалась, пусть земля ей пухом будет.
Осенью, в аккурат перед пятнадцатой годовщиной Октябрьской революции, власти удумали нашу церковь закрыть, а колокола с колокольни сбросить. Грех-то, какой вздумали учинить! А ведь от их чистейшего звона не один десяток лет у православных душа пела, верили даже все, что он исцелял людей от многих болезней.
Но всякое решение кто-то исполнить должен. Старики и глубоко верующие лю-ди были уверены, что среди местных таких нехристей днем с огнем не сыщешь. Ошибся-то народ! Выскочил один, как черт из табакерки! Угадай, кто такой? Дед это был со-седа моего, угонщика машин, Иван – Игната кривого сын. Голь и пьянь, каких в пример ему по округе еще сыскать надо. Но зато в комбедовцах ходил, раскулачиванием занимался. Активист! Первым, говорили, в комсомольскую ячейку записался. И его два брата, Егор и Аким Черноусовы, под стать ему были. Тоже активисты, под ребра им дышло. Они-то и сбросили колокола на церковную площадь, которую люди камушек к камушку известняком выстелили. Нехитро, что от какого-то из колоколов осколок отлетел. Погрузили их на телеги и увезли в сторону Ельца. Прошел слух – на переплавку отправили.
Помню, будто вчера это случилось, как люди стояли на коленях, плакали и молились, просили Бога наказать христопродавцев. А те и этим не унялись, стали со стен и иконостаса иконы срывать. Какие в дорогих окладах, опять же в Елец отправили, а остальные стащили домой и в закуте свалили. Та же участь постигла и церковные кни-ги. При нашем храме трехгодичная церковно-приходская школа была, в ней сам батюшка ребятишек учил грамоте и закону Божьему.
Прошло дня два или три после погрома того. И прямо с рассветом со стороны Божьего храма вдруг послышались звуки, наподобие колокольных – далекие, глуховато-стонущие. Потом в село просочились, стали настойчивее к дому Черноусовых приближаться. Люди, ничего не понимая, крестились: " Не может быть такого чуда!.." Они ж своими глазами видели, как сбрасывали колокола с церкви, как увозили их в город. Откуда же тогда этот колокольный шепот?
А приключилось вот что....
Жил в нашем селе Ерема блаженный. Ну, пусть будет по-твоему, дурачок или юродивый. Только так его у нас от мала до велика никто не называл. Метра под два ростом был парень, плечи - во какие! Лицом он больше на красну девицу походил, чем на мужика. Со щек никогда румянец не сходил, на бороде - ни единой волосинки не про-бивалось. Зато с головы кудрявые, светло-русые волосы ниже плеч сливались. Губы пухлые, а глаза всегда улыбались. Он ходил по селу и хлопал иногда перед собой в ладоши, словно кого-то с улицы прогонял. У наших баб, сказывали, сложилось мнение, что Ерема так злых духов из села прочь гнал. Он ведь никогда и никому дурного слова не вымолвил, косым взглядом ни на кого не посмотрел. Около двадцати лет ему от роду было. Рос в не просветной бедности, сиротой. Мать его родила, когда отец на Первую мировую ушел, да и сгинул бесследно. Появился на свет Божий Ерема убогим на голову. А ведь кроме радости от встречи с ним никто другого чувства и не испытывал, хотя, конечно, в глубине души люди жалели этого доброго и светлого человека. Ходил он зимой и летом в одной длинной холщевой рубахе с бесчисленными заплатками и в ко-ротко обрезанных валенках. Сказывали, что он болен какою-то болезнью, от которой человек холода не чувствует. А так ли, нет ли - лишь Бог о том ведает.
Случилось так, что наш Ерема, когда сбросили с церкви колокола и от одного из них осколок чуть больше фуражки отвалился, схватил частицу Божьего гласа и юркнул в кусты, подступающие к храму. Вот и носил он его по селу, прижав к груди, и стучал по нему какой-то железякой…
Он с тех пор каждый день приносил тот звук к дому Черноусовых. Братья пин-ками гнали Ерему прочь, угрожая, если еще раз появится, шкуру с него спустить. И так продолжалось до зимнего Николина дня. Ты что, не знаешь, когда Никола зимний празднуется? А сам-то ты крещеный? И крест носишь? О! Крест у тебя знатный, у на-шего батюшки чуть меньше был. Но это, видно, ты для моды золотые цепь и крест на шею повесил? Нет? Ну ладно, обижать тебя не буду, считай, поверил на слово, что как истинно верующий человек такой крест носишь. А коль верующий, то, видно, знаешь, что он отмечается 19 декабря? Вот и молодец! А я-то к чему про Николин день вспом-нил.
