Размеренный перестук вагонных колес начал проникать в сознание еще до того, как его окончательно покинул сон.
Несколько долгих минут тянувшаяся борьба между убаюкивающим раскачиванием вагона и раздражающим позвякиванием ложки в стакане на столике внизу наконец закончилась победой последнего, и я окончательно проснулся.
В купе было светло и пусто.
За окном тянулся бесконечный луг, припорошенный снегом, сквозь который пробивались обноженнные ветки редкого, куцего кустарника, где-то, из-за далеких пологих холмов, в серое пасмурное небо неспеша поднимались, чуть изгибаясь, струйки дыма.
Что бы увидеть все это, мне пришлось, навалившись грудью на край матраца, немного свеситься с полки, отчего к голове прилила знакомая боль, сразу же напомнившая о вчерашних бурных проводах, закончившихся уже за пять минут до отправления поезда в грязном привокзальном ресторанчике. Сглотнув горькую слюну, я откинулся на жесткую, камнеобразную подушку и вновь закрыл глаза. Но теперь вагонная качка не казалась столь убаюкивающей, а лишь вызвала неприятные ощущения в желудке.
Надо было вставать.
Дверь купе тихо открылась, и вошел один из моих попутчиков - высокий седой мужчина в спортивном костюме, с полотенцем, перекинутым через плечо. От лица его исходила завидная свежесть. Мужчина приветливо кивнул мне и, задвинув дверь, стал причесываться перед зеркалом.
Представив себе всю прелесть соприкосновения лица с живительной прохладой воды, я начал спускаться вниз, стараясь при этом не делать резких движений.
- У проводника уже чай готов, - сообщил мужчина, пока я одевался.
Когда я, отстаяв в очереди и умывшись, вернулся в купе, все мои соседи были уже в сборе: седой мужчина, молодой человек, демонстрировавший, какое множество изделий можно изготовить из обычной джинсовой ткани, и девушка со смешной детской косичкой и веснушками на носу. На столе покачивались четыре стакана с чаем, а на расстеленной бумаге красовались всевозможные бутерброды.
Седой мужчина, продолжая жевать, сделал рукой приглашающий жест, указывая на один из стаканов. Я поблагодарил и, забросив полотенце на свою полку, присел, зажав между ладонями обжигающий подстаканник.
- Угощаяйтесь, - предложила мне девушка бутерброд.
- Нет, спасибо, - я с наслаждением отхлебнул светлую жидкость, именующуюся в поездах и столовых чаем.
После завтрака девушка взяла книгу и вышла в коридор, молодой человек залез на свою полку и развернул там газету, а седой мужчина, облокотившись о столик, выглянул в окно.
Я вытянул в проход ноги, откинулся назад и закрыл глаза.
Третий раз за свою, вообщем-то еще недолгую, жизнь должен был я поселиться в Большом Городе, куда и мчался сейчас через заснеженные поля этот поезд. Теперь-то уж точно я должен был остаться в Городе навсегда. Остаться в Городе, где когда-то родился, где прошла часть, не самая плохая часть, детства, который потом покинул вместе с матерью, стремившейся оставить в нем все горестные воспоминания, в который приезжал учиться в институте и который покинул во второй раз уже самостоятельно, вернувшись к матери, как тогда казалось, навеки. Хотя нет, к чему эти хитрости с самим собой? Какое там навеки! Вообще-то, я и не собирался в тот раз покидать Город, была же прекрасная возможность остаться на кафедре, но я, как малолетний идиот, встал в позу и зачем-то уехал, отказавшись от прекрасного распределения, тем самым на несколько лет отодвинув свою защиту и продвижение. И нечего выдумывать, уезжая, я был уверен, что не задержусь в нашем захалустье и непременно вернусь.
Хорошо тогда сказал Друг Отца, что-то вроде того, что для покорения Города нужен разбег, и разбег легче совершить в нашем Городке, а вернуться назад необходимо, уже сидя на белом коне, а не с пустыми карманами и дутой мечтой о быстрой победе. Друг Отца был прав, как всегда прав. Теперь я уверенно сижу на своем "белом коне" - место завотделом в головном институте - крепкое седло.
- Может перекинемся?
Я открыл глаза: седой мужчина потряс над столиком колодой карт.
- Нет, спасибо, - вяло ответил я: - Позаниматься надо.
Мужчина с надеждой посмотрел наверх, где лежал молодой человек, но оттуда доносился равнодушный храп.
Я наклонился и вытащил из-под полки свой портфель, Вера подарила мне его после моей защиты, сказав, что с ним я буду похож на министра. Поставив портфель рядом на одеяло, я достал из него пухлую голубую папку.
Ее содержимое предназначалось Другу Отца, я уже писал ему, что привезу с собой свои новые литературные опыты, на что он ответил - "рад, очень рад, что ты не оставил это занятие, надеюсь вновь получить удовольствие от общения с тобой и твоими записями". Записями, насколько я помню, он называл и свои рассказы, а их у матери на полке накопилось уже внушительное количество, и на каждой книге, приходившей нам бандеролью, стоял неизменный автограф автора.
Написав Другу Отца о содержимом папки, я, конечно, не признался ему в своей нынешней безпомощности. Все эти мои рассказы были написаны еще тогда в Большом Городе, когда я находился под влиянием Друга Отца, а также в первые два-три года, после возвращения к матери. А потом ... Потом все это ушло, оставив в душе чувство жуткой неудовлетворенности и тяжкой утраты.
Прошло это не сразу, поначалу просто перестало хватать времени на регулярные занятия, и я перешел на краткие конспекты мыслей в каких-то, затем обязательно терявшихся, записных книжках, потом вообще пропала всякая потребность что-то выразить, высказать, а вместе с ней ушла и былая способность вызывать в голове какие-либо образы, выплывавшие раньше из пустоты, из ничего, читать на пустом белом листе сюжеты, откликаться и понимать редкие подсказки, теперь протекавшей мимо, жизни.
Взвесив на руке голубую папку, я засунул ее обратно в портфель, уже наизусть зная, какие и в каком порядке там лежат рассказы, и вынул потрепанную толстую ученическую тетрадь.
Эта тетрадь содержала в себе результаты выполнения задуманного мною обманного маневра, попытки вернуть ускользающие способности. Идея эта пришла мне в голову недавно, когда я уже знал о скором новом назначении, когда я уже ушел из семьи и снова жил у матери, а главное, когда я осознал, что скоро вновь встречусь с Другом Отца. Тогда-то и пришло решение оставить бесплодные попытки гоняться за призрачными, туманными образами и встать на твердую почву собственного опыта, собственного багажа. Я вспомнил слова Друга Отца о том, что все самое интересное в жизни ускользает от человека, потому что в нем живет ханжинский страх вовремя заглянуть в замочную скважину. И я решил отыскать эту свою скважину, которая, дай-то бог, позволит мне вернуть власть над собственным разумом. Я прильнул к ней, настороженно затаив дыхание.
Я открыл тетрадь.
"Окно большое и высокое, с массивными, покрытыми облупившейся белой краской рамами, витиеватыми, давно нечищенными медными ручками на них. Толстые, запыленные, забрызганные во время последнего ремонта краской стекла уходили высоко под потолок, растворяясь в темноте, которую не способен был рассеять слабый свет ночника, горевшего около разложенной родительской постели. Подоконник был широкий, длинный, надежно-прочный, словно специально созданный для того, чтобы на нем можно было лежать, затаившись между тяжелыми кадками с фикусами, и смотреть, как внизу, во дворе, большие ребята играют в снежки, катаются на санках с насыпной горки, котрую каждую зиму заливал водой одноглазый дворник, или просто бегают, увлекшись игрой, правила которой были не понятны стороннему наблюдателю, лишенному к тому же еще и возможности что-либо слышать.
Мама была на кухне, отец, как всегда, на дежурстве, и мальчик лежал никем не замечаемый, навалившись животом на подоконник, глядя на освещенный фонарями прямоугольник двора под окном.
Звали мальчика, например, Валентином.
Внизу, посреди посаженных по периметру кленов, многочисленная компания мальчишек возводила замысловатые снежные укрепления с высокими стенами и узкими амбразурами. Руководил строительством наиболее рослый парнишка лет одинадцати в коротком коричневом пальтишке, из руковов которого торчали худые, красные от мороза руки, и в облезлой солдатской шапке, не поленявшей только в том месте, где раньше была звездочка. Этот паренек был почти на голову выше своих товарищей и, видимо, намного сильнее их, что и создавало ему неоспаримый авторитет, давало право командовать.
Валька смотрел сверху вниз на двор и страстно завидовал мальчику в солдатской шапке, каждый вечер давая себе слово вырасти таким же сильным и смелым.
Тихо скрипнула за спиной дверь и в комнату вошла мама. Она открыла книгу и прилегла на диван возле ночника.
- Валя, тебе не пора спать?
- А папа когда придет?
- Не знаю.
- А он не звонил?
- Ты же знаешь, он никогда не звонит.
Эти тихие зимние вечера прочно запечатлелись в Валькиной памяти. Многое забылось, стерлось, но навсегда запомнились подоконник, мальчик в солдатской шапке, мама, закутавшаяся в красивую просторную шаль - папин подарок - с книжкой в руках и отец, иногда с шумом вваливавшийся с морозного воздуха.
Но еше до этой, большой, комнаты была совсем маленькая в другом конце Города, где-то на окраине, там, где за окном часто громыхал поезд. О той комнате Валька почти ничего не мог вспомнить. Помнил только, что там почему-то часто не бывало света, и мама зажигала свечу, отчего по стенам начинали скакать страшные кривые тени, напоминавшие сказочных чудовищ. Валька пугался, нередко плакал, и мама с улыбкой присаживалась у детской кроватки, сооруженной из старого большого чемодана, установленного на лавке. Постепенно Валька привык к свету свечи и теням, но все равно каждый раз начинал хныкать, потому что иначе мама занималась своими делами, и ее было не уговорить присесть рядом и спеть что-нибудь тихое и ласковое, пока сын не уснет.
Но вот отцу, как говорила мама, за очередной подвиг дали новую комнату - большую, с широкими подоконниками и тихими соседями.
Переезд был грандиозный и веселый. Помогать пришли отцовские сослуживцы и женщины из маминой библиотеки. Все толкались, шумели, смеялиь. Кто-то предложил достать машину, и Валька обрадовался, что сбудется его мечта прокатиться на настоящем грузовике, но выяснилось, что все вещи поместились в два чемодана, а мебель, как и комната, была казенной, и, успокоив разрыдавшегося ребенка, все с шутками погрузились в холодный, дребезжащий трамвай с покрытыми инием окнами.
В большой комнате от бывших хозяев остался поломанный шкаф и дырявый матрац, что и составило поначалу всю обстановку нового жилья.
Мама ушла на кухню, знакомиться с соседями и приготовить что-нибудь поесть, мужчины расстелили на полу газеты, расставили консервы и бутылки скатали матрац, соорудив сиденье, женщины подмели и обтерли пыль.
Праздник получился очень веселый.
Вскоре отец привез домой и первое приобретение - двуспальный старый диван. Он как ребенок радовался значительности покупки, двигал диван по пустой комнате, все прикидывая, куда бы его лучше поставить. Мама, сложив руки на груди, стояла прислонившись к дверному косяку и молча наблюдала происходящее. Она всегда была более сдерженой, чем отец, и Валька мог вспомнить считанные разы, когда бы она смеялась, хотя улыбалась она часто, но делала это тихо, незаметно.
