Мириад островов. Часть первая

ПРОЛОГ
   
   С некоторых пор всё происходящее казалось Галине сплошным дремучим сюрреализмом. Начиная с момента, когда перед ними с отцом - вместо замусоленной по углам книжной страницы - встала роща с вызывающе яркой травой. И дерево, в котором девочка с трудом опознала дуб: с корой, которая морщинилась не только вдоль, но и поперёк, создавая как бы ступеньки, с ветвями, что начинались на уровне глаз, и листвой, тронутой как бы медным окислом. Высоко вверху виднелось нечто вроде широких качелей - доска, лежащая поперёк одной из веток и буквально заплывшая корой.
   - Хорош, а, Галина Севна? - отец торопливо распаковывал плотный тючок с одеждой, стаскивал с себя всё вплоть до трусов. - Патриарх здешний. Да на него не гляди - успеешь налюбоваться. Одевайся, не обращай на меня внимания. Вот-вот по нашу душу встречальщики- до места провожальщики придут.
   В тючке лежали для него толстые бедренные колготы с подошвой и перламутровой пуговицей на месте пупка, желтоватая по тону рубаха, вся в складках, и суконная куртка под чудным названием джеркин: в талии облегающая со шнуровкой, в рукавах приподнятая и присборенная, с широкими складками от пояса до колен. Для неё - такие же колготки, батистовая сорочка наподобие ночной, вся в плиссировке, и грубошёрстное платье, разрезанное снизу доверху, с множеством костяных пуговиц от ворота до подола. Ну и обувь кстати. Такие же деревянные подошвы с ремешком вроде сандалий, как и отцовы, только поменьше.
   - Кусучее, - пожаловалась на платье.
   - Где ты увидела зубы, привереда? - отозвался отец. - Сплошь натуральный материал. Выделка деревенская, добротная.
   - Цвета тоже натуральные, - Галина в ответ выпятила нижнюю губу. За это её ругали в детстве, но ругань ушла вместе с мамой и бабушкой.
   Вот о чём ей напомнило дерево: подмосковная автобусная остановка "Дубовая роща", во времена её детства "Лепрозорий". Освежающе.
   - А что там с красками? Луковая шелуха, чернильный орешек, васильки, березовый лист, пурпур из ракушек, кармин из кошенили, кофейная гуща, - прокомментировал он. - В последнее время у готийцев вошли в моду привозные химические красители.
   - Ты хоть на минутку можешь забыть о своей торговле?
   (Своей мелкой контрабанде, хотела она сказать, но удержалась. Алексей уже предупреждал Галину, что игра пошла по-крупному. Оттого и захватил дочку с собой в качестве той же контрабанды.)
   Вместо ответа отец засунул всю одежду в пустой мешок, на обратном ходу вытащил оттуда пояс с бронзовыми бляшками, мешочек и длинные ножны с махорком. Засунул кошелёк за пазуху, кинжал вместе с его футляром заткнул за пояс, темляк на рукояти выправил наружу.
   - Это вот, на тебе самой, называется жарсе. Купеческое или мелкопоместное. Простолюдинки одеваются строго через голову и куда нарядней.
   - Снова новый термин. Я ведь так говорить не научусь.
   - Ой, Галю! Я ж тебе толковал, что ты уже умеешь. Куда проще, чем с теми же белорусами. Друг с другом эти вертцы немного иначе общаются, чем с гостями. Говоры разные образовались, слова для вещей, а титулы и вообще несусветные.
   Дальше пошло по накатанной колее: двое солидных особ в таком же, как сам отец, взаимные поклоны и церемонии, всякие "мэс Алек" (отец) и "сэнья Гальи" (она сама). Верховые лошади, ради которых они с отцом немало потратились на ипподромный прокат. Неуклюжие сёдла, мужское и женское, такой скамеечкой. Нудный путь из Вестфольда в Готию, купеческое подворье в большом городе, бывшей столице. Имя города отличается от прозвания нашей планеты только одной буквой, шутил папа, оттого я Лутению и выбрал, а не ради понтов. Две славные комнатки в наёмном доме, только что смежные и отхожее место снаружи. Мебель словно вырезана одновременно с самим помещением из какого-то загадочного монолита - настолько тяжела и неухватиста.
   Галина почти сразу вникла: она тут не из-за того, что пятнадцатилетнюю пацанку не на кого было оставить. Кроме пуганой родни, в Москве был ещё и специнтернат "для предположительно инфицированных", куда лучший, чем можно было вывести из названия.
   Нет, её дело было - создавать ауру. Иноземный торговец без женщины, которая могла бы хоть номинально "держать дом", в Готии - да и во всём Вертдоме - не котировался.
   Оттого, едва развернувшись со своим "живым железом", мэс Алек накупил дочери нарядов и украшений, почти антикварных, но именно поэтому впечатляющих.
   Живое железо тоже был тот ещё сюр. Самые обычные механизмы рутенского, то есть земного производства, которые приходили на отцово имя из-за моря, тут в буквальном смысле орошались кровью владельца - приручались. Мотоциклы и скутеры, вертолёты и авиетки, практически неотличимые от себя прежних, весело раскатывали по дорогам или парили в воздухе, бытовая техника пряталась в домах, кое-что помельче, типа карманных часов, прицеплялось к одежде.
   - Дело ясное, что дело тёмное, - острил отец. - Мне этим колдовством не пользоваться, я его только поставляю.
   С поставками тоже было не всё просто. Телепортировать в дубовую рощу и вообще в центральные районы Вертдома не удавалось ничего помимо кое-каких носильных вещей, а вот жители моря и морского побережья добывали и поставляли рутенский товар бесперебойно. Вот разъезжать по стране и стоять за прилавком им был недосуг. Оттого был необходим агент с добрым именем, конторой - и красивой хозяйкой для рекламы.
   Самой хозяйке по причине крайней молодости все эти сложные материи были и совсем ни к чему. Высокопробное золото, натуральные самоцветы и дикорастущий жемчуг, фижмы, корсажи и крахмальные нижние юбки, удивительной красоты и качества шёлковые, бархатные и конопляные ткани для тела, тонкое льняное бельё для постели, чудесная глиняная посуда, которую легко было перепутать с фарфором, хрусталь и серебро - для стола, рукописные и печатные книги - для разума. Вот это было насущным.
   Так же как и чистейший воздух, богатство воды, деревьев и трав, незатейливая, непривычная, но всё равно очень вкусная еда.
   Галина, сама того не замечая, постепенно входила в суть отцова дела.
   Для настоящего "посвящения в жизнь" их товара хозяйских эритроцитов с лейкоцитами надолго не хватало: требовалась санг ренья, королевская кровь, пурпурная кровь. Буквально две-три дорогостоящих капли... Отец, посмеиваясь, рассказывал, как на этом попался сам свежекоронованный владыка, его величество Кьяртан, который сколотил на особого вида услугах капиталец и не спешил сдавать его в госказну. Ему пригрозили мало не главосечением, а золото пустили на выкуп невесты из монастырского рабства. Так что теперь в Верте мужицкая королева, умница, грамотная, но не шибко удалась личиком.
   - Анекдот, - рассудила Галя. - Тут же должен быть абсолютизм. Просвещённая монархия или как-то так.
   - Как это говорилось про наших собственных царей? - объяснял отец. - Монархия, ограниченная цареубийством. А здесь - дополнительно ограниченная матриархатом старших женщин: королевы-матери, королевы-вдовы и главной воспитательницы, по совместительству ведьмы.
   - Слух удивительный, но вовсе не новый.
   - Это ты о троице или о ведьме? Говорят, она то есть игна Стелламарис и её муж Хельмут, тоже придворный, - такое же "посвящённое железо", как и наши рутенские машинки. Их ещё называют "живые мечи".
   - Полная чушь. Не верится никак.
   - В том тебе нет необходимости. Использовать можно и без веры. По крайней мере, наши дела сильно улучшились, когда исчезла королевская монополия. До того наш юный владыка весь товар пропускал через себя самого.
   Ещё отец обиняком пояснил, что чем выше положение и чем знатнее сам вертдомец, тем большим он в случае чего отвечает перед законом. Но такое и вообще не лезло ни в какие ворота, поэтому Галина до поры до времени отставила эти слова в сторону. Как и слова о дополнительном ограничении. Так же как и знамение тутошнего мирового древа с намертво вросшим в плоть куском виселицы.
   Но через три года, три на редкость успешных и прибыльных года всё вспомнилось и отозвалось.
   
   ... Плотное чёрное жарсе с белым исподом поверх белой рубахи. Такие же чёрные гетры и башмачки. Дымчатое покрывало на распущенных косах - волосы выросли почти до колен, длинная заколка из гагата еле их удерживает.
   Главный королевский законоблюститель встаёт навстречу знакомой сэнье, кланяется в ответ, однако кресла отнюдь не предлагает. Это поначалу казалось невежливым, но позже Галина поняла, что неучтиво было бы, напротив, навязать даме выбор. Даже если она выступает в роли просительницы. Потому что женщина сродни кошке в том, что почти незаметно для себя выбирает наилучшее во всех отношениях - не только место и местоположение в зале.
   Странный обычай. И не он один.
   То, что дело её отца, не очень видного, по здешним меркам, негоцианта, рассматривалось в самых верхах. То, что в суде не присутствуют ни истец, ни ответчик, нет диалога между прокурором и адвокатом, но один и тот же юрист рассматривает все доводы за и против и излагает их судьям. Что ни одно дознание не считается верно проведенным, если на нём как к ответчику, так и к истцу не применяются особые методы воздействия. Хотя последнее зачастую опускают, потому что верно использовать такое может лишь тонкий знаток души. Ибо здешние допросные методы сами по себе немногим тяжелей выскребывания плода из матки или выдирки зубов без наркоза. Как говорят в Верте, боль не должна затмевать разумения, вольный же разум волён и исхитряться.
   Всё это также шокировало и казалось полной дичью.
   Продолжало казаться.
   Гали опустилась на табурет с таким расчётом, чтобы между ней и сьёром Мариньи да-Ромалин оказался низкий четырехугольный столик для распития кофе и прочих напитков. Колено к колену садятся лишь друзья и любовники, на углу стола - члены семьи или братства, во главе стола и сбоку - соответственно сеньор и вассал, тот, кого просят, и сам проситель. Выбор, означающий "присутствие высшей породы, что по стечению обстоятельств попала в подчинение к низшей" Галина сделала на чистой интуиции. Все мольбы давно уже потеряли всякий смысл.
   - Благодарю вас за согласие вести со мной дальнейший диалог, сэнья Гали, - негромко произносит Мариньи, ритмично поглаживая колено. Незнающему никак не сориентироваться: имя у городского главы такое же простое, как наряд. Широконосые, как львиная лапа, туфли и штаны с буфами вместо обтяжных рейтуз - уступка не моде, но всего лишь ревматизму.
   - Да, - кивает Галина. - Согласилась. А что мне остаётся?
   - Тогда вначале позвольте повторить мои резоны, а в придачу освежить наши обстоятельства. Ваш почтенный батюшка, мэс Алек да-Рутейни, имел несчастье повздорить с местным конкурентом по поводу, скажем так, расширения рынков сбыта. Поскольку законные права были равновесны, а более того по причине, что оба претендента успели протитуловать друг друга с редкостной изобретательностью, ваш батюшка, именно он, а, подчёркиваю, не противная сторона, настоял на судебном поединке. Кинжальщик он был не в пример более виртуозный, с этим согласились все высокие чины маэстрата. Но поскольку речь шла не о человеческом, но о божеском, противнику было дозволено принять вызов. Первый же контрвыпад поразил мэс Алека в правую руку. Он мгновенно переложил нож в левую и нанёс противнику удар в лёгкое, мало не задев сердечных пазух. Обоих поединщиков тотчас развели, дабы не случилось худшего, и прямо на месте оказали им посильную помощь. И незамедлительно вернули их родичам.
   "Мы с отцом ликовали - тем более что на сам поединок я не смотрела: не дело для дочери видеть отца в облике дикого зверя. Ведь оружие диктует свои права человеку. А так - сквернослов наказан, торговому делу суждено процветать и в дальнейшем", - думает Галина.
   - Однако поразить сердце на деле не так-то легко, и мэс Ротгир поднялся с ложа через неделю. Рана же вашего батюшки загноилась и, несмотря на усилия по излечению оной, не заживала до самого конца.
   "Проклятые лекари, неучи. Живодёры. Палачи. Не позволили даже повязку с антибиотиком наложить", - она стискивает губы, так ей по-прежнему больно.
   - Ваш родитель согласился с высокими свидетелями поединка в том, что проиграл залог.
   "Клянусь, в таком папу убедили лица куда более низкого положения. Хотя мне уже не раз внушали, что я несправедлива к аборигенам, и сказать в ответ было нечего".
   - А поскольку играли оба острым оружием и на грани смерти, тем залогом, по нашим законам, было отнюдь не простое осмеяние и наложение штрафа, но сама жизнь проигравшего.
   "Он не знал. Мы оба - да что там, вся наша российская диаспора не подозревала".
   - Незнание закона нигде и никогда не освобождает от ответственности, - сьёр Мариньи будто слышит эту внутреннюю реплику, но на самом деле лишь прокручивает заново свои же аргументы. - Безусловно, суд вышней чести пошёл бы навстречу мэс Алеку и позволил ему пересечь границу с Рутеном в обратном направлении. Туда, где его поступок - не проступок.
   - Через горы, - снова подтверждает Галина. - И горные кручи. По воде ходят лишь ваши святые.
   "И выродки".
   - Своим скарбом он перед судом не отвечал, хотя и выкупиться при случае не имел бы права. Только вы ведь знаете, что ваше с ним нажитое имущество через границу не особо перекинешь. Это достояние земли, как у нас говорят. Собственно, ни один житель Верта толком не понимает, что за корысть рутенцам гнаться за прибылью, если унести даже при самых благоприятных обстоятельствах можно лишь то, что надето на них самих.
   "Я не вникаю тоже. Но что-то большее меня самой, всех моих сопланетников говорит, что так нужно было не одному моему отцу", - продолжает в мыслях Галина.
   - Ведь никто из рутенцев доныне не изъявлял желания укорениться в наших землях.
   "Ещё бы. Вот провести роскошные каникулы..."
   И вслух:
   - Никакие богатства не дороже самой жизни. Но тогда отчего...
   - Отчего ваш батюшка отринул такой простой и очевидный выход, скажете вы: уйти нагим, как и явился в наш мир? И вместо этого склонил голову под удар меча?
   Теперь, когда самое страшное было произнесено и спало напряжение, оба собеседника стали держаться друг с другом чуть мягче.
   "Могу ли я выдать постороннему человеку то, что папа скрыл от меня самой? Что лучше бы мне ходить с колокольчиком и клюкой по Верту, чем гнить взаперти на Земле? Ведь генно-модифицированная лепра, если она выползет наружу, никакому излечению не поддастся. И угроза слишком страшна".
   - Вы хотите сказать, что отец хотел оставить мне... и меня... здесь?
   - Судя по всему - да.
   "Как мину замедленного действия. А собственно, почему бы и нет? Насчёт меня и то вилами по воде писано. А если другие гости... Зараза не очень липнет к человеку. Мыться как следует антисептиком и не вступать в контакты третьего рода".
   - Я хотела бы похоронить отца и поставить хотя бы нохрийский крест. Мы кремируем своих, если хотим отправить на родину.
   - Считаете такое скверным, - сьёр Мариньи согласно кивает. - Что же, наша земля охотно его примет - я уже, собственно, отдал распоряжения. Мы никогда не наказываем родню преступившего закон, хотя нередко забиваем гроб наглухо, прежде чем отдать.
   - Но потом я попытаюсь уйти одна по морю. Если получится, то вместе со всем своим приданым. И если выйдет - не пересекая насквозь все области.
   Эти слова вырываются у Галины словно по наитию.
   А благородный пожилой господин тоже видит её насквозь - будто она стеклянная. Словно лишь он для неё чужак, а самому сьёру Мариньи, что держит от короля град Лутению и блюдёт его главный закон, такие непоседливые особы прямо оскомину в мозгах набили.
   - Ну отчего же не потянуть время, девочка, - отвечает вполголоса. - Известное дело: человеку везде лучше, чем там, где он сейчас. Глядишь, и выгадаем тебе отсрочку или послабление судьбы.
   "Глядишь", но не наверняка - ибо он сам тоже стоит ни на чём. На зыбком основании стоит.
   ...Потому что земля Вертдом и для своих истых обитателей мало предсказуема и курьёзна. Вроде бы и половинка перевёрнутой ленты - да куда короче другой. Вроде бы остров, да не совсем. Четыре земли - в центре Вестфольд, с западного краю Готия и чуть южнее Франзония, с восточного - Сконд. Омывает их безымянный океан, делимый на три моря. В Готийском море стоят близ берега крутые радуги, дуют мягкие ветры, во франзонских водах шальная волна бьёт о берег, нагоняет рыбу, вымывает янтарь и агаты с сердоликами. Скондия впадает в солёную воду мутными от ярости реками, укрывает взморье чистым белым песком, крупитчатым буро-алым. На самом дальнем востоке Сконда высятся горы и замки - и отчего-то видно их со стороны солёных вод, а достичь нельзя. И те, кто с гор этих спускался, не в воду падали, а на склон рутенской вершины - Эльбруса там, Килиманджаро или Кайлата. Какой кому жребий выпадет.
   А ещё есть в самом сердце Верта, у самого Вольного Дома такая невозвратная река, течёт ниоткуда и впадает в никуда, один берег здешний, другой - рутенские Блаженные Поля, и открывается путь по мосту через неё, когда сам захочет...
   Галина вздёрнула голову, очнулась. Оказывается, спала - сидя и в присутствии старшего мужчины, вот стыд-то какой!
   - Оттого не годится вам странствовать одной, - тем временем говорил сьёр Мариньи, видимо, не заметив её состояния. - Хоть и считал один из рутенских гостей, что здесь как в древнем Эраншахре: девственница с куском золота на голове может пройти весь его от одной границы до другой и не будет никем ни на йоту обижена. Я, как сказал, отправлю с вами Орихалхо: безупречный воин, стоит не десятерых простых землянцев, но доброй двадцатки. Через неделю сумеете собраться?
   - Проводить отца думаю послезавтра. А что до самой - уже давно на тюках сплю.
   "Жду ареста, высылки или чего похуже".
   - Тогда решено. Ждите.
   
   Судя по всему, Галину ни за что не отпустили бы плутать в одиночку. Кисни и чахни на сундуках, словно раб-кощей или скупой рыцарь, по выбору. Служанки взяли расчёт сразу же, как объявили о смертном приговоре, коллеги отца ещё раньше нашли себе дело за пределами города. Поэтому паковать имущество пришлось ей самой, попутно выбирая кое-что поневзрачней на продажу. Надо было продержаться те две недели до исполнения и сколько-нисколько после.
   Внутри сундуков, которые попутно работали скамейками, были полотняные чехлы для одежды, такие же, но с поперечными перегородками - для обуви, плоские расписные шкатулки для драгоценностей: не любоваться, прятать в белье. Но и любоваться тоже. Как и расшитыми чехлами, глубокой резьбой на боках сундука, узором древесных жил - на плоской крышке. Даже холстина, которой Галина обтягивала упакованное и запертое, была добротна едва ли не напоказ. Еле иглой насквозь протыкалась.
   Все эти хлопоты успокаивали, мешали прокручивать наяву картины, обступающие Галину во сне.
   
   ... Гулкое толпище народа на площади Лутении, кое-кто познатней и побогаче занимает ступенчатую трибуну. Проход к помосту, где возвышается некто в тёмно-красном. Вдоль прохода и самого эшафота растянулось чёрное оцепление: попеременно лицом к народу - лицом к церемонии. Странно высокие существа, узкая кость, хрупкие с виду плечи, и вооружены несолидно: короткие сабли за поясом, почти детского вида луки и колчаны за спиной. Моряне, говорят в толпе. Полудикие морские воины. Иной народ.
   Безумие, но отец, которого ведут с несвязанными руками, раскланивается не столько с людьми, сколько с наёмниками. Партнёры по торговым делам, соображает Галина сквозь нервный озноб. Вытягивает шею, чтобы лучше видеть.
   Алека возводят, помогают стянуть джеркин и дают осмотреться по сторонам. "Чуженину оказана честь", - бормочет некто позади девушки. "Ага, отпустили по вольной волюшке, - соглашаются сбоку. - И господина самолучшего вызвали".
   Когда отец становится на колени, ничего уже не видно - только широкий, молниеносный взблеск прямой стали...
   
   Рано утром в дверь её "нумера" на первом этаже стучатся. Хозяйка заведения: добродушная тётка вполне буржуазного вида: поверх длинной холстинковой "срачицы" шерстяная юбка до щиколоток, довольно толстых, тугой корсаж с завязками, утягивающими прелести "в рюмочку", чепец с жемчужным низаньем: все богатых, но сдержанных тонов. Глаза привычно скорбные, уголки рта приплющены, зато нос смотрит ноздрями кверху, словно посмеивается.
   - Зовут тебя, милая сэнья. Сейчас тебе закусить похлопочу на дорожку.
   А Галина уже без слов отодвигает её - и на порог, и из двери дома.
   Ну и чего же она ожидала - что коренной вертдомец ею займётся?
   Такой же, как те, на площади. Дитя солёной воды. Тощий, длинноногий, даже нескладный будто. Стать и масть напоминают негра, нет - скорее мулата: смуглый, длинноногий, острозубая усмешка. Весь в широком и небелёном, за пояс штанов заткнут кривой меч, куртку оттопыривает, судя по всему, праща или рогатка. Вьющиеся волосы, смазанные маслом и стянутые на затылке в ненатурально длинную трёхпрядную косу с балаболками. А ещё ожерелье до самого пупа - низки из веточек коралла, неошкуренных кусков янтаря, неправильного жемчуга. Но самый шик - абсолютно босой!
   Самые верные клятве, самые жестокие нравом. Самые непонятные из всех вертдомцев. Моряне, то же ба-нэсхин.
   - Доброго вам дня, сэнья Галина бан-Алексийа. Есть Орихалхо.
   Выговор такой, что слышится что-то типа "Хорхифхалкхо". Придыханиями, свистами, хрипами и прочими оттенками звуков можно пренебречь: к рутенскому эсперанто, которым здесь стал родной язык Галины, всякий примешивает своё домашнее. Но на последнем общаются в самом деле лишь в семье, в дружеском кругу и во время интима - так считал папа Алек.
   Позади морянина в неуклюжий рыдван (то же колымага), в поводу - два буланых конька франзонской породы: годны и под седло, и в упряжку.
   - Это для сэньи. Карета и Данка с Марто. Дар маэстрата.
   - Что же он сервов для погрузки не прислал?
   Вместо ответа Орихалхо проходит мимо и вглубь, внаклон хватается за ручки ближайшего сундука и принимает на живот.
   - Сколько их - три - я вижу?
   - Четыре, один не обшит, и мягкий кофр. Кофр я возьму в руки.
   Оказывается, морянин вовсе не собирается взваливать сундуки поверх кузова и там крепить. Затаскивает внутрь - там нет вообще никаких сидений - и приторачивает к полу и задней стенке. Так же поступает со вторым, два оставшихся крепит напротив. Покрывает меховыми коврами, набрасывает подушки и валики. Работает он играючи.
   - А это вам выправлена подорожная, - протягивает Галине плотный пергамент, свёрнутый в трубку. - Держите на себе неотступно.
   Заёмный прогресс, очевидно, выразился в том, что печать вырезана не из металла, а из натуральной, еле вулканизированной резины, которая оставила в тёмно-лиловых чернилах липкие крошки. Серой, похоже, не обкурили как следует. Кроме того, пространный текст документа предваряется отлично выполненной литографией: поясным портретом Галины, состоящим из паутинных линий и цветных пятен. Вполне себе натуралистичным, чего не скажешь о наброске спутника почтенной сэньи - две-три безличных почеркушки, что обрисовывают профиль.
   - Садиться прошу вас.
   Галина подбирает юбки, лезет на приступку. Ставит кофр на импровизированное сиденье и устраивается сама - на меху, в гнезде из подушек. Морянин захлопывает за ней дверцу и садится на козлы, ловко разбирая поводья.
   - Налог за выезд из стен я заплачу, дело сэньи - показывать документы.
   - А дальше куда?
   - Это не сэнье - мне у сэньи выспрашивать, где ей будет угодно.
   - Тогда в любую сторону, лишь бы поближе к морю.
   "Замечательно, просто замечательно, - карета тряслась на лутенском булыжнике. - Атлас, не тот, что атлас и тряпка, а географический, - под сиденьем. Вроде бы в противоположном коробе, том, что без холста. Похоже, толковых рессор во всём Верте не придумано, все мысли смешиваются, взбалтываются, как гоголь-моголь. И поворотного круга тоже - на всякую дорожную развилку отступя семь шагов заезжают".
   У главных ворот навстречу им скрестились алебарды, махнул рукой охранник:
   - Куда сэнья намерена следовать?
   - По моей воле, - Галина высунулась из-за плотной кожаной занавеси, показала развёрнутую бумагу.
   Страж отдал честь, древки раздвинулись.
   Вне стен Орихалхо сошёл с сиденья, спросил:
   - Север? Юг? Или, по возможности, вглубь земли, где Вестфольд?
   "Говорит так, будто ему самому безразлично. Вглубь страны, что ли, приглашает? Не в ад же, на самом деле.
   - Я сказала - море, Ори... Орихалко. Или, точнее, южная граница Готии, за которой уже начинается франкская Земля Городов.
   
   Два собеседника, один много выше другого знатностью и положением. Из-за того оба чинно стоят друг напротив друга: сьёр Мариньи и его доверенный конфидент.
   - Это становится буквально роковым, - брюзгливо говорит Мариньи на некоем подобии латыни. - Весь Рутен норовит у нас столпиться, причём именно что в больших городах. Возможностями монастырей пренебрегают - по всей видимости, оттого, что там брачное состояние позволительно одним лаборантам. То есть, по их непросвещённому мнению, - рабам. Отвадить большеземцев нет никакой возможности - даже под страхом смерти и конфискации. Да, зачем-то они обильно скупают вчерашнюю моду, лишь бы подороже работой оказалась.
   - В Большом Рутене иной стиль, - вставляет реплику младший собеседник. - В цене экзотика. Налицо перспективное вложение капитала.
   - Книги тоже в моде, ну это понятно и даже благородно. И спрятать легко, между прочим, если формат карманный или там кошелёчный. Как и дорогие украсы.
   - Вы считаете, что туда переправляют куда больше объявленного в таможенных декларациях, монсьёр?
   - Думаю, что да. Хотя далеко не всё приобретенное: многое оседает в жилых островах. Хотелось бы знать верную пропорцию.
   - Но основная их цель - не нажива.
   - Безусловно. Если бы так - было бы куда как просто: изъять во всём Рутене тексты-проводники, выдворить чужих торговцев за пределы. Закрыть Вертдом, как некогда сами рутенцы - Японию.
   - Это, по-вашему, называется просто?
   Оба смеются.
   - Ну да. По сравнению с аналитическими и политическими операциями, на кои так щедра была наша родимая Супрема. Доподлинно известно, что истинно предназначенные Верту рутенцы легко приходят даже без книги покойного Филиппа, так же легко уходят и возвращаются вновь.
   - Таланты, - резюмирует собеседник.
   - Верно. Рутенская сирота далеко не талантлива. Однако, по всей видимости, ей ведома суть. Вряд ли купец солгал на допросе и тем более - в предвиденьи смертного часа.
   - По его словам, на Большой Земле происходит неподобное. Некие вялотекущие эпидемии накатывают волна за волной и тотчас же растворяются, гибель от них становится привычной.
   - И никаких лечебных средств, помимо превентивных.
   - Одна давняя немочь объявлена карой за двоякородный разврат. Другая - за однополую страсть.
   - Третья, совсем недавняя - за женское вольномыслие. Как его...
   - Феминизм. Простое слово, - отвечает конфидент.
   - Думаете, столичная сэнья этим заражена?
   - Чем? А. Нет уверенности даже насчёт её родичей по женской линии. Рутенец по всей видимости был чист, но по мужской линии зараза и не передаётся. Период роста анималькулей неолепры - от года до десяти лет, когда появляются бледные ведьминские пятна на коже.
   - Женская проказа. Звучит почти игриво. С кем советовались - с их врачами?
   - С нашими лекарями, но в первую голову - с высокой игной Мари-Марион-Эстрельей. Матерью короля.
   - Можно было и не добавлять титула.
   - С недавней поры стало много тёзок.
   - Ну ясное же дело. Расцвет просвещённого правления... Но к делу. Что собирается предпринять мой друг?
   - Ничего.
   - Как то есть ничего?
   - Блаженное недеяние. По примеру скондских мудрецов и любомудриц. Как Верт принимает в себя лишь кого жаждет иметь, как Рутен возвращает себе кого ему будет угодно, так и мы будем следовать пути, нарисованному в нас самих.
   - Хм. Так уж сразу - мы? - улыбается благородный сьёр.
   
   Дороги в Готии считаются бедой государственного масштаба. По слухам, Скондия (где не бывал ни один рутенец из "торговых") вся проложена идущими в ряд по две мраморными плитами. Здесь же, как и во Франзонии, даже тракты представляют собой плотно убитую серпентину, то есть змею, обросшую редкими гравийными чешуйками. Змею, что закладывает такие восьмерки, будто норовит ухватить себя за хвост. А по краям - мягкие холмы, стада и поля, с шевелюрой которых играет ветер. Ни городов, ни замков - должно быть, туда попадают каким-то более комфортным манером, думала путница, покачиваясь в изобилии подушек.
   В глубинах Галининой сумки надёжно упрятан замшевый кисет, в нём золотые лепестки и тяжёлые серебряные кругляши. Немного - все дережные расчёты идут строго через морянина. Кое-что из местной косметики: коробочка с рисовой мукой мельчайшего помола, пудра такая, баночка неярких "цветочных" румян, alias губная помада, палочка жирного угля для бровей и ресниц. Особой привычки к подмалёвкам и притираниям девушка не приобрела, да и не из чего было выбирать. Две книжки поперёк себя толще, в строгих шагреневых переплётах: здешние инкунабулы. Безымянное "Изложение сказаний приморских и вестфольдских" и "Романсы о дамах и кавалерах" некоего Армана Шпинеля-Фрайби, похоже, богатого и романтично настроенного бюргера. Костяной гребень из мамонта или чего-то вроде, очень прочный, с закруглёнными зубцами. Зачехлённое зеркальце. Складной столовый прибор: деревянная миска, в ней латунная кружка с ручкой на петельках вроде дверных, рядом ложка-вилка-нож, спрятанные в рукояти, при нажатии на пружину выкидывается что-то одно из трёх. Подарок нынешнего спутника. Ещё в кофре имелась смена нижнего белья: длинная сорочка, так называемое бандье, то есть широкая опояска под самой грудью, и келот, похожий на куцую юбочку, всю в оборках и с перехватом внизу. Стирать это приходилось самой, а надевать после ночи слегка влажным. Но полотно было хорошее, тонкое, быстросохнущее, а вонь от ядрового стирального мыла - куда предпочтительней аромата давленых клопов.
   Собственно, клопы и прочие кровососы не так уж докучали. Первую ночь Галина с её кучером и вообще провели на обочине: она скрючилась на узком и жёстком сиденье, Орихалхо стащил постилку с другого, распряг и стреножил обеих буланок, пригрёб им подножного корму (откуда-то взялся серп) и улёгся непосредственно перед жующими мордами. Движения, как и прежде, не обнаруживали ровным счётом никакой усталости, только что стали чуть более экономны.
   Дрожь сотрясала девушку и под наваленными поверх коврами. Неподалёку Орихалко мурлыкал и шелестел нечто, похоже, на своём родном наречии, дремотное сознание переводило шифровку во внятный текст:
   
Шепчет трава лошадям "Прощай"
И иные злые слова,
Мы с тобою вдвоём воздвигнем свой рай,
Лишь затихнет о нас молва.

В лес мы упали  ничком с небес
И едва ль поднимемся вновь,
Но в скрещеньи сплетённых и рук, и тел
Нам звезда  возгорится вновь.
   Может быть, оттого сны к Галине пришли непривычно мирные и даже благостные. В первом она, как и прежде, стояла над телом мамы, закутанным в простыню, с узким бумажным венчиком поверх смертной косынки, слышала рядом рыдающие хрипы бабули. Но бугристые валики вокруг гнойных язв обратились в безобидные светлые пятна витилиго, тошнотный запах гари, который она всегда чувствовала будто вживую, сменился ароматом как бы мускуса и привядшей травы.
   Некто позади них говорил чуть устало:
   - Оправдываться не намерен. Своя жизнь у неё, своя у меня - и кто первый сказал "уходи, ты меня достал"? Если бы не мои баблосы, между прочим, все ваши игрушки и того бы раньше кончились.
   - Ты Галинку заберёшь?
   - Это риторический вопрос или просьба, Елена Зиновьевна?
   - Как тебе угодно, Алексей.
   - Опекунства вам не дадут - не то здоровье, простите. Так что сойдёмся на первом, дорогая тёщенька. Уж лучше дочка, чем алименты платить, верно ведь, Галю?
   Добродушный смех. Сильные руки уютно смыкаются на спине девочки, приподнимают с полу, выносят.
   - Ты меня крадёшь?
   - Ага. И не надо нам всех этих баб с их больной самостийностью. Ты будешь моя единственная маленькая женщина, ладно?
   
   Юная девушка просыпается под огромным ночным куполом - звёзды похожи не на мелкие искры, не на булавочные проколы в темном пологе, а на листья огромного дерева, что упали с той стороны небес и звонким серебряным снегом летят прямо в лицо.
   - Пап, я не думала, что в Вертдоме такая зима.
   - В Вирте может случиться всё, что тебе угодно: снег среди лета, земляника посреди зимы, свинопаска на престоле и мейстер в королевском венце. Только сам Вирт оттого и Вирт, то есть выдуманная реальность, что заставляет играть по его личным правилам.
   - А какие это правила?
   - Никому не известно. Четыре Земли каждый раз выдумывают новые. Даже времена года не похожи ни на европейские, ни на азиатские, а уж про обычаи не говорю. Да что там! Сам рай Блаженные Поля эти, у них мигает, моргает и вертится колесом.
   - Пап, а отсюда навсегда уходят?
   - Есть такое суеверие о плотных призраках, которые вполне могут общаться с живыми вертдомцами, пока пребывают на Полях Блаженства. Только это явно не для русского человека, явно...
   
   Небо вращается, как черно-белый зонтик, на котором вода рисует цветные изображения, и вот снежинки становятся алыми и жёлтыми ладошками клёна, тополиными глянцево-зелёными сердцами, охряной берёзовой шелухой, зеленоватыми, со ржавым ободком, фигурными опахалами конского каштана.
   И в самом центре, где должна быть рукоять, вспыхивает огромной розоватой дыней утреннее солнце.
   
   "Фу, занавеску с вечера плохо задёрнула, что ли, - думает Галина, потягиваясь на ложе. - Спать хорошо, во сне ничего решать не надо".
   "А кто тебе велит решать? - говорит внутри девушки ехидный голос. - Раньше все взрослые это делали, потом один отец. Скомандовал - и пошло-поехало в Верт за орехами. Бедной Тане все были жребии равны. Оттого я не рву волос на голове, что он меня тогда, почти что рядом с маминым огнищем, изнасиловал, или из-за спиритической сказочки о втором пришествии? Или потому, что...
   - Сэнья, - заметив шевеленье внутри кареты, говорит Орихалхо. - Вы проснуты? Вы одеты? Я могу принести сэнье теплоту для умывания, всё равно кофе на костре варить.
   "Вот потому. Свято место не бывает пусто. Бабулино присловье. Как там она сама? Если удалить омертвелости вовремя, человек может тянуть годы. Но в землю все равно не дадут лечь. Страшная, небывалая инфекция, которая подсекает под корень производительные возможности нации.
   - Я встаю. Сколько до морского побережья?
   - Если не дождь, то неделя.
   - То есть если дороги не расквасит?
   - Рутенского квасу мне однажды довелось пить, жидкая глина на него нимало не похожа. Может статься, ещё кофе к жареной грудинке?
   Кажется, этот дикарь понимал куда больше, чем хотел признаться, и ещё трунил над нею.
   Но двигался рыдван довольно резво - уж это Орихалхо умел. Благо натягивать поводья, типа тормозить, когда впереди показывалась чья-то объёмистая корма (отгоняющая хвостом слепней или грохочущая ржавым ведром), практически не приходилось. Вот навстречу кое-кто попадался - надо же, двустороннее движение в этой пылище завелось!
   Собственно, ничего интересного сквозь прогал кожаной занавеси: унылые телеги переселенцев, запряжённые круторогими быками, такие же, как когда-то они с отцом, одиночные всадники, реже всадницы, которые сидели позади грумов, обхватив их за пояс. Как-то прогрохотала такая же карета, как у них, но поуже и приёмистей, почти без окон и запряжённая четвернёй: почта. За ней, по всей видимости, тянулся пыльный шлейф, но Галина не захотела проверить: тотчас закупорилась обратно. Вот когда с рёвом и грохотом мимо них проскочила некая торпеда на двух круговых вихрях, неся на себе верхового в космонавтском шлеме. Галина не успела ничего сделать: острые камешки хлестнули по корпусу рыдвана, едва не угодив ей в лицо целой горстью. Еле отпрянула.
   - Сэнья, - тотчас стукнул Орихалко в переднее окошко, затянутое чем- то вроде сверхпрозрачного бычьего пузыря. - Надеюсь, сэнью не зацепило?
   - Обошлось. Что это такое было?
   - Живой сайкл на солярном сырье.
   - А, мультискоростной скутер на солнечных батареях. Это как у их величества короля, что ли? С примесью священной крови и оттого доброе, разумное и вечное для прикупа?
   - Игрушка, - Орихалхо с презрением оскалился, выплюнул изо рта грязь. - Ума ни на грош у обоих, что под стеклянной шапкой, что под закрылками. Добро хоть воздух не пережигает, а то завелись и такие. На аквавите.
   Должно быть, от волнения он сильно улучшил своё эсперанто, подумала Галина.
   После такого она уже ничему не удивлялась, как год назад, увидев на обширной луговине косилку, запряжённую двумя лошадками - пониже в холке и похуже статью, чем их собственные. Положенный набок сквозной цилиндр неторопливо двигался, оставляя за собой грядку скошенной зелени, колёса с широкими ободьями мягко пружинили, мащина стрекотала огромным кузнечиком, а по её следам с расчётливой неторопливостью шествовали сервы с граблями. Каждый катил перед собою нечто круглое, будто жук-скарабей, и время от времени сваливал сено в междурядье.
   - Так же и сеют, и уборочную страду проводят, - сказал тогда папа Алек. - Будто и не дорог каждый час подходящей погоды. И ведь не бывало на моей памяти, чтобы припозднились или поперёк батька выскочили, а потом из-за того урожай погиб.
   Он такие дела знал: и сам вышел из колхозников, и подторговывал с Вертом ещё с той поры, когда Галя была совсем малявкой.
   - Я б на их месте хоть попыталась выгородить себе время на ученье, на эту... меновую торговлю или забавы всякие.
   - Учатся в работе, торгуют прямо на местах с приезжими торговцами и коробейниками или четырежды в году на сезонных ярмарках, а забавы - это когда по календарю праздник.Не так их мало, однако. Ты что думаешь? Всё в своё время и на своём месте. Тёмные народы, однако. Живут в циклическом времени. Всякий раз у них один и тот же День Пылающего Солнца и та же весна.
   И, естественно, здешнему простонародью некуда было торопиться: на каждый день была своя забота, ничто не спешило ни набирать цвет, ни колоситься, ни зреть, ни лишаться корней и подводить себя под стропила крыши. Природа и вместе с ней человек знали свои сроки и были подобны друг другу.
   "Зачарованные временем. Как сейчас я сама".
   
АВАНТЮРА ПЕРВАЯ
   На следующую ночь Галина уговорила своего телохранителя переночевать в первом попавшемся у дороги трактире. Время было далеко не подходящее - скорее поздний день, чем ранний вечер, - лошади, да и кучер, не проявляли никаких признаков утомления. Но ей казалось, что они уже целую декаду трясутся на ухабах, а походная стряпня Орихалхо оставляла желать куда большего. Только и умел, что заваривать какую-то крупу кипятком из чайника и крошить в неё пряные травки и луковицы, сорванные тут же при дороге. А на её намеки отзывался в смысле - гостевые дома тут неизвестно где и если имеются, то явно недостойны благородной сэньи Гхали.
   - Вот почему бы не сюда? - не выдержав, указала она левой рукой на широкую крышу из серой дранки. Крыша седлом просела в серёдке, стены под ней были черны от дождя, но над дверью болталась на ветру вывеска с изображением трёх куропаток на вертеле.
   - Как сэнье угодно, - отозвался морянин со своего насеста, потянул одного из коней за повод и свернул с твёрдого грунта в форменную зыбь. Чуть позже Галина готова была благодарить всех вертдомских, а заодно и рутенских святых, что желающих вкусить куропаток оказалось ещё немного. После дождя или какой-либо иной санации грунта карета ухнула в колдобину, скрытую под толстым слоем песка и пыли, и уже перед самым входом застряла по самые ступицы. Если они кое-как прорвались, то благодаря Орихалхо, который мигом слез с козел, подпёр кузов плечом и резко подал команду лошадям. Его хриплое и булькающее наречие обе они знали туго, в отличие от Галины.
   - Я ведь могла бы вылезть и вытащить груз, - упрекнула она его после. - Чтобы легче управиться.
   - Такое сэнье не к лицу, - коротко ответил он. - Смотрите - к нам уже идут.
   Трактирщик оказался немолодым крестьянином, который держал питейный зал и верхние комнаты не от себя самого, а от сюзерена. Должно быть, оттого внутри было уютно, несмотря на низкие потолки, слой копоти на стенах и оконной слюде, грубую мебель и неистребимый запах горелого жира. Ибо в камине под сводом из дикого базальта горело пламя, а над пламенем поджаривались даже не хилые куропатки, а целый кабан-подсвинок, результат барской охоты. Это он истекал чадным соком над блюдом, которое предусмотрительно под него подставили.
   - Мне кусочек вот этого, - Галина обернулась к своему спутнику. Тот явно разрывался между тремя объектами: хозяином, который в это самое время обихаживал буланок и карету, самой Галиной и совсем юной служаночкой, которая так забоялась морской люди, что едва не сронила тарель как есть в самое пеклище.
   - Плохая снедь для сэньи, - покачал головой Орихалхо. - Грубая и ещё не пропеклась. Я спрошу понежнее.
   - Петушьи гребни, тушённые в чесночной подливе, - с готовностью пискнула служанка. - Курья затируха на ржаной муке, с укропом, иссопом и сельдереем. Бобовая каша, истомлённая в печи. Сладкий пирог из ревеня с урюком.
   - Интересно на слух, - улыбнулся морянин. - А хлеб имеется?
   - Подовый, вчерашнего дня. Аккурат новый подошёл, если угодно ждать.
   - Ждать неохота. Вали всё кулём, потом разберём, - ответил он.
   - Что в придачу: вина, пива, молока?
   - Сброженного или от бешеной коровки?
   - Сброженного, из монастырских конюшен.
   - Тяни тоже. Два малых кувшина.
   "Похоже, что эта трусишка мигом расхрабрилась, - подумала Галина. - Да и мой телохранитель стал сам на себя не похож".
   - Орихалко, это вы с ней про какое молоко?
   - Кумыс. Добр для чахотки и грудных скорбей. Остальное питьё худо, кислое или терпкое.
   Когда подали кушанья, сесть за один стол с нею отказался:
   - Уважать сэнью будут поменьше.
   Набрал всякой всячины в глиняную мису, прихватил половину заказанного пойла и ушёл, по его словам, смотреть лошадок.
   Еда оказалась такой ошеломительно вкусной, что Галина наворачивала всё подряд и даже не заметила, что конкретно шло на запивку. Мигом разомлела и попросилась наверх - хоть какую отдельную каморку, пожалуйста.
   Или кумыс был более хмельной, чем тот, что иногда продавали в "Магните" и "Квартале" с "Пятёркой", или вольный воздух опьянил, но девушка даже не помнила, кто её вёл по лестничке, раздевал и укладывал: служанка, вернее, младшая дочь трактирщика, или её отец, а то и оба сразу. Проснулась она в почти полной темноте за какими-то занавесями, и первое, что увидела, выглянув на мерцание масляного ночничка, - тюфяк под запертой изнутри дверью, а на тюфяке Орихалхо. Очевидно, забота о почётной узнице пересилила в нём вещизм.
   - Просьба сэнье в коридор не выходить. Посуда под кроватью, - сказал не оборачиваясь.
   - При тебе?
   - Я ничего не вижу.
   Пришлось воспользоваться ночным горшком, стараясь особо не журчать, самой полить себе на руки из кувшина, который стоял на приступке роскошного ложа рядом с умывальным тазиком. А спать уже как-то не получилось.
   
