Служили на эскадренном миноносце послевоенной постройки командир - капитан 3 ранга и его помощник - старший лейтенант по имени Рома.
Жили они счастливо, пока не встретили друг друга в училище, попав в одну роту и в один взвод. После окончания военной бурсы им бы к чертям собачим разбежаться по флотам, но по закону подлости они попали не только на один флот, но и на один корабль. Для полного «счастья» их семьи впоследствии получили квартиры на одной лестничной площадке.
Звание старшего лейтенанта они получили одновременно, а вот капитан-лейтенанта - командиру дали, а помощника за пьянство Командующий разжаловал до звания «лейтенант» и отправил на снабжение. Очередное звание они получили опять вместе. Командиру присвоили «капитана 3 ранга», помощнику - «старшего лейтенанта».
Со временем характеры друзей портились все больше и больше. Особенно у командира, который уходил от одного триппера к другому, делая перерыв для успешной сдачи кораблем курсовых задач. Триппоносец о болезни сильно не беспокоился, зная, что на флоте от триппера еще никто не умирал.
Однажды в госпитале каптри хотели ампутировать его «хомячка», которого жена называла «хорьком», но хирург сжалился:
- Пусть живет! Если не он будет командовать флотом, то кто?
Рома радовался болезни одноклассника и любил невзначай, но со значением в голосе, промурлокотанить в его присутствии:
- Лучше иметь мягкий характер, чем твердую гонорею!
У помощника по-старинному баталера и подшкипера в одном лице, то есть «заведующего провизией и раздачей водки», было взысканий как у дурака фантиков. Наказания клубились над ним, улетали, возвращались и снова, словно шершни впивались в его зад. После очередной командирской клизмы баталер всегда отвечал:
- Выговор не сифилис, не передается!
Сказать, что Рома пил - это ничего не сказать. Он был катастрофой. Можно было бы написать, что он пил, словно сапожник, но так как история морская, то напишу - пил как рыба. Мужик не раз заколдовывался от пьянства, но друзья как волшебники его расколдовывали.
Командиру за помощника доставалось от комбрига, после чего каптри, сея опустошение, начинал орать на подчиненного еще на пирсе. Старлей все придирки командира переносил спокойно, зная флотский постулат - «Начальник наказан и подчиненному хорошо!», но всякому терпению приходит конец.
После очередной вздрючки Роме бы поспать и все забыть, ан-нет, он не выдерживает и в кают-компании, за обедом ковыряясь вилкой в пробегающем по столу таракане, трезвым как никогда голосом говорит командиру:
- Будешь меня еще доставать - повешусь! Назло тебе. Попомнишь тогда меня - почерпаешь тогда дерьмо ложками!
- Вот удивил ежа голой задницей. Иди, удавись - на флоте на одного придурка будет меньше, - отвечает командир и, повернувшись лицом к помощнику добавляет. - Куда тебе вешаться? Ты же кроме своего «келдыша» в руках давно ничего не держал.
«Раз так, я тебя родной проучу! Пристрою к могилке!» - выпустив воздух через глаза, думает в суицидальной прострации помощник, забыв, что думанье на флоте приводит к выговорам, суду чести и увольнению.
Начинается занимательная история из жизни флотских самоубийц. Щурясь от счастья нагадить командиру, Роман с лукавой улыбкой идет как чума на лыжах внутрь корабля в неподвижно сумрачную провизионку, где хранится продовольствие. После корабельного шума и лязга наверху - в каптерке сказочно тихо, холодно и сыро. Тянет прелой ветошью и сыростью. Приторный запах тухлой рыбы здесь не выветривался даже при включенной вентиляции.
Помощник садится на куль с картошкой, чуя ее живую гнилую плоть, чтобы перекурить и обдумать простой вопрос: «Как повеситься и не умереть?» Дососав окурок, решительно встает и из пятилитровой канистры с надписью «Мышьяк» наливает себе для смелости кружку неразбавленного спирта. Стоя, не кряхтя, выпивает залпом. Занюхивает обшлагом замасленной «кольчужки». Хрустит, будто сушеным тараканом, соленым огурцом, выловленным в синюшной бочке. Высморкавшись одной ноздрей в угол, начинает действовать-злодействовать.
Переодевается в хрустящую робу аспидного цвета, чтобы если что, не испачкать дерьмом брюки. Берет бухту каната, отрезает шкерт - флотскую веревку. Изучающе смотрит на подволок-потолок баталерки. Выбирает крепкий бимс - поперечную балку, которая должна выдержать его вес. Перебрасывает через нее веревку и закрепляет морским узлом за неработающий пожарный гидрант в углу провизионки.