Жизнь текла ровно и спокойно: Валька ходил в детский садик, вечерами сидел с мамой, отец постоянно пропадал на дежурствах, комната постепенно заполнялась мебелью.
Игрушек у Вальки было мало и поэтому ему особенно хорошо запомнилось знакомство с Другом Отца.
Произошло это, когда Валька уже учился в первом классе. Как-то придя домой, он застал в комнате незнакомого мужчину, который сидел на сложенном диване и, держа в ладонях стакан с чаем, громко из него отхлебывал. Мама стояла у окна, зябко кутаясь в шаль.
Увидев мальчика, мужчина встал и растерянно посмотрел на маму, та утвердительно кивнула.
Мужчина подошел к Вальке и протянул ему широкую, мозолистую ладонь, в которой буквально утонула маленькая детская рученка.
- Давай знакомиться, - голос у гостя был хриплый, простуженнный.
- Валя.
- Это друг детства нашего папы, - сказала мама, не отходя от окна, и еще плотнее запахнула шаль.
- Ну-ка держи, - мужчина поднял с пола у двери и протянул мальчику большой угловатый сверток.
Валька развернул бумагу и обомлел - в руках у него оказался огромный игрушечный грузовик, совсем как настоящий, и даже кузов у него поднимался. Мальчик как завороженный смотрел на нежданно доставшееся ему сокровище.
- Спасибо, - наконец вымолвил он.
- Ну, иди погуляй, - сказала мама.
Это был еще один, хотя и не такой ценный, подарок - вот так сразу, не делая уроков, и гулять. Чтобы его не успели остановить, Валька, зажав в руках грузовик, бегом бросился в коридор.
В том же году, когда Валентин учился в первом классе, в жизни семьи начали происходить резкие перемены.
В отношениях между родителями появилась натянутость, которую ребенок чувствовал, не понимая. Они вели длинные ночные разговоры, лежа в полной темноте. Валька из своего угла, отгороженного ширмочкой, не мог разобрать слов, а лишь слышал шелестящий шепот отца и легкий, тихий голос матери.
Днем у мамы валилась из рук работа, она часто в задумчивости останавливалась у окна, подолгу глядя на двор. Отец приходил с дежурства мрачный и неразговорчивый.
Что-то изменилось и в его служебном положении - он перестал, как говорила мама, "гоняться за бандитами все ночи на пролет", его повысили, и теперь он работал только днем, а ночью его вызывали лишь в экстренных случаях.
Семья получила новую отдельную квартиру и навсегда уехала из комнаты с широкими подоконниками.
- Все это старье оставим здесь, - сказал отец о мебели: - Я уже заказал новую, ее вчера должны были привезти.
Где-то там, под старым диваном, Валька забыл и свой грузовик.
Каждое утро во двор нового многоэтажного дома въезжала бежевая "Победа" и увозила отца на работу, а Вальку в школу.
- Помни, Валентин, - говорил отец, удобно расположившись на сиденье рядом со стареньким добродушным водителем, дядей Колей, - учиться ты должен хорошо. Это не потому, что я этого так хочу, а потому что это нужно прежде всего самому тебе. Образованный человек всегда пробется в жизни. Образование - это сила, а сила - это все.
Валькины представления о силе никак не вязались с обтрепанными, разрисованными школьными учебниками, он все вспоминал мальчика в солдатской шапке, но тем не менее учился хорошо, так как привык верить отцу, а кроме того было очень приятно чувствовать себя одним из первых, приятно, когда тебя хвалят и ставят в пример другим, тем более, если для этого не надо прикладывать особых усилий - учеба давалась ему легко. Обнаружил он еще одну привелегию, приобретаемую хорошей учебой: нарушение дисциплины отстающим учеником каралось очень строго и долго вспоминалось в последствии, в то время как Вальке многое прощалось, мол, у каждого могут быть случайные срывы.
В третьем классе Валька всю зиму провалялся в больнице с тяжелейшим воспалением легких.
В ту же зиму погиб отец. Погиб на задании, при задержании особо опасного преступника.
На похоронах Валька не был, а после выхода из больницы мать свозила его истощенного и ослабевшего на кладбище к невысокой мраморной плите, на которой была прикреплена припорошенная снегом коричневатая фотография улыбающегося отца.
Вскоре Валька с матерью уехали в Городок, где когда-то родились мама и отец.
Поселились они у престарелой родствиницы в маленьком деревянном домике на самой окраине, так что в школу приходилось добираться на автобусе.
Школа располагалась в старинном сером здании. Сочетание массивных высоких стен и маленьких подслеповатых окошек создавало унылое впечатление и никоем образом не свидетельствовало о светлости пути познания.
Парадный подъезд школы был украшен двумя невысокими колоннами, поддерживавшими осыпавшийся, ржавый навес, и красивой мраморной доской, сообщавщей каждому, кто не полениться подняться по стертым ступеням крыльца, что здесь когда-то учился какой-то политический деятель.
Этот подъезд смотрел своей давно некрашенной дверью на центральный проспект Городка и был постоянно закрыт в целях безопасности (очень давно рядом с ним был сбит машиной, представлявшей в то время в Городке большую редкость, кто-то из учеников). Дети же и учителя пользовались запасным выходом - узкой скрипучей дверью, расположенной в глубине гардероба и выходившей в небольшой дворик, окруженный со всех сторон глухими стенами соседних домов, и только где-то очень высоко над которым был виден квадратик голубого, а чаще всего серого, затянутого тучами неба.
Дворик был незаасфальтирован, и поэтому весной и осенью он превращался в самое настоящее болото, через которое инвалид - завхоз прокладывал ненадежную дорогу в виде неровных досок, уложенных на осколки битого кирпича. В такое время уйти из школы после уроков было нелегко. Для этого надо было отстаять длинную очередь, а потом медленно двигаться балансируя на доске, как циркач на проволоке. Счатливые же обладатели резиновых сапог проходили мимо с высоко поднятой головой, громко шлепая по воде. Иногда раздавался испуганный возглас и вереница детей на досках останавливалась - кто-то впереди оступился и теперь счищал с ботинка или туфли тяжелые комья грязи.
За-то летом и зимой, когда подсыхало или подмораживало, по двору эхом разносились веселые голоса, стук мячей, шелест девченочьих скакалок, визг малышни, шлепки снежков. Вдруг ко всеобщему удивлению выяснялось, что маленький на вид дворик каждую перемену вмещает огромное число детей, причем не стоящих вдоль стен и не прогуливающихся кругами на подобии арестантов, как этого хотелось бы учителям, а бегающих, играющих, возящихся.
Да, школьный дворик был и спортивной площадкой, и местом деловых бесед, и местом выяснения отношений и местом первых свиданий.
В Валькином классе учился мальчишка, отличавшийся высоким ростом и избыточной тучностью. С первых же классов за ним, вполне естественно, тянулась кличка Толстый. Никогда они с Валькой не поддерживали тесных отношений, но однажды, уже в одном из старших классов, оказались за одной партой.
Обычно, в силу своей особой медлительности, Толстый сидел где-нибудь в средних рядах, да еще чаще всего с девчонкой, потому что, когда в первый день занятий ребята с шумом занимали парты: кто поприлежней - первые, кто побойчее - последние, Толстый, не успевая сорентироваться, оказывался в результате у единственного, оставшегося свободным места. Но в тот год он проявил некоторое рвение и оказался рядом с Валькой за первой партой.
Учился Толстый средне, даже скорее слабо, при ответах пыхтел, переваливался с ноги на ногу и ответ отцеживал скупо, неспеша, заставляя всех сомневаться в конечности своей речи. На контрольных он обычно успевал решить лишь половину задания.
Поначалу Вальке нравилось подсказывать соседу, кое-что ему объяснять и втолковывать. Это поднимало Валентина в собственных глазах, создавало ощущение собственного превосходства.
Каждое утро он встечал Толстого одним и темже вопросом:
- Как дела? Что непонятно?
Тот что-то бурчал в ответ, но сам никогда ничего не спрашивал, и Вальке приходилось проявлять инициативу.
Так продолжалось до тех пор пока однажды на контрольной Толстый не отшил соседа:
- Хватит подсказывать. Я и сам не дурак.
- Ты уверен? - огрызнулся Валька.
Толстый промолчал, продолжая сопеть над задачей.
После этого все изменилось, вернее изменилось Валькино отношение к Толстому, в то время как последний продолжал вести себя будто бы этой короткой стычки и не было. Вальку же стала раздражать его медлительность, неповоротливость и особенно необидчивость, как будто он остальных и за людей не считает. Валентин начал подшучивать над Толстым, хотя и сам понимал, что его шутки больше напоминают издевки.
Валька боялся признаться себе, что за всеми этими издевками стоит очень позорное для него открытие: обнаружилось, что, решая половину контрольной, Толстый не делал в ней ниодной ошибки, в то время как Валентин делая все за полурока, часто в спешке ошибался, Толстый, не успевая выучить все задания, те которые успевал изучал глубоко и досканально, в то время как Валентин скакал голопом по Европам, вроде бы все успевая, но создавая в голове некоторый сумбур.
Даже во всей внешности Толстого было что-то внушительно-надежное. Все это бесило и раздражало Вальку, ведь не было никаких сомнений в том, что он был намного способнее и сообразительнее Толстого, и поэтому любая верно решенная соседом задача воспринималась, как личное оскорбление.
С Толстым стали происходить заметные качественные изменения. С таким трудом накопленные знания наконец начали более свободно выливаться из него при ответах, его начали хвалить, он стал чаще улыбаться, спокойнее говорить. Глубина его познаний в некоторых вопросах поражала учителей.
Валька был низвергнут с пьедестала первого ученика, его шутки все чаще повисали в полной тишине класса.
Надо было что-то предпринять, как-то попытаться восстановить положение, унизить обидчика.
И Валька нашел выход.
Однажды, на очередной контрольной он начал создавать видимость, что подсказывает соседу. Им было сделано замечание, а затем, когда подсказки не прекратились, им было объявлено, что их работы заранее оцениваются неудовлетворительно.
Это был хороший повод.
На перемене во дворике Валька подошел к Толстому и, произнеся довольно громко, чтобы привлечь общее внимание, короткую обвинительную речь, ударил соперника. Валька понимал, что если завяжется драка, то он никогда не выйдет из нее победителем, но однако, хорошо изучив характер противника, был уверен, что ответного удара не последует.Толстый, как и большинство сильных людей, был безобиден, вывести его из себя было практически невозможно.
Ударив его еще раз, Валька резко развернулся и зашагал к дверям школы, за его спиной, во дворе, стояла гробовая тишина.
Валька был уверен в поражении Толстого и возвращении своего лидерства в классе, но он ошибся. И раньше у него не было друзей среди одноклассников, но если до этого отношения со всеми были ровные и приветливые, то теперь стали ровными и холодно-недоверчивыми.
Этот случай был для Вальки хорошим уроком, больше он никогда не расправлялся со своими противниками в открытую..."
Я отложил тетрадь.
Седой мужчина за столиком раскладывал пасьянс, он с надеждой посмотрел на меня, но я отрицательно покачал головой.
Мне вспомнилась наша первая после окончания школы встреча с Толстым которая произошла несколько лет назад.
