Соколиный полонез. Книга первая

РУССКО-ПОЛЬСКО-ЛИТОВСКО-АЙНСКО-ЯПОНСКО-НИВХСКАЯ САГА
 
Книга первая
 
«КАТОРЖАНСКАЯ ЛЮБОВЬ - ЯНЕК, ШАМАНКА И «КРАСНАЯ ЛИСИЦА»

Далеко в стране сибирской,
Меж крутых и мрачных скал
Приютился страх Господний
Александровский централ…

Посвящается вождю племени Пойтанов, главному шаману Сахалина, другу моей островной юности Владимиру Санги, который бросив ответственную  работу в    Совете Министров, тайно сбежал из столицы на остров Сахалин и стал привычно охотиться и ловить кету вместе со своими сородичами.
Вместо предисловия

 
Милейшие мои читатели. Прежде чем начать волнующее повествование, которое, надеюсь, с интересом будут читать русские, поляки, литовцы, японцы, малые народности Севера, да и все любители исторической литературы, хочу предупредить: я останусь на протяжении всей этой необыкновенной саги неслышно и почти незримо рядом с моими героями, которых я выносил в сердце, и был всегда с ними, во многих событиях лично принимал участие, как на Сахалине, так и в Польше, и Литве.
И короткая, но значительная христианская притча:
При рождении одного человека Бог сказал: «Иди по жизни смело и помни, что я всегда иду с тобой рядом». И, правда, человек все время видел позади себя следы двух пар ног. Но однажды все стало валиться из рук у человека, беды пришли по его душу. И он в сердцах выговорил Богу: «Господь, почему ты обманул меня, обещал быть всегда рядом, а я вижу в трудные для себя дни, только следы одного человека. «Эх, ты, глупый, это потому одни следы, что все последнее время я нес тебя на руках»…
Позвольте и мне, писателю, автору этой саги, также идти рядом с героями, изредка осмеливаясь вставлять некие малые пояснения. И пусть эти комментарии, будут хорошим дополнением к тексту саги, не мешают вам переживать. А дополнения эти назовем так

ТЫЛГУРЫ ОТ АВТОРА: Сказания, шаманы, былое.

Боже Правый! Как быстро летит время! Не успеешь оглянуться, как ты уже «возвращаешься с ярмарки», и невольно порой оглядываешься на прожитые годы, пробуешь подвести, к счастью, еще не окончательную, но уже близкую финишную черту. Давно известно, что любой человек, который появляется на свет Божий, незримо получает программу жизни, в ней предначертаны начало и конец, Альфа и Омега, а дальше белые пятна, ты уже должен самостоятельно пройти весь тернистый жизненный путь, преодолев любые преграды, и просто обязан постараться достойно пронести свой крест, данный тебе Господом
А теперь попробуйте представить себе край русской земли, старинный сахалинский город Александровск, известный в истории каторги своим страшным централом.
За стенами промерзшего барака яростно завывала пурга, белопенные волны разбивались о черные скалы мыса Жонкьер, едва ли не главной достопримечательности бывшей каторжной столицы о. Сахалин. Я, помнится, не слышал ни воя пурги, ни грохота волн, сердце мое яростно билось в груди. Сидя на поломанном стуле заброшенного чердака, я дрожащими руками перебирал пожелтевшие от времени связки документов и архивных записей бывшего Главного управления самой страшной на земле каторги. И перед моим мысленным взором вставали светлые образы не только великих людей, отбывавших там сроки заключения, но и открывались «белые пятна» народов севера, наших прародителей».
Я, сахалинец, открывал для себя нечто такое, чего прежде не замечал. «Синеватой глыбой из тумана выплывал тот страшный Сахалин»-пелось в одной их каторжанских стенаний. Однако, хватит предисловий, впереди самая настоящая житейская сага, когда  на сей необычной, странной земле зародились иные отношения каторжников, государственных преступников и ссыльно-поселенцев, и, пожалуй, не менее важное , волею свыше образовались смешанные семьи разных народов и стран Итак…


ВЕЩИЙ СОН
 
«Я УМИРАЮ С ПЛАМЕННОЙ ЛЮБОВЬЮ К НАШЕЙ СЛАВНОЙ РОССИИ,
КОТОРОЙ СЛУЖИЛ ПО КРАЙНЕМУ МОЕМУ РАЗУМЕ¬НИЮ ВЕРОЙ И ПРАВДОЙ. ЖАЛЕЮ, ЧТО НЕ СМОГ ИСПОЛНИТЬ ВСЕГО,
ЧЕГО ТАК ИСКРЕННЕ  ЖЕЛАЛ.
СЫН МОЙ МЕНЯ ЗАМЕНИТ. БУДУ МОЛИТЬ БОГА, ДА БЛАГОСЛОВИТ ОН СЫНА НА ТЯЖКОЕ ПОПРИЩЕ, НА КОТОРОЕ ВСТУПАЕТ...»
 
Из духовного завещания Российского императора Николая Павловича
своему сыну Александру.
 

Александр с утра чувствовал себя весьма неважно. То ли туманная погода подействовала, вторую неделю над Невой стоял густой финский туман, то ли навеял тоску странный сон, похожий на видение, случившийся под самое утро. Хотя и с вечера на душе государя было неспокойно, спал плохо, часто просыпался, открывал глаза и тотчас закрывал. А перед рассветом, когда появились первые смутные блики на тяжелых вишневых шторах, почувствовал резкий толчок в бок, разом проснулся и... совершенно отчетливо увидел покойного батюшку. Подумал, что померещилось, почудилось, заставил себя закрыть глаза, но... нет, император Николай, суровый, озабоченный, при полном параде, в мундире, при всех орденах, по-прежнему стоял в простенке между полукруглым столом и книжной полкой. Александр приподнялся на постели. Вспомнил: батюшка умер, посему глухо спросил отца: «Прости, но что нужно мертвому среди живых? Зачем пугать домочадцев?» Но в действительности Александр даже рта не раскрыл, ибо отец предупреждающе поднял правую руку, на пальце тускло сверкнул хорошо знакомый Александру фамильный перстень с бирюзовым камнем. Да и ордена на парадном мундире, если присмотреться, были смутные, будто нарисованные.
Голос батюшки зазвучал непривычно глухо, но каждое слово было отчетливо слышно: «Александр, сын мой, помнишь мои предсмертные слова? Сдаю команду, к сожалению, не в том порядке, как желал бы, оставляю тебе множество хлопот и тяжких забот,   о чем, поверь, очень сожалею, Однако... есть и над нами Высший суд... Особенно держи под рукой царство Польское. Паны очень горделивы и мстительны... Не успеваешь подавлять их недовольство. Чуть зазеваешься и…»
«Да, да. Я все понимаю,– испуганно заговорил Александр, чувствуя, как трудно дается каждое слово, – но, помилуй, Господь, что все сие означает? Как понимать твое ночное посещение? Наверное, я свершаю какие-то ошибки? Возможно, зазря выпустил из крепости анархиста Михаила Бакунина? А он, обманщик, опять же с помощью поляков бежал в Англию. Однако ты же сам, батюшка, дал новое послабление польским бунтарям. А сколько лет ты самолично занимался занимался Царством Польским?
Молодому Государю захотелось поподробнее объяснить причины последнего восстания, но покойный перебил. – «Саша, друг мой, будь мужественен, тебя ждут серьезные испытания. Они были у каждого русского монарха, но... – отец сделал долгую паузу, словно не решался закончить фразу, – но у тебя доля особая, мученическая. И как мне нынче ведомо: в тебя стрелять будет тоже поляк».
«Объясни, отец, – едва сдерживая волнение, спросил Александр, – что сие означает?»
«Отсюда, из небытия, с высочайшей вершины, все будущее видно, как на ладони. Я горю желанием облегчить твою жизнь, только, разлюбезный мой сын, здесь такие великие и страшные мытарства, бедной душе трудно пробиться к свету. Ее тянут демоны во тьму. О, если бы люди знали на земле, что их ждет, они бы молились день и ночь».
«Почему душе так трудно пробиться к свету? – Александр находился в полубессознательном состоянии, пересохло в горле, голова кружилась.
– Ангелы добра тянут изо всех сил душу к себе, а демоны зла никак не уступают... Ладно, хватит, я и так напугал тебя. Умолкаю навеки. Но ты запомни: даже умирая, высоко держи честь дома Романовых. Прощай!..
«Батюшка! – заволновался Александр, с трудом сдерживая слезы, он чувствовал, как липкий, холодный противный пот струйками скатывается по спине, а волосы на затылке словно ожили, зашевелились. – Скажи, наконец, что происходит? Где ты теперь? Как отыскать возможность поговорить с тобой? Объясни, ради всего святого, неужели и впрямь после смерти ты во плоти и при языке? Ты видишь, что делается на грешной земле. И что, наконец, означает странная фраза: «великие и страшные мытарства?». Я полагал, что ангелы и демоны – это образы, а ты, говоришь, их видишь воочию».
Государя словно кто-то подтолкнул в спину, не помнит, как соскользнул с постели, уронив на пол одеяло, шагнул к отцу, испытывая непреодолимое желание дотронуться рукой до его мундира, чтобы удостовериться, что видение – не кошмарный сон, а самая настоящая явь. И почему-то исчез страх, ведь перед ним был не вурдалак, не еретик, а отец, родная кровь, но…
Крупная фигура отца, заполнявшая весь проем, вдруг стала быстро съеживаться, уменьшаться в размерах, расплываться и, когда Александр протянул дрожащую руку, изображение батюшки исчезло. Государю померещилось, будто у самого его лица что-то прошелестело, обдав щеки легким холодком. Сон как рукой сняло. Александр с трудом отыскал льняное полотенце, начал судорожными движениями вытирать шею, лицо, грудь. Потом, обессилив, сел на край постели, стал пристально всматриваться в то самое место в простенке, где пару минут назад стоял батюшка. Александру сделалось не по себе, звонко застучало в висках. Хотел было кликнуть царицу, позвать детей, охрану, но вовремя одернул себя:  зачем будоражить домочадцев? Стоит ли делать достоянием всей страны то, что было твоим сугубо личным делом? Поймут ли его придворные, поверят ли? И потом батюшка ведь не просил трезвонить о своем посещении по всей столице.
Однако явление состоялось и покойный о чем-то очень тревожился. Он говорил о моей мученической доле. Нет, необходимо взять себя в руки, успокоиться, вспомнить буквально каждое произнесенное отцом слово, попытаться вникнуть в потаенный смысл сказанного. Александр самолично читал в религиозных книгах: после земной жизни буквально каждого человека ожидают великие мытарства, ангелы яростно спорят с демонами, доказывая, что покойный заслужил небесную благодать, демоны, наоборот, предъявляют свои свидетельства, считая, что покойному уготована прямая дорога в ад. Они рвут бедную душу на части. И страшнее этого якобы нет ничего на свете. Вот, оказывается, о чем предупреждал батюшка. Да, но ему, Александру, еще слишком рано думать о мытарствах.
Отец, великий император Николай Павлович, почти тридцать лет твердой дланью правил Россией, но впервые со дня своей кончины, явился к нему с запоздалыми наставлениями во сне, а, может и наяву. Как отделить ту тончайшую грань, которая порой отделяет сон от яви? В одном не приходилось сомневаться: видение было неспроста. О какой особой его доле говорил отец? И почему произнес фразу: «Даже умирая, высоко держи честь дома Романовых!»
В глубочайшей задумчивости просидел государь до рассвета, слушал, как прошагал по площади очередной развод караула, как тихо переговаривались
караульные офицеры у дверей его опочивальни. Прилег на диванчик, но сна не было. Чтобы скоротать время, государь принялся рассматривать новую карту Российской империи подаренную министром иностранных дел князем Александром Горчаковым. Хитроумнейший толмач Горчаков главный специалист по Польше, изучил все лисьи ходы и своротки европейской дипломатии. И аккуратнейшим округлым почерком на белом фоне вывел фразу: «Императору Всероссийскому, царю Польскому, князю Финляндскому и прочая и прочая Александру Николаевичу для умиротворенного созерцания своего царства».
И действительно, созерцание сие доставляло умиротворенную радость, он часто глядел на красочные значки-обозначения российских губерний, морей, омывающих великую страну, вокруг коей полукругом теснились чужие государства. В эти моменты хорошо думалось. А сегодня, глядя на карту, Александр тщательно пытался найти большую промашку в международной или внешней политике, осмысливал, в который раз проводимые им реформы. Господи! Да россияне должны быть ему благодарны, крестьянам дал вольную, немало успел сделать и для переформирования армии, потрепанной в позорной Крымской войне, с блеском провел судебную реформу, предоставил новые права Царству Польскому… но...
Наш народ любит поговорить о свободе слова и совести, о вольной воле, а втайне, государь это знал точно, мечтает о твердой руке в железной перчатке.
Александр закрыл глаза, положил обе руки на карту и сразу почувствовал, как пошло от карты тепло в его ладони, будто и впрямь русская земля благодарила за отеческую заботу, пыталась поддержать в минуты сомнений. О, как велика и своеобразна Россия, как могуча и как трудно управляема! От холодных морей до диких кавказских гор миллионы его верноподданных ждут помощи и послаблений, а о нем никто не думает. Странный, очень странный российский народ: чем больше для него делаешь, тем недовольнее оный становиться... Но поляки, поляки… Припомнилось, недавно князь Горчаков бегло докладывал ему о том, что на сахалинской каторге каторжане, лица польского происхождения, создают подпольную ячейку партии. Он как-то пропустил это сообщение мимо ушей, но сейчас подумал, что пора всерьез прощупать каторжные настроения. Ведь нынче поляков в северных поселениях тысячи и тысячи и это похоже на сухой порох, к которому не дай Бог вновь поднести спичку…»
Император вызвал дежурного флигель-адьютанта и приказал пригласить министра Горчакова с соответствующими документами о передвижениях польских ссыльных…
Казалось бы, для особых волнений у него нет оснований. Скорее, наоборот, медленно, но верно Россия возвращает утраченный на Крымской войне авторитет среди западных держав. Да и в личной жизни у него все в полном порядке – любящая жена, замечательные дети, душевная услада – княжна Долгорукова, которая тоже принесла ему ребенка. Чего еще желать? И все же, все же! Вряд ли кто-нибудь из западных королей и принцев может себе представить, как тяжела жизнь российского императора. Россия действительно, страна непредсказуемая. Вся наша история буквально пропитана кровью от бесконечных смут, войн, бунтов. И спокойно царствовать не пришлось ни Иоанну Грозному, ни Петру Великому, ни Екатерине, ни его дяде Александру I Благословенному, покорителю Европы. И недаром он, нынешний властелин страны порой откровенно побаивается будущего. Все у нас идет вроде бы нормально, но до поры, до времени. Вот и это предупреждение отца. Разве только батюшка предупреждает его? Недавно вместе с царицей прогуливались они по набережной Невы, мило разговаривали, раздавали нищим милостыню и вдруг, откуда ни возьмись, появляется сгорбленный юродивый с вывернутой заячьей губой, нагло схватил его за рукав мундира, сплюнул пену с губ и закричал: «Ноги, ноги оторвут тебе, батюшка! Ты им хлебушка кус, а они, проклятущие, тебе взамен бомбу!»
Охранники выгнали юродивого взашей, а ему слова божьего человечка сильно запали в душу: «ноги оторвут. Экое предсказание!»
Государь взглянул на часы. Скоро пора было выходить к завтраку, но еще оставалось в запасе полчаса. Сегодня вроде бы к завтраку он никого не приглашал. Облачившись в даренный турецким пашей Османом теплый небесно-голубой халат, государь прошел к письменному столу, присел, стал перебирать нумера свежих газет, приготовленные с вечера флигель-адъютантом Семерницким, невольно отыскивая сообщения из Польши…
 
«И если я припомню все, как было,
И воды моря превращу в чернила;
И, как пергаменты я расстелю
Все склоны гор пологие и дали,
И тростники на перья изрублю, –
То и тогда, при помощи письма
Я перечислю, Господи, едва ли
Свои грехи, которых тьма и тьма

УКАЗУЮЩИЙ ПЕРСТ
 
Ох, и недобрая слава разошлась в конце позапрошлого века по уральским рудникам и сибирским острогам, по этапам, что шли в ссылку, и по российским тюрьмам. Разносили и умножали эти вести, как разбойнички с Большой дороги, так и беглые каторжники, чудом удравшие с острова, как они шутили «на арбузной корке». Поговаривали людишки,, что за тяжкие грехи даже Божья Матерь редко появляется над островом, и еще, будто само красное солнышко старается морем обойти каторжный остров. Поговаривали всезнающие тюремные ботало, что там, кто хоть словцо недовольное скажет супротив власть имущих, в камень замуровывают. И стоят те камни-кекуры вдоль всего соколиного берега. А над ними день и ночь жалобно, до боли душевной стонут птицы похожие на чаек, сердобольные оплакивая невинные души.
Страшен Соколиный остров, но еще страшнее проклятого места боялись «Иваны – красные рубахи» начальника острова генерала Кононовича Владимира Осиповича, которому присвоили «погоняло» Указующий Перст» – на кого укажет, тому мало не покажется... Много, ох много помнили на своем тюремном веку «иваны»: и престарелого бешеного дурня, генерала Гинце, по тюремной почте передавали невероятные рассказы о сумасшедшем начальнике острога Патрине, но все они не шли в сравнение с Указующим Перстом, большим специалистом по делу исполнения наказаний – лучшим в империи. Знал он, как «Отче Наш» все хитроумные уловки смекалистой тюремной братии.
Сколько лет гоняли каторжные этапы по России с запада на восток, столько лет и существовал здесь свой затаенный мир, мало знакомый вольным людям. Главное, утверждали «иваны», что такое воля можно понять только по отбытию срока означенному судьями да прокурорами. Хотя, конечно всегда оставались недовольными. Веря в то, что справедливы иные каратели: прокурор медведь, судья – «вор иван»». Часть зеков обычно вела себя смирно, «атаманы» бывалые уголовники называли ее презрительным словом «кобылка», так сибирские чалдоны обзывали обычно саранчу. Заслужить звание «бродяги», а тем более «ивана» было не просто. Держась друг за друга, бродяги занимали все «хлебные места» сплошь и рядом обворовывая «кобылку».
Указующий Перст впервые порушил этот порядок, пересмотрел неписанный на бумаге устав каторги. Он решительно изгонял «иванов» из хлебопеков, медбратьев, церковных служек., майданщиков. Однако со временем пыл генерала несколько поугас и многое вернулось на наезженную колею. Откуда вообще взялся Указующий Перст? Одни утверждали, что прибыл переводом с Карийской каторги за сильное «ужесточение людишек». Другие,  «тюремные ботало» – самые осведомленные арестанты, дружно утверждали: Кононович – оборотень. И на сие были у них основания. В младые годы, будучи младшим офицером, он, в сговоре с начальством, решил провести опасный эксперимент – тайком обрядился в тюремную робу каторжника, получил особый статейный список, надел арестантский серый халат, дал побрить себе половину головы и как самый настоящий злодей-убивец был зачислен в этапную партию, идущую по «Владимирке» в Сибирь.
Выдавая себя за «ивана», брел с этапом сотни верст, ел тюремную баланду, кормил на пересылках клопов, а в дороге с пристрастием учился «ботать по фене» – говорить на тюремном языке, прятать «запрещенку» в «сусликах» – тайниках...Мало того, именно генерал согласился с мнением «кобылки», что кража в тюрьмах не считается преступлением. Пусть обворованный сам разбирается с обидчиком, а вот преступление – другой разговор. Преступление = это убийство и за него следует наказывать по всей строгости закона. И государственного и каторжного Обмануть Указующего Перста было невозможно..Правда, многие помнили один случай, когда при вечерней поверке генерал спросил, почему не вижу в строю Коржа? И один из смельчаков ответил: «Он блины печет». Строй фыркнул со смеху, а Указующий Перст так ответил: «Какой молодец, блины печет, это хорошо, хоть сотоварищей накормит». Каторга радостно потирала руки, мол, катанули начальника, «печь блины» -значит  мастерить фальшивые деньги. Только радоваться каторжанам было рановато  Кононович прекрасно знал всю тюремную азбуку и уже через сутки «хлебопека» по кличке Корж упекли в карцер, в «сухарницу», на просушку.
Особенно крупным специалистом считался генерал в области картежной игры –этой эпидемии всех сибирских и сахалинских тюрем.. Бывало вечером после «тюремных уроков» он переодевшись в платье надзирателя тихо проходил мимо бараков и всюду слышал возгласы: «Два с боку! «Фигура! Бардадым! Барыня»! Кобылка резалась в карты. Даже прижилось среди осужденных выражение «суд «приговаривает не к срокам , а к  бессрочной картежной игре», что в конечном итоге означает «смерть».
Довольно часто генерал ловил себя на мысли, что все
 разговоры и законы о запрете картежной игры – мираж. Пустые слова. В столице выдумывают системы наказания преступников, мечтают об их исправлении, а не знают, что на каторге все системы и планы перевертываются вверх ногами, благодаря эпидемии картежной игры. Именно благодаря игре каторжники  порой освобождаются от наказаний, меняются именами и судьбами, гибнут от эпидемии  картежной игры..
Судьба генерала Кононовича была и впрямь не совсем обычна. Он был поистине фанатически  влюблен в свое неблагодарное дело. Мечтал внедрить в российскую систему наказаний теорию итальянского профессора Чезаре Ломброзо, который создал прелюбопытный научный труд – определять при рождении ребенка, будет ли он обычным гражданином или в будущем у него – преступная, воровская жизнь. Следовательно, власть может знать то, что случится наперед, через пару десятков лет. Ломброзо предлагал при рождении будущих врагов общества, сразу же отделять детей от нормальных и отправлять в специальные учреждения для перевоспитания. Если по его теории человек в будущем станет бандитом, его с детства предлагалось изолировать. После своих нововведений Указующий Перст был отозван с Карийской каторги и вызван в столицу. Вызов не сулил ничего хорошего. Проезжая через Иркутск он был приглашен к генерал-губернатору, который принял его очень холодно и говорил, как с преступником, мол, его величество император крайне недоволен поведением слуги закона империи. Со своей стороны прямо сказал: «Полковник, человек с вашим характером и вашими взглядами на тюремное ведомство не может занимать прежнюю должность на Карийской каторге, очень важной для спокойствия страны. Сомневаюсь, что вы вообще можете состоять на государственной службе». Не таясь, показал ему письмо нерчинского исправника: «Я бы лично отправил Кононовича в Якутск с бубновым тузом на спине.
Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. Рано торжествовали противники Кононовича. После посещения Петербурга он всплыл на другой, более важной каторге, на Сахалине. И что особенно поразило многих, уже всплыл не полковником, а генералом. Была ли это чья-то тонкая игра или попал государю «под настроение» – неизвестно…
Несмотря на свои пятьдесят с «хвостиком» Указующий Перст выглядел молодцом. Имел бравую выправку, ходил, пружиня на носках, любил появляться на людях в парадном мундире. Особенно удивляла близких еще одна странность генерала. Часто он вдруг выкидывал неожиданные фортели, приглашал «на чашку чая» в свой дом кого-нибудь из каторжан, попавших на остров после столичных шумных процессов. Побывали у него дома светский убийца, бывший офицер Ландсберг, бывшая баронесса Ольга Геймбрук, каторжная модистка, здесь она принимала заказы на наряды для жены генерала и дочери. Если родственники терпимо относились с бывшими светскими людьми, то знакомство генерала с изощренным истязателем Пащиковым, что зверски убил жену из ревности, приводило жену генерала в тихий ужас. Она прекрасно знала, что здесь, на Соколином, этот русский Оттело женился по любви на бывшей актрисе, также убившей собственного мужа. Это об этой парочке позже написал В.Дорошевич: «Крепко схватившись друг за друга, они выплыли в этом океане грязи, который зовется каторгой, выплыли и спасли друг друга»…
К выходкам генерала трудно было привыкнуть, Кто мог знать, что удумает через минуту другую Указующий Перст, кого осчастливит, кого без вины определит в мокрый карцер, в «сушилку». И что странно
Перед Рождеством Христовым, будто озлясь на обитателей острова, гиляцкий бог Талыс, напустил на Соколиный всех своих злых кинров и милков. Едва над торосистыми льдами мыса Погиби чуток посветлело, как из-за косматых сопок, поросших кривобоким мелким лесом, косо повалил колючий снег, переметая гиляцкие тропки-своротки, тайные каторжанские стежки. Казалось пурге не будет конца, однако, ближе к полудню, над тайгой, в тех местах где врезаются в небеса острые каменные шиханы – вершины гор, метель начала терять силу. Снег стал падать не косо, а отвесно. Низкие косматые облака, прицепившиеся к крутым скалам, оторвались от кекуров.
А в Александровскую бухту, куда вот-вот должен был прибыть очередной пароход с заключенными, проступили странные очертания смутного солнечного диска, похожие на клешни гигантского королевского краба. Однако вскоре солнце-краб снова укуталось в снежную доху. И пополз из-за Камышевого хребта такой туман, что казалось, казачьей шашкой его не проткнешь…
В такую погоду на Указующего Перста обычно нападало желание вспомнить юность и начать осуществлять юношескую мечту и продолжить свой путь в науку. А Соколиный остров – малоизведанный край, место для пытливых умов. Он и здесь, обладая огромной фантазией, пытался осмысливать край, который попал под его крепкую руку. За окном буря, а ты, сидя перед камином, в теплом халате, раскуривая трубку, просматриваешь карту полуострова Шмидта, или пробуешь на слух названия поселений и рек острова Чайво, Пильтун, Лунь. И очень приятная истома овладевает тобой, когда, закрыв глаза, представляешь себя единственным хозяином одного из самых крупных островов.
Сюда мечтают попасть американцы, японцы китайцы и даже австралийцы. И у каждого из этих авантюристов свои планы, ведь о Сахалине знающие люди говорят, что остров Сахалин – страшная каторга, другие утверждают, Сахалин – остров сокровищ. И только сам Указующий Перст прекрасно знает всю подноготную, все тайные тропки-своротки, правду и ложь вокруг самого большого и самого знаменитого острова в России. Об этом он любит мысленно рассуждать, спокойно задремывая в кресле-качалке или на диване.
А еще Указующий Перст, один из немногих генералов своего ведомства прекрасно понимает, что у сахалинской каторги немало тайн, о которых  посторонним людям знать не положено. К примеру, это  каторжный язык, созданный поколениями сидельцев, Какова цена специалистам ведомства отбытия наказаний страны ежели они не всегда могут понять, о чем идет речь. А Указующий Перст понимал и «читал» на сем странном языке, да и лично знавал едва ли не всех «иванов»,. Храпов,  «асмодеев», «жиганов» , поддувал», «крученых», «крохоборов» . «хамов», знал, что такое  «пришить бороду»,.»потерять глаз»-то есть паспорт.

ТЫЛГУР ОТ АВТОРА

Выполняя обещание, позволю прервать начатое мною повествование и переключить внимание читателей на события, произошедшие за несколько десятилетий до того, как Указующий Перст появился на Сахалине. Историческое отступление позволит узнать истоки этой многовековой истории, затрагивающей судьбы не только героев книги, но и тысяч обычных граждан ни сном не духом не ведающих, о том, что их жизнь зависела от тех, о чьем существовании они даже и не подозревали.

ТЫЛГУРЫ ОТ АВТОРА
А знаете ли вы, господа, что такое шаманизм? Видели ли вы настоящих шаманов в действии? Это очень серьезная наука и тысячи людей, далеко от столиц, веками всем сердцем верят, что шаман – всесилен.
Мне доводилось видеть шаманов в действии. Однажды редактор газеты вызвал меня и дал задание побывать в нивхском селении и написать очерковый материал о тамошнем известном на побережье шамане. Перед дальней поездкой на Северный Сахалин я тщательным образом ознакомился с литературой, посвященной шаманству. Впечатлило. Оказывается, это древнейшая наука, которая передается по наследству. Это, если хотите, удивительный ритуал. Шаман, будь то простой рыбак или охотник, входит в транс, доводит себя до верхних духов и уже не принадлежит самому себе.
Приняли меня в стойбище насторожено, даже посоветовали покинуть родовые земли нивхов. Но шаман, пристально глянул на меня, махнул рукой,–
пусть смотрит. Это камлание было по поводу болезни учительницы, которую жители стойбища очень ценили. «Учителка» прямо на уроке упала без чувств. Позвали Изгина. Шаман приказал привести к площадке побольше людей, учителей начальной школы. Это обязательное условие, людишки своей энергией должны помогать шаману дойти до верхних духов, получить от них силу и вылечить женщину.
По совету местного старшинки я зашел в темный угол, под навес для сушки рыбы. И затаился, дабы не мешать камланию. Шаман долго что-то шептал, глядя по сторонам, потом опробовал «инструменты» – бубен, связку медвежьих зубов, трещотки. И началось. Тут всем стало не до смеха. Шаман ударил в бубен с колокольчиками и пустился в дикий танец, который состоял всего лишь из одного движения. Мысленно я окрестил этот танец «волчком».
 У шаманов северных народов существует своеобразное учение предков, которое не стареет. Они утверждают из века в век, что любые болезни можно вылечить с помощью Добрых Духов или с помощью их помощников. Это – целая наука, настоящие шаманы владеют ею в совершенстве, они различают, в минуты транса даже отчетливо видят, как выглядят болезни внутри человека в виде других худых духов. Например, дух такой болезни, как инсульт шаман видит в образе змеи. Если больной уже не встает, надо быть Большим шаманом, чтобы его вылечить. Змея почти всегда «живет» в парализованной зоне организма. Если шаман начинает за ней охотиться, «змея» начинает метаться, ища спасения. И замечу, что источник инсульта попадает в организм человека, когда тот никаких болезненных ощущений не испытывает.
Итак, шаманы считают, что у каждой болезни есть дух, с которым они довольно успешно, правда, не всегда, могут справиться, хотя люди их родов безоговорочно верят шаманам и на том стоят.
В итоге, можете мне верить, можете взять за сказку, но больная была быстро исцелена. Шаман, закончив камлание, упал на землю без чувств. А когда пришел в себя, подошел к кустарнику, нарвал  веток, состроив из нее подобие головы лисицы, осторожно взял этот пучок и бросил в костер.

«ДОБРЕ ДОШЛИ, ДО КАТОРГИ, ПАНОВЕ?
 
