7. Поездка на родину.
- Так я, С.В., если не возражаете, сегодня съезжу к своим? Ненадолго, часа на четыре, до вечера. Можно? Вёдро-то какое на улице!
- Об чем речь, Епифан. У меня как раз будет дама.
- А Неля? – ехидно проникновенно спрашиваю. Он щелкнул меня шутейно по носу.
- У хозяина, Епифан, не всё можно спрашивать. Мы ж с самого начала договорились, помнишь?
- Слушаюсь, экселенц. А что мне взять можно для моих голодных и холодных троглодитов?
Очень он смеялся, над словом "троглодиты". Смешно, а не знает.
- А... чего хочешь. Водку бери, красное.
- Много, ли?
- Ну, по паре ящиков-то, я думаю, хватит, там же не полк сидит, надеюсь. В кладовке, возьми старую одежду, портки, там, пальто, ну сам разберись. Тро-гло-ди-ты! Ха-ха-ха!
Я тоже улыбался. Улыбкой ненависти. А все ж барин добёр.
И опять была ранняя осень, но такая жаркая, что хоть купайся.
Просил я его и Нелечку с собой взять, пусть поглядит, как рабы в тогах, пеплумах да туниках, ровно патриции, сидят в картинных позах на своих ящиках, катушках, на курганах всяческой подзасохшей гадости, дымят свои обедишки, там, мол, хорошо, живописно. Нет, отказал. Только напомнил: ты, мол, у своего Модеста хотел узнать насчет довоенных германских автомобилей гитлеровского класса. «О, яволь, рейхсляйтер, не беспокойтесь! - вытянулся я в дудку. - Всё будет зер гут, напомним, узнаем, запишем! В крайнем случае - эршиссен, расстреляйт !»
И вот, загрузив "Пежо" питием, ковбасами-сырами (я и кур орловских нескольких прихватил, пусть ребята пожарят, а у нас же всего, невпроворот) да одежонкой хоть на первые холода, я полетел по трассе на Жуковский, потом у Томилина на новую Рязанку свернул, да всё так нахально, с обгоном-перегоном, номера-то у меня какие? - а!, то-то вот гаишники-шакалы морды отворачивают; ну а уж по автокольцу дал дрозда, хорошо ходит "пежопка"! Ну там по морям - по волнам и до Варшавки, после по ней до Щербинки, через железнодорожный переезд, по Староникольской улице и - вот она, родная, безбрежная, бескрайняя, как Мертвое озеро, свалка. Слегка дымит (это пацаны, заразы, поджигают покрышки), марево над нею легкое... "О друзьях-товарищах, об огнях, пожарищах..." - пою я не спешно огибая серо-буро-малиновую ссыпь.
Вон и моё бунгало бетонное, кто-то там уж кашеварит, вьётся в тесной печурке огонь... Земляне из своих норок повылезли, на курганы повзлезли, таращатся: кто бы это? Ментовка-то их не трогает, брезгует, да и разве их: словишь, сусликов, а вот если санэпидстанция проклятущая нагрянула, тут дела могут, быть плохи: могут огнеметы применить; да и мало ли чего власть удумает.
- Ребята! - кричу. - Свой, свой! Холеру привез, чуму, язву сибирскую, гепатиты и антрациты!
Сам же аккуратно, через, "спирали Бруно" (так мы обзывали вездесущую трансформаторную проволоку, которой тут черт-те сколько) пробираюсь, как бы модные джинсы не порвать.
Как бы из ямы вдруг возник мой сосед Модест, плечистый старикан, очень сильный, очень - бревна один на спине таскал, когда мы с ним тут первыми обживались. В моей кофте и в моей "жириновке" (знать, и я не мал в плечах, раз налезло, только я выше на голову, а он ещё и горбоват – медведь)/. Обнялись.
- Здорово! Рад тебя видеть!