Погода тогда совсем совесть потеряла, по земле от мороза трещины змейкой по-бежали. В тот день Ерема с раннего утра начал, да простит меня Бог, в свой нагрудный колокол ударять. На морозе звук крепчал, новой силой наливался, слышался издалека. Да-а-а! И вновь он в одной рубахе и кургузых валенках остановился у дома Черноусо-вых, вкладывая в удары по остатку от колокола всю свою силу. А сила у него, надо за-метить, хорошему медведю вряд бы уступила. Братья с утра, знамо дело, самогона хлебнули. А как же, придирка все же у них весомая была – Николин день. Хотя безбожникам и черным сквернословам отмечать святой праздник - очередное их богохульство.
И когда у окон дома появился Ерема, они, все трое, выскочили на улицу и начали бить парня ногами и кулаками. Хотели вырвать из его рук кусок колокола, но это им и троим не удалось сделать. Железный стержень парень в сторонку отбросил, а ку-сок колокола прижал к груди обеими руками…
На утро следующего дня Ерему обнаружили за околицей. Он вытянулся во весь свой богатырский рост, окоченел от мороза. Все тело было темно-синими пятнами обезображено, на ранах кровь запеклась. Бесценный бронзовый осколок покоился на его груди в объятии рук. Ты можешь верить, а хочешь - нет, но в открытых глазах Еремы, казалось, вместе с телом и улыбка замерзла - широкая и добрая. Ты когда-нибудь видел, чтобы покойники улыбались? Нет? И я больше никогда в жизни такого чуда не видел, хотя на фронте, ах, сколько смертей перевидал. Но тогда многим так показалось: и мертвый Ерема нам улыбался, а, может, он надсмехался над братьями Чер-ноусовыми, которые слабоватыми оказались против его силушки.
А Ерема и мертвый всех удивил. Он ведь и в гробу не расстался с осколком от колокола, который так и не смогли, а, скорее всего, не захотели сельчане освобождать из тисков его рук. А может, надежду питали, что он, Ерема-то, на том свете с колокольным звоном будет их встречать.
Но Черноусовым и это сошло с рук. По всему селу они нагло трезвонили: замерз, мол, дурак, ну и туда ему дорога…
А год-то тот, помнишь, какой был? Вот именно, когда крест на небе появился. Выходит, права мама была – беду он предвещал. И пожаловала ведь, проклятущая. Началось-то все с неурожайного того 32-го года. Засуха летом все посевы на корню, считай, пожгла. А без хлеба крестьянину – труба. Но если вспомнить еще последующую зиму с морозами под 30, то такой напасти наш народ отродясь не видывал. На кладбище покойников, царство им небесное, кучами на санях возили. У нас из шестерых братьев и сестер выжили каким-то чудом двое: я и моя старшая сестра Полина. У кого голод жизнь отнимал, других мороз добивал. Топить-то печи, считай, нечем было. Кроме соломы другого топлива не имелось, и той не хватало, засуха свой черный след оставила.
Тепло прочно обосновалось только в доме Пелагеи – матери тех, кто церковь громил. И дым из трубы их дома почти всю зиму красный-красный валил. Пусть меня Господь за мои слова помилует и простит, но печь в том доме топили…иконами, а на растопку, сказывали, церковные книги шли. Страшно даже выговаривать, но, наверное, и евангелие, и библия в печи огонь поддерживали.
Почему дым красный? Бог его знает. Но, видать, так святые лики на деревянных дощечках, пропитанных красками и лаками, при сгорании весточку небесам посылали о своей страшной беде.
В народе существует с незапамятных времен мнение, что никому в жизни не удавалось ни исправить, ни устрашить наказанием тех, кто грех тяжкий совершил. Мол, главное для человека – суд совести, перед которым он не сможет оправдаться. Но я мудрствую так: возмездие должно настигнуть того, кто дьяволу душу продал, не дожидаясь, когда у того совесть проснется. А если всю жизнь она будет дремать себе? Нет, что бы там люди ни говорили, а наказание, по моему разумению, не должно миновать негодяя. Ты-то как на это смотришь? Согласен? То-то!..