День был субботний ветреный, шторм бил в прибрежные скалы с такой яростью, что казалось, еще немного, самую малость и скалы развалятся, хотя кекуры «Три брата», что стоял на виду Александровска, как часовые, наблюдали, чтобы осужденные не смели бежать с Соколиного острова.
Каторжные уроки закончились раньше обычного – предстояло «отдохновение» от трудов каторжных. И все тюрьмы Александровского централа, главная, Дуйская и Воеводская, камеры исправляемых, «вольная команда» занимались обычным для такого дня делом: стирали, штопали рубахи, мыли портянки, чинили бродни. Уголовные не «терли волынку», как обычно после трудов, не рассказывали друг дружке всякие лихие случаи из своей бурной жизни, а истово обсуждали божественную службу отца Ювеналия.
Поближе к окнам камер, где обычно располагались «иваны», которые сегодня также не «дулись в буру», а молча сосредоточенно готовились к большой жратве, перекладывали на чистые тряпицы яйца, успевшие изрядно подсохнуть кусы оленьего мяса, растирали деревянными ложками хлебную тюрю, от которой шел по камерам хмельной дух перекисшей браги.
Тишина царила и в единственной на всю тюрьму камере политических. Согласно повелению губернатора политические – «государственные преступники» – на Саколином острове имели право носить вольное платье, жить не в камерах, а при казенных дворах. А по самоличному решению Указующего Перста все политические, которые, по отзывам каторжного начальства, являли пример добросовестного поведения, иногда получали разрешение использоваться на работах, близких к их вольным профессиям. Исключение составляли двое политических – русский Феликс Игошин и поляк Янек Лещинский. Почему двое? Почти целый год в камере 13 отбывал срок один Феликс Игошин. А потом произошел случай, который удивил даже здешних старожилов.
По прибытии на Соколиный остров очередной партии ссыльных поляков: один молодой политический демонстративно отказался от «милостивейшего послабления». Он прямо заявил генералу Кононовичу, что прибыл на каторгу из далекой милой страны вовсе не для того, чтобы принимать поблажки, а в наказание за свои справедливые деяния, направленные против существующего российского царизма.
– Желаю содержаться в тюрьме, как все арестанты, – с вызовом заявил он, – хочу нести свой крест отверженного от мира сего. И не потому, что раскаиваюсь в содеянном, наоборот, хочу доказать самому себе: душа моя не сломлена, я верен клятве, которую дал после царского суда – бороться за полное освобождение Польши от самодержавного ига.
Это был невиданный в здешних местах вызов начальству. О дерзости молодого поляка целую неделю толковали в тюрьмах и поселениях, вспоминали тот разговор с начальником каторги в подробностях. А дело было так. Когда причалил пароход с новой партией польских каторжан, среди которых было около двадцати членов польской партии «Пролетариат», ничто не предвещало бури. Измученные долгим кругосветным путешествием, осужденные поляки блаженно потягивались, оглядывались по сторонам, лица их светились тихой радостью. Лишь Янек Лещинский – высоченный, беловолосый, стоявший в стороне от этапа, выглядел хмурым и решительным. Никто не знал, что во время долго пути он познакомился с одним из офицеров конвоя, человеком, уволенным из штата охраны Шлиссельбургской крепости. Офицер был немолод. Он рассказал каторжанину под страшной тайной историю польского патриота Лукасинского, который просидел в крепости 37 лет. «Неужели я склоню голову перед царским самодержавием? – думал Янек Лещинский. И в душе он твердо решил – нет. Буду бороться и здесь, до конца, чтобы стать похожим на своих вождей – Домбровского, Лукасинского, Варынского…»
Старший смотритель тюрьмы Еремов, врачи, конвойная команда, вольнонаемные из конторы, что пришли описывать карантин, при столь дерзких словах замерли. Никто еще не осмеливался прекословить начальнику каторги, бросать открытый вызов. И, поеживаясь на пронизывающем ветру, соколиное начальство ожидало страшных кар всему польскому карантину и, конечно, наказание должно было пасть на голову молодого поляка. Однако на удивление всем, генерал не вспылил, не разъярился. Он потер подбородок, поднял глаза на поляка.
– Считаю уместным напомнить: на вверенном мне острове политическим разрешено жить на вольных квартирах, что не освобождает, конечно, от тюремных физических уроков. Политические имеют право выписывать с материка жен, им не бреют голов, не порют розгами, не заковывают в кандалы. Вы, Лещинский, желаете отбывать срок в тюрьме, пожалуйста, но запомните: в централе подобных послаблений нет, вы будете отбывать срок в компании со страшными элементами. А это не очень-то приятное соседство. Что на это скажете, молодой бунтарь?
 – В приговоре суда не было сказано, чтобы нам – государственным преступникам» – предоставлялось право жить на каторге вольготно! – упрямо тряхнул головой поляк.
  – Что ж, коль вы такой законник, то…мое дело предупредить. А там быть, по-вашему, – криво усмехнулся Указующий Перст. Он жестом подозвал Еремова, что-то тихо ему сказал. Еремов согласно кивнул головой: «Да, я понял, в 13 камеру, к самому антихристу в пасть…»
            
ЗЛАЯ ШАМАНКА ОЛЬКА

Сегодня у гиляцкой девушки по имени Олька из пригородного стойбища Пойтанов, было отличное настроение: ранним утром подстрелила молодую нерпу. Шла по тонкому льду залива, и вдруг кто-то окликнул ее.
Огляделась по сторонам. Никого. Однако просто так голоса в заливе не раздаются. И правда, копнула торбазами горочку снега и увидела отдушину. Это уже была удача. По весне нерпы отсасывают тонкий лед и пробиваются к воздуху через эту отдушину. Внимательно оглядела отдушину, веточки ольхи не нашла, значит, сия отдушина еще ничья. У племени таков закон: если найдешь отдушину с меткой, обязан добычу отдать хозяину. Олька притаилась за небольшим торосом с подветренной стороны и едва нерпушка высунула голову, повела усами, как девушка сильно и точно метнула в нее гарпун.
Она ловко разделала нерпу острым ножом, закусила сладкой печенкой, а тушку закопала в приметном месте. Затем бросила в отдушину горсточку клубней саранки – благодарность Хозяину Большой реки. Вокруг было очень красиво и тепло. Олька стала смотреть на синие в туманной полумгле крутобокие сопки, поросшие мелким кривым лесом. Стала думать о своей жизни. Ее думы были особенными – зримыми, видела все с закрытыми глазами, видела даже то, чего еще и не было.
Белка, по прозвищу, Чу, прыгнула ей на плечо и протянула лапку, в которой было зернышко кедрового орешка. Белки часто подкармливали девушку орешками, ловко раскалывая твердую скорлупу. Как они передавали друг другу вести о том, куда идет Олька неизвестно, только обязательно находили шаманку и угощали ее.
Девушка погладила белку, спросила, как растут бельчата, огляделась по сторонам, нет ли поблизости злых духов – милков или кинров, убедившись, что она одна на берегу, вслух произнесла прежнее свое имя. И в испуге замолчала. Никто в стойбище, кроме старшинки Егорки, не знал, что она «переменщица», что раньше ее звали совсем по-другому. Возможно, не будь желания Хозяина реки призвать ее к себе, она и сейчас жила бы в родном стойбище, среди высоких сосен и лиственниц, на песчаном берегу таежной реки, однако случилась большая беда, от которой никто из земных людишек не застрахован. Тот страшный день она запомнила на всю жизнь.
С утра было очень тепло. Ветер гнал со стороны большой дороги, по которой шли этапы каторжан, порывы пыли... Она в это время вместе шла с отцом на рыбалку, к реке. Теплые паутинки нежно опутывали ее лицо, черные волосы, щекотали шею. Олька не смахивала паутинки, полагая, что Хозяин, таким образом, выражает ей свое благословение. Отец на сей раз шел очень тяжело. Главный шаман почему-то не почувствовал беды. Видно оттого что с вечера выпил с гостями много огненной воды и окончательно не пришел в себя. Об отце – большом шамане западного побережья, Олька всегда вспоминала с придыханием и била с досады себя в мытик, в грудь, что не сумела спасти любимого отца – своего наставника. О, как отец был велик! Порой девушке так хотелось рассказать людям ее нынешнего стойбища про то, как однажды в их поселение прибыли  офицеры из города и увезли отца. Целую неделю о нем не было ни слуху, ни духу. А потом вдруг приехал урядник и по секрету рассказал, что ее отец взбудоражил весь город. Его привели к генералу или полковнику и спросили, может ли он чем-то удивить их, доказать, что слухи о нем не враки, а правда. Отец несколько раз обернулся в кабинете начальника и стал волком. А, чуточку подождав, сделался медведем. Мало того, вдруг откуда-то со стены полилась в кабинет вода. Начальство перепугалось и приказало отправить его к своим людишкам и больше его не тревожили…
 Однако в тот шибко худой день на кунгасе отец сразу же залег спать, а девушка приготовила на корме сухой хворост, чтобы с наступлением темноты запалить его, и тогда любопытные рыбины станут выпрыгивать из воды, чтобы глянуть на огонь, они станут бить их острогой.
Однако ночи они так и не дождались. Очень скоро ветер переменился, стало холодно. А затем из-за низких туч полил сильный дождь. Она стала будить отца, заметив, что их несло к перекатным острым камням, к злому месту. Девушка вспомнила, что в горячке не принесла даров Хозяину реки, и вот теперь наступает расплата. Их кунгас ударило об острый камень – кекур, чертов палец. И она, и отец очутились в воде. Старик лишь один раз показал из воды седую голову и исчез, ушел к Хозяину реки. А она… Она и сегодня не понимает, каким образом ей удалось спастись, добраться до мокрых осклизлых камней, с трудом выползла на берег, села на холодную гальку и горько заплакала. Радоваться не было причины. Олька нарушила вековую заповедь: упавший в реку выплывать не должен, это будет страшный грех – укра, ослушание Хозяина.
Малун, так ее звали раньше, плакала, спрашивала Хозяина, почему он не забрал ее к себе вместе с отцом, но рассерженный Хозяин молчал, лишь время от времени плевал в ее сторону клочьями пены. Понимала, что отныне ее имя будет навечно забыто, а соплеменники выгонят ее в тайгу без воды и пищи, пусть грешницу съедят дикие звери.
Однако делать было нечего. Не бросаться же снова в волны. Она быстро придумала себе новое имя, услышанное однажды в чужом племени. Сделала это, чтобы злые духи ее не узнали. И побрела, куда глаза глядят. Шла все время вдоль берега, ела водоросли, выброшенные волнами, корни, траву и ягоды.
На третьи сутки неожиданно увидела на берегу страшную картину: пожилой охотник, а это был старшинка охотничьего племени Егор, лежал в луже крови. Оказалось, старика во время охоты задрала свирепая медведица, пришлось ей сооружать шалаш, куда перетащила раненого охотника, стала его выхаживать: вправляла кости, прикладывала к рваным ранам лечебные корешки и травы – пригодилась отцовская наука. Когда Егор малость окреп, она помогла ему добраться до родного стойбища. Так и очутилась в чужом роду Пойтанов – охотников. Никак не могла объяснить сородичам Егора свое появление, однако очень скоро сам старшинка, да и все его сородичи, почему-то стали оказывать ей особые знаки внимания, почтительно слушали ее, словно с ними разговаривала не пришлая девка, а добрый дух Хозяина. Все стало понятным позже, намного позже, когда охотники поняли: Олька – пришелица от Хозяина, ибо никому в силки и капканы не попадало столько добычи, а соболи сами прибегали к ее ногам и слушали наставления девушки.
Однажды пришла к Егору и сказала, что Хозяин предупредил ее, что шибко много греха скопилось в стойбище, нужно перейти на иное место, чтобы грех –
укра остался здесь, у обгорелой лесной деляны. Егорка посмеялся над ее словами, но вечером у большого костра рассказал сородичам. Все улыбались, потом начали сердиться, мол, пришлая девка учит их, где надо разбивать летники и зимники. Олька стояла у дерева и молча слушала упреки. И вдруг крайний летник, в котором жила семья Егора, вспыхнул, как сухой валежник, под дуновением ветерка огонь стал быстро распространяться по всему стойбищу. Люди забегали, стали кричать, пытались спасти заготовленную юколу, однако успели вытащить из летников только спящих ребятишек.
После пожара, когда сородичи Егора сбились в кучу, Олька взяла кусочек сухой кожи, стала вслух перечислять беды, которые свалились в последнее время на стойбище: ушли глубоко в тайгу звери, рыба сменила место нереста, в стойбище начались свары из-за сухой юколы, голод угрожал людишкам. Люди слушали пришлую тихо и с тревогой. А она все перечисляла и перечисляла беды и напасти, о которых сами сородичи давно забыли.
– Я отправила однако все эти беды на сухую кожу, – пояснила девушка, – теперь я брошу кожу с грехами в костер, все шибко худое! – размахнулась и бросила кожу в огонь, который мгновенно поглотил беды стойбища.
После сего случая людишки не только переменили место для стойбища, но и негласно стали слушаться девушку больше, чем старшинку. Да и сам Егор понял, что его власть над родом закончилась, хотя никому об этом не сказал.
И еще придумали охотники легенду – тылгур о том, что якобы Олька родилась во время сильной грозы. А это особый знак – дар Большого Хозяина. Правда, как-то услышав от охотника Васьки эту легенду, она мягко поправила охотника. Она не родилась во время грозы, она просто однажды нашла след удара молнии на земле – пробитое вглубь отверстие с оплавленными краями. И еще в тот день Хозяин одарил ее тем, что в яме после сего удара она отыскала медный стержень...
Однако не это было самым главным. Девушка  почти всегда предсказывала удачу. Она знала, какие звери попали в силки, но делала вид, будто узнала о том только что. Брала кленовые палочки. Била одну о другую и гортанно пела незнакомые здешнему роду слова:

Ворон, ворон, сел на вершинку листвянки.
Он далеко видит. «Ках-ках» – кричит.
Удача идет! Удача идет!

Когда девушка так кричит, людишки начинают оглядываться, ища ворона на вершинах деревьев. Ворон-отец, ему тыща лет. Он далеко все видит и все знает.
И еще она владеет даром видеть сквозь время. Откуда? Сама не знает, еще не было такого, чтобы она ошиблась или обманула. Скажет: «Однако в стойбище едет большой начальник!» И точно, откуда ни возьмись, появляется урядник или офицер, едущий в коляске в глубину Сибири, или, наоборот, в Россию.
Сегодня Олька ушла подальше от стойбища, чтобы не просто поохотиться, ушла, чтобы подумать о своей новой жизни. Ночью она увидела, как пришел к ней отец, стал неслышно камлать, бил в старый бубен с такой силой, что летник дрожал, как от северного ветра, едва не падал. Потом отец закрутился в диком танце, какого и при жизни не устраивал, видимо, дошел в кружении до самого великого духа, что-то крикнул ей, слов не разобрала, превратился в смерч и вылетел в томскут – дымовое отверстие на потолке. Она сильно испугалась, но виду не подала. И правильно сделала. Следующее видение было столь приятным, что защипало в глазах. Тугая грудь Ольки словно окаменела в сладостном непонятном ожидании, и тут смутный силуэт человека, о котором мечтала всю жизнь, приблизился к ней и дотронулся до ее отвердевших сосков. Это был Он, большой-пребольшой шаман. Однако Шаман к ней ближе не подошел, стоял среди лоча – русских людей, одетых, как и он, в непонятные одежды и смотрел, смотрел не отрываясь в ее сторону, словно тоже хотел разглядеть сквозь время ее, ту, единственную, которая предназначена ему Главным Хозяином тайги и воды Паль Ызом.
Незаметно наступил вечер. Олька ждала, что тот, которого увидела, вновь покажется, но смутного лика не появилось. Стала думать о нем, смотрела во все глаза и поняла одно: ее суженный скоро приедет сюда, в их стойбище рода Пойтанов. Хозяин сведет их вместе. Если она Его увидела, так и будет. И от этой мысли Олька даже закачалась. Чтобы придти в себя, она выхватила острый нож, полоснула себя по руке. И, пошатываясь, побрела по тропке – своротке к стойбищу, то и дело, повторяя одно и то же имя, пришедшее ей в голову: «Мыргы! Мой Мыргы!» Почему она назвала далекого незнакомца богатырем, сама никак не могла бы объяснить...
На следующий день, рано утром девушка пошла к морю, села на знакомый замшелый валун, не отрываясь, смотрела на восход. Солнце сверкало, словно большая медная бляха сына старшинки. Васька недавно был принят на службу младшим надзирателем в тюрьму, получил старую, зазубренную саблю и новенькую бляху, которой очень гордился. И в то утро Солнце-бляха медленно выплывало из морской глубины, постепенно перекрашивая водную даль: серые хляби менялись на глазах, будто священная собака Тынграй лизала волны огромным бело-розовым языком. Заслепило глаза. Олька обернулась и стала смотреть на темно-бурые голые сопки, изъеденные весенними ручьями, сбегающими с гор к морю. Затененные промывы показались нивхской девушке огромными нерпами, сползающими к проливу.
Туголицая, крепконогая, с узкими восточными глазами, крутыми скулами, резко очерченной грудью, Олька считалась красавицей. Много береговых и тундровых жителей – удачливых охотников, рыболовов – просили Егора продать Ольку, хотели взять ее в мамки – жены. Егорка обычно отмалчивался, понурив голову, уходил прочь. Ведь никто, кроме него, не мог знать, что Егор не властен над девушкой, как это принято в других стойбищах и родах. Олька сама разгоняла женихов. Если кто-то упорствовал, она хватала колотушку, страшно выворачивала нижние веки, начинала извиваться всем телом, выкрикивая бессвязные нездешние слова-заклинания.
 «Злая шаманка» – эта кличка вскоре распространилась по всему побережью, и женихов заметно поубавилось. Жизнь шла своим чередом.
Синим зимним днем, приехавший на собачьей упряжке из города, который был шибко близко от стойбища Пайтанов, всего две трубки выкурить, и ты в городе, старшинка Егорка рассказал Ольке то ли тылгур (сказку), то ли правду про бледнолицего богатыря, который на празднике у (маленького русского царя» – губернатора острова руками ломал железные подковы, как он, Егорка, ломает сухую рыбу навагу. Подвыпивший старшинка украсил рассказ-тылгур удивительными подробностями. По его словам, беловолосый излучал голубое сияние, словно сам Хозяин тайги Паль Ыз. Это сияние гости не видели, им было не дано, а он, Егорка, в то время был еще тверезым…
Дни бежали так быстро, как собаки по следу лисы. То откорм медведя в клети, то большая тюленья охота, то отстрел собольков и нерпы. И все равно, как только выпадала свободная минута, Олька вспоминала тылгур про беловолосого богатыря, которого про себя уже называла «мой Мыргы». Ей становилось не по себе – стесняло дыхание, будто ее укутали в меховую медвежью шкуру и прижали лицом к гаче – длинной шерсти, что на медвежьих ягодицах: загоралось лицо, словно диким шиповником исколотое. Ольке становилось необычайно радостно и очень страшно одновременно.
В такие минуты ей больше всего хотелось, чтобы Мыргы с белыми волосами приехал к ней в собачьей упряжке с бубенчиками взял за руку, потрогал ее блестящие волосы. И от таких странных мыслей загоралось лицо.
Частенько, шаманка, сидя у острого камня-кекура на обрыве, вспоминала свою жизнь, чего раньше почти не бывало, рассуждала, достойно ли она быть рядом с Мыргы. Оглянувшись по сторонам, нет ли поблизости злых духов – кинров, вслух произносила прежнее свое имя. И в испуге замолкала. Вспоминая о своем – «уйкре» грехе, она нарушила закон, не утонула. Однако с тех пор, как услышала о беловолосом, воспоминания стали редкими, чаще она закрывала глаза и четко видела будущего жениха беловолосого, чем-то удивительно похожего на Хозяина тайги – сильного, доброго, излучающего голубой свет и мудрые мысли.
И однажды случилось то, о чем она втайне мечтала. Егорка, приехав из города, сказал Ваське, что утром в стойбище прибудут шибко большие начальники русские. Будут торговать у них голубых собольков и свежую рыбу. С ними якобы приедет и беловолосый, которого она прозвала «богатырем Мыргы». Услышав про это, Олька уронила нож. Нож упал острием вниз, сильно поранив ногу, только ей почему-то не было больно.
Всю ночь Ольке снились белые, будто январская изморозь, волосы каторжного богатыря. Голубые, словно горные озерки глаза Мыргы. А рано утром, когда снег вокруг порозовел от солнца, Олька сытно накормила собак, всех, без разбора: кобелей с отрубленными хвостами и нартовых сук, обтерла руки о влажную тряпку, принялась готовить праздничное угощение. Перво-наперво сделала кушанье – мось. Жевала кусочки рыбы крепкими зубами, осторожно выкладывала в корытце, потом резала блескучим ножом строганину. Из высушенного желудка сивуча нацедила в чашки нерпичьего жира, разложила на чистой тряпице черемшу, пьянь-траву.
Оглядев накрытый стол, звонко рассмеялась, довольная собой. На радостях сунула младшему брату Васьки кость со сладким мозгом, густо намазала свои черные волосы тюленьим жиром, вышла из зимника. Снег блестел под солнцем так, что Олька прикрыла глаза, а когда открыла, увидела, словно впервые в жизни, такую красоту, что чуть было, не заплакала. Где-то рядом вспорхнула куропатка, едва не задев ее тугим крылом. Олька рассмеялась прямо в морду старому псу… Пес наклонил лохматую башку, в упор посмотрел на хозяйку, подергал мокрым носом.
Люди из города приехали в стойбище, когда из-за сопки Чернухи уже начали ползти синие тени, а солнце спряталось за тучи. Ольга, притаившись за лиственницей, издали приметила беловолосого. Да и как было его не выделить: высоченный, без шапки, он и вправду показался девушке сказочным богатырем. Все сходилось с услышанным тылгуром.
Начальники не вызвали у Ольки особого интереса, хотя Егорка, Васька, все людишки стойбища сразу же начали выказывать гостям особое расположение – преподносили дешевые дары, зазывали в свои зимники. А вскоре прибывшие белые начальники опустились на старые медвежьи шкуры. Шумно разговаривая, стали разливать «огонь-воду», угощали Егорку, Ваську-надзирателя. Богатыря почему-то к еде не позвали. Это сильно обидело Ольку. Она, не помня себя, подскочила к яствам, схватила в горсть строганину, не обращая внимания на удивленных офицеров положила на берестяную корочку ягод и отнесла беловолосому, который что-то писал. Молча протянула ему еду.
– Спасибо, милая девушка, – вдруг услышала она голос беловолосого, – но я чужие объедки не подбираю! – Он смахнул с ладони Ольки рыбу, два таких аппетитных куска отлетели прочь, прямо к собакам. Собаки радостно взвизгнули, подхватывая налету строганину.
И вдруг рука девушки коснулась его плеча, Мыргы поднял голову. Гилячка, не мигая, странно смотрела на него. Потом решительно пошла к нартам, поманила за собой поляка. Она ничего и никого больше не боялась. И что-то случилось с Лещинским: он словно привороженный двинулся вслед за девушкой. Русские удивленно смотрели на странную пару. А она, не спрашивая разрешения белых начальников, села на нарты.
– Тлани – ла дует однако, – весенний ветер, собачий ветер, тебе холодно, Ольке холодно, собачкам хорошо однако.
– Почему только собачкам хорошо?
– И олешкам хорошо. Комар нет, гнус нет.
– Ты и впрямь добрая, про собачек и оленей думаешь, да и про людей тоже.
– Однако людишки говорят: «Олька злая». Возьми вот это. К рубашке присобачь.
– Что это?
– Священные стружки нау-нау. Олька просит тебя, Я-нек. – С удвольствием произнесла его имя. – Ты будешь не Янек, будешь богатырь Мыргы. И Янек. И Мыргы, он добрый, сильный, он побил трехглавого Дябдю.
– Я – самый обычный каторжанин, милая девушка, – с горечью произнес Янек. – Мое начальство приехало к вам торговать мясо, рыбу и мягкую рухлядь, а я у них за подручного, мешки таскаю. Упряжкой правлю. А как тебя зовут?
– Олька! Шибко русское имя.
Поляк с нескрываемым любопытством оглядел девушку. Она была в той поре, когда тело наливается живительными соками земли и моря, тайги и солнца. И еще она была по-своему очень красива.
Глядя на странную парочку, громко смеялись русские начальники, подражая им, хихикал Васька, не отпуская руки от эфеса сабли. Только старшинка Егорка был серьезен, даже не смотрел в их сторону.
– Я-нек, ты смотришь на Ольку так, будто я тол-ры шанг – водяная женщина, – осмелев, сказала девушка.
– Не обращай на этих русских внимания, – предложил поляк. – Лучше скажи мне: у тебя, наверное, много женихов?
– Жени-хов? – переспросила Олька. – Что это? И вдруг вспомнив значение этого русского слова, откровенно запечалилась. – Однако старый охотник есть Мызгун. Васька – жених есть. Шибко худые они. – Осторожно дотронулась рукой до плеча поляка. – Беловолосый Я-нек, Мыргы, ты будешь мой жених!
Поляк невольно отшатнулся от гилячки. Он не мог понять, спрашивала Олька его согласия или просто утверждала, что так будет.
– Смотри, смотри, однако на большое небо, Я-нек, – словно ребенок она захлопала в ладоши, – видишь,  там, на высоком небе?
– Простое облачко.
– Это олешка. Молодой совсем однако олешек. Рожки мягкие, губы мокрые, одно копытце сбито.
– Вижу, – не совсем уверено ответил поляк.
– Теперь сюда смотри, – повернулась к лиственнице с ободранным собачьими когтями стволом, – какой сучок, однако, смешной на старого Мызгуна – похож Олька прикрыла ладошкой правый глаз, потом левый. – Сначала один Я-нек, потом другой Я-нек.
– Как тепло сегодня, солнышко по-весеннему припекает, – сказал Янек первую пришедшую на ум фразу. – Просто не верится, что кончается зима.
– Хозяин голубого соболька послал, что живет за Синей горой, сказать людишкам, что теперь холод в нору спрячется, жирный нерпушка на лед вылезет греться. Стрелять будем, сладкое мясо есть будем…
– Эй, паря, иди-ка на свое место, перетаскай мешки на нарты. Да поживей. И девке мозги не засерай, пробасил доктор Скрыпник…
ххх
Вскоре нарты с русскими умчались, вздымая сухой снег, а Олька все стояла и стояла, глядя на сгущающуюся темноту. А потом неожиданно пошла вслед за нартами, шла, сама не зная куда. Ей вдруг захотелось говорить. И девушка принялась вслух описывать все, что приходило в голову, она очень удивилась непривычному звуку своего голоса, который, казалось, шел отдельно от нее, где-то рядом. Возле кривобокой Листвянки Олька приостановилась, крепко обняла холодный корявый ствол и, словно заклинание, повторила сладкое слово «Ты, однако не Я-нек, ты Мыргы – Богатырь мой Мыргы!»