- Здорово, Никола! Долго ж тебя не было, - это Модест, - мы уж думали, тебя или у били, или ты в Думу попал.
Смеху!
- Да нормально. Модестушка, пока все путём, отъедаюсь, отсыпаюсь, хотя при моей лакейской должности не больно-то, и поспишь. Там у нас такие, брат, дела - у-у! После как-нибудь расскажу.
Тут из моего шале вылез новый квартирант, подходит знакомиться:
- Петр Степанович Дурасов.
- Очень приятно. Николай Николаич. Давно вы в моей норе?
- Кака нора, то ж цельный блиндаж! Ничего, что я занял-то? Вы наверно, вернулись жить?
Мужичок этот в валенках (тут многие в валенках, и летом, безопаснее), но, как я и ожидал, в тунике короткой, то есть дамской ночной рубашке, едва прикрывающей шуляты. Вон и другие подбираются, тоже все в пеплумах, тогах, а то и голые по пояс: сильно печёт сентябрьское солнышко.
- Нет, дорогой брат мой по несчастью, Петр Степанович, - отвечаю, не вернулся я жить, а просто приехал друзей поведать, привез вам кой-чего. Модест, чего стоишь паем, вот ключ, отпирай задние дверцы у машины, вынимай гостинцы - так, пустяки, конечно, - говорю, - но вещи полезные. Жил же я здесь два года, тебе, небось, Модест рассказывал, а мы с ним молочные братья (дед улыбался на мой юморок), ну а вдруг да и возьмись столетний мой дедушка из Лиссабона да и оставь мне жуткое наследство, и стал я богатым... Здорово, Михалыч... Здорово, тётя Лиза... (тут все подходили, и подходили, а Модест что-то возил¬ся с ключом; счас я ему помогу). Я шучу, Петр Степаныч, я подобранный господами сиротка, маленький лорд Фаундлерой, служу у них. Пока.
- Что ты, Модест, совсем закопался, ну-ка дай.
Я распахнул салон автобуса и... все ахнули.
Ну-с, далее начали вытаскивать ящики со снедью, потянули одежу, тут же примеряя её на себя, я раздавал хозяйский "кэмел" и даже, кто не курил, с удовольствием нюхали дымок.
- Давайте, давайте, - хозяйствовал я, - растаскивайте, жаждущие и алчущие, туда вон, подальше от глаз чужих, будем сейчас пиро¬вать, но не так чтоб в стельку, я очень прошу вас, у нас должна быть достойная тризна, или, может быть, спокойное античное возлежание перед амфорами, с амброзией, мы будем говорить хорошие печальные и радостные слова... Я думаю, что возле тети Лизы хорошее, углубленное место - как, теть Лиз? Тащите туда ящики для сидения и драные матрацы для возлежания, составьте достархан...
- Откуда всё это? - изумлялся мой новый квартирант Дурасов.
- Господа пожаловали, отец, новые господа нашей жизни, помещики, князья, генералы. Что, нет таких, думаешь?
Степаныч смеялся последними своими четырьмя зубами. Было нас человек двадцать. Жаль, что не тысячи, тогда это было бы похоже на кормление пятью хлебами и тремя рыбами, на берегу Генисаретского озера.
И вот мы расселись, а кто прилег в античной позе в ожидании начала пира, другие же священнодействовали, разрезая колбасы-сыры толстыми кусищами (да, культуры тонкого стола у нас не хватало, коммунисты не научила, демократы... ну эти вообще, всё отняла, хотя и попадаются на свалке нашей искусно нарезанные колбасы, поресторанному, остатки чьих-то пресыщений и украшение столов), да, расставляли пустые консервные и майонезные банки, разливали водку (а дамам красное), и прочее, прочее – и эти полчаса я чувствовал себя кормильцем (ах, это приятно, поверьте!), восседая на ящике рядом, с Модестом в ожидании окончательного устроения стола, поднятия первой чары и произнесения кем-нибудь первого тоста. Я заметил, смеясь:
- Кстати, ребята, а вот было бы клёво, если б мы сейчас пили не из этих жалких чепурашек, а из черепов, правда? Нет, не отцов, конечно, а этих... - я указал рукою куда-то на север, к Кремлю.