Берет пустую цинковую банку из-под макарон, переворачивает вверх дном и ставит под болтающейся веревкой. Примеряясь, встает на самодельный эшафот - вес держит. «Это хорошо!» - радостно думает чудак. Не спеша, будто всю жизнь это делал, сноровисто вяжет пеньковую петлю на веревке, смазывая ее мылом. Как бы профессионально проверяет на растяг. Над офицером появляется сияние как над придурком. Рома с удовлетворением опять присаживается на мешок и закуривает как бы «последнюю» сигарету для рокового прощания.
Доцедив окурок, встает и к петле присобачивает страховку - вторую веревку, которую пропускает сзади под робой и крепко привязывает ее к ремню брюк. Конец петли привязывает прямо к бимсу. Встает на плаху эшафота, подтягивает «страховку» к пупку и сует в петлю голову. Напоследок озирается вокруг, помня флотский постулат - «Оглянись вокруг себя, не «имеет» ли кто тебя!»
Сворачивает на плечо бестолковку с красной рожей, похожей на одинокий пионерский галстук и решительно выбивает подставку из-под ног. Душа Ромы квакает, смиренно повисает портянкой на второй веревке и окаменевает укором всему живому. Тишина замолкает. «Жмурик», прикрывшись самим собой, начинает в одиночестве покачиваться на страховке. Мудрые люди меня поправят: Одиночество - это не когда ты один, а когда тебя некому забрать из морга.
Помощник ждет друга-командира. Висит не портянкой на заборе, а как настоящий покойник. Служебные заботы постепенно выходят из него. Чтобы скоротать время для достоверности ситуации живой «жмурик» тренируется заострить лицо и примеряет новое положение рук. В полумраке голова на обессиленной шее валится набок как у настоящего повешенного. Жуть!
Вместо того чтобы задуматься о том, как бросить пить и начать служить, Романа начинают тараканить риторические вопросы: «А если бы я вправду умер, что делали бы мои обормоты? Как бы организовали похороны? Не зажали ли бы их? «Смертного» узелка, как у нормальных людей, с нижним и верхним бельем, полотенец, на коих гроб должны будут понести, у меня тоже нет. Кто, что говорил бы и как себя вел? Скорбели бы мои архаровцы, убиваясь о безмерной потере?»
Поправив веревку под затекшей шеей, Рома, прикрыв глаза черным юмором, пытается заглянуть в бездну. Хочет представить, как поедет на кладбище, и как его там будут хоронить.
«В старорежимные времена все было бы просто. Плотно обернули парусиной, еще не разложившийся труп, зашили, привязали колосники к ногам, рассеянного корабельного попа с молитвой в изголовье. Пару слов и бульк, скажет морская вода своеобразному морскому гробу за бортом, - мужик переводит дыхание. - Сейчас посложнее, но хоронить, наверное, будут, так как служим - весело, с матом и флотскими закидонами. После первого нерва тело быстро-быстро завернут мешком в простыни. На труповозке законопатят в морг госпиталя, если там будет место, для встречи с патологоанатомом».
«Жмурик» вздрагивает. С потолка-подволока на висок падает одинокий таракан и, заглянув в ошалелые глаза «покойнику» со страха пропадает в штанах мужика. Роман вспоминает случай на соседнем корабле. Там старшего артиллериста, неожиданно скончавшегося на боевом посту от инфаркта, завернули в ковер, взятый из кают-компании. Положили на багажник на крышу стареньких «Жигулей» секретчика и повезли в морг. По дороге от переживаний сопровождающие завернули в забегаловку с горя остограмиться. Поставили машину под окнами. Выходят, а ковра на багажнике… нет. Веревки срезаны. Три дня весь гарнизон искал труп. Когда нашли ковер, то воров не посадили. Они были седые.
«Командир, в сердцах выругавшись, «умер, гад, чтобы не служить», начнет думать, кого пристегнуть к этому тусклому делу. Все станут ждать, когда придет за телом жена. Старпом озадачится мыслью - где взять гроб?» - Рома думает правильно. Не зря же Александр Сергеевич Пушкин в свое время говорил: «Живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет!» В военно-морской базе конторы по ритуальным услугам не было, поэтому на флоте жизнь и смерть обеспечивают твои товарищи.