Маэстро вез меня со своей дачи, где мы проводили выходные, в Городок. Лобовое стекло застилала пелина дождя, ливень начался еще накануне и не прекращался всю ночь. Из-за него-то мы и не выехали с вечера, поэтому теперь торопились - я на работу, а Маэстро на репетицию к себе в ресторан.
От стука дождя по крыше я задремал, как бдруг машина остановилась, и Маэстро выскочил наружу. Вскоре он приоткрыл дверцу и сообщил:
- Подожди. Там мужик кукует, а у меня канистра запасная. Заправлю его.
- Долго?
- Секунда, - и он захлопнул дверцу.
Я вздохнул и выглянул в окно. Дождь кончился, чуть позади нас у обочины стоял желтый "жигуленок", а рядом с ним Толстый. Боже! Сколко лет прошло, а я его сразу же узнал, он, казалось, вообще не изменился.
Я вышел из машины.
Маэстро возился у багажника своей машины, доставая канистру.
- Валька! - услышал я радостный возглас бывшего одноклассника: - Вот не ожидал.
- Привет, - я протянул руку, потому что понял, что иначе Толстый сейчас полезет обниматься.
- Ты же уезжал, а я и не знал, что ты здесь.
- Вернулся.
- Вот здорово! Слушай, а я твои статьи читал, интересно, мне понравилось, - он вдруг засмеялся: - Ты же там и на меня ссылаешься, помнишь?
Действительно, я только теперь сообразил, что в одной из последних статей сослался на монографию, фамилия автора которой мне показалась знакомой, но я тогда не придал этому значения. Вот так финт! Правда я знал, что Толстый защитился в той же области физики, которой занимался и я, но я и не представлял, что он ушел так далеко. Знал я и то, что защищался он в Москве, а вторым аппонентом у него был мой дрожайший тесть. Странно, что, когда Толстый приезжал к нам в институт, мы ниразу не встретились, а здесь на пустынном утреннем шоссе ...
- Ты где сейчас? - спросил я.
- В столице. Вот в отпуск еду. Слушай, у меня по поводу твоих статей есть интересная мысль ...
- На, - подошел Маэстро и протянул Толстому канистру.
- Спасибо. Я быстро, извини, Валя.
Он подхватил канистру и легко понес ее к машине, чуть переваливаясь при ходьбе с боку на бок.
- Давай, Маэстро, поехали. Быстро.
- А канистра? - опешил он.
- Я тебе оплачу.
- Да что с тобой?
- Давай, давай! - я уже садился в машину.
Мне вдруг стало тошно от одной мысли о продолжении разговора.
- Кто это? - спросил Маэстро, когда мы отехали.
Я оглянулся: Толстый стоял на дороге, размахивая пустой канистрой, и что-то крича нам вслед. Снова начинался дождь.
- Школьный товарищ, -ответил я ...
Убрав тетрадь, я достал из портфеля сигареты.
- Не угостите ? - спросил седой мужчина.
- Пожалуйста, - я протянул ему пачку.
Мы вышли в тамбур. Здесь было холодно и шумно.
- В командировку ? - спросил мужчина.
- Нет. На новое место перебираюсь.
- В Город ?
- Да.
- А я вас помню. Вы на нашем Совете защищались, - он сказал название института в Городке, где действительно, по настоянию тестя, который был почему-то против защиты в "родных стенах", представлял я свою работу несколько лет назад: - Помню, интересные у вас были результаты. Как сейчас ваша тема? Продолжаете ?
- Да, - я напряг память, но не смог вспомнить своего попутчика.
- Как там ваш директор поживает? Мне одно время с ним приходилось много работать.
- Ушел на пенсию.
- Неужели. Был же еще довольно молодым. К нам правда доходили какие-то слухи о скандале в вашей конторе. Неужели все так серьезно.
- Да, были там некоторые неприятности, - я не собирался сейчас обсуждать с ним причины ухода на пенсию моего бывшего тестя.
Он видимо почувствовал мое нежелание и сменил тему:
- А я вот в командировочку.
- В Город или дальше.
- В Город. Повод-то ерундовый, но для моего семейства достаточный. Главное, что мне целый список всучили, что привезти.
Я докурил и бросил окурок в заплеванную консервную банку, подвешенную на дверь вагона.
- Пойдемте, холодно.
- Да, - согласился он: - Бодрая обстановочка.
В купе мужчина прилег на полку и открыл какую-то книгу, а я снова вернулся к своей тетради:
"...Основной зимней достопримечательностью Городка был огромный каток. По вечерам он был ярко освешен, низко свесавшими с натянутых поперек проводов, разноцветными лампочками. От уличного шума и суеты его отгораживал невысокий досчатый заборчик и несколько рядов некрашенных деревянных скамеек, на которых переобувались и отдыхали посетители. Когда-то, говорят, на открытой эстраде играл духовой оркестр, потом эстраду забили досками и превратили в некое подобие сарая, где теперь находилась касса и управление катка. В этом же сарае вместо оркестра установили проигрыватель, и над катком вечерами разносился треск заезженных пластинок, сквозь который нередко прорывались звуки мелодий. Учила Вальку кататься на коньках мама, к его удивлению сама она каталась весьма виртуозно. Со временем мама поняла, что начала смущать подросшего сына своим присутствием, и перестала ходить с ним на каток.
Здесь же на катке Валька познакомился с будущим Маэстро, который тогда еще только поступил в музыкальную школу при Центральном Доме Культуры. Отец Маэстро, работавший в городском исполкоме, достал сыну иностранные коньки, вызывавшие у неизболованной в то время детворы всеобщую зависть. Нежадный Маэстро позволял кататься на своих чудо-коньках любому кто попросит, и поэтому сам чаще всего бегал с клюшкой по льду в ботинках или стоял на воротах, сооружаемых из снежных комьев. Тогда-то с ним, как с товарищем по несчастью, и познакомился Валька, которому пришлось продать свои еще нестарые коньки, а на новые у матери не было денег. Дело в том, что именно в ту зиму умерла родственница, у которой они жили, и все скромные семейные сбережения, включая и пенсию за отца, ушли на похороны. Вальке тоже приходилось бегать по льду в ботинках, а чаще занимать противоположенные от Маэстро ворота.
Однажды, еще до продажи коньков, придя на каток, Валька не нашел никого из своих приятелей и, воткнув клюшку в сугроб, решил просто покататься кругами. Разогнавшись он неожиданно столкнулся с, ехавшей поперек общего потока, девчонкой. Она упала, ойкнула, а потом весело рассмеялась, глядя на сердито поднимавшегося Вальку.
- Здорово ты гоняешься! - сказала она.
- Извини, сама виновата.
- Да! - махнула она рукой: - Я бы и сама упала. Кататься-то я не умею. Научил бы?
- Давай, - пожал он плечами.
На самом деле каталась она прилично, но Валька продолжал ездить рядом, поддерживая ее, слушая ее бесконечные смешные рассказы и ошушая на себе постоянные косые взгляды крутящихся вокруг незнакомых ребят, которые еще больше раззадоривали его.
- Все, устала! - выдохнула после очередного круга девчонка и, кокетливо взглянув на Вальку, спросила: - Проводишь?
- Давай. Тебя как зовут-то?
- Вера.
- Меня - Валентин.
Они переобулись, перелезли через заборчик и, беззаботно поскрипывая снегом, пошли вдоль проспекта. Вера отдала ему свои коньки и, потопав ногами, сказала:
- Ух как я устала! Укатал ты меня.
- Сама напросилась.
- А я и не спорю.
Всю дорогу до своего дома она заразительно смеялась над его и своими шутками, подергивая сама себя за косичку, и иногда, морща носик, оглядывалась на идущих на почтительном расстоянии сзади нескольких парней. Около подъезда они еще немного поговорили, и она ушла, а Валька, двинувшись к дому, лицом к лицу столкнулся с непрошенными провожатыми.
- Поговорим? - предложил один из них.
- Со всеми?
- Нет. Один на один.
Оглядев противника, который был ниже и на вид более щуплый, Валька, хмыкнув, согласился.
Они молча вошли в соседний двор, бросили коньки и клюшки на снег и встали друг против друга. Остальные парни стояли в подворотне.
Валька пихнул противника в грудь, не сильно, примеряясь, тот ответил тем же. Они выжидали, оценивая друг друга. Валька толкнул парня еще раз, и в ответ получил довольно сильный и резкий удар в плечо. Обозлившись он кинулся на зачинщика драки, но не успел нанести удар, как оказался на снегу, чувствуя острую боль с солоноватым привкусом в губе. Вскочил, снова ринулся в атаку и опять упал, по лицу из носа побежала теплая струйка крови, в глазах защипало от слез.
- Ну что? Хватит? - спросил мальчишка, склоняясь над поверженным Валентином: - Запомни, не советую еще появляться у нас, - и он, подняв коньки, направился к ожидавшим его товарищам.
Такого унижения Валька еще ни разу в жизни не испытывал, и жгучее чувство мести захлестнуло его. Оно не давало ему уснуть всю ночь, терзало на уроках, мешая сосридоточиться.
На следующее утро он притаился в одном из подъездов напротив Вериного дома, и действительно, как и расчитывал, вчерашний обидчик не заставил себя долго ждать. Он со старым потрепанным портфелем в руках и в коротком, заплатанном пальтишке, предававшем его фигуре еще более хилый вид, появился на тротуаре и начал неспеша прогуливаться около дома. Вышла Вера. Увидев дожижавшегося кавалера, она сморщила носик, пожала плечами и не оглядываясь гордо зашагала прочь, мальчишка понуро пошел за ней, отставая шага на два. Валька крался сзади.
Узнав в какой школе училась Вера и ее ухажер, он помчался к себе на уроки.
Вечером Валька облазил все соседние подворотни и подъезды, пока наконец не нашел чуть подвыпившего Толика - грозу всего района.
- Здравствуй.
- Привет-привет.
- У меня к тебе дело.
- Интересно, - немного на распев ответил Толик, выпятив вперед губу, и смерил Вальку презрительным взглядом: - Смотрите-ка, мужики, деловой нашелся.
- Отойдем?
- Интересно, - и он, кивнув своим дружкам, пошел за Валькой в угол двора, к мусорным бочкам, - выкладывай и побыстрее.
- Надо побить тут одного.
- Ха! Тоже мне дело, - Толик повернулся, чтобы уйти.
- Я заплачу! - выпалил Валька.
Толик остановился и обернулся:
- Эй, а это верно, что у тебя отец легавым был? А?
- Да, - прошептал Валька.
- Ха! Так ты его дружков попроси, они это здорово умеют делать.
- Я много заплачу! - отчаянно предложил Валентин.
На следующее утро он из того же подъезда показал Толику своего обидчика.
- Ладно, будь спок! - Толик хлопнул его по плечу: - Деньги принес?
- Вечером отдам.
- Лады.
Вальке пришлось днем продать свои коньки, чтобы расплатиться с Толиком, матери он сказал, что коньки украли на катке. Она сильно расстроилась и весь вечер перекладывала и пересчитывала, вынутые из комода сбережения, оставшиеся после похорон, но так ничего и не смогла выкроить для сына.
- Не хватает, - вздохнула она.
- Ничего, мама, больше времени на учебу останется.