- Да, неплохо бы... Ещё бы.... А у меня один череп есть вык¬рикнул кто-то из молоденьких.
- Я пошутил, я пошутил, - испуганно воскликнул я, - у тебя, Валюха, череп-то, небось, немытый!
- Ха-ха-ха-ха-ха-ха.! - пошел, гогот по нашему симпозиуму.
- Черепа должны быть высоколобые, - заметил философически Модест, уже нетерпеливо держа полную банку в руке, интеллектуальные, арийские, нордические...
- И продезинфицированные!
- Ну, тогда и всей этой водки не хватит, - тоже тонко заметил кто-то, и тоже очень философически.
- Это точно, - подтвердил Михалыч, и добавил совсем глубоко: - А откуда, спрашивается, у той кремлевской, сволочи нордические да интеллектуальные? Оне у их сплюшшены долл;ром. Там вообще... семитические.
- Вот это ты дал, Михалыч, - ах крякнул я и встал, держа пустую фарфоровую рюмочку, которую мне услужливо подала тётя Лиза, красная, опухшая бабища, всеобщая любовь свалки, и авторитет. - Итак. Все налили? Итак. Первый тост: просто за всех нас, братья мои и сестры!
Все выпили и налегли на колбасы от тучных коров. А любители вываливали сардины прямо в пасти из коробок, хищно, вспоротых ножами...
- Что, Модест, не появлялись ли старинные германские машины, ну типа, как я тебе говорил, "майбахи" там, что-нибудь ещё? Хозяин мой всё интересуется.
С полным ртом колбасы мой Модест - между прочим, кандидат философских наук, окончил МГУ - отвечал, что нет, ещё не бывало, но следит.
- Что, Николай, жизнь у тебя больно хорошая, даже слишком? Кто они?
- Он - зав. отделом "Потрясения экономики" в гайдаровском институте. Масоны. Дача у их по Казанке в сосновом бору. Кругом тоже почти такие ж.
Модест заржал:
- Это ж надо, до чего дошли... "Переходный период". Он уж давно всё переходный. Куда переходим? Да сюда - мы, а туда - они.
Уже говорили политические тосты, весело ругали, власть и хлестали водяру. Уже послышался нежный запах вареной курятины: кто-то не удержался и тихо варил. Пускай. Им за все страдания все можно.
- Ну, пускай Михалыч живет в моём "вольфшанце", пока, но я могу и вернуться, ты ему скажи. Всё могёт быть. Ты Тасе скажи, чтоб срочно нашла о.Никодима, это мой школьный ещё товарищ, обязательно, у неё телефон есть, а мне никуда звонить, нельзя... понимаешь? Там за мной один гнус следит, бывший комитетчик, большая гадина, но маленького росту. А в общем так скорее всего: я добуду м а т е р и а л, помаешь? Я уверен, что это будет бомба. Это не оружие, окстись, ты же, Модест, умный человек. Так вот срочно тогда нужно будет его переправить к Никодиму, а уж он знает, куда далее. Ты крепко меня понял, Модестушка, а?
- Ну, Никола, что мы - дети, что ли. Ясно. Но о н и ж сюда за тобой и приедут.
- Значит, я где-то осяду. Это ты прав.
- А нас тут спалят. Перестреляют как собак.
И я жутко задумался.
- Ладно, не пугай, ещё может нечего и не выйти. А что, Степаныч, - обратился я к моему квартиранту, - ничего в моей яранге, зимой можно жить? Я все-таки сам те морозы у друга спасался.