    БРЕЛИ ОНИ ЧЕТВЕРО СУТОК

   Разношерстная колонна арестантов, прибывшая на каторгу, медленно и очень неуверенно двигалась по разбитой  проезжей дороге, которая, как сказал начальник конвоя, приведет их в середину острова, в сверкающий огнями город Рыковское. Каторжники, а в основном это были матерые «иваны»,дерзко покрикивали   «на чертей»,по-здешнему на «шпанку», «на кобылку», на людишек, попавших в остроги за разбой, за поджоги, за убийства и воровство, а их   предводитель, коего все уважительно звали   Злодеем, мужик с мутными глазами и длиннющими ручищами, всю дорогу заводил разговор с  поляком Пилсудским по прозвищу «хиляк».Он словно приклеился к политическому. Еще в столице каторги, в городе Александровске, один из ссыльно-поселенцев шепнул Злодею, что этот хиляк, как утверждали всезнающие тюремные ботало, видимо, несет большую заначку. которую ловко ховает в потайных «сусликах». Правда уже в первую ночь в охотничьем амбаре ,он  сумел обшарить карманы поляка. Но никаких богатств не обнаружил , Злодею и раньше не верилось,  что этот узкогрудый желтолицый поляк, который то и дело дергался и тихо стонал, едва ли не на каждом шагу спотыкался и хватался за грудь, судорожно  гладил ключицы, что выпирали   из груди,  Хотя, кто их знает этих «политиков». Странные они людишки, сидели бы дома, прогуливали бы свои пинжаки по Невскому прошпекту, да по своей   Маршалковской. Ан ,нет, государя- царя убить решили и загремели на целых пятнадцать на соколиную каторгу. Вот   вам и царь-государь. Тут  прокурор медведь, а царь –надзиратель.
Сам-то «Злодей  вторично прибыл на Сахалин, первый раз ему удалось бежать, как шутили каторжане «на арбузной корке». А когда этап прибыл в столицу острова Александровск Злодея признали старые сидельцы, помнили  непреложные законы, за раскрытие имен и прозвищ бывших беглых пролагалась смерть. Никак невозможно было представить, что каторжанин или даже надзиратель публично опознает бывшего в бегах, это считалось самым страшным предательством. А вот государственный преступник поляк Бронислав Пилсудский, к которому «шился» Злодей, здешние порядки  не знал, хотя тоже и до Соколиного острова натерпелся горячего до слез. –   «одиночки»,страшно й варшавской цитадели, кругосветное «путешествие» в кандалах, в черном, вонючем трюме через два океана,  был «награжден» «бубенцами»-ручными кандалами за дерзость в пути, но при одном слове Соколиный остров, ему становилось не по себе и горячие слезы невольно лились из глаз.
В Александровске, где этап оставался чуть более суток, Бронислав, как и вся «шпанка» притихла, завидев серых каторжников в халатах с бубновыми тузами на спинах.    Здешние сидельцы возвращалась с тюремных уроков, с шахты. Серые халаты их поблескивали от окалины и угольной пыли. Людишки были похожи на  больших серых кукол, все на одно лицо, каждый тянул за собой тачку, головы не поднимал, на это тоже надо было тратить силы, а ее вроде как и не было. От перезвона кандалов и цепей,  у Бронислава закололо в груди,, кровь стала давить на уши. Он на мгновение представил, что, возможно и его ждет эдакое мучение и унижение.
Поздним вечером к  малому бараку, в который поместили на ночь пятерых политических, пришли трое  «государственных преступников –бывших активных членов Варшавской группы партии «Пролетариат».Они обняли, быстро обменялись новостями  и передали каждому из пятерки вновь идущих на каторгу,пакеты с едой и  по пару рублей денег.Бронислав был наслышан: осужденные ранее поляки в Александровске пользовались льготами – им не брили голов и разрешали жить на частных квартирах.
Перебросившись короткими фразами, « гости» удалились. И не знал Бронислав, что сие доброе дело обернется для него большими неприятностями.Для зорких глаз «шпанки» утаить визит не удалось. И сразу оживились «хряпы» и прочие спецы по воровству и началось невидимое соревнование за право украсть жратву и деньги, полученные от местных земляков. Той же ночью двое здоровенных «иванов» пробрались в барак, тихо накрыли Пилсудского халатом, заткнули рот.  Оттащили за старую, полуразрушенную печь в углу. Чтобы поляк не поднял крик, «гости» несколько раз ударили его по голове,стали бить ногами когда Пилсудский затих,,  живо  обшманали его явные и тайные карманы, И тихо испарились в темноте, вместе с ними исчезли и деньги, что передавали ему товарищи…На  счастье первым хватился поляка Злодей, у него были свои, далеко идущие виды на Пилсудского. Злодей обнаружил окровавленного сотоварища, перетащил в центр барака, разбудил  двоих политических.И также неслышно исчез, ибо конвойные и надзиратели могли застать его здесь и обвинить в краже и «попытке убийства».
Дорога от Александровска походила на американские горки, о которых читал Бронислав – она то поднималась на холмы, то резко скатывались вниз, в долины, которые тут назывались падями. Особенно тяжко было пробиваться сквозь бамбуковые заросли, всюду торчали   острейшие бамбуковые  верхушки-ножи. да невиданные прежде никому из арестантов странные растения – огромные под два метра высотой лопухи, сквозь которые приходилось порой продираться, раздирая в кровь руки и  лица. этот, так называемый тракт арестанты сразу прозвали «чертовым стойбищем», словно и впрямь здешние  нечистые в припадке бешенства изломали дорогу так, что не верилось, что это мучительное движение когда-то кончится. А когда колонна спускалась в узкие распадки, то попадала на заросли каменных берез, что буквально стелились над валунами, устремив  крохотные растения в сторону юга. Тут идти было совсем невмоготу, ибо валуны оказались скользкими и арестанты то и дело падали.
Через восемь часов изматывающей дороги, колонна наконец-то остановилась на ночлег в узкой долине сплошь и рядом заросшей странным здешним лесом – деревьев почти не было видно, зато травы, с сочными стеблями стояли по обе стороны дороги выше человеческого роста. И начальник конвоя, ехавший на лошади, был едва заметен.И надо же было такому случиться, в этом месте Пилсудский вдруг зашатался и тихо сполз прямо в застоявшуюся, вонючую лужу. Конвоиры, страшно ругаясь, заставили «шпанку» выволакивать «хиляка» на дорогу.
 Ночью хитрый главарь вновь пристроился к Брониславу Пилсудскому, угостил  черствым сухарем, и завел «канитель», так звали арестанты «разведку», поиск сведений, «наводку» для возможного грабежа  И, повинуясь проникающему голосу атамана, Бронислав невольно пожаловался на  свою нынешнюю слабость. на   простуду, а еще посетовал, что еле таскает ноги  от голодухи. Злодей, слушал поляка и почему-то загадочно улыбался. И перед тем, как задремать, проговорил: «завтра сыт будешь, впереди большое стояние, а это наша добыча.»
Откуда вожак мог знать, что на пути следования колонны  поселение, для Бронислава так и осталось тайной за семью печатями, ведь Злодей шел этим путем вроде бы впервые. А чуть свет его вновь разбудил главарь  и указал на мужика  в рваном треухе, который держал в руке пузырек.
-И что сие означает?-Поляк с трудом продрал глаза.
- Скоро  деревня и этап наш начнет «кайдачить».
-Я не понимаю,
-Эх, ты, заморская  почесуха! «Кайдачить» - обозначает вышибать слезу у баб, выпрашивать милостыни особым способом. И мужичок тот, присмотрись, себе в глаз жидкость пущает из  сонной травы одури. Перед поселянами этот артист станет закатывать глаз вверх и выставлять себя слепым. И пожалеют его поселенские бабы- Злодей помолчал и пояснил .- Мы лихие люди. У нас особые законы, а «кайдачивание»  главное действо на этапах. Бродяги –знатные мастера на всякий обман, на нашем языке это означает «приклеить бороду», запомни, сынок. Увидишь, какие мудрости будем творить .К примеру, запросто «клеим  флюс,
-Флюс? Это же опухоль!
-Простота! Опухоль мастырится легко, надобно иглой проколоть  щеку, затем «артисты» из «кобылки» зажимают нос и рот и раздувают щеку до размеров флюса.
-Так и пойдут дальше с раздутой щекой?
-Эх, простота!   Стоит той же иглой снова проколоть щеку, воздух выйдет и все встанет на свое место. А еще мастера на обманы,  «пришивают  бороды: сами себя обезноживают,  могут килу состроить…Злодей хотел что-то добавить, но раздался зычный бас начальника конвоя:
Подъем!- В колонну по трое становись и шагом марш!
Бронислав Пилсудский огляделся по сторонам и не узнал этап. Впереди ковыляли убогие старцы, откуда только они взялись,хромые, горбатые, волосатые за ними, держась друг за дружку, ковыляли мнимые слепцы Многие были в страшных язвах. Позже Бронислав узнал, что здоровые арестанты отсиживались в глубокой балке, ожидая, когда убогие соберут милостыню у поселенцев
Едва только этап поравнялся с первой избой, как раздалась  милосердная песня, Поляк слышал ее впервые:
   Милосердные наши батюшки,
   Не забудьте нас, невольников…
   Мы живем во неволюшке, в тюрьма каменных,
   За решетками, за железными,
   За дверями да за тяжелыми,
   За замками да за висячими…
   Распростились мы навечно с отцом-матерью,
   Со всем родом своим, племенем…
  На глазах Бронислава навернулись слезы, сия песня заставила его содрогнуться. Разумом он понимал, что это страшное  зрелище, что это  вывернутая наизнанку сторона жизни  преступного мира, к которому отныне и он будет принадлежать целых, страшно даже подумать, 15 лет….
Лишь на четвертые сутки каторжный этап добрался до полноводной реки, что вила кольца у подножия горбатой сопки. Начальник конвоя татарин свирепого вида приказал сделать привал с ночлегом, вроде бы до Рыковского оставалось пройти пару верст.Этап остановился в глубокой долине, у самого подножия сопки, которую наутро следовало преодолеть случилось сие для Бронислава довольно странно.  В то утро, едва рассвет тронул вершины горбатой сопки, устеленной колючими кустарникамисопки, которую надо было преодолеть, как вдруг начальник конвоя, который, как оказалось, сам шел этой «каторжанкой» с ЭТАПОМ, ПРИКАЗАЛ В ЛОЩИНЕ. ЗАЩИЩЕННОЙ ОТ СЕВЕРНЫХ ВЕТРОВ, РАСПОЛОЖИТЬСЯ ВСЕМУ ВОИНСТВУ И АРЕСТАНТАМ НА ОТДЫХ
Спали на сырой траве вповалку, прижавшись  друг к дружке. И мгновенно все окрестности наполнились тяжким храпом и стонами. Первым, когда чуть забрезжил рассвет, проснулся Бронислав. Поднял голову и снова закрыл глаза: мимо спящей братии спокойно шла дородная баба с коромыслом. Бронислав окликнул ее:
-Скажите, Бога ради, сколько еще верст до города Рыковского?
.-Чаво, чаво?-непонимающе вопросила баба,-смеешься что ли, милок, да вы, черти полосатые дрыхнете в самом центре энтой городушки.-И, как ни в чем не бывало, двинулась дальше.
Да, позже Бронислав часто вспоминал первое впечатление, которое произвел на него так называемый «город» Рыковское.
Поначалу каторжан разместили в недостроенном длинном бараке, Даже в проходе не успели убрать мусор, завели без разбору и уголовников и пятерых политических, женщин и детишек, что  прибыли вслед за мужьями. Конвой удалился, на смену ему пришли здешние надзиратели, сходу, обзывая вновь прибывших худыми словами, а кого и пинали под зад сапогами, так, видимо, они привыкли знакомиться с новыми сидельцами, .
 Атаман Злодей и на сей раз   пытался огородить Пилсудского  от  общения с надзирателями.Один из них, кажется, признал его, но смолчал, подмигнул  и отвернулся, мол, не боись, не выдам, наверняка знал законы каторги: выдашь беглого – умрешь от жулика, то есть от ножа…
Бронислав Пилсудский после кругосветного плавания на пароходе от Одессы до Сахалина сильно похудел, стал раздражительным,  плохо спал, порой его преследовали нервные припадки, все плыло перед глазами, кружилась голова. А тут, в сыром бараке  он долго не мог сомкнуть глаз: уголовники  с вечера затеяли игру в карты при свете огарочка свечи, рядом громко плакал ребенок, а некий разудалый доморощенный гармонист пиликал в углу на дудочке знакомую жалостливую мелодию..
Кажется, только под утро задремал, как раздался громоподобный глас: «Подъем!» На что Злодей  ответствовал: «Тильки лягешь, пиднимайсь, тильки встанешь, пидровняйсь»!.Каторжане, матерясь и постанывая, с трудом отрывали головы от травяных блинов-подушек. Неожиданно, не обращая внимания на надзирателей, в барак вошел человек в гражданском платье, на груди его был  крупный серебряный крест.  он по-хозяйски прошел к нарам, где расположились пятеро политических и остановил  свой взор на поляке, спросил: «Пилсудский?». Через мгновение незнакомец уже сидел на краю «постели» Бронислава. Лица смелого незнакомца разглядеть было трудно, от него сильно пахло то ли елеем, то ли ладаном..
-Вы  осужденный по делу покушения на государя императора?
-А твое какое-такое дознание? –огрызнулся Злодей.-Иди своей дорогой, а то мы тут…
-На пароходе «Кострома» прибыли?
-Нетушки, на арбузной корке.
-Слушай, не умничай! – мягко заметил незнакомец и представился. -Я – политический\ ссыльный Иван, здешний сиделец. А о вашем прибытии с сотоварищами, господин Пилсудский, голубиная почта уже сообщила в Рыковское, где вам предстоит отбывать вторую половину жизни. .
-Забавно и грустно ,-с горечью ответил Бронислав,- как вас звать-выеличать, товарищ по несчастью ?
-Бывший флотский мичман Иван Ювачев. Собственно говоря, я вас встречаю вот по какому поводу: Я только недавно снял комнату у приличной женщины, вы верно знаете, что политическим преступникам разрешено жить не в острогах, а самим снимать «углы» у поселенцев. Посему предлагаю стать соседями, сообща легче проводить дни  ссылки.
-Как велик мир! –с чувством проговорил Бронислав,-и правда, добра и зла в нем поровну. Я с превеликой радостью принимаю ваше благородное приглашение.
-Вот и добре! Гонимые за правду – люди, которые хотят жить по правде, по Божьему закону, они  терпят и переносят за правду всякие гонения, лишении и бедствия, но ничем не изменяют ей.
-И что же ваш Бог дает вам за это? – не удержался Злодей.
.-Гонимые станут обладателями Царствия Божьего…
Неожиданно распахнулись двери барака и в него, отстранив надзирателя, буквально ввалилась группа здоровенных, заросших волосьем мужиков, на середине барака они расступились, и вперед шагнула бойкая, ярко накрашенная старушка, тряхнула цветными монистами и подняла обе руки вверх:
-Братцы, я – Сонька золотая ручка! Слыхали про такую? Ну, что молчите? В Рыковском и Дербинском здешних острогах есть свое начальство, а у меня свое, это я, Сонька!- Обернулась к молодым мужикам.-А это мои помощники, слесаря. –Видя, что вновь прибывшие ее не понимают, улыбнулась.- Одну бабушку спросили : «кем работает твой сынок?» Она ответила так: «Точно не знаю, днем спит, вечером ножик точит, наверное, слесарь».. И не перечьте впредь моим слесарям. Особенно ежели, не хотите случайно упасть в реку или попасть под спиленное дерево.
Когда за местными бандитами закрылись двери, Иван Ювачев пояснил слегка растеряным новичкам-Ну-,Познакомились с легендарной воровкой? О ней легенды ходят по России. И на последнем процессе, когда адвокат Плевако блестяще выступил в ее защиту и добился оправдания воровки, Сонька попросила адвоката подойти к ней, обняла его и сказала: «господин Плевако, я безмерно благодарна вам, к сожалению, сейчас не могу вас хорошо отблагодарить, но… примите хотя бы этот скромный презент.- И подала изумленному адвокату его же собственные золотые часы с цепочкой, которые успела ловко выудить из его кармана».оправдал воровку,
Недавно Соньку за очередной побег  пороли розгами, а сейчас генерал Кононович пообещал заковать бывшую знаменитую воровку в ножные и ручные кандалы. Но вы не трусьте, и здесь живут разные, в основном, глубоко испорченные  люди
-И что вы, господин моряк, посоветуете нам делать, как вести себя? – Пилсудский почувствовал, что страх и депрессия проходят  , если в Рыковском есть такие  свободолюбы, как вы?
-Выход есть ..Молитесь, верьте Господу и будет Вам по вере вашей…И готовьтесь к тому, чтобы терпеть. Бог терпел и нам велел.-Ювачев осенил собравшихся крестом и вышел из барака…
А ранним утром надзиратели выстроили всех в две шеренги и стали раздавать каждому «гостинцы» - топор, мотыгу,, лопату, два фунта веревки, пилу на пять человек и объявили, что сегодня они начинают выполнять первый тюремный урок –валить лес…,
«Вы свободу искали, вам нечем было дышать  при нынешней власти,-заявил старший надзиратель острога Лямзин,-коренастый  человек в наглухо застегнутом мундире, правая щека начальника нервно дергалась. Он обвел шеренгу новичком злобным взглядом. Ну, подлецы-молодцы, здесь вы будете у меня говно жрать и просить добавки1А вы, политические преступники русские и поляки  хотели свободы, я дам вам свободу- вы смрадным воздухом дышать будете, для здоровья станете закусывать ельником. Дорисовать картину вашего проклятого будущего?, бурду хлебать станете и то не всегда. А кто  урок  по валке леса не выполнит, то…надзиратель показал  этапу кулак и злорадно заулыбался…



   

АТАМАН «ТОПОР» КАСЮКАС

Князь Долгоруков – министр внутренних дел России, высокий, подтянутый, нервно расхаживал по кабинету, щека его с утра дергалась, принося некие неудобства. Причиной тому была спрятанная под кипой малозначительных сводок главная, похожая на затаившуюся бомбу, способную нанести урон всей империи. Выполняя строгий наказ императора, Долгоруков не позже вчерашнего дня был изустно ознакомлен с результатами предварительного расследования страшного преступления, которое вели лучшие сыщики тайной полиции, но…пока был лишь зафиксирован сам факт, а ни единой нити, ведущей к главарю, не находилось. В голове князя тоже не имелось ни единой толковой идеи, способной хотя бы  смягчить удар.
Князь признавал, что время для расследования выпало самое неподходящее. Столица азартно готовилась к традиционному празднику в «городе фонтанов» Петергофе по случаю тезоименитства императора Александра II.
Вот-вот должен был выехать в Петергоф император с семьей, а он – шеф жандармов, обязанный сопровождать государя, – не мог отлучиться, не дав толкового хода делу об атамане по кличке «Топор».
В который раз князь пытался воссоздать картину преступления, зацепиться за какую-нибудь деталь или факт, дающие ключ к разгадке. За время работы в III отделении успел привыкнуть к разного рода изощренным преступлениям – держава велика, злого народцу хватает, но сей случай превосходил прежние, как по размаху, так и по дерзости. В корпусе генерала Рамзая, что был расквартирован в Литовии, служил тихий, исполнительный офицер по фамилии Касюкас, родом из Вильно. Он пользовался полным доверием барона Рамзая, служил ему переводчиком с литовского на русский. И когда приспело время доставить русским войскам, находящимся в Забайкалье, огромный транспорт с оружием, амуницией и снаряжением, Касюкас предложил Рамзаю свои услуги. За охрану барон не опасался – транспорт сопровождала вооруженная до зубов полусотня казаков. И вдруг где-то на полпути казаки из охраны, оружие и все остальное бесследно пропало... как сквозь землю провалилось.
На ноги был поднят местный гарнизон, прибыли из города Вильно сыщики-литовцы. Двое суток шли тщательные поиски. Следы транспорта обрывались у кромки заболоченной местности у хутора Треникай.
Узнав о происшествии, император вызвал к себе военного министра и князя Долгорукова, дал трое  суток для поимки и наказания виновных. Пока они с министром ломали головы, кто-то подбросил в почтовый ящик III отделения тайной полиции у Цепного моста записку, повергшую в смятение всех причастных к следствию: «Транспорт с оружием у нас. Искать его бесполезно. Когда оно заговорит, вы услышите». И подпись: «атаман «Топор». Быстро подняли архивные материалы. В послужном списке Касюкаса нашли любопытные документы, подписанные им лично, сверили с почерком автора записки в третье отделение. Все сошлось. И еще выяснилось, что Касюкас являлся дальним родственником семьи Пилсудских, уважаемых в городе людей, но выяснилось, что в этой старинной шляхетской семье два брата были замешаны в подготовке покушения на русского царя и приговорены к смертной казни, замененной на длительные сроки каторжных работ, в Сибири и на Сахалине. Это уже была ниточка. Стало ясно: Касюкас – похититель транспорта, не просто разбойник, а замаскированный враг трона. Главное было неясным: где сей атаман, взявший пугающую кличку «Топор»? Где и когда «заговорит» похищенное оружие? Секретные агенты, живущие в самых «горячих» точках» России, Литвы и Польши, слали успокаивающие донесения: «У нас все тихо». Однако шеф жандармов да и приближенные царя знали: спокойствие это очень пугающее…
Осторожно приоткрыв дверь, дежурный офицер связи, подал князю Долгорукову только что расшифрованное сообщение из Иркутска. «Операция проходит успешно. Наш агент прочно внедрился в руководящие органы сообщества под названием «Томский красный крест», планирующего смуту в Сибири и на Дальнем Востоке. Выявляем зачинщиков». Князь недовольно поморщился. Все это вокруг и около, а где обоз, где Касюкас?
Князь вспомнил недавний визит к императору, где был зачитан четкий и ясный доклад секретного агента Шамагирова за что государь присвоил оному очередное звание, а его – шефа жандармов – слегка укорил. Не излишнее ли рвение проявляет этот молодой шаман – Шамагир? Хотя… нужно признать, талантлив, чертяка. И князь поймал себя на мысли, что нужно немедленно отправить депешу в Иркутск Шамагирову, приказать ему оставить все прочие дела и подключиться к поискам Касюкаса.
И тут с князем что-то случилось. Словно затмение нашло. Он еще успел усмехнуться: «будто неладно помянутый Шамагиров из дальней иркутской стороны мгновенно наслал на меня порчу». Голова князя закружилась, в горле возникли сухие спазмы. Князь схватил графинчик с недопитым пуншем, плеснул жидкость в рюмку, выпил. Дурманящее состояние не проходило. Тяжелый, давящий на виски туман словно перекочевал в область груди, захватил левую сторону. Первым желание министра было срочно вызвать дежурного доктора, протянул руку к колокольчику, но позвонить не успел. Вошел офицер связи, молча протянул новое сообщение: «Совершено два покушения со смертельным исходом на коменданта города Вильно Горохова и на капитана Гилевича, начальника конвоя злосчастного транспорта. Почерк убийства – схожий».
 «Топор»! – ударило в голову князя догадка. – Неужели и это его рук дело? Как говорят бродяги: «против лома нет приема, окромя второго лома». А какой лом в эти часы могу обрушить на голову Касюкаса я? Да никакой! И в это же мгновение князь вдруг вообразил себе, что ему открылась страшная картина, предстоящего крупного заговора: бунтующие поляки, транспорт с оружием, родственные связи семьи Касюкаса и семьи Пилсудских. А ежели впрямь на пороге новое восстание, о котором его не раз предупреждали секретные агенты? Нет, только не это!
На полированном столике князя к вечеру уже лежали необходимые подробности о Юстасе Касюкасе. Князь, забыв о немощи, которая отступила внезапно, как и возникла, присел к столу, стал знакомиться с доставленными сведениями. И сразу многое для него сделалось ясным: оказывается, старший брат Юстаса и его отец участвовали в Варшавском восстании, затем были арестованы и казнены по приговору военно-полевого суда. Князь Долгоруков удовлетворенно хмыкнул. Что ж, один ход к разгадке этого ребуса, кажется, найден: месть! Примитивная месть человека, именующего себя «атаман Топор». Пока нет иных более убедительных версий, с этой точки продолжим расследование.
Долгоруков прошел к журнальному столику, проглотил таблетку, вернулся к столу. Потянул к себе папку с документами и…словно кто-то его легонько подтолкнул под локоток. Князь замер, почувствовав некую перемену в себе самом. Голова вроде как прояснилась, ее обдало холодком. Тяжесть в груди также рассеялась, мысль заработала четко и ясно, будто ее освободили от невидимых пут. Еще не веря окончательно в избавление от странного недуга, князь начал осторожно раскладывать пасьянс, при этом рассуждая сам с собой: «Итак, убиты два офицера, среди них начальник конвоя. Преступление совершено на границе Урала и Сибири. Комендант Горохов сражен в Вильно, Литва и Урал – далековато. Господи святы! Если это и впрямь работа «Топора», то не мог же он усечь головы двум офицерам одновременно в разных концах империи. Однако почему первой пришла мысль об Урале? Вполне возможно, что некий этап каторжан почти одновременно шел в ссылку, в Сибирь. Не могли ли они соприкоснуться во время движения? Пожалуй, могли. Шел ли при этапе каторжан конный обоз с оружием? Ведь так часто практикуют конвойные, сопровождающие и тех и других; вместе идти в дальний и опасный путь веселее и безопаснее. – Князь прикрыл глаза, каждым нервом почувствовав: разгадка рядом. Между этими событиями существует некая связь. Но какая именно: агент Шамагиров в шифрованном донесении на прошлой неделе вторично предупреждал, что в Восточной Сибири и на Сахалине замечено оживление политических – готовятся вооруженное восстание ссыльных поляков, заговорщики что-то выжидают. Не оружия ли им недостает? Это предположение очень близко к истине. И выходит, что бунтовщикам нужно овладеть сибирским трактом и по проторенному каторжанами пути выйти к побережью Охотского моря и…Нет, лучше не думать о самом страшном. Князь вновь закрыл глаза, отгоняя мысли о возможности нового восстания. Каксюкас наверняка давно и прочно был связан с польским движением «Пролетариат», затаился до времени, выждал свой час и с помощью сообщников из литвин и поляков похищает транспорт с оружием, тщательно укрывает добычу в глухих сибирских лесах или на хуторах, а затем… Можно предположить и такой ход врага трона: зная, что в Сибири готовится восстание, решает переправить часть оружия и боеприпасов туда. Если это верно, то…князь снова заволновался, представив на мгновение крайне огорченное лицо императора – у Александра глаза всегда наполняются грустью, голос слегка подрагивает.
Масштабы бунта ожидаются весьма крупные, вспомнив снова о секретном удачливом агенте, князь на сей раз даже обрадовался, именно подполковник Шамагиров волею случая оказался на острие операции, которую можно коротко назвать так: «бунт». Нельзя было не признать прозорливость секретного агента. Пока они в столице строили догадки, Шамагиров, видимо, глубоко влез в логово будущих заговорщиков. Князь нашел в себе силы отбросить прочь неприязнь к «шаману», удовлетворенно потер руки. Все возвращается на круги своя! Нужно срочно собрать начальников отделов, ведающих тайной полицией, сыскной службы сообща тщательно продумать дальнейшие детали каким образом найти и перехватить обоз с оружием.
Да еще необходимо срочно выяснить, при каких обстоятельствах убит начальник конвоя? Где в настоящее время находится этап каторжан? Есть ли при нем политические арестанты? Еще следует немедленно отправить шифровку Шамагирову, сердечно поблагодарить за службу, предложить подключиться к поискам Касюкаса.
   Выглянув в окно, князь увидел, что его личный кучер и адъютант, прохаживаясь по набережной, о чем-то спокойно беседовали. Экипаж давно ждал хозяина. Завтра можно было с утра со спокойной совестью отправляться в Петергоф, на праздник…             
 
«БЕЖАЛ БРОДЯГА С САХАЛИНА»
 
В Александровском централе  поляк Янек был в числе «вечников» – так называли осужденных на 15 лет и более. Даже бывалые бродяги, попав на Соколиную каторгу, в большинстве своем очень скоро превращались в серую арестантскую массу, внешне становились похожими друг на друга: замедленные движения, потухшие, мало что выражающие глаза, Янек оставался счастливым исключением – выделялся внешностью, ростом, силой, которую не раз испытали на своих горбах арестантские вожаки,  пытавшиеся «пощупать» господ политических.
Еще в детстве, начитавшись книжек про короля Августа, прозванного в Польше «Сильным», Янек часами пропадал в деревенской кузнеце, где к немалому удивлению дворовых людишек, без устали бил гулким молотом по наковальне, раздувал меха, не уступая кузнецу Тадеушу. Позже, к ужасу родных, пристрастился кулаком вдребезги разбивать кирпичи, расплющивать ладонью серебряные кубки, за что получал строгие нотации от отца и матери.
В неволе Янек с удовольствием исполнял тюремные уроки, требующие физических усилий. Правда, подневольный труд не мог не сказаться на его внешности. Янек погрузнел, огрубел. За полгода до описываемых событий отпустил светлую бороду, которая явственней подчеркнула голубизну его глаз, придала лицу мечтательно-страдальческое выражение.
Еще на далекой воле в юного пана до безумия влюблялись дочери соседей – помещиков. Только ни одна из них не могла похвастать, что пользовалась взаимностью. Янек просто не замечал женских прелестей. Он с головой окунулся в революционную деятельность. Работа в партии «Пролетариат» рядом с незабвенным Людвиком Варынским захватила Янека целиком без остатка. Участие в запрещенных собраниях, выпуск гневных воззваний, беседы с ткачами и крестьянами о будущем Польши, перевозка оружия, – времени на личную жизнь не оставалось.
Арест встряхнул Янека, заставил спуститься с небес на грешную землю. На суде, как божий удар, поразил его государственный прокурор. Ледяным голосом он перечислял «богоотступнические деяния: покушение на государственные устои, подготовка цареубийства, предательство родины…
Приговор был жестоким. 28 января 1886 года в Варшавской цитадели были повешены Куницкий, Бардовский, Петрусиньский и Оссовский. Он, Ян Лещинский был приговорен к вечной каторге, выслан на Соколиный остров.
Под покровом ночи их увезли из родной Польши в Россию. Начались бесконечные этапы и полуэтапы, унижения, заплеванные нары пересыльных тюрем, продуваемые ветром бараки, мерзкая баланда. Политических везли на подводах. А рядом шла пехом, бренча кандалами, разноголосая блатная «кобылка» – с поножовщиной, плачем, смертоубийством.
В Одессе поздней ночью поляков погрузили в темный трюм парохода «Кострома». Раздался гудок, и «Кострома» отвалила от пристани. И началось кругосветное путешествие – перегон: Константинополь, Суэц, Нагасаки, Владивосток. Сахалин. Навидались каторжане в пути горького и соленого до слез. На подходе к мысу Погиби и в самом деле едва не случилась им погибель. Под вечер судно вдруг заскрежетало, страшно закричали женщины, завыл гудок. Люди не успели ничего понять, как нижнюю палубу залило водой. Оказалось, что «Кострома» села на прибрежные камни. Арестанты подступили к конвою, стали умолять выпустить их на верхнюю палубу из трюма. Наконец раскрылись запоры, толпа по пояс в воде, сбивая друг друга с ног, кинулась к выходам
И вот – Сахалин. По-молодости Янек думал, что революционная эпопея – таинственная, романтическая большая игра, наполняющая душу жутким восторгом. И вдруг очутился в мире, о существовании коего даже не подозревал, но поначалу ему несказанно повезло. Указующему Персту, видимо понравился своевольный поляк. И он откровенно обрадовался, когда вновь прибывших спросили, кто из них владеет русским языком, Лещинский сделал два шага вперед.
 – Вот и добре, вот и добре, – хмыкнул Указующий Перст. Он подумал про себя, что сначала поломает шляхетскую гордость Лещинского, «прикормит» его, потом возьмет в контору писарем, в коем сильно нуждался…
 
ТЫЛГУРЫ ОТ АВТОРА
 
Помнится, в Ливане, куда я попал в качестве паломника, мы отыскали в глубине страны бывшую патриархию. И перед тем, как войти внутрь, я увидел на взгорке десять каменных домиков, а в каждом из них стоял каменный солдат. Эти каменные воины веками охраняли место, где собирались христианские патриархи, спасаясь от язычников. А вот в бывшем японском городе Тойохара, перед входом в музей малых народов стояли по обе стороны, отлитые из бронзы фигурки львов и собак. Это тоже были «охранники».
Недаром в одном из своих наблюдений Бронислав Пилсудский записал: «был на Южном Сахалине.  Воочию видел фигурки животных, так называемые «кома ину». У малых народов крупных храмов не имелось, но перед святилищами тоже были фигурки животных, сделанные из дерева или из камня. 
 
ТЫЛГУРЫ ОТ АВТОРА:

Однажды я попал впросак, когда жил в доме полуайна-полуяпонца Негоро-сан. Дома никого не было. И, проходя через половину дома, в которой жила семья хозяина я заметил две вещицы на низеньком комоде: металлическую резную вазочку величиной со спичечный коробок и металлическую полоску айнского орнамента. В первой вазочке хранилась некая пыльная субстанция, похожая на темный песок у меня. У юноши хватило ума послюнявить указательный палец и обмакнуть в эту субстанцию. Почему-то я решил попробовать содержимое вазочки на вкус. Вещество в вазочке  оказалось совершенно безвкусным. Позже я с ужасом узнал, что в фамильной вазочке хранился пепел умерших родственников хозяина, кажется за последние сто лет.
Графический же орнамент был любопытен, он состоял из двух отлично выполненных элементов –
спирали и зигзага и изображал змею. Позже хозяин объяснил, что я не заметил в этой тонкой выполненной работе головы, глаза и рыбы. Это лишний раз свидетельствовало, что у древнего народа было чему поучиться.
А за то, что я попробовал на вкус пепел родичей, мне и сегодня бывает не по себе
……
 ГЕНЕРАЛ ВЕДЕТ ПРИЕМ

В Александровске было так издавна заведено: дважды в неделю, в среду и пятницу Указующий Перст  вел прием жалобщиков.  В канцелярскую комнату обычно набивалось множество каторжан, в основном из числа «иванов» и тех, из «шпанки», кто считал себя не по закону наказанным розгами. . В затемненном углу сидели на табуретахстаршие надзиратели, два доктора, палач Комлев и смотритель Рыковского острога.. Они не имели права голоса и помалкивали, ожидая решения генерала .А Указующий Перст в этот вечер был зол, как голодный волк. Причин тому имелось множество: в Дербинском опять задушили зажиточного поселенца, в столичном граде до полусмерти избили недавнего майданщика, заподозрив его в доносе на беглого, ко всему доктор почему-то пожалел  кандальщика, который не успел снять шапку перед смотрителем.
На улице было душно,с моря шел ураган, как сообщили з метеостанции, все предвещало сильную непогодь. И служка в канцелярии открыл настежь оконце. Генерал придвинулся ближе к свежему потоку воздуха, положил перед собой  тетрадь и повелел начать прием жалобщиков.
Первым вошел в канцелярию здоровенный мужик в кепочке, сдвинутой на глаза, так носят головные уборы «иваны». В его глазах и в походке не чувствовалось страха, проступало спокойное безразличие.
-Шкрябин, опять ты явился, не запылился? Указующий Перст даже привстал со стула.-чем, на сей раз недоволен?
-Да ить как поглядеть, ваше высокородие, меня к порке представили, 60 розог, я уже и штанцы скидавать начал,  доктор пристал  ;как банный лист, давай допрашивать,, что у меня болит. А у меня ничто не болит. Однако дохтур не позволял на «кобылу» лечь, бурчал, будто нашел сильную хворь, а пготом взял и освободил меня от заслуженного наказания. Непорядок это даже шпанка смеяться принялась..-Надизаратели, доктора и даже палач Комлев заулыбались. Матерый убийца славился в главной кандальной тюрьме, как шалун, как клоун, который, не жалея своей шкуры, потешал почтенную каторжную публику, поддерживал ореол мученика и трудно было сразу понять. то ли впрямь доктор ошибся,то ли сам Шкрябин  радеет за порядок и справедливость
      