   Выехали они на самом восходе солнца: по мнению девушки, куда уж раньше. Но на следующее пристанище под крышей наткнулись уже в почти полной темноте. И это летом! Отчего-то перегоны были куда длинней, чем требовал здравый смысл.
   - Подумаешь - скоростная магистраль, однако, - проворчала она себе по нос.
   Тем не менее, Орихалхо услышал:
   - Этот путь для движущих налегке, - ответил он. - Мы тяжело погружены.
   Его речь, казалось, проходила через те же стадии, что луна на небе: то умалялась, то возрастала. Переходила от невнятицы к почти искусному изложению фактов. Когда сделали остановку для того, чтобы разогреть и доесть купленное утром в трактире, Галина спросила кстати:
   - Почему ты обращаешься ко мне в третьем лице, ну, как будто меня здесь нет? Или на "вы", будто меня много? Со мной даже прислуга на "ты" разговаривает.
   - Не даже. Женщина говорит с другой женщиной, так же и муж с мужем - это "ты" и от страты никак не зависит. Близкая родня и друзья - оба друг в друга тыкают. Враги или пренебрегающие другим как низшим иногда идут на "вы". Мужчина с чужой сэньей, девицей, или с иньей, матерью, - непременно "вы", но это ради почёта и без явственной насмешки. Если она хочет его повеличить или приуменьшить себя, то имеет вернуть ему его уважение. Но позвать высокую жену так, будто она есть рядом и наравне, - будто посмотреть ей в глаза. Не всегда уместно. Бесстыдно. Нагло. В Вертдоме иные смыслы для всего.
   Это было рассуждение, по внешнему виду явно непосильное... Для кого? Для обезьяны, подобной человеку? Для дикаря? Или просто для того, кто не вполне овладел чужим и чуждым языком?
   - Фух, запуталась я с тобой, Орри. То есть что ты не родич, я поняла. Отчего и в чём я тебя выше - допустим, тоже. Но почему так стыдно говорить в глаза? В Рутене это знак прямодушия и чистых мыслей.
   - В Вертдоме иные смыслы, - повторил Орихалхо.
   "Отец о таких тонкостях не говорил. Считал, что у вертцев - как у землян в старину, раз им весь их малый мирок один из наших выдумал. Или не приходилось ему самому узнать - так обходился?"
   Путь всё длился, ночлег следовал за ночлегом, пейзаж за пейзажем, скудные подробности и маловыразительные лица сливались в одну неразличимую массу. Так было задумано? Оттого Галине было не понять - в самом деле они направляются к морю или хотя бы к границе областей. По крайней мере, плавные холмы и нарядные рощи вокруг малых озёр постепенно сменялись обнажённой костью камнем скал, что как клинком рассекала нежную плоть земли, или сухолесьем - так в Готии называли скопище деревьев с перекрученными стволами, выросшее на жёсткой, неплодородной почве. Ни кустов, ни травы помимо каких-то распластавшихся по земле стеблей. Только могучие корни способны были отыскать и вытянуть влагу из водоносных слоёв, лишь могучие стволы и крепкие жилы - доставить её к вершине или завершению в виде хилой почки, невзрачного цветка.
   Девушка уже знала из географических описаний, что Готия бедна горами, и оттого удивилась, когда по правую руку выросло нечто очень похожее на хибинские плато - почти вертикальный склон, весь в могучих складках. Подошва горы утопала в кудрявых садах, от главного тракта ответвлялась торная дорога почти такой же ширины, только выложенная крупной базальтовой плиткой.
   Постучала в раму переднего окна:
   - Орихалко, что это там, за поворотом?
   - Монастырь. Мужской.
   - Ассизский?
   Девушка знала, что ассизские братья - самый многочисленный и популярный монашеский орден, вроде рутенских миноритов. Даже великой Супреме (инквизиция или что-то вроде?) не удалось ни полностью искоренить, ни погрести под своими обломками сих смиренных братьев, многочисленных, как клопы в нагретой постели.
   Впрочем, в Вертдоме никакие аналогии не играют. Над служителями нохрийской веры могут подшучивать, типа - "брось булыжник - как раз в ассизца попадёшь", или "Супрема - то ещё бремя в любое время", но обоюдная неприязнь возникает тогда, когда люди с одной стороны устают смеяться, с другой парировать уколы. Когда иссякает игра. На этот счёт тоже наверняка имеется присловье, но Галина не может его вспомнить.
   - Так я спрашиваю - это малые братья?
   - Сэнья Гали не могла про них слышать - ни одному рутенцу не интересно. Орден не старый - древний. Эринниты.
   "Угм. От богинь эринний, что ли?"
   - Есть предание, что самые первые из них явились из рутенской земли Эрин, или Айрин.
   - Мы можем попроситься к ним на ночлег?
   - За стены женщин пускают только днём и лишь если имеется настояние.
   - Настоятельная необходимость или упрямый характер дамы?
   Ей стало интересно - чуть больше, чем во все предыдущие дни. Интересно жить.
   - Орри, нам что - снова искать кабак с отдельными кабинетами?
   Прошлую ночь кто-то из постояльцев или обслуги загрохотал вниз по лестнице под визгливые вопли - было похоже на разборку шлюхи с клиентом или сутенёра со шлюхой. Хотя, скорее всего, ей показалось.
   Он, похоже, знал подоплёку события - по крайней мере, поднялся на карачки и успокаивающе махнул рукой, когда девушка приподнялась на кровати. Во всяком случае, понял её слова правильно.
   - Имеют страннический, странноприимный двор с отдельной оградой. Малая внутри большой и особая калитка вовне. Туда мы можем.
   - Конюшня и каретный двор есть?
   - Так я думаю.
   Лошади уже бойко рысили по будто выглаженному камню, потом над крышей рыдвана сомкнулись ветви. То ярко-алое, что люди углядели издалека, было огромными яблоками, оставленными, как говорили в Готии, "для утехи древу". Чтобы и оно покрасовалось, и певчие птицы плодам возрадовались.
   Орихалхо подогнал карету поближе и соскочил наземь у огромных ворот. Постучался - в дубовом монолите отворилось оконце размером в мужскую ладонь.
   Привратник.
   С ним, практически невидимым, разговор вышел совершенно для Галины непонятный, однако с интонациями почти птичьими и удивительными по красоте. Голос Орри стал будто глубже, насытился голосами леса и моря. Свист, пощёлкивание, щебет, густые переливы тонов и рулад...
   "Вот это и есть его родной язык? Надо будет спросить".
   Он вернулся, взял коней за поводья:
   - Сэнью и карету пускают через королевские врата. Иначе в саду без присмотра стоять.
   - Чего же там не охраняют? Оттого, что урожай собран?
   - Его собирали деревенские и наполовину в себя. За работу или как милостынь.
   - Ага, понятно, - отчего-то на душе стало легко до необычайности. - Орри, я верно догадалась - вы с монахом на твоём наречии толковали?
   - Да. Первые наши записи и первые книги - от них. Теперь обучают подряд всех послушников.
   Огромные двери с рокотом разъехались в стороны, скрывшись в стене как раз наполовину, какая-то решётка пошла кверху и остановилась как раз на таком уровне, чтобы экипаж мог проехать. Своего рода игольное ушко...
   Внутри было необычное: стройные ряды конусов, как палатки в римском или ином военном лагере. Около каждого насажены цветы или кустарники с яркой по-осеннему листвой, а в центре - шатёр предводителя с горделивой двойной вершиной.
   - Это отшельники так обитают: всяк сам по себе. В середине церковь, завтра на рассвете прилично сходить. Палаты ваши напротив - и вправду при стене. Вам пособят устроиться.
   - А ты?
   - Пойду с конями в сад, небо смотреть.
   - Тебе ведь можно со мной, разве нет?
   Галина прикусила язык. Не хватало бы, чтобы этот варвар догадался об испытываемом ею страхе.
   - Среди морян нет мужей, но нет и жён. Так думают многие. Не нужно лишнего соблазна братьям.
   Когда он распряг карету и увёл лошадей, появился монах-привратник, нестарый ещё человек в рясе из такой же парусины, как и одежда Орихалко. Волосы его спадали на ворот мелкими косицами, вместо привычной Галине тонзуры была аккуратная лысина от уха до уха.
   - Мир вам, сэнья. Вы взяли из кареты, что нужно? Вот этот ковровый мешок? Я провожу вас.
   Дом был чистенький, подслеповатый и полупустой, в жилой этаж вела лестница: верный признак того, что внизу находится подвал. Комната Галины была двусветная, но почти без обстановки: стул, стол, умывальник типа кувшин-тазик и неплохая, без средневековых вывертов, кровать с высоким матрацем и нарядным одеялом из лоскутов. Окна собраны из прозрачных кусочков слюды, вставленных в металлическую решётку: не удивительно, стекло здесь доступно, но дорого. А вот что удивило девушку всерьёз - наличие того, что в купеческой среде деликатно именовалось "прогулочный камень". Глыба непонятного вещества, твёрдого и наполовину прозрачного, благодаря вертскому кровяному колдовству была способна впитать в себя всю лишнюю для человека органику. Точно в королевских палатах... Любопытно, к какому рутенскому прототипу это восходит: нанотехнологии, что ли?
   - Я принесу сэнье поесть и, уж простите покорно, запру дом снаружи, - сказал монах. - Такой устав. Келью изнутри заложите, коли будет угодно. За имущество в сундуках не беспокойтесь.
   "И не волнуйтесь, если вас деликатно обыщут", - добавила Галина от себя. Впрочем, с какой стати и то, и другое - обыскивать и волноваться по поводу?
   Ей принесли круглую пышную лепёшку и большую кружку тёплого молока с мёдом, всё свежее и очень приятное. Зажгли толстую свечу в плошке с ручкой. А потом наружный засов громко, прямо напоказ, задвинулся в петли.
   - Монах ничего не сказал про окно, - тотчас пробормотала Галина, давясь предпоследним куском. Вскочила со стула и пошла проверять.
   Задвижка была солидная, почти что пробой от правого до левого косяка, но поворачивалась и сдвигалась легко, стоило смекалку приложить. Галина толкнула створку и вдохнула узкую струйку цветочного аромата.
   Далеко внизу был внутренний дворик, куда выходили все окна гостиницы. Там густела трава, порхали крупные светляки, неурочно цвела маттиола, двигались вразброд некие смутные фигуры, то роняя себя в плохо подстриженный газон, то шатко-валко поднимаясь с чьей-то помощью, то снова упадая назад уже не в одиночку. Доносились бренчанье струн и вкрадчивые голоса.
   - Нравы, - посетовала девушка с нервным смешком. - Монастырские. Хотя, конечно, это гости. Тюремный дворик во время прогулки.
   Ей стало почти смешно от всего непонятного - или в кружку было что-то добавлено?
   Отошла от зрелища в раме, мигом разобрала постель, вымыла посуду и рот, сама ополоснулась. Вылила в прогулочный камешек все как есть помои - тот благодарно чавкнул, принимая. Переоделась в ночнушку.
   Тем временем общество потушило все фонари, кроме одного, и в его мигающем свете цепочкой двинулось в дальний конец дворика.
   "А это ведь там калитка в здешних укреплениях, - догадалась Галина. - Ничего себе даниилы заточники".
   В это время некто узкий в чёрном отделился от компании и с ловкостью ящерки или гимнаста полез на стену бельэтажа прямо под её окнами. И проник - слава всем богам! - в соседнее.
   "Никак домой прибыл, - сказала она себе. - Что за напасть такая!"
   С силой захлопнула окно и затворилась намертво. Старинные переплёты - не современные, одним-единственным ударом всё стекло не выставишь. А если слюда или рог - то и осколки тебя не поранят. Умно.
   Улеглась в постель, чудесно упругую, накрылась печворком. Закрыла глаза.
   "Мигом выспаться - и к заутрене в этот двубашенный..."
   Но едва ли не над ухом раздался гитарный перебор и не очень громкий, но звучный баритон:
   
Карра, сынок, это нимало тебе не ладья:
Спит на воде, как из ветвей заплетённый щит...
   - Нет, не так, - поправил себя голос. - Размер не соблюдён и мелодия хромает. Сырых яиц не напились.
   Далее следовало некое струнное бормотание, звоны, удары...
   - Эй, вы мне спать мешаете, - Галина изо всей силы грохнула в стену кулаком, ушиблась, подула на костяшки.
   - Я смиренно полагал, что игне - или даже сэнии? - понравится, - глуховато оправдались там.
   - Две строчки вдохновения и целая повозка расстроенных ладов. Я на репетиции не покупаюсь.
   - Вам требуется сразу серенада, - полуутвердительно заключил голос на самых бархатных тонах. - Или колыбельная?
   - Толстые стены!
   "Чёрт, надо было хотя бы кровать подвинуть на другую сторону, а теперь шарашить её по здешнему паркету неловко".
   - Если сэния изволит слегка продлить своё бодрствование...
   - Тогда что?
   - Ваш слуга очень легко импровизирует. Правда, публика никогда не получала от него поделочного сырья - только ювелирно отточенное совершенство. Нет, не поднимайтесь с ложа и не отворяйте ставень. "Стукнул перстень драгоценный в переплёт окна". Простите, вырвалось у меня по аналогии.
   Галина тихонько фыркнула.
   - Не у вас - у рутенца по имени Блок.
   - Но ведь отлично ложится на струны.
   - Разумеется. Не хотите ли напрячь этим гитару?
   - У меня виола. Пожалуй даже - виоль-а-амур, хоть и без смычка.
   - Ясен пень...Понятно, в общем.
   "Что я несу...Молоком, в самом деле, опоили? Или хлеб замесили из муки со спорыньёй".
   - Никакой звукоизоляции, - пожаловалась вслух.
   - Да нет, похоже, один из моих предшественников использовал сверло по грубому камню, с поперечной насадкой. Заделали же просто штукатуркой.
   "И что я его выкаю. Навряд ли такой уважаемый субъект. И молод, судя по голосу".
   - Виола - орудие менестреля.
   - О, я отнюдь не придворный, в смысле, поэт, угревшийся при дворе. Уж скорее - бродячий студент. Музицирование даёт возможность легко общаться и недурной приработок.
   - Вижу-вижу.
   - Нет. Только слышите.
   - Хочу слышать. Но не больше того.
   - Вы правы. Без вашего грозного спутника вам лучше не рисковать, - ответил её незримый собеседник с какой-то совсем незатейливой интонацией. - Вы ведь так игривы от боязни.
   - О-о.
   - На самом деле без Орихалхо должно быть спокойнее, чем рядом. Такой совершенный воин не уйдёт, если имеется хотя бы тень опасности, но тогда и гнать бесполезно.
   - Вы его знаете? Слышали?
   - Слышал имя. Знаю всех ба-нэсхин. Морян то есть.
   - Вы не готиец. Другой акцент, иные слова.
   - Отчасти франзонец, в некоей мере из Вольного Дома, что в Вестфольде, малая толика скондства... Всего понемногу.
   - А я-то огорчалась, что Орихалко сюда нельзя. И что заперли тут одну.
   - Вы свободны. Отшельники запирают лишь своё одиночество.
   - Я думала - только нас, женщин.
   - Женщина куда более склонна к разрушению покоя. Как все, не бреющие бороды.
   Со стороны кровати ответа на реплику не последовало.
   - Вы заметили, что Орихалхо не пользуется бритвой?
   "Как оружием или? Ну да, как вообще моряны. Ба-нэсхин, надо запомнить. Если бы вынул хоть раз - я бы просто опешила. Из-за папы тоже. Бритвы здесь только одного вида - опасные. В Лутении у него была целая коллекция: каждое утро намыливался помазком по самые глаза, шутил, что в Европе повывели этот инструмент, дабы не искушал на самоубийство. Мода ведь прямо была в девятнадцатом веке - горло резать".
   - Незнакомец, а имя у вас какое?
   - Нусутх.
   - Правда?
   - Это из одной вашей книжки.
   - Помню. "Левая рука тьмы".
   - Означает "неважно, ерунда".
   - Да-да. И моё имя тоже "Нусут".
   Ответ соединён с вопросом. В смысле - давайте обменяемся этими небольшими тайнами.
   - Пусть будет так. Нусутх. Ничто. Нигель. Сифр.
   - А песня мне будет? Та самая.
   - Песня будет. Та самая.
   И сразу - тихий, вдумчивый голос виолы, которая подбирает мелодию под слова:
"Карра, сынок, это нимало тебе не ладья,

только прочная чаша из бычьих кож,
чтобы краем черпать океанскую воду.
Впрочем, в шторм вонзается в море что нож,
круто держась на волне в любую погоду.

Карра спит на воде: из ветвей заплетённый щит

как мандорла овален, распёрт крестом,
продублён насквозь, будто шкура монаха,
просмолён, смазан жиром, что древняя плаха,
вёсла праздны, парус надут колесом.

Карра грезит, вешние припоминает края,

куда ты нацелен стрелой в молоко,
что стоят в сорока днях блужданий в тумане,
но и стоят того. Приплыть нелегко,
а отплыть - словно сдёрнуть повязку на ране.

Карра в древней утробе наши дерзанья хранит.

Видели острова на медных столпах,
в водной радуге мы били лосося копьём,
белых ягнят, подружившихся с чёрным козлом,
упасали от смерти в диких горах.

Карра грешных скитальцев направила в Тир-нан-Ог:

прямо в солнечный круг, семь лет напролёт,
изумрудные пажити, сладкие воды,
золотые пески, волос дикий мёд
тех красавиц, что ждали нас долгие годы.
Карра - бродяжья кровь: ни она, ни я так не смог.

Поднимаясь на борт, мужам дал я власть
рвущих косы печальниц оставить на взморье.
Но мотали клубки и бросали их в горе,
нам в ладони стараясь попасть.
Карра не поплыла - тянуло назад колдовство.

Намертво сей клубок к левой руке приник;
выхватив добрый меч, шуйцу я изувечил.
Мой иль её тогда услыхал горький крик?
Наземь пали не пальцы - живой человечек.

Карра расчислит маршрут - ведь знает только его.

Культя? Нет, не болит. Сиротски ноет ладонь,
помня нежность ресниц, атлас вечно юных щёк.
Сын, ты очень силён, но весла рулевого не тронь,
я и одной рукой приведу ладью в наш Тир-нан-Ог!"
   "Что за странная песня. В самом конце я догадалась, что их вообще две, каждая со своими рифмами. Но это потому, что я засыпаю, сплю... и вправду вышла колыбельная...."
   
   Утром, когда бойко и чуть вразнобой задилинькали колокола, подробности ночной авантюры успели отчасти подзабыться. Надо было срочно решать, как приличнее нарядиться к службе, а зеркало из-за траура так и лежало в особом мешочке. Примета такая, похожая на рутенскую: если ты смотришься в стекло до истечения сорока дней, покойник может заглянуть черед плечо и даже утащить тебя в место, откуда появился он сам. В преисподнюю, Хеоли, или здешние "Елисейские Поля", или назад, в Россию? Курьёзная мысль.
   Оттого Галина решила особо не мудрить: покрыть слегка расстроенную причёску вуалью, более плотной, чем её обычная, снять с шеи медальон, а с пальцев - золотые кольца с погребальными агатами.
   Собор был прост снаружи и удивительно красив изнутри: два шпиля в духе пламенеющей готики внутри были полые, из-под каждой узорной чешуи бил внутрь пучок света, нервюры вызывали в памяти хребет и лапы дракона, круглые и продолговатые витражи переливались кельтской узорной вязью. Из курильниц тёк смолистый аромат, в его клубах еле узнавалось распятие на алтарном столе: Христос, или Ха-Нохри, как его тут называли, приник к узловатому стволу, раскинул крестом руки, заплетенные мелкими ветвями, до пояса его тело уже погрузилось в кору.
   Народу, кроме самих монахов, было немного, однако узнать ночного искусителя не удалось. Имени не знала, расспрашивать соседей побоялась - вдруг навредит ненароком? Сплошные белые хламиды, даже на Орихалхо. Правда, вот он обулся в грубые башмаки, снял всё оружие и нацепил взамен преизобилие морских ожерелий и браслетов: по большей части из раковин и корольков, но попадался и скатный жемчуг, округлый, будто вереница маленьких лун.
   После мессы аббат, красивый худой старик по имени отец Плантагенист, пригласил сэнью к трапезе. Убоины даже на его столе не было и не предвиделось - хлеб грубого помола, каша из семи круп и семижды семи трав да пустая похлёбка. Зато яблоки выступали при полном параде: свежие, мочёные, запеченные в тесте, уваренные с мёдом. Беседа касалась именно их.
   - Ведомо ли милой сэнье Гали, что у вертдомских нохрийцев, то бишь последователей Христа, запретным райским фруктом было отнюдь не яблоко? - спросил аббат, когда рабы-конверсы унесли грязную посуду вместе со скатертью.
   - Так и у нас на Большой Земле тоже.
   Он кивнул, соглашаясь:
   - Вы говорите не о так называемой народной вере, хотя и весьма распространённой. Но об учёных изысканиях, А я имею в виду первое. Нашим виртским древом познания был дуб. С серебряной листвой и золотыми желудями, которые пели и играли на ветру. А Рай был на островах, куда приплыли из земли Айрин наши первокрестители. Те, от которых мы себя производим по прямой, так сказать, духовной линии.
   - Апостольское преемство, - кивнула Галина.
   - Когда их лодки - иные говорят, что каменные и колдовские, другие же уверяют, что из хорошо прокопчённой кожи, - прошли под мостом - или аркой - из радуг, святые отцы узрели прямо впереди остров, подобный круглому щиту, и на нём росло Дерево Осени. Надо сказать, что у того народа, который сохранил для нас предание, начало осени считается самым блаженным временем года. Так вот, Древо шелестело тяжёлой листвой и роняло её наземь вместе с плодами, литыми и крепкими, будто камешки для пращи. А близ самого ствола, в укрытии, сидела юная пара и предавалась любви, время от времени откусывая от того или иного плода на диво крепкими и острыми зубами. Когда двое сливались плотью, они делались одним целым, но размыкаясь, отнюдь не становились прежними. Возрождались два иных существа. Нельзя было даже в точности определить, какого они пола: муженщина и женомуж, вот как поименовал их наш предстоятель. Но прекрасны ликом они были так, что глаз не отвести, и не было на их телах ни меха, ни грубого волоса, как то бывает у зверей.
   И тогда воскликнули одни из нас: "Эти люди как бы не ведают первородного греха!" А другие ответствовали: "Не ведают - значит, не люди вовсе". "Зыбкая природа сих морян греховна, но животным грех неведом", - возразил им всем третий из отцов. "Но род человеческий состоит из мужей и жён, делясь, таким образом, ровно на две половины. И все звери и птицы делятся тако же", - сказал ему четвёртый. "Это неведомое племя, но ведаем ли мы доподлинно природу нас самих, и скотов наших, и растений? - произнёс пятый. - К чему спорить? Вещий ветер пригнал нас к сему древу, когда в непогоду взмолились мы о пристанище. Значит, была воля Божья на то, чтобы нам понять это диво раньше, чем начать судить о нём". И был это святой Колумбанус, тогда ещё юный отрок. Тогда разгневались на него все прочие, что учит не по возрасту, и хотели побить жёсткими плодами, упавшими с Древа. Но те двое выпрямились и взяли Колумбануса обоеручь, и прислонили к стволу, и так защитили. Тут исчезло Дерево Осени, сиречь Дуб Средиземья, и многая радуги стали и закрыли его от глаз остальных.
  - Говорят ещё, что стали те монахи свиньями, поев желудей, но в том не видно никакой логики, - прибавил аббат немного другим тоном.
   - Миф о Цирцее, - одними губами подтвердила Галина, чтобы не мешать рассказу.
   - В любом случае, имена и последующие дела их упомянуты в священных рукописях. Лодки же, иначе карры, или коракли, разошлись по всему океану и стали островами. Живут на них потомки первых морских людей, и называют себя Людьми Солёной Воды, или Народом Радуги, либо иначе. Святому же Колумбанусу от Бога и тогдашнего владыки Готии пожалован был во владение остров, что и поныне носит его имя.
   - Затейливо, - сказала девушка. - Но отчего все противники Колумбануса тоже числятся в ваших святцах?
   - Претерпели и благодаря сему познали истину, истина же обрекла их на дальнейшую святость и непорочность. Разве это ново для человека вашей веры?
   - По правде говоря, вообще чудно, - улыбнулась Галина.
   - Эх, вас ещё многому предстоит научить, - покачал головой аббат. - Пока вы даже имя вашего сотоварища не умеете верно огласить. Орихалко вместо Орихалкхо.
   - По аналогии с "орихалк", что есть камень Луны и архетип всех металлов.
   Священник удивлённо приподнял брови. Закрепить, что ли успех?
   - А ваше церковное имя в той части Рутена, что зовётся Британией, означает древнюю династию королей. Плантагенеты. Львиное Сердце.
   - Здесь же - всего-навсего дрок, - улыбнулся собеседник. - Ну что же - благословить вас в дорогу, милая сэнья Гали?
   
   Вскоре после казни русского, то есть две недели назад. Снова два собеседника в том же кабинете, однако сидят за столом в виде буквы "глагол": сьёр де Мариньи - за поперечным массивом, его собеседник - за узким крылом для просителей. Узкие смуглые пальцы нынешнего клиента одна за одной достают бумаги из стопки и передают патрону.
   - Не говори мне "вы", я буду вынужден отвечать так же, а положение наше неравно. Что до твоего призрачного свойства с владыками Верта? Для нас ты в лучшем случае туземный принц.
   - Прости...те. Прости, высокий сьёр. Рефлекс учтивости.
   - Уж ей-то тебя крепко обучили в езуитском коллеже. Ладно, теперь о верительных грамотах и прочем. Из твоих бумаг следует, что Святая Супрема, верхушку коей удалили во время давнего мятежа вместе с многочисленными знатными головами, в том числе двумя королевскими... Эта конгрегация, буквально стёртая позже с лица нашей земли, ныне возродилась в форме ордена Езу и просит нас о некоем содействии.
   - Только тебя, высокий сьёр. Естественно, мы понимаем, что надеяться на нечто большее твоего равнодушия и попустительства... когда за всеми братьями шелестит такая дурная слава...
   - Именно, - продолжал Мариньи, словно не заметив предыдущей фразы, - восстановить прежние контакты, в том числе с братьями-дубовиками и Племенем Радуги. Для чего получить возможность невозбранно двигаться по всем трассам, как обыкновенным, так и закрытым литерным. Недурно запрашиваете.
   - Запрашиваю. Единственное число. К кострам еретиков и прочих инакомыслящих, а также к специфическим методам добывания из них истины мало кто из нас, новых, причастен.
   - В смысле - уж точно не ты, - Мариньи слегка морщится: сегодня подагра донимает как никогда.
   - Естественно. Во времена королевы-мученицы Марии-Тоньи и первого верховного короля Ортоса меня не было на свете. Я всего-навсего на семь лет старше его внука Кьяртана, как, без сомнения, ведомо высокому сьёру.
   - Насмешничаешь.
   - Не совсем. Династические колена в Вертдоме сменяются куда как быстро, - холёная рука с отполированными до блеска ногтями придвигает к себе перелистанные и отброшенные в сторону бумаги и ловко выравнивает стопу на полированной поверхности.
   - Как и оборонительно-наступательные союзы клириков. Чёрного кобеля не отмоешь добела, так вроде говорят рутенцы?
   - Не отмоешь, так перерядить можно. Из тьмы в свет, - лёгкая усмешка трогает юные уста.
   - С тобой спорить - нужно иметь семь пядей во лбу, - недовольно замечает Мариньи.
   - И неплохое чувство юмора, - тотчас отзывается клирик.
   - Ладно, рискнём. С условием: первое - стараться путешествовать в полном одиночестве. Как у тебя с бродяжьими талантами?
   - В быту неприхотлив. Сплю под любым кустом, ем что выливают в колоду. Неплохой всадник и скороход. При нужде умею оседлать и новомодный сайкл.
   - Они же все хозяйские, как псы.
   Собеседник Мариньи выразительно пожал плечами:
   - Умею договариваться с живым.
   - Второе. Раз ты так лёгок на ногу, время от времени хоть отмечайся в столице, чтобы не числиться в пропащих. Быть может, мы поручим тебе кое-что необременительное.
  - Выглядит многообещающе. Примерно раз в две декады здешних жандармов устроит?
   - Третье, - холодно кивнув, продолжил Мариньи. - Без настоятельной необходимости - не прикасаться и даже отнюдь не приближаться к противному полу, буде встретишь по дороге.
   - Мы даём категорический обет по поводу женщин и девиц.
   - Кажется, тебя стоило бы связать покрепче. Я имею в виду - обречь на строгий затвор. Что говорить! Во времена моей молодости таких, как ты, не постригали. И тем более не объявляли эмиссарами с неограниченной властью.
   - Ограниченной, увы,- и даже весьма тесными рамками. Что до остального... Вы же сами, высокий сьёр, установили причину такого неортодоксального выбора. Тотальный разгром, заставивший моих братьев принять в руки недостойное орудие.
   - О, меня буквально тронули сии слова. Что же - дерзай. И да будет тебе дальняя дорога широкой скатертью!
   - Самобранкой, - тихонько отвечает езуитский эмиссар, скатывая бумаги в тугую трубку и пряча за отворот белой парусиновой блузы.
   
АВАНТЮРА ВТОРАЯ

   Высококлассная дорога по-прежнему пылила и петляла, вилась вокруг обнажённых холмов. Леса, рощи и перелески сменялись курганами, на ином возвышался суровый Т-образный крест, иногда распятие было четырехконечным и почти привычным для глаз рутенца, но всё чаще на нем крепилось нечто вроде морской звезды, рыже-желтой или красновато-бурой, со слегка загнутыми кончиками. Задувал ветер с крепким солоноватым привкусом, когда делали привал - звенел в растяжках тента, будто в снастях. Поверх траура пришлось накинуть мантель, пелерину из собольего меха, отделанную по горловине стеклярусом. Ничего попроще не нашлось, ворчала в душе Галина. Орихалхо перестал снимать обувь - грунт становился всё каменистей - и куда-то запрятал меч и лук. Всё прочее осталось, включая непомерные ожерелья. Как насилу догадалась девушка, они тоже на худой конец могли послужить делу убийства. Бусины с острыми краями были нанизаны на прочнейшую леску, которую казалось невозможным порвать ни её, ни, скорее всего, мужскими руками. Удавка или путы.
   - Я привыкла, что самые лучшие дороги - прямые, - недоумевала на остановках Галина, поедая очередную унылую стряпню. - Хорихалк.хо, Орри, ведь на такой, как наша, хорошую скорость не разовьёшь.
   - Зато она вечная, - объяснял он. - Идёт, куда желает сама земля.
   - Земля ведь неразумна. Или здесь поверье такое?
   - Скорее присловье: "Ничто не случается против воли той, что внизу, и того, что вверху". Почва сложена изо всяких пород: слоистых и сыпучих, твёрдых и мягких. Когда много людей шествует по земле, они выбирают устойчивость. Где песок не течёт, глина не раскисает, камень не крошится в пыль. Так рождается древний путь. Он не выветривается, его мало заносит снегом, и трава не выбегает на него вперёд путника. Можно укрепить его, но не дело спрямлять.
   - Настоящая сказка или притча, как в моей книжке.
   - Такие рассказывают сёстры Великой Матери Энунну в Скондии.
   - Ты был там?
   - У человека нет крыльев, у слова - есть, - ответил Орри уклончиво. Или, напротив, очень прямо - куда прямее самой дороги. В смысле - не дело тебе пытать меня о смыслах да придираться к их точности, моя сэнья. Не такое твоё положение, так что на будущее учти.
   Домыслы. Ничего помимо домыслов...
   "А придём к морю - что мне в море? И что ему до меня? "
   Приехали они в тот запомнившийся день в один из небольших речных портов, куда могли заходить морские суда с низкой осадкой и выдвижным килем - наподобие скандинавских. Таверны здесь были не чета прежним: грязноватые и бойкие, не в один-полтора, но в три и даже четыре этажа, с флигелями и службами. К одной из таких они причалили. На первом ярусе здесь были конюшни и отхожие места для простой публики; лестницы, куда вел отдельный вход, вели на второй ярус помещений, где находились кухня и столовый зал. Прислуга размещалась этажом выше и круглые сутки дышала низлежащими запахами, как прельстительными, так и зловонными. Солидные гости имели честь карабкаться по двум довольно крутым лестницам под самую крышу, где их как следует продувало свежим воздухом. Лестничные площадки запирались на ночь цепями, от огромных каминов второго этажа в коридор и спальные номера поднимались широченные трубы, создавая довольно тёплую атмосферу и постоянную опасность пожара.
   Сюда Орихалхо вместе с коридорным притащили вместе с Галиной один из её сундуков - она собиралась провести день-другой, отбирая годные вещи. Тратиться на сезонную одежду посреди цветущего лета пока не хотелось: климат от близости моря портится, но это ведь не может быть таким тотальным. Ветер повернёт или как-нибудь ещё.
   А поскольку возиться с дамскими принадлежностями казалось её компаньону совсем пустым занятием, он доложился, что пойдёт осмотрится. Так Орри поступал постоянно и, безусловно, для пользы дела. В самом деле: нет его - нет и опасности, утешила себя Галина. Совершенный воин - не стражник. Не конвоир.
   Галина с трудом освободила сундук от холстины. Сразу вынула и отложила в сторону пару плащей, подбитых росомахой, расшитый стёганый колет с небольшими "крылышками" вместо не положенных ему рукавов, и шаль, по словам купцов, новомодную. Такие длинные покрывала из тончайшей расписной шерсти принято было накидывать поверх узких, до полу, "флёр-тюник" из сложенной вдвое прозрачной кисеи, или перехватывать эти платья под грудью. Тратиться на сами эти туники показалось отцу неразумным: труба из ткани, больше и нет ничего. Вот если ты сама, доча, выменяешь...
   А вот над мужскими вещами стоило бы задуматься, к чему они вообще. Хотя ведь надеялась на что-то, когда паковала и волокла за собой...
   Тем временем наступил уже полный вечер. Слуга, предварительно постучавшись в приоткрытую дверь, принёс вечерять на двоих и горящий канделябр с тремя рожками. Галина кое-как поклевала еду, накрыла остальное свободными тарелками, погасила свечи и решила ненадолго прилечь: так платяной пыли надышалась, что и пища в горло не лезет.
   Сколько прошло времени, она не знала. Проснулась с чувством, что вчерне уже выспалась. Отворила дверь - её морянина не было. Когда он предполагал, что сэнья спит, то никогда не стучал: просто ложился снаружи. И никаких её протестов по сему поводу не принимал.
   Снизу доносился шум, довольно-таки жизнерадостный, и запахи, куда более ядрёные, чем от их собственного ужина. Всё - на фоне смутно знакомой мелодии.
   "Поищу там Орри и заодно поем, что ли. Живу при нём, как при коммунизме: никаких самостоятельных товарно-денежных отношений".
   Почистилась: чёрный верх куда ни шло, а вот белый батист, что сквозил в промежутках между пуговиц, стал "цвета королевы Изабеллы", то есть неприятно пожелтел. Сунула в поясной кошель рядом с малой расчёской и носовым платком пару больших серебряных монет. Только полный дурень расплачивается в корчме золотом, кто его имеет, тот вообще платит через своего банкира или живёт в кредит, учил папочка-покойник. А вот носить столовый прибор с собой он вовсе не учил - само на ум вскочило.
   Комбинация "вилка-ложка-тесак" с внутренней пружиной на три такта, шероховатой костяной рукоятью длиной в полторы ладони (чтобы и нажимать было легко, и ухватиться понизу) и толщиной в половину запястья тяжело укладывалась в руку и не так уж прилично - за корсаж, но нехило успокаивала.
   Цепи на лестнице, похоже, не успели натянуть, да пролезть под ними или поверх - чепуха. Галина скользнула вдоль дверей, спустилась по ступеням до поворота и уже с площадки глянула под высокую арку зала.
   У входа собралась явно мужская компания: половину обзора загораживали многоярусные юбки тех вечных девиц, что носят на рукаве платья кружок из контрастной ткани и подчиняются одной на всех мамке. Из разметавшихся лент и оборок выглядывали ноги в куда большем количестве, чем подразумевалось конкретной ситуацией: отчасти в рейтузах, в большой части голые, длинные и хорошо запутанные. Въедливо пахло бараниной, вымоченной в уксусе, спиртным, мочой и пачулями. Сквозь хихиканье и сладострастные стоны едва пробивалась струнная мелодия, изумительно нежная и простая. Негромкий, воистину полётный голос пел, чётко рисуя слова старинного рондо:
   
"Танцуешь ты под музыку дождя,
Читая  ноты  с изумрудного листа,
 Сердец мужских и плоти не щадя:
Ведь ты  - одна  сплошная красота.

Весь свет насквозь проехав и пройдя,
Весною влажной я в сии пришёл  места,
Чтоб слушать капель звон о гладь пруда
И  рондо  петь,  в твои глаза летя:
Ведь ты - одна сплошная красота".
   