Степаныч пнул забредшую сюда голодную собачонку:
- Да вот прожил же. Сыровато, конечно. От печки удушливо. Но всё ж бункер, ни пулями, ни огнеметами не возьмут.
- У тебя голос очень низкий, октава. Ты уже хорошо выпил?
- Но можно много больше, - прогудел мужик.
- А спеть со мной сможешь?
- А я и пел в церковном хоре. Подрабатывал. Конкуренты согнали. Прям сказали: вон!, а то повесим на колокольне.
- А чтой-то собачки-то бегают, Модест, вы уж их не едите?
- Вкушаем по-прежнему. То есть вкушали, да всё, перевелись. Там ведь, через три километра, ещё свалка открылась, там новые люди, им тяжельше. Поножовщина у нас с ними идет иногда, мы-то хорошо обжились, ментам иной раз наливаем, а там совсем какие-то, как из зоопарка, поселились. Последствия дефолта.
- Ладно. Давай, Степаныч, уважь, споём. Некрасова, мою любимую - про "обитель". Знаешь?
Уныло глядя на красный шар заходящего, солнца, я запел баритоном ди пиано:
Назови, мне такую обитель...
Рокочуще-дрожаще подхватил Степаныч:
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик: не стонал...
Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам...
Вся свалка слушала, пригорюнясь. Совершенно пьяная тётя Лиза плачущим сопрано допевала концы строк, плохо знала слова.
Стонет в собственном бедном домишке,
Свету божьего солнца не рад....
Кончилась песня. Эх, жаль, дальше хорошо слова не знаю.
- Что ж, ребятки, пора мне. Всё-то не допивайте, оставьте на опохмел. Еду тоже берегите, не каждый день столько вам обломится да и животы заболят. Эх, вы, мои бедненькие... Степаныч, а ты хорошо пел, молодца.
Он смотрел на меня синими, пьяными, нежными глазами, а уж лицо, кожа всё от свалки, от печки, от ветра, от нездоровых пищевых остатков посерело, углы губ порвал диатез, борода седая спутана, клоком висит, но улыбается довольно.
- Забыл я тебя спросить, как попал-то сюда, как дома-крова лишился... А-а, ну да, жена с любовником-бандитом, напоили-запоили, в беспамятстве бумагу подмахнул нотариусу - и уж больше не москвич, а медведь-шатун. Дай поцалую. Ну, прощайте братцы! Пока, Модестушка. Пока, Михалыч. Тетя Лиза... А где тетя Лиза? А, уползла, готова. Марь Иванна, наше вам, ручку пожалуйте. До свиданья, Алик, постарайся, найти нормальную работенку, а не пьяных обчищать в электричках Москва-Серпухов.
Замерев, глядя на синеющий вдали лес, на печальное дымящееся, поле свалки, расползающихся по норам п о с л е д н и х людей, добавил громко:
- Но - ничего! Ничего! Чем ниже спустится под землю русский народ, такое уж время, тем после выше вознесется, будет ещё Русь стоять, будет, верю!
А уж от автобуса ещё добавил:
- Я приеду-у-у! Привезу ещё! До зимы надеюсь!
- Ур-р-ра.-а - кто-то пропел мне по-петушьи и я погнал. У железнодорожного переезда вдруг пристал ко мне гаишник, толстый, налитой, морда медная, глазки в щеках шакальи. Что, мол, везу? На номера, говорю, глянь, дядя. А что ему номера, он сам себе номер. Проверочка, мать вашу... Открыл салон. Пусто. Ба, одна бутылка водки катается по полу. Ну, возьми, возьми. Расплылся в улыбке.
- А пчелки, - говорю, - между прочим взятки с цветов вечером не берут.
- Как? А-а... Ничего, мы и вечером, и всегда.
- Ты случайно не Михаил? Глазки, стали, удивленно злые:
- Н-ну, да. Как узнал? Кого из наших знаешь, что ли?
- Я - колдун, - и захлопнул дверь кабины.