В ближайшие два дня Валька видел, что Вера ходит в школу одна, постоянно по дороге с недоумением оглядываясь. Испугавшись содеянного, он больше не появлялся в том районе. Вера как-то подъехала к нему на катке, когда Валька и Маэстро стояли опершись на клюшки возле снежных ворот.
- Приветик, - улыбнулась она.
- Привет.
Маэстро посмотрел на Веру и молча кивнул.
- Что же учитель без коньков? - засмеялась она.
- Украли.
- Кто же теперь меня учить будет, а то одна упаду, разобюсь.
- Вон, его проси, - хмуро кивнул на Маэстро Валентин, ему хотелось, чтобы она побыстрее ушла.
Маэстро, проявив неожиданное рвение, отобрал у очередного счастливчика свои коньки и укатил с Верой, сунув Вальке в руку свою клюшку.
Учеба в школе подходила к концу.
Валька получил один из самых лучших аттестатов в классе и решил ехать в Город, чтобы поступить в престижный в то время институт.
Мама одобрила его выбор и сквозь набегавшие слезы с гордостью смотрела на повзрослевшего сына.
Провожая его на вокзале, она сунула ему в карман письмо:
- Зайдешь к Другу Отца, он может быть поможет устроиться. Первое время, если позволит, поживешь у него, но смотри, не злоупотребляй там его временем.
Вступительные экзамены Валька сдал без особого труда и наконец получил долгожданный статус студента..."
Я захлопнул тетрадку и вышел в тамбур, накинув на плечи пальто.
Я изредко встречал знакомых ребят, когда приезжал на каникулы в Городок, но сейчас мне вспомнилась первая встреча с Верой после моего возвращения по окончанию института. Тогда впервые я увидел ее в ресторане, куда пришел встетиться с Маэстро - он руководил ресторанным оркестром и сам играл в нем.
Я сел за столик в глубине зала и помахал рукой Маэстро, сидевшему на полукруглой эстраде за роялем. Он кивнул мне в ответ и улыбнувшись подмигнул.
В перерыве он подошел и присел за мой столик:
- Ну, привет. Рад тебя видеть!
Мы пожали друг другу руки. Маэстро отпустил огромные пушистые усы, раздобрел, накрахмаленный воротничок его рубашки впивался в раскрасневшийся загривок.
- Великий ученый вернулся в забытую, глухую провинцию?
- Великий музыкант не изменяет своим родным пенатам?
- Изменяет, изменяет, - засмеялся он: - Я вчера, когда ты позвонил, не поверишь, так обрадовался, и как будто не было этих лет. Давай выпьем за встречу.
Мы чокнулись и выпили.
- Что новенького в нашем Городке? - спросил я.
- Ничего. Все также, как и сто и тысячу лет назад. Все таже тоска. Хотя нет, мы все были потрясены и глубоко удовлетворены грандиозными размахами жилищного строительства развернутого года три назад моим достопочтенным папашей.
- Он все еще в исполкоме?
- Еще как! Предисполкома. Так что не советую со мной сориться, - снова рассмеялся Маэстро.
- А остальные что?
- Остальные по разному, - Маэстро принялся рассказывать об общих знакомых. Мы весело вспоминали свои детские приключения, радовались за их успехи, расстраивались из-за их неудач.
Перерыв окончился, и Маэстро суетливо заспешил на сцену, на которую к этому времени уже вышла певица. Я ее не узнал, а скорее догадался, какое-то чувство подсказало мне, что это Вера. Ее-то я не видел с тех пор, как уехал поступать в институт. Она сильно изменилась: покрасила волосы, изменила прическу, повзрослела и видимо стала более привлекательной.
Маэстро что-то шепнул ей по пути к своему месту, и она, прищурив глаза, начала внимательно осматривать зал. Чтобы не испытывать ее терпение, я приветливо помахал рукой, она заулыбалась и как-то по-детски хлопнула в ладоши.
Пела она отвратительно, при этом неестественно подпрыгивая и взмахивая руками. Смотреть на нее было неприятно, и я принялся за еду.
Во время следующего перерыва они подошли вместе, причем пока Маэстро пробирался между столиками, Вера уже подбежала ко мне и, не дав мне встать, наклонилась, распространяя вокруг запах каких-то дешевых духов, и громко чмокнула меня в щеку.
- Вернулся все-таки! - не переставая улыбаться, она села на соседний стул.
- Вот он блудный сын, - отдышавшись сказал Маэстро.
- Можно опять в кино ходить, - засмеялась Вера.
- Да, - согласился я.
Я вспомнил, как мы частенько втроем ходили в кино, и как Маэстро постоянно старался сесть между нами, но Вера каждый раз ловко и очень естественно оказывалась в середине.
Однажды, когда мы брали билеты, Маэстро откровенно предложил мне:
- Давай скажем ей, что билетов не хватило, и ты не пойдешь.
- Давай, - пожал я плечами.
Мы вышли из кассы и объяснили Вере ситуацию. Она вздохнула, но вдруг встрепенулась и куда-то убежала. Через пару минут она вернулась с тремя билетами в руках:
- Вот! У меня здесь соседка работает, - радостно сообщила она.
В темноте во время сеанса она взяла меня за руку и так продержала ее до конца фильма...
Когда они опять ушли на сцену, я расплатился и, помахав им рукой, вышел из ресторана.
Потом я еще несколько раз встречал ее в Городке, в котором невозможно прожить несколько дней, не встретившись со всеми знакомыми. Встречи были короткие, я вечно куда-то торопился, опаздывал, у меня постоянно было множество неотложных дел, и, перебросившись парой слов, мы разбегались.
Потом был мой мальчишник перед свадьбой, вспоминать который не хотелось.
Уже через несколько лет после моего возвращения в Городок, за несколько дней до моей защиты Маэстро пригласил нас с женой на свой день рождения, который собирался отмечать в ресторане.
Собралась довольно большая компания, человек двадцать-двадцать пять. Столы решили не сдвигать, и все расселись маленькими компаниями, а Маэстро переходил от столика к столику, выполняя обязанности хозяина дома. Оркестр играл весь вечер почти без перерывов, при этом заявки любого из гостей считались законом и выполнялись мнгновенно и бесплатно.
За нашим столиком, кроме меня и Нины, сидели Вера и ее подруга Лена с мужем - Алексеем.
Вера рассказывала о прошлогодних зарубежных гастролях Маэстро, которые ему устроил отец и на которые он, естественно, пригласил и Веру.
- Гостинница была потрясная. Номер - две комнатищи, ванна и холл. Один холл-то с мою квартиру, такого размера. Телевизор, магнитофон, в одной из комнат рояль, настоящий, концертный. Везде вазы, цветы. Красиво обалденно! В первый же день принесли мне коробку, а там вот это платье, - она выпрямила спину и расправила плечи, выставив на всеобщее обозрение длинное темное платье, расшитое блестками: - В нем я должна была выступать. И главное дали его бесплатно. Я все боялась, что вычтут с меня за него, а они нет. Я все деньги берегла, берегла на всякий случай, а то неудобно бы получилось, потом ели-ели успела их потратить в последний день.
- Много выступала-то? - спросила Лена.
- Ни разу.
- Да ну?
- Маэстро-то вписал меня через своего папашу во второй состав хора, который этого солиста там сопровождал, ну того, с которым мы ездили. Так я и просидела все время за кулисами. Маэстро-то в оркестре раза два, а может и три, играл. За-то нагулялась, насмотрелась, напокупалась. Обалденно!
Лена с нескрываемой завистью смотрела на подругу, Алексей под шумок в тихоря налегал на водочку, а моя жена, делая вид, что ей, как всегда, ужасно скучно, сидела в полоборота к столу и смотрела куда-то в сторону сцены.
Подошел раскрасневшийся, жизнерадостно возбужденный Маэстро. Наклонившись он поцеловал Вере руку и, подняв принесенный с собой бокал, сказал:
- Предлагаю тост: за старых друзей! Я очень рад, что вы все пришли. Спасибо вам, ребята, от всей души моей широкой!
Чокнувшись со всеми по очереди, он выпил и пригласил Веру танцевать.
- Пригласи лучше Нину, - кивнула Вера на мою жену: - А то она совсем заскучала в нашей простой компании.
На лице Маэстро мелькнула обиженная растерянность, но через секунду, совладав с собой, он уже протягивал руку Нине, которая неспеша, усмехнувшись взглянув на Веру, поднялась из-за стола.
Когда они удалились, Вера повернулась ко мне:
- Потанцуем? - говорила она шепотом, чтобы не привлекать внимание, о чем-то спорящих Лены и Алексея: - Пригласи меня. Ну, пожалуйста.
Я посмотрел вслед Маэстро, который, ведя под руку мою жену, печально оглянулся, помахал ему рукой и встал.
Вера много выпила и не очень твердо стояла на ногах, иногда сбиваясь с ритма.
- Ты совсем к нам не заходишь, - шептала она мне на ухо: - Я на тебя обижена, забываешь старых друзей.
- Некогда, ты же знаешь.
- Нет, не знаю. Я новую квартиру получила, зашел бы посмотреть.
- Маэстро помог?
- Да хватит тебе о нем! - она легонько ударила меня ладонью по плечу: - Совсем зазнался научный деятель. Не замечаешь уже. Вот какой ты.
Я заметил, что шов возле ворота на ее платье зашит недавно и не очень аккуратно, видимо, концертный наряд не был расчитан на такое длительное и частое использование.
Музыка смолкла, и я с облегчением повел Веру к столику...
Докурив, я вернулся в купе.
Дальнейшие записи в тетради теряли хронологическую точность и писались урывками, как раз во время моей интенсивной борьбы за перевод в Город.
"... Валентин открыл глаза.
Перед ним на стене мелкими искрящимися звездочками разбегались цветочки незнакомого обойного рисунка, сливавшиеся где-то высоко в единый голубой фон. Валентин, не шевелясь, скосил глаза наверх: фон отдалился к потолку, рассыпаясь на отдельные точки, а к переносице прилила тяжелая, тупая боль. Он закрыл глаза, но боль не уходила, она, видимо, собиралась задержаться надолго, надежно спрятавшись за прочной костью лба, и уже ничего не боялась, кроме спасительного действия необходимой сейчас таблетки.
Лежавшая поверх одеяла рука замерзла.
Валентин спрятал ее и собирался перевернуться на спину, но почувствовал прикосновение мягкой, теплой ладони к плечу и услышал приятный, негромкий голос:
- Подожди минуточку.
За спиной скрипнула пружина, кровать качнулась, и послышались поспешные удаляющиеся шаги.
Он повернулся.
Комната была пуста.
Несмотря на постоянно, при каждом движении, напоминавшую о себе боль, Валентин быстро встал, схватил со стула скомканные брюки, натянул их, увидев на полу, возле кровати, носки, присел, начал их надевать, потом снял, вывернул на правую сторону и одел уже окончательно.
Огляделся.
Комната была небольшая и вытянутая как трамвайный вагон.
В одной узкой стене неплотно зашторенное окно, в щель между тяжелыми бежевыми занавесками пробивается холодный свет зимнего солнца, напротив окна большая белая двустворчатая дверь, кровать почти рядом с ней, справа от кровати длинный книжный шкаф, по обе стороны подоконника - стулья, у противоположенной стены, ее рассматривать было проще всего - не надо было поворачивать голову - сервант со множеством маленьких рюмочек, бокалов и вазочек на полках, платенной шкаф, массивный письменный стол, над ним книжная полка, завершал картину круглый обеденный стол посреди комнаты, покрытый скатертью с общипанными кистями.