Самого музыканта видно не было. Повинуясь безотчётному притяжению, Галина прошла оставшиеся ступени и остановилась в стороне от арочного проёма - так, чтобы с перепоя было не сразу заметить. До вышибал здешние, похоже, не додумались - так невинны.
   - Эй, певвчик, - донеслось из мешанины тел, - бросай слюни пускать. Валяй к нам, трабладур, враз отыщешь, о чём сочинить.
   А песня продолжалась, не взирая ни на что:
   
"С природы вашей   светлого холста
Я красок взял - чтоб,  по земле бродя,
Живописать,  как вовсе без труда,
Сердец мужских и плоти не щадя,
Танцуешь  ты под музыку дождя..."
   - Отстань, Раули, ему же монеты дают, чтоб развлекал, а не сам развлекался, - урезонивал кто-то из глубины здешнего содома.
   - Верно, - проговорил чем-то знакомый и очень спокойный голос. - Не гожусь я на потребу милых красоток, что делать! Вот противоположно ...
   - Так развлекай, зараза, а не нугу изо рта тяни. О, мысль! Тянем этого девку сюда вместе с инструментом!
   "Вот уж не во время сюда явилась. И ведь Орри там внутри явно не водится".
   Она решила отойти, но до слуха донеслись протестующие возгласы, лязг стекла и железа и подозрительно гулкий, как бы полый треск. Пробка в двери подалась внутрь, скопление тел растеклось по залу.
   "Была не была. Никто ведь не убегает, напротив. Я знатная госпожа в трауре".
   Галина подняла голову, сдавила ткань на груди правой рукой - и решительно шагнула внутрь, в самую гущину.
   Первое, чему землянин выучивается в Верте, - это обходить стороной разборки со стражниками и вникать в те, где стражников нет. Пока нет. Ибо твой кошелёк - самое меньшее, что может пострадать, если ты не поможешь по мере сил восторжествовать закону. А второе - именно та мысль, что мелькнула в голове за секунду перед тем, как перед ней возникла драка, в одно мгновение ставшая неуправляемой. Благородная девица здесь неприкосновенна.
   Собственно, самой драки видно не было. Пёстрые девицы стояли широким кольцом, изо всех сил стараясь заглянуть через плечо своих временных аматёров. Те нащупывали рукояти шпаг - бесполезное дело, в питейных заведениях хозяин сохраняет оружие для гостей в каком-нибудь чулане. От чёрного одеяния, правда, пытались отодвинуться - или монахиня, или аристо недобитое, а то и вообще плохая примета. Бодигард как раз наличествовал, заметила Галина боковым зрением - на голову выше остальных, но явный малоземелец. Раскидать кучу-малу в один присест у него не получалось.
   Так бы ничего и не произошло, но изнутри живой ограды нечто ударило, вырвалось наружу и покатилось прямо к ногам девушки. Чей-то затылок с сальными кудрями маячил прямо перед ней, руки стискивали добычу. Внизу - бледное лицо в чёрном нимбе, разметавшиеся по полу волосы, глаза широко раскрыты от боли. Кажется, нападавший пнул Галину в лодыжку, она стала падать, крепко стиснув в пальцах рукоять...
   Она поднялась, не сводя глаз с кости, отполированной не одним поколением мужей. Часть волос насильника вдавилась внутрь вместе с клинком и быстро напитывались ярко-красным.
   - Только, не вынайте, сэнья, ради святой Биргиты, - торопливо говорили за её спиной. - Пускай видят. До чего дошли - благородной деве пришлось за всех нас руки кровищей марать. Музыканта чего - живого подняли?
   - Ничего, по-прежнему в голосе, - услышала она теперь уже совершенно узнаваемое. - За маэстратцами послали?
   Молодой, смуглый, каким-то чудом не разлохматился или уже успел пригладить волосы - огонь отражался в них, как в дорогом зеркале. Субтильное сложение, тонкие черты, глаза глубочайшей синевы. Одет совсем просто, в лён: блуза с тонкой строчкой вышивки по разрезу ворота, обтяжные шаровары, заправленные в полусапожки. Но за плечами на ленте - нарядная шляпа с большими полями, считай, что мексиканское сомбреро.
   - Госпожа Нусутх.
   - Ну, надо же - снова вы под руку подвернулись.
   - Это не я, а вот он, - певец указал на тело.
   - Он - сьёр Раули из Франкиса, а кто играл на празднике - мэс Барбе, - пояснили в толпе.
   Женское имя, почти кукольное, - подумала Галина. - Лезут в голову всякие Барби...
   - Не беспокойтесь, сэния, - говорил тем временем музыкант. - Никто и не подумает усомниться в вашей невиновности. Свидетелей много, всякий не против заручиться доброй славой.
   - Чтобы вдругорядь на суде поверили, когда позарез нужно станет, - проговорил тот же голос, явно женский. - Достойные свидетели завсегда в чести и этом... авторитете.
   - Зато ты, певун, в ущербе, шляпную тулью вон в лепёшку сплющили.
   - Что шляпа! Горло цело, пальцы не переломаны. Виолу вон жаль до смерти: не чтобы достойной сэнии раньше ко мне пробиться.
   Барбе указал взглядом на пол: там, рядом с трупом Раули, валялись жалкие щепки, перекрученные струны, сломанный смычок - бренные останки инструмента.
   - Нет, детки мои, не трогайте ничего и отступите-ка все лучше на шаг-другой, - продолжил он. - Госпожа Нусутх, кстати, как вас в самом деле именуют?
   - Галина. Можно Гали, Галья, если полностью трудно.
   - Вы весьма любезны, сэния Галья. Не затруднит отойти вон к той стенке, чтобы я ввёл вас в курс дела?
   У "той стенки" расположилась стойка трактирщика с армадой бочек и шеренгой бутылей. Никто отчего-то не торопился запивать событие хмельным - как предположила Галина, не хотел портить себя как свидетеля.
   По пути она заговорила:
   - Отчего на вас ополчился этот...
   - Не согласились по неким гендерным вопросам. Человеческая слякоть всегда проявляет к такому повышенный интерес.
   - Гендер? Откуда вы знаете наш термин - тоже рутенец?
   - Нет. Впрочем, не хочу врать. Папа Бран говорил о покойнице матери, что та была фея. Они оба пришли с другой стороны радуг.
   - Получается, вы эльф-полукровка. Свою маму помните?
   - Не имел чести. "До срока из утробы материнской был вырезан Макдуф, а не рождён". Хотя не так пафосно - роды хоть и до срока, но начались. Так говорят, сам я помню, естественно, совсем иное, ибо пребывал на обратной стороне бытия.
   - Так о чём вы желали бы со мной побеседовать?
   - Вот об этом самом, что уже сказано, - он усмехнулся и дотронулся до её руки. - Сэния разумна и пошла навстречу моей мысли. Но вдобавок - о том, что на этой стороне мира бывает ещё и вергельд. Вира за убитого.
   - Я же невиновна.
   - Конечно. Однако у покойника могли остаться дряхлые родители, также кутёж происходил за его счёт, и бедные шлюхи не должны потерпеть никакого ущерба. В равной мере как и податель их еды и пития, - Барбе кивнул в сторону барной стойки. - Вам лучше всего высказаться на эту тему до официального запроса.
   - Попробую.
   - Ведь ба-инхсани как раз для такого и состоит при благородной сэнии?
   - Ох. Я как раз его хватилась, когда...
   В лестницу чётко впечатались шаги. Вооружённые люди на мгновение замерли перед входной аркой и слаженно двинулись внутрь.
   Орихалхо был с ними. Возвышаясь на добрых полголовы и даже, кажется, во главе. Откуда знал?
   - Расступитесь, расступитесь...- говорил один, по виду и возрасту на самом деле из старших. - Дайте дорогу капитану Энрике, черти драные, лупаные.
   Склонился над распростертым телом, одним точным рывком выдернул лезвие. С брезгливостью вытёр о штаны мертвеца, протянул Галине рукояткой вперёд.
   - Досточтимой сэньи?
   - Да. Но... я не хотела бы. Разве это не улика?
   - Уже нет. Пока вы тут гуляли-воевали, смышлёный мальчишка-прислужник отыскал твоего человека, сэнья, и вместе они пошли навстречу нам. Ибо мы всегда рядом.
   Не очень понятно, подумала Галина, да ладно уж...
   Орихалхо через головы протянул руку:
   - Это моё. Мне полагалось, что моя сэнья должна иметь защиту от дурной случайности.
   Звонко щёлкнул пружиной, почти незаметно убрал в запазушные недра.
   - Орри, насчёт возмещения - спросишь, сделаешь? Бери у меня в сундуках, что потребуется. Не жалей. Хватит, надеюсь?
   Энрике услышал:
   - Не утруждайте себя, сэнья. Дворянчик был кругом холост и вообще нарывался. Разве метрескам соблаговолите кое-что подарить.
   Тело закутали в старую занавеску и волоком потащили из залы.
   Как-то постепенно и понемногу вслед за ним повлеклись остальные. Осталось трое: Орри, Барбе, с печалью взиравший на бренные останки виолы, и сама Галина.
   - Не думаю, что сэнье приличествует избавляться от ношеного, - проговорил морянин, крутя "столовый прибор" в длинных по-обезьяньи пальцах. - Четыре продажных девки не получили от убитого никакой мзды.
   - Мне не жалко. Только распорядись уж сам. Копии ключей от скарба у тебя точно есть. Ты лгал мне, что клинок не боевой?
   Непередаваемое по силе и оттенкам выражение мелькнуло на тёмном лике:
   - Не хочу лгать нисколько. Мясо на блюде режут именно таким ножом, не очень длинным. Но теперь я понял. Сэнье не следует расточать своё достояние так рьяно, ибо последуют и другие случаи. Она прирождённая убийца: предчувствует нужное время и место, использует первое, что легло в руку, нападает внезапно. По наитию выбирает самый надёжный удар: в основание черепа, пересекающий позвонки. В душе не раскаивается - лишь телесно. Пристально глядит на обычай и приходит к выводу, что плата всё покроет. Она права, это я ошибаюсь: троица в одном - не для защиты. Мне следует поискать для сэньи Гали лучшее оружие.
   И в конце пространной речи удалился.
   - Орихалхо говорит по делу, - тихонько заметил Барбе тому в спину. - Я всё ожидал, что вас вырвет. Смотрите - вам надо переодеться в лучшее. Брызги на исподнем.
   Галина опустила глаза. По всему жарсе шла дорожка алых капель и пятен, особенно ярких на белом: немного на груди, больше всего на нижних юбках.
   Тут случилось как раз то, чего от неё ожидали. Расторопный Барбе еле успел подставить миску с какими-то объедками.
   - Жаль, сэниа послала своего слугу куда подальше, - с юмором заметил певец, обтирая Галине рот. - Зрелище неплохое.
   - Наказание мне. Прав Орри. Слишком просто... слишком отделалась...
   - А, вы об инциденте. Сразу видно, откуда вы родом. В Рутении слишком много нагораживают вокруг насильственной смерти - а какая из них естественна, спрашивается? Да, забываю спросить: отчего Орри называет сэнию неравновесно? "Вы" в обмен на "ты"?
   Галина кое-как повторила. Что одновременно "вы" и "ты" употребляют люди одного пола и это почти одно и то же. Что "идут на вы" также враги и редко - совсем незнакомые, но "вы" также необходимо, если мужчина говорит с чужой госпожой и хочет над собой поднять. Но что в знак особого уважения она может это местоимение вернуть.
   - Хм. Странно титулует и ещё удивительней объясняет. Впрочем, нюансы вежливости меняются в зависимости от обстоятельств. С этим согласованием лиц и чисел так же сложно, как с японскими поклонами: каждый смотрит одним глазком, не глубже ли поклонился его коллега и когда можно синхронно выпрямиться. Да! Долго ли вы в пути?
   Галина рассказала.
   - С Орри что-то не так, как мне сначала показалось. Не гневайтесь, милая сэния, но имеется маленькая неувязка, личная тайна, лежащая на поверхности. И если вы её не заметили и регулярно повторяете ошибку, то и мне не след учить. Это как тайна исповеди, понимаете?
   - Не очень. Фу, Барбе, теперь мне бы наряд сменить и помыться. В гостинице ведь нет бани? А как в городе?
   - В городе имеется неплохая. Проводить, чтобы вам не тратить время?
   - Будьте добры. И... знаете что? Не хочу траура. Впору сжечь все... всё это. Вы бы не могли...
   - Сходить и взять у Орихалхо? Принести в ваши комнаты, сэния?
   - Да, а то в таком виде мне за эти стены не выйти. А ему скажите, если спросит, отчего распоряжаетесь...
   Тут Галина помедлила, решаясь:
   - Скажите, что я разрешила вам проехать в моей карете часть пути.
   "Потому что я и раньше нехило побаивалась Орри, а теперь боюсь уже конкретно".
   - Я... что же, я польщён. Тем более что у меня нет особых планов.
   - А были?
   Он усмехнулся:
   - Можно сказать. Искать хороший учёный монастырь или смотреть университет. Теперь вот - добывать новую музыку.
   "Как Орихалхо мне - новое оружие".
   Спустя некоторое время Барбе постучал в дверь комнаты.
   - Вот, примите. Надеюсь, подобрал не так уж плохо. По незнанию пришлось расшить уже все ларцы.
   Через порог он не переступил: опустил прямо на пол рыхлый тюк, завёрнутый в старое покрывало.
   Наверное, самое незамысловатое из платьев: Галина в своё время упросила отца потратиться только ради забавы. Безыскусно прямой покрой, ворот в виде прямого разреза от плеча до плеча, некрашеный шёлк с мягким зеленоватым отливом. Местный продавец хвалился, что между греной и грежей, то есть яйцами шелкопряда и пряденой тканью, стоят только крученые нити. Если учесть, что русское "грежа" означало как раз нить, то есть шелк-сырец, шуточка выходила ещё та.
   К этому "флёр-тюник" полагался тот палантин, который Галина уже взяла наизготовку, однако Барбе, не зная того, откопал нечто гораздо более древнее: жёсткую парчовую пелерину с капюшоном и узкий пояс, набранный из массивных серебряных звеньев. И в придачу - крошечные сандалии из позолоченной кожи, совсем ей незнакомые. В каком потайном углу отыскал?
   Она снова закрыла дверь, поспешно сбросила с себя опозоренное, обтёрлась влажной тряпкой и набросила поверх бандье и келота новый наряд. Обулась, подпоясалась, накрылась парчой, подвесила на поясе гребень. Готова.
   - Пойдёмте, Барб.
   В Лутении бани были устроены почти на образец римских терм: открытая колоннада второго этажа - для освежающих прогулок, - два отдельных зала, в мужском - общий бассейн, в женском - несколько огромных каменных ванн и подобие ручья из подогретой воды, струящегося по узкому наклонному ложу. Отец не позволял ей плескаться в общем корыте, да и не очень-то хотелось: вид голых бабских телес отпугивал напрочь.
   В захудалом портовом городке невозможно казалось ожидать чего-то лучшего. Однако после того как они с Барбе хорошо попетляли по кривым улицам, мостовая которых заросла травой, чернозёмом и навозом, а над мостовой угрожающе нависали днища балконов и вторых этажей, из глаза упёрлись в низкий фасад с двустворчатым порталом и довольно изящными, хоть и подслеповатыми оконцами по обоим его сторонам. Затянуты оконца были цельными роговыми пластинами с узором, а на дверях стоял явный швейцар.
   - Чтобы кому не надо внутрь не заглядывал, - пояснил Барбе. - Сэния позволит за себя заплатить? Сущие гроши.
   Что-то он вложил в ладонь привратника - ражего субъекта в красно-чёрной ливрее. Тот распахнул одну створку и пустил их в просторные сени.
   - Что угодно - общий зал или кабинет? - спросил некто, завернутый в чалму и махровый халат, очевидно, распорядитель. - Кабинет остался всего один - на две персоны.
   Барбе чуть нахмурился, объяснил:
   - Сэния, в зале вполне пристойно - занавеси вроде ширм опускаются до самой воды, если захотите. Но в кабинете чаще спускают воду и моют. Я могу не заходить внутрь.
   "Незнакомый город сроком на один день и одну ночь. Где уж было мне изучать закоулки. А Орихалхо (в уме это имя проговаривалось без помарок) - в его отсутствие я как собака без поводка. И привольно, и страшно, и голодно".
   - Я знаю, Барб. Но всё-таки заходите.
   "И плевать на пристойности-непристойности. Как поймёт - так пусть и понимает".
   Их проводили по коридору с верхним освещением и открыли одну из дверей. Почти сразу же за порогом начинался лёд, густой пар стоял над ним, играя в столбах дальнего света из окошек.
   - Мраморная плита по всему обводу, в водоём нужно просто шагнуть или сползти, - успокаивающе сказал Барбе, опуская на пол свою торбу. - Я и боялся, что вы не поймёте. Под полом трубы для того, чтобы греть, оттого и вода в бассейне, не очень большом, долго не стынет. Напустили её, пока мы шли по коридору, - тут всё рассчитано. Одежду вешают на крюк, мыло вон в той плоской чаше с ножкой, жёсткие и мягкие полотенца - на особом выступе. Видите, совсем близко. Если хотите, можно позвать банщика для массажа. Или банщицу.
   В отличие от Галины, он так и не разделся, только присел на корточки, как посыльный в ожидании приказа, и вроде бы опустил глаза долу.
   Мыло оказалось едким и ароматным сразу. Кажется, его надо было втирать в тело и волосы чем-то вроде мочалки из пенькового волокна, потом ополаскиваться и обтираться огромной хлопковой простынёй. Вода, доходившая до бёдер, чуть припахивала серой, но и это не портило удовольствия.
   - Барб, вы же... как это литературней сказать? Взопреете и потом таким на волю выйдете. И столько воды вокруг пропадает. Здесь же друг друга не видать в тумане. Да разденьтесь хотя бы.
   - Сэния Гали, вам обязательно подвергать вашим чарам каждого мужчину на пути? - ответил он ровным голосом. - Я, конечно, виноват перед вами.
   - Что такое?
   - Я ведь не ходок по девушкам, вовсе нет. Не стоило это затевать.
   До Галины не сразу дошло, о чём это он. Фу, привыкла к рыцарским романам, в которых кавалер сидит в изголовье юной дамы и не смеет тронуть и пальцем... пока сама дама не захочет.
   - Барб, я вас не насилую.
   - Правда? Я кругом вам обязан, - продолжил он тем же тоном. - Это ставит вас на два ранга меня выше. И в совместном омовении нет ничего худого, если ни он, ни она не наложили на себя некий обет.
   Доходило до неё всё же туго.
   - Погодите. Вы хотите сказать, что такое подумали?
   - Делал скидку на вашу малую осведомлённость. Вы приближались к цели шаг за шагом, ступень за ступенью - я же всякий раз считал, что сумеете свернуть в сторону. Но когда повеление так настойчиво,... Во всём Вирте кавалер должен войти к даме из одной благодарности к тому, что его пригласили.
   - Я на такое шла с охотой. Но - в душе не хотела, наверное. Мне... я вовсе не боец, что там ни говори Орихалкхо. И мне было ужас как не по себе.
   Барбе поднял голову, потом сразу поднялся на ноги:
   - Так вы поняли намёки там, в зале?
   - Гендер... Этот, простите, девка... - повторила она.
   - Галина. Я ведь только для мужей пригоден, и то на деле не испытывал. За это ведь костёр, если обоюдно проявится. Не само по себе. Само по себе годится только гусей дразнить. На любого праведного монаха в точности такой же поклёп возводят. Возлегание с другими клириками.
   - Ой. Да господибожемой. Тогда...
   Галина рассмеялась от облегчения.
   - Знаете, я на самом деле всю грязь с себя оттёрла. Если хотите, могу и на бережок выйти, погреться, чтобы воду не делить. И на вас не смотреть. Тут ведь полотенце сухое осталось. И мыло это едкое в чашке.
   - Оно от анималькулей, - улыбнулся Барбе. - То есть микробов, по-вашему.
   Лихо сбросил одежду прямо на пол, стоя на краю воды, натёрся мылом с ног до чресел и головы. Сам по себе был он худ и бледен, как росток спаржи: знак того, что он только кисти рук и лицо показывает солнцу. Даже его фантастические волосы сбились в мыльный колтун, даже клювик, что еле виднелся из взбитой, как суфле пены, был всего-навсего трогателен.
   - И ни чуточки вы не привлекательны...
   На её реплику Барбе почти без всплеска нырнул в воду, чуть изогнувшись и широко распластав волосы - уже не как ящерица, но как дельфин, Галина всегда удивлялась, сколько в игре этих существ лёгкой и отточенной силы - несмотря на огромную телесную мощь,
   В одном водоёме обоим сразу стало тесно - девушка скользнула мимо, почти касаясь мужчины, и буквально выбросилась на мраморную отмель.
   Обтёрла распаренное, зарозовевшее тело, кое-как влезла в одёжки, набросила на бёдра тяжкий пояс.
   - Я пойду.
   И, не дожидаясь ответа, приоткрыла дверь.
   На противоположной стене, не замеченное раньше, от пола до потолка высилось зеркало. В резной буковой раме. Огромное, Всепоглощающее. Без пелены поверх него.
   В нём отразилась хрупкая бело-золотая статуэтка с чем-то вроде парчового горба или ризы на плечах. Недоношенный ангел: пепельно-русые волосы, незагорелая кожа, серые глаза, чахоточная одухотворённость взгляда.
   "Это я? Стоило бы почаще возобновлять знакомство".
   Дверь позади снова распахнулась, и в прямоугольнике дымного света прямо над её левым плечом встал тёмный силуэт с бледным пятном лица. Туника, трико, округлые крылья за плечами...
   Призрак.
   - Я прошу меня простить, - Барбе приобнял её за плечи. - Осмелился взять у Орихалхо кое-что из неношеных вещей вашего батюшки. Старое уж очень заскорузло и для вашего спутника не годится. Если сочтёте виновным - готов принять от вас любую епитимью.
   - Да что вы - молодец, что переоделись. Раньше были похожи на серва-лапотника в соломенном брыле.
   - Брыль и сейчас при мне, - он поднял шляпу с плеч и нахлобучил на голову. - В пару побывал, расправился, по голове обкатался и, можно сказать, ныне целёхонек. Такую работу, как эта, ничто не проймёт.
   - Надо бы вам инструмент тоже поискать вместо сломанного. Я дама зажиточная.
   - Не расточайте своё по-пустому, - ответил он. - Вам не только в харчевнях понадобится деньги оставлять. Монастыри...
   - Я думала, они так благотворят - пуская на ночлег. Призирая сирот и нищих.
   - На благотворение идёт очень много. Не всякая община так зажиточна. Притом, учтите, вклад послушницы бывает соразмерен с семейным достоянием.
   - Я не собираюсь постригаться, - улыбнулась Галина. - Но за то, что привели меня в чувство - спасибо. Орри на такие вещи мне даже не намекнул - вот и выказала себя полной невежей.
   Вышли на холодный воздух они плечо к плечу, к тому же Барбе захватил обе сумки зараз и теперь с гордостью нёс в одной левой руке.
   - Ну как себя чувствуете?
   - Куда лучше. Прекрасно, -ответила она. - В других местах, даже в Лутении, простым людям дают шайки для помыва или окунают в привозную рапу.
   - Целебный рассол из гнилых комариных лиманов? Там, куда мы вроде едем, подобного будет в достатке и даже в преизбыточности.
   Барбе, пожалуй, умел говорить точно и просто, но сейчас, как понимала Галина, хотел отвлечь и позабавить спутницу.
   "Что за жуткий день. Какой удивительный день. Всё в одном флаконе".
   Рыдван уже дожидался у гостиницы - почему бы и нет? Галина взошла внутрь, опираясь на плечо кавалера. Уселась, показала на место напротив себя, спиной к движению. Тот помедлил у порога - Орихалхо разразился яростной филиппикой на непонятном языке, Барбе отвечал так же, но поспокойней.
   - Что случилось? - спросила, когда Барбе устроился напротив и уложил рядом тощую суму. - Я не поняла.
   - Не удивительно. Многие ваши соземельники не учитывают, что рутенских языков много: британский, кельтский, банту... В Скондии арабский и персидский употребляются как письменные, высокие и влияют на их рутенский волапюк. Вы, сэния, можете жить и умереть, не сказав ни слова на чужом диалекте, разве что в некоторых глухих уголках не знают ничего другого. Но это не значит, что в Вертдоме нет ничего родом из самого Верта.
   "Морян и их языка, например. Но если я ухвачусь за повод и верну беседу назад, к той самой размолвке с Орри, хитрец заговорит мне зубы чем-нибудь иным".
   - Спасибо, Барбе, вы в самом деле, я думаю, хорошо путешествовали по свету. Всяких чудес понабрались.
   - Так чудесно, как сейчас, - никогда не бывало.
   
   Где-то вскоре после этого сердечного диалога сьёр Мариньи...
   ...следует заметить, что это не родовое и даже не крестильное прозвание, но властный псевдоним, взятый от Энгеррана Мариньи, рутенского политического деятеля амбивалентной репутации. Или попытка виртуально породниться с именитым держателем вертского закона Энгерраном Вестфольдцем...
   ...Досточтимый сьёр Мариньи успешно завершил служебную декаду и может позволить себе частную поездку за пределы вонючей и грязноватой Лутении. За городом у него имеется усадьба - настоящий деревенский дом, сложенный из хорошо обточенных глыб розоватого известняка, с цельными стеклянными окнами высокого второго этажа, витражами в свинцовом переплёте - на первом и балюстрадой на уровне земли, по всему периметру. Крыша сотворена из фигурной черепицы, галерея и подступы к ней вымощены гранитной плиткой, уставлены широкими цветочными вазонами, дорожки, рассекающие обширный двор вдоль и поперёк, приподняты над чёрной грязью и засыпаны речной галькой. Сад лечебных трав и экзотических деревьев устроен под защитой стены, которая продолжает одну из стен главного строения и согревается его же отопительными трубами. Кухня и флигели для прислуги так же устроены на римский манер, так же чисты и почти так же нарядны снаружи, как господский дом. Вернее - дом госпожи.
   Ибо сьёр Мариньи не так давно взял себе жену и вложил в её хрупкие руки власть над своим имением и над собой самим.
   Зовут супругу гран-сэнья Марион: в этом году самое модное имя, которое госпожа, однако, носит не снимая уже семнадцать с небольшим лет. Мария Марион Эстрелья, крёстная фея и по совместительству мать юного короля, была звана и на свадьбу, но отговорилась, послав взамен себя богатый подарок.
   Мари ожидает мужа на широких ступеньках, ведущих с галереи в сад, и уже простирает навстречу объятия. Он деликатно увёртывается и вместо попадания в них целует ухоженные пальцы: сначала правой, затем левой ручки.
   - Купальная бадья уже наполнена, я добавила в воду твой любимый хвойный аромат и разложила на трубах твой халат с куньей оторочкой и папоротниковым узором по атласу. Чтоб согрелся, - говорит она. - На ужин кухарка приготовила твою любимую рыбу-ледянку в йогурте, каперсах и укропе. И белое вино как раз перелили в графин остравского хрусталя, а на десерт заказан медовый решётчатый пирог с ежевикой и нашими вензелями на серебряном подносе.
   - Девочка, моим старым костям будет полезней всего толстый ломоть обжаренной свинины, а телу - добрая кружка глинвейна в придачу.
   - Ой, это ты так о подагре своей так трепетно заботишься? И болотной трясовице? Нашёл мне соперниц, нечего сказать.
   - Ты, конечно, моя лучшая и последняя радость. Но мало удастся мне выгадать для тебя времени, если откажусь от двух предпоследних. А больше и нет у нас ничего. Лядвеи мои опали и семя разжижилось, потеряв плодоносную силу.
   Последнее сьёр говорит, пожалуй, не на самом пороге и не на виду всех домашних, но внутри огромной бочки, куда жена помогает ему влезть по приставной лесенке, а вылезть - творчески используя закон Архимеда. Потом она помогает ему облачиться в роскошный халат и сунуть ноги в меховые туфли с помпонами, расчёсывает влажные кудряшки и накладывает поверх богатую тафью. Потом ведёт, разомлевшего и усмирённого, к изящно сервированному столу. Сама наливает вино и накладывает рыбу, отделяя кости от мяса специальной вилочкой. Жуют оба молча. Однако во время десерта, состоящего из пирога, молочного сыра и ранних груш, Марион прерывает молчание.
   - Я твоё вчерашнее письмо уже наизусть выучила, Энги. Итак, теперь, по велению господина случая, все трое фигурантов сошлись, и у каждого имеется камень за пазухой, которым он может при случае запустить в соседа.
   - Да, но каждый из них подозревает лишь о двух ляпидусах тумарикота, что есть по-латыни то же самое. В неведении о своём собственном.
   - Кто прислал тебе сообщение?
   - Человек Айрин. Искусный в своём деле.
   - Монах эриннитов?
   - Разумеется, нет. Мальчишка-лаборант из тех, кто собирает для братии подаяние. Самый честолюбивый народ.
   - Знаю, сама такой была. Крупно отличишься - сразу на ступень поднимут, а то и на две.
   - Ну, тебя сие не коснулось. Расстригли для настоящего послушания, - смеётся Мариньи. - Как нашу королеву Зигрид. И понудили слушаться короля Кьярта и меня, грешного.
   - Никто меня не понуждал, - качает головкой Марион. - И не посмел бы. Это Зигрид было можно силком желанному и суженому вручить.
   История "криминальной свадебки" была давно у всех на слуху и готовилась перерасти в фольклор. Суть дела заключалась в том, что король Кьяртан, не желая вообще жениться, притворился, что до смерти влюблён в девушку из простых, которую готовили в преемницы аббатисе бельгардинок, но за строптивость понизили до рабы. Девица также вошла в сговор: за любовное притворство Кьяртан обещал выкупить её на свободу. Материальная подкладка дела была весьма сомнительной - юный король собрался распорядиться тем, что утаил от госказны. Когда это вскрылось, стоящие у престола старшие дамы повели себя неожиданно и с большим хитроумием. Выкупили Зигрид - формально, ибо сама аббатиса была с ними в союзе - и разрешили королю жениться на предмете страсти, а монастырской вольноотпущеннице - сделаться королевой. Ибо иной вроде как не предвиделось. Самое забавное, что за всеми шкурными и матрианомальными расчетами пряталось истинное чувство: только что обручальные кольца были ему непереносимы.
   За время вышеследующего рассуждения действие успело переместиться в спальню. Разнеженный, ублаготворённый сьёр Мариньи возлегает на широкое, как базарная площадь, ложе и тянет на себя согретые одеяла.
   - В общем, кто ещё кого понудил, - улыбается полураздетая Марион, пытаясь сыграть с мужем в "две стороны каната".
   - Казнить нельзя помиловать, - любезно поясняет Мариньи. - Как типичный пример. Я нарочно выразился с двойным смыслом.
   Оба сдержанно смеются.
   - Мари, - вдруг говорит муж. - Роду ведь наследники нужны. Я разве что в брачном контракте не прописал: не препятствую-де тебе ни флиртовать, ни ездить с благородным кавалером на травлю белых оленей с единорогами. А насчёт Иоаннова Дня с его всенощным костром и речь молчит. Как и по поводу Майского Древа с нагими мечами и круговыми плясками ряженых.
   - Когда я зачну наследника, мой супруг узнает о том первый. Обещаю, - со внезапной сухостью в горле отвечает Марион. И с иной интонацией, куда более мягкой:
   - Ты вот лучше бы об иной своей интрижке подробней рассказал. Тоже ведь, как и я, пустил папирусный кораблик по воле волн. И господина Езу.
   - Пустил. Положился насчёт тех троих на Его волю. Но, знаешь, менее всего бы хотел, чтобы пострадала женщина.
   - Женщина? - Марион недоумённо улыбается, потом хихикает, прикрывая ладошкой рот.
   - А, поняла. Отослал умничку от себя - так нет, снова мою ревность будишь. Ужо тебе! Вот рожу после этой ночи двойню, все будут смеяться. Что не отец ты, а старенький дедусь со внучками...
   
АВАНТЮРА ТРЕТЬЯ
   Кажется, с того самого момента, когда Барбе проник в тесное пространство кареты, изменилось наполнение времени. Путешествие перестало быть монотонным - даже твердолобый зануда Орихалхо начал поглядывать на своих пассажиров, кривя узкий рот в подобии улыбки. Стычек больше не происходило:по всей видимости, оба высказали то, что хотели, в самый первый раз.
   Галина как-то быстро и естественно перестала насиловать имя морянина и "выкать" Барбе, отчего наконец-то смогла общаться с ним и Орри на равных.
   Кто был на самом деле её Барб - студент-недоучка? Странствующий жонглёр, или фильяр, как называли это весёлое ремесло в Готии? Паломник или бродяга по убеждению?
   Он уделял телесной чистоте куда больше внимания, чем все соотечественники Галины, которых она знала. Непременно зачерпывал особой кружкой из огромного медного чайника с полудой, в котором Орри кипятил воду по вечерам, капал нечто из пузырька и обтирался влажной тряпкой с ног до головы. (В другое время суток Орри использовал куда менее величественное вместилище - только ради готовки.) Ночью ложился позже, вставал утром раньше Галины - чтобы лишний раз не смущать своим мужественным видом. Если вблизи попадался хотя бы ручеёк или криница - непременно окунался в проточную воду по самые плечи и расстилал по ней феноменальные свои волосы. И, натурально, каждое утро скоблил щетину: складной бритвой, похожей на миниатюрный ятаган. Большой нужды в этом, похоже, не было - покрытые загаром щёки не отливали синюшным румянцем. Что ещё нравилось Галине - почти полное отсутствие у него кадыка, несмотря на довольно низкий тембр голоса. У отца такая особенность телосложения объяснялась его сладким тенором.
   Снова нежеланные параллели. И как они оба, папа и Барбе, размахивали острым лезвием...
   "Мои глаза спотыкаются обо все смертоносное. Психологическая аберрация зрения".
   Также новый член их малого сообщества при случае управлялся с лошадьми и ворочал тяжести не менее сноровисто, чем Орри, и даже куда изящней.
   - Удивительно, - комментировала Галина. - Такая ловкость во всех движениях, а говоришь про себя, что не боец.
   - Я ведь актор. Актёр, если угодно. Вечный притворщик. Умею создавать видимость. На самом деле, меня учили фехтовать тростью, уклоняться от ударов и даже наносить - но лишь по видимости. И, ну пожалуй, ради защиты, чтобы остановить нападение.
   - Вот почему на нас не нападают разбойники. В Лутении мне говорили, что неподалёку от взморья они всё-таки встречаются.
   - Сэнии такое угодно? - с неожиданной резкостью ответил Барб.
   - Помилуй, я только полюбопытствовала.
   - А, тогда мне легко объяснить. Все тати чуют Орихалко, будто мыши - кошку. Говорят, стоит её завести, как грызуны по команде уйдут из места.
   - Ой, не знаю. Как тогда бедняжке не помереть с голоду?
   - Податься в отходный промысел, будто крестьянину из бедной деревни.
   Ответ показался Галине куда больше вопроса. И так происходило часто.
   - Насчет работников ножа и топора я поняла. Но вот отчего животных рядом с дорогой не видно?
   - Боятся сайклов.
   - Эти твари ведь попадаются редко. От силы раза три нас обгоняли и два - шли навстречу.
   - Звери тут умные. Специально выучены. Машины и кареты грохочут, но всадников с чего бы им бояться? Это люди их нарочно отвадили. Дурными запахами и неприятным звоном. Кормушками вдали от дороги.
   - Кнут и пряник?
   - Выработка условного рефлекса. Вот.
   И ещё.
   - У меня по сравнению с вами обоими плохая спортивная форма, - посетовала Галина, - а вон Орри говорит и ты поддакиваешь, что я рождена для убийства. Ты так ловок - но сказал тогда в гостинице, что не мог защититься.
   - Правда сказал? - Барбе в комическом удивлении поднял брови.
   Действительно, подумала она, не было ничего похожего. Это услужливое подсознание задним числом оправдало вмешательство дамы в типично мужские разборки.
   Только вот её собеседник мигом извинился за неточность ответа:
   - Хоть и не сказал, но и в самом деле не мог. Был парализован гибелью моей ненаглядной. Ведь и формы не идеальные, и звук неверный, а приобвыкся, прикипел душой.
   Ещё Барб заново приохотил Галину к чтению. Увидел, как она от нечего делать рассматривает книжку "Сказаний приморских и вестфольдских", поперёк себя толще, и спросил:
   - Легенда, которую так любит святой отец Эригерон, там точно имеется. А письма брата Джунипера там нет?
   - Даже не знаю. Шрифт больно уж заковыристый. Нарочно такое взяла, чтобы распутывать по дороге. Время провести.
   - Стоило бы посмотреть. Мы ведь вот-вот на взморье выедем, а это по королевскому указу земля ба-нэсхин.
   - Морского народа? Я думала, граница проходит по воде.
   - Так, я знаю, в Рутене. Что-то принадлежит ближнему с морем государству, всё прочее - нейтральные воды для свободной навигации. Так вот у нас в Верте нейтральная территория - песчаные и галечные пляжи, шхеры и фьорды с их гаванями. Но всё равно за них морянская община отвечает. Наподобие таможенников. Но дальше - их владение. До неведомой прочим границы.
   - "Где можно ударить копьём в водную радугу и поразить лосося. Где водные течения влекут челн к диковинной красы плавучим островам и драгоценным башням, каждая из которых прорастает сквозь столетие".
   - Вижу, что читали-таки свою книжку. Это сказано о местах поселения ба-инсанов.
   - Инсаны - это...
   - Испорченный язык, сэнья Галья.(интонации в подражание Орихалхо: дразнится.) Ба-инсан, морской человек, - единственное число, ба-нэсхин, морские люди, - множественное. Не чудней российского прошедшего времени, принявшего в себя мужской, женский и трансвеститный род.
   - Они странные. Сколько я их видела - так и не привыкла.
   - Говорят, почти в каждом вертдомце имеется хоть капля, крупица морской соли. Когда-то эти помеси лишь презирали и замалчивали, теперь самые явные сделались вроде "дворян меча".
   - Как это?
   - Палачей и их ближайшего окружения. И те, и эти живут в золотой клетке и служат своего рода резервом, а пока используются для особенных поручений.
   - Барб, наш Орри, скорее всего, не слышит или не обращает внимания, но неловко перемывать косточки его сородичам.
   - А заодно - королевской династии. Ты не знала?
   - Слыхала кое-что.
   Барбе всплеснул ладонями в комическом ужасе:
   - О рутенцы! Впрочем, ты совсем молоденькая, а у большинства ваших в голове лишь нажива. Если не считать хлипкой надежды обрести второе гражданство.
   - Вы, как я понимаю, тоже могли бы переселиться на Большую Землю, - сказала девушка.
   - Ещё чего не хватало. Нам своя жизнь, что ли, не дорога? Разве что посреди каких-нибудь архаических племён, охраняемых мировым сообществом.
   "Навряд ли это правда. Но больше Барб ничего не скажет - обойдётся смешками и насмешками".
   - Так о всевертских королях, - продолжал певец. - Главный их предок, житель "Вольного Дома", а это, если тебе будет угодно, означает то же, что в "Мемуарах" Хейнриха Хайне...
   - Укреплённый дом палачей за городскими стенами.
   - На наших землях он, можно сказать, единственный в таком роде. Обычно исполнители обитали в самой городской стене, как и женщины легчайшего поведения. Или в таких мазанках, к ней прилепленных. Так вот, волей случая и рутенцев сын Хельмута Вестфольдца вырос в утробе королевы, но как ваш король Артур, оказался нежеланен тогдашнему королю. Воспитали принца Ортоса в Сконде, там женили, а когда он был призван править землями матери и отчима, женили вторично. Результатом перекрестных махинаций был Моргэйн, своего рода здешний принц Мордред. Его ещё нередко кличут "Морским принцем" за особенную любовь к нему ба-нэсхин. Так вот, каково было главное геройство Моргэйна. Когда Король-Медведь стал на путь прямой тирании, Мор вызвал его на поединок и убил перед войсками.
   - Страшное дело.
   - Верт - не Рутен, хотя наша и ваша легенды во многом совпадают. Моргэйн остался прав и почти невредим, но за смерть отца от его руки его казнили. Он сознательно шёл на подобный исход.
   - Уж очень кровавый исход, по правде говоря.
   - Да. Для Рутена в норме, когда цареубийца торжествует на троне или хотя бы в общественном мнении.
   - Погоди, Барб. Я ведь слышала краем уха, что наш молодой король - его родной сын.
   - Как же иначе. "Кьяртан - чище чистого", так его прозывали в детстве и отрочестве. Выкупленный принц. Благороднейшая, по франзонским понятиям, кровь. И по всяким иным тоже. Но особенно западают на это дело...
   - Ох, Барбе, жаргонизмы тебе не к лицу.
   - В особенности почитают покойного Мора и нынешнего владыку наши ба-нэсхин. Первый возглавил их и привёл их на битву, второй сделал полноправными гражданами империи.
   - Учту.
   - А по поводу трудов брата Джунипера - вот тебе почти прямая цитата:  "Почему, говоря о коренных обитателях острова Колумбана, я употребил слово "женщины"? Не только по причине того, что встретил их первыми. Из-за первого впечатления от не по-мальчишечьи гибких тел, гладких подбородков, слегка припухших сосков и малого размера тайных членов, кои прячутся глубоко в паху. Но, может быть, из-за того, потому, что любая или даже любой из них может понести плод так же легко (или нелегко), как все прочие, а настоящих мужей среди них на первый взгляд как бы нет.
   Мы продолжали вести свои наблюдения над вариоморфами, как обозначил их ученый брат Плантагенист. Несколько позже кое-кто из нас пришёл к выводу, что любимый народ наш всё-таки делится на два противных пола, однако это проявляется поздно и не слишком бросается в глаза - тем более что никто из них не обрастает волосом помимо того, что пребывает на верху головы. Можно было бы сказать, что практически до периода взрослости, то есть времени, когда становится возможным зачатие, вариоморфы носят ангельский чин, если бы это не казалось сугубым кощунством. При этом зачинать и оплодотворять - примерно с четырнадцати-пятнадцати лет - в самом деле могут и те и эти, дело лишь в степени вероятности. Во времена потрясений и катастроф число рождений увеличивается именно за счет мужчин, которые сравнительно легко переходят даже и к кормлению грудью. Вынашивание младенца и роды по видимости тяжело проходят у обоих полов, по причине малого размера утробы, однако их последствия сравнительно легко преодолимы: смерти родильниц и новорожденных наблюдаются куда реже, чем во Франзонии, Готии и даже в Скондии. Я так думаю, что именно из-за невеликого роста Дети Моря и носят плод не полные девять месяцев, а всего лишь восемь - хотя это считается не с момента зачатия, а с мига, когда плод причалит к своей пристани. Ибо оплодотворённое семя плавает в детородном мешке, не прикрепляясь к его стенке, пока не наступят сытные и покойные времена. Кроме того, будущие матери во время тягости пребывают почти постоянно, да и рожают в родной для них соленой стихии, подражая в том их любимым морским тварям, и это немало им помогает.
   - Невеликого роста, - хмыкнула Галина. - И верно, стоит лишь на Орри посмотреть. Меня на полголовы, тебя... если и не выше, так уж явно длиннее.
   - Я так думаю, чистокровок среди тех, кто служит Народу Земли, почти нет, - отозвался Барбе. - Вот послушай, что брат-ассизец - а он был именно что из ассизцев - говорит ещё.
   "Мы тайно и по обоюдному желанию сводили и венчали франзонских, вестфольдских и готских мужей с нашими новокрещенками. Пусть кое-кто счел бы это грехом - и даже смертным, - но мы оказались правы. Ибо как среди самих Детей Моря, так и среди смешанного потомства не встретишь никого, заражённого теми ужасными недугами, что способны передаваться с кровью и семенем и метить, за грехи их родителей, всех потомков до седьмого колена. Куда как мало склонны они и к более мимолётным карам, причиняемым грязной водой и гнилым воздухом.
   Какие ещё таланты родичей перепали людям со смешанной кровью - я не могу полностью судить. Наши святые отцы расходятся во мнениях, хотя согласны в одном: таланты сии чаще всего находятся в состоянии латентном, то есть скрытом или, как еще говорят, батин - и могут быть извлечены исключительно путем многих верно направленных браков".
   - Барб, это очень, очень интересно. Ты уверен, что передаёшь такую длинную цитату с точностью до последней запятой?
   - Знаешь, я ведь многие священные книги наизусть заучивал. Для умственной практики и ради конкретной пользы. "Эль-Куран" скондский, там буквально сверхъестественная поэзия. "Сорок на сорок тем" - это старинные легенды, которые прилично излагать стихами. Годков двести или сто назад ведь и тени вольного стихоплетства не дозволялось. Колдовство сугубое.
   - Как так? Филипп Родаков вас никак не более пятидесяти лет назад выдумал.
   - Вместе со всей эпохой до самого... как у вас говорят? До Адама. Слава вышним, что хоть от сотворения нашего будущего он удержался. Говорят, в русской Рутении никак не переведутся утописты.
   Галина сделала вид, что нахмурила губы и брови. По ощущению вроде бы получилось.
   - Сердиться изволите? Кажется, я перегрузил добрую сэнию неудобоваримым знанием. Ныне умолкаю. Тем более то, что тебе стоило бы знать дополнительно к этому - далеко не "Изложение сказаний" и тем паче - не "Романсы о дамах и кавалерах".
   - Откуда ты знаешь, что у меня есть такая книга?
   - Сама сейчас сказала. Шучу, не бойся. Труд это среди нас, акторов, известный, сам Арман Шпинель из Фрайбурга был лучшим другом родоначальника династии. Ты то и дело переплёт показывала, когда в своём кофре рылась. Не одни фасонные уголки и накладки - иногда название на корешке прочесть было можно.
   - Хочешь, дам полистать? Освежишь в памяти. Она у тебя факт не каучуковая.
   - Галья, следи за речью. Она у тебя "факт" очень далека от утончённости.
   - Думаешь, утончённость мне пригодится?
   - Возможно. Хотя не более того, что я записал для тебя на этом листке в придачу к уже сказанному. Только не глядись в него сейчас. Вложи в "Сказания". Да ничего в нём такого, просто...не стоит этим заниматься при Орри.
   После очередного привала он попросился на козлы радом с Орихалхо: осмотреться, как говорил, подышать ароматом. Действительно, здесь, ближе к морскому прибрежью, начинались поросшие золотистым утёсником скалы и вересковые пустоши, которые цвели здесь несколько раз за сезон, начиная с весны, и буквально всеми оттенками земной радуги. Жужжание пчёл сливалось с птичьим гомоном, пряное дыхание земли накатывало в солоноватом ритме дальнего прилива.
   О причине нынешнего беспокойства обоих своих спутников Галина догадалась ещё раньше. Выбранная по обоюдному молчанию дорога от готийско-франзонской границы поворачивала не к широким галечным отмелям, куда изредка приземлялись рутенские "Цессны", а внутрь самой Земли Градов и Лесов. И тому самому Вестфольду, откуда начался её путь.
   Возврат же к исходной точке означал, по всем здешним меркам, безуспешное и к тому же позорное отступление.
   С одной стороны, знак возврата не есть он сам, хотя кто её разберёт, вертскую символику плюс топологию.
   С другой - лишь такие отчаянные головы, какой был сам покойный Филипп, могли рискнуть провести крошечный самолётик через туманную радужную круговерть океанского Предела. Так что надежда Галины на воздушную переправу была даже не символической - призрачной.
   