БОРЬБА НА РОЖДЕСТВО
 
Янек задумчиво смотрел в темный, сырой угол камеры, ждал, когда закипит чай. То и дело ежился, потирал руки, предвкушая чаепитие. Но…неожиданно отворилась дверь камеры. В проеме показалось лицо обычно надменного старшего надзирателя Велявова. Сегодня он был не похож на себя. По судорожно зажатой в кулаке шапке, по сухому нервному лицу Янек и Феликс Игошин поняли: произошло что-то из ряда вон выходящее.
Янек торопливо прикрыл полой халата закопченный чайник, Игошин осторожно опустил «перетырку» в щель между досками топчана. Однако Велявов не обратил на сие нарушение инструкции никакого внимания.
– Слушаем вас, господин старший надзиратель, – стараясь удержать уважительный тон, сказал Феликс Игошин. Надзиратель пришел явно некстати, легко мог обнаружить «знак», полученный днем с воли.
–Что-то случилось?
– Приказано доставить. – Велявов прищурился, наблюдая за поляком. – К его высокопревосходительству. Лично на квартиру. Пошли! Живо!
Улицы Александровска в этот час были пустынны. Лишь у главных ворот тюрьмы да возле здания конторы каторги тускло светили газовые фонари. Монотонно время от времени перекликались часовые. Громко скрипел снег под ногами надзирателя и арестанта. Смутное беспокойство овладело молодым поляком. Он стал припоминать, где и когда мог совершить некую промашку, что с ним лично захотел разобраться Указующий Перст, да не в канцелярии, не в «кандальной избе», а у себя дома. Не дай Бог такой чести!
Неподалеку от генеральского дома их грозно окликнул невидимый часовой. Велявов смело шагнул к воротам, Тотчас приоткрылась калитка, показался закутанный в тулуп и забайкальский казачий башлык охранник. Посторонился, узнав Велявова. Пропустил их во внутренний дворик, указал, куда им далее направляться.
Четыре газовых фонаря смутно высвечивали дорожку в глубь усадьбы. По обе стороны дорожки чернели скамьи с резными деревянными спинками. Бритоголовый служка в легкой рубахе чистил снегом ковер. Янеку показалось: ковер, словно большая лохматая гиляцкая собака, которую гладит хозяин, выгнулся, даже чуточку приподнялся над землей – такой он был, видимо, легкий и пушистый.
Шагая впереди Велявова, Янек старался подмечать все, что окружало генеральский дом, не только чтобы потом рассказать Феликсу, но и чтобы отвлечься от пугающих мыслей. И еще Янек заметил, что Велявыв тоже вел себя не больно-то смело. Поминутно оглядывался. Он повел Янека не по главной аллее, расчищенной от снега, а свернул в сторону, заметив работных баб возле хозяйственных пристроек. Генеральский дом выглядел нахмуренным. Неприветливым.
Вскоре они оказались в людской половины первого этажа. Здесь, что называется, стоял дым коромыслом. Из-за дальней двери доносилась шипение, щекотал ноздри аппетитный мясной дух.
Велявов обтер ноги о деревянную решетку, стал осторожно подниматься по витой лестнице. Янек робко двигался за ним. Завидев молодого поляка, работные бабенки прекратили стирку, зашушукались, не спуская любопытных глаз с Янека. В кои веки каторжанина зазвали в дом генерала такого ладного на загляденье.
Янек с надзирателем поднялись на второй этаж, в малую залу. Здесь возле диванчика лежала медвежья шкура. Янеку показалось: звериная башка чуть приподнялась, оскалив желтые клыки. Янеку на какое-то мгновение показалось, будто находится он вовсе не в прихожей самого Указующего Перстня, а в стенах родительского дома. Стоит сделать еще пару шагов к двери, распахнуть створки – растает чужая снежность, взору приоткроется изумрудный лужок, крошечное озерко, чуть тронутое ряской, стога сена, похожие на шлемы древних польских рыцарей. Почудилось: кто-то едва слышно, по-стариковски, шаркая подошвами, идет к нему по коридору. Господи! Как это он сразу не догадался: это же его батюшка! Сейчас отворится дверь и к нему войдет убитый горем отец, такой, каким запомнился в последний раз он перед судом – под глазами темные полукружья. Сухие пальцы в тесном изломе. Родной мой! Там, на вольной воле, он не понимал отца, считал его старомодным, чуть ли не ретроградом… Бывало, стыдился его воззрений. А сейчас…
Дверь в приемную действительно отворилась. Янек подобрался, надеясь увидеть грозного Указующего Перста. Но в прихожую тяжело дыша, вошел местный священнослужитель отец Ювеналий, в черной рясе, с большим серебряным крестом на груди, высокий и грузный. Янек посторонился, пропуская священника, однако отец Ювеналий окинув каторжника тяжелым взглядом, приостановился, назидательно проговорил:
– Гордыня троеклятая ожесточает душу и сердце, робость же вызывает сочувствие, согласие.
– Признаться, я мало что понял, батюшка.
– Поймешь, ты вот, голубь, трапезу прервал нашу, а я не гневаюсь. Помяни мои слова, не противься – его высокопревосходительство желают тебе добра. Помни: кто крепок, на Бога уповая, тот не смотрит на все злая, – Отец Ювеналий вышел из комнаты, повергнув Янека в смятение.
Томиться в неведении просто не было сил. Янек занервничал, словно застоявшийся конь, начал переступать с ноги на ногу. Случайно приметил: с грубых арестантских чуней натекло на медвежью шкуру.
На сей раз, дверь резко распахнулась. Бравый казачий подъесаул, руками придержав створки дверей, замер, пропуская начальника каторги. Янеку почему-то захотелось закрыть глаза. За год пребывания в Александровском централе он впервые видел Указующего Перста вне тюрьмы. Кононович был одет по-домашнему – бархатный камзол с блестящими серебряными пуговицами, на ногах ладно сидели гиляцкие мягкие торбаза, прошитые орнаментом.
Указующий Перст приблизился к Янеку, качнулся на носках, остановился, вроде бы соизмеряя свой рост с ростом каторжника. Затем шагнул вперед, присел на диванчик, закинув ногу на ногу.
– Ну, господин арестант, – вполне дружелюбно сказал он, – не страшно вот так стоять предо мной?
– Страшновато, но…
– Можешь не продолжать, – оборвал генерал, – я тебя знаю.
Янек как завороженный следил за каждым движение начальника каторги. Куда поддевалась обычная решимость! Глаза Указующего Перста – как синие льдинки – впрямь замораживали. Отнимали способность к четкому мышлению.
– Ну-с, молодой человек, здравствуйте!
Янек вздрогнул, не поверил услышанному. Происходило совершенно непостижимое: вызов после тюремных уроков в генеральский дом, начальник каторги называет его на «вы», тем самым как бы ставя на равную с собой ногу.
– Чего молчите, гордый поляк?
– Здравия желаю, господин генерал! – поспешно, не совсем по инструкции ответил Янек. Это, естественно, не укрылось от хозяина дома.
– Обычно заключенному сахалинских тюрем следует отвечать официально: здравия желаю, ваше превосходительство! Ну да ладно, забудем об этом. Авось мы не на церемонии, не на плацу. Подойдите-ка, голубчик, ближе. – Указующий Перст встал, взгляды их встретились. Генерал пристально изучал молодого поляка, о котором ему неоднократно докладывали. Янек не выдержал его взгляда, опустил глаза, представив себе, как он выглядит со стороны. Он, конечно, и прежде слышал от «иванов» про «дьявольские очи» Указующего Перста, генерал мог по настроению либо отправить в сырой карцер при шахте, либо возвысить, не объясняя причин. Янек убедился: «кобылка» во многом права.
– Ты, братец, можешь идти! – Указующий Перст кивнул застывшему в дверях подъесаулу.
– Прошу прощения, ваше превосходительство, ради чего, мне бы очень хотелось узнать, ради чего я…и замолчал.
– В этом доме спрашиваю только я! – резко ответил Указующий Перст. Еще раз взглянул в глаза каторжанину. И, наконец, приступил к разговору по существу.  – Удивлены приглашением? Теряетесь в догадках, для коих целей вы мне понадобились, да еще приглашению в дом. Перебираете в уме свои провинности?
– Не могу высказать предположения, извините, ваше высокопревосходительство. Зачем я вам понадобился?
Указующий Перст, наслаждаясь своей властью над горделивым поляком, стер легкую усмешку. Ответ Янека, чистосердечие поляка понравились генералу...
Янек полностью пришел в себя. Грозный хозяин каторги уже не казался таким зловещим. Видимо, разгадал таинственность Указующего Перста. Ничего нового.
– Эх, молодость, молодость, – качнул седеющей головой Указующий Перст, – обидно, весьма: властителя огромного каторжного края, человека, наделенного правом казнить и миловать, кстати сказать, человека, который с сочувствием относится к тем, кто живет в темнице, принимают за жалкого дознавателя. Ну, не стану больше вас томить. Все намного проще, чем вы предполагаете. Рождество, как вы знаете, великий праздник и мне хотелось бы развлечь домочадцев, друзей, подчиненных. Живем далеко от белокаменной, но как древние римляне желает не токмо хлеба, но и зрелищ
– Простите, я кажется, к лицедеям не имею никакого отношения. – Янек почувствовал сухость во рту – давний признак острой досады.
– Хочу, чтобы вы меня правильно поняли, – негромко, с достоинством произнес генерал, – я и мои подчиненные не щадя живота своего ради людей, отданных под мою руку. Мы пытаемся найти в каждом отпетом злодее искру Божию, раздуть ее, стараемся вернуть вконец развращенных типов в лоно порядочных людей, достойных граждан империи. А о личной жизни порой забываем.
– Чем могу служить? – сухо спросил Янек.
– Скорый вы, скорый. Ладно, козыри на стол. До меня дошли сведения, будто бы Ян Лещинский, то есть вы, имеет выдающуюся физическую силу. Это, надеюсь, не камерная утка?
– Выдающуюся силу – это, пожалуй, чересчур громко сказано. В детстве и юности, действительно любил железные игры.
– Сильный человек – редкий дар для интеллигентных семей, – не сдержал удовлетворения Указующий Перст, – это весьма преотлично, что вы – исключение из правил.
– Я лично не вижу в том большой радости. – Янек начал огрызаться, переходить в наступление, едва сдерживался, чтобы не нагрубить генералу, зачем только звали, сидят тут в холе и неге, выдумывают чепуху. – Меня норовят посылать на самые тяжкие тюремные уроки, но я не жалуюсь. Вы имели возможность в этом убедиться.
– Лещинский! – нервно дернулась щека генерала. – Отвечайте на мои вопросы – «да», «нет»
– Попробую.
– Я обещал дочери в честь святого праздника устроить нечто вроде циркового представления на Соколином острове. Будет дан фейерверк, на площади, народное гуляние. Вершиной праздника я планирую международную встречу по борьбе, островной бой за звание чемпионов каторги.
– Догадываюсь, на этом празднике я должен с кем-то биться?
Указующий Перст сдвинул густые брови. Он понимал: мальчишка начинает показывать зубки, пытается дерзить. Не отослать ли его в карцер? Или, еще лучше к палачу, в «кандальную»? Генералу вдруг захотелось привычно рявкнуть так, чтобы попятился этот полячишко, но, вспомнив про дочь Лизу, он сдержался и на этот раз. Сказал более миролюбиво:
– Мне это представляется вполне возможным. Встреча международная – Лещинский – Польша – Бова – Россия. Вы, конечно, Бову знаете. В централе отбывает длительный срок заключения бандит, выдающийся бродяга Бова по кличке Королевич. Таких злодеев редко рождает земля, Кстати, вы, конечно, не знакомы с теорией Ломброзо?
– К сожалению, не слышал о таком.
– Ломбразо Чезаре – известный психиатр и криминалист, именно он утверждает, что, согласно его теории в природе существует тип человека-преступника. Его заранее, при рождении, можно отличить от прочих людей по особым признакам. Следовательно, не ожидая преступления, подобных типов необходимо изолировать при рождении от нормального общества. – Указующий Перст, пружиня на носках, прошел по кабинету, не спуская глаз с Янека. – Лично я не сторонник его теории, у меня имеется самостоятельный взгляд на истоки преступности. В одном согласен с итальянцем – достаточно любому сыщику взглянуть на Бову, чтобы понять: перед ним преступник до мозга костей. Беспощадное лицо, глаза отпетого убийцы, без мыслей и чувств, без нервов, спина и грудь покрыты густым волосяным покровом, что, по теории итальянца, является одной из отличительных черт жестокости в человеке.
Чем же он так силен?
– Вы – силач атлет, развили силу с помощью упражнений, а Бова – представляет грубую силищу, явно данную ему дьяволом. И я обязан вас предупредить: вам достанется на орехи, а нужно, чтобы эти орехи достались ему.
– Развлечь близких, – фраза непроизвольно вырвалась у Янека, – что ж, стоит только приказать…
– Батюшка, – неожиданно выступила откуда-то из затемненного угла Лиза, – если человек не желает, то не стоит его неволить, тем более пугать. Может, человек попросту боится повредить здоровье...
До этого момента Янек уже решил, что не станет играть роль шута горохового, потешать разъевшихся мордоворотов. Но после реплики Лизы все в его душе перевернулось, он подумал, что девушка считает его трусом. Чего-чего, но обвинить поляка в трусости, все равно, что отругать мать, назвав ее «курва твоя мама» И он решительно сказал: «Я согласен! Буду бороться!»
      
БРОНИСЛАВ ПИЛСУДСКИЙ – СКОТНИК

   Бронислав никак не мог привыкнуть вставать в пять часов утра, когда над ближней сопкой еще и туман не курился, но, ничего не поделаешь, тюремный урок –серьезное занятие, за которым ревностно следят надзиратели. Ему, как сказал при случайной встрече атаман по кличке Злодей, выпала козырная карта – убирать за  коровами на скотном дворе –тепло, светло и гнус не кусает». Однако откуда было знать атаману, какие  прелести ждали недавнего студента Санкт-Петербургского университета,  молодого человека из древнего литовского рода, чья родословная  в летописях шла аж с 13 века.
Ладно бы выгребать навоз за пятью коровами широкой лопатой, эта наука нехитрая, а вот  кормить и поить буренок –дело посложнее. Младший надзиратель по кличке Комар, приставленный к хозяйству , был подстать быку Ереме, который то и дело рвал железную цепь и пытался  сломать изгородь, чтобы кинуться на первого попавшего человека или животного. Бронислав вскоре узнал подноготную этого ненавистника. Он отбыл каторжный срок пару лет назад и был принят в число надзирателей. Малограмотный, обиженный судьбой, увечный- него рос горб, страстно ненавидел «антиллигентов», коим довелось  до каторги учиться, жить в больших светлых городах, любить красивых женщин. И  он с садисткой настойчивостью стал «перевоспитывать « Бронислава –постоянно одергивал его, укорял по любому поводу и без повода, зло шутил, глядя на неловкие движения недавнего студента университета.
В тот несчастливый для Бронислава день бык Егорка, как обычно дремал, наклонив лохматую башку. Бронислав сунулся к стойке с лопатой и получил резкий удар, от которого опрокинулся навзнич, на мгновение потерял сознание. А тут, как назло появился Комар. Нет, он не кинулся на помощь поляку, наоборот, ловко взобрался на тугой стежок сена, обычное место, где он устроил наблюдательный пункт за «анталлегентом» и злорадно
 потирая ладони, стал глядеть что будет дальше. Однако бык, словно осознав свою вину, стоял над распростертым телом и не предпринимал никаких действий.
Очнувшись, Бронислав поднялся на ноги, прислонился к теплым доскам заплота, вытер рукавом кровь с лица. И почувствовал знакомую с детства боль в душе, когда хотелось  броситься в реку, сигануть с обрыва и раз и навсегда свести счеты с этой поганой жизнью. Однако на сей раз Комар окликнул его: «Ну, получил на орехи  ? Нештяк. На вас, арестантах, как на бродячих псах  все заживает.Иди, попей водицы да бери снова лопату, глянь Маруська сколь говна подвалила., а хочешь и язычком вылизывай.
-Пусть у вас язык  отсохнет от таких слов? –не выдержал Бронислав.
 -Что ты молвил, государевый преступник? Аль мне показалось?- Комар спрыгнул с примятого сена и угрожающе шагнул к поляку, помахивая витой плеткой.
Трудно сказать, чем бы на сей раз обернулась эта перебранка , только, видимо,  Матка Бозка вспомнила о  своем униженном католике. В скотный двор вошла здешняя фельдшерица Мария, в которую был по уши влюблен сосед Бронислава по комнате Иван Ювачев, да, по слухам и все надзиратели и даже арестанты Рыковского. Эта красавица, как рассказывал Ювачев,.разочаровалась в своем возлюбленном и решила посвятить жизнь отверженным от мира сего  и добровольно приехала на Сахалин, предварительно продав свое имущество и раздав деньги нищим.
Мгновенно оценив обстановку, Мария , не обращая внимания на притихшего Комара, подошла к Брониславу, усадила его на пенек и стала осматривать его голову, затем достала из парусиновой сумки с крестом бинт, пузырек с жидкостью, стала обвязывать голову поляка бинтом, отчего привела в смущение надзирателя, затем участливо проговарила: «Как же вы так, голубчик? Надобно тут быть осторожнее.-обернулась к надзирателю.-а о вас, младший надзиратель Комаров я доложу по инстанции.
-С какой-такой стати? Это не я боднул поляка , это бык Егор, вот этот разбойник!
-Я освобождаю сегодня Пилсудского от уроков, ему нужна медицинская помощь. Идемте, Бронислав.-Мария решительно взяла новоявленного скотника под руку
Они вышли на улицу.. Остановились у крыльца и невольно залюбовались открывшейся панорамой. Вдали серебрилась река,  ее полукругом .опоясывала  тымовская тайга. Справа, у ручья белели густые заросли курильского бамбучника, словно солдаты в строю. Они прикрывали селение от северного ветра. Мимо шли двое поселенцев, видимо, с рыбалки, на их халатах сверкала  рыбья чешуя. А слева, ближе к дороге, что вела в сторону Александровска зеленела сопка. В солнечном свете ее крутые склоны невольно напоминали о воле, которая, казалось, где-то близко, за Татарским проливом.
-Что вы, Бронислав, можете сказать о своем поселении? Наверное, сильно тоскуете по родине? Потерпите, тоска скоро пройдет, найдете и тут дело по душе. У нас тут  крайне мало образованных людей–Мария медленно повела Бронислава к деревянным домам Рыковского, что чернели в узкой долине.
-Честно?
 -Несомненно.
-Мне более жить не хочется, -неожиданно для себя признался Бронислав, Матка Бозка, как велик мир, как  переменчив!-Я учился на первом курсе юридического университета, а потом горячие головы смутили меня заманчивыми идеями  самоопределения народов, в частности, Польши и Литовии - моей милой родины. И пошло-поехало: Арест, тюремная камера, суд, моих старших товарищей  Ульянова и Шевырева приговорили к смертной казни и вскоре действительно повесили, меня тоже поначалу казнить решили, но государь, спасибо ему  за эту милость, заменил казнь 15-ю годами каторги.-Бронислав тяжко вздохнул.- Сидел в «одиночке», в 15 цитадели меня водили по «дороге смерти», а после погрузили в трюм парохода и «прокатили» через два океана из Одессы до Сахалина. И сейчас…Бронислав замолчал, засомневался, стоит ли перед женщиной лишний раз выказывать свою слабость. Снова закружилась голова, тошнота подступила к горлу…Но уже через краткое мгновение стало легче дышать, появилось ощущение, что эта малая исповедь помогла сбросить напряжение…
   

 
ТЫЛГУРЫ ОТ АВТОРА

Впервые я встретил редкую в мире группу людей, о которой слышал, что эти волосатые коренные жители острова Сахалина и японского острова Хоккайдо во время похорон сородичей одеваются в белое и не плачут, а скорее радуются, что Бог-Дух так рано призвал человека на Верхнее небо. По улице Тойохары шла небольшая процессия в белых одеждах, провожали умершего. Это была семья айнов, они шли по улице полураздетые и все были сильно волосатыми, имели малый рост, однако они не шли, а бежали легкой трусцой. И пели нечто не очень печальное. Но весьма мелодичное.
 
И БУДЕТ ПИР ГОРОЙ

После разговора с поляком и Бовой Указующий Перст пребывал в отличном настроении. И его посетила, как он любил выражаться, гениальная мысль. Пригласить надобно на Рождество барона Корфа, надзирателей с периферии, которые давно и преданно служат на каторге, ничего, что почти все 400 служак – бывшие каторжники, зато дело знают. – Он присел к ореховому столику, задумался, перебирая в уме имена тех, кто, несомненно, украсит рождественский праздник. Ну, своим-то александровским скажет лично, а вот знаменитостей, о которых шумела вся Россия позвать стоит, особливо тех, кто проживает на частных квартирах, политических.
Мысль генерала уводила его все дальше и дальше от привычного торжества:
– А что ежели помимо оных пригласить на праздник Соньку Золотую Ручку? Старшинок из племен ороков, эвенков, ульчей, да и нанайцев тоже. И этого поляка из Рыковского Пилсудского. – Указующий Перст с удовлетворением потер руки, представив на мгновение, как удивится барон Корф его смелости, но тут генералу принесли статейные и прочие дела самых знаменитых арестантов. Он открыл папку с делом Соньки Золотой ручки, стал с интересом читать: «Шейндля-Сура Лейбова Соломониак, она же Сонька золотая ручка, она же Блювштейн, она же Учитель… прибыла на Сахалин для отбытия каторги в 1885 году.
Далее шли описания ее «подвигов» на острове, создание группы отъявленных бандитов, нападение на богатых поселенцев, создание различных полузапрещенных клубов для каторжников и, конечно ее побеги, дерзкие и удивительные для женщины. Заинтересовало Указующего Перста и справка о наказании Соньки за побег – заковывание в кандалы, это был первый и последний случай, о котором мало что писали и сообщали…Женщина в кандалах! –Указующий Перст усмехнулся и взял из папки следующий документ, стал читать и так увлекся, что позабыл о времени… Это были отрывки неких воспоминаний надзирателей, записи журналистов и писателей, посещавших остров…
Вот что писал о Соньке писатель Влас Дорошевич:
«Во время ее последнего процесса стол вещественных доказательств горел огнем от груды колец, браслетов, колье.
 – Свидетельница, – обратился председатель к одной из потерпевших, – укажите, какие здесь вещи ваши?
Дама с изменившимся лицом подошла к этой «Голконде».
Глаза горели, руки дрожали. Она перебирала, трогала каждую вещь.
Тогда «с высоты» скамьи подсудимых раздался насмешливый голос:
– Сударыня, будьте спокойнее. Не волнуйтесь так: эти бриллианты – поддельные.
Этот эпизод вспомнился мне, когда я, в шесть часов утра, шел в первый раз в гости к «Золотой ручке».
Я ждал встречи с этим Мефистофелем, «Рокамболем в юбке».
С могучей преступной натурой, которой не сломила ни каторга, ни одиночная тюрьма, ни кандалы, ни свист пуль, ни свист розги. С женщиной, которая, сидя в одиночном заключении, измышляла и создавала планы, от которых пахло кровью.
И…я невольно отступил, когда навстречу мне вышла маленькая старушка с нарумяненным, сморщенным, как печеное яблоко лицом, в ажурных чулках, в стареньком капоте, с претензиями на кокетство, с завитыми крашеными волосами.
– Неужели «эта»?
Она была так жалка со своей «убогой роскошью наряда и поддельною краской ланит». Седые волосы и желтые обтянутые щеки не произвели бы такого впечатления.
Зачем все это?
Рядом с ней стоял высокий, здоровый, плотный, красивый, – как бывает красиво сильное животное, – ее «сожитель» (так официально они называются на Сахалине), ссыльно-поселенец Богданов.
Становилось все ясно…
И эти пунцовые румяна, которые должны играть, как свежий румянец молодости.
Мы познакомились.
Блювштейн попросила меня сесть. Нам подали чай и бисквиты.
Сколько ей теперь лет, я не берусь определить. Мне никогда не приходилось видеть женщин, у которых над головой свистели пули, – женщин, которых секли. Трудно судить по лицу, сколько лет человеку, пережившему такие минуты!
Она говорит, что ей тридцать пять лет, но какая же она была бы пятидесятилетняя женщина, если бы не говорила, что ей тридцать пять.
На Сахалине про нее ходит масса легенд. Упорно держится мнение, что это вовсе не «Золотая ручка». Что это «сменщица», подставное лицо, которое отбывает наказание – в то время как настоящая «Золотая ручка» продолжает свою неуловимую деятельность в России.
Даже чиновники, узнав, что я видел и помню портреты «Золотой ручки», снятые с нее еще до суда, расспрашивали меня после свидания с Блювштейн:
– Ну, что? Она? Та?
– Да, это остатки той.
Ее все же можно узнать. Узнать, несмотря на страшную перемену.
Только глаза остались все те же. Эти чудные, бесконечно симпатичные, мягкие, бархатные, выразительные глаза. Глаза, которые «говорили» так, что могли даже отлично лгать.
Один из англичан, путешествовавших по Сахалину, с необыкновенным восторгом отзывается об огромном образовании и «светскости» «Золотой ручки», об ее знании иностранных языков. Как еврейка, она говорит по-немецки.
Но я не думаю, чтобы произношение «беньэтаж», вместо слова «бельэтаж», – говорило особенно о знании французского языка, образовании или светскости Софьи Блювштейн. По манере говорить –  это простая мещаночка, мелкая лавочница.
И, право, для меня загадка, как ее жертвы могли принимать «Золотую ручку» – то за знаменитую артистку, то за вдовушку-аристократку.
Вероятно, разгадка этого кроется в ее хорошеньких глазках, которые остались такими же красивыми, несмотря на все, что перенесла Софья Блювштейн.
А перенесла она так же много, как и совершила.
Ее преступная натура не сдавалась, упорно боролась и доказала бесполезность суровых мер в деле исправления преступных натур.
Два года и восемь месяцев эта женщина была закована в ручные кандалы.
Ее бессильные, сохнувшие руки, тонкие, как плети, дряблые, лишенные мускулатуры, говорят вам, что это за наказание.
Она еще кое-как владеет правой рукой, но, чтоб поднять левую, должна взять себя правой под локоть.
Ноющая боль в плече сохнувшей руки не дает ей покоя ни днем ни ночью. Она не может сама повернуться с боку на бок, не может подняться с постели.
И, право, каким ужасным каламбуром звучала эта жалоба «Золотой ручки» на сохнувшую руку.
Ее секли, и, – как выражаются обыкновенно господа рецензенты, – «воспоминание об этом спектакле долго не изгладится из памяти исполнителей и зрителей». Все – и приводившие в исполнение наказание и зрители-арестанты – до сих пор не могут без улыбки вспомнить о том, как «драли Золоторучку».
Улыбается при этом воспоминании даже никогда не улыбающийся Комлев, ужас и отвращение всей каторги, страшнейший из сахалинских палачей.
– Как же, помню. Двадцать я ей дал.
– Она говорит, – больше.
– Это ей так показалось, – улыбается Комлев, – я хорошо помню – сколько. Это я ей двадцать так дал, что могло с две сотни показаться.
Ее наказывали в девятом номере Александровской тюрьмы для «исправляющихся».
Присутствовали все, без исключения. И те, кому в силу печальной необходимости приходится присутствовать при этих ужасных и отвратительных зрелищах, и те, в чьем присутствии не было никакой необходимости. Из любопытства.
В номере, где помещается человек сто, было на этот раз человек триста. «Исправляющиеся» арестанты влезали на нары, чтобы «лучше было видно». И наказание приводилось в исполнение среди циничных шуток и острот каторжан. Каждый крик несчастной вызывал взрыв гомерического хохота.
– Комелев, наддай! Не мажь.
Они кричали то же, что кричали палачам, когда наказывали их.
Но Комлеву не надо было этих поощрительных возгласов.
Артист, виртуоз и любитель своего дела, – он «клал розга в розгу», так что кровь брызгала из-под прута.
Посредине наказания с Софьей Блювштейн сделался обморок. Фельдшер привел ее в чувство, дал понюхать спирта, – и наказание продолжалось.
Блювштейн едва встала с «кобылы» и дошла до своей одиночной камеры.
Она не знала покоя в одиночном заключении.
– Только, бывало, успокоишься, – требуют: «Соньку-Золотую ручку». – Думаешь, – опять что. Нет. Фотографию снимать.
Это делалось ради местного фотографа, который нажил себе деньгу на продаже карточек «Золотой ручки».
Блювштейн выводили на тюремный двор. Устанавливали кругом «декорацию».
Ее ставили около наковальни, тут же расставляли кузнецов с молотами, надзирателей, – и местный фотограф снимал якобы сцену заковывания «Золотой ручки».
Эти фотографии продавались десятками на все пароходы, приходившие на Сахалин.
– Даже на иностранных пароходах покупали. Везде ею интересовались, – как пояснил мне фотограф, принеся мне целый десяток фотографий, изображавших «заковку».
– Да зачем же вы мне-то столько их принесли?
– А для подарков знакомым. Все путешественники всегда десятки их брали.
Эти фотографии – замечательные фотографии. И их главная «замечательность» состоит в том, что Софья Блювштейн на них «не похожа на себя». Сколько бессильного бешенства написано на лице. Какой злобой, каким страданием искажены черты. Она закусила губы, словно изо всей силы сдерживая готовое сорваться с языка ругательство. Какая это картина человеческого унижения!
– Мучили меня этими фотографиями, – говорит Софья Блювштейн.
Специалистка по части побегов, она бежала и здесь со своим теперешним «сожителем» Богдановым.
– Но уже силы были не те, – с горькой улыбкой говорит Блювштейн, – больная была. Не могу пробираться по лесу. Говорю Богданову: «Возьми меня на руки, отдохну». Понес он меня на руках. Сам измучился. Сил нет. «Присядем, – говорит,  –отдохнем». Присели под деревцем. А по лесу-то стон стоит, валежник трещит, погоня… Обходят.
Бегство «Золотой ручки» было обнаружено сразу. Немедленно кинулись в погоню. Повели облаву.
Один отряд гнал беглецов по лесу. Смотритель с тридцатью солдатами стоял на опушке.
Как вдруг из леса показалась фигура в солдатском платье.
– Пли!
Раздался залп тридцати ружей, но в эту минуту фигура упала на землю. Тридцать пуль просвистали над головой.
 – Не стреляйте! Не стреляйте! Сдаюсь, – раздался отчаянный женский голос.
«Солдат» бросился к смотрителю и упал перед ним на колени.
– Не убивайте!
Это была переодетая «Золотая ручка».
Чем занимается она на Сахалине.
В Александровском, Оноре или Корсаковском, – во всех этих, на сотни верст отстоящих друг от друга, местечках, – везде знают «Соньку-золоторучку».
Каторга ею как будто гордится. Не любит, но относится все-таки с почтением.
– Баба – голова.
Ее изумительный талант организовывать преступные планы и здесь не пропадал даром.
Вся каторга называет ее главной виновницей убийства богатого лавочника Никитина и кражи пятидесяти шести тысяч убывшего купца Юрковского. Следствие по обоим этим делам дало массу подозрений против Блювштейн и – ни одной улики»…
Указующий Перст отложил бумаги в сторону и подумал: «был бы у него талант Антона Павловича, создал бы он том большой как дом. И прославился бы навеки, но…тотчас отогнал от себя эту мысль: «Где родился, там и пригодился, – вслух проговорил генерал, достал из шкафчика бутылку саке, налил почти половину граненого стакана, выпил и, по-мужицки занюхал рукавом…
«Эхе-хе!- вслух проговорил генерал.-Какими мелочами приходиться заниматься! А там, в Петербурге генералы-шаркуны по Невскому на каретах с литыми шинами разъезжают, гуляют на светских балах,ордена получают за  лесть и понятия не имеют, что такое  служба на рубежах России. Такова наша планида, одним везет, на других везу