Валентин наклонился и осмотрел пол в поисках рубашки. Не найдя ее, поднялся и подошел к окну. Рубашка висела, зацепившись рукавом за спинку одного из стульев. Застегивая пуговицы, Валентин отогнул локтем штору и выглянул на улицу. День был удивительно яркий и сорее всего морозный. Двор под окном большой, окруженный мрачными серыми домами, посередине желтая трансформаторная будка, увенчатая огромной шапкой снега, стопка припорошенных досок возле низкой подворотни, немыслемое число тропинок, изрезающих ровный покров снега, тянулись они от подъездов к той единственной низкой подворотне.
Когда Валентин застегивал последнюю пуговицу, сзади послышались шаги.
Он обернулся.
Женщина стояла рядом с дверью.
Аккуратно уложенные волосы, легкий слой косметики на лице, красивое платье, туфли на высоких каблуках, мелкая сеточка морщинок и усталость где-то в глубине, как будто бы улыбающихся серых глаз.
Валентин сразу же вспомнил вчерашний вечер.
Был грандиозный банкет по случаю выхода первого сборника рассказов Друга Отца.
В ресторане было шумно, людно, накурено.
Валентин уже собирался незаметно улизнуть и поехать в общежитие на день рождения к приятелю, но в это время его подозвал Друг Отца. Он сидел, благодушно привалившись к спинке стула, сытый, довольный, массивный, с кем-то разговаривал, кому-то махал рукой, громко хохотал, откидывая голову, над чужими шутками, с легкой ироничной улыбкой отпускал свои, наслаждаясь обстановкой всеобщего обожания.
Валентин подошел.
- Что собираешься скрыться? - спросил Друг Отца.
- Да.
- Скучно? Молодежи нет?
- Вообщем-то да.
- Ты хоть наелся?
- Спасибо.
- Питайся, вечно голодное студентчество. Когда еще в ресторан попадешь. Ты, конечно, уходи, я не обижусь, хотя, сказать честно, ты здесь единственный человек, которого я действительно рад видеть.
Валентин молчал.
- Можешь извлечь пользу из потерянного вечера, - после паузы, не дождавшись ответа, продолжал Друг Отца и, потянув молодого человека за лацкан пиджака, пригнул его к себе: - Посмотри, в конце стола... Ну, не сразу глазей! Потом посмотришь, сначала послушай. Там сидит женщина, блондинка, в темном платье. Иди познакомься. От нее во многом может зависеть твое распределение, она в твоем Институте работает. Иди, продемонстрируй свою эрудицию и необходимость большой науке. Иди, я ее хорошо знаю. Она когда-то давно и недолго была замужем за моим другом, потом друг уехал, а у нас с ней сохранились хорошие отношения, - Друг Отца отпустил пиджак, и Валентин выпрямившись оглянулся.
Женщина сидела легко, без видимых усилий, держа прямо спину, не касаясь спинки стула, закинув ногу на ногу и крутя длинными тонкими пальцами ножку фужера, улыбаясь и в полуха слушая, навалившегося на стол, мужчину с маленькими бегающими глазками и крупными каплями пота на лбу.
- О чем мне с ней говорить-то? - удивился Валентин.
- Ну, как знаешь, - Друг Отца, казалось, потерял всякий интерес к своему подопечному и отвернувшись продолжал прерванный разговор с пожилой четой, сидевшей рядом.
Валентин находился в той стадии опьянения, когда для совершения поступков, на которые никогда бы не решился в трезвом виде, не надо делать над собой особых усилий, когда кажешься себе способным покорить всех вокруг.
Он взглянул сверху вниз на Друга Отца и, заметив на себе его прищуренный подсмеивающийся взгляд, решительно, но в тоже время неспеша направился к женщине, лихорадочно соображая с чего бы начать разговор.
В это время на эстраду в глубине зала вышел оркестр.
Повод был найден, и вскоре они уже танцевали в плотном окружении движущихся пар. Знакомая Друга Отца танцевала легко и ненавязчиво, создавая у Валентина, считавшего себя всю жизнь отвратительным танцором, полное впечатления, что ведет в танце он.
Проводив ее к столику, он присел рядом.
- Вы тоже на банкет пришли? - спросила она.
- Да. Один знакомый пригласил, а потом ушел, бросил меня здесь, а я никого и не знаю.
Разговор не клеился.
Он налил ей и себе, быстро выпил.
Сейчас он с трудом вспомнил, как пошел ее провожать, как оказался в этой комнате...
- И какая же мне отметка? - спросила женщина.
Валентин понял, что уже довольно долго смотрит на нее.
- Какая отметка?
- Ты так оценивающи меня рассматривал.
Он смутился.
- Идем завтракать.
Она провела его на большую, заставленную всевозможными шкафчиками и столиками, кухню.
- Садись. Тебе чай или кофе?
- Лучше кофе.
Она налила кофе и села напротив, пододвинув ему тарелки с нарезанным хлебом, сыром и колбасой.
Валентин сделал большой глоток, обжегся, закашлял.
- Не торопись. Родители, наверное, волнуются? Ты бы им позвонил.
- Не волнуются, - хмуро ответил Валентин.
Напоминание о родителях оскорбило его, оскорбило и разрушило иллюзию полной независимости и собственной значимости, которую создавал этот завтрак на чужой кухне, наедине с почти незнакомой женщиной, именно не ночь, а завтрак.
Она заметила смену его настроения.
- Не обижайся, я спросила просто, без задней мысли.
Он промолчал, уткнувшись в чашку.
- Не тебе, а мне надо стесняться своего возраста, уже надо! А я еще, видишь, пыжусь из последних сил.
- Да, вы ...
- Не надо. Я вчера должна была думать. Да уж больно страшно было тебя такого отпускать, замерз бы где-нибудь или в милицию бы угодил. Кто же знал, что ты окажешся таким настырным.
Она замолчала и, мельком взглянув на свое отражение в стекле кухонной двери, еще больше выпрямила спину.
- Ты учишься где-нибудь?
- Да, тут в одном институте.
- Не хочешь, не говори. Ешь, ешь.
- Спасибо. Уже сыт.
- Ну, а если сыт, то не обижайся, но уходи сейчас.
Он посмотрел на нее и, как ему показалось, заметил слезинку в глубине ее глаз, понял, что действительно лучше побыстрее уйти. В прихожей, уже одевшись, он спросил:
- Можно еще с вами увидеться?
- Стоит-ли? - она легонько подтолкнула его к двери.
За дверью начинался маленький коридорчик с окнами на уровне пола с обеих сторон, выходившими в разные дворы: один уже знакомый слева и второй - огромный, с огороженным детским садиком, справа. Коридорчик вывел на лестничную площадку соседнего дома, осторожно спустившись по широким стертым ступенькам мимо многочисленных вонючих мусорных ведер и бочков на первый этаж, Валентин остановился и закурил. Подъезд имел два выхода: один к трансформаторной будке, второй в проходной двор-колодец, откуда доносились звуки проезжающих трамваев.
Валентин через проходной двор вышел на узкую улицу с одноколейными трамвайными путями и, повернув налево, через несколько шагов остановился у дверей бани, рядом с которыми, около пивного ларька, уже толпился народ.
Мунштук папиросы заледенел и неприятно холодил зубы. Выплюнув окурок, Валентин решительно зашагал по утоптанному снегу тротуара к дому Друга Отца, до которого было гораздо ближе, чем до институтского общежития, что и решило все сомнения.
Друг Отца встретил гостя, выйдя в прихожую в длинном махровом халате, пахнущий дорогим одеколоном, безупречно причесанный и с обычной слегка ироничной улыбкой на лице.
- Привет, студентчество!
- Доброе утро.
- Проходи. Как там? Прохладно?
- Да.
- Я собираюсь завтракать. Составишь компанию?
- Если только что-нибудь попить.
- А! Утренний синдром. Ну, давай дуй на кухню.
На небольшой аккуратной кухне Валентин сел на свое, уже успевшее за последние почти пять лет стать привычным, место у окна и выглянул вниз на пустынную в морозное воскресное утро набережную, вмерзший в лед широкой реки плавучий ресторанчик и массивно-громоздкое здание стадиона с колоннами. На улице начиналась метель, машины, неспеша переваливаясь через горб моста, включили фары, редкие прохожие подняли воротники и прибавили щаг.
Вошел Друг Отца и выключил кипевший на плите чайник.
- Как голова? - спросил он.
- Да, так, - неопределенно пожал плечами Валентин, отворачиваясь от окна.
Друг Отца усмехнулся и, сходив в комнату, поставил перед молодым человеком большую хрустальную рюмку, до краев наполненную коньяком, а рядом бросил нераспечатанную упаковку анальгина:
- Выбирай.
Валентин взял таблетку.
- Что же, еще не оценил русского искуссива опохмелки? Что это тебя вчера так на выпивку потянуло? Не ожидал, не ожидал.
- Не знаю, может с непривычки.
- Ну уж не поверю, чтобы у студента и не было привычки.
Заварив кофе, он налил его в легкие фарфоровые чашечки.
- Я не думал, что ты так буквально воспримишь мои слова о возможности улучшить распределение, - усмехнулся Друг Отца, неспеша намазывая икру на тоненький кусочек булки: - Ты окакзался удалым кавалером, утащил даму, не дождавшись конца банкета.
- По-моему, это она повела меня проветриться, - с трудом припомнил Валентин.
- Но при этом у меня создалось впечатление, что проветривался ты у нее дома?
Валентин пожал плечами и взялся за чашку.
- Не скромничай. Мы же с тобой друзья, и не волнуйся, я не собираюсь учить тебя уму-разуму, сам научишься, и не собираюсь охать и хлопать крыльями, крича, что она тебе в матери годится. Да, да. Конечно, по ней, да еще с пьяных глаз, этого, может быть, и не скажешь.
Друг Отца, прищурившись от удовольствия, жевал бктерброд и прихлебывал кофе.
- Тебе, как мужчине, эта связь может принести только пользу, но не зарывайся, не наделай глупостей. Это тебе мой деловой, дружеский совет. И помни, что она в сущности несчатный человек, причем несчатная женщина, а это еще тяжелее, поверь мне.
- Что ж я теперь должен ...?
- Нет, я не к тому. Ты ничего никому не должен. Вообще любое чувство долга это нонсенс. Ты ничего не должен, кроме того, чтобы помнить мои слова и стараться никому не причинить боли. Никому кроме себя. Твоя боль - это, извини, твои личные трудности. Это может оказаться только полезным, периодически необходима хорошая встряска, но только не за счет других. Вообщем не будем занудствовать. Допивай и иди, приляг, восстанови силенки, завтра новая трудовая неделя. А мне, извини, надо уйти. Клиентура ждет.
Друг Отца вышел в комнату и оттуда, одеваясь, крикнул:
- Ты матери давно писал?
- Давно.
- Я здесь на письменном столе оставлю ручку и бумагу. Встанешь, напишешь. Понял?
- Да.
- Если бы не я, то ты, наверное, совсем бы о матери забыл. Эх ты, студент-отличник.