   Но она недолго задумывалась об этом. Тотчас вынула и развернула сложенный пополам лист, исписанный округлым, внятным почерком профессионального каллиграфа:
   "У мужчины-морянина мошонка втягивается в пах, когда наступает период покоя. Семенники довольно мелкие, секрет вполне сходен с женским или даже представляет полную identitas оному, не весьма изобилен и не так чтобы слишком способен к оплодотворению. И хотя семя морянина плотное, подвижное и яростное, но забеременеть от него без особенного желания трудно: оно легко вымывается даже удвоенным и оплодотворившим, ибо, как замечено ранее, прилепляется к стенке женской матки далеко не сразу.
   Да, именно: у мужчины имеется матка, вернее зачаток, находящийся вблизи с яйцами и пузырём для урины и имеющий добавочный проток. При определенном сокращении мышц мужчина способен пить секрет женщины и даже обратить вспять свой. Такими особенностями обладал, по слухам, один из рутенских горных патриархов.
   Похотник морянской женщины несколько больше обыкновенного и легко твердеет, причём в таком виде способен доставить наслаждение обоим полам. В нём также имеется каналец, но более похожий на тот незарастающий след, что оставляет в ухе неудачно вдетая и вынутая позже серьга. Мышцы живота не слабее мужских, оттого так называемая "горделивая осанка беременных", выпячивающая положение вещей, считается у них телесным пороком. Почти таким же пороком, но коренящемся скорее в духовной сфере, является для морян вынашивание и рождение нежеланного дитяти, ибо сие означает слабоволие и неумение дать себе отчёт в своих побуждениях. Оплодотворённый зародыш плавает в матке свободно, его можно передать мужчине "на кончик жезла" и далее в его маточный сосуд.
   В процессе соития полов секреты соответствующих каждому полу желёз у обоих вступающих в связь возрастают и уравниваются по составу и силе действия.
   Также от зародыша легко избавиться лишь по одному желанию матери, поэтому женщина морян, коя вынашивает случайное дитя, нередко бывает ославлена как не имеющая разума и приличий.
   Почтенный брат Джунипер был, по зрелом размышлении, не прав: гипотетически возможно понести при любом излитии и слиянии яйцесемян. Не только жена способна принять в себя от мужа, но и муж от жены и даже от того, кто полностью сходен с ним сложением. Но не жена от жены - здесь природой кладётся предел по причине того, что неизбежно родится дитя женского полу. Но почему так обстоят дела - судить невозможно. Даже заёмная рутенская техника в виде сильных и точно изготовленных линз не даёт надлежащего ответа.
   Ещё одно условие всех аномалий в деле зачатия и родов: это происходит в роковые моменты, когда жизни одного, одной или обоих грозит опасность, чаемая, воображаемая или стоящая на самом пороге.
   Помимо этого, моряна может легко понести от земляного землянца, земляная - от морянина и иметь многообразное потомство. Сие известно почти с самого начала, хотя не поддаётся в достаточной мере подробному изучению. Ибо слишком много разнообразных черт наследует потомство двух вертдомских рас, и нередко сии бастарды являются миру в единственном числе".
   - Научная порнография, - проворчала Галина. - Ещё бы иллюстрации к делу приложил, маньяк-любитель.
   "...здесь природой кладётся предел по причине того, что неизбежно родится дитя женского полу", - повернулась в её мозгу затейливая фраза.
   Неизбежно, скажите пожалуйста. А знания о икс- и игрек-хромосомах у них нет. Спросили бы инопланетников - мы бы просветили, пожалуй. Продуктами биотехнологий и детишками из пробирки делимся ведь. Тем же королём Ортосом.
   Тогда вопрос, что называется, на засыпку: откуда здешние жители знают, кто родится, да ещё и неизбежно, - если не рождалось никого?
   - Парадокс, - снова сказала она себе. - Колдовство и ведовство в духе Мерлина. Если уж идти по линии древних кельтских легенд.
   - Сэнья Гали, - голос Орихалхо прозвучал так близко и так внятно, что она судорожно захлопнула книгу с уже вложенной внутрь записью.
   Но он только скрючился весь и приблизил лицо к окошку, очевидно, пользуясь тем, что вожжи держал в руках Барбе.
   - Что там? - спросила она.
   - Музыкант говорит - среди полей стоит женский монастырь бельгардинок. Богатый. Они собирают в себя все разговоры паломников. Тебе там будет проще думать о том, куда ты хочешь пойти.
   - А карета по полям пройдёт?
   - Постараемся. Тут близко дорога не совсем заросла.
   Култыхало их по кочкам, тем не менее, преизрядно. В ритме морской болезни. До тех пор, пока Галина, побоявшись расстаться с вполне даже неплохим обедом, постучала в стенку и попросилась её высадить.
   И, натурально, Барбе был тут как тут. Со всем нерастраченным запасом галантности и рукой, мягко протянутой навстречу:
   - Неловко сидеть, пока дама идёт пешком. Что до возницы - ему больше ничего и не остаётся. Только пусть двигается за сэнией, чтобы задавать ритм и не мешать осматриваться.
   - В поводу вести нельзя, потому что вперёд и шагом, - согласился Орихалхо с высоты своего положения. - Лошадям приходится хлыстом указывать, когда обойти проблему стороной, а когда налечь и рвануть из рытвины.
   - Ой, только вот этого не надо, - пробормотала Галина.
   - Ничего-ничего, сэния, ты на его словесно-звуковые провокации не поддавайся, знай дыши глубже. Орри, помимо прочего, имеет в виду, что с его места обзор дальше.
   Однако изменения в пейзаже увидели все трое одновременно.
   Сначала это была насыщенно яркий газон, отороченный приземистыми кустами и поделенная на куски арочными мостами. Узнав в деревьях яблони с мощным стволом и раскидистой кроной, и сопоставив пропорции, Галина поняла, что мостами казались сложенные из камня и кирпича пешеходные тропы или невысокие акведуки, снаружи замыкающиеся в кольцо размером в две трети её роста. Может быть, и то, и другое одновременно, а заодно и ограждения. Арки были ложные, кроме одной или двух. Ибо и газон оказался не так коротко стрижен, как на первый взгляд: на иных клочках его паслись овцы или коровы под надзором лохматых псов, другие вымётывали из себя колос, на третьих, как на леваде, резвился племенной жеребец или кобыла с приплодом. Довольно широкая насыпь делила культурный пейзаж пополам: один край её терялся в верещатнике, другой простирался к горизонту.
   - Скатертью дальний путь стелется, - рассеянно пробормотал музыкант, словно припоминая пословицу. - И упирается прямо в небосвод.
   - Может быть, мы туда завернём? Красиво и любопытно.
   - Если сэния хочет - отчего же нет?
   На дорогу вёл пологий пандус. Орихалхо вдруг перегнал пешеходов, на ходу спрыгнул наземь, взял буланых под уздцы:
   - Услужливое приглашение нередко сулит беду. Я прикрою спереди и с одного боку. Смотреть вам это не помешает.
   Впереди уже чётко вырисовывалось здание в три этажа, с крошечными прорезями оконец наверху. Вверху рисовались зубцы, аркады подступали к самому фундаменту, ветви и лианы одевали фасад пышной лиственной шкурой.
   - А почему нет крепостных стен, как в городе или замке?
   - Наверное, знак прогресса, - пояснил Барбе. - С изобретением пороха легко стало взрывать. Подвести же контрмину не всякая монашка сумеет. Вот они и отказались.
   - Зыбучий грунт, - отозвался спереди Орихалхо. - Природная чаша. Не удержит ни камня, ни захватчика в латах.
   - Вот оно что! Там заливные луга. Входы для работников и скота сделаны наподобие шлюзов, а выход подземной реки или ручья спрятан под полотном дороги. Если всё вмиг открыть - по верхам, пожалуй что, не уйдешь.
   - Прогрессивный монастырь, в самом деле, - поёжилась Галина.
   За их шумным передвижением явно наблюдали, ибо не успела карета приблизиться, как двухэтажная кованая дверь распахнулась всеми четырьмя створками - вверху и внизу. Пожилая монахиня в сером балахоне до щиколоток и широком белом плате, очевидно привратница. Стояла, держась рукой за косяк, и улыбалась навстречу.
   - Мы рады гостям, ведь они редки, - сказала она. - Наша аббатиса, мать Каллиме, уже приказала на всякий случай готовить комнаты в странноприимном доме и потеснить лошадей в конюшне.
   - Как твоё собственное имя? - спросила Галина.
   - Сестра Кандия. Все мы именуемся на одну литеру. А юная госпожа хочет к нам прийти?
   - Пока не так, чтобы менять моё собственное прозвание. Только погостить, если примете, и оставить дары, - ответила девушка. - Я Гали, дочь Алексея Рутенца, это Барбе и Орихалхо.
   - Гостей мы принимаем не прекословя, - объяснила сестра Кандия. - Но блюдём правило первонохрианского "Пастыря": первые три дня гость, на четвёртый либо помогай, либо уходи.
   - Я была бы рада хоть сразу, - улыбнулась Галина. Отчего-то ей стало очень легко играть роль распорядительницы. - И, так я думаю, спутники мои тоже.
   Монахиня улыбнулась и показала всем заезжать внутрь.
   Ворота за их спиной задвинулись как бы сами собой, Вокруг странников обступил широкий клуатр - четырехугольный двор с галереями, вымощенный плитами песчаника. На первом этаже него выходили кельи, больница, конюшня и трапезная с их особенными запахами, которые перекрещивались наподобие шпаг. Широкие окна, зрительно рассекающие перекрытие второго этажа, напомнили Галине физкультурный зал в её школе. Навряд ли монахини занимались гимнастикой: скорее всего, тут располагались зал капитула, библиотека, может быть, часовня под низким куполом, более простая, чем главный собор. Он возвышался напротив через двор, и это его невесомый купол, непокорную иглу его шпиля видели путники на фоне лёгких облаков.
   А мать Каллиме уже спешила к ним навстречу - осанистая и в то же время гибкая, со смуглой кожей и чёрными глазами под двойной дугой бровей. Одета она была не пышней её спутниц, разве что материал на рясу и покрывало пошёл более дорогой и чуть менее добротный. И спускалось то и другое аж до самых пят.
   Благородная дама поздоровалась и почти сразу, извинившись весьма изящно, перекинулась двумя-тремя фразами с Орри. Тот кивнул - сразу же увёл лошадей и карету в дальний конец галереи.
   - Мы с удовольствием покажем монастырское хозяйство нашим гостьям и гостю, - сказала она, - однако настало время дневной трапезы, и поэтому мы хотели, чтобы вы присоединились к нам сначала в этом.
   Галина решила мельком, что аббатиса обмолвилась или у них столуется ещё кто-то из мирян. А потом выкинула сомнения из головы.
   Трапезная всем походила на зал ожидания при вокзале, только что суеты было куда меньше и шум казался постройней. Сначала булькала вода для умовения рук, налитая в большую медную лохань, стучали в лад столовые приборы из хорошего металла, затем глиняные, обливные мисы, миски, чаши и кувшины - под одной на двух монашек, у аббатисы, приорессы и гостей - отдельные. Воссели, кстати, обе монашествующих дамы во главе стола и пригласили Галину и Барбе устроиться рядом, за тонкой белой скатертью, готовой сразу выдать огрехи в воспитании. Мать Каллиме встала прочесть молитву на средневековой латыни - голос у неё оказался зычный, дикция великолепная. Голоса её сестёр могли служить лишь фоном.
   А потом дружно, как кролик в барабан, все ложки застучали о плошки.
   На первое была постная похлёбка, такая густая, что инструмент для еды, воткнутый в варево, стоял добрую минуту, пока ему позволяли свалиться. На второе - сладкая пшённая каша с творогом и сливками. Пить позволялось без счёта: в кувшины розлили слабенький сидр из ягод, похоже что диких. Хлеба тоже было вдоволь - грубого и одновременно душистого. Никто и не думал пускать его на заедку других блюд: достоинство продукта не позволяло.
   Орихалхо явился, как мельком заметила Галина, в разгар молитвы и не стал пробиваться к головному месту. Устроился рядом с дверьми, развернувшись боком, тотчас наклонился над миской.
   После еды Галина взялась было относить грязную посуду - не дали. Слишком красиво наряжена. (Самое простое платье-жарсе, не та шёлковая туника.)
   - Присмотрись, к чему у тебя сердце ляжет, сэниа Гали, - проговорила приоресса, мать Кастро. - У меня нет неотложных дел. С удовольствием тебе покажу.
   Сначала Галине, конечно, было показано, где их разместили: всех в одной довольно просторной и опрятной келье на троих, вернее, двоих (двух) и одного, с арочной дверью посерёдке и минимумом мебели. Кстати, сгрузили туда часть вещичек.
   - Не думаю, что вы опасны тем, кто пребывает у нас на постоянной постоянно, - усмехнувшись, ответила мать Кастро на недоуменный взгляд девушки.
   Собор с тремя нефами впечатлял не столько украшениями, сколько монументальностью и простотой. Единственной роскошью был пол, выложенный мраморной мозаикой: морской берег, плавными ступенями спускающийся в подводное царство с его диковинами. Свет дробился в узких гранёных стёклах заалтарного пространства, отражался в полу многоцветными бликами и возвращался назад - словно некая аура стояла внутри этого предела.
   Галина с Барбе и Орихалхо стали на колени рядом с провожатой и помолились.
   - Знаешь, сэния, мне хочется здесь петь, - тихо сказал Барбе. - Ведь тут наверняка имеется хор.
   - Только "а капелла", - мать Кастро услышала.
   - Так у меня и нет на чём играть, - ответил он.
   - Нет - но ты умеешь, раз выразился таким образом, - отозвалась она.
   - Да. Так уж случилось, что я лишился...
   - Тогда подожди, фрай... Фразы, выпеваемые голосом, стоило бы подкрепить чем-то более существенным.
   "Святые матери бывают на удивление нетверды в латыни. Или в эсперанто, - подумала Галина. - Фрай вроде бы отец?"
   "Зато у тебя форменная паранойя, - возразил ей внутренний голос. - Она же явный морской гибрид, как и госпожа предстоятельница. Что ты знаешь об их родном языке?"
   Вскорости они убедились, что конюшня была устлана свежим сеном, в коровнике не очень сильно пахло навозом, кошара для овец была очень ладно пристроена в внешней стене, куда открывались наружные дверцы всех служб.
   - А наружные двери укреплены? - неожиданно ляпнула Галина.
   - Интересная мысль, - рассмеялась мать Кастро. - Нет, мы не боимся воришек.
   "И лазутчиков тоже", - поняла Галина.
   Потом им показали хранилище рукописей и скрипторий. Библиотеку инкунабул и "множитель", нечто вроде примитивного печатного станка с резаными досками, по обычаю инициированного кровью. Доски, как похвалилась приоресса, оттого давали не менее тысячи прекрасных оттисков, хотя, не исключено, что это морёный дуб такой прочный.
   - То одно из моих былых послушаний - доски чертить и резать, - пояснила она. -Твёрдая рука, способности к рисунку, ну и грамотность.
   - Жалко, что у меня нет никаких талантов, - посетовала Галина. - Хотя на свежем воздухе поработаю в охотку, после сидения-то в рыдване.
   - Выведем тебя на простор, мотыгой или киркой помахать, - рассмеялась мать Кастро. - Разгуляешься авось.
   После всего их повели в залу для принятия решений.
   - Мы вот что подумали в самом начале, - сказала монахиня чуть смущённо. - Не откажется ли мэс Барбе спеть нам?
   - Я бы с радостью. Но для хора мои песенки, порядком-таки легковесные, не подойдут.
   - Потому что легковесны - или из-за того, что твоему голосу, мэс, нужна поддержка?
   Он вроде бы не понял, нахмурил брови.
   - Странные и торговые люди иногда оставляют нам кое-что ненужное себе, - продолжала мать Кастро. - Отнюдь не сокровища из монастырской казны - те мы успешно обмениваем на куда более дельное, например, лекарства, пергамент и папирус, материи и краски. Но всякие пустяки и редкости. Вот смотрите.
   Она сняла с верёвочного пояса малую связку ключей и открыла боковую дверцу в стене.
   Внутри было пыльно и душновато, пока она почти ощупью не прошла к оконцу и не отвернула внутренний ставень.
   А тогда перед их глазами раскрылся блаженный развал нарядно-убогих тряпок, ломаной мебели, покрытой узором и позолотой, загадочных ларцов и свёртков.
   - Погодите, мне надо вспомнить. По логике, в одном из сундуков... Нет, там было забито и некогда разбирать. Вот!
   Приоресса перегнулась через восточный базар и подняла в одной руке нечто плотно завёрнутое в ткань и обвязанное витым шнуром, удлинённое, с расширением на одном конце...
   Со стройной шеей, в самом начале загнутой под прямым углом...
   На которой виднелись колки ясного золотого цвета...
   С корпусом, нижняя дека коего была подобна половинке зрелого инжира формой и рисунком продольных рёбер...
   А верхняя округло прорезана и покрыта сияюще-светлым лаком.
   - Вот, - сказала мать Кастро. - Струны и ключ для натягивания - внутри. Насчёт плектра - не знаю.
   - Лауд! - воскликнул Барбе в тихом восторге. - Поистине Ал-Лауд, с заглавной литеры!
   - Тебе ведь был нужен смычок, чтобы ударять и править, - заметил Орихалко, который за ними не вошёл - так и остался в дверях.
   - Меня обучали многому, - ответил Барбе.
   И принял инструмент из рук женщины.
   - Кажется... Нет, без сомнения хороша.
   - Как по-твоему, ты сумеешь наладить струны и звучание?
   Барбе провёл ладонью по верхней деке:
   - Стыдно было бы мне, если б не смог.
   - К сегодняшнему вечеру?
   - О-о. Постараюсь. Не знаю, достигнем ли мы с этой красавицей слаженного звучания, идеал вообще недостижим, знаешь ли.
   - Стоило бы тебе постараться, - мягко посетовала приоресса. - А то уже сплошь разговоры между сёстрами о тебе пошли. Гость важный, речистый. Не раскроешь таланта - к завтрашнему утру вся обитель всполошится.
   Нечто стелилось под покровом легковесной беседы, подобно океанскому течению, но что - Галине понять было не дано.
   - Что же, я буду готов, - ответил Барбе. - У меня, кстати, даже набор плектров в суме отыщется. Фасонный - в виде накладных бронзовых ногтей. Зови всех на капитул после вечерней трапезы,
   - Не в скрипторий?
   - Нет, там пыльно. И вот ещё: я должен удалиться к себе.
   - Я тоже пойду, - проговорил Орихалхо с не очень понятной настойчивостью. - Если ты, милостивая сэнья, отпустишь.
   - Я тебя не неволю. И потом... Мать приоресса обещала вооружить меня мотыгой и выпустить в поля, ведь правда?
   Он переглянулся с монахиней и как-то быстро исчез - раньше, чем Барбе успел откланяться.
   
   Мотыга обладала узким массивным навершием - с одной стороны хорошо заточенное лезвие со скосом шириной в сантиметр-полтора, с другой - шип. Скорее кирка для глинистых и известковых пород. Рукоять была короткой и хватко ложилась в руку.
   - Мать Кастро, - удивилась Галина, получив в руку грозное орудие, - это же кирка скорее.
   - А ты, моя сэниа, не думай, что здешняя земля по причине одной натуры пухом легла. Пачкаться тебе не след, но бери на плечо, привыкай к тяжести.
   И повела за стены, на противоположную сторону.
   Здесь уже не было ухоженных полей. Людей тоже. Редкие стада коз, что казались полудикими, паслись среди нагих скал, торчащих из зарослей тёрна и сизого вереска. Пахло мёдом и солью. Кричали птицы. От воды налетал, трубно гудел ветер. И море билось в отвесные берега фиордов.
   - Подойди ближе к краю и глянь, - почти приказала мать Кастро.
   "Я вооружена. Да. Паранойя, тьфу на неё".
   Вниз прямо от ног шла узкая тропа, вливаясь в гальку небольшой уютной бухты. Море стояло здесь тихо, вода была прозрачна настолько, что крошечные прибрежные островки, обычные для шхер, были видны до самого океанского дна. Ближе к горизонту, на вольной воде, играли и кувыркались тёмно-глянцевые тела, до странности узкие.
   - Дельфины? Здесь, в холодных водах?
   - Ба-фархи. Они крупнее ваших афали и куда умнее. Иного цвета. Знаешь, почему кажутся так стройны? Брюхо белое, с водой сливается. Ручные - позволяют надевать на себя сбрую и садиться верхом.
   - Вспомнила. Ба-нэсхин принца Моргэйна ведь привели целый отряд таких?
   - У тебя избирательная память, сэниа.
   Голос приорессы стал так же твёрд, как произношение. "Скоро я перестану откликаться на свой титул", - подумала Галина. - Какая из меня тут госпожа...
   Они неторопливо шли по краю обрыва. Временами монахиня подбирала из жёсткой травы камень или раковину, называла незнакомыми Галине именами. Геология здесь не всегда пересекалась с той, что была в рутенских учебниках. Сама Галина изредка ковыряла неподатливый грунт остриём - разглядывала что попадётся.
   - Мы все в том заливе купаемся, когда штиль, - продолжала мать Кастро. - Утром или вечером. Завтра, при людях, можешь и ты попробовать, хотя наши морские лошадки в любой час готовы уберечь.
   - Я и одна не боюсь.
   - Думаю, что так и есть, - аббатиса оценивающе провела взглядом по её телу. - Но сегодня - не наше время. Погляди прямо вниз, если не боишься, что закружится голова.
   Там, рядом с островками, вода кипела в узких протоках. Из-под как бы стрижиных нор под самым обрывом вышли узкие лодчонки, похожие на лист тростника, поплыли к островкам.
   - Первое кольцо наших стражей, - объяснила мать Каллиме. - Ба-фархи - второе. Видишь, почему нам не так уж нам нужна ограда со стороны моря? Сегодня ба-нэсхин радуются тому, что их племени прибыло.
   И махнула рукой в сторону.
   Галина повернула туда голову - и вдруг увидела Орихалхо.
   Он стоял метрах в двадцати-тридцати от них, на самой кромке пропасти, по-видимому, только что выйдя из воды и нарядившись в чистое. В одной долгой рубахе ярко-синего цвета, облепившей влажное от купанья тело - крошечные груди,стройные бёдра, крепкие, как двойной орешек, ягодицы, плоский живот, - и с распущенными волосами, что струились по ветру наподобие тёмного знамени. Лицо, еле видное в профиль, было как у статуи на носу корабля - задумчивое, торжественное, выточенное из прекрасного материала.
   - Ищет себе благословения. Уступила уговорам.
   - Матушка, ты о ком?
   - Барбе с самого начала хотел встать с твоим воином в пару, - ответила та. - Даже если бы не нашли лютни или чего подобного. Я дала согласие.
   - У Орри есть голос?
   - Отчего ж нет? Да и неважно. Барбе нынче удержит и сплетёт любую мелодию.
   Уйдя к себе, Галина торопливо обтёрлась - на коже, казалось, остался налёт едкой пыли - и переоделась. Не в тунику с шарфом - в нечто без таких претензий. Широкая, кремового оттенка, рубашка до бёдер поверх юбки, стальной пояс в тонкой золотой оковке вокруг каждого звена. Барбе вроде бы пояс понравился, коли уж тогда перед баней принёс.
   Капитул собрался уж весь, невзирая на то, что солнце ещё стояло над горизонтом. Сидели вдоль всех стен на скамьях, в три ряда. Аббатиса уже тут, отметила Галина, моя патронесса тоже. Гостью пустили вперёд.
   Музыкант, слегка принаряженный и свежевыбритый, склонился над своей драгоценностью, перебирал ногтевыми напёрстками лады. Улыбнулся, поманил к себе Орри. Тот так и остался в безрукавной рубахе голубого холста, но застегнул поверх неё воротник-ожерелье: лазурит, серебро, кораллы от основания стройной шеи до округлого плеча. И кинжал в ножнах на цепочке - тоже как часть украшений.
   - Я не знаю ничего, помимо любви, - произнёс Барбе. - Но ведь и все вы здесь во имя её, поэтому не будет на нас обоих греха и вам соблазна, если так порадуем Господа.
   Тронул струны аккордом и запел на самых низких, самых бархатных своих тонах:
   
Ставил я твоё лицо на пюпитры городов,
Рисовал его мелком на тенистых площадях;
Сколько трепетных ладов вьюгой я свивал в кольцо,
На скольких седых ветрах водружал наш общий дом!
   И после перебора струн подхватил, повёл мелодию Орихалхо, и голос его струился, полон лукавства, будто светлый вересковый мёд, терновый мёд из сот, нагретых над огнём:
   Поднялась бы на крыльцо, отперла бы дверь ключом,
Но мелодии моей не сумел ты угадать;
Шёлк не сделаешь холстом, хоть прошей заподлицо,
Многоцветная печать мела твоего прочней.
   И снова перебор, звонкое рыдание струн, вновь печальный голос:
   
   
   Обратиться в серый прах - коли красок не сыскать,
   Коль уж нет ни нот, ни дней - был уж я совсем готов.
   Пауза, во время которой все сердца в большом зале замирают, пропускают такт, готовые рухнуть под ноги обоим певцам, которые вдруг вместо ожидаемой переклички строф затевают диалог на два голоса:
"Но сказала", -
   одиноко вступает Барбе,
   
"Но сказала", -
   - быстро, выше тоном и почти навзрыд повторяет Орри, и вот обе мелодические пряди сближаются, сплетаются рифмами неразрывно:
   
"Полно ждать: ведь и я тону в слезах.
Сеть сплела я из шелков, чтоб тебя поймать верней".
   Подхватили друг друга хитроумные созвучия, запрятанные внутри и на конце строк. Исчерпала себя мелодия в финальном, особенно звучном аккорде. Женщины вокруг - да нет, пришли и мужчины, должно быть эти самые, конверсы, лаборанты, рабы и обслуга - не шумят в восторге, не хлопают в ладоши. Встают и кланяются в пояс, все вплоть до старейших. И госпожа Гали - её поднимают и ею кланяются тоже...
   Кажется, были и духовные песнопения, практически неотличимые от светских, Орихалхо отпустили задолго до праздничного ужина - сослался на дела и обязанности.
   И в свою комнату они явились вдвоём. Уставшие и оттого злее прежнего.
   - Что он тебе сказал, уходя? Орри?
   - Здешний народ мало понимает в чистопородных лошадях. Стоило бы присмотреть, даже заночевать там. Нет, но какой голос, а?
   - Да, не ожидала от него. Ты умеешь союзы ладить.
   Неловкая пауза, во время которой Барбе рассеянно перебирает струны.
   - Не понимаю тебя, дружок. Поёшь о любви к Прекрасной Даме - а внутри ни одна жилочка не шелохнется.
   - Почём тебе судить, сэния, что есть, а чего нет? Знаешь, что скажу тебе: можно любить всех женщин, но не вожделеть к ним. Вожделеть всех подряд - но не любить никого. У меня первое со всем людским родом, я возлюбил равно и жен, и мужей. Второе - с одними мужчинами младше меня. Однако ты удивишься, до чего такое легко в себе преодолеть. Самый простой обет после бедности: не сравнить с послушанием. Но вот насчёт любви я бы не поручился. Любовь не признаёт различий в предмете, на который обрушивается. Невозможно устоять перед твоим единственным.
   - Даже если он так тёмен.
   - "Чёрна я, дочери иудейские, черна, но и прекрасна". Гали, ты не замечала за собой расизма?
   - Откуда такое слово подцепил?
   - Чего от вас, рутенцев, не нахватаешься.
   - Ну...Орри и вообще полукровка, пожалуй. Как матерь Каллиме и мама Кастро.
   - А ты сама?
   - Русская, украинка, белоруска, подо всем этим ещё и вольные татарские гены играют. От прабабушки с женской стороны.
   - И что - хуже с того сделалась? Так не хули таких, как ты, в мешалке сотворённых. Впрочем, вот как раз Орихалхо - чистая соль Верта, как у нас говорят. Сухопутные вертдомцы, пожалуй, тогда плоть нашей земли.
   - Кровь же...
   - Короли, властные жертвователи. Вообще все, кто отдаёт себя.
   - Барбе, я что, так глупа, что ты вечно подаёшь мне уроки?
   - Так умна. Дурням никакие штудии не помогают. Но невежественна до крайности - слушать и то умеешь лишь приходящееся по нраву. Вот подумай на досуге: что следует из русской категории прошедшего времени? Совершенно невообразимой: она лицо показывает. Род и пол.
   Отложил свою "Ал-Лауд", свою великую лютню, в сторону. Закутался в одеяло. Повернулся на узком ложе так, чтобы юные звёзды в лицо не заглядывали, вытянулся в струнку у самой стены - и тотчас крепко заснул.
   "А, ты ревнуешь?"
   Гоген. Судьба, чем-то похожая на её собственную.

АВАНТЮРА ЧЕТВЕРТАЯ
   
   С обстановкой в их келье оказалось просто замечательно. Особенно когда взошёл лунный серп, принявший в свои серебристые объятия два узких ложа и третье за арочным проёмом, Т-образное распятие на стене, подвесной рукомой с двумя дудочками, широкий керамический таз и тумбочку, в недрах коей - о радость моя нежданная! - таился небольшой прогулочный камешек.
   На следующее утро, задолго до того, как спящий Барбе впервые переменил галс, молоденькая сестра по имени Кастель постучалась в дверцу.
   - Мать аббатиса считает, что сэниа уже успела помолиться наедине, так что умывайтесь и пойдемте со мной. Потрапезничаем чуть позже и прямо в поле. Мэса Орри уже там, со своими родичами.
   - А мэса Барбе не надо будить?
   - Похоже, он сильно притомился после вчерашнего, да и руки беречь надо.
   - Может быть, и не омываться, коли уж с самого раннего утра пачкаться собралась, - проворчала Галина, но деваться было некуда. Сама вчера напросилась.
   Небо местами бледнело, местами стыдливо розовело: облачка тянулись по нему легчайшей пеленой, слишком тонкой, чтобы скрыть звёздное хулиганство прошлой ночи.
   Заспанных монахинь, числом ровно два десятка, выстроили в ряд позади главного строения и вручили мотыги, которые пожилой серв подвёз на телеге.
   - Вот, - сказала приоресса. - Решено было разделать две гряды и посадить на плацу бурак и топинамбур. А то вам всё цветочки.
   - Терновые, - хихикнул кто-то в строю. - И ягодки тоже.
   - Благая мать Кастро, - отозвалась налитая телом монашка рядом с Галиной. - Вы представляете себе, как противник пойдет в атаку сквозь ряды вашей свёклы и этого топи...хм? Если спереди через настоящие топи прорвётся, а сзади - через морян и саженные колючки.
   - Должна вам указать, что у сестёр-садовниц весь сарай забит использованным сортирным камнем, - строго ответствовала приоресса. - Так что при случае всех в дерьме потопим. А ну, вперёд! Мотыжим от стены до трапезы с перерывом на утренницу. Сытое брюхо к работе глухо.
   Женщины разбили пространство на участки и вонзили лезвия в каменистую почву. Как с облегчением поняла Галина, выбрасывать камешки и осколки костей было не нужно. Известь и кальций, можно сказать, полезная добавка. В тени ей показалось прохладно, но работа быстро поддала ей жару и веселья.
   - А что тут у вас разговоры такие - военные? - спросила она соседку слева. Ею оказалась та самая приятная толстушка.
   - Стратегический субъект, - отозвалась та. - Ну, в общем, тут библиотека уникальная, племенные, то есть родословные книги, а все мы вроде как сводная королевская родня по её величеству Зигрид. Она ж послушница-бельгардинка была. Вот её собственный Кьярт и прислал нам на поселение малое племя ба-нэсхин: мужчин, женщин и малых ребяток. Все ратники, от колыбели начаткам битвенного ремесла обучены. Каждый Божий день тренируются, включая посты и разговения. Теперь со всех сторон нет приступа.
   - А летуны как же? С воздуха?
   - С воздуха им всем неинтересно, - пробормотала монашка.
   Продолжения не воспоследовало: приоресса рявкнула контральтовым басом, и толстушка вгрызлась в грунт с прытью венерианского лунохода.
   Галине пришлось поднажать - она слегка боялась потерять собеседницу из вида. К её большому удивлению, работа оказалась нетрудная: мотыга, к которой она успела приспособиться вчера, прямо-таки сама ходила в руках и всякий раз отбивала от монолита добрый ломоть глины.
   - А для чего сеем?
   - Не сеем - садим. Клубни и рассаду. Первый урожай в середине осени, бо на диво ждётся тёплая. Корм для лошадок, ясно тебе? Ведовки так указали.
   - Ведуньи? Ведьмы?
   - Не вем, как по-вашему, а у нас ведовки благие, а ведьмы для чёрной работы.
   И пошла махать дальше.
   Когда солнце окончательно оторвалось от горизонта, девушки распрямили спину и закрестились на него со всей истовостью, на какую были способны.
   - Гали, что-нибудь подходящее знаешь? - спросила, подойдя, приоресса. - Рутенское. У нас новициате в её первый день особая честь положена - ранние хвалитны возносить.
   - Я ведь ничего такого не помню, и голос ведь не как у моих друзей, - ответила Галина.
   - Так-таки и нет? С нашей сестры и малого хватит, - сказала соседка справа, тоненькая, смуглокожая.
   Галина задумалась. Стихов она в своё время знала много, но сама не могла выдавить из себя ни строчки даже в те времена от двух до четырнадцати, когда все дети одержимы повальным рифмоплётством. Она медлила - не зная, как сказать об этом, боясь разочаровать новых товарок. Да в самом деле: кто она для них?
   Но в тот момент, когда она уже открыла рот, чтобы извиниться, нужные слова пришли вместе с напевом: точные, округлые, ясные.
   - Это сочинил землянин, чье прозвище совпадает с именем вашего мужского ордена. Франческо Ассизец, - тихо проговорила она. - Написал он это на итальянском диалекте, но я только по-рутенски и знаю. Это уже другой человек перевёл: был такой Ельчанинов. И то едва половину помню. Вот.
   Она резко выдохнула воздух, а потом начала, как все неопытные певцы, сразу, даже не распеваясь:
   
Хвала Тебе, Господь, в Твоих твореньях.
Ты создал Брата-Солнце, что сверкает
Могучим блеском с неба, день даёт нам
И образ Твой напоминает видом
В своём закате - смерти - и восходе.

Хвала Тебе за Месяц со Звездами;
Как ясно с неба льют они сиянье!
Хвала Тебе за Ветер, Воздух, Небо,
За Облака, за всякую погоду,
Что Ты даёшь как знак земного братства.

Хвала за кроткую сестрицу нашу Воду,
Звенящую, прозрачную, как слёзы.
Хвала Тебе за то, что братец Пламя
Твоим веленьем освещает ночи,
Такой красивый, яркий и могучий.

Хвала Тебе за Землю, нашу матерь,
Которая нас на себе покоит,
Копытом и подошвою ранима:
Но всё же нам плоды свои приносит,
И травы разные, и пестрые цветочки.

За Смерть хвалю Тебя, Пресветлый Боже,
Сестру могучую, которой не избегнет
Никто живущий. Горе тем, кто встретит
Её в грехе, но кто свой Путь исполнит -
Тех встретит Смерть, раскинувши объятья.
   - Вот, - сказала она беспомощно. - Только не надо запоминать: я добрую половину сходу сочинила, а другую переврала.
   - Но разве всё то, что когда-либо произнёс и спел человек, не принадлежит одному Всевышнему? - спросила хрупкая девушка. - Разве человеческое творение - ни россыпь искр Божьего костра? Я средняя сестра Каннафис, запомню твоё имя, сэниа Галина, даже если оно будет позже начинаться с "Ка".
   - Калина-малина, - рассмеялась толстушка. - Мне тоже песня полюбилась, так я и без натуги спомню. И без моего вестского говорка. Знакомы будем: я малосестра Карди.
   - Ну, опамятовались? - сказала тут мать Кастро. - Умилились в душе? Тогда вперёд, к светлому завтраку!
   Еда прибыла в ту самую минуту, когда Галина почувствовала, что её орудие производства весит пуд, а желудок и кишки пищат с надсады. Кухонные девушки приволокли два бака, установленных на колёсной раме, стопку мисок и ложки. В одном баке была овсянка, густая и сытная, в другом, с подвешенной на цепи кружкой, вода.
   - Сестры, не забыли? Сейчас пейте вволю, но днём воду не глушить, - предупредила приоресса. - И жажду не утолите, и ноги опухнут. Влажной тряпицей во рту протереть - это можно. А ты, сэниа...
   Она положила руку на плечо Галине.
   - Свою здешнюю миску с ложкой забери с собой, и пойдем-ка отсюда. Ещё с непривычки жилы потянешь. Я тебе другое дело покажу. Да не тревожься - ты не из тех рутенцев, которые не узнают честной работы, даже если она схватит их за жопу да ещё и свистнет в придачу. Им всем лишь бы торговать и торговаться. Выслеживать красивое, а не создавать.
   - Ты к лошадям, как Орри, привычна? - спрашивает приоресса по пути в клуатр.
   - Брала прокатных коней на центральном ипподроме. Ну, где соревнуются верхом и на таких тележках-каталках за ставки. Деньги.
   - И хороши были?
   - Ох, не думай, матушка. Кто ж неумёхам кровных жеребцов подседлает? На клячах тренировались.
   - А здесь, когда приехала?
   - Папа не давал. Только однажды, когда в Готию вёз.
   - И как в седле сиделось?
   - Примерно как корове на диване.
   - Моряне таковы же. И сами сотворены из солёной водицы, и лошади их. Тебе читали о ба-нэсхин и ба-фархах? Вот послушай:
   "Как многие, кто всю жизнь проводит у моря, его Дети - превосходные ныряльщики. Они могут задерживать своё дыхание на неопредёленно долгое время, иногда без видимого вреда для себя набирая солёную воду в легкие и тем самым утяжеляя свою плоть. Выйдя на берег с добычей, они почти так же легко от воды избавляются. "Пьют море" для утоления жажды эти люди с той же пользой для себя, что и пресную воду. Я так думаю, внутри у них есть некий малый орган типа железы или второй печени, который фильтрует, извлекает или расщепляет горькую соль, но мы не смели подступиться с ножом даже к покойникам. В том сродни им их возлюбленные сородичи, именуемые морскими лошадьми, или ба-фархами: огромные животные, что дышат воздухом, но постоянно пребывают в воде или под нею. Когда всё спокойно, ба-фархи играют, выделывая прыжки, колеса и пируэты, и невозможно представить зрелище прекраснее, чем сия живая сталь, сия подвижная ртуть, изогнутая, точно сабля. Огромные чёрные тела, будто покрытые скользким лаком, глаза сощурены в лукавой усмешке, из воронки наверху изредка вылетает фонтан - гордый плюмаж в виде водяного пера. Но это и почти абсолютные убийцы, что неудивительно в мире меньших наших братьев; хотя милосердие им также свойственно и вообще иногда кажется непостижимым... Хотя и правда: нечто в ба-фархах воистину целебно для человека.
   И вот я ныне думаю: можно ли поименовать скотоложеством ту теснейшую близость, что возникает между Морскими Людьми и этими созданиями? Когда сливаются не семя и не тела, а слюна, слизь и слезы человека и зверя - и оттого человек обретает непревзойденную телесную мощь вместе с умением пребывать в чуждой ему изначально стихии, а зверь - гибкий разум и способность к членораздельной речи?"
   - Это брат Джунипер?
   - Угадала.
   - Мне показывали другие отрывки. Как-то странно, отчего у него речь зашла о фурри...
   - Что ты имеешь в виду?
   - Зверей, покрытых шкурой или мехом. Наделённых к тому же сильным разумом, похожим на человеческий.
   - А. И способных с ним сношаться, - хихикнула мать Кастро совсем по-девчоночьи. - Имею в виду - не просто плотски, но с помощью пригодных для такого дела органов. Какие вы, землянцы, непонятные: везде умеете углядеть подвох и запутать его в словесах и выразительном молчании. А ведь тот же святой Франциск не одну только травку воспевал, но и тех, кто на ней пасётся. И охотников за пасомыми. Одно время в друзьях у него ходил Братец Волк.
   - В Рутене с недавних пор поумнели. Перестали навязывать животным то, что свойственно одним людям. Разум - но другой. Сотрудничество - но неполное: дельфины спасают людей, принимая их за своих детёнышей или гибнущих сородичей. Я о таком читала.
   - Одно дело - читать, другое - смотреть. Я вот своими очами зрела, как боевые ба-фархи пытаются помочь явным своим убийцам. А ведь по землянским меркам это скорее Orcinus orca, косатки, или даже Delphinapterus leucas, белухи, чем афалины. Они двуцветны, у них нет верхнего плавника и размером всяко больше этих бутылкорылых. Хотя кони - это с самого начала значило, что на них лезла всякая двуногая водяная мелочь.
   Галина затрясла головой:
   - Не понимаю. Только и читаю, что моряне ростом с подростка. Или ваши предки были великанами, или ба-нэсхин подросли?
   Вроде как последние могли подрасти. Знаешь, моряне с недавних пор едят больше мяса и по тяжкой земле дольше расхаживают. А земля-то наша их ой как вниз тянет, вот и полезли вверх из упрямства. Утяжелили шаг. На плотах и палубе своих лодчонок, однако, гуляют - как танцуют. Хотя истые моряне, те, что в Готии, земной тверди почитай что и не касаются. Оттого и полюбили на ней и те, и другие больше всего то, что больше всего сходно с волной и заодно с побратимами: земных коней.
   Стоило ли удивляться, что после таких рассуждений обе они угодили прямиком в конюшню?
   Едва женщины вошли внутрь, обойдя карету с опущенными оглоблями, как лошадиные головы, находящиеся по обеим сторонам довольно узкого коридора, дружно повернули к ним печальные морды.
   - Э, нет, ребятишки, - ответила мать Кастро. - Две мерки запаренного овса - и будет. Остальное доберёте на прогулке. Тут, моя сэниа, одни аристократы пребывают: племенные на развод, чистокровные скондцы под седло. Ну и твоих буланок пока здесь разместили. Рыдван снаружи - они под надёжной крышей. Оцени, как тут чисто. И крытый манеж на случай непогоды имеется, и комнатка для конюха, который ночует.
   Запах внутри стоял выразительный, но Галина удержалась от реплик по поводу участи бедного парня. Или там девицы, в связи со спецификой хозяйства.
   - А остальные где?
   - В табуне или на леваде. Леваду сама видела, когда ехали, А косяки пасутся на равнине, отсюда редко видать. Полудикие, у каждого хозяина свои девки. Ну и жеребчики с кобылками. Если надобится для случки или в телегу запрячь - арканом отлавливаем. В этом моряне нам лучшие помощники. Покормить хочешь?
   Галина даже чуть вздрогнула: представила себе, как бегает по вереску с куском присолённого хлеба в руке.
   - Де нет, не туда смотришь. Вот, бери, - мать Кастро вытащила из кармана рясы морковку, обтёрла, подала навстречу ботвой, словно кинжал - вперёд эфесом:
   - На поле мимоходом выдернула. Вот, поплюй, шоб тобой пахло, оботри и дай тому, кто на тебя всех лучше глядит. Кулак только не зажимай - знаешь? Хватанёт вместе с пальцами.
   "А какой лучше? Все такие подлизы".
   За дальними воротцами крутился на месте, грохотал кормушкой светло-рыжий жеребец. Срывался на гортанный взвизг, потрясывая арбалетом... Кажется, есть такой раблезианский жаргон.
   "Кроме этого. Вот кто если убьёт, то навсегда".
   А губы уже с готовностью шептали:
   - Золотце моё самоварное, сусальное да слюдяное. Что ты бесишься, разве хорошие люди так себя в конюшне ведут?
   - Это он твою буланку в охоте почуял. И пожилая кобыла, да при ней вообще мерин. Что ли, не знала?
   - Что ж не увели, - пробормотала Галина словно между делом.
   - А и увели как раз под вечер. Орри. Говорит, малость поколдовать придётся. Запах перебить или иначе. Вот такие они, ба-нэсхин наши.
   Золотой жеребец внезапно затих, поглядел горячим глазом, просунул морду сквозь решётку. Как-то враз Галина оказалась рядом, а морковь - на зубах жеребца. Хрупал, обдавая раскрытую ладонь струйками влажного дыхания.
   - Ох, - удовлетворённо сказала монахиня. - Как это ты умеешь с мужиками ладить.
   - Сама за собой не знала и не верила. Не на ком было убедиться.
   - Говорил кто?
   - Вроде как. Подвирали, думаю.
   - Не скажи. Вот какое имя бы ты дала этому шелапуту?
   - М-м? Ну... Деспот, рыжий, да ещё амулет из морского камня...
   Галина замялась, но вдруг выпалила:
   - Сардер.
   - В точку! - хлопнула в ладоши приоресса. - Была у нас гостья, схоже с моими сёстрами названа. Игна Карди. При ней жеребёнок на ножки встал.
   Тут по проходу загрохотали копыта. Орихалхо вёл под уздцы их буланку, грациозно уклоняясь от благожелательных морд, что свешивались со всех сторон едва ли не гроздьями.
   - Мать Кастро, я Данку верну в денник рядом к Марто. Теперь покойно будет.
   - Да уж, - хмыкнула та с пониманием. - Пока тебя всю ночку носило, получилась иная расстановка приоритетов.
   И удалилась, шурша подолом по сену, бросив напоследок:
   - Теперь тебе, девица, и без нас работку выдумают.
   После её ухода Орри и Галина некоторое время мерили друг друга взглядами. Потом он резко произнёс:
   - Хотите и дальше владеть - надо подсёдлывать буяна и выводить. Сэнья сумеет?
   - Не знаю. Даже где у них сёдла, не видела. Помоги, ладно?
   Морянин улыбнулся:
   - Сэнья - пока не воин, но скоро им станет.
   - Путаешь что-то, ну ладно: воин чуть получше прямого убийцы. Я же помню твои слова.
   - И помните на здоровье.
   Куда-то сходил, вернулся с уздечкой в руках и седлом на загорбке.
   - Станьте в денник рядом со мной. Чтобы он вас видел.
   Надел оголовье, бросил седло на холку, подвинул, словно бы одним пальцем затянул подпруги:
   - Становитесь в стремя. Путлища я подгоню.
   О том, чтобы подсадить в седло, речи даже не заводилось. Пришлось со скрежетом управляться самой - хорошо ещё, что рейтузы поддела под юбку. Только вот обтянутые трикотажем коленки все одно торчали вперёд, словно пара вагонных буферов.
   Орри хладнокровно заметил:
   - В монастырских башмаках верхом ездить опасно - каблука нет. В стремя провалишься. И переменять уже нет времени.
   Ибо Сардер уже неторопливо тронулся к входным воротам конюшни. Орихалхо бросил на мерина узду и чепрак, вспрыгнул поверх прямо с пола.
   Догнал, улыбнулся:
   - Вы красиво держитесь.
   - Льстишь. Тёлушка телушкой. Юбку вон на коленях расправь, будь другом.
   И сама понимала, что нет - не льстит никак. Посадка у неё выработалась куда лучше ожидаемого. Сардер, умница, тоже подстраивался. Вот типус - за лакомый кусочек признал. Или принял.
   С шага перешли на рысь: тоже достижение - если задницу враз не отобьёшь, в седле танцуя. Вверх-вниз.
   Орихалхо выехал вперёд, смеясь, положил руку ей на колено, повёл кверху:
   - Складок мало на подоле, тянуть будет. Кинжалом разрезать?
   И что-то жаркое опахнуло ей не одни ноги - грудь, лицо:
   - Не надо. Сама как-нибудь.
   Отчего-то белозубая улыбка померкла.
   - Сэнья не воин. Боится гибельной остроты.
   - Я же говорила, а ты всё не веришь.
   И хлопнула коня по крупу, обогнала, обогнула здание монастыря сбоку.
   Очнулись оба всадника, когда кони сбавили шаг, пошли по тропе меж кустами. Подруги увидели, разогнулись в спине, замахали кетменями и носовыми платочками. Ветер подхватил, расправил, развеял: платки, гривы, волосы, мысли - всё.
   Вот они уже рядом с фиордами. Перед грудью скакунов расступаются ковыли, прыскают во все стороны кузнечики, стрекочут в висках молоточками. Беззаботное и торопливое кишение жизни в траве - словно прилив.
   "Кузнец - коваль". Откуда вылезло?
   