 СИНИЙ КИТ НА БЕРЕГУ
 
 Доктор Скрыпник – грузный сорокалетний мужчина  при усах и почти всегда при параде, в летней шинельке, которую не снимал даже зимой, обычно без соболиной шапки, слыл при тюрьме «особливо при уголовниках, «полуиваном», почти, что вожаком уголовной братии… Жил одиноко четыре года, снимал угол у бывшей мошенницы. Дочь генерала Кононовича Елизавета Владимировна была полной его противоположностью – бывшая смолянка, тоненькая, с большой косой, закинутой на спину, она сторонилась чиновников при канцелярии, и кандальников. Жила тихо, поглощенная своими мало кому известными заботами и  тайными делами. Однажды, совершенно случайно доктор Скрыпник подслушал, как Лиза, сидя  в беседке дома, вслух читала странные фразы, думал, это стихи, нет, он ошибся. Речь шла о северных народах, о чем конкретно ему было не понять. Он  сидел тихо, как мышь в норе, и впитывал в себя не смысл читаемого, а ее голос, чуточку приглушенный, проникающий в самое сердце. Доктор давно и безответно любил эту странную девушку…
Еще на Карийской каторге, где Указующий перст был начальником, а доктор отбывал срок за убийство жены, они изредка видели друг друга. Позже Лиза призналась, что была рада, что ее папаша после перевода на Сахалин пригласил доктора поехать с ним на новое место службы, на Соколиный остров…И тут судьба однажды подсобила сблизиться этим двум людям. Он возвращался со службы, проходил мимо генеральского дома и вдруг услышал громкий крик Лизы. Ворвался во двор и увидел, что генеральская дочь, воздев руки к небу, что-то громко кричала. Завидев доктора, попросила помочь ей собрать некие исписанные ее мелким почерком листочки, которые разбросал по сторонам налетевший ветер. Сделать это ему не составило труда, правда, один листок он машинально сунул себе в карман ради любопытства. хотел  прочитать его дома, дабы узнать, чему так волновалась генеральская дочь.
Елизавета Владимировна была на острове малопонятным человеком. Иные ее сверстницы, дочери каторжных чиновников мечтали о замужестве, о сказочной «Большой земле», а она занималась странным, наверное, никому не нужным делом – писала книгу о малых народах севера, собирала сведения о гиляках, о волосатых низкорослых айнах. И еще о много ином, о чем даже отец – начальник каторги не догадывался. Он разрешал дочери изредка встречаться с известными в вольном мире каторжанами и ссыльно-поселенцами, которые с удовольствием рассказывали генеральской дочери о чудесах прежней жизни, об университетах, где так успешно постигали знания, она слушала и слезы выступали у нее на глазах. И еще была у Лизы тайная страсть : она собирала по крупицам тайные фразы и слова каторги, которые заинтересовали ее еще на Каре, а умножились на Сахалине. Понимала, что каторга говорит на своем языке, который даже здешнее начальство мало понимало..
На этой почве и сблизились поначалу бывалый доктор Скрыпник и любознательная дочь генерала. Она тогда с волнением записала в своем дневнике «каторга – это отдельное государство, в нем не только скрытая власть «иванов»уголовная почта. Но и свой тайный язык, свои незыблемые порядки. Так, сахалинская каторга условно имеет 12 сословий. Это и « иваны» и крученые и «плечевые», это и люди умеющие печь блины»  И у каждого  «профессора» .собственные методы, порой доходящие до совершенства. Так, к примеру, стороннему человеку нет понятия о том, что на каторге и в ссылке верховодят «иваны», а низшее сословие, что всегда ютится под нарами, зовется «хамами. Однажды к месту доктор Скрыпник рассказал девушке о посещении острога генерал-губернатором Приамурского края бароном Корфом. Барон, обходя Воеводский острог спросил, чем занимается «вечник» Катеринин? Оказывается, барон слышал об этом матером грабителе. Ему ответили, что оный арестант в настоящее время «печет блины» Генерал обрадовался и сказал: «молодец! Хорошим делом занялся. Передайте ему мое благодарение». После отъезда губернатора  вся каторга долго смеялась Ведь «печь блины» означало заниматься изготовлением фальшивых денег»..
И однажды Лиза сама упросила доктора Скрыпника, который тщетно ухаживал за ней, поехать в ближайшее стойбище Пойтанов, Причин для поездки у девушки были две: хотелось  поговорить со старшинкой Егоркой, узнать, как гиляки готовятся к медвежьему празднику, и каких гостей из дальних и ближних стойбищ приглашают приехать. И очень мечтала посмотреть на синего кита, который выбросился на берег, спасаясь от хищных касаток. Об этом вечером рассказал в домашнем кругу хозяин дома.
Доктор Скрыпник, был вне себя от счастья. Наконец-то сама Елизавета, краснея и заикаясь, предложила доктору, испросив разрешение отца, поехать с ним в стойбище. Доктор обрадовался: да с ней он готов был отправиться хоть на край света, за  дальние моря-океаны. К тому же у доктора был в том стойбище давний приятель старшинка Егорка. Лиза тоже помнила старшинку, низкорослого человека без возраста, у него, как и у остальных гиляков были крутые скулы, раскосые даже для гиляка глаза. Отец Лизы всегда приглашал Егорку на праздники, не скрывал, что делает это с двойной корыстью: удивить старшинку богатством и размахом, а также  изредка пользоваться меховой рухлядью, до которой дочь и жена были большими охотниками.
Скрыпник также ехал в стойбище не ради праздного интереса. Надеялся, в свою очередь, поразить Лизу экзотическими картинами, знал, что будет им оказан самый добрый прием. Егорка был старым должником тюремного врача, частенько выпрашивал у него четушку» – огонь-воду, спирт. За это всячески старался угодить доктору, приезжая в город. Присылал то медвежью шкуру, то свежую рыбу, то нерпичий жир.
Гиляцкое стойбище ловко прилепилось к опушке редкого лиственничного леска, почти у самого берега моря. Корявые деревья прикрывали то-рафы – зимние гиляцкие жилища – от пронизывающих морских ветров со стороны студеного пролива. Зимники были покрыты твердым корьем, закиданы землей, укрыты толстым слоем снежного наста. Из островерхих крыш тянулись косые дымки.
– Смотрите, смотрите, красота, как на старинных гравюрах! – Лиза словно ребенок захлопала в ладоши, чуть не упала с нарт. – Синий дым на фоне сине-белого снега и черных лиственниц. А собачки, собачки, будто протаявшие островки!
Скрыпник и Лиза остановились на утоптанной снежной седловине, приметив издали некое оживление у самой песчаной береговой отмели ребячьи голоса, крики, даже бой самодельных барабанов. Скрыпник первым догадался: синий кит на берегу. Предложил Лизе пройти пешочком к ребятишкам, что гурьбой окружили беспомощного кита. Кит был еще жив, и гиляцкие детишки взбирались на крутую спину исполина, лихо, с гортанными криками, съезжали с его шершавой спины. Один малыш сосредоточено тыкал острой палкой в ухо кита, второй – заглядывал в помутневшие глаза морского животного. Лизе стало не по себе, она побледнела и попросила Скрыпника покинуть сие зрелище и отправиться к зимнику старшинки Егора.
Возле зимника Егорки лежали на снегу ездовые собаки в постромках. Между ними барахтался мальчишка. Молодая женщина, натянув шкуру нерпы на распялки, не обращая внимания на гостей, на собак, сосредоточенно соскребала со шкуры остатки жира.
Лиза первая разглядела Егорку. Старик сидел на пеньке, точил наконечник гарпуна. Разглядев лица гостей, нехотя отложил наконечник, тяжело, кривя ноги, держась за поясницу, поднялся и сказал что-то отрывистое молодой гилячке, которая тотчас скрылась в зимнике.
Еще по дороге в стойбище Скрыпник, уступив едва заметную тропку, девушка, дав отдохнуть собачкам, смело пошел по снежной целине в щегольских белых бурках, весело рассказывал Лизе гиляцкие тылгурашки – сказки, стараясь поразить воображение девушки знанием гиляцкого быта, народных обычаев. Она внимательно слушала. Особенно понравился Лизе тылгур про то, как рассорились у охотника руки, ноги, глаза и уши, поспорив, кто из них важнее на охоте. Лиза запоминала рассказы и думала о том, что если верить доктору, гиляки – очень древние и мудрые люди. К примеру, совершенно не зная географии, старшинка Егорка, по словам Скрыпника, мог запросто начертить прутиком на снегу очертания рек, таежные тропы, чуть ли не весь Соколиный остров, который похож на огромную рыбу. Оказывается, гиляки считают, что каждый предмет имеет божественное начало. У них боги и те похожи на обыкновенных людей, хозяин тайги и моря живет на вершине высокой сопке, ездит по просекам на легких нартах, сделанных из китовых ребер, только вместо ездовых собачек в упряжке у Хозяина бегают молодые медведи, а прислуживают голубые соболя…
Из то-рафа, жмурясь со сна, вылезли два невысоких гиляка. Один совсем молодой, круглолицый, пухлый, второй – морщинистый, сухой с реденькой серой бороденкой, на которой поблескивала рыбья чешуя... Вслед за ними из то-рафа показалась девушка, что чистила нерпичью шкурку. Ткнув кулаком в бок молодого гиляка, она бросила на снег какие-то тряпки, расстелила старую медвежью шкуру, отрывисто что-то сказала повелительным тоном, чем повергла в смущение доктора и очень удивила Лизу, ведь девушка точно знала о том, что место женщины определено законом родов и так смело женщины не имеют права разговаривать с мужчинами.
– Садись, однако, – пригласил Егорка гостей. Первым опустился на медвежью шкуру. Лиза и Скрыпник тоже, не без чувства брезгливости, уселись на замасленную шкуру, подставив лица скупому северному солнцу.
– Ну, рассказывай, старшинка, как живешь – можешь? Что кушаешь? – спросил Скрыпник, чтобы начать разговор и добавил пару фраз на гиляцком языке.
– Хо-хо-хо! – притворно застонал Егорка. – Однако, совсем худо живу, шибко худо, людишки стойбища скоро все уйдут к Нижним людям.
– Гарпуны, что ли, притупились? Зверюшки повывелись? Рыбка из моря ушла? И у тебя, старшинка, видок неважнецкий.
– Мамка моя недавно шибко помирай стала, – без тени грусти сообщил Егорка, – это сынка мой Васька.–показал на мордатого молодого гиляка, который с любопытством разглядывал гостей, не отпуская левой рукой эфес сабли. А это – Егорка ткнул кулаком в бок пожилого гиляка, – Мыргун, шибко хороший охотник, белку в глаз бьет. Девка Олька когда шибко молодого парня найдет, тогда Мыргуна в «половинщики» заберет. Охотник Мыргун, – повторил Егорка, – мясо в зимнике много станет, горячую кровь нерпушки каждое утро однако пить будем…
– Заметив недоуменный взгляд Лизы, Скрыпник, наклоняясь к ее разрумянившемуся лицу, смущаясь от близости девушки, пояснил:
– По гиляцким законам женщина имеет право жить одновременно с двумя мужьями. Один муж – главный, второй – «половинщик». Главного мужа нашли уже? – обернулся к старшинке.
– Однако пока не нашли. По всему Ых мифу нету мужа Ольке. За синими горами, за большой водой, искать надо. Богатыря Мыргы Ольке надо.
Скрыпник и Лиза переглянулись. Чем это заслужила такую честь эта девка? Доктор хотел спросить об этом Егорку, не успел. Женщина резко одернула самого старшинку, отчего плечи Егорки обмякли, пошла прочь, скрылась в зимнике.
Доктор только языком прищелкнул от удивления. Сколько живет на острове, похожего не видывал. Обычно гиляки-мужчины женщин и за людей-то мало считают, меняют их на ездовых собачек, на маньчжурские топорики, а тут…молодая гилячка видимо имеет особую власть над здешними поселенцами. Неожиданно Лиза наклонилась к лицу доктора и прошептала. – Я вам позже подробно расскажу об обычаях северных народов, о месте женщины…
И вдруг, недалеко от них заскулила собака, звонко щелкнул кнут. Васька машинально потянулся за саблей, с которой никогда не расставался.
– Деньги однако начальник должен давать старшинке! – Он кивнул головой в сторону зимника. – Васька, сынка немного худой человек стрелял, беглый стрелял.
– Беглый? – переспросил Скрыпник. – Где тот беглый?
– Иди, смотри. За сараем лежит.
Скрыпник извинился перед Лизой. Поднялся на ноги. В сопровождении Васьки, на лице которого не дрогнул ни один мускул, прошел к утоптанной полянке. Лежащие в снегу ездовые собаки зарычали, ощерив желтые клыки, однако не двинулись с места. Скрыпник подошел ближе, разглядел в рваном каторжанском халате человека. Голые ноги убитого смутно белели. Подошел и Егорка:
– Тюрьма ходи, доктор, шибко хорошо, складно начальнику про сынка Ваську говори, худого человека, кинра Васька стрелил. Маленькому русскому царю говори.
– Ладно, ладно, – заторопился Скрыпник, вспомнив про Лизу, – вы бы хоть прикрыли тело. Собаки рядом, порвут невзначай…– Скрыпник торопливо отошел от трупа, снова вернулся к Лизе, которая о чем-то говорила с девушкой Олькой.
– Там что-то стряслось? – Скрыпник почувствовал: Лиза, вероятно, догадалась, в чем дело. Доктор тронул ее холодную руку.
– Не волнуйтесь, ерунда, – небрежно взмахнул перчаткой, – беглый, видимо, нарвался на пулю, искал еду.
Внезапно Егоркой овладело беспокойство. Он приподнялся на цыпочки, по-звериному стал принюхиваться. Скрыпник и Лиза следили за поведением старшинки.
– Что учуял, Егорка? – спросил доктор.
– Нерпа валит к берегу, шибко большой семья... Три дня ветер, однако, стоять будет. И хота надо! – И добавил что-то по-своему. Гиляки разом засобирались, забыв о мертвеце, о синем ките и о русских гостях, которые еще не успели их угостить «огонь-водой». Егорка кинулся в зимник, выскочил с кипой звериных шкур. Натянул на себя меховые штаны, подвязал ремешки торбасов. Ловко нырнул в кухлянку. Шкуркой смоченной в теплой воде, которую поднесла Олька, протер полозья нарт, чтобы лучше скользили по снегу. Со всех сторон к зимнику Егорки уже спешили гиляки стойбища.
– Как быстро все собрались, – удивилась Лиза, – будто по невидимому сигналу. Охота ведь не уйдет.
– В том-то и дело, что охота может быть не удачной, – терпеливо разъяснил доктор, едва касаясь ладони девушки. Она сегодня не отнимала руки. Подул северный ветер с моря, в отличие от берегового ветра, который несет запахи земли, зверей и людей, морской сиверко пахнет лишь – морем, приглушает все звуки, разносит окрест запах нерпы
– Вам бы охотником быть, Серж! – ласково проговорила Лиза. – Нет, нет, я не удачно выразилась. Вы – хороший доктор, папа говорил, доктором и охотником можете быть.
…Настроение гиляков передалось собакам. Они завизжали, начали кататься по снегу. Успокоились, когда старшинка надел на вожака упряжь, пристегнул постромки к стае.
– Погоди, Егор! – Скрыпник шагнул к старшинке, что-то зашептал на ухо. Гиляк, приподняв меховое ухо, внимательно слушал, согласно кивал головой. Затем резким голосом позвал гиляку Ольку, до этого молча дремавшую в углу, отдал какие-то распоряжения, бочком скатился на нарты, отпустил тормоз, звонко крикнул: «Кух! Кух!». Собачки дружно взяли с места
Когда за последними нартами стихла снежная пороша, старуха жестами пригласила гостей в зимник, усалила на грязные нары. Сама скрылась за вешалами, от которых тянуло прогорклой вонью.
– Серж, здесь просто нечем дышал, – сказала по-английски, – прошу вас, пойдемте на воздух
– Потерпите Елизавета Владимировна, ради Бога, – Скрыпник взял руку девушки в свою, – видите, нас с вами усадили на место для почетных гостей, нельзя уходить.
Старуха, раздвигая вешала с рыбой шагнула на середину зимника, подавая Скрыпнику большой рыжий лисий мех. Доктор не успел разглядеть мех лисовина –
чья-то рука выхватила шкурку.
– Вонючая однако шкурка. Вот, соболька возьми! – величавым жестом Олька протянула оторопевшему доктору голубой мех соболя. Лизе почудилось, будто от ворсинок меха отскакивают крохотные, едва видимые глазу, искорки, отражаются на задымленных стенах зимника.
– Господи! Какая прелесть! Впервые в жизни вижу.    – Лиза осторожно распрямила мех, приложилась щекой к шкурке. – Почем вы продаете соболька?
– Цена не имеет значения, я покупаю! – Скрыпник решительно протянул мех девушке, повесил ей на узкое плечо. – Разрешите, Елизавета Владимировна, преподнести вам этот скромный презент?
– Что вы! – Лиза сделала испуганные глаза, сняла соболя с плеча. – Это очень дорого стоит. Я попрошу батюшку, и он, надеюсь, купит мне соболька.
Доктор, любуясь девушкой, ее робостью, смущением, выложил на нары всю наличность. Олька стояла рядом, презрительно выпятив нижнюю губу
– Понимаю, здесь, конечно, маловато денег, остальные я завтра завезу старшинке, – заторопился доктор, – дам в придачу фляжку «огонь-воды».
– Забери свои бумажки однако, – крутые скулы Ольки стали малиновыми. – Соболька сама капканом брала, тебе дарю, мамке твоей дарю, денег не надо Ольке.  – Слова и жесты странной молодой гиляки были величавы и значительны.
– Елизавета Владимировна не жена мне, не мамка, – быстро поправился Скрыпник, ожидая как отреагирует на эти слова Лиза. Девушка молчала, не понимающе глядя на молодую странную гилячку. –Скрыпник хотел спросить Ольгу, с какой стати она делает столь дорогой подарок. Но Олька опередила его вопрос. Присела перед гостями на корточки, тряхнула ожерельем из желтых медвежьих клыков, нанизанных на суровую нитку. Потребовала:
– Говори мне все про беловолосого, про Янека-Мыргы! Я тебе соболька давай, ты мне про беловолосого Мыргы говори!
– Про кого? – не понял доктор.
– Про богатыря Мыргы.
Скрыпник пожал плечами. Взглянул на Лизу, но и она ничего не понимала.
– Егорка рассказки вел. У вас на празднике тот беловолосый сильно борол злого кинра-бродягу. Говори много, много про богатыря.
Глаза Ольки горели странным огнем, а лицо выражало нетерпение.
– Она, наверное. Спрашивает нас про поляка Лещинского, помните, как он боролся под Рождество с Бовой.
– Про поляка, однако, – встрепенулась Олька, не снимая руки с рукоятки ножа. – Я с добрыми духами говорила, кормила духов много. Шибко мне надо найти беловолосого. – Видя, что Лиза поводит плечами, фыркнула по-звериному. Где твои глаза были, гуляли что ли. – Олька резко повернулась к Скрыпнику. – Ты, начальник, рассказывай! Про все рассказывай и поиграла ножом возле лица доктора.
– Да я этого поляка беловолосого только два раза и видел, когда на пристань пригнали этап, второй раз – на генеральском дворе.
– Скажи медведя-шатунка Янек поборет?
– Медведя…не знаю…подковы ломал, сам видел, лошадей, наверное, с ног кулаком собьет. Шибко сильный парень. А тебе-то, Олька это знать зачем?
– Глаза…какие у поляка глаза? – нетерпеливо продолжала допытываться Олька.
На этот вопрос ни Лиза, ни доктор ответить не смогли. Откуда им было знать, какого цвета глаза у каторжного поляка.
Олька снова странно фыркнула, окинула  недобрым взглядом гостей и, не прощаясь, пошла в сторону моря…

СОКОЛИН – ЧУДНАЯ ПЛАНЕТА
 
 Замерла, притихла главная Александровская тюрьма в томительном ожидании короткого лета. На новом месте, в канцелярии, Янек и не заметил, как промелькнула соколиная весна. Поселенцы недаром говаривали: «Вроде как вчера мандраж у колодников был, а сегодня поутру ожили», высвободились от тяжких напластований снега стволы каменной березы, мокрые листочки северного бамбучника. И все чаще в лавах да и на вольном воздухе слышалась знакомая песенка: «Соколин, Соколин – чудная планета, двенадцать месяцев – зима, остальное – лето». Старожилы-каторжане давно приметили: на Соколином острове после пуржистой, многоснежной до вышек часовых зимы лето выпадает как-то сразу. Про весну-красну никто тут, в островных краях и не помнит. Лежит почти девять месяцев глухим настом снежное покрывало в распадках сопок, соленых падях, вдоль дорог и этапных заездок, громоздиться  осыпями в низинах, по берегам замерзших рек и речушек. И однажды, когда весну вроде никто и не ждал, она падает на землю, словно треснуло, прорвалось звездное коврище, в небесном чертоге Хозяина. А здешний Хозяин, как считают островитяне, большой шутник: то по пять раз на дню меняет погодку, то ломает лед у черных скал, а спустя пару часов вновь прибивает паковые громады к берегу. То за одну дивную ночь превращает зиму в весну. И как не стараются злые духи кинры помешать приходу тепла, это им, чертям собачьим, никогда не светит и на спящий остров выпадает странная ночь, вдруг, от мыса Жонкъер, от Трех Черных Братьев – трех черных скал при входе в бухту, начинает задувать влажный и теплый ветер, а со стороны залива Терпения вдруг просыпается густая поземка, которая сметает сугробы и несет к югу зыбкий, дурманящий туман и он невидимым, теплым шершавым языком тронет снежный покров, как бы пробуя на прочность, потом лизнет еще раз-другой, и от его прикосновения покроется все вокруг хмельным запахом подтаивающего снега и запахом весенней корюшки. И с этой поры можно прокараулить весну. Опять-таки однажды вода затопит до краев тайгу и тундру, расшевелит на взгорках спящие с осени желтые листья прошлогоднего бамбучника. Вдохнет в них жизнь. Утром, как только всходит солнце, соколинцы не признают своего острова: все по мановению шеста Хозяина изменилось, пропала белизна, исчез на сопках снежный покров, который казался вечным. Все в округе враз почернело. А море-то, море – будто вчерашним снегом умылось, сверкнет чистое, сине-голубое…глазам смотреть больно…
В эти неповторимые дни островного волшебства благодать нисходит не токмо на соколиную природу –
на суматошные людские души. Каторжане, пережив еще одну страшную зиму, дождавшись часа, когда тюремные окошки освободятся от настывшего льда, перестанут зябнуть ноги, едва отойдешь от печки, когда кандалы вроде бы разом полегчают, делаются похожими на малых детушек – беспричинно задирают друг друга, дурашливо смеются. Их серые, помятые лица светлеют. Чаще и чаще, исподволь, таясь друг от друга, бросают взоры, полные смутных надежд, туда, за пролив, на вольную волю. Не отрывая взгляда, подолгу рассматривают черные каменные проплешины на склонах окрестных сопок – скоро ли зазеленеют, прикроют густой листвой и дикими травами чуть приметные, каторжанские тропы-беглянки.
Давно это известно и душевно мило не только сидельцам, но и самому Указующему Персту и охране: едва солнышко хоть чуть-чуть обласкает островную землю, едва успеют подняться в рост человека медвежьи корни, папоротник, таволга, и островной боярышник, образуя непроходимую чащу, как, шугая медведей-шатунов и диких оленей, двинутся к «генералу Кукушкину» беглые из тюрем и поселений.
«Гулеванье» – так любовно называют каторжане летние побеги. Все это происходит вроде бы стихийно и «гулеванье» не особенно заботит соколиное начальство. Иное дело – зимняя пора. Поднаторелые в бегах бродяги тайком запасаются сухарями, сушат осеннюю рыбу, готовят одежонку, Выбрав темную пуржистую ночь, пускаются в бега, стремясь перебраться на материк известным печальным путем – по льду пролива мыса Погиби. Летом-то далеко не убежишь, покружишься малость, да в тюрьму и возвернешься. Только самые-самые «иваны», многократно бегавшие бродяги – «вечники», могут решиться на страшный риск – настоящий побег. Рискуют, терять то им – «вечникам» нечего.
Однажды Янеку Лещинскому поручили переписать отчет Указующего Перста Главному тюремному управлению о «передвижениях» беглых за год. И он узнал, что с острова пытались бежать на материк: в январе 162 человека, в феврале – 133, в марте – 3, в апреле да, в мае – 3, в июне – 287, в июле – 291 каторжанин. По всему выходило, что «гулеванье» устраивали себе каждые шесть заключенных из десяти, содержащихся в каторге.
Помнится, Янека поразило, почему больше всего беглых в летнее время, когда шансов добраться до воли почти никаких. Сами арестанты про все тюремные уложения и параграфы о беглых разумели прекрасно. Особенно помнят следующий параграф: ежели беглый возвернется в места заключения добровольно ранее трех суток, то это уже не считается побегом. Это – самовольная отлучка. А за отлучку крайняя мера наказания – розги. Экая чепуха, рассуждают каторжники, Помнят они и про неписанный параграф положения о беглых: коль «кукушечник» ничего на стороне «не нагрезил», то есть не натворил зловредства, старший смотритель имеет право под хорошее настроение и вовсе оставить «гулевана» без порки.
Летом беглых «кудесников» в централе не сосчитать. Одни беглецы просто забираются в таежную глухомань и сидят среди зарослей и трав одни-одинешеньки. Выходят на третий день из «бегов» искусанные гнусом и мошкарой, опухшие, голодные, как медведи-шатуны, со сбитыми в кровь ногами. Их бродяжье нутро жаждет самоутверждения, преодоления дополнительных тягот, за коими наступает долгое тюремное умиротворение.
Янек в эти весенние, куролесные дни тоже потерял покой. Но не думы о бегах стали волновать его мятущуюся душу. Порой страстно хотелось снова увидеть родной Краков, гуляющих панночек, а то вдруг перед его мысленным взором представало лицо таежной шаманки Ольки. С чего бы это? Гиляцкую девушку, которая с таким обожанием и наивностью смотрела на него – на преступника, на каторжника, на отверженного. Она гортанно произносила фразы, ее язык Янек плохо понимал, зато явственно чувствовал. Сердце его еще не ведало любви, но что-то непонятное с ним происходило. Волнение в крови, тревога в душе пробивались, как зернышко, согретое первым теплом.

  ПИЛСУДСКИЙ И ЮВАЧЕВ
Фельдшерица Мария Антоновна Кржижевская как-то разговорилась со своим помощником, бывшим офицером Ювачевым «за жизнь» и вдруг предложила Ивану Павловичу взять в свою комнату на постой недавнего студента университета Пилсудского, коего на скотном дворе сильно угнетает младший надзиратель. Ювачев, который был влюблен в начальницу метеостанции, вдруг вспомнил о своем предложении, которое по прибытии нового этапа с материка сделал все тому же Пилсудскому. О нем просили александровские поляки, члены партии «пролетариат» Как это я мог запамятовать? – Помочь политическому преступнику-дело непременное, да к тому же одному в комнате было скучновато, хотя Ювачев любил одиночество.
На следующее утро, придя на скотный двор, Ювачев увидел Бронислава, поляк сгребал навоз в кучу, а над ним с надменным начальническим видом стоял с пучком лозы в руках младший надзиратель и что-то гневное выговаривал скотнику
Надзиратель был  тщедушного вида, с ликом чахоточного.  На лице его застыло выражение злости и  уже знакомое Ювачеву состояние начальника, имеющего право кахнить и миловать.
-Здравия желаю! –приветливо проговорил Ювачев и протянул Брониславу руку.-Как живете-можете?
Поляк округлил глаза, как, мол, сей политический при надзирателе завел зловредный разговор? Однако надзиратель промолчал, явно ждал продолжения
-Вы помните, Бронислав, наш разговор. В карантине? –Ювачев словно не замечал присутствие надзирателя. Я вновь предлагаю вам…
Докончить фразы Ювачев не успел. Надзиратель с удивительной ловкостью вывернулся из-за спины Бронислава и ударил его пучком лозы по лицу, а затем поддал коленкой. Ювачев хотел было поддержать поляка, только Бронислав остерег его: «Иван Павлович идите домой с миром. Их благородие только и ждет момента, чтобы уличить вас в неповиновении.
Ювачев понял, что связываться с зловредным, мстительным типом ему не с руки, себе да и поляку хуже будет. Ничего не сказав надзирателю, он пошел к двери…,  Некоторое время скотник и надзиратель молча, стояли друг против друга. А потом Пилсудский не выдержал:
-Я вынужден написать рапорт о вашем превышении права. И свидетель имеется Иван Павлович Ювачев.
-Ах ты, выдра варшавянская! – вскипел надзиратель и, выхватив лопату из ослабевших рук скотника, подцепил на совок кучку  навоза и швырнул Пилсудскому в лицо Бронислав был готов ко всему, к порке, к карцеру, но не к такому оскорблению, кровь прильнула к его лицу.               

          
 
МЕНЯ ЗОВУТ АНТОНОМ ПАВЛОВИЧЕМ
 
Янек, работая в конторе писарем, научился быстро распознавать посетителей администрации каторги: служивых людишек. Приезжих господ с материка, не говоря уже о жителях островной глубинки. Мог он безошибочно указать на тайных фискалов и поверяющих, в какие бы одежды они не рядились. А этого человека не смог сразу понять, к какому сословию он относится. Незнакомец появился перед обедом в конторе вместе с доктором Скрыпником. Янек отложил в сторону бумаги и с любопытством взглянул на приезжего.
Сей господин был одет скромно, но не бедно. Плотная вязаная накидка поверх пиджака придавала его фигуре некую степенность. На глазах поблескивало невиданное здесь пенсне. В руке незнакомец держал коричневый саквояж. Но главное, что отметил Янек – измученное лицо, видимо, в дороге оный господин натерпелся горячего до слез.
Адъютант генерала Гнатюк – пожилой капитан с вислыми украинскими усами, поприветствовал гостя наклоном головы и попросил подождать приема – Указующий Перст был занят.
И тут, лучезарно улыбаясь, буквально влетел в приемную начальник канцелярии Олег Алексеевич. И прямо с хода первым протянул руку приезжему:
– Позвольте поприветствовать вас, дорогой Антон Павлович, мы очень счастливы, что и в наши далекие палестины добрались и вы, наша народная гордость... Ох, извините, ради Бога, забыл представиться, Олег Алексеевич, начальник здешней канцелярии. Бумажная душонка.
– Ну, зачем вы так-то…канцелярия – это…запнулся на мгновение, – без бумажки, ты – букашка. Рад познакомиться.
– Что верно, то верно, как в старом стихотворении:

Похож я на хамелеона,
И нет иного мне закона,
Как только помогать  и утешать,
Давать и досаждать, ругать и исправлять

Олег Алексеевич присел на протертый диванчик рядом с врачом и Антоном Павловичем. Янек замер: сейчас он узнает, что за человек прибыл на остров. Мысленно поблагодарил судьбу за счастливое стечение обстоятельств. В правом крыле здания, где обычно размещались службы начальника острова, шел капитальный ремонт. Во всем здании стоял запах не  выветрившейся краски. Загодя ждали тут генерал-губернатора барона Корфа.
Антон Павлович и доктор Скрыпник, продолжая начатый разговор, принялись вспоминать общих московских знакомых, то и дело, пересыпая речь латинскими терминами. Олег Алексеевич, словно почувствовал себя третьим лишним поспешно удалился.
– У кого вы изволили практиковать в Москве? – Антон Павлович близоруко прищурился.
– У доктора Беккера. Может быть, знаете этого хирурга: Лялин переулок, дом Глазунова.
– К сожалению, не имел чести с ним быть знакомым.
– После окончания практики мне предложили место лечащего врача в полицейской больнице в Яузской части.
Неожиданно отворилась дверь, и на пороге появился собственной персоной Указующий Перст, пригласил Чехова пройти в кабинет, извинился за задержку.
Янек прислушался к голосам, доносившимся из кабинета – басовитый голос генерала и глуховатый приезжего – слов было не разобрать. Изредка слышалось легкое покашливание. Потом в разговоре возникла пауза. Адъютант шепнул Янеку: «Иди вон, в  поселение!»…
Этот день выдался на редкость жарким и адъютант распахнул обе створки дверей, благо в приемной больше никого не было. Указующий Перст встал навстречу гостю церемонно пожал Чехову руку.
  – Не стану спрашивать про дальние дороги, кстати, газеты много писали о ваших приключениях в Сибири и на Востоке, но…хорошо все, что хорошо кончается. Мне сообщили из приамурского генерал-губернаторства, чтобы я не чинил препятствий вашей работе. – Указующий Перст придвинулся ближе к писателю. У нас тут, конечно, не публичная библиотека, но прессу мы почитываем, правда с месячным опозданием, да и статьи, касающиеся вашего таланта также.
– Вы мне льстите, Владимир Осипович, – мягко остановил генерала Чехов.
– Да, да, читаем и почитываем. Я, например, даже знаю, что у вас в ходу были работы, под которыми стояли различные псевдонимы, кажется, их было аж сорок два? Ладно, оставим взаимное похваление. Скажите-ка Антон Павлович, каково ваше впечатление от Урала, Сибири и нашего Дальнего Востока?
Чехов ответил не разу, Он сначала вытер батистовым платочком заслезившиеся глаза, тщательно протер стекла пенсне, никак не мог настроиться на взаимопонимающую волну, затем успокоился.
– Меня удивило великое переселение народа. Представляете, сложилось ощущение, что в Сибирь переезжают целые губернии центральной России. Но это особый вопрос. Думаю, вы сможете в будущем поговорить со мной более обстоятельно.
– Естественно, естественно, – заторопился генерал.
– Мне было бы лестно услышать от Вас Владимир Осипович, мнение о каких либо героях моих произведений.
– О, с удовольствием назову хотя бы унтера Пришибеева. Довольно хлестко вывели вы этот образ. На всю Россию ославили. Но ежели быть предельно откровенным, я сомневаюсь чтобы подобный унтер существовал в чистом виде, но, Указующий Перст сделал паузу: литература – образы, гиперболы.
– Неужели и на вверенной вам территории подобных типов не имеется?
– Неумно было бы отрицать, – скривился Указующий Перст, – похожие типы, конечно, имеются. Вы понимаете, Антон Павлович, хотя однажды в столичной газете наш городок назвали «Сахалинским Парижем», но он далеко не институт благородных девиц. Мои подопечные – убийцы, воры, поджигатели, разбойнички с большой дороги. Каторга наша, место уникальное – кунсткамера российских преступлений.
Да о чем это я, про бойкое ваше перо во всей Руси известно. Очень бы хотелось, милейший Антон Павлович, услышать от вас, как ныне протекает жизнь в столицах. Что нового в Питере, в стольном граде Москве?
– Я, ваше высокопревосходительство, весьма давно из дома. Несколько месяцев тарантасной тряски, бездорожье, грязь непролазная, тут о столицах напрочь позабудешь.
– Хотя и на Сахалине мы наслышаны о ваших одиссеях, газеты, вы только подумайте, какой прогресс, обогнали вас в пути. Обсуждают вашу поездку на край света, толки, споры, пересуды. Недавно один японский концессионер принес мне  ихнюю газету, которая также пишет о вашей поездке.
– А, не обращайте внимания, – отмахнулся Чехов, – газетчики нынче совсем распоясались, несут, наверное, всякую ересь.
– Имеются и добрые суждения, есть и догадки, экспромты. Вот, смотрите, в «Новом времени»: критик господин Буренин написал даже в некотором роде стихотворный экспромт:

Талантливый писатель Чехов,
На остров Сахалин уехав.
Бродя меж скал,
Там вдохновения искал.
Но не найдя там вдохновенья,
Свое ускорит возвращенье…
Простая басни сей мораль –
За вдохновением не надо ехать вдаль…

– Довольно неуважительно написано, я, Антон Павлович, совершенно не разделяю мнение сего ценителя. – Указующий Перст помолчал. Под грузным телом генерала жалобно скрипнул стул, – Думаю, наоборот, вас здесь обязательно посетит муза, еще бы, такие типы повсюду: край-то больно необычный. А что? Вернетесь в Москву, отдохнете, вполне вероятно, напишите что-нибудь и про нас, грешных, государевых слуг, исполняющих закон. Пьеску или рассказ.
– Вы знаете, Владимир Осипович, мой друг, актер Свободин из Александрийского театра, предполагал примерно то же самое. Хорошо бы, говорит, получить пьесу для театра с действующими лицами вроде следующих: Иван Кандалов, каторжник, Лукерья Колодкина, молодая воровка, Тигрий Псоич Человеконенавистнический, смотритель тюрьмы, бывший московский околоточный…Только если говорить вполне серьезно, у меня действительно некоторые близкие и друзья вполне чистосердечно уговаривали не ехать на Сахалин. А враги…хотя, чего можно ждать от врагов? Открыто высмеивали, как этот господин Буренин. Даже распускали слухи, что, дескать, ваш покорный слуга решил блеснуть медицинской темой, попробовать на каторжном материале написать диссертацию.
– Я слышал, что вас вдохновила на поездку актриса Каратыгина, она бывала в Сибири и даже на нашем острове.
– Это – чистая правда, но только частица правды.
Генерал замолчал и подумал, какую пользу для себя можно извлечь из рассказов писателя. Ведь в Москве к нему, Кононовичу, не все благосклонны... И еще, как истинный страж закона, как сыщик, он понял, что из ответов Чехова тоже можно извлечь немалую выгоду. Узнать, кто же в столице поддерживает, мягко говоря, неблагонадежного писателя. Днями он получил предписание под грифом «совершенно секретно». В нем говорилось, что необходимо организовать наблюдение за тем, что г. Чехов будет делать на острове. Нельзя допустить, чтобы он не только не встречался с политическим, но даже мягко запретить ему вести вокруг этой темы разговоры.
– Да, такие люди, конечно, были. – Лицо Антона Павловича осветилось мягкой улыбкой. О, сколько добрых русских людей предлагали ему свои услуги, помощь, радовались, что именно он, а не кто-то другой, решил ехать на остров каторги, хотя в разговорах называл свою поездку «пустячком»… – Помню, как сердечно напутствовала меня сама Каратыгина. Чудесный человек, смелая женщина…
И еще припоминаю, что писал драматург Иван Щеглов. Не изволите прочесть?
– С удовольствием. – Указующий Перст взял из рук Чехова свернутый вдвое листок, негромко стал читать вслух: «То, что вы едете на Сахалин – очень хорошо и дельно придумано, и я желаю Вам от всего моего искреннего щеглиного сердца – здоровья, удачи и самых счастливых встреч и впечатлений. Раз вы опишете Ваше путешествия, не мудрствуя лукаво, с присущей вам наблюдательностью и остротой, то будет громадная заслуга перед обществом, и книга должна получиться захватывающего интереса и поучительности. Помимо этого, узнав чуть ли не три четверти России, вы в своих творческих работах будете иметь и живую руководящую нить, без которой мы все мы выглядим по справедливости какими-то недовершившимися и немогузнайками». – Указующий Перст вернул письмо Чехову. – Что ж, откровенность за откровенность. Скажите, пожалуйста, что же все-таки привело вас в наши края?
– Мой издатель господин Суворин горячо убеждал: «Сахалин, – говорил он, – никому не нужен и ни для кого не интересен». Я ответил ему так: «я убежден в обратном: Сахалин нужен и интересен, и надо только пожалеть, что на остров поеду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе к людям, живущим на далекой русской окраине…
Чехов вдруг сильно закашлялся. А когда кашель прошел, тихо пояснил:
– Сказывается сибирское путешествие. Отчаянные дороги, распутица, приходилось порой идти пешком по колено в ледяной воде, на лодках между льдинами лавировать. Вот кашель и привязался.
– А теперь прошу прощения за вопрос, однако хотелось бы знать хозяину острова, каковы ваши ближайшие планы, какая нужна подмога.
Антон Павлович подавил улыбку. Он давно ждал сего главного вопроса. В уме формулировал, как можно мягче изложить свои планы. И, более не раздумывая, начал разжигая себя, излагать ответ на вопрос генерала. Приехал сюда за «пустячками», мол, нет у меня планов ни гумбольдтовских, ни даже кенановских», но потом посерьезнел и признался: хочу попробовать сделать перепись здешнего населения, пройти, ради этой цели, по всему острову, побеседовать с местными вольными жителями, с коренными народностями. – На какое-то мгновение явственно прочел в глазах генерала плохо скрытую усмешку, но заставил себя не обращать внимания на подобную реакцию, давно был к ней готов, всю дорогу повторял, как «Отче наш» свои планы и задумки.
– И вы намерены сделать это в одиночку? Учтите, на острове и дорог-то настоящих нет, а некие поселения вообще находятся в тьму-таракании.
– И еще, милейший Владимир Осипович, едва ли не самое главное: российский читатель с нетерпением ждет описания содержания и быта каторжан.
– О, это я вам обещаю, осмотрим все остроги, начиная с Александровского централа. Кстати, я уже загодя приказал изготовить для вас удостоверение, это своеобразное разрешение на осмотр и бесед с сахалинцами.
– Премного благодарен, премного. – Чехов невольно потянулся к своей белой шляпе, словно хотел дать возможность генералу, наконец-то  освободиться от него – назойливого гостя.
– Господи! Что это я вас прямо заговорил! – спохватился Указующий Перст. Он, отодвинув стул, встал, – надо вам, несомненно, отдохнуть с дороги. Мы подготовим для вас место удобного проживания. А пока пару дней поживете у меня в доме, вы меня нисколько не стесните, для добрых людей с материка имею гостевую комнату. Пока осматривайтесь, походите по Александровску, к маяку поднимитесь, обязательно полюбуйтесь «тремя братьями» – эти скалы – наши часовые… Позже, надеюсь, мы еще ни раз обменяемся мнениями. Кстати, вы ведь высадились с парохода не в городском порту, а в двух верстах отсюда. Выходит, первое впечатление об острове уже имеете. И последнее, я дам указание соответствующей службе, которая владеет транспортными средствами – оленьими, собачьими упряжками, дам и сопровождающих.
– Благодарствую! И не теряя времени, завтра же начну более плотное знакомство с Александровском…
Едва за Чеховым затворилась дверь, Указующий Перст тяжело вздохнул и пересел на низенький японский диванчик, прикрыл затяжелевшие глаза,  проговорил в пустоту: «Вроде бы знаменитый писатель, но дитя малое, эк, что удумал – перепись населения острова. Подобное и царю-батюшке не снилось. Ничего, ничего, тут  и не такие ухари бывали, да уезжали с позором. Генерал с досады пнул ногой любимую кошку Мурку и та, жалобно взвизгнула и кинулась к двери.
ххх
Комнатка в генеральском доме была чиста и уютна, находилась позади спальни хозяев, что исключало доступ сюда постороннего люда. С большим удовлетворением Антон Павлович заметил на маленьком столике глиняный кувшин с молоком. Его с утра мучила жажда. Выпив почти две кружки парного молока с неожиданным местным привкусом, Чехов принялся вынимать из чемодана папки с записями, полюбовался аккуратными карточками, приготовленными для переписи, в отдельную папку сложил местные сибирские газеты, которые писали о его вояже.
Закатные лучи вскоре проникли в его новую «гостиницу», скользнули по занавескам. Чехов подумал, что следует полюбоваться островным закатом. В Таганроге, на его родине, закаты мягкие, ласковые, а тут, на каторге они совсем, наверное, иные.
Дорога от генеральского дома прямиком вела в центр города. В это время она была на удивление пустынна. Но едва Антон Павлович дошел до городской площади, как небо внезапно потемнело, из-за сопки повеяло холодом и…хлынул такой ливень, какого он прежде не видывал. Стена воды, словно   появился неизвестный водопад – сахалинская Ниагара. «Вот тебе, Антоша Чехонте, и первый каприз островной погоды, с утра густой туман висел над островом, к обеду ярко засветило солнце, а теперь вот ливень нагрянул», – подумал писатель.
И свою первую ночь на Соколином, Антон Павлович запомнил надолго. Она была суматошна и тревожна. Дважды во сне ему являлся Слободин, пряча глаза, передавал ему слова знакомого литератора: «что за дикая фантазия ехать изучать каторжников, точно нет ничего на белом свете достойного изучения кроме Сахалина». А среди ночи пошли кошмары, которые усиливали тягучие завывания ветра. Тягостные воспоминания словно поджидали, когда писатель задремлет. И вот Антон Павлович вновь, на сей раз во сне, очутился почти по пояс в холодной воде, по весне разлились повсюду реки, а неподалеку от Томска его тарантас столкнулся с проезжей лихой тройкой. Слава Богу, ушибы оказались незначительными, но не успел Чехов придти в себя после ночного видения, как новый  кошмар навалился: недалеко от Иртыша они переправлялись через реку на почтовой лодке и лодка опрокинулась…
Разбудили Антона Чехова осторожные женские голоса, речь шла о завтраке. И он, не дожидаясь особого приглашения, быстро оделся и вышел в просторную прихожую…Генерал уже был на службе, а в столовой гостя ожидали супруга Указующего Перста и дочь Лиза…
 
СТРАННАЯ БАРЫШНЯ ЛИЗА
 
Генеральская дочь Лиза случайно увидела гиляцкого старшинку на заднем, хозяйственном дворе своего дома. Младший управитель, косноязыкий Дмитрий, бывший фальшивомонетчик, умный и деловой мужик, принимал у старшинки соболей по счету. Лиза проходила мимо, приостановилась. Дмитрий встряхивал меха, смотрел шкурки на свет, гладил, дул, глаза его горели хищным блеском.
Сложив мех в кожаный мешок, Дмитрий склонил голову, сбоку поглядывая на Егорку.
– Деньгами возьмешь али еще чем? Сегодня твоя мягкая рухлядь не больно хороша. Голодует соболек, снегу мало выпало, хозяин сердится.
– Снег совсем мала тайга, капкан ставить трудно, стрелять совсем худо. Ружье сыну Ваське давай мериканское, огонь-воду много тащи. Башка совсем худой стал – забывать все Егор стал. Эти… железки давай.
– Какие железки? Кандалы что ли? – удивился Дмитрий. – Зачем они?
– Нам надо железные рукавицы, мала-мала.
– Барышня, – зовидя Лизу, взмолился Дмитрий, – о чем нехристь речь ведет, куда клонит?
– Бальшой начальник, башка с дыркой. Помнишь, на празднике белоголовый железку ломал, словно сухую юколу.
– Подковы  что ли? – подсказала Лиза.
– Барышня умный, а ты…
– На кой лях тебе подковы? – спросил Дмитрий.
– Черт лысый, меня упрекал – «сам железки носил».
– Я оковы таскал, а не подковы...
– Васька сын подковы тоже ломать хочет. Шибко сильным стать хочет, как Мыргы. Руками шатуна валить хочет, как Мыргы.
– Мыргы это какой-то ваш бог, хозяин?
– Дмитрий, – вдруг сказала Лиза, – вы несите мешок с рухлядью в дом, а я с Егоркой поговорить хочу.
– Начальник, принеси, однако «огонь-воды», башка, однако сильно болит. – Дмитрий, поймав утвердительный жест Лизы, удалился в дом, а она присела рядом с Егоркой и тихо попросила: «Ты, старшинка, знаешь много гиляцких тылгуров, расскажи хоть один. Очень прошу».
То можно, только сейчас горло пересохло, болит однако, как рассказки вести?
– Горло твое вылечим, а ты вспомни, что-нибудь про шаманов. В твоем стойбище есть такие? Когда проходят камлание? Что кроме бубна есть священное у этих избранников Хозяина?
– О, шаманы есть в каждом стойбище, хотя шаман такой же охотник или рыбак, но его назначает Хозяин. Шаман, однако, посредник между землянами. И всевышним духом, а злые духи кинры и милки дружить могут с шаманами.
– Шаманы бывают только добрые? – спросила Лиза.
– И злые бывают, настоящие кинры. Они могут обернуться медведем-шатуном, морским львом, от них худое идет в стойбище. У нашего шамана был другой шаман, его надо было убрать, но сделать это было не легко.
Егорка вдруг приостановил рассказ и вопросительно глянул на Лизу.
– Все, однако, горло совсем остановилось, пересохло. Где же твой начальник с «водицей»?
– Уже идет, рассказывай дальше.
– Тот другой шаман был шибко сильным, он мог даже на время стать невидимым. Сделаться птицей или зверем. Бугор на берегу реки Тымь Кказггьо-бангнь, что означает, по-вашему, бугор шаманова бубна. Жители стойбища однажды пригласили знатного, однако шамана. Из стойбища Чайво, чтобы прогнать местного злого милка. Кырка, так звали великого, стал камлать. Во время танца, в тот самый миг, когда Кырка дошел до великого духа, люди увидели: шаман стал вихрем и вылетел в томскут – дымового отверстия, по-вашему, на потолке. Великий покинул нас, а утром рыбак Мызгун нашел его бубен на бугре, у реки…
Егорка замолчал надолго и стал напряженно смотреть на двери пристройки, откуда должен был появиться Дмитрий. Лиза хотела упрекнуть старшинку в том, что тылгур был слишком прост, не больно-то интересен, но не успела. Егорка издали разглядел Дмитрия, который спускался с крыльца, держа в руках два японских бина саке..
   
КАК  БОВА-СТАЛ «КОПЧЕНЫМ»
 
«Сбейте оковы, дайте мне волю,
я научу вас свободу любить»
из каторжанской песни
 
Хмурый вечер быстро опустился над узкой долиной между двух сопок. Сначала потемнели прибрежные валуны, затем растаяли два бревенчатых корпуса Дуйской тюрьмы, словно и не было тут полосатых будок конвойных. Ночь переместилась вглубь тюрьмы, не простой тюряги, закрытой от посторонних глаз. Тут содержались «вечники», но еще и опаснейшие враги Отечества, о коих на Большой земле, на материке давно забыли навсегда. Страшные легенды ходили по острову об этом узилище… Замурованные в камне полуживые узники после вечерней похлебки и поверки забылись в своих промерзших одиночках в тревожно-трепетных снах. Минул еще один день заточения, удивительно похожий своим однообразием на сотни, тысячи предыдущих дней. В левом крыле острога, в так называемых камерах «смертников» дымились «печурки», благо угля вокруг было предостаточно. 
Бова – человек без возраста, «вечник», приговоренный к пожизненному заключению, был «кинжальщиком», исполнителем смертных приговоров, сидевший раньше в Шлиссельбургской крепости, сегодня чувствовал себя совсем скверно – кружилась голова, поташнивало, а запах жженных сырых поленьев сводил с ума. Он лег на топчан с протертым матрацем, похожим на гнилой соломенный блин, подложив под голову руки, попытался уснуть, повернувшись лицом к стене, но сон почему-то никак не приходил. Не узнавал сам себя: впервые за долгие годы заключения хандра овладела всем его существом. Даже самому не верилось, что, будучи вольным человеком, удивлял окружающих неиссякаемой энергией, бодростью духа, оптимизмом. Даже выслушав смертный приговор, он не впал в транс, не обмяк, теряя сознание от животного страха в предвкушении смерти.
Бова встал, зацепившись головой об округлую притолоку, зажег керосиновую лампу, прикрыл свет книгой. Присел на стул, ножки которого были ввинчены в пол, взглянул на книгу, вновь закрыл ее. Заныли зубы. Неприятная болезнь скорбут. Она раскачивает человека, как мертвая зыбь пароход, качает до тех пор, пока обессиленный человек не падает оземь. Чтобы отвлечься от боли, принялся вспоминать свое сидение в крепости.
Чуткий, как у зверя, изреженный тишиной слух заключенного уловил далекие шаги в каменном коридоре, словно ветер гнал по аллее парка жесткие осенние листья. Шаги приближались. Надзиратели ступали неслышно: были обуты в мягкие туфли. В казематах крепости, печально известной на весь мир, круглые сутки царила тишина. Это была продуманная издавна мера психического воздействия на государственных преступников.
Арестанты, впервые попавшие в крепость, с удивлением и леденящим душу страхом познавали на себе истинный смысл расхожей фразы «мертвая тишина». На воле это была просто фраза, не вызывающая эмоций, а здесь, за каменными сводами, специально обученные надзиратели в совершенстве владели механикой доведения заключенного до крайней черты, особенно рьяно воздействовали на тех, кто не поддавался угрозам и шантажу, не сломался под пыткой, выдержал надругательства над телом и духом… Что не сумели сделать пытки, голодовки, суды, завершала мертвая тишина.
В коридорах и камерах строго-настрого запрещалось разговаривать под страхом карцера, нельзя было смеяться, петь, даже плакать. Пол в камерах-одиночках был покрыт толстым слоем закрашенного войлока, а двери камер оббиты стальными полосами. Железные койки намертво ввинчены ножками в пол. Сами надзиратели, согласно правилам внутреннего распорядка, на службе носили только мягкую обувь. И от этой «мертвой тишины» у заключенных постоянно болели уши, случались нервные припадки, расстройства памяти, цепенел мозг, даже по ночам молоточками стучала кровь в висках.
Наиболее ревностным блюстителем крепостного режима здесь считался помощник коменданта крепости майор Слепканов, проживающий в одном из боковых флигелей рядом с главным корпусом крепости. Этот изверг «выбившийся в люди» из малограмотных унтеров, за счет неистощимых выдумок, доводящих узников до сумасшествия, «Ирод», как прозвали арестанты Слепканова, ловко выуживал из среды арестантов политических, болезненнее других реагирующих на внезапно возникающие шумы. Этих-то бедолаг он и добивал с помощью собственно системы, хвастливо названной им «тихой, ангельской смертью». «Ироду» доставляло великое наслаждение видеть, как мучаются те, кто прежде, на воле, был значительно выше его по социальному положению – дворяне, офицеры, священнослужители.
Все узники знали печальную историю, передаваемую из камеры в камеру, из года в год. В ней рассказывалось о том, что, присмотревшись к одному из стойких бунтарей, прозванному «Феофаном-святым», «Ирод» распорядился перевести узника в камеру, под которой размещался дровяной склад. Мужики из крепостной обслуги каждый день, но в разное время, появлялись на складе, громко разговаривали, ругались площадным матом, перебрасывали с места на место дрова. Этот шум доставлял «Феофану-святому» тяжкие страдания.
Окончилось все весьма печально. Узник не выдержал издевательств. Однажды ночью вылил на себя керосин из лампы, чиркнул спичкой.
Бова часто вспоминал, как прежде, на воле, ложился на траву, запрокинув голову, наслаждался небом и тишиной. И не мог даже предположить, что тишина способна убивать. Здесь, в крепости, когда нервы напряжены до предела, человек словно погружен в тишину, которая, кажется, готова поглотить тебя в свою пучину. И вдруг слышишь писк мыши, который словно вскрик, бьет по истонченным нервам.
И когда, наконец, его пешим этапом отправили с «кобылкой» на Сахалин, Бова обрадовался, вскоре стал «иваном» бродячего воинства, которое чуть ли не постоянно двигалось по «владимирке» в Сибирь и далее, далее…
Невидимый надзиратель, не обнаружив нарушений, проплыл мимо его камеры, лишь один раз неосторожно звякнул ключами. На пол, прямо перед лампой, упала тяжелая капля, Бова невольно вздрогнул, вскинул глаза к потолку. То ли за стенами крепости вступила в свои права весна, подтаивал снег, то ли вверху, на чердаке, служки пролили воду. Шведские мастеровые, как он слышал, построив сию крепость, указали в строжайшей инструкции: «Камеры должны отапливаться не менее двух раз в сутки», но… нынче в крепости перестали придерживаться сего правила, мол, мерзнете, ребята, это к лучшему, быстрей помрете. За годы сидения в крепости Бова, как и остальные узники, давно превратились в подобие негров, сажа от плохих печей пропитала их тела и лица копотью, теперь даже на свободе любой бывший узник будет узнаваем любым полицейским.
«Даже на свободе! Господи! Он же «вечник». Обреченный узник. О какой свободе может идти речь?»
Бова закрыл глаза. Душа будто раздвоилась, всем существом овладела мучительная неловкость. С одной стороны он все еще ненавидел тиранов, с другой – вконец истомившийся в неволе, готов был на все, лишь бы увидеть волю, вдохнуть полной грудью воздух свободы. Да, правы были мудрецы: «Не изведав неволи, не оценишь воли». Заснул, когда за узким оконцем, забранным железным «козырьком», оплетенным стальными прутьями, чуть-чуть забрезжил рассвет...               
Однако уснуть в эту ночь Бове так и не пришлось. Совсем неожиданно заскрипел ключ в замке, с тяжелым скрипом отворилась дверь камеры... На пороге стоял «Ирод»???, лицо его было непривычно приветливым.
– Вставай, узник! – глухо сказал он, и впервые голос его не показался Бове противным. – К тебе пришли! Я оставляю вас, господа! 
ххх
На сахалинской каторге незримо существует некий водораздел – до Рождества Христова и после оного. Некоторые грамотные каторжане, политические, да и конвойные команды делают отметки в своих «секретных» статейных списках, отмечают годы, проведенные на каторге и в поселениях, зачеркивают одну цифру – минувший год и делают это после Рождества… Недаром там людишки говаривали: «зима – лето, зима – лето и сроку нет»
Так встретили сахалинцы и новый 1890 год.
Праздник Рождества Христова был в полном разгаре: на главной улице расставили деревянные столы с бутылями мутного самогона под названием «каторжанка», из закуси всем желающим предлагалась квашеная капуста, черемша, здоровенные куски медвежатины и вяленое оленье мясо. По обе стороны улицы зажгли четыре газовых фонаря. Из китайской лавки мастера Ю приволокли петарды и они то и дело взрывались, радуя и пугая обывателей…
Но главное действо, о коем горожане не знали, готовилось на площадке перед домом Указующего Перста. Здесь собралась городская и тюремная знать. Для первого ряда поставили скамьи, на них уселся генерал и его приближенные.
Только здесь Янек впервые увидел Бову, с которым ему предстояло померяться силами. Их порознь привели к назначенному часу, до приказа оставили под конвоем во дворе. В окнах генеральского дома горели свечи, мелькали тени служивых.
Рядом с каторжанами-борцами, на дубовых щербатых колодах два здоровенных мужика из вольных в телогрейках-безрукавках острыми секирами рубили мерзлых осетров, привезенных с Амура. Куски рыбы по фунту и более весом, словно щепки от дерева, отлетали по сторонам, где их подхватывали лохматые псы.
Наконец, борцов пригласили в центр освященного круга. Янек отступил на шаг, оглядел Бову. Бродяга при сумеречном свете производил впечатление весьма внушительное. Он походил на таежного медведя-шатуна, готовящегося к нападению. Сутуловат, массивен, не просто страшен, а ужасен… Сросшиеся брови, угрюмое лицо не предвещали ничего хорошего противнику. Колючие глазки, глубоко запрятанные в глазницы, поглядывали на окружающую публику с откровенным презрением, видимо, привык к беспрекословному повиновению «кобылки».
Бова глухо рыкнул: Янек не выказывал перед ним робости, перед ним могучим Бовой, перед его медной серьгой! «Проучить энтого фрея надобно», – подумал Бова.
– Ну-с, господин поляк, с печки бряк, что это ты не дрожишь передо мной? Морду сейчас бить буду. Скажи: ай не по душе я тебе? Может, кого послабей кликнуть?
– Не вижу повода для дружеской беседы – огрызнулся Янек.
– Я тебе не шпанка вонючая, я – Королевич. Это чмыри – красные рубахи – ночные гуляки, со стяжком да с цепом на большую дорогу выходили, денежных мешков шебуршили. Я – великий из великих, своими руками перебил столько вражьих душонок, что и не сосчитать, я, бродяга, можно сказать, всесветский силач. Кривишься? Зря.
– Глупая сорока сама себя хвалила в польской сказке, а после того сама себя в болоте утопила.
– Сказка сказкой, а почему, «поляк, с печки бряк» не спросишь, почему у меня в ухе сия штука-дрюка? –Бова потрогал медную серьгу в левом ухе. – Помалкиваешь? Так и быть, обскажу. Это, братишка, что царевый орден у всесветских бродяг. Медну серьгу не каждый «иван» носить могет.
– Ну, пора начинать! – поднялся Указующий Перст и хлопнул в ладоши. – Хватит упражняться в злословии. Продолжим наш праздник. Нынче китайскими огоньками никого на острове не удивишь, а вот эти парни…– Указующий Перст сделал паузу, почему-то перехватило дыхание. – Припомнилась мне старинная поговорка: «Обиды чеканятся на железе, добрые дела пишутся на воде, плывут по течению, рассказывая всем о хорошем. Мы обитаем на самой страшной каторге. Недаром старики рассказывают, что сюда, на Соколиный заглядывала Божья Матерь около тридцати раз. Пусть и наши малые добрые дела разойдутся по свету, словно круги по большой воде.
Гости зааплодировали, закричали в знак одобрения. Публика тут была своеобразная, не больно-то знакомая с этикетом и с правилами хорошего тона. Почти все надзиратели и конвойные сами прежде отбывали сроки, носили кандалы. Поэтому считали, что и при генерале могут вести себя, как захотят…
– Я приказал доставить этих чудо-богатырей – одного из нашей главной тюрьмы, второго из Дуйского острога. Взгляните, правда, хороши? Поляк-то будто Алеша Поповича, а могучий Бова – истинный Соловей Разбойник.
– Им бы шеломы, сабли и в чисто поле! – поддакнул начальник тюрьмы Еремов…
– В чистом поле с этими дуболомами лучше не встречаться! – Эта фраза генерала рассмешила гостей.
После изрядно выпитого горячительного они чувствовали себя весело и раскованно, видимо, забыв на время о чинах и должностях.
Указующий Перст подошел вплотную к участникам схватки.
– Вот что, субчики-голубчики, хочу поставить вас в известность: согласно правилам борьбы перед началом обязательно надлежит размять мускулы участникам. Посему я приказал припасти эти железки, – генерал указал на край колоды, где лежали две крупные подковы – такими ковали ломовых лошадей на шахтном дворе. – Итак, кто из вас сумеет погнуть сии подковы?
– Дозвольте мне, ваше превосходительство! – Злорадная ухмылка так и не сошла с «копченного» лица Бовы. – Авось управлюсь с божьей подмогой.
– Почин – всему делу зачин. Начинай, братец! – разрешил генерал.
Бова вразвалочку шагнул к колоде, покосился на Янека, взял подкову, покачал на широкой ладони, словно примериваясь, с какого края сподручней взяться.
Бова подхватил подкову двумя ручищами, напружинился, и…подкова раскололась на две части, будто вчерашний бублик. Янеку показалось, даже крошки металлические посыпались. Гости снова обрадовано зашумели. Указующий Перст, разгоряченный вином и придумкой, поднял руку.
– Теперь твоя очередь, молодой Алеша Попович, «поляк с печки бряк!» – генерал указал на вторую подкову. – Ответный ход.
Янек осторожно взял подкову и сказал:
– Польский король Август по прозвищу Сильный, коему я стараюсь подражать, – одним ударом меча, отсекал голову лошади. У вас нет ли под рукой какого-нибудь старого мерина? – Янек ужаснулся собственным словам: что за околесицу понес, к чему это? Вот уж воистину – Господь, прежде чем ослепить, отнимет разум.
В группе молодых надзирателей кто-то осторожно хихикнул. Смелая шутка напугала начальство. Все на мгновение притихли, ожидая реакции Указующего Перста. Генерал хотел было предостеречь поляка от нелепых высказываний, но тут же решил не заострять внимания на дерзкой фразу Янека.
– Старых меринов у нас предостаточно, меча достойного нет, ломай подкову!
Янек кивнул головой, был уверен в себе. И впрямь, без особых усилий сломал железный полукруг.
Указующий Перст, довольный, потер руки. – Вижу, подковы для вас явно не тот предмет. Однако у меня, голубчики-субчики, припасена еще одна штуковина. – Генерал сделал знак и Еремов подал ему ручные кандалы. – Сии железки, пожалуй, вам не по зубам открыть? – обратился к Бове. – Начальник тюрьмы наденет тебе их на руки, а ты сам сними их.
– Как же это?
– С мыльцом ли, рвануть ли, твое дело!
– Никак нет, ваше-ство! – решительно отстранился Бова. – Ломать ни в коем разе, сие имущество казенное. Ежели соизволите – могу сальную свечку без соли съесть.
Указующий Перст так и предполагал, что Бова откажется от такого предложения. По неписанным тюремным законам, который, как Отче наш помнит любой уголовник, под страхом смерти запрещено выдавать начальству каторжные таинства, секреты – сокрытие картишек, оружия, денег, тюремную азбуку, язык, особливо держат в секрете бродяги способы освобождения от кандалов.
Эти тайные таинства передаются у «иванов» из поколения в поколение. Указующий Перст усмехнулся, он лично узнал сии тайны во время своего хождения по этапу, в молодости, чтобы изучить уголовный мир, лично прошел по «Владимирке». Позже, читая романы из жизни преступного мира, улыбался: «Писаки-выдумщики изображали арестантов, которые перед побегом долго перепиливали железные цепи. Зачем сие? Разве что для щекотания нервов слезливых барышень. Истые атаманы и без пилки могли освобождаться от кандалов»… Прекрасно понимал генерал, что выведать секреты да еще на людях, будет нелегко. За молодого поляка он поручиться бы не смог, но в том, что Бова владеет уголовными секретами, сомневаться не приходилось. Хотя, как ни могуч бродяга, но и он боится воровского правила: арестанта, что вольно или невольно выдавал начальству таинства, «пришивали» то есть казнили свои же товарищи. Правда, вину «крота» нужно было еще доказать. Тут бродяги были щепетильны, «законы артели блюли свято. Сплетням и наговорам не верили. Для «доказа» по всему уголовному миру из конца в конец страны ходили «записки», повествующие о той или иной провинности бродяги, требующие «прикрытия» отступника. Вспомнил Указующий Перст и такое уголовное правило: казнить «крота» можно было после получения «семи записок».
Однако, несмотря на все сложности, генерал на сей раз хотел публично доказать подчиненным, чего стоят их упования на крепость оков
– Слушай сюда, «Бова – копченный». Раньше я упрашивал, теперь – приказываю! А мои приказы на острове исполняются с быстротой и рвением. – Указующий Перст заметил, что Бова на мгновение заколебался. – Откажешься, многократно о том пожалеешь. Хотел тебя из Дуэ в Александровск перевести, теперь подумаю.
– Эх, была ни была, житуха лесная! – махнул рукой Бова. – Потешу благородное собрание. Зовите своего ката.
– Я давно здесь, откликнулся палач Комелев. Подними-ка ножку, надену тебе наши штиблетки. Надо бы на руки, но как тогда ты их снимать будешь? – и ловко защелкнул ножные кандалы.
– А теперь обращусь к молодому поляку. – Что вы можете привести в доказательство своей силы?
– Разрешите монету рублевого содержания. Хотя…или лучше дайте кочергу кухонную. Взяв ее в руки, он напрягся и завязал кочергу так, что образовался некий узел. Дамы ахнули. Молодые офицеры восхищенно заговорили, закивали головами. Лиза привстала со стула.
– Чистая работа! – похвалил поляка генерал, стал рассматривать согнутую кочергу.
На середину вновь вошел Бова в сопровождении палача. Комелев собственноручно проверил прочность кандалов и подкандальников, Оковы были еще теплыми, склепаны на совесть.
– Нехай палач глаза отведет! – потребовал Бова.
– Господа, уважим на сей раз просьбу и все тут! – скомандовал Указующий Перст. – Нам с каторги не бежать. – Он сразу смекнул: бродягу хоть четвертуй, на людях секрета не выдаст.
Команда была незамедлительно выполнена. Бова встал вполоборота к Янеку – не больно-то доверял политическому. Поляк успел заметить, как тот достал из кармана фуфайки кусочек черного мыла. Бова нагнулся, стал проделывать замысловатые манипуляции, позвякивая оковами. Казалось, прошла всего одна минута. И бродяга торжествующе выпрямился, держа в руке снятые с ноги кандалы.
– Прошу, как говорят, любить и жаловать! – не сдержал радости Бова-Королевич.
Гости разом повернулись к бродяге и опешили. Во дворе воцарилась напряженная тишина. Все видели, как злорадно улыбался Указующий Перст. Поначалу не поняли причины. Первым догадался Еремов, тихо ойкнул. Теперь офицеры и надзиратели, уразумеют: хитроумный генерал преподнес им под видом развлечения предметный урок, воочию показал, чего стоят в действительности железные «бубенцы», на которые охрана обычно возлагает столько благих надежд.
– Благодарю за урок, братец! – Генерал вплотную шагнул к поляку. – А ты, молодой человек, сумели бы освободиться от кандалов без посторонней помощи?
– У меня, ваше превосходительство иной способ освобождения от кандалов. – Янек почему-то взглянул на Лизу и ему показалось, девушка чуть заметно покачала пальцем, предостерегая от дерзостных речей. Он смешался, попытался неумело исправить сказанное ранее. – Способ мой заключается в том, чтобы не угодить в цепи после освобождения.
– Браво, браво! Ты делаешь успехи – хитро  сощурился Указующий Перст. Хотя Бова – экий силач, был правдивее.
Янек едва сдержался, кинул презрительный взгляд в сторону бродяги. Лишний раз убедился в лицемерии уголовников. «Иваны» на словах гордятся тем, что свято блюдут тюремные традиции, воровские законы, а на деле…
– У этих людей свои понятия о чести, у поляков свои.
– Сильно сказано. – Генерал не знал: осердиться или не заметить колкости. В душе он разделял слова поляка. И тут кто-то осторожно тронул его за рукав. Указующий Перст обернулся, перед ним стоял дежурный офицер из штаба, лицо его было взволнованным.
– В чем дело? Разве не видишь, праздник?
Привстав на цыпочки, офицер стал что-то быстро шептать генералу на ухо. Лицо Указующего Перста мгновенно сделалось хмурым, озабоченным, брови сошлись к переносице.
– Господа! Прошу меня извинить. Праздник продолжается, гуляйте пока без меня. Думаю, скоро вернусь. Ничего не поделаешь, служба…
Через сутки Указующий Перст нашел возможность самолично посетить 13 камеру главной Александровской тюрьмы, где после праздника содержались в ожидании своей дальнейшей судьбы недавние борцы-супротивники.
Генерал запросто вошел в камеру, спокойно присел на край нар, снял папаху, ладонью, как простой смертный пригладил волосы...
– Мне доложили, что праздник хорошо продолжился, замечаний не было. А вы знаете, я не оставляю без внимания ни одно злое дело, как и доброе. Посему, – он обратился к Янеку, – ну-с, поляк с печки бряк! – повторил присказку Бовы, – признавайся, какую награду хотел бы получить от меня лично?
– Это надобно продумать, ваше высокопревосходительство. – Янек заулыбался. Обнажив ряд белоснежных зубов, местная цинга – скорбут еще не добрались до них
– Лады, вполне дружелюбно ответил Указующий Перст, три минут тебе хватит для решения? Хватит. Генерал глянул на часы. Ну, а ты, Бова-Королевич тоже думать намерен? Учти, у меня характер переменчивый.
– Никак нет, ваше высокопревосходительство, переведите меня в Александровск, опостылел дуйский острог.
– Что там худое?
– Да, все худое: эти печки-коптилки, мертвая тишина, лучше бы розги применяли, а при такой тишине, мне далее жить невмоготу.
– А не дашь тяги через мыс Погиби зимой?
– Привык я к тюремной жизни, а на воле…надоел мне тамошний сплошной обман. Я порой начинаю путать, где свобода – здесь или там?
– Верно толкуешь. Сделаю нарушение 25 параграфа, переведу поближе к своей персоне, но при первом срыве – возвратишься в Дуэ.
– Премного благодарен, ваше высокопревосходительство.
– А ты  Алешка Попович, что надумал?
– Слушок у нас прошелестел, будто в стойбище через десять дней праздник медведя состоится. Вот бы нам с Бовой тамошним гилякам русскую да польскую силушку показать.
– Постой, постой, в твоих словах зерно истины просматривается. Гиляки нам будут не просто благодарны, они еще…Указующий Перст неожиданно протянул поляку руку…Предложение, как говорят при царском дворе с благодарностью принято!