Когда Друг Отца ушел, Валентин, сладко потягиваясь, вошел в комнату и сел в жесткое, но удобное кресло за большой, заставленный множеством бронзовых безделушек, письменный стол. Протянув руку, Валентин включил высокую настольную лампу, зеленый обожур которой прочно опирался на массивный мраморный постамент, выполненный в виде закутанной в тогу женщины, несущей на голове кувшин. Из-за лампы, чуть склонив на бок голову, на Валентина смотрел бронзовый орел, хищно приоткрыв клюв и придерживая когтями пытающегося вырваться зверька. Валентин погладил ладонью гладкую, отполированную локтями поверхность стола, в который уже раз испытав душевный трепет...
Над головой, под потолком, ударили часы, выскочила кукушка, Валентин вздрогнул и очнулся, выключил лампу. Перед ним на столе лежала пачка чистых листов и большая красивая ручка с золотым пером, но он, отодвинув их, потянулся к пухлой голубой папке, в которой, как он знал, хранились черновики рассказов Друга Отца, вызывающие у Валентина постоянное волнующе-притягивающее чувство. Он пододвинул к себе папку, развязал тесемки и, робея, перелистал аккуратно сложенные странички, исписанные мелким ровным почерком.
Валентин вспомнил, как недавно смущаясь принес Другу Отца свои первые литературные опыты, положил их сюда на стол и что-то пробормотал.
Друг Отца с серьезным лицом перелистал тетрадь и, отложив ее в сторону, казалось, сразу же забыл о ней. Но через два дня, при очередной встрече, сказал:
- Прочел. Знаешь, Валентин, мне понравилось. Но-но, не задавайся, рассказы мне понравились, но они никуда не годятся. Самое в них хорошее, что ты не скрываешь себя, раскрываешься, а раз ты на это способен, раз тебе дано открыть душу перед белым, чистым листом бумаги, то дай тебе бог не потерять этого, а все остальное придет с опытом. Вообще я рад за тебя, мне это очень приятно. Сам-то я ох как долго и тяжко шел к этому.
Друг Отца тяжело вздохнул и отвернулся, а Валентин смущенно потер нос и отошел к окну.
- Фантазия у тебя работает, но не обольщайся, - продолжал Друг Отца: - Не каждому дано вытянуть на фантазии. Учись наблюдать и подглядывать, не стесняйся заглядывать в щелки и в замочные скважины, ищи, постоянно ищи, и все, что видишь, перемалывай, переваривай - это все темы, они вокруг. Любая всреча, любой разговор, настроение соседа по сиденью в автобусе - это тема, и ее надо уметь не упустить. И в этом деле надо сразу, раз и навсегда отбросить ложный стыд, ханжинство, прочно сидящее в наших душах, иначе у тебя ничего не выйдет. Как только ты начнешь кого-то щадить, и, прежде всего, себя, - ты начнешь врать, а это уже конец...
Валентин встал из-за стола и закрыл папку.
Скрипнула входная дверь.
- Еще не спишь? - спросил Друг Отца, входя в комнату: - Вот верно, что дурная голова ногам покоя не дает.
Он вынул из шкафа какую-то коробочку, сунул ее в карман и вышел.
- Ложись, отдохни, - крикнул он из прихожей.
Валентин, не раздеваясь, прилег на диван и, убаюкиваемый перестуком многочисленных часов, развешенных по стенам, вскоре уснул...
... На следующий день он увидел Знакомую Друга Отца в коридоре института.
Был перерыв между лекциями, коридор заполнили шумные толпы студентов, переходящих из аудитории в аудиторию, шелест страниц, судорожно листаемых книг и конспектов, заманчивый аромат, тянувшийся из буфета на первом этаже.
Она шла в строгом облегающем костюме, неся под мышкой тонкую кожанную папку, и о чем-то разговаривая с, семинящим рядом, профессором, читавшим физику на младших курсах, иногда поглядывая на него сверху вниз.
Валентин увидел ее издали и поспешно свернул в первую попавшуюся дверь, оказавшись в пустой аудитории, где за последним столом, о чем-то шепчась, сидели парень и девушка. Осторожно выглядывая в неплотно прикрытую дверь, Валентин смотрел, как Знакомая Друга Отца проходит мимо.
Странно, но раньше он ее не встречал или не замечал. Хотя нет, он вспомнил, как она выступала перед ними после окончания вступительных экзаменов, когда они, вновь испеченные студенты, только что прочитавшие свои фамилии в списках вывешенных в вестебюле Главного здания Института, собрались в большой аудитории на первое свое собрание курса. Она стояла внизу за переносной трибуной, а он сидел за одним из последних столов, амфитеатром спускавшихся вниз к небольшой полукруглой сцене. Он сидел и внимательно слушал ее слова о необходимости и важности для развития нашего общества выбранной им специальности, о долге, который надо возвратить хорошей учебой, прочностью и обширностью знаний.
И еще он встречал ее в деканате и студентческом отделе, когда на втором и третьем курсах был старостой и занимался оформлением каких-то бумаг.
Но Валентин не помнил какое впечатление она тогда на него производила, наверное, никакое. Они же были по разные стороны барьера. Она была одной из "взрослых", одной из массы таких же обучающих, воспитывающих, не воспринималась им как что-то отдельное, наделенное непохожими на других качествами, обладающее какими-то своими мечтами, переживаниями и страстями, не связанными с работой, с лишением стипендии или ее повышением, с отчислением или восстановлением, с зачислением и распределением.
Интересно, вдруг подумал Валентин, большинство людей не воспринимаются нами по отдельности, они, за редким исключением, составляют в нашем сознании единые, монолитные группы, ассоциирующиеся с работой, учебой, отпуском, домом, санаторием или еще с чем-нибудь. А иногда происходит вспышка, озарение, и кто-то вываливается из этой массы, обретает свои оттенки, краски, четкие индивидуальные очертания, не дающие спутать его ни с кем другим, но бывает и по другому, что грани этого кого-то стираются и он снова сливается с окружающим фоном, расплывается, будто бы ты снял сильные очки, а зрение плохое. Бывает, что потом спохватившись опять поспешно одеваешь эти очки, испугавшись неожиданной потери, а человека уже нет, он уже сам стремится спрятаться, раствориться, поменять окраску под цвет окружающей среды, боясь попасть еще раз под влияние и в зависимость от степени запотевания стекол твоих очков...
... Вечером Валентин поджидал ее в зимней темноте Большого Города около подворотни, поглядывая на находившуюся по соседству трамвайную остановку.
Но она подошла с противоположенной стороны.
Знакомая Друга Отца шла медленно, устало сутулясь, глядя себе под ноги и стараясь не подскользнуться. В руках пухлый портфель и большая хозяйственная сумка. Высокая меховая шапка сползла на лоб, и, выбившаяся из-под нее, светлая прядь волос лезла в глаза, поэтому струйка пара, вырывавшаяся изо рта при дыхании, частенько направлялась вверх, пытаясь убрать мешающие волосы.
Валентин нерешительно пошел навстречу.
Увидев его, она встрепенулась и прибавила шаг. Поравнявшись с ней, он протянул руку и хотел подхватить тяжелую сумку, но женщина отстранилась и, не поднимая головы, сказала:
- Ты сейчас уходи, - голос ее слегка дрожал: - И никогда больше не приходи, заранее не предупредив, - она скороговоркой назвала номер своего телефона и быстро пошла прочь, не оборачиваяь и стараясь как можно быстрее скрыться в темноте подворотни.
Валентин был ошарашен таким приемом и так и стоял с приоткрытым ртом, не успев сказать ни слова. Он не понимал, что произошло, в чем его ошибка.
Дойдя до светящейся на углу витрины маленького галантерейного магазинчика, он втиснулся в промерзшую телефонную будку и, с трудом выбрав непослушными от холода пальцами монетку из кошелька, бросил ее в аппарат, набрал номер.
Она сняла трубку после первого же гудка, видимо только что вошла в прихожую, и сказала усталым потухшим голосом:
- Да?
- Это я.
- Извини, - голос стал бодрее: - Это я от неожиданности, думала в это время совсем о другом.
Он понял, что это не так.
- Выполняю ваше пожелание.
Она засмеялась.
- Заранее предупреждаю, что хотел бы с вами завтра встретиться.
- Завтра я уезжаю в командировку.
- Да? - этого он не ожидал и растерялся.
Подождав, не скажет-ли он еще что-нибудь, она спросила:
- А собственно чем ты завтра предполагал заняться?
- Я? - он растерялся еще больше.
- По-моему, тем, чем ты хотел заняться завтра можно заняться и сегодня. Жду тебя через два часа.
В трубке зазвучали короткие гудки.
Сначала Валентин собирался пойти к Другу Отца, но потом передумал и закурив медленно побрел по заснеженным улицам, но постепенно, подгоняемый холодом, прибавил шаг, то окунаясь в освещенные круги под фонарями, то ныряя в темноту и тишину, нарушаемую лишь скрипом снега под ногами.
Он со вздохом проходил мимо манящих дверей кафе и столовых. Мать не высылала ему денег после того, как он в первые же каникулы привез ей все деньги до последней копейки, которые она ему прислала за год, тогда же отказался он и от денег, которые предлагал ему Друг Отца. Теперь он частенько жалел о своем мальчишеском зазнайстве по случаю начала самостоятельной жизни, но позволить себе кого-либо попросить о помощи не мог. Тогда Друг Отца говорил:
- Брось, Валентин, не обижай.
- Нет, спасибо. Мне хватает.
- Да ты посмотри, у меня специальность - дай бог каждому. По нынешнем временам часовые мастера живут лучше твоих профессоров. Так что ты меня нисколько не стеснишь.
- Нет.
Теперь Валентин поражался своей принципиальности и проклинал ее и несмотря на то, что стипендию он получал постоянно, пришлось ему вместе с товарищами из общежития ходить на вокзал разгружать вагоны, а летом, сокращая до нескольких дней встречи с матерью, ездить в строительные отряды.
Через два часа окончательно замерзший он стоял у знакомой двери в конце коридорчика на третьем этаже.
- Ты похож на Деда Мороза! - всплеснула руками Знакомая Друга Отца: - Только бороды не хватает. Замерз? Что же ты никуда погреться не зашел? Все я виновата.
Она помогла ему снять пальто.
- Иди в ванную. Быстро давай.
Она за рукав отвела его к раковине, включила воду и, сунув его руки под стую, начала растирать их:
- Грейся, грейся.
Потом она стояла, держа в руках огромное махровое полотенце, и ждала, пока он греет руки под струей обжигающей воды, сидя на краю старой облупившейся и потрескавшейся ваны. Валентин поднял глаза и увидел в зеркале ее лицо, на котором не было не единого намека на недавнюю усталость, оно дышало свежестью и бодростью и выражало лишь сострадание к нему. Потом она отвела его на кухню и принялась кормить.
- Ешь, на меня не смотри, я уже ужинала.
- Да я вообщем-то не хочу.
- Не ври, живешь, наверное, в каком-нибудь общежитии.
- Да. А откуда вы знаете?
- Заметно. Не доедаешь?
- Да нет. У меня знакомый, друг отца, здесь живет.
- Хорошо. Поешь, доставь мне удовольствие, не упрямься.
Он с аппетитом съел все чем его угощали, а она тем временем сидела напротив и молча с улыбкой наблюдала за ним.
- Согрелся? - спросила она, когда он отодвинул тарелку.