   - Сэниа хочет смотреть шхеры? Море? - спрашивает Орихалхо, блестя глазами.
   - Хочу. Очень.
   Это значило - изнутри. Совсем близко к коже.
   Вода внизу, под гребнями и уступами, мерцала радужным стеклом, стекло разбивалось брызгами, жидким плескало на прибрежный песок. Шалил, крутил ветер. Неподвижно стояли острова в годовых кольцах древней воды.
   - Орри, давай намётом. Вперегонки.
   - Не тот у Мартико нрав. В галоп его по одной прихоти не поднимешь. Если так: сэнья поверху, я внизу? На ба-фархе?
   - Ой, здорово. Только я...
   "Боюсь. И конского норова, и тебя от себя отпустить".
   - А это очень трудно - поладить с морским жеребцом?
   - Проще, чем с тем, что на суше.
   Сошёл с мерина, подставил руку под башмачок, принял девушку в объятия, Помог стреножить обеих лошадей.
   И начали спускаться по первой же тропе вниз с обрыва. Как по узкой лестнице.
   На кромке берега оказалось куда больше жизни, чем виделось сверху. Рядом с пещерами горели бездымные, беспламенные костры, кипели котлы с варевом, кто-то сплеснивал трос, окуная пальцы в такой сосуд, снятый с огня. Другой погружал в пламя концы стрел, третий поворачивал над ним рыбу на прутике - коптил. Разойдясь на пары, боролись. Те, кто помладше, явные ребятишки, устроили тихую кучу-малу, кишели, словно рыбёшки на мелководье.
   Только по росту и поймешь, кто есть кто, подумала Галина. По одежде - никак, все полуголые на всякий-разный манер и сплошь в побрякушках. И по занятиям тоже. Пищу здесь толком готовят или нет - одни бойцовские забавы?
   - Хва шалмо, - говорил им всем Орри. - Домфана Хали э хурулту маа.
   - Хва шалмо, - отвечали те, мимо кого он следовал. - Фарха мовхунт.
   - Что ты говоришь?
   - Извините, сэнья: здороваюсь и называю ваше имя.
   Снова заносчиво. Но, спасибо, хоть не деревянный болван прежних дней.
   - Ба-фархи к берегу сегодня не подходят - боятся, что выбросит на мель нечаянным ветром. Надо взять лодку или плыть - плыть даже лучше.
   - Я не гребу, но на воде вроде неплохо держусь. Вода тёплая?
   Орихалхо улыбнулся:
   - Нет. Прохладная. Как лёд на вершинах гор.
   - У них - у вас купальные костюмы не приняты? Бикини-буркини эти, что ли.
   - Нет. Сэниа может обвязаться по груди и чреслам, если боится, что расплещет воду своими украсами.
   Издевается или как? Ну, голышом так голышом.
   Галина, зайдя за уступ, разделась до бандье и келота с широким корсажем (интересно, что там делает наш пенёк?), свернула тряпки в тугой ком. Сунула в кусты, придавив сверху башмаками.
   Орихалхо выступил ей навстречу нагой. То есть голый и босый - в одной набедренной повязке в два пальца толщиной и ожерелье из чьих-то зубов, самый длинный из них - кинжал. Прелестно.
   Оба взялись за руки, вошли в воду по грудь. Холодно, посетовала в душе Галина. Хотя бодрит, однако - буквально сердце сжимает в кулаке. Но скоро проходит.
   - Сейчас братьев приманим.
   Сложил руки чашей, прислонил ко рту. Переливчатый свист поплыл далеко над морем.
   Две тёмные точки почти рядом с горизонтом еле заметно увеличились в размерах, стали расти со скоростью моторного катера. Когда черно-белые существа приблизились, стало видать, что они гарцуют, словно норовистые кони.
   И тела их были огромны.
   - Это же слоны какие-то, а не лошади, - проговорила она.
   Впрочем, поперёк туловища на обоих была надета широкая тесьма с петлями, закреплённая весьма хитроумно: вокруг пасти - кольцо, сделанное с таким расчётом, чтобы не помешать зверю использовать зубы в драке, от неё к опояске шли крепкие тяжи.
   - Иногда ещё и сиденье такое ставят, вроде паланкина, - Орри снова тронул её руку. - Но это для хрупких седоков. Вы кого выберете, самку или самца? Это ведь пара.
   - Орри, они на взгляд совсем одинаковые. И я их одинаково боюсь.
   - Что, никак не догадаетесь, как влезть на кручу?
   Орихалхо свистнул вновь, более отрывисто. Тот ба-фарх, что находился ближе и казался чуть более мелким, внезапно нырнул так, что над поверхностью оказалась лишь верхняя часть опояски.
   - Так просто, - морянин рассмеялся, подплыл поближе, сел, широко расставив ноги. - Садитесь мне между рук - так безопасней. Беритесь за верхнюю петлю, она широкая. Ноги в стременные хомуты, пониже. Я кладу свои руки поверх ваших, а упоры для ног при моём опыте не потребуются.
   Одним гибким движением вскочил на ба-фарха, когда тот начал уже подниматься, и обхватил девушку сзади: та же морская плоть, упругий стальной шёлк, та же неверная, податливая скользкость.
   И они понеслись. Их конь уже не выделывал курбетов - нёсся в открытый океан море словно снаряд, с той уму непостижимой скоростью, которая бывает лишь в сновидении. Лёгкий мускусный аромат исходил от тела Орихалхо, обволакивал. Мускус, корица, гвоздика и имбирь - запах иных земель, экзотических архипелагов.
   - Рутенцы живут в осаде моря, - говорил Орри ей в спину, - мы же здесь заключаем его в объятия и отдаёмся ему, как смерти.
   Смерти, о которой Франциск говорил, а она пела.
   - Ты здесь совсем иной, чем на берегу, Орхикхалхо.
   - Здесь мой дом.
   Морской гул в ушах отдаётся в гортани, трепещет в связках, впервые складывается в истинное имя.
   - Куда мы?
   - Моя госпожа хотела пересечь границу, которую Морской Народ держит по воле короля Кьяртана от принца Моргэйна от Короля-Медведя от Хельмута, сурового исполнителя в двуличневой мантии.
   - С ума сошёл, - голос Галины силится, но не умеет изобразить суровость. К тому же его нынешнее "госпожа" - не прежнее "сэнья". Хурулту. Предводительница собраний. Владетельница моих глубин.
   Возлюбленная.
   - Орри, я не хочу так... Так далеко. Не сейчас.
   - Мне повернуть?
   - Да.
   - Пойдём к ближнему острову. Мой друг устал от гонки.
   - Я думала, ба-фархи неутомимы.
   - И думала верно.
   Каждое слово в их перекличке обретает иной, горячечный смысл.
   Укрощённый скакун закладывает вираж, идёт по крутой дуге и поворачивается к незнакомой суше другим боком. Морянин плавно соскальзывает вниз, в воду, увлекая за собой госпожу.
   То, что на Галине осталось из одежды, промокло ещё во время гонки, солёная вода вымыла из тончайшего полотна весь крахмал. Не удивительно, что оно прилипло к коже, а затем и вообще растворилось, словно папиросная бумага.
   Всё же доплыла до песчаного берега она куда быстрее Орихалхо, оседлав подходящую волну - а, где наша не пропадала! Повернулась лицом, чтобы его встретить, прижимая локтями то малое, что на ней осталось.
   Он встал на ноги там, где было по горлышко, выпрямился и пошёл, с некоторым усилием преодолевая силу отката. Склонил голову - обильные косы, волнистые оттого, что только что расплелись, закрыли его спереди почти до колен.
   Так они стояли друг против друга, и стискивали руки, и перебирали пальцы, и касались дыханием, и никто не смел начать первым.
   Неожиданно Орихалхо чуть отстранился и одни взмахом отбросил волосы назад:
   - Мне надо сказать сэнье. В одной из стычек меня ранило, и пришлось вырезать матку. Этот шрам оставил хирург.
   В самом деле, от пупка до судорожно стиснутых ног шла еле заметная бороздка, чуть менее тронутая загаром, чем тело.
   Галина еле сдержала абсолютно неуместный смех. "Они же - иной народ, чем я. У них иначе. И сложение тела, и процент искренности".
   - У меня ведь тоже нет кое-чего из тех прекрасных вещей, которые тебе достались по наследству. Сочтёмся?
   Когда начинается любовная игра, передать её умными словами невозможно. Перевести то, что говорят руки телу всеми своими десятью пальцами - близко к кощунству.
   - Косы сэньи - водоросли на мелководье.
   - А твои - грозовая туча над озером.
   - Шея сэньи - водомёт из уст ба-фарха.
   - Твоя - храмовая колонна.
   - Плечи сэньи - трепет сложенных крыльев.
   - А твои - двойной уступ, нагретый солнцем.
   - Груди сэньи...
   - Не так. Скажи - "твои груди".
   - Твои груди - как у кормящей ба-инхсан: колышутся, едва тронешь.
   - У тебя же - как у девчонки-подростка. Можно обе накрыть ладонью.
   - Сосцы твои - земляника на лугу. Наполняют рот сладостью.
   - Твои - живая терпкость терновой ягоды.
   - Пупок твой - напёрсток с розовым маслом.
   - А твой выступает, словно крошечная раковина багрянки.
   - Живот твой похож на небесный купол.
   - Твой - выглаженный морем нефрит.
   
   Пальцы рук сплетаются и расплетаются, скользят вниз по бёдрам. Орихалхо укладывает свою Гали на моховую подушку - откуда здесь, на камнях, такое? Упирается лбом ей в предплечье.
   И уже обоим не до слов и сравнений. Тем, что они видят, что ощущают сейчас - не меряются.
   - Как чудесно. У тебя гладко - у меня гладко. Твой pene - как у перепуганного и лукавого мальчугана. Дразнится из-за губ, словно язык.
   Галина знает, что моряне показывают наружу не больше, чем надобно: чтобы море не коснулось своим холодом.
   - А твой - и ещё меньше, - дразнится он. - Смотрит на меня из уголка одного-единственного ока - того, что под ним внизу. Веки чуть припухли от слёз, одна уже готова скатиться книзу. Зрачок в змеином веке открыт, словно хочет вместить в себя меня всего.
   - Мы отыскали различие. Орри, я ведь боялась. Ты видишь - у меня до тебя никого не было.
   - Не вижу. Не понимаю. А, это то, что кажется плёнкой на глазу кобры? Бояться следует тому, кто отверзает, а не той, что раскрывается. Такое у нас присловье.
   Нельзя спрашивать - почему. Нельзя больше говорить. Лишь закрыть глаза от нежности и отдаться теплу другого. Обхватить стан, прижать к себе его ягодицы, бёдра...
   Не так, как другие мужчины. Проникает и не движется внутри. "С меня кажется довольно, сэнья". "И с меня". "Это моя сила, сэнья". "Это моя слабость".
   Внезапно Орихалхо отстраняется. Весь.
   - В тебе слишком обширно. Мы забыли вознести хвалу твоей двудольности.
   Поворачивает её на живот - и замирает. Его кинжал свешивается с груди, бьёт Галину по лопаткам.
   - Что там - у меня спина в чём-то белом? (Глупые школярские шуточки.)
   - Н-нет. Прости.
   В голосе - лёгкое холодное дуновение, еле заметное. И тут же в непонятной, невнятной ярости Орихалко направляет свой миниатюрный стройный член меж тугих округлостей, ритмично бьётся, тотчас меняет цель, оба кричат в один голос - и чужая тягучая соль, своя липкая кровь заливает Галине всю промежность.
   Отделяются друг от друга, падают навзничь, не размыкая рук.
   - Орри. Что ты так глядишь - тебе было страшно?
   - Уничтожать девственность - всегда страшно. От этого рушатся и создаются миры, уничтожаются многие вероятности и рождаются новые.
   - Теперь мы любовники?
   Орихалхо поворачивает голову, смотрит сияющими глазами:
   -Считай как хочешь. Я сделаю по твоей воле, как только что - по твоему желанию. Шаг за шагом.
   - Хорошие дела - сама, видите ли, на себя накликала! А если я забеременею?
   И сама звучно хихикнула - такой показалось чушью. Ну конечно, древние вертдомцы писали о междурасовых детях, кажется, даже присловье такое в народе имеется - "крупица морянской соли".
   Он снова улыбнулся:
   - Если женщина тяжелеет, не желая, не ведая и не думая о том - она считается изнасилованной. Я могу бояться такого. Ты - не должна.
   - Я-то как раз. Струхнула, как клуша над выводком. Что твоя душа от меня отдалится.
   Снова глядит глаза в глаза, смеясь:
   - К кому - к Барбе? Он считает ба-нэсхин людьми во всём, кроме этого. Но дружбы он поистине достоин. Хоть и стоит тень Супремы за его левым плечом.
   Левое - не правое и не означает причастности: скорее угрозу. То же говорят о Готии, обо всём Верте. Однако зачем сейчас эта дремучая политика?
   - Слушай, я уже отдохнула. Давай островок обойдём, раз уж сюда попали.
   Орри выловил из мелководья свою повязку, разделил пополам:
   - Хорошо.
   Клочок твёрдой земли был окружностью в милю и ухожен. Светлый хвойный лес начинался почти у самой воды, взбирался на невысокий холм. Кусты изобиловали ягодой, родник в чаше, обложенной базальтовыми отломками, булькал и переливался через край. Орихалхо пригляделся, вытянул из почвы жирную луковицу, обтёр, прополоскал в роднике:
   - Хочешь? Сладкая. Почти как груша-медовка. Тут и они сами есть.
   - Монахини жили? - Галина откусила добрую половину луковицы, отчего вопрос вышел не так чтобы понятным.
   - Отшельник из старых.
   - Вот бы, знаешь... Соорудить шалаш, натянуть палатку, пожить сколько-нисколько. Лета еще на нашу долю хватит, и осень, наверное, не слишком сурова.
   - Правда? - Орри заинтересованно поднял бровь.
   - Мы с одноклассниками в байдарочный поход ходили. Карелия, шхеры Белого моря. Ой, да нет! Думаешь, одно желание исполнил, так теперь они из меня мышиным горошком посыплются?
   - Тогда вернёмся. Мой ба-фарх уже теряет терпение, - ответил холодновато.
   Впрочем, это было правдой лишь наполовину: морской зверь обрадовался при виде плывущей к нему пары, фыркнул и до тех пор делал курбеты, пока Орри не подобрался поближе и не хлопнул его по гладкому, словно обточенный камень, боку. И не показал Галине садиться.
   На взморье обоих встретили взгляды Морского Племени, слишком спокойные, чтобы казаться доброжелательными, слишком понимающие, чтобы казаться равнодушными. Оба нарядились и подозвали Сардера и Марто. Аккуратно подсаживая Галину в седло, Орри другой рукой бросил на него какую-то тряпицу, чтобы не растёрла свежей ссадины.
   "Любовь, желание - это не у него. Это у меня. Озаряет все идущее впереди, стирает телесную боль утраты".
   После ужина и повечерия Галина подошла к аббатисе с просьбой выслушать её наедине.
   В келье матери Каллиме было ничуть не роскошней, чем в комнатках постояльцев - разве что книг много и распятие покрупнее.
   - Мне стать на колени, матушка?
   - Ты что, исповедаться хочешь? У нас это делают и женщины, да только вот ты даже не послушница. Садись напротив на табурет.
   - Мать Каллиме, я согрешила с Орихалхо - там, на шхерах.
   - И это ты называешь грехом! Знаешь, если в плотском соитии нет ни честолюбия, ни погони за выгодой, ни желания получше устроиться в мире, но одна беспримесная радость - это тоже от Бога.
   Аббатиса приблизила уста к уху Галины:
   - Хочешь ещё одно изречение вдобавок к тем, коими тебя потчуют? "Не станешь монахиней-бельгардинкой, прежде чем дочери Энунны не испробуют, чего ты на деле стоишь". А они учат жён, да и мужей, всяким брачным тонкостям. Это ещё мягко говоря - брачным. Понятно?
   - Не очень. Я ведь никого из них не знаю.
   - Уж, наверное, так и есть. Они владеют одной половиной души Сконда, стражи горных замков - другой.
   - Я одного не хочу. Чтобы то, что случилось между нами, помешало мне стать одной из вас.
   - Так сразу? Поистине, вот дама решительная в своих намерениях. Но что тебе скажу: мы вдоволь на тебя насмотрелись. Ты своевольна - это для нас чистая прибыль. Тихие смиренницы здесь не уживаются. Но мы так радушно распахивали тебе объятия, так нарочито пытались угодить - с тем, чтобы ты из чувства противоречия отказалась. Вот тебе ребус.
   - Почему, матушка?
   - Да хотя бы потому, что не понесёшь ты пока обетов. Только представь: у нас ведь и строгие епитимьи случаются. Редко, но метко: по преимуществу яблоневыми волчками и вербными прутьями. Для пущей экологичности. Снова ваше рутенское словцо. Как и, кстати, твоё "матушка" вместо "матери".
   - Вы меня что - гоните?
   - Вовсе нет. Хочу, чтобы ты пришла, но правильным путём. Может быть, как гостья, может - как одна из хозяек.
   Положила руку на голову девушке, благословляя:
   - Спи счастливо, ходи невредимо! А Сардера бери как наш подарок. Он уже ничей, кроме как твой собственный. Привадила ты его крепко и о тайном имени знаешь.
   - Это же королевский дар. Тогда - знаете что? Я хочу отдариться. Барбе говорил, вам дают пожертвования для бедных. Не думаю, что нам с Орри и дальше легко будет путешествовать в экипаже. Можно карету оставить? На ходу: мало ли что вам понадобится.
   - Да разумеется. Бери с собой добра поменее, клади в перемётные сумы. Понадобится что-либо - гонца пошлёшь. Не так уж велик Вертдом.
   - Я и наряды свои разберу, и драгоценности. Отец вроде понимал, что из них здесь больших денег стоит. Конечно, это еще продать надо или переделать...
   - Не тревожься. Доверься нашему благоразумию.
   "И своей дикой интуиции".
   Галина пошла к себе утешенная и не сходя с места наказала себе уже на ночь глядя разобраться с содержанием сундуков. Все равно ведь не спится. Орихалхо хранил их в "скарбнице" - не там, где отыскалась лютня, а в чистой каморе для клади путешественников.
   ...Парча и бархат. Муслин и батист. Кованое кружево и золотое низанье. Нагрудники и пояса, густо расшитые драгоценными камнями. Меха морского и горного зверя - какой-то особенной выделки, ни гнили, ни заломов. Пудовые ожерелья и связки колец. Сапоги из кожи прочнейшей выделки. Всё неношеное, не надёванное ни разу. Пусть.
   "Собственно, не растратят же монашки это всё сразу".
   Посоветовавшись, они решили разделить имущество на три кучи. Первое - то, что уж точно пойдёт как дар, в обмен на жеребца и всякие мелочи вроде вьючного и верховых сёдел, перемётных сум и кой-какой небьющейся утвари. Второе - неприкосновенный запас. Третье - звонкую монету, носильные вещи и то, что разумно взять для быстрого обмена.
   Из своих не очень внятных похождений вернулся Барбе и с азартом взялся помогать, так что к часу ночи они опустошили все ёмкости и стали закладывать их обратно в ином порядке.
   Отцов суконный плащ с куньей выпушкой, что Галина так и перекладывала с места на место, показался ей уж слишком тяжёлым.
   Она развернула свёрток. Там обнаружился небольшой узкий футляр с боковыми защёлками петлями и щелью откуда виднелось нечто вроде малого яблока. С трудом вытянула за навершие - и замерла.
   Короткий узкий кинжал из чего-то, подобного старой желтоватой кости, но с прожилками янтарного цвета. Рукоять, похоже, составляет одно целое с клинком и украшена под самым яблоком двумя овальными кабошонами: молоко и переливы рыжего пламени. В руку ложится как влитая. Лезвие на вид будет поострее стального - она чуть коснулась и отдёрнула с каплей на месте тонкого разреза.
   - Старый нефрит и опалы, - сказал Орихалхо словно издалека. - Ритуальный басселард. Гарды ему не требуется.
   - Надо же - мягкую рухлядь наша госпожа расшвыривает как лохмотья, самоцветы - как бросовую породу. А перед красивой смертью стала как заворожённая, - ответил Барбе.
   - Ты мне читал рутенскую "Илиаду" - испытание юного Ахилла. Как его выделили среди девушек, - ответил Орихалхо. - Я ведь говорил тебе о сэнье, кто она?
   Галина вбросила кинжал в диковидные ножны. Странно - оттуда идёт словно против шерсти, туда скользит как по маслу.
   - Вот как, значит. Признавайтесь, кто подложил. Раньше этого футляра не было.
   - Может быть, ты просто не заметила? - спросил Барбе. - Хотя вон Орри жаждет отыскать тебе оружие, близкое по духу.
   - Не я. - Орихалхо выразительно пожал плечами. - Не в моём обычае подменять судьбу произволом.
   Взгляды их встретились. Как два клинка - таких, что перед ней.
   - Но не монахини же. Или? Да ладно, я не против. Может быть, и отец в своё время запрятал.
   "Или Барбе - в самом начале путешествия втроём. Он не подтвердил и не стал отрицать, если ты, дорогуша, не заметила".
   Потом все трое уложили ненужное, запечатали воском на шнурах и сделали пометки. Галина приказала обоим паладинам расходиться по кроватям - утро вечера мудренее, подсёдлывать коней и паковаться можно и с рассветом. И да, раз такое дело - басселард этот уложу в саквояж поверх пожитков. Красив очень: вертеть в руках, любоваться можно без конца.
   Ополоснулась, переоделась в ночное, выгнав обоих за арку. Улеглась. И сразу погрузилась в сонное двухголосие:
   "Посмотрим, захочет ли наш актор и далее странствовать с нами. Возможно, что да: из-за находки. Любит задавать и разгадывать ребусы. Ты возражаешь против такого, сэнья Гали? Отчего ж нет, пусть будет при деле. Непонятен - но вовсе не значит, что враг. Не тем вовсе от него пахнет. А с Орри теперь так легко и просто общаться не получится".
   И заснула под тихое бряцанье лютни в соседней комнате и слова, что ложились на прихотливую мелодию так же точно, как яблоко из старого нефрита - в её руку:
Мрачная музыка расцвела на ладонях узких моих,
Я бросаю её в тебя,  как в противника - меткий стих.

Эта музыка - что огонь, а стихи - для неё стрела,
Я, любовь свою погубя,  всё ж  тебя  ей спалю дотла!

Вот на пальце,  грея  ладонь,    загорелся туманный опал,
Тьму в осколки дробя,   огневым арлекином стал!

АВАНТЮРА ПЯТАЯ
   Маленький караван с самого начала выстроился по схеме: главный охранитель впереди, с пращой ли луком наперевес, охраняемый объект позади, замыкающим работает наиболее сомнительная личность. Орихалхо на Марто - Галина верхом на Сардере - Барбе, оседлавший Данку. Все трое в одинаково добротных куртках, длинных штанах и полусапожках, выданных добрыми монахинями, а Барбе к тому же в неразлучном сомбреро, как следует поновленном у шляпного каталя. Чтобы, как и прежде, оставаться чистеньким и элегантным до предела своих возможностей.
   Ну и, конечно, все лошадки везли по две перемётных сумы, общим числом шесть. Где-то внутри одной пряталась лютня, зашитая во множество слоёв мягкой материи, и уж совсем глубоко - злополучный столовый прибор морянина.
   Вдоль побережья тянулись конные и пешие тропы: сначала вились по вересковым полям, вчерне повторяя линию фиордов, потом углубились в сухой лес - иссеченные ветром черные берёзы, голенастые сосны, встопорщенный подлесок. Как объяснил Барбе, лес недалеко уходил вглубь континента: нечто вроде защитной полосы, которую сохраняли даже при самых беспощадных вырубках. Дальше простирались поля, засеянные рожью, овсом, ячменём, реже пшеницей, простой и трёхколосной - "тритиумом". Пшеница считалась самым привередливым и довольно бесполезным злаком. Тут же были разбиты гряды с простецкими овощами вроде брюквы и капусты.
   - По большей части монастырские латифундии, - щегольнул Барбе экзотическим словцом. - Тут и рабы есть - скорее как в вашей Древней Греции, чем как в Риме. Договор пожизненного найма.
   Галину эта первобытность давно уже не изумляла. Особенно в такой ситуации, когда все шестеро странников ловили кайф. Кони, стреноженные, самым изящным образом травили незрелый овёс, люди загорали в минимуме одежды - такой вот щадящий метод. Орри - в боевых бусах, Барбе - в длинной, до колен, рубахе, Галина - во втором экземпляре нижнего белья, куда более скромном, чем купальник времён фин-де-сьекля.
   - А почему больше всего земель у клириков? - спросила она, лёжа на спине и щурясь в жаркое полуденное небо.
   - Франзонцы благочестивы не менее, но даже более готийцев, - ответил он с видимым знанием дела. - Много жертвуют, а сами предпочитают селиться в городах и в торговых местечках неподалёку от стен. Оттого всем выгода. Самые прилежные работники - монахи и монашки с их конверсами. Самые сведущие и хорошо обученные - те низшие, которых смотрят в высшие.
   - Ты о чём, Барб?
   - Сословное построение. На западе Верта, коли ты родился знатным, купцом, ремесленником или исполнителем приговоров, это метка на всю жизнь. Три сословия: Защитники, Искусники, Кормильцы. Военные дворяне и просвещенные землевладельцы, учёные и мастера, вольные крестьяне и рабы. Продвинуться-то по лестнице возможно, однако в рамках большого сословия. А перескочить рамки - лишь единожды в жизни. Сын ремесленника может стать купцом и продавать чужой товар, но не сам ремесленник, если он едва выбился из сервов. Король может даровать модному живописцу или успешному архитектору личное дворянство, но аристократами станут разве что внуки этого Искусника. Офицер высокого ранга никогда не станет королём, сколько ни роднись с династией. Брак возвышает, но, как правило, одну женщину. А монашество и священство демократичны: туда берут без вопросов и напрямую. Даже палачей иногда.
   - А куда ты бы вот их отнёс?
   - Я? Вообще-то официально - к низшей категории Защитников. Наряду с судьями. Юристы - это уже Искусники.
   - Сложно как.
   - Не очень - привычка требуется.
   - Но эти... исполнители чужих приговоров. По-рутенски - низшая каста.
   - У нас вообще-то похоже. И селятся за стенами, в знак признания особых заслуг - в самой стене. Женятся исключительно на своих - не всякой охота вести такой особенный дом. В церкви сидят всем семейством у входного распятия, там особенная скамеечка бывает. Если учатся в церковной школе, то на долю палачат больше всего приходится пинков и тумаков, а то и чего похлеще: каламбур такой. Но ты одно пойми: всем этим они буквально гордятся.
   - Погоди. Я ведь тоже слыхала похожие приговорки: плебейская гордость. Крестьянское чванство.
   - Это рутенское творчество? Здесь не совсем так. "С кем поступает судьба, как с клинком - благ и с иною бедой незнаком". То есть бросают нас из хлада в полымя, а мы всех крепких да сильных сильнее да крепче.
   - Барб, ты такие вещи словно на себе испытал.
   Он усмехнулся, перевернулся со спины на живот. В зубах у него покачивалась травинка, словно у жеребца:
   - Не вымогай словес без нужды ты хитроумием своим. Разочарованному чужды любовный жар и отчий дым. Не вельми складно, зато рутенских идиом предостаточно.
   Такие разговоры в пути развлекали девушку по-прежнему, но часто прерывались: на стоянках требовалось собирать хворост для костра, натягивать палатку, обихаживать лошадей. И не дай Боже прозевать, когда старушка Данка будет в охоте, с Сардером тогда не сладишь. В пути тоже расслабляться не приходилось: здесь принято было здороваться и перекидываться двумя-тремя словами, в основном, насчёт того, где засыпало, где расквасило, а где и сосна поперёк пути повалилась. Совершенно удивительным образом на узкой "двувершной" дороге, то есть рассчитанной в самом лучшем случае на двоих всадников, едущих стремя в стремя, оказалось народу больше, чем на широкой столбовой. Ну, собственно, как подсчитала Галина, пять встречных за одно первое утро: двое верховых с заводными лошадьми, семейство - муж, жена с младенцем на мулах и вьючная кобылка - и один пеший с клюкой: паломник, наверное. На обгон не заходил никто.
   Если музыкант был более или менее словоохотлив, то Орихалхо молчал, вроде как даже демонстративно. Похоже, что усилия, предпринятые по укрощению не весьма строптивой девственницы, выбили его из обоймы. Только и хватало сил, что пронзать зорким взглядом близлежащие кусты, соображать обед на троих и обеспечивать комфортный отдых в придорожной канаве, разжигая огонь и натягивая полог. По умолчанию все они решили, что наполовину мифическая лутенская казна - не дойная корова. Стоило бы поэкономить монету, а то впереди может оказаться невесть что.
   "И это было всё? - думала Галина о том, что произошло с ними обоими на островке. - Впечатляюще, но, как говорится, в детстве и ненароком мы имели и кое-что понаглее сего робкого оргазма. Вроде бы судорога, которая началась внутри и потом пересчитала во мне все косточки, называется именно так".
   Кинжал из нефрита озадачивал её пожалуй что и больше поведения ба-инхсана. То и дело лезла в одну из притороченных к седлу роскошных коробов, нащупывала там плоскую коробку - удостовериться, что не пропала, в очередной раз полюбоваться. Будто вульгарная подмосковная тётка после шопинга.
   Ну, положим, сами эти перекидные торбы были классные - прекрасно выделанная кожа, вид, запах и очарование отменно пошитой вещи. По форме каждая из них напоминала поставленный стоймя чемодан из бычьей кожи, только швы были вывернуты, а крышка нависала сверху. Интимное содержимое Галинина кофра тоже перекочевало в одну из них. Шаря в поисках смены белья или одной из расчёсок, она то и дело натыкалась на свет-мой-зеркальце в чехле или на книжку легенд - без надобности, кругом такого полным-полно, что россказней, что отражений.
   Ибо ушлый Барбе и в пути подбирался поближе, затевал разговоры. Неожиданные и нередко пустячные, поднимали умственный тонус они на редкость.
   По поводу нефритового клинка он давно уже успел объяснить, что каменное оружие - ножи, топорики, лабрисы, похожие на критские и троянские из коллекции Шлимана, - вкладывают в так называемые коробчатые, жёсткие ножны, чтобы не опасаться разбить. Собственно, это больше касается обсидианового инструмента. На молоке обжегшись, дуют на воду.
   - А для чего такое оружие вообще нужно?
   - Сначала им вооружали тех, кому была запрещена "гибельная острота". Жрецов, клириков, женщин. Ещё и крепкое дерево, цельные рога шли в дело. Позже запреты смягчились, но традиция осталась.
   - Какая традиция? Мне, кстати, говорили, что здесь неплохая клинковая сталь.
   - Да, но, кажется, не наилучшая, - Барбе ухватился за её реплику. - Рутенцы ведь свою не привозят. Отговариваются, что предки могли, но потеряли секрет. Знаешь, от них только и слышишь: культура того-то и сего-то разрушена, подкошена под корень и так далее.
   - На планете Земля сменилось так много цивилизаций, что и она сама не помнит. Сначала изобретут первоклассное средство для уничтожения, потом истребят сначала противника, а потом себя самих, - ответила Галина. - А после всего забудут очередной секрет.
   - Но разве не удивительно? Вы только и делаете, что клеймите войны и считаете это делом, недостойным человека, а ведь именно они движут прогресс.
   Барбе вздохнул и продолжил:
   - И отчего-то самое красивое и наиболее точно олицетворяющее честь и достоинство человека - оружие. Особенно холодное: гибельная сталь, смертельное железо.
   Галина хотела воспользоваться случаем и вернуть его мысль к каменному клинку. Но постеснялась: в Рутене куда больше потеряно мирной красоты.
   - По-моему, всем этим на Большой Земле играют только взрослые детки.
   - Спасибо за Вертдом, сэния Гали.
   - Вы не играете: вы просто живёте. Вам наплевать на потери, а мы только и делаем, что ностальгируем.
   Он то ли знал слово, то ли просто догадался.
   - Нет, дело в другом. Есть два вида знания. Человек рождается не как пустое место, чистая доска, на которой случай и наследственность выводят произвольные узоры. Это матрица. Как в печатании книг - доска с вырезанным рисунком.
   - Оттиски, сделанные таким способом, все одинаковы.
   - Пока матрица не сотрётся. Но её, между прочим, не видят. Люди мечтают о том, чтобы в матрицу всякий раз впечатывались приобретённые умения. Те, которые у каждого человека, соединяясь с единым на всех узором, создают своеобразие личного клейма. Не родовая, а социальная наследственность.
   Галина потянула за повод, так что Сардер на миг отстал от Данки:
   - Ты-то откуда такой умный?
   - Гали, я тебя старше, и меня учили очень хорошо. Особенно латыни и греческому. Социум, генос, генезис... У нас на этих языках говорят служители, и языки эти с их корнями - не мёртвые. Может быть, я больше тебя понимаю в рутенской терминологии.
   - Как это?
   - Ты видишь ближайший смысл, я - как слово рождалось. Как менялось, переходя из мифа в легенду, из легенды - в сказку. Как приплетались к нему иные оттенки смысла.
   - Тогда ты слишком образован для простого фильяра.
   То есть, по-простому, фигляра.
   Подколки Барбе не заметил - и ладно, зачем это ей. Но сказал:
   - В Вестфольде имеются еще дервидды. Те, кто служит Великим Деревьям, сочиняя новые песнопения на старый лад. Им необходимо знать многое.
   И снова ничего не сказал про себя самого.
   - Так вот, - продолжил он на следующее утро. (Хотя, если вдуматься, их непрекращающаяся беседа длилась не один день.) - Ты догадываешься, наверное, что дети ба-нэсхин наследуют их главное знание? Нет, не то, что получают их родители в течение жизни. Не то, что землянцы называют конкретным опытом. Но вот эту самую матрицу, обогащённую знанием рода. То, что у вас именуется культурой - огромный резервуар их всеобщей наследственности. Вот почему ба-нэсхин не считают своих собственных потомков, но все малыши одинаково любимы племенем.
   И вот почему им, в отличие от нас, не нужно загромождать море и землю скорлупами своих умерших культур, как это делаете вы и отчасти земные обитатели Верта. Красивыми скорлупами, не спорю. Величественными и неповторимыми. Провоцирующими разнообразные толкования.
   - Погоди, Барб, дай мне сообразить. Слишком ты для меня учён, правда. В геноме - ну, вот этом твоём клубке генетического материала - остаётся очень немного от предков. То, что природа сочла лишним, - бывает выбито. А как насчёт культуры?
   - Ты имеешь в виду, что ни один человек - и ни один морянин - не выдержит тяжести всех племенных знаний. Или они отсеются, или всё равно придётся держать информацию не в теле и мозгу, а вовне. На носителях. И отпускать на волю стихий, когда книги обветшают, здания осыплются прахом, календари устареют, а высокий смысл потеряется невозвратно.
   - Стоило бы тебя свозить к пирамидам и брошенным городам и майя, - пошутила Галина. - Ты бы сразу понял, почему их отдали дикому лесу.
   А про себя отметила:
   "Выходит, проверить меня на вшивость мог в аббатстве любой. И Орри тоже. Правда, тогда отчего молчит? И коварно уклончивый Барбе тоже мог. И старшие монахини. А самое простое - и в самом деле папа не сказал: одно из последних приобретений, не до того было. Да, наверное, так".
   - Ты мне напомнила, сэния Гали, - Барбе словно угадал, что напряжение между ними спало. - Ведь мне и люди майя знакомы. То есть читали нам книги - Историю Индий Лас-Касаса, сообщение о делах в Юкатане Диего де Ланды. У маиянцев и народа ацтеков были ножи, похожие на твой дарёный басселард. Но куда шире и со сколами по всей кромке. Сотворённые из обсидиана, или стекла вулканов. Острей любого стального на порядок и весьма хрупкие. А ещё - да! Ещё нефритовые. Это камень вязкий, волокнистый, при полировке обретает жирный блеск, остёр не менее стеклянного и практически вечен.
   - Кто тебе рассказывал такое? Это когда учили на барда или - как его - филлида?
   - Мой отец Бран, или Брендан Майлдунсон, о ком я сложил ту самую балладу. Он кузнец.
   - Тот самый? Кто был мужем сиды и ушёл за ней в Тир-нан-Ог?
   Барб улыбнулся:
   - Тот самый. Только почему "был" и "ушёл"? На самом деле ни он, ни я пока не достигли Царства Блаженных. И кузнец он до сей поры, и вторая его подруга - не из Племени Холмов, конечно. То всё старые сказки. Но фигура по-своему замечательная. Хочешь у него самого обо всём спросить?
   "Барбе, похоже, к тому всё дело вёл. Мои мужчины - завзятые хитрецы, что один, что другой. Ну и ладно, ну и хорошо - что мне терять? Ведь, по сути, я не знаю даже своих собственных устремлений. И командовать ну никак не гожусь".
   - Если наша дорога туда приведёт - отчего ж не хочу. Хоть что-то в тебе угадаю.
   Барбе рассмеялся, перегнал её, быстро сказал что-то Орри на морянском языке. Тот сердито ответил.
   - Прости, сэниа, не всегда уместно госпоже знать, о чём толкуют слуги. И в каких выражениях.
   Так парадоксально учтив.
   - Барб, ну а вкратце: что там такое?
   - Он тоже эти места знает. Беспокоится, уместно ли тебе то ли нисходить, то ли навязываться. Знаешь ведь по Рутену, что коваль - одно с колдуном, их и селят подальше от людных мест, чтобы великого грохота своим умением не устраивали. Ну, это ж моя родная кровь, к тому же хоть папаша Бран - персона важная, гостевать нам у него всё равно не придётся, ибо негде.
   - И что? Можно подумать, нам не в привычку к деревьям верёвки привязывать.
   - Так вы оба и на такое согласны? Ну, тогда...
   Барбе тихонько присвистнул, с торжеством глянул на Орихалхо и свернул от полей, полян, лугов и перелесков в сторону моря. Едва ли не проламываясь прямиком через лес.
   "Забавно. Думала я - наш фильяр был постоянно весел, а теперь чувствуется: до сих пор пребывал в лёгкой печали".
   Поскольку Барбе один знал дорогу к дому и оттого волей-неволей захватил позицию лидера, морянину ничего не оставалось, как занять позицию в арьергарде.
   Скорее всего, оттого он и прервал обет молчания. Как сказал Орри, неподалёку от кузнецова обиталища прежний король Ортос Хельмутсон затеял строить новый град Ромалин, некое подобие рутенского Санкт-Питерсбурга. Вернее - перестраивать из небольшого поселения весь сплошняком, начиная с крепостной стены до дворцов и храмов. От него к морю планировалось вывести широкий канал со шлюзами для захода морских судов, в укреплённой стене пробить шесть ворот, по числу сторон света...
   - Орри, ведь их и у вас четыре.
   - Холод, жар, восход, закат, замт и надир, - объяснил Орихалхо. - Север, юг, восток, запад, зенит и надир. С вашими сторонами света всё понятно - начало пути в Готию, на южное побережье Франзонии, к дальнему морю и в Сконд. Врата Зенита устроены так, чтобы солнце, поднявшись в самую высокую точку, проходило через отверстие в своде и могло поджечь кусок папируса или бересты, положенный прямо под ним. А под Вратами Надира просверлен и забран частой решёткой колодец, куда в тот же час и тот же миг скрывается самый яркий полуденный луч.
   - Символы рая и ада, что ли?
   - Не знаю точно: может быть, вначале то были оборонные хитрости, - пожал плечами Орри. - По крайней мере, старый король забросил своё дерзновение в канун Морянской Войны и поселился в тесном и хорошо укреплённом Вробурге, а теперь его внук взялся заново кроить и смётывать Ромалин на живую нитку.
   - Новодел, что ли?
   - Что?
   - Ну, город. Использует революционные новые технологии взамен старых. Типа Рутен против Верта.
   - А. Да. Говорят, не совсем плохо. Дома-башни высокие, чистые, вся тяжесть камня опирается на внешний каркас. Красивые арочные сады.
   - Готические контрфорсы и аркбутаны.
   - Я не архитект, сэнья Гали.
   И ни разу во время беседы не встретился с нею глазами по-настоящему.
   