И ведь кара Божья добралась до каждого из этой семейки.
Самый первый комсомолец на селе – Иван, как только на фронт под Орел попал, сразу же дезертировал. Недели две в подполе русской печи мать его хоронила. Органы оттуда его выволокли, под трибунал отдали. Где он свою смерть нашел, даже родные не знают. Только его жена Анюта, сын Григорий и дочь Варвара после того случая в Елец от позора сбежали. Как сельчанам в глаза-то смотреть? О них я потом ни слухом, ни духом не ведал. А вот сын Григория, Николай, и поселился возле меня. И ему, выходит, дедовы бесовские делишки аукнулись.
Аким в тюрьме шофером до войны работал. Ему народ самое дорогое защищать доверил - Родину. А он в первом же бою руки перед фашистами задрал и в плен к ним собрался драпать. Беглеца кто-то из нашего же окопа из винтовки к земле припечатал. Женат-то он был. Но кишка оказалась тонка, чтобы потомство оставить. А, может, и к лучшему? Как мыслишь? Что ты плечами дергаешь, голова-то зачем тебе дана?
А Егор вообще на фронт не попал. Он сопровождал и охранял поезда с грузами для фронта. А железнодорожникам броня от армии полагалась. Поставили козла капусту стеречь. Падкий он до чужого добра был, в селе-то об этом все знали. Нечистый его и там попутал. С такими же дружками, как он и сам, что-то стащил Егор из вагона с продуктами, который на станции "Елец" по каким-то причинам задержался. А те продукты предназначались ведь тем, кто в окопах голодал, но насмерть стоял, и за этого гада – тоже. Милиция с обыском к Егору в дом нагрянула. Не успел он со своими домочадцами, женой и дочерью, все сожрать. Угнали его в лагеря на Север лес заготавли-вать. Весть оттуда позже пришла, что его сосной придавило. Мучился он долго, но дья-вол все равно его черную душу к себе забрал. А годков-то ему чуть за тридцать минуло. Его единственная дочь, Дарья, когда выросла, где-то в городе на работу устроилась, но спилась. Ее под забором грязной и бездыханной нашли. Говорят, убил ее бывший любовник за то, что она его сифилисом наградила.
Но самая страшная мука наступала на пятки их матери. Пелагея последние одиннадцать или двенадцать лет своей жизни к постели была прикована: парализовало ее, гнила заживо. И ухаживать за ней оказалось некому. Только соседка и сжалилась. И то потому, что истово Богу молилась. А Творец, мол, все видит и он милостив. Считала, что грешно человеку не помочь, если на того горюшко всей тяжестью навалилось. Она рассказывала, как Пелагея, слезами обливаясь, в последние глотки жизни прощения у Христа Господа просила за деяния семейки своей. Как думаешь, может, он их на том свете простит? И я вот не знаю. Но, когда сам туда попаду, все подробно выведаю…
А дом-то их полуразрушенный и по сей день стоит, к земле приплюснутый. Из-за лопухов и полыни только крыша и труба торчат. Я частенько на трубу черноусовско-го логова поглядываю. Так и чудится мне, что вот-вот из нее дым свой красный язык покажет.
Почему? Два года назад над полуразрушенной церковью и нашим дубняком, как и летом 32-го, опять во все небо подобие креста обозначилось. Это-то меня и тревожит. Не дай Бог, чтобы опять это не к добру было…
* * *
Иван Андреевич замолчал. Пронзительным взглядом смотрел на гостя, который ему по душе пришелся – слушать спокойно, не перебивая, умел, и прикидывал в уме: своим рассказом отбил ли он тому желание рядышком с ним поселиться?
Бывший военный не отвел от него глаз, с улыбкой протянул ему руку.
- До свидания, Иван Андреевич. Спасибо за гостеприимство. Да и пора честь знать – засиделся я у вас.
- Выходит, соседом раздумал быть?
- Почему же? Но прежде хочу вас со своей женой познакомить. Не возражаете?
- Сделай, мил человек, приятное старику…