ТЫЛГУРЫ ОТ АВТОРА

Мне повезло, после прихода на Сахалин наших войск, меня с семьей поселили в дом на Амурской улице в Тойохара. Напротив дома была японская гимназия и мой хозяин Негоро-сан руководил сим учебным учреждением до прихода нашего брата на остров. Половину дома занимала его семья – жена и больной сын пятнадцати лет. Сам он был японцем по национальности, однако корни его шли от айнов, Наверное, поэтому Негоро-сан, немного говоривший по-русски, был фанатиком этого загадочного народа, собирал фольклор, резные айнские украшения, сам втайне писал книгу под коротким, но звучным названием «Айны».
Так, с его легкой руки я стал внимательным слушателем, а затем и поклонником народа айнов, которые по легенде, пришли на землю, с красной планеты – Марса.
Двухлетнее общение с всесторонне развитым полуяпонцем-полуайном обогатило мои скромные познания. Посему, все, о чем я буду вспоминать ниже в своих тылгурах, в основном и будет навеяно увлеченными рассказами одного из последних сахалинских айнов, доктором Негоро-сан…

МЕДВЕЖИЙ ПРАЗДНИК, ЧТО ЗА ДИВО!
 
За вечерним чаем Указующий Перст рассказал домашним о разговоре с Бовой и Янеком. Ну, бродягу он понимал: пребывание в Дуйском остроге – смерти подобно, пожалуй, все тамошние обитатели только и мечтают о препровождении в столицу острова, в Александровск, но вот поляк просто удивил, ему, видите ли захотелось побывать в стойбище, на медвежьем празднике. Не деру ли дать задумал? От стойбища до мыса Погиби – рукой подать, а там…самое узкое место, соединяющее Сахалин с материком, но…вдруг горячо заговорила Лиза, удивляя отца и мать.
– Медвежий праздник – самый значительный для гиляков да и для айнов, да и для других четырех народностей, что населяют наши земли.
Представляете, он продолжается несколько дней и проходит в основном по ночам.
– Пяти народностей? – переспросил Указующий Перст. А я считал, что в основном тут кроме нас – поляки да гиляки – скаламбурил генерал и довольный сам собой, заулыбался.
– Русских и поляков я не считаю, – упрямо продолжала Лиза, говорю о коренных народностях. Это эвенки, ороки, гиляки, айны, нанайцы и прочие.
– Очередная дикость! Усмехнулась Мария Александровна. Кругом у гиляков Хозяева, кругом злые и добрые духи.
– Маман, у гиляков два главных Бога – Палыс – бог тайги и гор и Толыс – бог моря.
– А кто их видел, этих богов? – не унималась генеральша.
– Палыс живет на самой высокой горе, на Камышевом хребте, ездит по своим владениям на нарте, запряженной медведями. Он владеет всеми зверями и посылает их охотникам.
– Странно, – хихикнул Указующий Перст, раскуривая трубку, – а я считал, что на Соколином один хозяин, генерал Кононович, видать, ошибался. А ты, Елизавета Владимировна, все еще собираешь эти дикие бредни?
Щеки Лизы вспыхнули румянеем. Некоторое время она не могла вымолвить ни слова, собиралась с мыслями. Наконец взглянула прямо в глаза отца.
– Прости меня, но я всегда считала своего отца разумным, широко мыслящим. У людей с глубокой древности сложилось много обычаев поклонения добрым духам. А как иначе? Гиляки представляли остров Сахалин  живым существом – огромной нерпой. Полуостров Шмидта головой этой нерпы, мыс Крильон и мыс Анива ее ластами. И что еще любопытно: Охотское море они сравнивают с большим стойбищем, которым управляет хозяин воды Толыс. Он, представьте себе, имеет в пучинах моря юрту. Откуда посылает рыбакам  морского зверя и косяки рыбы…
– Вынужден во многом согласиться с тобой. Не зная законов природы, сознавая свое бессилие перед ней, гиляки считают, что благополучия в жизни можно добиться только с помощью богов, да и всевозможных обрядов и запретов. Указующий Перст встал из-за стола, прошел к окну. Попыхивая трубкой, стал смотреть на закат, которым всегда любовался. Мыс Жонкьер, «Три брата» три черных кекура, три скалы при входе в бухту стояли своеобразными часовыми. И на их фоне сахалинские закаты всегда будоражили воображение генерала, солнце осторожно проскальзывало между черными скалами, оставляя позади себя нагромождение необычайно странных облаков-видений. Они представляли собой буйство тревожных красок, которые ни секунды не стояли на месте, переплетались друг с другом, жили своей особой жизнью. И почему-то генералу вдруг припомнилось последнее посещение острова Божьей Матерью. Самолично он Богородицы не видел, однако отец Ювеналий горячо утверждал, что Она появилась над каторжанской церковью, свидетелями тому были верующие люди, и накрыла своим сверкающем покровом храм и часть города, где размещалась тюрьма. И еще взволнованный отец Ювеналий поведал ему, будто покров Божьей Матери был не сплошь золотым, как всегда. А нес на себе сверкающие стрелы. Что бы сие означало, священнослужитель объяснить не смог.
Указующий Перст прошел в кабинет и стал рассеянно просматривать почту, а мысли почему-то его были в селении Пойтанов, где готовился медвежий праздник. Все осложнялось тем, что на остров должен в эти дни прибыть с инспекцией самолично генерал-губернатор Приморского края, всеведущий и всемогущий в этих местах барон Корф. Дотошный старик всегда при встрече любил подчеркивать свое превосходство, задавал вопросы, на которые редко кому удавалось ответить. И генерал вдруг затревожился. Коль прибудет барон, обязательно захочет посетить медвежий праздник. Станет разговаривать с ним, с Кононовичем. А готов ли я отвечать на его неожиданные, порой не больно-то умные вопросы? Вряд ли.
Само собой на память Указующему Персту пришли изречения из так называемого «зерцало мудрости». Откуда они вообще появились, вспомнить не мог, но…здорово кто-то придумал из этих гиляков: «будь подобен морю, у которого никогда не волнуется дно»,  «со стороны сильных – умей прощать обиды». Или такое выражение: «когда недруги хулят тебя, сиди молчаливо, со спокойным видом, хотя и будешь охвачен гневом», «когда встречаешься с незнакомым человеком, не хвали самого себя и не унижай других, не поглаживай во время разговора свое лицо и голову. Это – действие человека, попавшего, оказавшегося в тупике». И еще генералу припомнился разговор с глупым старшинкой Егоркой, который «выдал» ему парочку гиляцких правил: «не проси и не бери ничего лишнего, учись жить, как живут волки», «уважай все живое»…
А Лиза, разгоряченная недоверием матери, все говорила и говорила и по мере того, как Мария Владимировна слушала дочь, становилась задумчивей и молчаливей. Генеральшу впервые удивили два обстоятельства: откуда у ее тихой, благонравной девицы столь непонятная тяга к изучению гиляцкой жизни. – Гиляки по-нашему – собаки, а что может быть интересного, увлекательного у собак, – размышляла генеральша. И еще ее беспокоила судьба дочери. Лизавете пора бы выйти замуж за приличного человека с достатком, с дворянским званием, а она…Все говорила и говорила, о том, что однажды уже была на подобном зрелище, видела праздник собственными глазами.
– Маман, ты только вообрази, как это прелюбопытно и даже удивительно: медвежонка, найденного в лесу, выращивали в клетке три года. Хозяйка первое время кормит медвежонка грудью, называет его «сынок», гладит и целует во влажные губы…
– Ну, какая мерзость! Это уже слишком! – Вспыхнула генеральша. Она резко отодвинула стул, поспешно вышла из комнаты, хлопнув дверью.
 
ЭТОТ ЗАГАДОЧНЫЙ ВЕЛЯВОВ
 
Старому китайцу Ли Янек как-то сразу доверился, хотя отлично понимал, что вел себя легкомысленно. Прежде чем идти к связному, Янек с помощью старосты тюрьмы Бовы выучил несколько китайских фраз.
Вот и в этот раз, перейдя дорогу, постукав чоботами друг о дружку. Стряхнув пыль, Янек остановился у входа лавку, залюбовался цветными фонариками, пестрыми бумажными драконами. На красной доске у дверей были нарисованы два знака – иероглифы счастья.
Янек осторожно приоткрыл дверь, громко поздоровался. И тотчас услышал в ответ:
– Цин, цин! И опять цин-цин! Пожалуйста, пожалуйста! – Старый Ли будто специально поджидал Янека. Раздвинув обе створки дверей. И с полупоклоном пропустил гостя в лавку. Янек огляделся по сторонам, каждый раз китаец чем-нибудь обновлял лавку. Вдоль стен висели вазочки, расписанные опять же драконами. На низеньком столике чадила плошка с благовониями.
Янек церемонно склонил голову, скинул у входа тяжелые чоботы, с чувством пожелал хозяину «фай-цай» – счастья и богатства. Подобрав руками полы арестантского халата, по приглашению китайца опустился на толстую рисовую циновку. Старый Ли присел рядом.
– Как здоровье уважаемого хозяина? – вежливо осведомился Янек. Хорошо усвоил уроки Бовы. Азиаты не начинают серьезного разговора, прежде чем не осведомятся о здоровье, не поговорят о погоде, или иных пустяках. Однако старый Ли неожиданно, забыв про степенность, с жаром заговорил:
– Бедный китаец Ли совсем было помирай. Все болит. Немножко знай тибетскую науку, Ли себя вылечил. Левый пульс – темное начало, правый пульс – светлое начало. Темное начало принадлежит легким, светлое – желудку. Если темное и светлое начала враждуют, смотрят в разные стороны, образуется огонь, он порождает жар в теле. Самое главное в мире пять начал: металл, дерево, огонь, вода и земля. Годы у меня совсем постарели, дух слабеет, не хватает огня, мало воды. Левый пульс шибко худо был. Жар из легких поднялся наверх, не хватило воды, чтобы справится с ним. Произошла закупорка – опасная болезнь, – старый Ли покачал маленькой головкой, помолчал.
– Как же вы победили опасную болезнь? – нарушил молчание Янек.
– Очень просто. Надо было вызвать мокроту, очистить легкие, чтобы вода одолела огонь. Так бывает всегда – учат тибетцы, великие лекари Поднебесной: жар спадет, огонь отступит, и болезнь бежит безо всяких лекарств. – Старый китаец словно мельком взглянул на часы-ходики, встал, покряхтывая.
– Хао, хао! – сказал довольный сам собой.
– Хорошо по-русски! Теперь ты будешь немножко, мала-мала кушать соя. – Оглянувшись на дверь, китаец, словно кошка, юркнул за перегородку, оставив Янека одного. Быстро вернулся. Поставил перед поляком миску с распаренной соей. Спохватился – забыл принести куайцзы, палочки для еды. Поставил на стол кувшинчик палочек. Янек выбрав коричневые с белыми ободками, принялся за еду.
– Закон велит любой разговор начинать с погоды, – сощурился китаец. – Только миска сои для узника дороже солнца на небе. Моя шико-шибко ходи, а ты мала-мала кушай, чай кушай. Совсем мала отдыхай. – Заметив, что Янек даже есть перестал, старый Ли торопливо добавил, хитро прищурясь, – не надо терять лицо. – Китаец вышел, стукнула дверная щеколда…
Старый Ли долго не возвращался. Янек походил по комнатушке, пощупал мешки с тканью, опустился на теплый пол, прислонился спиной к бамбуковой ширме, затянутой синим шелком. Незаметно для себя задремал. Кажется, он спал всего одно мгновение – лег и встал. Что-то звякнуло, послышались легкие шаги. Янек приоткрыл левый глаз и не поверил увиденному…
На пороге стоял, широко улыбаясь Гилярий Госткевич. Один из руководителей Краковского отделения партии «Пролетариат». На Сахалине он жил на частной квартире, и по слухам, являлся тайным руководителем группы польского сопротивления, но так как был опытнейшим революционером, вел себя настолько осторожно, что слыл среди начальства «исправляющимся»...
Разговор с Гилярием получился коротким. Дядя Гилярий сообщил, что готовится встреча русских и польских свободолюбов. Но есть подозрение, что в группе завелся предатель.
– Чем я могу помочь обществу?
– Проверь-ка по возможности дело Петра Горкуна, он в поварах числится. У тебя есть связи в канцелярии, попытайся заглянуть в личные дела политических, в переписку Указующего Перста с жандармским управлением, не оставляй без внимания не только разговоры служащих, но и рапорты осведомителей. Все понял? Тогда храни тебя Матка Бозка!...
Янек шел по улице, не обращая внимания на моросящий дождь со снегом. Где-то в бараке рыдала гармоника и хриплый голос выводил:

Уж как чужа мне дальняя сторонка,
Она горем да огорожена
Тоскою да нанасажена,
Слезами да исполивана…

Янек, взволнованный тайным заданием, шел и вспоминал недавнее прошлое. Сколько долгих лет искали пути для совместных действий русские народовольцы и польские члены партии «Пролетариат». Еще в 1879 году газета «Рувность» писала: «Мы, польские социалисты, живо чувствуем и понимаем героическую борьбу, которую ведут русские свободолюбы со своим правительством. С замиранием сердца следим за каждым ее проявлением».
Вспомнил Янек и о том, как они волновались, когда в Женеве состоялся съезд политических эмигрантов – русских и поляков, литовцев. Там кое-кто предложил построить революционные организации по национальному признаку. Это встретило резкий отпор со стороны русской и польской сторон. В принятом обращении было сказано следующее, Янек помнил решение слово в слово: «Мы твердо убеждены, что союз социально-революционных сил в границах России не только в данный момент усилит интенсивность действий этих сил в борьбе с нашим общим врагом, но и явится гарантией от всяких попыток использовать в других целях результаты наших трудов и нашей борьбы»…
Раздумывая обо всем этом, припоминая задание дяди Гилярия, Янек чуть было не прошел дом, в котором жил старик-отшельник, поляк, участник восстания 1863 года. Янек слышал о том, что он имеет право выехать на родину, но не желает воспользоваться этой возможностью. Объясняет просто: выращивает овощи, раздает младшим братьям-каторжанам.
Дедушка Вацлав оказался беззубым, сгорбленным, седым. Он едва передвигался, опираясь на суковатую палку. В синих, по-детски прозрачных глазах не отражалось даже любопытство. Узнав, что перед ним поляк, дедушка пригласил Янека отведать хлебного кваса с луком. Они присели на циновку.
Янек зашел к старику, чтобы своими глазами увидеть одного из тех волонтеров, кто смело выступил с оружием в руках против царизма. И мечтал расспросить о русских офицерах, перешедших на сторону восставших. Только старик ничего вразумительного ответить не смог. Смутно помнил одного русского. Янек понял: ничего путного от старика не дождешься. Собрался уходить, как вдруг дедушка Вацлав выпрямился и, глядя в лицо Янека, прочитал такие строки:

Поляки, к нам! Скорей в объятья,
Славян одних мы племена.
Ваш кончен плен, разбиты цепи,
И наша длань крепка, сильна.

– Чьи это стихи?
– Того самого русского офицера. Старый Вацлав, правда не помнит, что ел вчера, но то, что было давным-давно, помнит хорошо. И еще он смутно упомянул, будто раньше видел сего офицера в городе.
– Каков собою был тот офицер? Внешностью? Возрастом?
Старик стал с трудом вспоминать. Медленно подбирая слова. И по мере того, как говорил, Янеком овладевало страшное волнение. Тот молодой русский офицер был удивительно похож на человека, носящего нынче фамилию Велявов…   
 
ПРАЗДНИК ТРИ ДНЯ
 
Ровно за двое суток до начала медвежьего праздника в стойбище Пойтанов, да и в Александровск начали съезжаться гости. Господи! что за столпотворение началось в этом тихом, заштатном городе! По улице то и дело мчались то оленьи, то собачьи упряжки, городовые, прибывшие по такому случаю из города дивились пестрому люду.??? После короткой беседы с Указующим Перстом Бронислав Пилсудский и два айнских гостя – шкипер зверобойного суденышка Нгаси и худенькая девушка Чернава уединились за большим зимником Егорки, присели на пеньки и заговорили на айнском языке. Девушка мечтала быть учительницей, довольно хорошо знала японский и айнский языки, кропотливо изучала быт и культуру своего любимого народа. Эта троица несколько уединялась от шумной ватаги приезжих.
Чернаве не больно-то нравился нынешний праздник. У них он проходит по иному, но гости не вправе указывать хозяевам на их вековые традиции. Шкипер был суровым на вид моряком, носил странную фуражку с неким «крабом», кои носят пираты, за поясом у шкипера торчала блестящая рукоятка айнского кинжала.
Лиза очень быстро отыскала эту троицу и без предисловий начала допытываться у Пилсудского и будущей учительницы, каково им живется на берегах Тыми, правда ли, что недавно вождь племени получил послание от ученого Штернберга, который авторитетно утверждал, что народ айнов – исключительный народ, ибо нет в истории мировой культуры свидетельств о том, откуда и когда он появился на земле.
Неожиданно для айнов где-то рядом забили бубны, застучали трещотки, полилась мелодичная музыка – видимо, играли сразу на двух музыкальных бревнах. С небольшой возвышенности стали спускаться людишки в масках, с размалеванными руками. Они нестройно выкрикивали некие ритуальные песнопения. Но когда чей-то сильный молодой голос встрепенул всех, айны то же поднялись. А парень пел такие слова: «Под березою, под бере-зою, рябчик мо-ло-дой. То сожмется в ком, то снова виден над травой. Ну а кижуч сам горделив и смел, прямо к берегу, прямо к берегу летит, как,  шаман мор-ской»…
 
ТЫЛГУР ОТ АВТОРА – видения, шаманы, сказания, былое.
Эх, шаманы, шаманы народов севера. Без них просто немыслима жизнь родов. Приболел ли кто, задрал ли кого медведь, сразу вспоминают про шаманов. Автору доводилось видеть сих лекарей в деле.
Один из притоков реки Тымь знаменит местностью, которую нивхи называют «бугром шамана». Как рассказал мне вождь нивхского племени Владимир Санги, именно там сие произошло: пригласили люди стойбища большого шамана из селения Чпйво звери никак не шли в капканы. И шаман провел великое камлание неистово бил в бубен, кружился в немыслимом танце и так увлекся, что достигнув великого духа, шаман превратился в вихрь и вылетел в томскут – дымовое отверстие на потолке. И зверь, странное дело, пошел в капканы…
   
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ, ВСТРЕЧИ ГОСТЕЙ
 
 На удивление жителей стойбища припожаловал из села Рыковское каторжанин Бронислав Пилсудский, у себя на поселении в Рыковском он считался политическим и посему жил на частной квартире, имел право отлучаться на срок не более суток. Был он худ, с впалой грудью и с лицом измученного тяжкими уроками человека. О нем Указующий Перст уже знал многое: поляк из дворянской семьи, родословная коей идет аж с 13 века. Вроде бы ученый, а работает в Рыковском плотником и скотником. О его прошлой литовской жизни знал только Указующий Перст... Богат, шибко богат был статейный список сего то ли литвина, то ли поляка. Будучи студентом Санкт-Петербургского университета был осужден вместе с Александром Ульяновым на смертную казнь, за попытку покушения на Александра III. Однако государь помиловал бунтаря, заменив смертную казнь 15-летней каторгой на Сахалине. В докладной  начальника Рыковского поселения говорилось, будто сей ссыльный полностью отошел от революционной деятельности, стал чаще общаться с коренными жителями национальности айну, изучает их обычаи, учит айну русской грамоте. А сие для нашего великого государства есть благо, ибо каждый новый народ, примкнувший к России, прибавляет ей мощь и славу.
После докладной и разрешил Указующий Перст не токмо прибыть Пилсудскому на медвежий праздник, но и привезти сюда двух старшинок сего народца.
Учтиво передав супруге Указующего Перста дары от начальника Рыковского острога, Пилсудский упросил генерала позволить ему встретиться с Лизой, как он выразился, «на предмет изучения общих с ней интересов о житии и бытии коренных народцев острова». Указующий Перст поморщился, но разрешил.
Накануне отъезда в стойбище Пойтанов, природа на острове словно взбесилась. С утра налетел на город тайфун, стали ломаться столбы, на которых крепили газовые фонари, то и дело яростный ветер срывал ветхие крыши с домишек и бараков, быстро пустели главные улочки. А потом, как это постоянно бывает в здешних местах, небо вдруг очень быстро очистилось, стало одного цвета с водой в заливе, лишь только приливные волны все гнали и гнали клочья пены на берег.
А в это самое время Лиза и Бронислав Пилсудский, по разрешению генерала, вели наставническую беседу с группой тех, кто готовился поехать на «медвежий праздник». Все было обставлено, как шутили собравшиеся, как в Париже в просторной хозяйской комнате поставили стол, а на нем две тарелки с пирогами, от которых шел одуряющий запах. Пироги были, естественно с рыбой, а запивать еду можно было домашним квасом.
  Бова-Королевич, Янек, начальник тюрьмы Велявов, доктор Скрыпник слушали наставления, как себя вести на празднике медведя, чтобы не огорчить  гиляцких старшинок, а возможно, и самого генерал-губернатора Приамурского края престарелого барона Корфа, оному было загодя послано с нарочным приглашение.
– Итак, – Елизавета Владимировна, – начала тихим голосом говорить о правилах поведения во время встреч с местным населением, чтобы не попасть впросак, – у каждого народа есть много своих правил. Так, во время застолья имеет значение даже то, как рассаживаются гости.
– А чего там, какое займешь местечко поближе к водочке, так и гужуй! – Бова сегодня был «в ударе», сыпал шуточками, постоянно улыбался. И то после «мертвой тишины», после побоев, вдруг очутиться в доме самого Указующего Перста, да еще на кухне с пирогами.
– Я продолжу, – Елизавета раскрыла тетрадку и прочла: «как нужно садиться за обеденный стол? Большинство мужчин садятся либо на шкуры, либо на кошму, на левом колене, выставив вперед правое колено. Сидеть, поджав ноги под себя имеют право только богатые люди и шаманы. Запомните, нельзя сидеть на подогнутых ногах, с ладонями на коленях – поза сия показывает, что человек признает какую-то свою вину... Обувь обычно снимают и ее ни в коем случае нельзя класть подошвами в сторону иконостаса, показать кому либо подошву – значит оскорбить его.
– Позвольте и мне сказать о трапезе, – вставил Бронислав Пилсудский, – не советую брать со стола те куски мяса, которые лично тебе приглянулись. Запомните на празднике мужчинам обычно подают на деревянном подносе мясо голени и бедра. Голова зверя с окрашенными рогами и с надрезом на лбу преподносятся главному гостю.
– Ладно, с едой разберемся, а вот ежели горячительное питье, как оные брать? – спросил начальник тюрьмы Велявов. Его, конечно, малость смущало, что рядышком, почти на равных сидели каторжники, но удержаться от вопроса он не смог, слышал, что в стойбище Пойтанов больно крепкую самогонку варили гиляки из сквашенного молока, но время берет свое, и нацмены стали с чьей-то легкой руки настаивать питье на мухоморах. Сам пробовал, с ног сшибает. Ее еще туточки называют «фокстрот бегом на месте». Вроде бы трезв, как стеклышко, а ноги словно к полу приросли...
– О, это серьезный разговор, – вставил приезжий Пилсудский, – алкогольные напитки до прихода на север русских были мало известны местным народам. – Давайте господа чуть позже напомним о запретах на празднике, а теперь я расскажу вам легенду, откуда появились медвежьи праздники, – вновь взяла в свои руки бразды правления. Лиза сегодня не узнавала сама себя. Видела, с каким вниманием слушали ее солидные люди и от мысли, что она учить их становилось приятней на душе и хотелось долго-долго рассказывать все, что она собрала за долгие годы. Оказывается, у северян любой человек может спокойно зайти в любой дом и ему хозяева будут рады. А сколько запретов существует у коренных народов! Лесного голубя, к примеру, убивать нельзя, грех, кидать в огонь кости лося – грешно, нельзя выбрасывать собакам головы рыб – не будет улова, нельзя гнать скотину ольховой талинкой – болеть будет при отеле, живую рыбу нельзя резать ножом поперек – рыба в сетях пропадет.
Тяжело вздохнул доктор Скрыпник, узнав о том, что истинно любящие друг друга люди перед сном обмениваются ста крепкими поцелуями в нос и в ухо «Почему не в губы?» – подумал доктор.
– А знаете, откуда пришел к народам медвежий праздник? То ли из древней легенды. То ли из сказки   – однажды девушка во время сбора ягод в лесу провалилась в медвежью берлогу. И провела там всю зиму. Родичи ее давно похоронили, однако весной она благополучно вернулась в стойбище и родила медвежонка. Девушка росла потом уже в человеческой семье и вскоре у нее родился еще один сын – человеческий. Когда братья выросли, они решили померяться силами, и младший убил старшего. И якобы перед смертью мудрый медведь заговорил, он поведал людям, как надо людям охотиться на его сородичей. И еще он рассказал, как следует хоронить убитого медведя и тем самым установил порядок обрядовых действий, направленных на почитание его как священного предка и покровителя…
Беседа была в полном разгаре. Слушатели внимали, ели и пили и когда речь зашла о запретах, кои необходимо знать, будучи на празднике, распахнулась дверь и в просторную хозяйственную горницу вошел сам Указующий Перст. Он зорко оглядел слушателей, понюхал кувшин с квасом, убедился, что это не спиртные напитки и сказал: «Засиделись вы допоздна, спать пора, вам в людской постелено. Марш-марш! Завтра вы чуть свет отправляетесь в стойбище и смотрите там у меня, чтобы без самодеятельности».
Дверь за Указующим Перстом закрылась. И собравшиеся начали расходиться, в горнице было тепло и духовито, а за окнами снова свистел ветер, грохотал гром, вселяя страх людям: обычно гроза зимой сулила большие неприятности.
А в самом стойбище, несмотря на погоду, уже во всю царило радостное настроение. Возле зимника старого охотника Мызгуна, что стоял на небольшом взгорке, откуда хорошо просматривалась дорога в город с одной стороны и песчаная лагуна моря с другой. С раннего утра возле большой клети толпились мальчишки с нарисованными углем усами. Это давало им возможность стать полноправными участниками праздника, коего не были удостоены женщины.
Медведь по кличке «Бойкий» то и дело вставал на задние лапы, ревел, крутил лохматой башкой. Святой зверь словно чувствовал приближение смерти, однако как уверял старый охотник Мызгун «Бойкий» в душе радовался, ведь приближался момент возвращения его к духам камуев. И еще Мызгун, который являлся хозяином медведя, в который раз повторял про себя правила разделки и забития медведя, а еще он повторял слова приезжего знаменитого шамана. Тот говорил странные слова, которые отлетали от головы старого охотника, мол, ты должен на празднике пояснить людишкам, что медведь приходит в мир людей, живет с ними, затем позволяет людям убить себя и отдает свое тело, приносит себя в жертву. Людишки должны хорошо обращаться с медведем, пока он гостит у них, а после, накануне праздника надо провести обряды, они позволят медведю вернуться в свой мир, чтобы еще много раз возвращаться к людям.
У старого Мызгуна голова шла кругом, никогда прежде он столько не думал, столько запоминал, волновался, жевал священные стружки. И повторял, повторял в уме весь порядок праздника. Сегодня он самый главный человек стойбища. Мызгун прошел к двум большим плоским камням, на которых будет разделываться туша зверя. Провел шершавой ладонью по поверхности и вслух повторил: «пять чисел, из которых состоит праздник: первая часть изготовление священных стружек инау, это он уже сделал загодя. Вторая часть самая главная однако – убиение медведя, третья часть, водворение головы зверя на высокий помост, потом будет кормление гостей мясом медведя и последнее – принесение в жертву собак.
Мызгун утер рукавом малахая вспотевший лоб. О, Духи! Не дайте мне осрамиться перед гостями. Хорошо, что убивать любимца будет не он, а его зять. А ему предстоит наливать вино из мухоморов домашнему духу и должен обратиться к медведю с просьбой извинить за то, что не может больше держать его у себя. И еще, он совсем, однако призабыл, что именно ему, как хозяину медведя предстоит сегодня водить зверя по стойбищу, чтобы людишки могли угощать «Бойкого» свежей рыбой, студнем из рыбьей кожи, людишки должны кланяться зверю и ему, Мызгуну тоже.
Заслышав музыку, Мызгун догадался, шаманка Олька заиграла на музыкальном бревне, давала знак  мужчинам собраться в приготовленном месте, самим женщинам присутствовать на празднике строго запрещалось. Мызгун спохватился, мысленно укорил себя: «такая почесть выпала ему, такое благополучие ждет его зимник, его родичей, нельзя мужчине самому превращаться в студень. Жаль, у него нет мамки – женки, придется самому также проверить приготовление главных блюд, а именно: «осакте» – еда из молок, «муви» картошка с тайменем и саранкой, салат из мороженной наваги и, наконец «солима» – трудное кушанье, салат с жареными лепешками с брусникой»…
Охотник бодро стал спускаться в стойбище и тут увидел, что по узкому зимнику, мчатся несколько собачьих упряжек, вздымая снежную пыль. Впереди, на богато убранных нартах с двумя бубенчиками ехал знакомый ему большой толстый начальник тюрьмы, как называть его Мызгун никак не в силах был запомнить.???
Первый день праздника прошел в сплошной суматохе. До самого полдня ждали важного гостя, барона Корфа, однако старик так и не приехал, хотя был уже в Александровке, а потом все перемешалось: день сменился бурным вечером, тихое стойбище превратилось в северный балаган. Неподалеку от зимника Мызгуна разожгли большой костер, в который женщины все время подбрасывали не только приготовленные ветви ольхи и лиственницы, но и священные стружки инау, гости, вероятно забыв, кто из какого рода-племени взялись за руки и стали водить своеобразные хороводы, гиляки пели свои заклинания, ороки – свои, а гости в сопровождении местных жителей бродили между зимниками, смотрели капканы и торговали мягкую рухлядь, то и дело вновь и вновь возвращались к клети, где вовсю гужевал медведь – ему натащили гору заманчивой еды – рыбу, мясо оленя, юколу и строганину.
Лиза, доктор Скрыпник и Пилсудский уединились от гуляющего народца. Лиза и Пилсудский присели на чьи-то нарты. А доктор Скрыпник прислонился к кривобокой лиственнице, стал наблюдать за девушкой. На что Лиза заметила: «перешагивать через мужскую одежду, через хорей, длинную палку, которой погоняют упряжку, тем более садиться на чужие мужские нарты нельзя. Но какое это имело для них значение – в кои веки произошло здешнее чудо –  собрались родственные души. На впалых щеках Пилсудского играл туберкулезный румянец, доктор Скрыпник был суетлив и безмерно счастлив – рядом, совсем рядом все время находилась Лиза – предмет его обожания, а сама генеральская дочь, горячо испрашивала Пилсудского о житье-бытье тамошних ороков и гиляков. Лиза давно переписывалась с ученым каторжником, но разве можно было в кратком письме, которое, кстати, обязательно просматривали местные цензоры, рассказать об увиденном, было невозможно.
– Жить в остроге тяжко, – вздохнул Пилсудский, у власти сила, а мы…так, жалкие уродцы. Хотя и бывшие борцы за свободу. А что может сделать слабый против сильных?
Генеральская дочь улыбнулась чему-то своему и припомнила сказку о том, как слабые победили сильного…
 