   На место они трое прибыли часа в три пополудни.
   - Будем надеяться, наш старикан на месте, - произнёс Барбе. - В столицу он отъезжает редко - это оттуда к нему гости при нужде наведываются.
   Посреди вырубки, так близко от моря, что почти все членораздельные звуки забивал мощный ритмический гул, стояло диковинное сооружение. Походило оно на хижину древних монастырских отшельников или вообще на кита, но сотворено было, по словам Барбе, из бычьих кож, которые некто распялил на ясеневых рёбрах и хорошенько прокоптил в дыму. Вместо двери был полог, закрученный наверху в рулон и продублированный частой рыболовной сетью.
   - Вот это и есть карра, - продолжил Барбе своё объяснение. - Может быть, даже та самая, легендарная. Батюшка то и дело хвалился, что сумел наколдовать ей вечную молодость. Эй, люди, есть кто сущий в округе?
   Гул сразу стих. Из лачуги, которая больше сего напоминала одинокий дольмен, выбрался человек почти квадратного сечения. Могучие плечи были увенчаны кудрявой седой головой, торс упакован в тунику, насквозь прожжённую в нескольких местах, ноги покрыты фартуком, будто скованным из листовой меди. В одной из рук человек сжимал небольшой, но впечатляющий молот.
   - Я есть, - отозвался он басом. - Работу возьму только самую неотложную - большой заказ выполняю. А, так это ты, бродяга. То-то вместо живого о сущем вспомнил. Не случайно, значит.
   - Ну да, отче Брендан, я Барбе собственной персоной. И гостей привёз. Сэнью Гали и морянина Орри.
   - Рутенка, вижу. Что же, и они у меня одалживаются. Сходите с сёдел да идите в дом, коли охота. В кузню пока не зову - горн разожжён, меха вовсю ходят. С подмастерьем работаем, сами должны понимать.
   И скрылся обратно. Гул возобновился, но чуть более частый.
   - Болванку проковывают, - объяснил Барбе. - Нельзя оторваться ни на минуту.
   - И что же - долго так ждать? - спросила Галина.
   - Не дольше, чем ехать... как это? Без соли хлебавши, - ответил Орихалхо. - До Ромалина отсюда миль десять по навесу или больше?
   - Пожалуй, все двадцать, - сказал музыкант. - Если по прямой. Как вон голуби летят.
   В это самое мгновение захлопали крылья. Птица серо-стального цвета спала с узких небес, перекувыркнулась через голову, спланировала меж стволов и опустилась на конёк крыши - вернее, на бывший киль.
   - Отец, почта прибыла, - крикнул Барбе. - Зерна ему насыпать?
   - Не хозяйничай не в своём дому, - глухо донеслось из кузни. - Сейчас довершим.
   Раздался яростный шип, сизый туман закурился в проёме. Потом кузнец вышагнул из тумана, по ходу залезая рукой в небольшой кошель, привязанный у пояса. Протянул зерно на раскрытой ладони - турман сел на запястье и стал клевать. Бран снял с рубиновой лапки цилиндрик и опустил в кошель.
   - Что же, привет вам всем. Любуешься на голубка, моя сэнья? Хорош. От любой ловчей птицы уйдёт-увернётся. Только такие и годны: с юных когтей учим. Сапсанов, ястребов и прочих учим на голубях ради охоты, голубей на них же - ради мира. И те, и другие здравствуют. Передают мастерство своё по наследству. Не так ли, морянин Ори-халхо?
   Он явно говорил не в простоте душевной.
   - А что, и любуюсь, - ответила Галина. - Думаю, что и птицы твои, и ба-нэсхин в том мастерстве и учении похожи.
   Брендан одобрительно крякнул:
   - Хороша твоя находка, сын. Не кисель меж ушами, как у некоторых её сородичей.
   - Скоро у них у всех в желудках разжижение настанет, - донеслось от двери. - Бари, ты и твои товарищи давно горячего не хлебали?
   - Матушка, - вздохнул он вместо ответа. - Ма Эсте.
   Дама - именно дама, не кто иной, - работавшая подмастерьем Брендана, показалась Галине лет сорока от силы. Волосы тёмные, с изрядной проседью, и подобраны под небольшой крылатый чепец, темны и соболиные брови, и глаза, и ресницы. Изящна, быстра и гибка в движениях, смела в повадке, держится с несокрушимым и каким-то насмешливым достоинством. Одета в тряпьё, прожжённое искрами и насмерть выпачканное в угле и саже... но до чего в стане пряма и горда, подумала девушка.
   - Спата до завтра погодит, чего уж там, - сказала деловито "ма Эсте". - Там на добрый месяц заботы. И привет всем собравшимся, зовите меня Марион тире Эстрелья. Одной Эстрельей тоже можно. Бран, у тебя что-нибудь домашнее в сусеке не завалялось?
   - Сейчас горн пожарче раздую, наковальню раскалю - и того, - проворчал он. - Бобы в красном вине с имбирём, бальзамином, перцем и солёными огурцами пойдут?
   - Это если ты отравить всю компанию задумал, - отпарировала дама Эстрелья. - Я хоть и бывшая лекарка, от таких зелий антидота не знаю.
   - Матушка, не журись, - Барбе поклонился в пояс, гибко выпрямился, принял в объятия. - У нас на всех отыщется.
   - Да и у меня в заплечном мешке, - отозвалась она. - В гости порожней не являюсь, сам знаешь. Так что давайте мыться, я тоже в роднике ополоснусь - и за стол.
   Родник протекал неподалёку от места, где всем предложили поставить лошадей и был привязан к стволу караковый жеребец Эстрельи (пешком мне ходить - не дождётесь, проворчала она, нарывая в седельных кобурах кусок мыла). Вода в нём была не больно-то ласковая, но над ним самим была устроена палатка вроде индейской парильни - в общем, такая же круглая, низенькая и жаркая. В неё приходилось влезать по одному и не столько омываться, сколько дышать паром от раскалённых камней. Под конец Галина очень даже поняла Эстрелью - особенно когда та просунулась в низкий проём рядом с самой девушкой, глубоко вдохнула пропитанный травными ароматами воздух и тотчас же шмыгнула назад, проговорив:
   - Самый бабский дух: воняет отлично, а самый острый пар воины на себя собрали. Пойду ещё в холодок окунусь.
   Кормили гостей внутри бывшего корабля. После баньки там показалось даже просторно и вообще уютно: в уключины лился дневной свет, по стенам висели смертоубийственного вида предметы, на земляном полу стояли табуретки, столешница из доски, проточенной морским червем, слегка прогибалась от расписных глиняных тарелей, а на ложе кузнеца была брошена огромная шкура гризли.
   - Безумец, - кивнул Брендан. - Прошлой зимой пожаловал. Сам искал своей доли.
   Потом Эстрелья вызвалась мыть посуду в ручье, Барбе увязался за ней - в смысле давно не виделись.
   Орихалхо и Галина переглянулись - и положили басселард на опустевший стол перед кузнецом.
   - Твой сын ведь успел тебе рассказать об этом? - спросил морянин.
   Брендан кивнул:
   - Что же, нам, оружейникам, и резать похожее приходилось - из дуба, бука или граба. И бить камнем о камень тоже. Но такого узкого и прямого клинка не видел и не точил. Не меч и не кинжал. Не знаю, долго ли прослужит - горного стекла хватает резов на пятнадцать.
   - А можно мой нефрит в настоящих ножнах держать? Или укрепить как-то?
   - Уже "мой", - проговорил Брендан. - Что же, это хороший вопрос. Раньше, ещё до новых игрушек с оживлением да королевской кровью, иначе мёртвое оживляли. Считалось, что если меч выпьет от ста человек, становится он опасен для хозяина, потому как обретает разум. И никто не сможет сказать, благой тот разум или недобрый. Или вот сейчас - трижды крестят боевую сталь. Женским молоком, опять же кровью и мужским семенем. Не морянское это ведовство - одинакие вы, что те, что другие.
   Поднял кинжал, повертел в руках, залюбовался:
   - Не видал николи подобного мастерства. Камушки - ровно огненные глаза, тело златое, узор по нему витой, драконий. Не иначе в окраинных замках сотворили. А как закалить? Может, своей кровью, может, и вражьей.
   Вздохнул, отдал:
   - Спрячьте подалее. Хищник это.
   "И не подумаю, - решила Галина. - Наоборот, напоказ выставлю. А то сплошь мрачнота какая-то на меня наваливается. И это посреди такой природной красоты!"
   Вернулись мать и сын с посудой.
   - Эсте, - вдруг сказал кузнец. - Мне ведь письмецо прилетело. Твоя сноха обещалась к вечеру вослед тебе припожаловать.
   - А, тоже на диковинки твои потянуло любоваться. Вот родит вместо дитяти нож острый, - рассмеялась она.
   - Мам, не в том дело, - ответил Барбе. - Нужно нам, чтобы она тебя со мной связала? Удивилась, с чего это мы вместе собрались.
   Галина недоумённо переводила глаза с одного на другую и на третьего.
   - Отойдём, сэнья, - проговорил Барбе тихонько. - Нет для них двоих секрета в том, что я тебе скажу, но всё-таки неловко вроде бы. Перед Орихалхо - в особенности.
   Отошли шагов на десять.
   - Видишь ли, - сказал музыкант, - они ведь не венчаны, мой отец и мачеха. Негоже так называть лучшую из женщин, да ладно. И сокровенный это союз. Матушка из Защитника в Защитники прошлым браком перешла. Овдовела, родила сына, вот он как раз и женился на Зигрит. А батюшка - Искусник и я, стало быть, Искусник тоже. Ма Эсти бы и не против спуститься стратой ниже, да положение не пускает.
   - Что, дворянская гордыня?
   - Снова не понимаешь. Она ведь кто? Только не думай, что я тебе, как это... Заливаю, вот.
   Вздохнул:
   - Одна из опекунш Кьяртана Моргэйнсона. Собственно, королева-мать.
   - Погоди. Ты и молодой король - братья?
   - Сводные. Такой совершеннейший пустяк, что впору жениться. Ни капли единой крови. Генов то есть.
   Помолчал.
   - Они, Ма Эстрелья и мой Брендан, по всем статьям тайные любовники. Для меня это ничего не значит. Всякий раз, когда мою шалопутную матушку приносит у нас похозяйничать, мы празднуем воссоединение семьи. Кроме них двоих, у меня никого нет. Разве вот орденские братья...
   - Ты монах?
   - Ну, я ведь дал вроде понять, что студент-недоучка. Это без году неделя клирик.
   Снова скользнуло нечто - полуправда-полуложь, ощутила Галина. И это при том, что в самом поразительном Барб искренен до безумия. Насчёт своих родителей не лгут - разве что заблуждаются. Поди разбери...
   - В общем, давайте-ка полог в стороне натягивать, - скомандовал музыкант. - Клиенты у батюшки не переводятся. Нет, вы с Орихалхо вполне можете остаться и поглядеть на её бедняцкое величество.
   - Смеёшься?
   - Нисколько. И ни один не смеётся. Не потому что, как в Рутене говорят, трепливый язык могут вместе с головой отрезать. Во-первых, она хоть и взята из лаборанток, то же конверсок, и даже именной обруч на руке носила, но обучена была как преемница самой Бельгарды, основательницы ордена. То бишь по неописуемой природе своей стояла вне и даже выше страт. А во-вторых - вот вы на неё с Орри вблизи посмотрите. Как бы не прибыла уже - шум на поляне поднялся.
   Тут как раз явился Орихалхо. сказал:
   - Велено бивак разбивать. Явно ведь понадобится.
   - Вы не проговоритесь? Не покажете виду?
   Орихалхо с Галиной переглянулись:
   - Без Барби - нет проблем, - сказала она. Между прочим, едва ли не впервые переврав имя. Вырвалось вдруг из подсознания.
   Тент натянули - дело привычное. Наладили скосы, как от ветра или снега - вышла почти что палатка.
   - Я и в самом деле подремлю, - сказал Барбе. - Завтра по делам с раннего утра отправлюсь.
   - Каким? - спросила Галина.
   - Своим собственным, - улыбнулся, легонько щёлкнул по носу. - Не забывай, я хоть фильяр и кузнецов сын, а сам себе хозяин.
   Вежливо так, но отбрил.
   - А мама как?
   - Повидались. Я на такое счастье не рассчитывал. О твоём нефрите посоветовался - ради того и потянул вас всех к отцу.
   Забрался в полог, закрыл все продухи - и, кажется, сразу лёг на тощую подстилку.
   А на вырубке уже было полно конного народу, посреди вьюном вертелась бледно-золотая кобылка, со всадницей в громоздком дамском седле. Суетились Брендан с Эстрельей, пытаясь удержать за повод или схватить под уздцы.
   - Сама, сама, - доносилось сверху. - Только руку, мэс,.. Руку подставь.
   Кобылку, наконец, переняли в несколько рук, юная всадница уместила ножку на Брановой ладони, ухватила его за шею, скользнула наземь.
   - Ой, вот игрунья-то! Застоялась. Надо было нам раньше вырваться.
   - Это в тягости-то? - строго прикрикнула Эстрелья.
   - Так она в прохолосте. Мне и вообще аж месяц до конца. Фрейр и Фрейя да Бельгард с Бельгардой у вас имеются, теперь на подходе Таласси и Талассо. Как решите парочку назвать, так и будет. Чёрт, штампую королят, будто станок на монетном дворе!
   - Дело верное, говоришь?
   - Да когда ж я вас, матушка свекровь, подводила!
   Молодая женщина в тонком сукне и сапожках, с женским чепцом на белокурых волосах, оглянулась вокруг - и увидела:
   - О, у вас уже гости. Морской народ - привет, Орихалхо, давно ли из Лутении? Кто это с тобой?
   - Я Галина бан-Алекси, прирождённая рутенка, - девушка поклонилась, изо всех сил, стараясь не хватить лишку. Низкопоклонства не любили и в Готии.
   - А я - Кьяртанова Зигрит, урождённая Робашик, - королева со смешком вернула реверанс. - Ты извини, пузо гнуться не даёт.
   Живот у неё в самом деле поднялся до самого носа, веснушчатого и очень целеустремлённого.
   - Так ты та сэнья Гали, которая поёт? В дуэте с Орихалхо?
   Слишком непринуждённо, слишком без задней мысли это прозвучало. Насчёт дуэта.
   - Как умею, так и пою. Если инструмент имеется.
   - Рутенское? Духовное, верно? Отыщем тебе что-нибудь струнное, никаких проблем. А Инес или Хуана Креста ты можешь? И Песню песней? Не смущайся. Мне насчёт тебя монахини с голубем послали. Я ведь сама из них. Не общаемся духовно, так дружим. Вот Саэтана тоже оттуда. Из головной обители. Вот ведь...!
   Кобылка вырвалась повод у нарядного кавалера, затанцевала с опасностью для ног. Орихалхо подцепил под уздцы, встряхнул.
   - Вот сила. Орри, не хочешь стать моей телесной охраной? Да нет, чисто по Платону. Ой, платонически, ага. От тебя сэнье Гали куда больше проку, чем мне от моего чичисбео. Он, знаешь ли, твой соотечественник. Михаил, так? Потешный очень. Но так: ни слуга, ни забавник. Только ходит по пятам - я ведь берегу чрево для одного мужа.
   Галина с трудом продиралась сквозь путаницу фривольно-шутливых иносказаний. Всё же - хорошая она, эта хитрунья. Аромат чистоты. В таком трудно ошибиться.
   - Знаешь что? Тебе ведь всё равно куда ехать. Вот сегодня я при деле - почтенный мэс Бран меня развлекает. Говорят, мальчишке ещё до рождения надо подобрать клинок, чтобы в колыбели за него схватился, ну, за ножны, конечно. Примета, что истым мужем станет. А вот завтра...
   Зигрит сделала многозначительную паузу.
   - Завтра поедем со мной в Ромалин? Пожалуйста! Держу пари, и твоё чудо морское там вовсю развернётся.
   Орихалхо кивнул. Прошептал:
   - Как сэнии угодно.
   На том и порешили.
   
   Когда Галина с Орри влезли в полог, Барбе ещё не спал. Выслушал обоих и ответил:
   - Не могу вам ничего советовать. Моё дело если не сторона, то почти сторона. Но вот знаете, что я нашёл в книжке сэньи и запомнил? Это о моих милых. Послушайте - заснуть будет легче.
   И раньше, чем получил согласие, начал:
   "Лет тридцать из Вуали вышел корабль. Очень похожий на скорлупы ба-нэсхин, но гораздо больше. Те же мощные дубовые планширы поперек корпуса, тот же ясеневый шпангоут, похожий на китовые рёбра, и кожи так же плотно сшиты корабельной иглой, до черноты проварены в дубовой коре и смазаны жиром - того требует едкая солёная вода. Парус на ясеневой мачте из шкур того же непонятного зверя, а вёсел нет, одни уключины. Потрепало, видать, и корабль, и его людей. Всего двоих прибило к готийскому берегу волнами, и были то мужчина и женщина. Он светловолосый, почти седой, и темноглазый - почти как уроженец Вестфольда. А она - чёрные косы, синие-пресиние колдовские глаза и к тому же беременна.
   Пришли они со стороны островов, этого уже хватало, чтобы счесть их дружками желтомордиков: так простые готийцы дразнили в те времена Морскую Кровь. Да и вестфольдцев здесь не особо жаловали. Подобное и сейчас чувствуется, а тогда этим прямо-таки разило на всё побережье.    По счастью, чужаков первое время не трогали, а попозже и пользу в них нашли - человек этот оказался хорошим мастером по железу. Жил он с самого начала и до конца этой истории под своей перевернутой кверху днищем каррой - так называлось его судно. Да и местной речью он овладел в считанные месяцы.
      Для кузни соорудил он хижину из больших камней, а в карре проделал отверстие в стене, для двери, и еще одно, для очажного дыма. Она у него тоже на камень была поставлена, чтобы повыше было.    Так и жил наш странник. Чинил утварь, лошадей ковал, брался за всякую простую работу. Кухарил понемногу. А жена только и делала, что грелась у костра или на солнце и пела песни.
      Да, звали его Брендан, иначе Бран, а ее Альбе. Странные для крестьянского слуха имена, верно?
   С ним одним и то еле мирились, а тут ещё ведьма брюхатая в доме. И вот когда пришла ее пора, не мог он никого из местных баб дозваться, чтобы ей помогли. Уже двое суток длились роды, так что сил у матери совсем не стало.
   И вот посреди зимней вьюжной ночи стучит некто в дверной косяк: сама-то дверь была кожаная, как и вся хижина. Кузнец открыл - и увидел девицу лет пятнадцати от силы. Собой не так уж приглядна, а одета исовсем просто: темно-красное всё. Холщовая сума у ней через плечо.    Говорит:
      - Я к тебе со своей незадачей пришла, а тут у тебя твоя собственная. Ну-ка, подвинься. И воды мне побольше нагрей - самый чистый снег от порога возьми и на очаге растопи!
     Поглядела девица на роженицу пристально и говорит:
      - Выбирай теперь. Или оба умрут, и мать, и дитя, или один сын у тебя останется. Считай, оба мёртвые они.
      - Делай что знаешь, - говорит Бран. - Ни в чём тебя не упрекну.
      Достаёт лекарка самозваная из сумки склянку и нож....
   Словом, напоила она ещё живую Альбе сонной водой и вырезала сомлевшего ребёнка из её чрева. А потом стала окунать дитя то в горячую воду, то прямо в талый снег. Ожил младенец и так-то шибко закричал!
      - Нет у него матери, не будет и чем кормиться, - говорит Бран.    Альбе-то во сне, на неё наведенном, скончалась.
      - Я тебе сюда молочную козу за рога притащу, - говорит девушка. - Неужели так мало тебе платят, что и на такое не хватит?
      - Сколько ни есть, всё на похороны уйдет, - отвечает он.
      - Пустое, - отвечает она. - Сам ведь знаешь. Делай что должно, а прочее к нему приложится.
   И ведь в самом деле - говорится, что никого им не пришлось хоронить, будто растаяло тело пришелицы в дальнем тумане, что её вытолкнул из себя, и в морской пене, которая породила.
      - Всё равно, - отвечает Бран, - медь из моих рук как река течет, а серебро частыми каплями сочится.
      Тогда говорит девица:
      - Будут у тебя верные деньги, если мою беду своими руками разведёшь.    - Какую такую беду?
      - Нужен мне меч, какие в твоих родимых краях делают, а мне в здешних - не хотят и более того не умеют. Чтобы прямой клинок был мне по грудь, а рукоять длиной в обе моих ладони, ни больше, ни меньше. И яблоко на конце рукояти - такого же веса, как сам клинок. И чтобы не ржавел он, не тупился и лёгок был в моих руках, точно дуновение ветра.
   - Зачем тебе это? - спрашивает Бран. - Ты ведь не воин.
   О том, что не отковать ему такое оружие, кузнец даже не заикнулся. Ведал заранее, что сумеет.
      - Да, - говорит она. - Я не солдат, а лекарь. Но такой, что не от одних хворей лечит, а от самой жизни.
     - Быть того не может, - говорит Брендан.
      - Уж как-нибудь поверь, - смеётся девица. - Так сделаешь? Сколько скажешь - столько и заплачу. Что решишь - то и дам тебе.
      - Уговор, - Бран ей отвечает. - Только не насчёт этого клинка, но насчёт второго, если он тебе занадобится. Пока-то одним золотом или серебром с тебя возьму - знаю, что этого звону ты припасла ровно столько, сколько потребуется.
      И по рукам ударили.
      Вот минует месяц - нет меча. А девица всё ходит к мастеру, мастерово дитя обихаживает. Ладный сынок у кузнеца растёт. Весёлый, смышленый да здоровенький. Проходит другой - опять дело не сладилось. Говорит она:
      - Чего недостает тебе, кузнец? Железо имеется, огонь в печи жаркий, молот тяжел, наковальня широка, руки твои сильны.
      - Три вещи нужны, чтобы отковать такой меч, какой ты хочешь, - говорит Брендан. - Три священных влаги: материнское молоко, отцово семя и кровь будущего владельца, чтобы все их в один узел связать.    - Кровь я тебе дам. Что до семени твоего - не стоит и спрашивать. Но молоко - как его взять у мёртвой и похороненной?
      - Когда кормила Альбе других наших детей в Счастливых Землях, - отвечает кузнец, - изобильна была она молоком, вот и отлил я сущую малость в серебряную флягу. Не прогоркло оно за время скитаний и не свернулось, а до сей поры оставалось свежим. Уж о нём-то не беспокойся. Но за это всё будешь передо мной в долгу вдвое большем.
     Надрезала девица себе кровяную жилу над сосудом, влил в него Брендан молоко из серебряной фляги и прочее, что положено, сотворил. И в первый расплав добавил.
      Долго после того работал Бран, но отковал меч такой, как надо, и вручил девице. А потом говорит:
      - Сделать тебе ещё и ножны к нему?
      - Не стоит, - отвечает она. - Таким мечам не из кожи и дерева, из живой плоти ножны творят.
      Завернула клинок в свою накидку и унесла.
      С той поры славен сделался Бран: добрые оружейники везде в почёте. И богат, и уважаем: слово к слову, монета к монете прибавлялись. Сын тоже был ему в радость - любую речь прямо с губ схватывал, любое тонкое ремесло прямо в руки ему шло. И учителя его добрые учили, но более сам Бран, что не только в железном деле понимал, но и цветные камни умел верно поставить, и на арфе сыграть, и слагать новые, и петь древние сказания, в которых излагал и предсказывал судьбы людские.
      Вот ещё через двадцать лет снова приходит к нему та женщина: не состарилась вовсе, но расцвела необычайно и одета сплошь в меха и парчу.
      - Нужен мне другой клинок, - говорит Брану. - Теперь я знатная дама, да такая, что не только женщины, но и сильные мужи ходят под моей рукой. И на поединках приходится по временам сражаться - честь свою защищать. Хочу спату о четырёх гранях и в два моих пальца шириной, стройную и гибкую, как молодой древесный ствол, смертоносную, будто жало, и чтобы чашка у рукояти вмещала семь унций красного вина. А молоко для колдовства у меня в грудях своё.
     - Скую я тебе такой меч, - говорит кузнец. - Только не забыла ли ты давешний уговор?
      - Помню, - отвечает женщина. - Работа моя - заставлять других платить их долги вплоть до наипоследнего, так как же я сама свои позабуду? А вот что тебе надобно за прошлое и за будущее - говори немедля.
      И снова говорит ей Бран:
      - Ножны для меча у тебя свои найдутся или опять взаймы возьмёшь?
      - Свои собственные, - отвечает.
     Сбросила тут же, у широкой наковальни, свой драгоценный наряд, легла на неё навзничь и приняла живой Бранов клинок в свои ножны.
     С тех пор стали они с Браном жить как муж и жена. Двоих прекрасных сынов порознь холить.
   А меч тот, говорят, и доныне куётся..."
   
   - Гали, - спрашивает Барбе. - Это ведь я про нас всех сочинил. Отец потом перебрался поближе к матушке - вот сюда. Вместе с домом из копчёных шкур.
   - М-м.
   - Барбе, - спрашивает Орихалхо вместо неё. - Но ведь и верно есть такая новелла в сборнике сказаний. Только там и про третий клинок говорилось - толщиной в палец.
   - А стальной палец ещё и спрятан в щегольскую тросточку? Верно. Это предсказание, так я думаю. Для матери, для меня, может статься, и для самого короля Все-Вертдомского. Постой, да ты совсем спишь. Слышала, наверное, что самые лучшие легенды простирают себя в будущее?
   
АВАНТЮРА ШЕСТАЯ
   
   Галина открыла глаза и потянулась с чувством, что поясницу, то знобкое местечко, в котором вроде бы поселяется прострел, отняло напрочь. Лет с пятнадцати она, едва ли не потихоньку от себя, утягивала спину шерстяным шарфиком, чтобы под одеялом не просквозило. А тут словно пол-литра анестезии в задницу вкололи.
   - Вот тебе и природа, - пробормотала она. - Так-то жить в палатке туристом. Костёр надо было разжечь. На прогретой земле, ага.
   Однако стоило девушке выбраться на волю из полога, как все неприятности исчезли. Вместе с моими мужчинами, добавила она про себя. Ну, Барбе смылся по-английски, тихо и со всем имуществом - ни одеял, ни лошади, ни шляпы, ни одной из перемётных сумок. В Ромалин поскакал, наверное. Любопытно, что там за дела у него - впрочем, не так чтобы очень. Орихалко возился, седлал Сардера и Мартико, перекладывал и вьючил их с Галиной имущество, снятое певцом с Данки вместе с кожаным футляром. Помахал ей рукой:
   - Завтрак и тёплая вода для сэнии готовы. Их дамские величества уже почти собрались в путь и нас торопят.
   "Удивительно было бы, чтоб не торопили, - подумала она. - Эта юная королева какая-то взбалмошная, право. Для того к кузнецу в гости заскочила, чтобы переночевать, неведомой мне экзотикой полюбоваться - или у ней со старшей королевой отношения несколько напряжённые? Следит и ревнует, например?"
   Галина второпях ополоснулась (без чистюли Барби можно было не усердствовать), проглотила овсянку с... со свёкольными хрустиками, кажется, и стала переодеваться из ночного. Орри заранее выложил наружу то, что купил ей совсем недавно: просторные штаны из карего драдедама, посаженные на высокий корсаж, жакет из бежевой лайки с "пробивной" вышивкой и под ним, распахнутым, - тончайшая блуза из шёлкового батиста. В самый раз для акторши, гальярши, ну кого она там намерена изобразить. Вот разве что кинжал за пазухой выбивается из стиля. И к холке особо наклоняться не даёт - конец плоских ножен заткнут за пояс, не дай Бог что с ними случится, думала Галина, типа распахнутся - будет со мной то же, что с тем спартанским мальчишкой. Ну, который лисёнка украл.
   Вообще-то кто и как их с Орри подставил (ну, представил, если вежливей), а про Барбе ни слова? Как - тоже, наверное, с голубиной почтой. Кто - вопрос поинтересней. Если монахи и монахини...
   - Орихалхо, в Верте церковь отделена от государства?
   Он поднял лицо от конской подпруги, удивился:
   - Почему сэнья спрашивает?
   - Могут клирики говорить о своих делах, не посвящая в них местную полицию и государство? Понимаешь?
   - Конечно. Ты про что?
   - Юная королева знает про двух певцов похуже качеством, но не про Барбе. А ведь он был нашим заводилой. Тот, кто дал нам рекламу, оставил его в стороне.
   Он ведь в разных стенах побывал, сообразила она. Не только у клириков. Вот ведь...!
   И тотчас же сама сообразила, что к чему.
   - Орри, мы втроём выступили только в одном месте. И то дуэт был не наш с тобой.
   "Певческий, я разумею".
   - Ты хороший следователь, - отметил он равнодушно. - Прибавь ещё, что бельгардинки между собой дружат и тесно общаются. Но также не прочь связаться с другими сообществами. Менее сильными.
   - Он - такой связной? Орри...
   - Не знаю. Нам пора.
   Сел в седло и подвёл ей Сардера.
   Королевский поезд растянулся по узкой дороге, идущей среди богатых нив и пажитей. Впереди ехала старшая из королев на могучем жеребце: мужское седло, казакин, шаровары, сапоги, изящные руки - в охотничьих перчатках с крагами. Несмотря на грубую оболочку, Марион-Эстрелья выглядела на диво холёной, будто не размахивала недавно молотом в чумазой кузне. Сразу за ней - королева молодая, с правого плеча - рутенский любезник, с левого (большая честь) - девица-рутенка. Галина удивлялась тому, что для неё самой иноземство обозначало некое повышение в статусе, для Михаила - понижение. Нарядный молодец в дорогом кармазинном джерке, с холёной бородкой и, по мнению Галины, очень свойский в обращении играл при дворе роль чуть ли не шута, но никак не умел сам того заметить.
   Сама же Зигрит болтала так неистощимо, будто вот прямо накануне вырвалась с необитаемого острова. Где занималась по преимуществу скотоводством и агрикультурой.
   - Тебе, Гали, хорошо гарцевать и конь у тебя первоклассный. А мне незадача - не сметь на жеребце ноги раздвигать: ношу берегу пуще себя самой. А ведь в нашем сестринстве главная была моя забота - кровных лошадей заезживать на продажу и для матери-аббатисы, самой Бельгарды. Вон, видишь, поля какие? Это бельгардов, немногим хуже, чем у моих сестёр. Поливные, на сено, там внизу канавки прокопаны. Кони у них даже лучше наших, вот за племенными быками и тёлками молочной породы посылают к нам. Редко к ассизцам: ассизцы - орден созерцательный и врачевательный, им не то что скот, им даже пахучие травки не очень удаются. Для лекарских нужд берут у нас.
   - Ваше величество по-прежнему считает себя монашкой?
   - Плюнь и разотри, Галья. Я Зигрит, Зигри, только, пожалуйста, в хоромах от такого воздержись. Неверно поймут. А насчёт вопроса - да кто я ещё? Муж годен для приплода и для изящных бесед. Остальные - только чтобы языком меня тиранить. Вот Михаил только и болтает, что о своём Рутене - да такое чувство, что они себе корм с другой планеты завозят. Ага, с Марса.
   Михаил только отмахнулся от реплики:
   - Высокая госпожа, у богатых стран нет для того места. А бедные только тем и живы. Продают по всему миру.
   - Не понимаю. У вас что - целые государства крестьян и монахов? Ты мне хвалил города, древние и новые. И битв у вас, наверное, не бывает? Потому что странам-житницам легко взять в оборот страны-города. Скажут так: "если вы попробуете захватить наши поля и скот огненной силой, то не будет ни полей, ни скота, ни даже ягод и дикого зверя, и вам всем настанет голодная смерть".
   - Это не так, Зигрит, - вежливо ввернула Галина.
   - Знаю, что не так. Но отчего же не пофантазировать?
   Королева была явно умнее своих разговоров. И в глубине души пристойнее: проблемы случки, течки, охоты, вязки, выжеребки и опороса обсуждала без купюр, но короля Кьярта, после одной-единственной колкости в его адрес, не трогала. И со своим личным фатом держалась без кокетства.
   - Госпожа, я ведь тоже чужачка. Два года здесь, немало хлебнула..
   - Да, батюшка твой, - кивнула королева. - Жаль его.
   - И всё-таки по сравнению с моей родиной - мир тут у вас и благодать. Будто никаких больших противостояний и не знаете. А кроме вот тебя - об одной войне разговоры в тех же аббатствах.
   Зигрит улыбнулась:
   - Орихалко не говорил тебе?
   Обернулась, повторила:
   - Орри, ведь оружие - твоя любимая тема. Тогда в Готии... Ладно, я ведь помню все твои байки. Том, что великая пагуба дарит людям и самое прекрасное, что только есть у них: скакунов, оружие и того, кто вечно тебя испытывает. Гали, я для тебя, если не по имени, просто "госпожа" , потому что мы обе жёны. Пускай мужчины нас титулуют по-всякому. Есть некие правила, но от их нарушения небо не обвалится.
   - Госпожа королева помнит верно. Главная ценность войны - противник и соперник, - подтвердил Орихалхо.
   - А сражений тут было не счесть, - продолжила Зигрит. - Еще до Морской Войны, где, по счастью, мало кого убили, в Готии свергали королей и Супрему, герцог Олаф Соколиный Камень сражался за овладение престолом, святой Йоханне и скондцам также судьба была сгореть в своей-чужой войне.
   - Вот отчего вы укрепляете свои столицы, высокая госпожа, - вмешался Михаил. - Хорошо бы и сверху, знаешь, ли. А то будет как с теми двойными башнями в Новом Йорке. .
   Губы Зигрит стянулись в тугой узелок:
   - Русский, дразнись, да в меру.
   Хлопнула своего коня ладонью по шее, обогнала, вырвалась вперёд. Сардер за нею, копыто к копыту. Далеко позади загрохотала по булыжнику свита, послышалась ругань королевы Эсте.
   Здесь дорога расширилась, стала почти прямой, по обеим сторонам начались сады, чистые, с аккуратно побеленными стволами. Вишнёвые деревья стояли порожние, яблоневые и грушевые - сплошь в подпорках.
   - Тоже церковные? - спросила Галина.
   - Нет, горожан. Поглубже и вообще парки начнутся с усадьбами. Даже возле вробуржской отвесной скалы таких развелось во множестве. Стены-то хуже обручального колечка давят.
   На руке у неё самой ничего похожего не наблюдалось - разве что небольшой ободок светлого золота с крупной жемчужиной неправильной формы.
   Дальше пошли выстриженные до самой земли газоны, низкие округлые бордюры, аллеи, что сплетали ветви подобием арки. Вдали от проезжей дороги высились коренастые домики и дома - в два-три этажа, не более.
   И вдруг они увидели стену.
   Она в самом деле казалась неуместной - дань прошлому, из которого прорастали гордые готические шпили. Впрочем, ассоциации с готикой снова были данью, которую Галина платила своим Средним Векам. В тяжёлом обводе из камня покоилась роща гигантских кипарисов, резное чудо, дерзкий и весёлый вызов небесам и земному тяготению.
   - Орри, ты ведь про одни ворота говорил, - прошептала Галина сквозь ветер. Сзади её, тем не менее, услышали и поправили:
   - Не одни, а шесть. И все имеют тайный смысл, что много позже обратился в рукотворные вершины.
   - Ой, Орихалхо, ты говоришь куда поэтичнее прежнего, - рассмеялась Зигрит. - Что с тобой сделалось - любовь нашла?
   А так как он не ответил, но, наоборот, погрузился в молчание, Зигрит пояснила:
   - Эти высотки - особая статья. Знакомцы Михаила привезли собой листы с рисунками, а кое-что набросали прямо у нас. В Рутене насаживают готовые этажи на огромный стальной штырь. Или прямо на нём собирают, поднимаясь по ним, как по лестнице. Это неудачное решение, но если металл оживлять и не брать в расчёт летунов, получится очень крепко.
   - В кого не верят, тот верит в вас сам, - пробурчал русский.
   - Но мало того, - невозмутимо продолжала Зигрит. - Рутенцы придают своим домам то же строение, что природа - жуку. У него мышцы приделаны в панцирю вместо скелета. Если сначала устроить коробку из монолита каменной пыли...
   - Цемент в форме, вот именно... - снова прилез Михаил.
   -...вместе с опорной стеной и перекрытиями, а потом прицепить к ней всё остальное, будет прочно.
   Это было всеобъемлющее объяснение, но оно не объясняло красоты.
   Когда малый королевский кортеж остановился у Южных Ворот и после недолгих переговоров проник внутрь - никаких кликов и фанфар! - башни исчезли. Остались узкие, вонючие улочки - на ту же пару лошадиных задниц, что и обычная дорога, но потемнее и поуже в плечах. "Слава Господу, хоть не нависает ничего сверху, - подумала Галина. - Дышать не препятствует".
   Кавалькада прошла по окраинам и оказалась на площади. Нет, то была явно центральная улица: предыдущие закоулки, по-видимому, ставили целью запутать неприятеля и поставить его под удар помойных ваз и горшков с цветами. Здесь были дома повыше, на удивление Галины - с небольшими палисадниками, засеянными травой, - будто продолжение входного коврика.
   - Посольства, - объясняла королева. - Купеческие и монастырские подворья. Тут и остатки недобитой Супремы свили своё гнездо: мой Кьяр их недолюбливает, но терпит.
   - Дознаватели они, как и прежде первоклассные, эти широкополые. Безумные шляпники, - не очень понятно съязвил Михаил.
   - И вообще под иным стягом выступают, - отрезала Зигрит: снова чуть серьёзнее, чем показалось Галине уместным. Роли, наверное, такие них с чичисбеем - одному устраивать рискованные подколки, другой - учиться понимать верно и отвечать правильно.
   Так беседуя, кортеж неторопливо двигался через столицу. Народ, которого становилось на улицах всё больше, охотно раздвигался, кое-кто приветственно махал рукой или платком. Стражники и Орихалхо держались чуть настороженно, старшая королева давно исчезла из глаз - растворилась в массе. Постепенно Галину оттеснили и от Зигрит, Михаил же давно выскочил вперёд. "Не повод для огорчения", - сказала себе Галина.
   Всё это также казалось ей непривычным. На родине во все времена владыки внушали куда больший пиетет и вовсю пользовались тем благоговейным страхом, который внушали подданным. И охранять их приходилось в полном соответствии с этими чувствами. "Никак не цивилизуюсь на здешний манер, - подумала Галина. - Или не одичаю".
   Здешние проспекты, вначале темноватые, постепенно стали светлеть, будто впереди был источник сияния.
   - Шесть улиц, идущих от ворот к сердцу города - шесть лучей, - неожиданно проговорил Орихалко.
   Тут все они вышли на истинную площадь. Она была широка и представляла собой невысокую платформу с пологими ступенями. Из плато рвались кверху резные водопады светлого камня, вздымая на мощной струе унизанные гроздьями лозы, плоды гранатов и яблок, когтистых грифонов с распростертыми крыльями, смеющегося дракона, лики в ореолах, фигуры людей, сплетенных в любовном соитии.
   Но это были не шпили зданий. Это были - сами здания, сплошь покрытые глубокой резьбой. Если то было нездешнее искусство, то вовсе не современное: древнее, как пагода Шведагон или... Галина судорожно искала сравнений... да. Боро-Будур. Индийские пагоды, на изображения которых она любовалась в путевых дневниках.
   - Приехали. Нравится? - спокойно произнесла молодая королева, оборачиваясь в седле.
   - Тут ты...вы... все живут?
   - Да не волнуйся, Гали. Только в нижнем ярусе и то во время паломничеств. Выше у нас сокровищницы, библиотеки, хранилища картин и прочих редкостей. Кьяр, видишь ли, хочет, чтобы наша третья очередь получилась красивой. Вот и послал меня налюбоваться по самую маковку, чтобы внутри отпечаталось.
   Подбежали прислужники, взяли коней за повод, повели по широкой и пологой аппарели. Затем помогли всадникам и всадницам сойти наземь. Распорядители указывали, где кому разместиться, - вроде бы не одних Галину и Орри подхватило по дороге шествие.
   Внутри нижнего этажа мигом сделался шум.
   - Сэнья Галина! - поманила рукой Зигрит. - Решай, что сначала: кормиться, омываться с дороги или смотреть ваши дамские апартаменты. Вода с едой там имеются, главное пированье ожидается ближе к вечеру.
   - Предпочту разобраться с вещами, ваше молодое величество, - Галина чуть поклонилась, памятуя совет и чтоб ничем не провоцировать королеву.
   - Да, я жду от вас пенья и игры, так что вспомни что-нибудь, будь так ласкова. Не возражай - нам древнего лада не нужно, публики ты не боишься. Инструмент жди, пришлю вместе с игроком.
   - Это приказ?
   - Ай, не говори пустого. Совет. Слишком ты долго была одна. Ото всех отвыкла.
   И удалилась, высоко неся свой живот.
   - Орри, не пойму. Отчего тут все так мало чванятся?
   - Да вообще нисколько. Что дано, как тут говорят, то уж не отнимется и не ущербится. Не нужно раз за разом утверждаться в том, что ты поистине есть. А, не нисколько как у прочих, но мало? Ну, у королевы - мужицкая спесь. Сэнья слышала о такой? Гордится своими корнями.
   Им с Орри досталась комната не хуже и не лучше гостиничной, светлая, чистенькая, только что портреты на стенах, писанные прогорклым маслом, выбивались из общего стиля. Нечто вроде музейного запасника для третьесортных приобретений, решила Галина. Славно. За ширмой имеется нечто вроде таза со сливом и дудочка лейки наверху, у стены - двойные нары с занавеской, под ними хорошенький сосуд для интимных целей. Даже вроде бы вода по трубам течёт со второго этажа.
   Ну и большой светильник с душистым маслом, разумеется.
   Едва ополоснулись по очереди и расправили одежду, как в дверь постучались. Вошёл Михаил. Над его новым платьем червцы потрудились ещё пуще, чем над старым, бородка и кудри были как следует умаслены, а через плечо свисала на широкой атласной ленте самая настоящая гитара. Шестиструнная, хорошей фирмы.
   - Девочки, Зигри говорит, вам аккомпаниатор нужен?
   - Спасибо, моя сэнья пока еще не выбрала, что будет петь, - ответил Орри.
   - А вы как, Галина Алексеевна?
   Она покачала головой:
   - Времени совсем ведь нет. Я рада, но вам, Михаил, и так и эдак подбирать придётся.
   - Вот этому и поучимся, а то надоело лелеять самое главное чрево в стране. Разнообразие - великая штука! Так что мой инструмент к вашим услугам. Что исполняем?
   - Я ничего не знаю наизусть, и то пустяки какие-то.
   Галина стала торопливо рыться в одной из сумок. Две книжки - как давно она в них не заглядывала!
   - Вот "Романсы о дамах и кавалерах", собрал или сочинил Арман Шпинель Фрайбуржец.
   - А, слыхали-слыхали! Весёлое дело. Он ведь неподалёку от нас родился, а под конец жизни стал скондским амиром. Говорят, даже Амиром Амиров, вроде короля тамошнего. Там даже и лады бывают написаны, только такими крючками вместо нормальных букв.
   - Мне приходилось слышать. Давай попробуем?
   Она открыла текст почти наудачу. "Как гадание по Библии", - усмехнулась про себя. Михали присел на колено, выставил гитару вперёд грифом.
   - Если это?
   
Ночь носит властный плащ, расшитый серебром,
В прозрачной темноте я двигаюсь как тень;
О бархат тишины, наполнившей мой дом!
К её брегам спешит на склоне дня олень

Пить молоко любви из кубка лунных чар,
Омыть свои глаза, что марой день обжёг.
Когда помилует нас солнечный угар,
Войдём мы в Прорицателей Чертог.

Луна, ты светоч тех, кто не снисходит в сон,
Червонец мысли разменяв на горсть монет:
В их блеске ведь извечный пламень отражён
Глубин, которым наяву прозванья нет.
   Михаил глуховато бренчал по струнам, пробуя мелодию. Где-то на середине к ним подстроился Орихалхо, искусно переплетая второй голос с первым, но рутенец воспротивился:
   - Не пойму, кому вторить. Сами себя голосом и словами ублажаете.
   Но всё-таки они закончили, на здешний манер понизив и приглушив тон в самом конце.
   - А ещё не попробуете, френдки? - спросил Михаил. - Вот-вот ритм поймаю. Сложный он.
   - Вот попроще, - согласился Орри. - Сэнья, ты слышала?
   
- Ты, чья родина - сон, приходи наяву,
Невесомой стопой пригибая траву,
Пролетая сквозь мрак, превращаясь во свет...
Ты, которой во времени нет, -
   
   Пропел и сказал:
   - Если не знаешь, подтяни потихоньку. Голосом играть не нужно.
- Как клинок в тёмных ножнах сиянье твоё,
И встаешь ты, пронзая собой бытиё -
И мой разум рассечен тобой пополам:
Я безумье мое, словно выкуп, отдам
За покров из твоих златотканых одежд,
Что собой отделяет глупцов от невежд;
И горит, словно рана, осколок луча
Там, где хмурую ночь облекает парча.
   - Да знаю, знаю, - вырвалось из Галины во время паузы. - Однажды слышала. Это вроде суфийского, верно?
   - Верно. А теперь попробуй идти голосом поверх моего.
   Михаил не издавал ни звука, но это им не мешало нисколько - оба их голоса находили опору друг в друге.
- Твоя тьма точно бархат, твой свет как шелка,
Что скользят, извиваясь, по кромке клинка.
Коль умру от него - ты меня оживи:
Лишь отпетый глупец не боится любви!
   Здесь, по всем певческим правилам, необходимо было, наоборот, поднять последнюю ноту - две параллельных ноты - как можно выше и держать.
     - Лихо! - выразился Михаил. - Ну, бог вам в помощь, а я такого витийства не выдержу. Мне бы родное, россиянское.
   - Так я и его знаю, - сказала Галина. - Вот память! Не помнила, оказывается, даже сам факт того, что помню. Ну, неуклюже, но вы поняли?
   Помедлила, собираясь.
   - Только это не для такого времени года. Начало весны.
   Самое начало марта. Женский день. Мама.
- Падает лепкий снег, все рубцует следы,
Как лепестки живой весенней метели.
Мне с тобой говорить - что звезде до звезды
И словно марту дозваться апреля.

Солнце яблочный свет пролило через мглу,
Это месяца блеск нам вряд ли заменит.
В день паденья комет танцевать на балу -
Что разбрызгивать вширь искры знамений.