«Далее выпишут в тылу два пустых ящика из-под порохов и боцман на свой рост, не снимая мерки, соорудит гробовину. Обобьют сверху кумачом, взятым у боцмана и черным крепом, роль которого будет играть подкладка тужурки. Внутри постелют простынь, под голову положат старую свернутую шинель, на дно сушеных водорослей, чтоб было помягче. Чем не классическое последнее пристанище для настоящего моряка? Это лучше, чем в футляре от контрабаса, как это было однажды в Доме офицеров, когда скончался дирижер базового оркестра. - Рома, продолжает похоронить. - Интересно, во что меня оденут и положат в гроб? - вслух спрашивает «живой труп». - Костюма у меня то нет. Парадная лейтенантская тужурка давно «переведена» в повседневную и лоснится как шпроты в банке.
Ну ладно, бог простит! Зато белая тужурка новая, - продолжает вслух рассуждать Рома. - Орлы могут ее на меня напялить для разнообразия. Дешево, празднично и весело. Главное, чтобы трико не одели, а то все подумают, что на футбол собрался, - Рома печально усмехается. - Обувь должна быть правильной - черные полуботинки, а то могут с дуру натянуть по горло белые тапочки, что бы палуба не скрипела. Вот незадача, черные брюки с «парадки» тоже засалены. Ничего - в гробу жопу не видно, хотя, конечно, лучше бы похоронили бы в недавно купленном югославском плаще, в пику жене, а то достанется ее новому мужу, - так проходит час, никто на корабле «жмурика» не ищет. - Что потом? Если приедут мать с отцом, тогда придется «ехать» на родину «грузом 200», а если нет - зароют, засранцы, в скалах на мысе Могильный. Правда, там места мало, но ничего, притулюсь как-нибудь с краюшку.
Цинковый ящик кто будет паять? Боцман? Или на плавказарме? - опять помощник задает себе вслух риторические вопросы и сам же на них отвечает. - Лучше бы наш Петрович, он добросовестный, не то, что эти лодыри в мастерских. Будут ли крест и венки? Напомнить, чтобы не забыли иконку в руки вложить! Кого пошлют в морг? Дружка Валерку на старенькой полуторке или чумного Саню-минера на мотоцикле с коляской? Правда, они понимают в ритуальных делах как фазаны в библии, но другие знают и того меньше.
Забавно посмотреть, что будут делать, когда выгрузят гроб? Надеюсь, как полагается домовину скорбно поднесут к подъезду дома. К крышке гроба приколотят фуражку. Крышка без фуражки, что храм без креста. Жалко, что «дубов» не дослужился как командир. Главное, чтобы замполит от радости не прибил к гробу подкову «На счастье!» Поставят на табуретки, вскроют крышку, поправят вверх отвисший подбородок,растрясенный на безумной дороге. Надо постараться, глядя на окружающих, сделать вид, что лежу пластом и никого не узнаю.
Интересно, вложат ли в руки образок или для смеха сунут табличку с фамилией? Юмористов в экипаже хватает, с них станется. Вынесут ли венки, цветы, нарванные в сопках? Будет ли жена публично как припадочная биться головой о табуретки в истерике: «Закопайте меня вместе с ним!» или нет? Кровушки с гулянками я у нее попил достаточно, что скрывать!
Не занося в квартиру с деланными лицами, чуть ли не бегом четыре морячка веселой рысцой, надеюсь, не за деньги, а из уважения поскачут на кладбище. Буду колыхаться вместе с белой простынею на плечах матросов. Не забыли бы караул для последнего салюта и пьяный оркестр, как это было недавно, когда хоронили начальника службы связи.
Вдалеке кладбище, расположенное на скалистом утесе, будет смотреть на океанские дали, где бьется сердце океана. Убогий погост будет навевать простые мысли о бренности человеческого существования и тщетности человеческой жизни. Воистину - ничего в могилу не заберешь и служебная суета - это прах. Жаль, что это мы понимаем, когда безвозвратно теряем близких, друзей и товарищей. Смерть дает понятие Жизни! Хотя, смерть существует только среди живых, для мертвых ее нет! - мудро резюмирует Роман. - На небольшом погосте оркестр из трех человек и протертого барабана с быстрой дробью проиграет душещипательную траурную музыку, которую я, наверное, не услышу, так как буду зябнуть в кладбищенской земле, - глядя закрытыми глазами на переборку, думает баталер. - Похороны, надеюсь, будут с оттенком праздника и победы над службой! Главное - на кладбище в гробу не сесть и не сказать, что я живой! А то начнется радость, смех, хлопушки начнут взрывать. Не дай бог баян от радости не порвут».