ТЫЛГУР ОТ АВТОРА

А пока в стойбище в полную силу разворачивается медвежий праздник, я расскажу вам легенду-сказку, которая имеет прямое отношение к празднику. Именно ее нежданно-негаданно припомнила Лиза. Называется та нанайская сказка
Два слабых
и один сильный
нанайская сказка
Один слабый против сильного, что мышь против медведя: накроет лапой - и нет ее! А два слабых против сильного - еще посмотреть надо, чья возьмет!
Один медведь совсем закон забыл: стал озорничать, стал мелких зверьков обижать. Не стало от него житья ни мышам, ни еврашкам, ни хорькам. И тарбаганам, и тушканчикам, и колонкам от него житья не стало. Кто бы его винил, если бы медведь с голоду на них польстился? А то медведь - сытый, жирный! Не столько ест, сколько давит. Понравилось ему малышей гонять. И нигде от него не скроешься: в дупле - достанет, в норе - достанет, на ветке - достанет и в воде - достанет!
Плакали звери, но терпели. А потом принялся медведь их детенышей изводить. Это уж последнее дело, никуда не годное дело - хуже этого не придумаешь! Стал медведь птичьи гнезда разорять, стал в норах детенышей губить...
У мышки-малютки всех раздавил. Раз ногой ступил - и ни одного в живых не осталось. Плачет мышка, мечется. А что она одна сделать против медведя может?
У птички синички гнездо разорил медведь, все яйца поел. Плачет синичка, вокруг гнезда летает. А что она одна против медведя сделать может?
А медведь хохочет над ними.
Бежит мышка защиты искать. Слышит - синичка плачет. Спрашивает мышка:
- Эй, соседка, что случилось? Что ты плачешь?
Говорит синичка:
- Уже время было вылупиться из яичек моим деткам! Клювиками в скорлупу стучали. Сожрал их медведь! Где защиту найду? Что одна сделаю?
Заплакала и мышка:
- Уже черной шерсткой мои детки покрываться стали! Уже глазки открывать они стали! И тоже медведь погубил всех!
Где защиту найти, как спасти детей от него? К Таежному Хозяину идти - далеко. Самим медведя наказать - сил у каждого мало. Думали, думали - придумали. “Чего бояться? - говорят. - Нас теперь двое!”
Пошли они к медведю. А медведь - сам навстречу. Идет, переваливается с ноги на ногу. По привычке уже и лапу поднял, чтобы мышку с синичкой прихлопнуть, одним ударом обеих соседок раздавить.
А синичка кричит ему:
- Эй, сосед, погоди! У меня новость хорошая есть!
- Что за новость? - рычит медведь. - Говори, да поскорее!
Отвечает ему синичка:
- Видела я в соседней роще рой пчелиный. Полетела туда, гляжу - целая колода меду, до краев полная, мед на землю сочится. Дай, думаю, медведю скажу...
Услыхал медведь про мед, сразу про все забыл, слюни распустил.
- А где та колода стоит? - спрашивает он у синички.
- Мы тебя проводим, сосед, - говорит ему мышь.
Вот пошли они.
Синичка впереди летит, дорогу указывает, дальней дорогой медведя ведет. А мышь напрямик к той роще побежала.
Подбежала к колоде, кричит пчелам:
- Эй, соседки, у меня к вам большое дело есть!
Слетелись к ней пчелы. Рассказала мышь, какое у нее дело.
Говорят ей пчелы:
- Как в этом деле не помочь! Поможем! Нам этот медведь тоже много худого сделал - сколько колод раздавил!
Довела синичка медведя до рощи. Показала, где колода лежит. А медведь уже и сам ее увидел, кинулся к колоде, облизывается, пыхтит... Только он к колоде подошел, а пчелы всем роем налетели на него. Стали жать со всех сторон! Машет на них медведь лапой, в сторону отгоняет, а пчелы на него! Заревел медведь, бросился назад. А глаза у него запухли от пчелиных укусов и закрылись совсем. Не видит медведь дороги. Лезет напрямик по всем буеракам, по всем валежинам и корягам. Падает, спотыкается, в кровь изодрался. А пчелы - за ним!
Одно медведю спасение - в воду броситься, отсидеться в воде, пока пчелы не улетят обратно. А глаза у медведя запухли, не видит он, куда бежит. Вспомнил он тут про мышь да синичку. Закричал что есть силы:
- Эй, соседки, где вы?
- Тут мы! - отзываются мышь с синичкой. - Загрызают нас пчелы, погибаем мы!
- Проведите меня к воде! - кричит медведь.
Села синичка на одно плечо медведю, вскочила мышка на другое. Ревет медведь. А соседки говорят ему, куда повернуть, где бежать, а где через валежину перелезать.
Говорит ему синичка:
- Уже реку видно, сосед.
Говорит ему мышь:
- Теперь совсем близко, сосед.
- Вот хорошо! - говорит медведь. - А то совсем меня проклятые пчелы закусали! Чем дальше - тем больней жалят!
Не видит он, что пчелы давно отстали.
Тут кричат ему соседки:
- Прыгай в воду, сосед, да на дно садись, тут мелко!
Думает медведь про себя: “Только бы мне от пчел избавиться, а уж я от вас мокрое место оставлю!”
Что есть силы прыгнул медведь. Думал - в реку прыгает, а угодил в ущелье, куда его мышь да синичка завели. Летит медведь в пропасть, то об один утес стукнется, то о другой... Во все стороны шерсть летит.
Летит рядом с медведем синичка:
- Думал, сильный ты, медведь, так на тебя и силы другой не найдется? Деток моих съел!
Сидит мышь на медведе, в шерсть зарылась, говорит:
- Думал, сильный ты, медведь, так на тебя и силы другой не найдется? Деток моих раздавил!
Грохнулся медведь на землю. Разбился.
Так и надо ему! Зачем детенышей губил?
Набежали отовсюду звери и птицы малые. поклонились они мышке да синичке, спасибо сказали.
Один слабый против сильного что сделать может!
Два слабых против сильного - это еще посмотреть надо, чья возьмет!
________________________________________
 
________________________________________
 



И К НИМ ВОРВАЛАСЬ ЛЮБОВЬ
Шаманка Олька не могла сомкнуть глаз.В который раз ей виделось, будто  по главному тракту едет в стойбище богатырь, которого она давно ждала, видела в очертаниях тумана, в предрассветных бликах. И вот, наконец, сработал ее капкан, услышал ее камлания хозяин тайги Томыс.
Сегодня, когда перед ней лежал ничком тот самый богатырь и почему-то худо приходил в себя, она занервничала. Ей было не по себе – стесняло дыхание, будто ее насильно укутали в меховую шкуру и прижали лицом к гачи – длинной шерсти, что вырастает на медвежьих ягодицах: стоило подумать о том, что во время камлания она «перегрела» Янека и он до сих пор никак не приходит в себя. Загорелось лицо, словно исколотое диким шиповником. Ей страстно хотелось, чтобы Мыргы проснулся, окончательно пришел в себя, обнял ее, прижал к себе ее твердые соски девственницы, нежно, по-русски или по-польски стал говорить хоть что-нибудь про них, про то, что в ином мире называется любовью. У гиляков и орочей все происходило намного проще. Ежели, к примеру, парень пришел в зимник к девушке и стал складывать дрова в поленницу, а отец девушки не прогнал его, а наоборот, обрадовался, принялся брать из этой поленницы дрова, считалось, что поженились, а тут…все было непонятней и сложнее. Брать в мужья парня из-за поленницы дров… это Ольку никак не устраивало. Хотелось, чтобы Добрые духи запели на все птичьи голоса, как весной, а любопытные нерпы, услышав их пение, высунули бы свои блестящие головы, зашевелили от радости усами и стали слушать это неземное пение.
 
И К НИМ ВОРВАЛАСЬ ЛЮБОВЬ
 
Олька впервые, с душевным трепетом, не боясь любопытных глаз, решительно легла рядом с Янеком.  Сколько раз она мысленно обнимала белоголового богатыря, но просыпалась в холодной лежанке, среди вонючих шкур одна-одинешенька. А сегодня Ольку удивило и то, что верный пес даже не лаял на незнакомого пришельца. Он лег у самых дверей и, опустив лохматую башку, замер.
Янек проснулся сразу, неожиданно для Ольки, сел на край топчана и непонимающе уставился на нее… Олька обрадовалась, тихо вскрикнула и тоже замерла в ожидании повторения недавнего блаженства.
Происходило странное, непонятное обоим состояние они были в неком гипнотическом полусне. Ничего более не говоря друг другу, стали медленно раздеваться. Не было произнесено ни единого ласкового слова, не было поцелуев, на них снизошло нечто похожее на знакомство, на освоение завоеванного, того, что оба пришли сюда, образно говоря в «запретную зону». Наконец-то Мыргы-Янек глухо произнес первую фразу: «Разрешите за вами поухаживать, мадам?» «Я не мадам, однако» с дрожью в голосе произнесла Олька и придвинулась к Янеку вплотную. Он с некоей боязнью осторожно, тянул с Ольки малахай и почувствовал, что женщина дрожит, словно в лихорадке. Она  дрожала не от холода, от предстоящего соития. Олька вскочила на ноги, снова опустилась на лежанку.
А он, боясь приблизиться, обнять девушку, тоже дрожал, как в лихорадке. Они еще не испытывали любви, однако инстинкт, пришедший ниоткуда приближал обоих друг к другу. И в какое-то мгновение Олька вдруг вскрикнула и обхватила шею Янека крепкими руками.
И все случилось, что обычно случается при долгожданной встрече мужчины с любимой женщиной. Янек движением руки остановил Ольку, осторожно  дотронулся до ее плеча, сначала глаза, а затем и руки их встретились, и она словно кукла, медленно распласталась на лежанке. Тихо застонала, закрыв глаза, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание. Она не видела, как Янек опустился на колени у ее ног и стал осторожно целовать ее пальцы, начал с мизинца, его тоже дрожащие губы заскользили по икрам. И от прежде никогда не испытанной благости она застонали еще громче, слезы потекли по щекам, Ольке стало и приятно и страшно.
«Боже Милостивый! – вырвалось у Янека, снова, на сей раз еще плотнее захлопнулся мир, и все потеряло смысл, исчезли время и пространство, ничего не осталось на земле кроме нестерпимой тяги друг к другу.
Первое, что увидела Олька, придя в себя – перед дверью прыгала на задних лапах ее собака. Что умная собака этим хотела выразить?
Потом блаженство повторилось с удвоенной силой. Ей показалось, что обрушился потолок, загремел гром посреди ясного неба, и вся закружилось в неистовом танце любовной страсти: ласки, поцелуи, стоны, объятия, и слова, слова, похожие на сладостные приятные кушания, слова, проникающие до самого сердца.
– О, Хозяин тайги! О великий Талыс! – тихо стонала Олька, кусала губы, прижималась горячей грудью к мускулистому телу молодого поляка, который тоже потерял самообладание и был во власти неземных, сладчайших чар, перед его внутренним взором мелькали тени, удивительно похожие на сказки дагомейских жрецов, где африканские женщины,  свершали акты соития извиваясь всем телом словно змеи и без стыда выкрикивали странные гортанные звуки, похожие на рык раненой пантеры. 
Янек потерял счет времени, он был в экстазе, как и Олька, которая словно красавица Афродита, родилась из морской пены и становилась все прекрасней и прекрасней. Неожиданно из ее груди вырвалось: «Мамочка, мамочка» и потеряла на мгновение сознание, а когда очнулась, то, забормотала что-то бессвязное и забилась словно в истерике, и более ничего и никого не боясь обнимала и горячо целовала ставшее таким родным и близким тело человека, ради которого не пожалела бы и жизни.
Олька лежала на животе, крепко обняв подушку, трава в ней давно высохла, сама подушка превратилась в тонкую лепешку, однако девушке, казалось, от нее исходил запах свежевыловленной корюшки. Олька боялась, что ее вот-вот подхватит и унесет горячая волна, что по весне бушует над лагуной и все окажется видением, сном, похожим на полубред.
– Госпожа шаманка! – ласково проговорил Янек, – пора вставать. Знаешь, чего мне сейчас хочется?
Олька осторожно повернулась на спину, села, прикрывая тугую грудь легкой цветной тряпицей. Но Янек не успел получить ответ. Олька вскрикнула,  изловчилась, цепко схватила Янека и повалила на лежанку…
Ранним холодным утром Олька, оставив спящего Янека, вышла из малой избушки, и увидела впервые в жизни, такую красоту, что чуть не заплакала. Где-то совсем рядом вспорхнула куропатка, едва не задев ее тугим крылом. Малун рассмеялась прямо в морду старому псу. В ответ пес наклонил кудлатую башку, подергал мокрым носом.
В это утро все было непривычным, загадочным, хотя, наверное, так было всегда по весне, но она прежде ничего особого не замечала. Ольке снова захотелось не только разговаривать, самой с собой, но и петь, ей даже показалось, что ее любимая каменная березка, что подобно стланику почти плашмя вилась по земле, словно змейка, увидя ее, приподнялась навстречу и выпрямилась. Такого, еще не бывало – каменные березки не стояли, а лежали, почти стелились по земле, вытянув ветки в сторону юга, к стойбищу.
Стойбище, медвежий праздник! О, великий Талыс, что же я наделала! Олька присела, обхватив голову руками. В стойбище, наверное, уже ищут Янека этот противный начальник тюрьмы, да, да, его ищут люди Указующего Перста. Да и тот, кого она прозвала Вонючей горой, тоже ищет Янека-Мыргы. О себе она не думала. И вдруг Ольке захотелось вновь обратиться к Хозяину. Она, воздев руки к небу, горячо запричитала. Умоляя всемогущего наказать ее, а Мыргы, что принес ей столько радости, простить…
Почему-то еще ей припомнился недавний наезд в стойбище русских лоча, офицеров, высоких, красивых, почти таких же богатырей, как ее Мыргы-Янек.
Две запыленные кибитки появились прямо перед ней, словно слетели с косогора. Русские решили сделать отдых, быстро накрыли снег брезентом, выставили на него толстую бутыль, нездешнюю закуску, пригласили Ольку скрасить их мужское общество. Она почти ничего не разумела, о чем они толковали и посмеивались, словно столбняк напал на нее, так бывало, когда она ела в лесу красные мухоморы. будто во сне взяла кружку с «огонь – водой» и храбро хлебнула, чтобы офицеры не смеялись над ее дикостью. Сильно закашлялась. Ей почудилось, что гости нарочно подсунули ей вместе с «огонь – воды» камышового ежа и она его храбро проглотила. Хорошо, что один из проезжих придвинул девушке жбан с водой, приказал пить воду, чтобы не уподобиться злому милку. Стало очень жарко, словно очутилась возле большого жертвенного костра, и сделалось шибко весело. Огненная вода разом превратила ее в Большого шамана. Гости показались девушке крошечными, а их лошадки большими, как олени. И сама Олька не понимала, что с ней творится,  сердце стучало так громко, что казалось, красный прилетный с юга дятел долбит ее грудь.
Точно такое же ощущение накатило на нее и сегодня, рано поутру после проведенной ночи с Янеком-Мыргы. И вдруг Олька вспомнила снова про праздник, представила, какие кушания сейчас едят гости, а Мыргы голодный. Решение пришло мгновенно. Олька решительно приперла дверь заимки толстой веткой. И побежала напрямик к стойбищу. Надо было накормить Мыргы самым вкусным медвежьим мясом. Она побежала напрямик, краем вонючего болота, забыв обо всем на свете.
Видимо, гости шибко притомились, спали прямо на кошме вповалку. Лишь рядышком с жертвенным костром, там, где на помосте чернела голова зверя с надрезом на лбу, только один старик, качался, как китайская игрушка – взад-вперед. Олька подскочила к старику, наклонилась над ним, с почтением протянула старшему обе руки ладонями кверху, несколько раз встряхнула ими. Старик сразу ожил, удивленно посмотрел на Ольку. Подумал, что перепил, ибо женщинам находиться у костра никак не разрешалось.
Олька быстро сгребла с деревянного корытца куски мяса, прихватила пучок пьянь-травы, хотела спросить незнакомого старика, не ищут ли стражники Янека-Мыргы, но передумала – старик стал многократно повторять незнакомую Ольке фразу: «Байна уу! Байна уу!». Отсюда, с возвышения Олька видела, как в низине молодежь, взявшись за руки, ходит по кругу. Она знала, что дальше будет. Каждый парень возьмет за руки «свою» девушку и уведет ее прочь, либо в свой зимник, либо просто в заросли.
Возвращаясь на таежную заимку, Олька вспомнила, что в ее стойбище, когда она еще носила имя Малун, все обстояло не так, как у Пойтанов, где теперь жила. Сородичи говорили очень мало, закон был такой: «члены одного рода не должны были между собой разговаривать без особой нужды. Почти не разговаривали свекор с невесткой, брат с братом, если оба женаты, отец с сыном, если сын женатый. Олька громко засмеялась, вспомнив, если свекру нужно что-то обязательно сказать невестке, то он это говорит своей женке, чтобы она передала его слова невестке. «А я с Мыргы не могу молчать, слова сами так и льются из меня, как первые ручьи по весне.


ТЫЛГУРЫ ОТ АВТОРА

Известный русский поэт Сергей Островой однажды рассказал мне, как он впервые увидел Сахалин и сразу же возникли строки: «Синеватой рыбой из тумана показался остров Сахалин. Существует древняя легенда. Когда Бог насыщал открытую им землю, то бросал сверху что-то полезное, кому уголь, кому хлопок, а когда закончил, увидел, что в волшебном решете еще осталось много хорошего. Он взял и опрокинул это решето на остров Сахалин. Вот почему его стали называть островом сокровищ. Здесь есть все, что необходимо для жизни человека: газ и нефть, золото и уголь, древесина и рыба, живи спокойно, островной люд.
 
ПРАЗДНИК – ДЕНЬ ВТОРОЙ      

Начальник тюрьмы Велявов сбился с ног, отыскивая Янека Лещинского, поляк исчез, можно сказать, прямо на его глазах, поначалу, еще окончательно не проспавшись, он утверждал, что поляк просто испарился. Был и не стало его. Велявов смутно помнил, как открыл глаза, увидел перед собой свирепую сучку и снова уснул. Днем он сообщил о побеге поляка старшинке Егору. Тот отмахнулся, не до тебя, начальник. Сейчас наступает торжественная минута – убиение медведя. Пошли со мной!
Велявов, еще худо соображая, поплелся за Егоркой к зимнику Мызгуна. Тут уже не было живого местечка, чтобы увидеть весь процесс убиения священного медведя. И снова, как вчера, не было порядка у жертвенной площадки. Священные стружки нау-нау   валялись на снегу, людишки радостно потирали руки, предвкушая пиршество. Все ждали темноты, ибо самый шик праздника всегда был ночью, когда искры от костров густо вздымались к небу, а людишки смотрели на Мызгуна и потирали руки, ждали главного действа. В самую последнюю минуту куда-то запропал зять Мызгуна и пришлось ему, старому охотнику забивать зверя, к коему он успел сильно привязаться. И вот вновь кто-то громко заиграл на музыкальном бревне. Мызгун, мысленно помолился хозяину тайги вошел в клеть, медведя он не боялся, накинул ему на шею сыромятный ремень и вывел из клети наружу. И сразу наступила тишина. Кто-то из родичей подал Мызгуну ружье, новенький карабин, который он выменял на мягкую рухлядь. Трое молодых гиляков подняли свои луки, заряженные тупыми раскрашенными стрелами. Мызгун снова поклонился медведю, попросил в который раз прощения, поднял глаза к небу, испрашивая благословения Толыса. Прицелился прямо в сердце и выстрелил. И тогда парни тоже пустили тупые стрелы в сторону гор, по преданию они показывали дорогу медведю-возвращенцу, чтобы он не заблудился.
Медведь вроде бы сразу ничего не понял: закрутил башкой, его щедро кормили вкусностями, поили вином и вдруг…потом «Бойкий» как-то боком, задевая переднюю часть клети, начал тяжело валиться на бок, увлекая за собой доски и бревнышки. И тут над тайгой и морем пронесся восторженный крик всех собравшихся... И в этот самый момент вступили в работу старшинка Егорка, ему помогал сынок Васька с бляхой на старой шинели, еще трое мужчин, им предстояло освежевать медведя, отделить голову зверя от тела.
Все шло своим чередом: перед зимником Мызгуна появились мужчины в масках, они поначалу падали на землю, обращаясь к божествам, потом стали исполнять ритуальные танцы, которые вскоре переросли в своеобразные ритуальные представления, изображающие противоборство медведя. Восторженными криками встретили гиляки появление «огненной лисицы». На поляне появился танцор в зимней одежде с соломенным хвостом. Он сделал несколько движений и тут ему ловкачи подожгли соломенный хвост. Гиляки знали: этим действием очищалось все вокруг, отгонялись злые духи кинры и милки.
Приехавшим гостям было трудно уследить за всем, что происходило вокруг, но как только началось жертвоприношение, почти все столпились у костра, куда кинули двух деревянных кукол «враждебных» медведю: лесные духи должны были унести останки кукол в лес и там, в святилище сжечь их.
И тут стали появляться женщины, которым запрещалось присутствовать при убиении медведя, но при разделке туши женщины были кстати. О, разделка туши была самым важным ритуалом праздника. Огромное тело зверя оттащили в специальное ограждение и ловко начали снимать шкуру, не переставая просить прощение, шкуру оставляли только на голове. Сама башка зверя была основой разделки. Ее аккуратно отделяли от тела и помещали на некоторое время в священном окне зимника, чтобы все гости могли видеть ее и радоваться, что все идет, как положено, все ритуалы соблюдаются. Егорка знал свое дело. Он ловко подставил под голову медведя деревянное корытце. Рядом появились малые корытца с мелко нарезанными кусками мяса. Мызгун знал, что рвать мясо зубами запрещено, а вот сердце и башку зверя можно было есть только шаманам и важным гостям.
Шкуру медведя согласно правилу хозяин зимника Мызгун не должен был вносить в дверь зимника, а спустить шкуру через дымовое отверстие Это делалось для того, чтобы «замести следы» убиения медведя. Мясо зверя частично варили  на огне, который разжигали с помощью родового огнива, а вынимали сваренное мясо специальными черпаками с изображением все того же медведя. Каждому гиляку находилось занятие. Одни фехтовали на деревянных мечах, другие украшали голову зверя священными стружками, третьи собирали кости в специальные корытца и отдавали Мызгуну. Лишь один человек не радовался празднику, не ел медвежьего мяса, хотя его усадили на почетное место и поставили перед ним корытце с добрым куском мяса. Начальнику тюрьмы Велявову не терпелось выбраться из круга пирующих и отправиться вместе с тремя стражниками в лес. Понимал, не найдет беглеца Лещинского будет ему «на орехи» от начальника каторги.
    
ДЕНЬ ТРЕТИЙ – ВСЕ ХОРОШО НАЧИНАЛОСЬ
 
Всю ночь напролет старики почти не отходили от почетного места – от медвежьего черепа. Пили, ели,  не забывали о главном: просили и просили прощения у убиенного медведя, вполголоса рассказывали друг другу легенды-тылгуры, ведь в трапезе участвовали не только местные гиляки. Но и приезжие айны, нанайцы, ороки. И странное дело: говорили они и пели на разных языках, но понимали друг друга, и когда кто-то вставал и уходил, не забывал провозгласить пожелание или вопрос «как поживает ваш скот?»
Молодые людишки все еще водили ритуальные хороводы, пели, а разгоряченный вином Егорка громко, надрывая голос, рассказывал старинный тылгур про камбалу и тюленя: «На севере однако Ых-мифа есть залив, отделенный от Пила-Керкка –Охотского моря песчаной косой. Это лагуна. В ее чаше есть глубокое русло, в которое во время прилива вливается морская вода, а в отлив она бурно выливается обратно в море через узкий пролив; в лагуне есть шибко большая отмель, которая больно длинная, отмель вся заросла морской травой.
Когда ты поедешь ставить сети, не ставь их на мелководье. Здесь не поймаешь ни кеты, ни тайменя. Сети забьет морская капуста, а нижние ячеи – камбала…Егорка сильно закашлялся, а когда остановился, вытер тыльной стороной малахая губы, продолжить тылгур уже не смог. Старшинка сразу почуял неладное. Припомнил волнение толстого начальника Велявова. Наверное, того поляка начальник так и не нашел. И впрямь, Велявов размахивал руками-коротышками, что-то зло выговаривал спутникам, отбрасывал сапогами остатки еды, священные стружки. Велявов семенил впереди группы людей – доктора Скрыпника Егорка знал, а вот двоих конвоиров видел в стойбище впервые. Они громко разговаривая, ретиво врывались в чужие то-рафы, шарили в чуланах.
– Кого ищешь, начальник? – поинтересовался Егорка вполне миролюбиво, не думал, что городской так взбрыкнет, ошибся, однако. Велявов посмотрел на старшинку так, как  смотрят юкагиры на молодого человека, которому родители девушки грубо отказали выдать дочь замуж.
– Прочь с дороги, старая калоша! – выкрикнул Велявов и взмахнул перед лицом старшинки перчаткой.
– Пошто, однако, злой дух, тут командуешь? – обидчиво ответил Егорка и жестом позвал сынка Ваську с бляхой на малахае. – Сынка, этот наш гость шибко злой, старшего забижает... Васька тупо уставился на своего начальника, не понимая, что дальше делать: заступиться за отца, оскорбить Велявова, значит обидеть начальника тюрьмы, у коего он служил верой и правдой... На их счастье, из то-рафа выскочил взъерошенный конвойный, подскочил к Велявову.
– Ваше благородие! За сим зимником следы я обнаружил. Вроде бы следы бабьих торбазов, они в сторону вонючих болот ведут…
Начальник тюрьмы сразу забыл про старшинку, про дурачка Ваську. Кинулся к зимнику Мызгуна.
– Ворон, ворон, – глухо пропел старшинка, – почему проспал на сосне, не предупредил людишек, что праздник-то худо кончился, забери от нашего рода всех злых духов черт собачий. – А про себя Егорка подумал, что не один поляк Янек-Мыргы пропал, Ольки тоже двое суток не было в то-рафе, а это что-то значило. Старшинка плюнул на снег, чего прежде никогда не делал и пошел к полянке, на которой старики допивали и доедали остатки пиршества…Ему вдруг захотелось глотнуть целую кружку мухоморной воды, чтобы забыть о позоре.
   Ольку и поляка обнаружили только на третий день. Их застали на старой охотничьей заимке. Поляк и шаманка крепко спали, обняв друг друга…