Россыпи зимних астр тают в земной крови,
Хрупает под ногой лёд леденцами.
Нам не след рифмовать огонь нашей любви,
Ни развернуть над миром рыжее знамя.
   - Ну, круто! - захлопал в ладони Михаил. - Это ж феминистский гимнец, правда. Так два года назад в Рутене считалось. Я ведь позже тебя с твоим отцом сюда проник.
   - А что - феминистское плохо?
   - Вот не говорил такого. Только на исторической родине такой накат пошёл, будет тебе Галочка, известно. Скоро волками будут вашу сестру фемину травить. Или как волков. Нео-лепра, Белая Хворь и в самом деле женская болезнь. В том смысле, что гемофилия - мужская. То есть кровоточивость переносят женщины, а новую проказу - мужчины. На своём конце.
   - Пожалуйста, не говори грубости при моей сэнье, - очень спокойным тоном сказал Орихалхо.
   - Вижу, что твоя, - и чего? Я же мужик и толкую по-мужски прямо. В общем, если запретить нам с ними сношаться, то поредевшее человечество и вообще вымрет. Потому и наступили так на баб, которые гнушаются мужиков. Кой прок нашей планете в том, что они друг друга благотворят, ведь так все жёнки друг друга перепортят, нам не останется.
   - Логика, - проговорила Галина. - Может, нас посадить за стальную решётку или хрустальное стекло? А выдавать строго по списку?
   - Что ты так корёжишься, детка, - ответил рутенец. - Здесь, что ли, тебе чистым мёдом намазано? Неужели неохота наших родных песен поучить?
   - Сэнья, - предупредил Орихалхо. - если Михаэль так просто будет говорить о значительных вещах, мне лучше не знать. Не для моих ушей.
   И сделал еле заметный жест: коснулся средним пальцем кончика ушной раковины, века и губ. "Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу".
   Наполовину забытый знак, которым не владели рутенцы из отцова окружения. Зато использовали все остальные - вплоть до хозяйки их гостиницы. Галина была приметчива, да и выделяли её особо - не кичилась, не гребла к себе. Ну и - тут она сама себе не рисковала признаться - некто высокий имел на неё свои виды.
   "За горами, за долами бесы мечут в небо пламя". Вулканы. Скондцы. Асасины.
   "Орри из них? Изувер? Фанатик?"
   Это было смутно. Это имело на удивление привлекательный запах.
   Галине понадобилось не более минуты, чтобы решиться отпустить события.
   - Иди, если хочешь, Орри.
   Когда за ним закрылась дверь, сразу задала вопрос:
   - Михаил, такая гитара большая. А мы с папой даже узелка не собрали - здешние купцы нам на месте приготовили.
   - Верно, умница. Она из России. Уметь надо. Ты вот не знаешь, что вертская высокая кровь взад-вперёд легко юзает, одни мы не умеем? Вот и можно вежливенько попросить. Услуга за услугу.
   - Какую? - спросила Галина тихим голосом.
   - Скажу - будешь слушать?
   Это было уже вертдомским словесным оборотом: если выдам тайну, тебя она обяжет.
   - Буду.
   - Здесь водятся ведьмы. Не смейся - самые настоящие. Про одну из их королевского триумвирата слыхала? Эстрелья, Библис, Стелламарис.
   - Королева-мать Кьяртана, королева-вдова его деда Ортоса, почётная нянька. Знаю.
   - Первая - палачиха. Нет, правда. Из этого рода. Вторая - шлюха - главная из дочерей Энунны, или Геоны там Эрешки... Священная проститутка. И третья - ведьма-оборотень. Не верь, если хочешь, но я сам видел, что она оборачивалась мечом и головы рубила.
   - Не слишком ли у тебя...
   - А вот не слишком. Дикая страна. Так вот что они сотворили чуть ли не на моих глазах. Ты знаешь, что первые близняшки короля Кьяртана - подменыши? Ну, если точно - то одна. Девчонка. Её перебросили за кордон и оттуда приволокли человеческую дочку. Сюда просто по книге Филиппа идут, по тексту. Но прикинь: грудничок ведь читать не умеет!
   - А дальше? Где такое место переброски: в веренице радуг? В море?
   - Напротив. В горах, там, где крепости.
   "Это я ищу. Такого человека, кто знает и может. Его мне послала судьба".
   Но всё-таки, непонятно отчего, Галину одолел род брезгливости. Слегка замутило - вроде бы не в одном животе, в мозгу.
   - Михаил, а если я боюсь? Не захочу? Если ты мне наговорил слишком много?
   "Убьёт".
   Почти бессознательно скрестила руки на груди.
   - Да ты понимаешь, что для меня значит - соотечественница? Родная душа? Несмотря на твою собственную трибадную девку.
   - Не смей. Ты что? Не смей! Да я, чем с тобой, лучше с ручкой от швабры пересплю.
   Потому что Михаил в запале схватил гитару, отбросил - та пронзительно звякнула о пол. Выпрямился и схватил девушку в объятия, поцелуем расплющил губы. Галина выставила было руки, но он уже тянул, животом опрокидывал на нижнюю часть кровати, рвал кофту, брючный пояс, одновременно пытаясь расстегнуть свой гульфик.
   Добился своего. Вслепую заелозил по женщине. На миг отстранился, пробормотал:
   - Чёрт, жёсткое. Корсет носишь, дура?
   Этого ей хватило. По какому-то наитию не стала вытаскивать - ударила правой ладонью в навершье. Завязки лопнули, футляр отлетел, как гнилая скорлупа, каменное яблоко легло поперёк её линии жизни. Остриё жёстко ударило под челюсть и вышло из макушки. Вопль Михаила потонул в алом бульканье.
   И ни звука больше, кроме этого - единственного и поглотившего всё.
   Она даже не видела, когда явился Орихалхо и привёл людей.
   - Прости, - говорил он, оттаскивая грузное тело и пытаясь поднять девушку. - Не думала, что рутен пойдёт на прямое насилие. Поднимайся, ничего себе. Вся окровавлена - он не задел...
   Выходило у него не очень внятно.
   - А и верно говорит Оррихо: совершенная убийца, - едва ли не с похвалой говорил кто-то из присутствующих. - Какой удар, хвала Силе, какой чёткий удар! Можно подумать - её, как тебя, с молодых ногтей натаскивали.
   - Алекси был хороший боец, иным пришлецам не чета, - объясняли дальше. - Знать, по наследству передалось.
   Труп выволокли за ноги вместе с гитарой, лужу вытерли - так ловко и быстро, словно в этом храме учёности и гостеприимства каждый день приходилось убирать за постояльцами.
   - Все хотят свидетельствовать, что имело место покушение на девство? - строго провещал некто безликий, в дорогом камзоле золотисто-бурого оттенка. - Мне нужно пятерых для рутенского торгового подворья и по крайней мере столько же на подворье дознавателей.
   - Первое - с охотой, второе сомнительно, сьёр майордом, - заговорили в толпе на множество голосов.
   - Дознание в пользу, - веско пояснил тот. - Сам возглавлю и то, и это. Гостья юной королевы, не шутка сказать.
   Когда все, кроме них с Орихалхо, ушли, тот потрогал массивный засов:
   - Благо, не сломался от моего рывка. Взлетел кверху.
   "Кто закрывал-то? Я или тот самый? Не помню".
   Опустил железо в петли, поднялся на табурет, отвернул кран:
   - Теперь снимай с себя. Всё. Скорее. Бросай - это надо сжечь. Боги, ты и внутри под платьем вся в крови, словно только что родилась на свет. Становись под струю, я сейчас пущу воду погромче.
   Разделся - и сам туда же. Обнял, притиснул к себе.
   - Орри, что ты путал насчет девственности?
   - Это не ложь. Тебя лишь пронзило, печать же мной не снята.
   - Ради чего ты устроил такой шум?
   - Разные вещи. Будут расспрашивать - без нужды не поминай Барбе. Он примкнул по случаю, исполняет иное начертание.
   - Идёт.
   "Очень уместная просьба".
   - Помни на будущее. Рутен за дела своих людей не в ответе, но и нас не спрашивает. В недавнем деле ты со всех сторон прикрыта.
   - Как-то неловко резать овец.
   - Они не смирные овцы. Сама видела.
   - Орри. Это все твои секреты?
   - Секреты - все. Но мне надо показать тебе, что ты женщина, а всем франзонским старухам - что была до того девой.
   И снова тонкие, сильные руки лепили её тело, пальцы приподнимали влажную распущенную косу, касались затылка, плеч, кончиков грудей, погружались в пупок, теребили волоски, оглаживали бёдра, кругами подвигались ниже...
   - Я не могу.
   - Терпи.
   Морянин вышел из воды, подобрал басселард. Небрежно обтёр о скомканную батистовую тряпку:
   - Погляди, камень зарозовел. Впитал в себя кровь.
   Пододвинулся как мог ближе, взял за плечо:
   - Терпи. Надо. Закрой глаза.
   Рука, сжатая в кулак, скользнула в потаённое место - и уже там выпустила из себя нечто колючее. Мгновенный острый рез. Галина ойкнула.
   - Тс-с. Не больно.
   "Почему ртом не целуется?"
   Хлынуло по бедру, камню, смешиваясь с водой. В опущенную руку девушки вложили нечто, подобное птице, что хочет встрепенуться и улететь. Не расправила крыльев - поникла.
   - Прими семя, оботри им клинок.
   И бережно сложил освящённый нефрит на край мелкого бассейна.
   А потом было ещё раз и ещё. Вольно, беспамятно, слитно, неслиянно, и всё смывала терпеливая вода.
   - Поистине, такое девство, как твоё, Гали, разрушают в бою и не за один приступ.
   - Опытен до чего.
   Когда оба истекли до донца - вытирались попеременно и вроде как его одеждой. Тихо смеялись.
   - Теперь ты будешь верить моим словам, Гали?
   - Буду. Я ведь убиваю? В смысле - тебя тоже? И ты меня.
   Вместо ответа Орихалхо раскрыл один из кофров с вещами. Положил внутрь книгу Армана, вытащил одежду.
   - Нам надо сжечь снятое с себя и переодеться в новое для похорон. Чужаков, которым не нужно прощаться с роднёй, отдают земле не позже, чем через сутки.
   - Как мусульман. Как любого в Сконде, верно?
   Орри влез в небелёные штаны и короткую тунику, подпоясался простым шарфом, взял кривой меч. Никаких бус.
   - Тебе будет лучше в тёмной юбке и чепце, без оружия. Бывает траур тёмный и траур светлый, но в вашей с Михи стране торжествовать над смертью не принято.
   Какое уж там торжество...
   
   Галина думала, что в такие дни время будет течь медленно или скачками, но оно ринулось стрелой - подобно рьяному Сардеру.
   Зашли за ними, кажется, через половину часа, едва оба успели уничтожить опозоренные тряпки, просохнуть и восстановить сбитое дыхание. На самом же деле - часов в одиннадцать следующего утра. Тот самый неопределённого вида распорядитель и с ним двое чином поменьше.
   Пока они трое шли по коридорам, к ним присоединялись люди - ещё и ещё. Из дверей узорной башни вытек уже целый ручей и всё удлинялся, прирастал другими потоками, пока голова шествия спускалась с платформы. Уже на улице перед ним вывели открытые носилки на колёсиках, с длинным и узким тюком на них.
   Так они двигались под ярким солнцем через половину города, обращаясь в реку: носилки, Галина под руку с другом, все прочие. Царило молчание, для Галины непонятное: ни плакальщиц, ни духового оркестра, ни даже молитв.
   Остановились неподалёку от ворот: не тех, в которые въезжала королевская свита, других.
   "А ведь никого из них нет. Ни одного знакомого лица. Даже Зигрит не пришла увидеть в последний раз своего шевалье. Впрочем, уж это понятно - зрелище явно не для беременной".
   - Орихалхо, его вынесут за стены? Тут вне стен хоронят или?
   - Смотри, - он стиснул её кисть.
   Внизу отмыкали решётку с небольшого люка. Носилки поставили стоймя. Вверху, над Вратами Надира, зазвенели полуденные колокола. Солнце замерло, прислушиваясь. Сквозь отверстие в массивном и высоком своде ударил луч, коснулся мёртвого тела. Оболочка задымилась: густые дымные струи повалили оттуда, пыхнуло жаром. Через минуту-две появились языки тусклого пламени, пыхнули в лицо. Свёрток коробился, съёживался, обращался в ничто.
   Нет, не в ничто. В чёрную жирную пыль. В прах, что тёк непрерывной струёй вниз, пока не стало на земле и его самого.
   - Огненная смерть, - тихо пояснил морянин. - Не все годны для того, чтобы остаться на лице земли: таких несут к Вратам Зенита или попросту закапывают вне стен.
   Катафалк, слегка покрывшийся копотью, подняли. Компания стала расходиться, отступая от Галины и её спутника всё дальше.
   - Краткий ритуал, сэния Галина, - сказал один из присутствующих. - Как в дни поветрия. Для тех, кто несёт в себе заразу.
   Орихалхо погладил ей запястье, будто успокаивая, отнял руку. Девушка подняла голову от камней под ногами, поглядела внимательно.
   Двое в чёрных туниках и штанах, с покрытыми чёрным головами. Их Галина видела почти всё время, пока шли, только во время траурной церемонии головные уборы были сняты и висели за плечами на ленте.
   Супрема. Нет, Братство Езу. Орден святых дознавателей.
   - Я невиновна в убийстве, - тотчас сказала она.
   - Знаем, - хладнокровно подтвердил один, по-видимому, старший. - Никто не сомневается в вас и не обвиняет ни в чём. У нас иные дела и обязанности.
   - Однако с какой стати вы приветствовали нас именно этой фразой? Разве всё в мире исчерпывается насилием? - продолжил другой.
   - Мы не судим и даже не решаем, - снова заговорил первый. - Мы добываем материал для чужих решений.
   - Слово "чужих" означает всех, кроме нашей коллегии. Начиная с королей и кончая самим человеком, коего вопрошают, - подхватил второй.
   Галина повернула голову.
   Орихалхо исчез.
   "Вот оно что. Тогда он со мной прощался".
   - Если вы пожелаете до нас снизойти, благородная госпожа, - заключил старший, - орденские братья рады были бы узнать ваше мнение по неким весьма значительным проблемам.
   И двинулись по обеим сторонам Галины, словно заключив её в узкие прямые скобки.
   
 АВАНТЮРА СЕДЬМАЯ
   После Галина дивилась сама себе. Будь у неё кинжал, от которого девушку отвлекли нарочно. Или, скорей всего, отвлекло её собственное отвращение. Захлестни Галину та разъедающая сердце волна, что заставила ударить - в первый раз интуитивно, во второй - в полном осознании происходящего. Не одолей её дикая смесь равнодушия к себе и любопытства ко всему остальному.
   Не будь всего этого, она - что? Сказала бы "нет" с самой решительной интонацией? Позвала на помощь? Кинулась в бег, расталкивая локтями толпу? Или, может быть, выхватила басселард (если бы он был) и выставила - в точности так, как видела однажды: уперев рукоять в живот и направив острие под рёбра одного из собеседников?
   Они бы её попросту высмеяли. Даже не пытаясь разоружить. Как высмеяли и не попробовали бы переломить её решение в любом другом случае. Ей уже стало стыдно внутри себя - и больше всего в тот момент она боялась гласного позора.
   Конвой двигался не торопясь, молча и с полнейшим чувством собственного достоинства. Ни один из клириков не пытался дотронуться и до самой мелкой оборки пленницы, не говоря уж о плече или локте.
   Путь их снова лёг по незнакомым местам. "Этак весь Ромалин посмотрю", - подумала девушка.
   И немного погодя: "Загипнотизировали меня, что ли?"
   Последнее не имело под собой никаких оснований. Добрая воля и внушённые воспитанием правила иногда обращаются в сущий капкан.
   Наконец, путники подошли к двухэтажному зданию с малой колокольней, окружённому службами. Службы соединялись паутиной узких тропок, вымощенных осколками тех плит, которыми был облицован фундамент. Посреди ходов росли кусты и деревья, были разбиты клумбы - куда более дикие и непричёсанные в сравнении со столичным стандартом, окружённые буйной травой. Сервет или послушник в короткой ряске, намереваясь выплеснуть рядом с куртиной орешника лохань рыжеватых помоев, уставился на них и оттого едва не обрушил весь заряд на огромного дворняжного кобеля, безмятежно дрыхавшего в солнечном пятне.
   - Сюда, высокая сэнья, - её заставили отвести взгляд.
   Галину провели мимо парадного крыльца и открыли невысокую дверцу, откуда вниз вел десяток плоских ступенек. Дальше тянулся коридор, сильно пахнущий половой тряпкой. По одной стороне были крошечные, в ладонь, роговые оконца, по другой - аккуратные дубовые двери. Один из езуитов подозвал очередного послушника, тот повозился с ключом, громогласно распахнул камеру:
   - Будьте так добреньки здесь подождать.
   "Добреньки...Все и вся взывают к моим лучшим чувствам".
   Внутри было, собственно, не так уж плохо: откидная койка на петлях, на ней свёрнутый в трубку плед - то ли на ноги, то ли под голову, столик размером в табурет, привинченный к полу, табурет размером в ползада - той же системы, что и ложе. В самом духовитом углу - крепкая решётка вроде вентиляционной. На туалет не тянет - реальное отхожее место.
   - Можете прилечь и дать ногам отдохнуть, - сказал старший. - Еду и питьё вам принесут, если желаете, но...
   - Не советуете?
   - Да, в общем. Разве немного сизого монастреля из наших подвалов. Вино чистое, сладкое: развеивает муть в голове, разжижает гуморы, покоит утробу. Так что весьма рекомендую. Впрочем, вас не замедлят вызвать.
   - Благодарю, я и насчёт спиртного как-то не очень.
   - Что же, ваш выбор.
   Ушёл. Галина даже не обратила внимания, заперли за ним дверь или нет. Легла на койку, покрылась клетчатым сукном. И провалилась в совершенную бессознательность.
   Проснулась от того, что на входе загромыхали железом, заскрипели ржавыми дверными петлями. Хорошо смазанные были - это сколько же лет прошло, пока успели заржаветь, подумала она, приподнимаясь.
   - Вас готовы принять, уважаемая.
   То были двое новых членов, с виду попроще. Крепкие парни с непокрытыми головами, в масках из чёрной тряпки по типу Зорро, к поясу у обоих привешены цепочки, коими бряцают.
   Эти уже церемонились поменьше: взяли с обеих сторон за руки и под бока, повели по коридору за угол.
   - Вот, просим сэнию.
   Отворили очередную дверь, завели, поставили посерёдке.
   Снова сюр настиг вплотную, подумала Галина. Мрачновато здесь, скажем так. По виду какой-то дебильный тренировочный зал: с потолка свисают кольца, цепи и канаты, по всем стенам многорядные балетные станки, на полу - старинные гимнастические снаряды, туго обшитые кожей. Как их там - козёл, осёл, конь. Толстенные маты на полу - острова, кругом обведенные протоками. Бороздками, по которым струится грязноватая вода с устоявшимся запахом пота, мочи, кала и прокисшей крови. (Блин. Неуместная чувствительность окультуренной землянки, привыкшей принимать душ дважды на дню.)
   Вода тут имеется, кстати. Дубовая лохань ростом в полчеловека и диаметром как фонтан "Дружба народов" на ВВЦ. Для освещения используются факелы на стенах и жаровня на полу, откуда накатывает зловонная волна гари и копоти.
   Несколько грубых кресел с высокими спинками и подлокотниками довольно странной формы. Широкая скамья, которую только что развернули и вынесли подальше от стены.
   Прямо перед пленницей стол, за ним сидят трое людей в наполовину мирском, наполовину монашеском одеянии, один держит перо, только что обмакнутое в чернильницу-непроливайку: изготовился писать. Судья, обвинитель и секретарь.
   Грёбаная пыточная камера.
   - Против высокой сэнии Гали, вполне оправданной в том, что касается убийства соплеменника, намерены выдвинуть ещё одно обвинение, - говорит ей тот езуит, что постарше.
   - То есть донести на меня?
   - Можно выразиться и так.
   Галина без особого труда вызволила кисти из захвата обоих стражников, мизинцем подсунула под чепец русую прядь.
   - Могу поинтересоваться, что за криминал за мной числится?
   - Будет числиться, - поправляет младший.
   Голоса едва ли не почтительны, на лицах - снова: почти что любезное выражение.
   - Зайдём с другой стороны. В чём вы хотите, чтобы я призналась?
   Теперь все трое поднимают глаза от расстеленных перед ними бумажных простыней.
   - Вы это узнаете немедля. После того мы можем сходно побеседовать и с вами - опять же если сэнии будет угодно.
   Кивнул. Один из мужиков снова подцепил девушку за локти, поволок за штору, перегораживающую угол от пола до потолка. Усадил на кресло против узкой щели, сноровисто - не успела опомниться - приторочил к спинке и подлокотникам упругой шёлковой лентой. Другой такой, но покороче, замотал рот.
   - Сэния порывиста и своевольна, - объяснил тихо. - Никак нельзя, чтоб она рвалась на сцену и пыталась восклицать. Это мешает следствию. Я попробую объяснить ей непонятное, угадать вопросы.
   "Каков интеллигент от сохи. Или от меча с оралом".
   - Вот. Нас не слышно и не видно снаружи, но вам внутри будет доступно и то, и другое. Такое свойство шкур ба-фарха. О вашем присутствии догадаются, но точно знать и отвлекаться не будут. Ясно? Нет, сэнья может не кивать, только прикрыть веки.
   "Отпускают и снова цапают. Играют на кошкин образ... Чёрт, Галька, да собери мозги в кучку, наконец!"
   Теперь в комнату вошли ещё двое в светлом, один в широкополой шляпе за спиной. Как крылья чёрного ангела в стоячем зеркале.
   "Форма. Чёрт! Здешняя монашеская форма".
   - Кто из вас двоих утверждает свою правду о женщине Гали Рутенке, пребывающей под укором? - спросил судья.
   - Я, - ответил Барбе.
   - Не мэса Орихалхо, что здесь тоже присутствует?
   - Даю отвод. Орихалхо - известная ищейка Готии, доверенное лицо самого Мариньи. Причём настолько самоуверенное, что не даёт себе труда особо скрываться. Конечно, мы с Готией обмениваемся соглядатаями, но все-таки... Братьям нет смысла доверять тому, что исходит от этой персоны.
   Морянин сделал резкий жест, как бы возражая. Но, может быть, то колыхнулся перед ней занавес, туманя видимость.
   - Хорошо, пусть удалится. Мы поговорим с мэсой Орри позднее и более дружески. Брат, тебе известен ритуал утверждения?
   - Безусловно.
   Шёпот в ухо:
   - Вам надо разъяснить, сэ-эниа? Во всех землях Запада простых очевидцев и тем более свидетельствующих в пользу не подвергают испытанию. Сопоставляют данные, предпочитая те, что исходят от лиц с заведомо хорошей репутацией. Но любой свидетель во вред самим фактом своего доноса ставит себя на одну ступень с тем, на кого возводит обвинение.
   - Сейчас? - тем временем спрашивает Барбе, снимая и отбрасывая сомбреро на пол.
   - Разумеется.
   Снова торопливый шёпот:
   - Естественно, так виновный может остаться без порицания, преступник - безнаказанным, но это лишь на первый взгляд. Уж поверьте.
   К сомбреро летит расшитая блуза, тонкие сильные пальцы медлят на завязке шаровар.
   - Я отвернусь к стене, вы разрешаете? При людях неловко.
   "Знает обо мне. Или чувствует".
   Кожа далеко не такая молочно-бледная, как раньше, - успел загореть от привольной лесной жизни.
   За спину Барбе тем временем протягивают кожаный пояс сложного кроя - узким мысом вклинивается в ягодицы, спереди надёжно прикрывает срам.
   Берёт в руки, расправляет, застёгивает ремень на чреслах, поворачивается лицом:
   - Я готов. Ваш человек тоже, мой генерал?
   Тот из провожатых Галины, что снаружи, кивает. Судья - генерал ордена, что ли? По крайней мере, это он отвечает:
   - Твоё право один раз выбрать. Продолжительность?
   - Пока не раскроюсь всецело.
   - В этом нет ничего сверх общего закона. Опустим. Теперь поза: лёжа, стоя, на коленях?
   - На коленях.
   - Даю отвод. Только лёжа. Какое из дозволенных орудий - бич, плеть, розга, трость, хлыст?
   - Трость.
   Судья кивает:
   - Позволяю совершить.
   Шёпот позади Галины:
   - Лежмя - самое безопасное, да и пояс не даст перешибить хребет или там копчик. Не весьма гибкая трость - самое тяжкое, но и самое точное. Когда человек не лжёт или не кривит душой, считается, ему даже не больно.
   "Вот как? Считается?"
   Экзекутор - тот самый второй стражник - вынимает откуда-то гладкую палку длиной с метр, слегка гнёт в руках, хлопает себя по мясистой ладони. Выражает лёгкое недовольство, меняет на другую, потоньше.
   Барбе тем временем собирает волосы в узел, ложится на выдвинутую палачом скамью, потягивается всем телом, как бы расправляя затекшие мышцы, вдевает руки в специальные петли:
   - Спрашивайте, отцы.
   - Сначала для разминки. Имя?
   - Барбе Дарвильи Брендансон.
   Удар. Розоватый след на смугловатой коже.
   - Ремесло?
   - Клирик. Знаток Писаний. Актор.
   Снова удар. По виду никак не более хлёсткий, но Барбе слегка морщится.
   - Смирение тебе не к лицу. Говори полностью.
   - Доверенный лейтенант братства Езу. Эмиссар-мобиль по связям в пределах вод и земель Востока и Запада.
   Удар.
   - Верно. Дальше. Твои руки были полностью развязаны во имя нашего последнего дела?
   - Да.
   Удар. Тонкая алая полоска. Барбе морщится сильней прежнего.
   - Зачем ты защищаешь лутенского сьёра, брат?
   - Он умён и благороден, хотя нас не любит и оттого ставит препоны. Честно предостерёг меня от сомнительных контактов.
   - Так и есть. Но ты их допустил.
   - В пределах дозволенного. Обстоятельства сложились сами собой.
   Удар. Рубец.
   - Лжёшь. Для такого ты слишком искусный солдат.
   Барбе изображает кривоватую усмешку:
   - Вы правы, отцы мои. Не впервые жизненным реалиям плясать под мою флейту. Разумеется, я мог бы весьма легко отвратить рутенку от себя, но того не сделал.
   - Из благодарности, что ненароком спасла тебе жизнь?
   Молчание. Потом отрывистые слова:
   - Да. Нет! Всё моё поганое любопытство.
   Удар. След. Тихий стон.
   - Видишь? Не место каяться. Зачем ты подошёл к ней близко?
   - В самый первый день увидел пятно вроде ведьминского.
   - Сэниа Гали знает о нём и его возможной причине?
   - Полагаю, что да. Вели бить сильнее.
   - Что, до самой души?
   Удар, глухой и, пожалуй, куда менее хлёсткий.
   - Не так спросил. Раздели надвое, мой генерал.
   - Знает ли сэниа о белой метке?
   - Нет. Для такого нужно стать меж двух зеркал, а у неё и одно по сю пору в чехле прячется. Надевая украсы, глядится в солёную воду.
   - Догадывается, чем недужна?
   - Да.
   Удар с замахом.
   - Да, - подтверждает Барбе. - Не допускает эту мысль до себя, однако внутри нет сомнений. Братец позади, ты что, вообразил себя банщиком в хаммаме?
   - Благодарим тебя, лейтенант. Теперь мы уверены, - подаёт реплику сосед генерала. - Нет, не двигайся пока.
   Шёпот за плечом Галины:
   - Не знаю, о чём они говорят и о чём молчат. Но ты ведаешь, сэниа. И учти: кое-что о себе человек не допускает до полного осознания. Видит нутром, а не разумом. Чует телом - не душой. Боится, что его правда о других слишком похожа на клевету. Такому человеку надо помочь.
   - Ты упомянул ещё кой о чём, а на лавке без нужды подтвердил, - продолжает езуит. - Когда ты узнал, что твои друзья и попутчики слюбились?
   - Это их дело.
   - Тогда не нужно было вовсе упоминать... солёную воду.
   - Здесь не допрос, полагаю.
   - Конечно. Видишь, мы запретили тебя ударять.
   - Никто из них не прятался и не лицемерил. И к чему?
   - В самом деле - к чему?
   Барбе поворачивает голову, встречается взглядом с обоими священниками:
   - Я почувствовал некое тяготение с самого начала - и оно росло. Однако сэниа закрывала от себя самое трудное знание о своей любви. И главную опасность. Что смотришь, братец? Бей.
   Снова удар. Вроде бы сильный.
   - О, я был прав насчет неё. Все мы прямо-таки рассыпали намёки, оговаривались через два слова на третье. А наша Гали упорствовала в своём заблуждении. Без сомнения - нарочито. Когда она хочет, ум её буквально взвивается к небесам.
   Удар.
   - Да, ты явно не лжёшь и сведения твои - верны, - сказал второй священник. - Не мучь себя, Барбе. Ты раскрылся - но не прибавил почти ничего к прежнему обвинению. Помоги ему подняться, младший брат.
   - Погодите, - Барбе напрягает всё тело. - Сегодня я был исполнен послушания. Теперь вам слово и мне награда. Где мои тридцать серебряных монет?
   В воздухе каморы повисает молчание, такое же тяжкое, как запахи, сгустившиеся до предела. Наконец, генерал отверзает уста:
   - Ты прямо сейчас нуждаешься в епитимье? Сие дело тайное.
   - Что это за тайное, коли не судьба ему стать явным?
   - Ну что же. Сам себя не щадишь, других не жалеешь - так и мы тебя не лучше.
   Галина рвётся с сиденья, чувствует, что чужие руки толкают назад, закрывают лицо, закупоривают пальцами уши. Успевает поймать слова:
   - Он что, обезумел?
   И веский удар, который пятикратно умножается голосом и эхом.
   - Нусутх, девочка, не беда, девочка, - слышит она через вязкость чужой плоти и своей крови, - он же клирик, тридцатник - дело у нас нередкое. Уж всяко надёжней, чем самому себя кнутом по плечам полосовать.
   
   Наверное, на вот этих самых словах Галина прямиком попадает в тупую нирвану.
   Когда она выходит из обморока, руки и рот её свободны, кресло придвинуто к столу, а в ноздрях царит умеренный ад: смесь чёрного мыла, серных воскурений и туалетной хлорки. Озирается по сторонам: обстановка вся на месте, кроме грязи, зато половина марионеток исчезла. Она, он, генерал.
   - Сволочи, - непроизвольно рвётся из уст. - Падаль.
   - Вполне согласен с сэнией, - отвечает офицер от Супремы. - Хотя мы всего-навсего исполняем чужие желания. Очищаем совесть, позволяем и дальше сохранять достоинство.
   - Что называется, не моё.
   - Ну, главное - вы поняли.
   - Что именно? Про запугивание, шантаж и вашу ошеломительную добродетель?
   - Нет, - отвечает генерал, - То, в чём вы, бесценная моя, грешны.
   - Вот околесица. Ничего путного я не услышала. Разве что - я по всем приметам белая ведьма, но это в Вертдоме не наказуемо.
   - А. Разумеется. Помните из землянской истории, каким свойством должна обладать дьявольская метка?
   - Нечувствительностью к боли. Отсутствием выделений.
   - Это не наводит вас на некие ассоциации?
   - Да, пожалуй. Инквизиторы часто занимались иглоукалыванием недобросовестно. Такие штучки с пружинкой, вроде рутенской иглы для забора крови. Ну, которой в указательный палец тычут.
   - Хотите попробовать? У нас без обмана, ручаюсь.
   - Не соглашусь - заставите?
   Вместо ответа священник отдёргивает еще одну занавесь - в неглубокую нишу вмуровано зеркало в полный рост, где отражаются кольца.
   - Можете зайти и раздеться. Я даже прислужницу могу позвать, если смущаетесь перед нами своей наготы.
   - Как Барбе передо мной?
   - Он насчёт сэнии вообще не понял, - отвечает тот самый... приставленный к её креслу. - Есть она, нет ли. К тому ж лейтенант одних мужчин стыдится.
   Говорится это без малейшего осуждения. "У осла хвост растёт книзу. Испанские колонисты грешат с индианками. Барбе в принципе способен любодействовать только с мужчинами. Я не возмущаюсь, я просто устанавливаю факт".
   Галина сбрасывает с себя всё до нитки - не мои проблемы, если вам двоим не удастся укротить зверя - и выходит. Боком.
   - Теперь становитесь лицом к стене и беритесь за кольца. Они легко подтягиваются книзу.
   Генерал принимает в одну руку зеркало, довольно большое, овальное, в другую - настенный светильник в обрешётке. Отличный факел, почти не колышется от сквозняка.
   Подносит оба предмета к нежной, в мурашках, коже.
   - Ну! Видите?
   Чуть выше талии - россыпь бледных пятен размером с горошину или фасоль. Небольшие, чуть впалые. Витилиго?
   - Сейчас Криспен уколет одно такое. И, будьте добры, не лукавьте насчёт своих ощущений.
   Игла медленно погружается в пятно - нет... Когда монах её вытаскивает, не появляется ни капли жидкости. Ещё раз с тем же результатом. Ещё...
   - Вы можете увидеть правду - или ни один из рутенцев на такое неспособен?
   Девушка поворачивает голову, встречается глазами с обоими.
   - Лепра? Нет. Не верю.
   - Нет. Знаете. Ваш покойный батюшка притащил к нам вялую смерть, от которой не ведают избавления сами рутены. Не ведаю, на что надеялся: разве у Орихалхо о том спросить.
   - Может, на то, что у нас бабы сплошь смирные и феминной заразы не подхватят, - смеётся Криспен. - О мужиках покойник думал, а о морянах и вообще позабыл. А ведь это они на помосте его обступали и принимали последнюю исповедь.
   - Не верю ни во что.
   - Нет, разумеется. Ибо знаете, - священник отвечает практически теми же словами. - Вас передавали из рук в руки, словно дорогую игрушку, непонятный артефакт, заряженную порохом бомбу, в которой не видно запального шнура. Учтиво отказывались принять в многолюдную компанию, стать же отшельницей вы не соглашались сами. Желали без конца странствовать втроём: с нашим Барбе...
   - И с Орри. Нет. К тому же мужчины ведь и у вас не заражаются. Генетика. Человеческий генотип один и тот же.
   - Наследственное вещество то бишь, - соглашается с девушкой генерал. - Ба-нэсхин, по всей видимости, для вас не люди. Даже... Даже любовница.
   - Что-о?
   - Все щадили ваш шифгретор. Ваш катьяд. Вашу нелепую и тупую гордыню, - отвечает священник резко. - И оттого не говорили с вами прямо.
   - Можно притчу, святой отец? - говорит Криспен. - Как-то притащили мои племяшки на двор малого щенка. Нянчатся с ним, Орком назвали - самое кобелиное имя. Где-то через месяц-другой чихать начал, дрожать мелкой дрожью. Испугались ребятки - не чумка ли часом. Поволокли к коновалу. Тот повертел в руках успокоил: ничего такого, другая болячка, вылечим. А потом спрашивает: "Что это вы сучку всё "он" да "он" кликаете? Орком, а не Оркой? Ведь сразу видать, что труслива".
   - Я не боюсь, - Галина облизала враз пересохшие губы. - Ладно - смерть. Вы, наверное, сразу меня убьёте. Сожжёте, да?
   - А что, это мысль, - отвечает священник. - Жаль, на редкость идиотская.
   - Но Орихалхо... Не могу.
   - Женский вариант имени, кстати. Мужчина был бы Орихалхи, - поясняет генерал.
   - Это ведь было нельзя, верно? С одним полом.
   - Без огласки да потихоньку - отчего ж нет? - говорит Криспен. - Это ж не прелюбы сотвори, а чистое милованье. Пошли бы детки - тогда...
   Издеваются?
   - И насчёт проказы никак не могу принять.
   - И насчёт доказательств в полном сомнении, - подтвердил монах.
   Её подталкивают к некоей узкой щели или водовороту. С состраданием, но вполне хладнокровно. И от одного этого - нет, еще и из-за Барбе! От всего этого Галина очертя голову бросается в омут:
   - Так выньте из меня мою нутряную правду, - говорит, стараясь, чтобы не дрожал голос. - И покажите лицом.
   - О. Вы согласны играть на условиях Ордена?
   - Да. Согласна, если иначе никак. Только не заставляйте отвечать на что попало, как Барба.
   - Досужих вопросов мы тут не задаём, уж поверьте, моя госпожа, - кивает генерал. - И ему не задавали.
   А Криспен занавешивает зеркало, поворачивает Галину лицом к нему. К стене. Хорошие руки, надёжные. Говорит:
   - Держись. Жми дерево крепче. Ты храбрая, а таким легко. Генерал, дайте я один поведу.
   И другим голосом, как бы повторяя затверженное:
   - Сейчас я не скрываю лица под маской, чтобы ты не видела меня в любом клирике и мирянине. Тебе не разрешено выбирать по причине малой опытности. Доверяй не мне - себе самой.
   Жёсткая рука оглаживает нагое, дрожащее тело от волос, забранных в пучок, до бёдер. На перегибе спины, вблизи округлостей, приподнимается, делает как бы ступеньку, ветерок. Не возбуждает плотски: холодит, успокаивает. Слегка разминает мышцы.
   - Пояс мне будет?
   - Нет - с ним ты не доверишься как надо.
   Возится недолго, потом спрашивает с резкостью:
   - Твоё имя?
   - Галина Алексеевна Шевардина.
   Удар. Довольно весомый, кстати. Со щекоткой уж никак не спутаешь.
   - Я не таможня и не пограничный контроль. Говори истинное.
  - Галю. Малява. Пуговица.
   Плеть оглаживает спину распущенными концами. Веер. Бархат по бархату.
   - Ты что, удерживаешь руку?
   - Нет. Верь мне. Хотела сюда ехать? За многие радуги?
   - Да.
   Удар, Больно. Жжёт. Что за...
   - Отец хотел. И страшно было оставаться в России.
   Удар. Прошёл спокойно.
   - Не суть важно. Не протокол, поди, пишем. Пошли далее. Доверилась батюшке? Любила?
   - Разные вещи. Да. Да.
   Плеть, кажется, рассекает мясо до костей. Галина еле сдерживает крик.
   - Помни, я не наказываю, а показываю. Любила - восхищалась или любила - страшилась?
   - Второе.
   Точно горячая рука гладит - соединяет края лопнувшей кожи.
   - Крис, погоди. Теперь я спрошу. Это ты у меня условный рефлекс вырабатываешь? За неправильный отзыв - кнут, за верный отзыв - пряник?
   - Не грузи простеца терминами, коих он не понимает, - вполне добродушно укоряет Галину священник. - Нет, наш брат не задумывается над ответами: это пока всё равно. Ты сейчас учишься на пустяках. Криспен, тянуть больше не надо.
   - Галю. Можно так звать?
   Она кивает, не открывая рта.
   - Галю, ты Орихалхо любила?
   - Конечно.
   Жарко, душно - говорят, некоторые краснеют всей кожей. Вот так, как она сейчас.
   - Не боишься признаться?
   - Нет. Неправда - боюсь. Но эта боязнь из тех, что поднимает кверху.
   - Эйфория, - смеются сзади, - Ой, Галю, только не маши от нас крылышками, не надо.
   - Что, уже всё? - спрашивает она.
   Но в ответ прилетает такое, что содрогается вся плоть и тело выгибается, точно лук. Напрягается, тянется вслед за плетью.
   - Не страшишься. Но не думаешь об этом верно. Как рано ты поняла, кто хранитель твоего тела? Он... или она?
   Девушка, словно под внушением гипнотизёра, лихорадочно перебирает факты.
   Имя Орихалхо, произнесенное с нарочито странным акцентом. Недюжинная сила. Манера говорить обиняками, избегать прошедшего, личного времени. Курьёзное телосложение. Да и Барбе с первого же взгляда понял, поддержал игру самолюбий, но изо все сил пытался вразумить обеих.
   - Галю надо немного поторопить?
   Хочется от души выругать садиста, но нечто в интонации...
   - Да, только в самом деле немного. Тихо. Делай ритм. И, ну... не по плечам.
   Орихалхо - живая драгоценность. Как она тогда нагая стояла на берегу, склонив голову, и волосы прикрывали её спереди всю, будто святую Агнессу. Или раньше - в женской тунике и дорогих бусах. Каким голосом напевала. Как дотрагивалась - ни один мужчина так не умеет...
   - Теперь стой. Прошу тебя.
   "Шепчет трава на губах - прощай И иные злые слова. Мы с тобою воздвигнем рай, Как замолкнет молва". Романтическое. Лесбийское.
   - С первого дня увидела. Но мне было всё равно кто. Я всё забыла, - говорит Галина, буквально захлёбываясь словами. - Оба следили, чтобы я не разносила заразу, Орри и Барб. Оба меня лелеяли и скорлупой обводили. Развязывали узлы, что я запутывала. Не боялись моей грязи - щитом становились между мной и другими. Не щадили себя - это я бездумно ими рисковала. Это подлинная правда. А теперь бей изо всей силы, Крис!
   