- Да.
Она начала собирать посуду со стола.
- Что молчишь?
- Я?
- Да ты. Позовчера вон какой был разговорчивый, все комплименты рассыпал.
Он смутился и вдруг решил, что зря сюда пришел, зря ждал, зря звонил, и вообще все это зря.
Поднялся:
- Спасибо, я пойду.
- Поздно уже, наверное.
- Ничего.
- Иди в комнату. У меня раскладушка есть, так что не пропадешь.
Пока она убирала на кухне, он сидел в комнате на стуле у зашторенного окна, чувствуя себя очень неуютно.
Она принесла раскладушку, поставила ее, прислонив к столу:
- Раскладывай, я сейчас белье принесу.
Немного посомневавшись, он разложил раскладушку около стола с противоположенной стороны от кровати.
Она постелила и, выходя из комнаты, сказала:
- Будешь ложиться, выключи свет.
- Хорошо.
Он быстро разделся, щелкнул выключателем и лег, раскладушка жалобно скрипнула.
Вскоре в темноте послышались ее легкие шаги, затихли у кровати, что-то зашуршало, скрипнула пружина. Все стихло. Валентин лежал, затаив дыхание и глядя в темноту.
- Спишь? - спросила она.
- Нет.
- Интересно, о чем ты думал, когда шел сегодня ко мне?
- Не знаю.
- Зачем же шел?
- Не знаю, - упрямо повторил он.
- Эх ты, незнайка. Сколько же тебе лет?
- Двадцать два.
- Кошмар! На вид, ты уж не обижайся, тебе можно дать больше. Ты, наверное, теперь уже больше не появишься, так что давай поговорим на чистоту.
- Хорошо.
- Что ты обо мне подумал?
- Ничего.
- Обидно.
- Нет, я имел ввиду - ничего такого.
- Тогда не понятно, для чего пришел. Если ты говоришь неправду, тогда все ясно, иначе я тебя не понимаю. Я вполне отдаю себе отчет в том, что ты от меня хочешь.
- Я ...
- Не перебивай. В этом нет ничего дурного, нет ничего такого, чего ты должен стесняться. У тебя что какие-то сложности с девушками?
- Почему?
- Мне так показалось в прошлый раз. У тебя уже давно никого не было?
- Да.
- Я так и поняла. Ты что же решил идти наиболее простым путем? Молчишь. Ты извини, глупый я разговор затеяла, дура я старая.
Тишина.
Ему показалось, что она приглушенно всхлипнула.
Прислушался.
Нет показалось.
Еще не осознав, что делает, поддавшись какому-то необъяснимому чувству, он встал и обошел стол, стук сердца, казалось, заглушал скрип половиц, нащупал край кровати, отгнул одеяло и лег, обняв ее, прижав к себе, почувствовав ее руки на плечах, на шее, ее лицо, ее губы.
Вскоре он услышал ее быстрый, горячий шопот:
- Думай обо мне что хочешь, но я вспоминала тебя, думала о тебе. Я обманывала тебя, нет никакой командировки, я торопила тебя!
Потом, когда они отдыхая лежали рядом, она сказала:
- Забудь все эти глупости, которые я тебе наговорила, это все бабские штучки. Хорошо?
- Хорошо.
Скрипнула кровать, женщина приподнялась на локте и начала гладить его волосы:
- А у меня уже нет ничего впереди, мне приходится изо всех сил растягивать каждое мгновение. Какой ты счастливый, что этого не понимаешь. Да и позади-то что?!
Она опять легла и прижалась щекой к его плечу:
- Скучаешь по родителям?
- Да.
- Ты далеко живешь? Я имею ввиду, где твой дом?
- Далеко. Сутки поездом.
- Домой часто ездишь?
- Летом, иногда в Новый Год.
- Для мамы твои приезды, наверное, праздник?
- Да. Радуется очень.
- Любишь ее. Молодец. Ты у нее один?
- Да.
- Тяжело ей. Часто пишешь?
- Не очень.
- Что ж ты так?! Представляешь, каково ей там без тебя, без известий от тебя. Ей каждая строчка от тебя должна быть подмогой. Она же наверное только твоими письмами и приездами живет. А отец?
- Отца нет. Он погиб.
- Извини.
- Он погиб, когда я еще маленький был. Мы тогда здесь в Городе жили. Он в уголовном розыске работал. Погиб на задании. После этого мы с мамой уехали.
- Мама больше не выходила замуж?
- Нет.
- Трудно тебе здесь одному?
- Ничего, привык.
- Скучаешь по домашнему?
- Иногда, - Валентин вздохнул: - Вообще-то некогда, учусь, а по ночам еще иногда и вагоны разгружаю. Денег-то не хватает, мама библиотекарь, зарплаты никакой. Друг Отца предлагает, да брать неудобно.
- Молодец. Устаешь бедняжка, приходи почаще, хоть домашнего поешь. Да ты не пугайся, - усмехнулась она: - Ишь как насторожился, я тебя не привязываю.
- Я не боюсь.
- Мама рада, что ты учишься?
- Да. Она очень хотела, чтобы я высшее получил.
- Отучишься, вернешься, вот ей радости-то будет. Гордиться тобой будет. Представляешь, вот так одной, несмотря ни на что, сына поднять. У вас город большой?
- Нет.
- Тем более. Все вокруг знать будут, поздравлять, а она с тобой по улице пройдет... Потом женишься, внуками ее окружишь. Не усмехайся, все будет. Ты когда заканчиваешь?
- В этом году.
- Кем же будешь?
- Физиком.
- Почти коллеги. Где учишься-то? Попрежнему секрет?
Он промолчал.
- Ты куришь?
- Да.
- Если хочешь, кури. Пепельница на столе. Только свет не зажигай.
Он нащупал пепельницу, отыскал в кармане пиджака, висевшего рядом, папиросы, закурил и лег опять.
- Давно куришь?
- Еще со школы.
- Мама ругала?
- Она не знала.
- А вообще-то ты с ней откровенен?
- Невсегда.
- Она не обижается?
- Нет.
В отсветах огонька папиросы при затяжках Валентин видел, что женщина, облокотившись на руку, смотрит на него. Лежала она тихо, положив вторую руку ему на грудь и вслушиваясь в сильные и ровные удары его сердца.
Валентин докурил, поставил пепельницу на пол.
Женщина приподнялась и поцеловала его в лоб:
- Спи. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Она еще раз провела рукой по его волосам и слегка отодвинулась.
Утром, когда Валентин проснулся, женщины уже рядом не было, а из кухни доносилось позвякивание посуды.
И потом, когда он оставался у нее ночевать, каждый раз она вставала раньше него, тихо, так что он и не слышал, и встречала его уже тщательно одетая, причесанная, свежая и бодрая.
Поддавшись какому-то внутреннему импульсу, Валентин подошел к ней сзади и поцеловал в открытую шею. Она вздрогнула, обернулась, в глазах мелькнула слеза, но, взяв себя в руки, она снова отвернулась и, кашлянув, сказала:
- Иди, умывайся, сейчас завтракать будем.
После завтрака они вместе вышли из дома.
Он посадил ее на трамвай, идущий к Институту, а сам забрался в следующий и поехал следом, туда же...
- У меня появился неожиданный подарок для тебя, - сказал однажды Друг Отца, когда они вместе сидели у него в квартире.
Друг Отца сидел спиной к Валентину за своим ярко освещенным столом и колдовал над механизмом старинных бронзовых часов. Работая в часовой мастерской, он часто брал наиболее ценные заказы на дом, а, кроме того, у него было много и собственных клиентов.
- Какой? - поднял голову Валентин, оторвавшись от книги.
- Мне принесли два билета в театр на премьеру, но я не смогу пойти, у меня встреча с очень важным клиентом. Желаешь?
- Конечно.
- Возьми, они под вазочкой на серванте лежат.
Валентин встал и забрал билеты. Спектакль должен был состояться на следующий день.
- Я думал мы вместе пойдем, - говорил Друг Отца, не отрываясь от работы: - Но обстоятельства. Я думаю, ты найдешь себе более приятную компанию.
- Спасибо.
- За билеты или за то, что я не иду?
- За билеты, конечно.
- Выражайся точнее, - засмеялся Друг Отца: - К тому же не все же время тебе своих подружек по кино водить. Надо же и остепеняться.
Валентин вспомнил, как впервые переступил порог этой квартиры.
Выполняя наказ матери, он отыскал нужный дом. После второго звонка дверь открыл высокий, широкоплечий, румяный мужчина в длинной вельветовой куртке и белоснежной рубашке, большие его очки в роговой оправе были подняты на лоб. Мужчина удивленно посмотрел на гостя.
Какие-то смутные воспоминания промелькнули в голове у Валентина, он назвал себя и протянул мужчине конверт с письмом матери.
- Проходи, - Друг Отца бросил конверт на столик под высоким зеркалом: - Раздевайся. Как там ваш Городок? Еще дышит?
- Нормально.
- Я рад за него. Как мама?
- Ничего.
- Значит, она назвала меня другом отца, - усмехнулся мужчина: - Оригинально, хотя и не лишено определенного смысла. Что же от меня требуется? Может, ты голоден?
- Нет. Я поел у вас внизу.
- В этой пирожковой?
- Да.
- Ты рисковый человек.
Мужчина провел Валентина в комнату и, сев в глубокое кожанное кресло под торшером, начал читать письмо, потом, отложив его, поднял тяжелый взгляд на гостя:
- Что ж, давай еще раз знакомиться...
В фое театра было многолюдно, но несуетно. Люди передвигались неспеша, переговаривались тихо, в полголоса, раскланивались со знакомыми. Казалось, что премьера собрала сюда только очень близких и единодушных почитателей древнего искусства.
Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, перед тем как предъявить билеты контролерам, которые независимо-снисходительным видом показывали свою приобщенность к чему-то возвышенно-недосягаемому для простых смертных, зрители бросали мельком взгляд на свое отражение в зеркалах, тянувшихся с обеих сторон лестницы.
Пока Валентин сдавал пальто в гардероб, Знакомая Друга Отца вынула из сумочки расческу и отошла в сторону.
Подходя к лестнице, она взяла своего спутника под руку:
- Если это не будет тебя смущать?
- Что вы!
- Сто лет не была в театре!
- А я вообще только третий раз иду. Первые два раза меня Друг Отца водил.
Пройдя через небольшое фое с фотографиями актеров на стенах, они вошли в зал и, отыскав свои места, окунулись в мягкий бархат кресел.
Вскоре прозвенел третий звонок, и на зал опустилась темнота.
В антракте Знакомая Друга Отца спросила:
- Ты, наверное, курить хочешь?
Они смешались с толпой зрителей, спешащих в буфет, спустились вниз к выходу, где уже прохаживались несколько мужчин, важно попыхивая сигаретами.
Кто-то кивнул Знакомой Друга Отца, она еле заметно вздрогнула, на одно мнгновение замедлила шаг, занервничала, но тутже вздохнула, будто что-то тяжелое стряхнула с плеч, улыбнувшись и громко поздоровавшись со знакомой парой, не скрывая удивления наблюдавшей за ней, повернулась к Валентину, взяла его под руку и спросила:
- Как тебе нравится спектакль?
- Очень, - искренне ответил он, наклонился и поцеловал ей руку, потом прикурил и, повернув голову, выпустил дым в сторону, все еще смотрящих на них мужчины и женщины.