Рома открывает глаза с ощущением, что на него кто-то смотрит. Напротив, на трубе сидит черная крыса чуть ли не с его ростом, готовая прыгнуть на его мужское естество и изжевать «келдыш» в лохмотья. Встретившись с алчным взглядом, мужик с испугом вздрагивает и вслух чешет промежность:
- Черт тебя побери!
«На пятачке кладбища между «буденовок» - старых замшелых четырехгранных конусов со звездочками наверху места для мертвых мало. Поэтому ребята, выстроившись цепочкой между подгнивших крестов на могильных, заросших полынью бугорках, гроб, наверное, станут передавать на руках, - с нехорошей улыбкой глюкает старлей, в душе как бы примерившись с участью живого висельника. - Слова на панихиде, будут по-военному кратки и лаконичны. Никто не будет целовать в синие губы, на коленях выть, рваться прыгнуть в отрытую могилу и причитать: «На кого ты нас покинул? Как же мы без тебя?» Некому будет сказать на языке Библии: «Господи, почему ты забираешь у нас самых лучших?»
А как хочется, чтобы ребята сказали добрые слова, которые на службе мало слышал. Хорошие слова можно услышать и из могилы. Будет глухо стучать земля о сухую крышку гроба, но я, надеюсь, этого не услышу. Короче - похоронят, глубоко зароют, что бы ни выскочил и не вернулся на корабль. Поставят крест или палку со звездой, вынутой из моей задницы в которую недавно загнал командир за отсутствие у матросов кальсон?»
Как насмешка Судьбы поблизости через переборку из матросского кубрика доносилась музыка. Кто-то на гитаре исполнял песню Владимира Высоцкого «Мои похороны»:
Почему же я лежу, их не напугаю,
Почему я не заржу, дурака валяю.
Я ж их мог прогнать давно выходкою смелою,
Мне бы взять, пошевелиться, но глупостей не делаю…
«Вернутся, как пить дать, с кладбища почти бегом. Помыв руки, быстро сядут за поминальную трапезу с нехорошей тишиной и теплой водкой, полученной старпомом по «мертвой» справке в военторге, так как на флоте идет стратегическая операция «Трезвый офицер!» Хотя похороны без водки, что гроб без покойника! - свыкнувшись со своей ролью, Роман продолжает добросовестно ее исполнять. - В комнате единственное зеркало будет завешено военно-морским флагом. Бледный свет одинокой восковой свечи, будет высвечивать глубокую тайну смерти. Стол с бутылками со спиртом поднимет настроение. К концу поминальной трапезы начнут чокаться стаканами, а потом могут песняка вдарить и плясовую зарядить».
В глазах «жмурика» начинает щипать. Ему, будто наяву, с оттенком безумия видится свежевырытая яма и пара, торчащих на бруствере неприкаянных лопат. Даже чувствуется могильный запах сырости. Рома, оглянувшись, замирает, хорошо представляя, как лежит в полной темноте под крестом один-одинешенек в глубине холодных скал на не прибранном кладбище. Слышит шуршание червей, которые его едят, а он не может их отогнать. Смертельный холод провизионки проникает под волглую робу, пугая скрюченное тело. С подволока-потолка капает ржавый конденсат.
«Вжившись» в роль до мужика, охваченного отходной истомой, доходит холодный ужас. «Его нет! Совсем и нигде! - он начинает понимать. - Все останется! Но все - не твое! А твоя лишь вот эта жизнь… в петле!» В «последний» час «жмурик» чувствует, что сейчас в нутро вошло нечто такое, чего он еще понять не может. Если это не край бездны, в которую он пытается заглянуть, то, что тогда? Помощник со сведенными судорогой зрачками глаз старается, как послушник монастыря умерщвлять плоть, но у него это не получается. С видом теряющего разум покойника, баталер пугается неописуемой Вечности. Сердце проваливается в кошмар. Офицер чувствует, что растворяется в Космосе. Ему становится страшно и жалко себя живого, молодого и здорового до хруста в суставах.
Роману кажется, что этой ситуации не будет конца. Втянув голову в плечи, понимает, что горе все-таки не должно быть вечным. Беда должна когда-то кончиться.
- Когда же, зараза, кто-нибудь придет?