   ...Всё-таки Криспенова магия, очевидно, напоследок дала сбой - или уж слишком громкий вопль из самой Галины вышел. Типа никак не получилось у обоих расслабиться на последней фразе.
   Очнулась после всего она лёжа на животе и с носом, уткнутым в тугую подушку. В белой комнате были открыты окна, солнце запуталось в летучих занавесках. Оторвала от валика голову - больше ничего не получалось, спину будто могильной плитой придавило. Вокруг стояло две кровати, простеньких, без полога, но с высокими боковинами. Должно быть, чтобы страдник через край не вываливался. Одна постель была пуста, хотя и чуть смята, из другой смотрел знакомый темноволосый затылок.
   - Барб. Барбе, это ты?
   Тело приподнялось на локтях, голова повернулась, заморгала обоими глазами вперемежку:
   - Уф, хорошо, что очнулась, глупая.
   - Кое-кто ещё и похуже дурень.
   - Я полагал, ты меня запрезираешь, что выдал. Предал.
   - Да не успела просто. Очень быстро закрутилось. Мы вообще-то где?
   - В орденском госпитале.
   - Тебе сильно досталось?
   - Поменьше твоего. Или побольше: с нашими фокусниками ни в чём не будешь уверен. Кроме того, что тебе явно достался куда более крутой специалист, чем мне, Крисп этот. Он тебе сделал с потягом - от такого кровь течёт струйками и получаются шрамы, чистые, в нитку. Через год-два о них вообще забудешь, особенно если новые появятся. А мне кожу не вредили, вот и пришлось массаж делать прямо по свежим синякам и шишкам. Боялись, распухнет и загноится. Бывало, знаешь ли, такое в прошлом.
   - Криспен и страховочный пояс на меня не надевал, положась на своё искусство.
   - Мудрёное сооружение. Плётку, особенно если отмякла и стала негодна, легче сжечь, чем его.
   - Прагматики вы все. Да, Барб, а что Орихалхо?
   - Здесь из-за нас днюет и ночует. Поит меня из ложечки, тебя из бутылки с соской. Этим... монастериумом. Сейчас отправилась за свежей порцией детского творожка из конины. Кобыльего молока то есть.
   "Добрая. Преданная. Женственная. А какой был у меня на неё блок поставлен - буквально ничем не прошибить. Иногда приходится расплетать обстоятельства на пряди - так поздно осознаёшь суть дела. Успевает порядком запутаться в голове. А ведь даже аббатиса отпустила нам с Орри не просто телесную связь, но связь с одинаковым полом. Отчего?"
   - Похоже, Барбе, мы обе из-за тебя влипли в историю. Прости, ты не виноват, ты сделал, что надо было. Невольник чести и обстоятельств. Вот твоя Супрема...
   - Орден Езу.
   - Пускай. В общем, не перевариваю я таких вещей. Пытки - не средство. Показания, которых так добиваются, - чистое варварство. А если не сдержишься да на себя поклёп возведёшь?
   - Знаешь, как мы говорим? Когда признание обвиняемого перестало быть царицей доказательств, стало возможным с чистой совестью обвинять и приговаривать невинных.
   - Зато без их терзаний.
   - Один весьма уважаемый чей-то предок говаривал, что пытка - неплохое средство отделить человека от его вранья, только надо верно её дозировать.
   - Но боль?
   - Это так страшно? Так непреодолимо, Гали? Уверяю тебя...
   - Ну, я, как ни крути, на себя лишний груз навьючила. В смысле - добилась правды и гораздо больше, чем правды.
   - Кто может, тот вместит. Рутенцы привыкли обкладывать себя ложью, как мягкими подушками. Да и наш Орден: никогда не лжёт, но и правда у него не одна.
   "В общем, езуиты не лгут, но с их правдой надо ещё суметь обернуться. Почём мне знать, что Барбе не напоказ тогда епитимью держал? Мог догадаться, что меня приведут - его поклёпные речи слушать.
   - А ты сам никогда враньём не промышляешь?
   - Ну...Как персона, шибко подающая надежды, - фантазирую иногда.
   - Как с тем басселардом, например. Ты ведь сам его мне подсунул, признавайся.
   - Ну, я тебе иного не говорил, а прямо ты не спрашивала. Однако была убеждена с самого первого раза.
   - И опять ничего не ясно.
   - Мне снова под плети лечь, чтобы ты поверила? Перебор выйдет.
   - Барб. Вот толкуем о пустяках, а не о главном. Что нам теперь грозит?
   - Генерал не успел объяснить: уж очень ты их с Криспом круто в оборот взяла.
   - И потом конкретно вырубилась.
   - Ох уж эти твои рутенские вульгаризмы. В общем, наказывать ни тебя, ни тем более Орри никто не помышляет. Никакие расхожие штампы здесь не срабатывают. Супрема и то не чета испанской инквизиции времён расцвета. Люди в верхушке Ордена сидят очень умные. Жёсткие, да, и жестокие, но ничего помимо истины им не нужно. Вся беда в том, что человечество сплошь и поголовно состоит из людей непорядочных. А уж конфликт с Готией нам и не надобен и задаром. Так что тебя изолируют, вышлют из Франзонии и попытаются как ни на то подлечить.
   - Барб, я идиотка. Больше двух мыслей зараз в светлой головке не удерживаю. Ведь теперь я наверняка помру.
   Барбе улыбнулся:
   - Помрёшь, ну конечно. Известный силлогизм: ты - человек, все люди смертны и так далее. Весь вопрос, как скоро это случится. Тебя ссылают - если вежливо выразиться, посылают - в Сконд. А тамошние Матери - великие доки в естественном отборе и скрещивании. И с простой лепрой им приходилось не однажды переведываться.
   Разумеется, тут как раз явилась Орихалхо - с мягкой, не знакомой раньше улыбкой - и стала обихаживать обоих.
   - Не бойся за меня, что я женщина, - сказала в ответ на протесты болящей. - Лишь рутенцы полагают, что зараза передаётся со слизью и иными телесными жидкостями, мужской и женской - но мы с недавних пор знаем больше. Ох, я так перепугалась, увидев, что твои пятна выросли с того прошлого раза...
   Так, что выдала меня Барбе?
   Он и так знал. И куда явственней моего. С одного того мы с ним и ругались, можно сказать: я ему намекаю, а он не выдаёт, что осведомлён куда лучше меня самой. До поры до времени. А с тобой пока дело простое. Если менять повязки и чистить язвы, омываться как можно чаще, а одежду и бинты гладить раскалённым утюгом, то и зараза не пристанет. Раз через десять приходится сжигать тряпьё, ну и ладно. Так что если Верт и ожидает эпидемия, то разве повальной чистоплотности!
   Также, к немалому смущению Галины, явилась Зигрит - с незнакомым кавалером, уже не из русских рутенцев. Наклонилась, поцеловала девушку, положила рядом с правой рукой некий предмет.
   - Вот, подарок тебе. Чтобы ничто не мешало обнажать твой божественный нефрит и с честью назад вкладывать. Ради того и ездила: мне самой Бран должен был такие сделать. Но к моему дамскому кинжалу они почему-то куда меньше подходят.
   "Хитрая. Наверняка специально подгоняли. Басселард ведь там внутри".
   То были ножны из буйволиной кожи особой выделки, как бы полированной снаружи и пушистой внутри. По кромкам и устью шла изящная стальная оковка, плоские части украшены серебряными бляшками. На рукояти кинжала тоже появилась одна такая - чуть повыше опалового кабошона.
   - Скажи - хорошо на руку ложится? Не проскользнёт в ладони? Теперь послушай. Скажу тебе, то, что ни дипломату, ни эмиссару говорить было тогда нельзя. Погибший рутенец стал бельмом на глазу - лишь оттого приближен. Знал тайны, насиловал меня и Кьяра тайнами, но допустимых границ не переступал. Убить или заточить его ради одного нашего удобства было не по-королевски и не по-человечески. Однако твой вид, такой по внешности беспомощный, подвиг Михаила на преступление. Сей несусветный бабник пожелал взять от тебя Белую Скверну и разнести по всей округе. Ты вскрыла нарыв - и из этого зерна взросла наша царская благодарность.
   - Спасибо, - улыбнулась Галина. - Только вот меня не меньше того волнует судьба этих полномочных персон. Эмиссара и дипломата.
   - Уж не моё дело, - ответила Зигрит с полуулыбкой. - Барбе Дарвильи, похоже, закончил свои дела по связыванию развязанного и починке порванного. Вылечится - уедет, чтобы лишний раз не выставляться перед моим Кьяром. Вот матушка Эсти к нему и его ораве с чего-то душой прилипла. Орихалхо же...
   - Судьба Орихалхо не завершилась, - ответила морянка. - Лутенский верховный сьёр дал мне точное поручение - следовать за госпожой моего сердца до тех пор, пока она не отыщет для себя подходящий остров и внутри себя самой - путь к нему.
   
   Марион говорит своему благоверному, нежась рядом на чистейших льняных простынях, удобно устроив темноволосую головку на его сухом и жарком плече:
   - Кажется, не зря уступила я тот королевский свадебный "дар для передаривания". Дошла до меня благая весть, что все камни выброшены прочь, а заряженные ружья выстрелили мимо цели. И ничего хуже, чем было раньше, оттого не случилось. Я могу больше не ревновать моего мужа к несравненной и бесподобной Орихалхо, ты же сам - не смей упрекать меня в тяготении к красавцу монаху из Супремы. Рутенцы не сотворят с лепрой и Вертдомом то, что Кортес с ацтеками и оспой. Мы искони умеем жить в состоянии плавной войны: так, как жили сами рутенцы в обнимку с Чёрной Смертью и ужасом, что она принесла. Как их простолюдины умели вкушать полноту жизни посреди семилетних и тридцатилетних войн, смутных времён великих переломов. Жить и верить в преодоление.
   - Погоди радоваться. Не торопись тому же печалиться, - отвечает Мариньи. - У Бога ещё довольно ухищрений в запасе. Ведь не напрасно говорят в Скондии, что Он - наилучший из хитрецов.
 АВАНТЮРА ВОСЬМАЯ
   Когда в их палату - в отсутствие Орри - явилась лекарка, Галина поняла почти всё насчёт вертдомского фатализма. Женщину звали Леа, полностью мейсти Леора, и казалась она лицом вполне светским: вид благородный, даже утончённый, бледно-серые глаза умны и проницательны, волосы забраны не под чепец замужней дамы или монашки, а под тюрбан. Конец тюрбана, распущенный по плечам, прикрывал затылок, но его можно было, по желанию, натянуть на нос и рот. Одевалась Леора в красно-бурое платье с шароварами и носила через плечо на широком ремне объёмистую торбу с материалом для перевязок и снадобьями.
   Сначала женщина подошла к Барбе, без стеснения приподняла одеяло и какую-то жирно пахнущую покрышку, цокнула языком:
   - Хороша получилась роспись в сине-зелёных тонах. Голубой период де Домье-Смита. Задними мышцами поиграть можешь? Напрячь-распустить?
   - Попытаюсь.
   - Не получится - назначу ещё один сеанс массажа.
   - Ой.
   - Ну ладно, убедил. Сейчас покрою достопочтенного брата ещё одной порцией разгонной мази - и лежи себе дальше.
   Потом подошла к Галине. С куда большей осторожностью отодвинула покрывало в сторону:
   - Недурно заживает. Струпья тонкие, воспаления нет, кровь с лимфой больше не сочится. Сейчас своими зельями протру. Потерпи, ладно?
   Зажгла спиртовую горелку, согрела в чашке вонючую жидкость, смочила тампон - вроде бы из льняного батиста - взяла пинцетом и осторожно промокнула им кусок спины. Подержала тампон над огнём, пока не обуглится, и бросила в горшок: с телесными отходами в госпитале обращались без особых затей. Так проделала раз десять: Галина пробовала считать, но выходило не очень. Потом Леора набрала полную руку какой-то мази, очень скользкой и более того пахучей, и стала втирать в спину и её окрестности вплоть до пальцев на руках и ногах. Жил и суставов в человеческом теле было, по её мнению, куда больше, чем описано в медицинских атласах, так что Галина сначала покряхтывала, словно роженица, а затем... Затем очень хорошо поняла Барбе.
   Покончив с лечением, мейсти Леора натянула одеяло поверх девушки и отправилась поливать на руки из кувшина: сначала левую, затем правую. Выплеснула содержимое таза в ночную посудину, налила в него ещё со стакан чистой воды и капнула из бутылочки. Снова омылась. Под конец вытерлась досуха тряпицей, сожгла её в прах на спиртовке и захлопнула бледный огонь особым колпачком.
   На какую мысль эти предосторожности навели Галину - понятно.
   - Мэса Леора, ты знаешь о моём недуге больше меня самой, верно?
   - Не мэса - мейсти, - поправила та. - Не говори, чего нет.
   Попытка уйти от ответа или нечто куда более важное?
   - Мейсти. А в чём разница?
   - Мэс - это господин Искусник. Врачеватель и знахарь. А я из Защищающих, как и высокая старшая сестра наша Мари Марион Эстрелья. Знаешь её историю? Госпожу Эсти не приняли во врачебную гильдию, потому что она была из семьи исполнителей суровых приговоров, а ещё потому что она была девица. Тогда она утвердилась в той гильдии, где была рождена, с мужскими правами. Это дало ей негласную возможность лечить ножом, огнём и пучком травы. Добавлю, что смертей на нашей покровительнице значилось меньше, чем на ином лекаре из законных, а спасённых жизней - не в пример больше. После рождения молодого короля она добилась для женщин и младших членов семей отдельного права. Мы не обязаны исполнять шедевр, брать в руки какой-либо инструмент помимо хирургического, и к нам могут приходить люди обоего пола, желающие совершенствоваться в исцелении.
   - Но до сих пор все, кроме ордена Езу, прибегают к услугам оперантов с большой оглядкой, - подхихикнул Барбе. - Ибо принципа Гиппократова по привычке не соблюдают и режут правду-матку прямо в глаза страднику.
   "Помогает мне вернуться к началу беседы", - подумала Галина.
   - Мейсти, ты моей болезни на словах будто не замечаешь, а держишь себя как знающая. Раны легко вылечишь, а от белой хвори мне что - все равно заживо гнить?
   Леора тихо рассмеялась:
   - Храбрая ты. И друг у тебя хороший. Но мы, низшие Защитники, уже знаем такое, что твоим сородичам недоступно. Они верят в животинок, видных лишь под самой мощной линзой, полагаются на масло и порошки, а силы самого человека не видят. Твои язвы не уменьшились, такого быть не может, но усохли и не растут дальше. Знаешь, почему? Тебя испытывают, ты напрягаешь все жизненные силы - и в чём-то становишься мужем. Ты показываешь свою искренность - ты равна мужу. Ты воин в душе - так помни, что белая лепра есть язва мирной жизни.
   - Мейсти, не вещай так смутно, - снова сказал Барбе. - Совсем запутала девушку: чего доброго, вообразит, что у неё скоро гарранча отрастёт.
   - Нет, озорник, - она помотала головой. - Не выйдет такого. Довольно нам морян. Но вот дивлюсь, отчего рутенцы, уже зная однополость нынешней лепры, сваливают всё на бациллу.
   - И настолько безрассудны и злонамеренны, что ищут спасения от заразы, принося её на себе: из большой земли в малую.
   - Это твоя политика. Моё дело - лечить и тех, и этих. Может быть, не так уж глупы и не так злы те, кто ступает на почву, чистую от греха.
   - Кто духовное лицо - я или ты, мейсти?
   - Не подтрунивай. Говорю то, что знаю. Белая хворь летает по воздуху и внедряется в горло, как чума, передаётся с длительным касанием, как её предшественница, и так же, как яд спорыньи, побуждает человеческую плоть отваливаться зловонными комками. Но в Вертдоме смерть склонна медлить. Я не раз убеждалась в этом.
   Она присела на боковину Галининой кровати - не очень устойчивая поза.
   - Где, кстати, Орихалхо? Она была тогда совсем юной и видела.
   - Орри вербует рекрутов для поездки в Сконд, - ответил Барбе. - Королевский мандат ей выдали. Так что наши дамы поедут с пышной свитой из недоучек. То есть взыскующих горней мудрости...
   - Неважно. Ждать мне недосуг, но и время, надобное для моего рассказа, не будет потрачено зря.
   Около пятнадцати лет назад, вскоре после рождения нынешнего короля, через радужный туман на острова прорвались чёрные крысы и принесли на хвостах моровую язву. Немногие знали о том. Защитников и лекарей призывали будто бы в войско. Отец был младший сын и к тому же вдов, я сметлива, жизнь обоих стоила немного - вот и вызвались оба. Мой дядя и его старший брат тоже рвался пойти, но он числился в господах Фрайбурга и даже успел поучиться в академии у вробуржского господина, а им тогда был сам Хельмут Вестфольдец. Так что дядю не отпустили ни магистрат, ни наша большая семья.
   Прибыли мы на лодке к назначенному нам острову: такой в виде замкнутого гористого кольца с озером внутри и узкая полоска галечного берега. Главный лекарь ещё загодя нацепил маску с длинным носом, напичканным едкой травкой - от заразы. Нам с отцом не дал, а мы б и не стали: задохнуться впору, какое в них там работать. Сначала набрали плавника, зажгли на побережье частые костры и поставили пятерых с луками и дубинками. Это чтобы огневой кордон по правилам сделать - от крыс и вообще. Лекарь ещё к последнему вороху факел подносил, а мы с отцом уже пошли к тамошней деревне.
   Крысы все уже передохли вместе со своими блохами, а из людей на ногах не осталось никого. Тогда и я поняла, в чём заключалось лечение из наших рук: кому горло перехватить, чтобы дальше не мучился, а кому, маковой водой напоив, вскрыть гнойные бубоны острым лезвием. И ему боль жуткая, несмотря на дурман, и для того, кто делает, почти верная смерть. Это мы старинных рутенских книг заранее начитались.
   - Но у нас давно чумы не было, - проговорила Галина. - Лет сто, наверное. Или двести. Или триста. Декамерон, потом Жакерия, после - Великий Лондонский пожар, в общем, вот примерно такое.
   - Не берусь судить, что и как. Времена в Рутене и Верте не всегда вровень текут: то одно перегонит, то другое. Нашего тогдашнего времени было около суток. Я с водой для питья ходила - от жара им всем пить хотелось; отец с ножами и мягкими лентами для перевязок, лекарь маковый отвар нёс во фляге. Еле за нами поспевал: был одышлив. Но вот знаешь ли, девушка, вовремя мы поспели. За день и ночь с утром всех деревенских обошли. Выжили больные почти все, треть только и погибла.
   Леора вздохнула горько - а после улыбнулась:
   - Более всего нам с лекарем досталось, когда пришлось всю ораву кормить. Запасы ячменя крысы ещё раньше потравили да изгадили, жор у них предсмертный начался. Скот то ли больной был, то ли нет, но явно одичавший. Это я про тот, что пока на ногах держался. Обслуга у костров, стоило им догореть, погрузилась на лодку и отплыла, так что ходу назад нам не было.
   - А отец твой, мейсти?
   - Я ведь говорю: от троих треть - один. Самый лучший.
   Нахмурилась, затем вмиг просветлела:
   - Тогда мы выучились морской и лесной охоте. Орихалхо с братом были единственные там чистые ба-нэсхин, остальные - сухопутные люди и полукровки. Все выздоравливающие лишились сил, кроме двух морских ребятишек, мимо которых беда прошла краем. Занедужили слегка - и всё. А умели они, несмотря на малые годы, многое: и стрелять горному козлу в глаз и ухо, чтобы долго не мучился, и рыбу в лагуне бить острогой с плавучего бревна, и расставлять тонкие сети.
   Эти же близнецы, Олавирхи и Орихалхо, когда наше дело завершилось, вызвали своих родичей на плотах трубным гласом: раковины такие большие подобрали в лагуне и высверлили. А уж родичи перевезли всех нас на сушу и высадили в укромной бухте.
   - Без лечения чума забирает девяносто пять и более из сотни заболевших. Я читала. Ты про это, мейсти? - спросила Галина.
   - Да. Не знаю - но ведь и мы, и вы одинаковы по составу и болеем тем же.
   - У вас иммунитет может быть лучше. Сопротивляемость заразе.
   - Это что - с неба на Верт свалилось? Когда и врачи вертские неумелы. Говорят, им с Большой Земли ту вашу ручную плесень запрещено слать, да я бы лично и не взяла. После неё человек - что выжженное зноем поле. Дракон не опалил, так малая веретеница проглотит - вот как говорят у меня на родине.
   Встала, раскланялась. На пороге столкнулась с Орихалхо: улыбнулись друг другу и разошлись.
   Перипетии кормления (приподнявшись на локтях), оправки (стоя на коленях или свесив некий инструмент за борт) и смены постельного белья (при которой тебя катают с бока на бок наподобие бревна) были достаточно тяжелы для психики. Когда приступались к Барбе, отворачивалась Галина, когда к ней - Барбе делал вид, что задремал.
   Поэтому задушевный разговор на троих получился, когда Орихалхо свалила бельё в буковую кадку на колёсиках - "бук" для того, чтобы, естественно, "бучить", то есть кипятить в щёлоке, и вымыла посуду в крепком белом вине.
   - Орри, вы знакомы с Леорой?
   - А. я вижу, она вам рассказала, - отозвалась морянка. - Да, поэтому я её сюда и заманила. Если сойдутся с орденом характерами - продвинется далеко и принесёт немалую пользу. Обычные лекари страшатся резать и худо умеют снимать боль. Не рассчитывают верной дозы.
   - Меня история с атоллом поразила. Тем, где вы встретились.
   - А, я не поняла сразу. Ваши атоллы - в жарких местах, а наши коралловые поселения зовутся иначе и любят прохладу. Лишь бы не зимний холод. И с ними можно договориться, как с муравьями, чтобы строили как хочется хозяину. Иногда почти так же быстро.
   - Чудно. Деревенские дома тоже были как муравейники?
   - Нет. Постой, Гали. Леа тебя щадила как больную - и напрасно. Она о твоей истинной сути знает, но не понимает. Ты хочешь услышать, как то выглядело с моей стороны?
   - Да.
   - Ну, леденящих сердце ужасов я тебе не поведаю. Мы с братом были отчасти заложники, по большей части рабы. События по времени совпали с Морской войной короля Орта, когда он хотел распространить на нас свою власть, а моряне хотели только его сына Моргэйна, иначе Мора. Будь мы с Олавирхи постарше - нас бы вообще не взяли на ту сторону, поостереглись. После десяти-двенадцати лет ба-инхсан уже считается воином, невзирая на пол. Сами жители островка были из старообрядных: потомки тех, кого крестил и венчал сам святой Колумбан. И тем весьма гордились.
   Нас вообще-то не обижали, даже сечь не пробовали за непослушание. Мы были близнецы, а про тех, кто беседует в утробе матери, есть поверье, что каждый в бою может принять силу сестры или брата. Если, конечно, соутробник не сражается рядом.
   - Правду говорят, что моряне перенимают воинские умения от родителей?
   - Не сами умения. Не сами знания. Возможность. Дети славного отца или матери учатся легко и быстро - куда легче и быстрее остальных. Но я увлеклась не тем.
   - Тяжело вспоминать?
   - Даже не так. Дети - счастливые люди, мимо них всё проходит как сновидение. И особенно счастливы те, кто рождён с солью в крови. У прочих бывают ночные кошмары, у морян же - никогда, потому что сон и явь для нас с землянской ребятнёй меняются местами.
   В общем, когда все взрослые хозяева и часть молодых враз пали наземь, мы с братом получили свободу. О, конечно, мы не оставили их совсем без помощи. Но как можно помочь тем, кто бредит? Заболеть мы не очень боялись - по малолетству, да и чувствовали некое благое дыхание, дуновение мира.
   - Genius loci? - переспросил заинтересованный Барбе.
   - Гений места, да. Ты бы видел, как на таких островках замечательно. Говорят, что их кольца вырастают над усталыми огненными горами, а почва там особенно плодородна и согрета драконьим дыханием изнутри. Все посадки легко приживаются, скот плодится без помех, но и дичает. Люди вырубили часть леса, чтобы поставить себе крепкие хижины, только отступил он не так уж намного. Мы с Олавирхо били дичь ещё до язвы, а одинокий ба-фарх пригонял косяки рыбы. Тайком от остальных мы вымачивали волокнистые листья, чтобы прясть из них, и мяли кору для более грубой одежды. Всё это помогло нам позже.
   Когда был выпущен голубь с посланием, лишь несколько деревенских было охвачено чумой. Поэтому помощь прибыла в нужное время. Однако мы с братом отбежали, боясь, что и нас запрут рядом с больными или заставят пройти через костёр. Такого не было: один из пришельцев, по правде говоря, смотрелся чёрным ужасом во плоти, но двое других показались нам симпатичны. Мужчина, плечистый и бородатый, излучал мощь, юная женщина светилась изнутри, как лампада с чистейшим маслом.
   В лечении мы им не брались помогать. Куда больше пользы было от нас как от рыбаков и звероловов. Также мы знали в лесу потаённые родники, где вода проходила через многие слои дёрна и мхов. Рядом со смертью ведь так же хочется есть и пить, как и раньше.
   - Ох, не уверена. В колонии, где держали маму с бабусей...
   - Там, наверное, были крепкие стены и никакого вольного ветра.
   - Так. И низкие потолки, и решётки, и крошечный дворик для свиданий с родными. Нас не очень разделяли в пространстве - врачи считали, что дыхание больных Белой лепрой не заразно. Только прикосновение.
   - Вот как? Noli me tangere. Не прикасайся ко мне. Стоило бы запомнить, - снова вклинился Барбе.
   - Кому до чего, а вшивому до бани, - фыркнула Орихалхо. - То бишь до веры в Господина Езу Нохри. Ладно, продолжу.
   Мы с братом держались на приличном расстоянии от чумного посёлка: оставляли добычу и тыквы с водой неподалёку от крайних домиков и наблюдали, берут ли их и сколько. Когда пришли те трое, они вообще о нас не подозревали, Однако на следующий день, когда слуги отплыли, и в домах затихли стоны и крики, брат сказал мне: "Теперь настал наш час". Мы вышли на главную улочку, брат заиграл на кхунгахкеи...
   - Это то же, что хомус, или по-русски варган, - тихо пояснил Барбе. - Звук очень густой, басовитый, как будто гудит огромный шмель.
   - Да, именно так. Никто не думал, что пришли дети. На голос шмеля выглянули двое: Носатый и девушка. Больше никто из живых и мёртвых не пошевелился.
   Тогда мы сказали им: "Нужно отделить живых от мёртвых, Мы сделаем". Мы были сильны, как никто из оставшихся, Мы боялись уродства, зловония, но не самой смерти. Брали тела на полог или толстую простынь и сносили в одну хижину, пока та не наполнялась, затем в соседнюю. Отца Леоры оставили одного. Живых собрали там, где почище и не особо пахло разложением. Конечно, мы с Леа отскребли там полы и стены, воскурили можжевельник и кедровую смолу, а брат с лекарем тем временем разобрали пустые лачуги, обложили брёвнами и щепой с крыши те из них, где не было жизни.
   Когда выздоравливающие смогли передвигаться, мы с братом сказали пришельцам: "У них будут рождаться дети, которые будут по-прежнему доступны для болезни, которая таится в стенах, земле и воздухе. Селение мало, остров немногим больше. Надо уходить".
   Это были слова, которых не ожидал никто. Выживших оставляли на прежнем месте и более ни о чём не заботились.
   "Как уйти? - спросил старый врач. - Эти трусы увели лодку, да и была она не очень большой".
   "Оседлать морских коней", - ответил брат.
   "Мы боимся, - ответил старик. - Слишком они огромные, Легче дикого скондийского слона оседлать".
   "И в самом деле, - согласился Олавирхо. - Чтобы сплести сбрую и приучить наших друзей к земляному духу, понадобится время. Да и слушают они только свободных".
   Свободными мы с братом считали нас с ним, а все другие, кроме юной мейсти, - себя самих. Она верно расчислила силы.
   Нужно было, однако, что-то делать, раз мы посеяли в людских сердцах беспокойство и желание отпустить себя по водам. И вот мы отыскали большую раковину, извитую, как спираль, и сделали из неё Голос, который могли услышать ближние ба-нэсхин. Они ведь не знали, куда увезли их меньших, а мы и не хотели объявляться, пока взрослые не завершат своей войны.
   Через несколько дней близ островка появились первые двухлодочные настилы.
   - Катамараны?
   - Наверное. Мы зовём эти широкие лодки-плоты, как и очень длинные ладьи с килем для плаванья на край воды, карракаррами. Люди взошли на них сами и погрузили тех, кто не мог сам ходить, а также съестной припас. Мужчины плакали, женщины вопили навзрыд, а дети - их было гораздо больше - смеялись сквозь слёзы от дыхания солёных просторов.
   Но прежде чем отплыть, мы облили хижины рыбьим жиром и подожгли. Селение было бедным, но всё-таки мы оставили нашим покойникам хорошее оружие, и посуду из расписной глины и крепкого дерева, и одежды, расшитые бисером и осколками перламутровых раковин. Еды мы не могли дать много - у самих почти не было.
   Орихалхо перевела дух:
   - Погребальный костёр вышел достойный - на все ближние острова.
   - Язычники, - добродушно проворчал Барбе. - Заядлые. Оттого вас и люблю.
   - Ну и что было дальше? - спросила Галина.
   - Война завершилась, - ответила Орри с такой интонацией, словно и это было плодом их с братом усилий. - Мейсти вернулась в свои родные края, жители того островка нашли себе новый, куда просторнее и богаче. Ветер развеял пепел и золу, угли заросли травой и юными деревцами, и на пастбище спускаются с гор дикие тонкорунные козы. Только люди на прежнем месте больше не селятся.
   - Почти романтика, - комментировал Барбе. - И как только вам, сущим детям, удалось так разумно всё устроить. Верно говорят - весь бывший опыт в морянах проявляется, когда настаёт для него время. А реалии шепчут им о своём назначении, едва ба-нэсхин касаются их рукой.
   
   В таких разговорах пробегало время. Галина уже могла сносно ковылять по комнате, Барбе давно уже поднимался, делал растяжки, приседания на одной ноге и махи руками, Орихалко являлась только по вечерам. Зачем исхитряться - искать ночлег, когда вот он?
   Дама Леора сменила Галине ещё две повязки и сочла, что в ней больше нет надобности: поджило благополучно. На прощание одарила изречением в своём духе:
   - Когда в преизбытке узнаёшь, до чего мучительно переносится любая телесная болезнь, уже не хочется делать исключение и для той главной, что именуется жизнью. Это чтобы вы, друзья, не удивлялись моей многосторонности.
   Обсуждали в палате и судьбу покойного Михаила.
   - Почему Книга Филиппа не отфильтровала ни его, ни бессовестных торговцев заразой, ни моего отца, ни вот меня? - говорила девушка Барбе, Орихалхо и той же Леа.
   - Ты полагаешь, Книга работает в сторону всеобщего добра и блага? - ехидно переспрашивал Барбе. - У Того, кто её вдохновил, эту странную штучку, были совершенно иные резоны. Возможно, сам блаженный Филипп и собрал всё наилучшее - впрочем, результат получился не так уж и талантлив в литературном смысле, - но мир, выполненный по канону, мог оказаться и, уж верно, показался ему скучен и слащав. Нам здесь время от времени необходима хорошая встряска.
   - Война, что ли? Эпидемия?
   - Надеюсь, что сейчас - нет. Противостояние с Морем счастливо нас миновало. Не по нашей мудрости - благодаря сдержанности самих ба-нэсхин. Так что я хочу сказать? Книга всякий раз отбирает тех рутенцев, кто нужен Верту. Михаил уже сослужил службу. Твой батюшка тоже. Очередь за тобой, сэния Галина.
   - И что от меня требуется - умереть от болезни?
   - С таким же успехом можешь излечиться. Тебе наметили, как. Стань вровень с мужчинами. Состязайся. Гори и предавайся страстям. Орихалхо не напрасно увидела в тебе ту, кто по природе умеет убивать.
   - Снова ты туда же. Впору уши заткнуть.
   - Подумай сама. Тот или та, кто знает, когда нужно и можно убить, лучше всех прочих улавливает ситуацию, когда убить грешно и невозможно. Это не рутенская мудрость - для вас или всё, или ничего. Или - режьте напропалую, Бог на небе разберёт своих, или - жизнь нам не принадлежит, ибо Всевышний дал её людям в дар.
   - Кстати об ушах. Я давно не слышала твоей Ал-Луд, Барбе.
   К тому времени они оба научились подолгу сидеть, обложившись подушками, так что никакого издевательства в её просьбе не было.
   - Не беспокойся, я о своей лютне помню. Не хотелось нарушать здешней тишины и покоя - братьям и одну Орихалхо трудно вынести. И вообще музыка нужна в дороге. Или чтобы выманить упрямую улитку из раковины.
   - Ага, как меня саму. Да я что - жаль, не придётся больше твоим песням порадоваться.
   Галина понимала, что следовать за ними Барбе уж не дадут - поручат что-нибудь иное. Он явно поступил по своей воле, пренебрёг заповедью послушания - и поплатился более всего именно за это.
   - Но так вообще не сделаешь ничего, что, по-твоему, необходимо! - запротестовала она, когда Барбе объяснил ей насчёт обычной монашеской триады. - Ну, бедность - я ещё понимаю. Без моих вещичек только легче стало путешествовать. Целомудрие... Куда ни шло: его ведь можно для себя выбрать раз и навсегда. А послушание - это уже отказ от любого выбора.
   - Ты в самом деле не понимаешь, - спокойно объяснил езуит. - Можно делать что тебе угодно, особенно в отлучке. Твои начальники, безусловно, не сумеют предусмотреть всего: оправдание твоё - в достигнутом результате.
   - Понятно. Цель оправдывает средства.
   - Это не мы о себе, а рутенец Макиавелли о светских владыках.
   - И тогда на любом послушании ставится крест.
   - Вовсе нет. Оно в том, что ты принимаешь последствия своих поступков. Когда кончается время учения, ты больше не труп в руках обмывальщика, но своевольно мыслящая особь. Но к тому же ты клятвенный член братства. Общности, в которой все связаны с тобой незримыми путами и ты также связан с ними. Ты можешь отойти - но возвращение неизбежно. Причём на условиях, которые предписаны отщепенцу заранее.
   - Сурово.
   - Всегда можно решиться и бесповоротно стать изгоем. Уйти с континента или архипелага на свой собственный малый островок. Вот, впал я, как ручей в реку, в некую философичность.
   - Тогда мы с Орихалхо тебя навещать будем на этом многоводном островке. Обещаю.
   - Взаимно, - улыбнулся Барбе.
   Как ни удивительно, эта беседа позволила обоим изменить нечто внутри себя, как бы вытолкнуть наружу - причём кардинально. И с той поры выздоровление словно переступило некий порог - обрушилось на них буквально шквалом. Не прошло буквально и дня, как Барбе "отпустило", и к мышцам вмиг вернулась прежняя гибкость, к осанке - стройность. Рубцы на спине Галины уже не прощупывались, хотя слегка почёсывались и саднили. До пятен на талии она по-прежнему стеснялась дотрагиваться. А зеркал в палате и даже в коридоре госпиталя не было: орденские братья отнюдь не поощряли тщеславия.
   "Будь мой кинжальчик стальным и полированным - можно было бы в него поглядеться уголком глаза. Но к чему? Лишь красоту лица проявит", - смеялась про себя Галина. Она никогда не считала себя особо привлекательной: таких девушек, бледненьких, русоволосых и сероглазых, приходится сотня на дюжину.
   Как только засобирался на волю Барбе, и ей самой захотелось дохнуть свежего воздуха не через фортку. (Не буквально: вентиляция в палате была чисто дверного типа.) Как оказалось, заточила она себя почти что добровольно: больница находилась на первом этаже и уж во внутренний дворик между корпусами всегда было можно выползти.
   А теперь там теснились и перекликались всадники: все молодые, чисто наряженные и очень мало похожие на клириков. Скорее на смуглых и белозубых морян-полукровок.
   Её будущая свита. Или конвой.
   - Как скоро меня отправят? - спросила Галина у Орри. - Ведь ты в курсе всего, правда?
   - Да как решишь, думаю, так сразу.
   - Завтра утром. Пойдёт?
   "Мы с Барбе только и оглядываемся друг на друга, играем в деликатность. И никто из обоих не решается переступить порог. Сделать первый шаг в сторону. Да и братья Езу тоже".
   Ещё до восхода солнца они с Барбе сдёрнули с подушек и матрасов тряпьё, бросили в два отдельных мешка и скатали матрасы в валик. Езуит довольно-таки сухо попрощался и ушёл, унося с собой мешки. Галина была бы рада чуть всплакнуть, но тут явилась Орихалхо с ворохом одежды, бросила на полупустую кровать и начала раскладывать перед глазами подруги.
   Не женское, но и не мужское. Юфтевые полусапожки на невысоком каблуке. Суконные шаровары на двойном кручёном гайтане, приталенный казакин с пышным рукавом, рубаха с оборками по вороту - всё различных оттенков бурого, прошито для красы и прочности серебряной нитью. Вместо бандье и келота - нечто типа рутенского бодииз эластичной шёлковой пряжи и очень мягкий хлопковый пояс с чем-то вроде липучки-"репейника" сбоку. Снова, небось, чужие технологии.
   - Вот этих штуковин, - Орри указала на пояс, - пошита ровно дюжина. На Западе живут от недели к неделе, в Сконде одна декада сменяется другой декадой. Не сбейся со счёту: менять подкладки под талью нужно каждый день, потом снова по кругу, и они будут очень жирные от мазей. Не настираешься, если брать поодиночке. Саму талью можно проводить хоть в тёплой воде без мыла, хоть в ледяной. О прочем можешь пока не заботиться.
   Галина не без удовольствия нарядилась, пригладила себя обеими руками по бёдрам:
   - Ну и как: мне к лицу?
   - Такое всем личит и всем по фигуре, кроме горбунов, не беспокойся.
   Да уж, и пофлиртовать с подругой не удастся, подумала Галина. Потом фыркнула, догадавшись:
   - А кушак для басселарда почему не выложила?
   Тогда Орри молча приняла в руку протянутый ей нефритовый кинжал в ножнах, подвесила к широкому поясу из коричневой замши, что появился будто ниоткуда, и застегнула его вокруг талии рутенки.
   Почти что обручение.
   И, ну разумеется, Галине уже подседлали Сардера, который - тоже разумеется - находился в добром здравии, не подхватил ни сапа, ни мыта, ни зарубок с засечками. И в предельно хорошем настроении, потому что слегка застоялся.
   В седло Галина взошла сама, хоть и напряглась с отвычки. Удобная вещь: приятно гладкое, с широко расставленными крыльями и длинными полками. Стремена плоские. Задняя лука высокая, будто спинка кресла: явный знак того, что спать по большей части придётся не спускаясь наземь. Перемётные короба: или их подновили, или вообще Орри прикупила новые, щегольские. На лошадей в Верте явно не жалели никаких денег. Как и на оружие: за время относительного безделья к наряду Орихалхо прибавились разъёмные бусы с крупными шариками из воронёной стали, напоминающие патагонскую болу. Сабля за то же весьма короткое время выросла раза в полтора, привешенный к седлу Марто саадак составлял прекрасную пару из налучья и колчана, расшитых дорогим бисером и позолоченными бляшками, а уж что там пряталось за пазухой, меж грубой парусиной и нежной плотью, можно было лишь догадываться.
   Ехали по Ромалину они в середине отряда: для почёта или ради осторожности.
   - Орри, а где Данка?
   - Вон, на ней Тхеадатхи гарцует.
   - Я думала, Барбе её себе возьмёт.
   - С какой стати? Это наша кобыла, а клирикам имущество иметь запрещено.
   За стенами во всей полноте развернулась здешняя золотая осень: ярко цветущие астрами газоны, вечнозелёные шары, конусы и бордюры регулярных парков, светлые пряди в тусклой шевелюре берёз, привольные солнечные шатры клёнов и лип, сквозь которые глядела безумная лазурь неба, кованая бронза дубов. Листва на яблонях и грушах казалась скрученной - вся её сила ушла в плод, а несобранные плоды устилали почву под корнями. Отряд звонко цокал доброй сотней подкованных копыт по хорошо убитой грунтовой дороге. Орихалхо, едущая по левую руку Галины, заметила:
   - Под конец лета мало дождей было и много жары. Эта осень - скороспелка.
   Как поняла Галина, отряд следовал по намеченному ими обеими пути: обогнуть Вертдом с юга, пройдя по франзонскому побережью, и затем пересечь границу со Скондом.
   - Орри, а тебе в этом Сконде быть приходилось?
   - Сконд - не "этот", а добрая половина нашего Верта. Да, бывала однажды. Там зима отчего-то мягче, многоснежнее нашей и лето не такое душное: ветра такие веют или тёплое подводное течение огибает берега. Но, может статься, и горный заслон в том повинен.
   - А прочее там похоже? Отец покойный говорил, там исламисты хозяйничают.
   - Не знаю такого слова. Что у иных по нескольку женщин в доме, а иные держат двух или трёх мужей - так это верно. Один рутенский муслим находил сходство с вашими Пакистаном и Тибетом. В первом полигиния, во втором полиандрия, потому что уплатить выкуп за женщину очень дорого. Так же дорого, как вырастить в высоких и диких горах. Вот и скидываются мужчины на круг... А в Сконде всё это встречается сразу.
   - Здорово. Как они ещё до сих пор не переплелись и не запутались?
   - Так это не под одной и той же кровлей, глупая. Братьев или сестёр брать запрещено. дна и та же дама не может состоять в двух видах союзов: или у тебя муж один и жёны-посестры, или несколько мужчин тебя одну обихаживают. А то и вообще голова об голову сожительствуют. Если бы не не было границ меж запретным и дозволенным, весь Сконд быстренько сделался бы одной большой семьёй.
   - Под одним большим-пребольшим хиджабом, - повернулся к ним один из передовых всадников. - Простите, мэса Орихалхо, что так пошутил.
   - Небольшое дело, Армени. В самом деле, там все почти женщины ходят в таких покрывалах с ног до головы - только узенькая щёлка для глаз осталась от человека. Или длинное цельное, или из двух частей: просторная юбка и наголовник до талии. Чтобы дышалось легче. Непросватанные девицы норовят на себя набросить что посветлее и понарядней, старухи предпочитают потемнее и подороже, а охраняемые жёны - какой-нибудь портновский изыск. Только и разницы.
   - А и жуть от такого берёт, - согласился Армени. - Сгрудятся вокруг тебя, чужака, упрутся прямо в грудь своими наглыми свинцовыми гляделками. И ещё переговариваются - непонятно так.
   - Не по-русски... не по-вертдомски, что ли? - спросила Галина.
   - Общий язык у них только для мужчин. А жёнок учат древнему наречию. Очень трудное: кажется, у каждого слова и корня по сотне значений, и выдрать нужное из словесного теста вовсе невозможно. Мой приятель был вторым супругом одной такой, пока не развёлся. И не хотел, говорит, - так попросили вежливо. В смысле - дать талак: со стилетом в лилейной ручке.
   - Вот как, - заинтересованно спросила Орри. - Красивая, наверно, женщина была?
   - Так вот оттого и погорел мой приятель - хвастался больно громко. Волосы цвета червонца, глаза что грозовое небо и ещё цвет меняют под настроение, белая кожа, стройный стан, тугие грудки, пышные бёдра... Весь компот при ней. А тамошние жёнки нескромной болтовни не любят.
   - Похоже, тебе, болтунишка, не добыть себе скондской подруги - ни одной, ни половинки, - трунили над ним в рядах.
   - Ничего-ничего. Вот приеду - к дочери самой Энунны под бочок подберусь. Они взору как есть открытые.
   Народ сразу и неловко затих.
   - Гали, - спокойно пояснила Орихалхо, - дочери богини Энунны - это сакердотессы, священные куртизанки. Они становятся на перекрёстке с открытыми лицами и в богатых нарядах, которые скрывают тело и подчёркивают телесные формы. Они уходят с мужчиной за немалую плату и за плату же обучают прочих женщин искусству соития и верного зачатия. Но никто не смеет говорить им дерзости. Даже самые истые и правоверные мухаммадийя вынуждены их терпеть. Считается, что почитательницы Великой Матери укрощают гнев подземного мира.
   - А ты такому тоже веришь?
   - У нас море не так сильно колышется, когда горы трясутся, - пожала плечами Орихалко. - То есть, конечно, бывают такие волны, что за один приём смывают половину прибрежья. Мы больше озабочены небом. Знаешь, почему после Книжника Филиппа и его друзей к нам не прилетают рутенские летуны? Небо стало твердью и снизилось.
   - Чудеса да и только.
   - Но это и неплохо. Меня учили, что такое воздушные снаряды, - ответила морянка. - Торпеды и бомбы с ядовитой начинкой. Вертдом, я так считаю, оберегает себя не одними человеческими руками.
   Так беседуя, двигались они от утра к короткому полуденному привалу, а потом к долгой ночёвке, на которой молодые воины соорудили большой костёр и сытный обед, стреножили лошадей и пустили попастись, а для обеих женщин натянули палатку и бросили на траву плотный скондский ковёр из войлока.
   Внутри обе женщины неторопливо высвобождаются изо всех одежд, не отрывая взглядов друг от друга.
   Предрешено. Запечатано. Начертано в будущей Книге.
   "Это уже случилось. Этого еще никогда не случалось. Лучше так - или иначе, когда не было прямых речей и обоюдного согласия, ни поцелуев в губы, ни ласк - ничего не было, кроме острого клинка и близкой смерти?"
   Говоря так в уме, Галина подошла совсем близко, протянула руку, резко провела указательным пальцем по животу, по вертикальному шраму, начинающемуся сразу от пупка и пропавшему в курчавой заросли:
   - Вот это. Было очень больно?
   - Можно было терпеть и не сойти оттого с ума. Операцию делал не настоящий лекарь, а мужчина из Защитников, они доки в маковом зелье. Если бы не то, что палаш раньше вывернул мне всё нутро, было бы легче. Хотя я, пожалуй, не однажды теряла сознание.
   - А это.
   Пальцы Галины сомкнулись некрепким кольцом вокруг трепещущего стержня.
   - Не дивись. Не пугайся. То, чем обладают наши мужчины, не так уж больше моего. Хотя - более дерзко по натуре.
   - Куда больше, чем я?
   Ковёр, не который они повалились, как срубленные деревья. Не размыкая рук.
   - Почему ты целуешься носом, как дикарка, Орихалхо?
   - Рот, губы и язык - для иного. Для ушных мочек... для лебяжьей шеи... для ложбинки меж грудей... для сосков, похожих не на мой терн, а на сладкую землянику... для каждого из пальцев на руках...для глубоко вдавленного клейма, знака твоего рождения на свет... для дорожки, поросшей тончайшим волосом, где нет никакого шрама...
   - Прошу тебя. Не говори больше.
   Потому что между ними всё сказано без слов. Исполнено и наполнено.
       Говорит   мужу гран-сэнья Марион:
- Странные дела происходят  в нашем  малом мире, и странные вести прилетают  сюда на голубиных крыльях. Вовсе   не для  того   скрытно вручила   я рутенской сэнье  королевский «дар  для передариванья»,  чтобы она  стала  в  предстоящем брачном союзе тем, кем стала.  Ибо он  означает  малое дитя  так же, как  длинный, прекрасно  отточенный  клинок  означает   зрелого мужа. 
- Не наше  дело  следить за тем,  как исполняется  предначертанное,  - говорит  сьёр Энгерран. -  Потому что проявиться-то на свет всё оно проявляется  и истинную природу  человека показывает,   но  не всегда бывает это  к счастью.   


КОНЕЦ  ПЕРВОЙ ЧАСТИ  РОМАНА