- Черт с ними! - весело махнула рукой Знакомая Друга Отца: - Я давно уже не получала такого грандиозного удовольствия. Кажется, уже просто забыла, что такое театр. А ведь можно подумать: времени много, театров тоже, но эта постоянная проблема с билетами. Раньше, помню, какими только способами мы не пробирались на галерку. Страшно вспомнить, какими мы были с подружками авантюристками.
Прозвенел звонок, и они прошли в зал.
После спектакля одевшись они вышли в морозную темноту зимнего вечера. Неширокий переулок вывел их на большую площадь.
- Здесь недалеко, там, на набережной, я жила в детстве. Мама водила меня гулять сюда, - она кивнула на небольшой скверик в центре площади, разбитый вокруг памятника Поэту.
- А я в детстве почти не гулял, все время болел. Зато любил из окна смотреть, как ребята во дворе играют. У нас был такой широкий подоконник, я на нем лежал и смотрел.
Свернув налево в сторону шума и яркого света Проспекта, они вскоре нырнули в теплые недра метро...
... Однажды Валентин столкнулся со Знакомой Друга Отца около входа в Институт.
- Ты? - удивленно остановилась она.
- Да, - он на секунду смешался, но тутже нашел выход: - Я пришел вас встретить.
- Откуда же ты знаешь, где я работаю?
- Вы же рассказывали как-то.
- Странно, - поджала она губы: - Не помню.
Действительно, она никогда не говорила о своей работе, а он никогда и не спрашивал. Валентин был смущен, обычно он очень аккуратно вел себя в Институте, постоянно внимательно оглядывался, никогда не спешил выходить из аудитории, но сегодня окрыленный похвалами руководителя дипломной работы он забыл обо всем, и вот встреча.
- Виноват, не предупредил.
- Брось, я очень рада тебя видеть.
На самом деле он уже давно прекратил звонить и предупреждать о своем появлении, это не имело смысла, они виделись почти каждый день.
Его распирала гордость за свои успехи на научном поприще:
- Имел сегодня разговор с шефом.
- Да? - она оживилась и остановившись взяла его за рукав: - Расскажи скорее. Что-нибудь хорошее? Или ..., - она вдруг испугалась своей радости, но, увидев его сияющее лицо, успокоилась.
- Все хорошо!
- Что же?
- Хвалил. Говорил, что я оправдываю самые смелые его надежды.
- Поздравляю! Ты молодец. Он не предлагал тебе остаться здесь? Где-нибудь у него на кафедре? - в голосе ее зазвучали нотки надежды.
- Предлагал, - стремясь сделать ей приятное, признался Валентин, но тут же мысленно отругал себя, заметив вспыхнувший свет в глубине ее увлажнившихся глаз.
- Нам просто необходимо это отметить! - заволновалась Знакомая Друга Отца.
Отмечали они это событие у нее на кухне.
Она была сильно возбуждена: много пила, смеялась, суетилась, постоянно что-то готовила, кормила его, садилась на место, объявляла какое-то несметное количество тостов, выбегала в прихожую за расческой, бросаясь причесывать его, говорила, что завтра они обязательно пойдут в магазин и купят ему новую рубашку и галстук, не может же он идти на защиту в старой, и обязательно, обязательно надо подстричься, он не брился сегодня, смотри-ка, совсем уже взрослый, вон щетина какая жесткая.
Валентин молча с удивлением наблюдал за ней, впервые она была такая, не замечала, как растрепана ее челка, не обращала внимания на пятно, которое посадила себе на платье, и даже не снимала старый забрызганный передник, который раньше даже не одевала при нем.
Он несколько раз пытался обнять ее, но она ускользала и снова начинала суетиться вокруг него, делала она это очень шумно и как-то рассеянно, забывая на полуслове, что говорила, перескакивая с одного на другое и вдруг, сев и сгорбившись, уронила голову на руки и расплакалась.
Валентин растерялся, он никогда не видел ее такой и теперь не знал, что делать. Бросился к раковине, набрал стакан воды, потом выплеснул его обратно, остановился посреди кухни, опустив руки, глядя на ее вздрагивающие плечи.
Его захлестнуло ощущение полной беспомощности, которое уже приходило не раз во время случавшихся истерек с матерью после его выписки из больницы в год гибели отца.
Валентин стоял и чувствовал, что на глаза наварачиваются слезы, он вдруг понял, как далеко зашел, понял, что перед ним сидит несчастная в своем одиночестве женщина, которая ждет от него успокоения, на которое он не способен, она ждет от него того, что он ей никогда не сможет дать, ведь пропасть между ними увеличивается с каждым днем, и пропасть эта есть безжалостное время.
Он опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои ладони, сжал их.
Она подняла голову и увидела страх в его глазах:
- Ты останешься здесь, но я обещаю тебе, что мы расстанемся сразу же после твоей защиты, - она говорила твердым, чужим голосом: - Это больше не может продолжаться, не должно продолжаться, но я очень прошу тебя, чтобы эти дни мы были вместе.
Он поцеловал ее в щеку, в тушь струйками стекавшую с ресниц.
Утром проснувшись Валентин почувствовал, что женщина лежит рядом с ним. Он хотел повернуться, но, как и в первый раз, ощутил прикасновение ее руки:
- Подожди. Я не хотела вставать, чтобы не беспокоить тебя. Ты так беспокойно спал всю ночь. Подожди, не поварачивайся.
Он подождал, пока ее шаги стихнут за дверью, и начал одеваться...
... За несколько дней до распределения Валентин лежал на диване в комнате Друга Отца и читал газету. Друг Отца на кухне заваривал кофе. Появившись в дверях, он сказал:
- Ну что, без пяти минут научный сотрудник, не выпить-ли нам коньячку? Как ты на это смотришь?
- Можно.
- Ты никуда не торопишься?
- Нет.
- Твои подружки позволят нам провести этот вечер вместе?
- Вполне, - засмеялся Валентин, отбросил газету и сел на диване.
- Рад. Передай им мою благодарность.
- Обязательно.
- Каковы твои надежды на распределение?
- Поживем, увидим, - неопределенно пожал плечами Валентин.
- Я тут провел некоторую работу, - Друг Отца подошел к серванту, достал бутылку и рюмки: - Так что тебе будет место на кафедре.
- Как это?
- Я поговорил со своей знакомой, помнишь, с которой ты однажды ушел с моего банкета? Она посмотрела твои бумаги, поговорила с руководителем, успехи у тебя отличные, так что она сказала, что все будет хорошо.
- Что!? - Валентин вскочил и подбежал к Другу Отца: - Что ты надеала!
- Не понял? Я тебе говорю, что все будет устроено.
- Зачем ты это сделал? Меня и так оставляли на кафедре, мой диплом послали на конкурс. Кто тебя просил!
- Извини, дорогуша, но ты козел! Ты что, хотел мне сюрприз сделать? Кто тебя заставлял скрывать от меня свои успехи? Только не говори мне о врожденной скромности. Ладно, не волнуйся, я поговорю с ней, чтобы она ничего не предпринимала.
- Теперь уже все равно, - Валентин отошел к окну и уткнулся лбом в прохладное стекло.
Друг Отца молчал, наконец, поставив бутылку и рюмки на место, подошел к молодому человеку, положил ему руку на плечо, тихо спросил:
- Ты что, до сих пор с ней встречаешься?
- Да, - Валентин открыл глаза и хмуро посмотрел на грязные разводы на стекле.
- Но...
- Что но? Что? - он резко стряхнул с плеча руку Друга Отца и вышел на кухню.
Друг Отца последовал за ним.
- Я был уверен, что дальше того раза у вас ничего не пошло. Прости меня, Валентин, прости старого идиота!
- Что уж теперь! - махнул рукой Валентин.
- Прости...
... В день объявления распределения он угрюмо стоял в толпе сокурсников у дверей деканата. Его толкали, дергали за рукав, возбужденно спрашивали, куда собирается, передавали слухи о наличии мест, он не реагировал.
Дверь открылась, и в коридор с какими-то бумагами в руках вышла Знакомая Друга Отца. Она громко произнесла фамилию Валентина и, подняв голову, в ожидании посмотрела на плотную толпу вокруг. Она собиралась повторить фамилию, но Валентин сделал шаг вперед. Она замерла, какой-то листок выпал у нее из рук, лицо ее ничего не выражало.
Валентин нагнулся и поднял бумагу:
- Вы уронили.
- Благодарю вас, - ответила она спокойным ровным голосом: - Вы можете не волноваться, деканат предоставляет вам место на кафедре.
Она развернулась и скрылась за дверью.
Валентина окружили товарищи, хлопали по плечу, поздравляли, а он молча смотрел на захлопнувшуюся дверь.
Потом бывших студентов начали по одному вызывать за эту дверь, откуда они выходили кто радостно улыбаясь, кто недовольно хмыкая, а кто и откровенно ругая и понося все на свете.
Наконец подошла очередь Валентина.
В небольшой комнате за длинным столом сидели несколько человек, но он видел только ее лицо покрытое красными пятнами, ее подрагивающие губы.
Декан объявил о решении оставить Валентина на кафедре.
- Есть вопросы?
- Да. Скажите, пожалуйста, есть места в Городке?
- Да. Одно место есть.
- Я бы хотел получить распределение туда.
- Да? Но вам предлагается продолжить тему, начатую во время работы над дипломом.
- Если возможно, я хотел бы получить место в Городке.
Декан пожал плечами и, оглянувшись на остальных, сказал:
- Хорошо. Вы имеете право выбора. Ваша просьба будет удовлетворена.
Валентин вышел...
... - Не отчаивайся, - говорил Друг Отца, помешивая ложечкой кофе: - Это может быть и к лучшему. По-крайней мере ты поразил меня своим поступком. Если честно, я от тебя этого не ожидал. Там, на переферии, ты быстрее продвинишься и все равно вернешься сюда, но уже не вчерашним студентом, а, твердо сидя, на крепком белом коне. Ты еще завоюешь этот Город.
... С вокзала Валентин позвонил Знакомой Друга Отца, но ее телефон не отвечал, и Валентин вернулся на платформу, где прогуливался печальный и тихий, совершенно ставший непохожим на себя, Друг Отца.
- Ну, Валентин, будем прощаться. Ты уж не забывай старика, - он кашлянул и на секунду отвернулся: - Что-то я раскис, странно даже.
Проводник зашел в вагон, Валентин пожал руку Другу Отца, но тот вдруг притянул его к себе и крепко обнял, а потом слегка оттолкнул. Валентин вошел в тамбур.
- Привязался я что-то к тебе,- Друг Отца подошел к дверям: - Ну, прощай. Знаешь, Валя, ты бы мне написал, а вообще-то не обязательно. Маме привет передай, письмо-то я так и не собрался состряпать. Счастливо..."
- Что, коллега, может, посетим вагон-ресторан? - спросил меня мужчина слезая с полки.
Я потянулся, убрал тетрадь и, поглядев в окно, за которым с потемневшего неба падал снег, ответил:
- Пожалуй. Только я не помню, в какой он стороне.
- От нас ближе к голове, я вчера еще засек.
Мы вышли в коридор и тихо, чтобы не разбудить дремавшую на своей полке девушку, прикрыли дверь.
Следующая часть: http://www.proza.ru/2013/05/06/543