Долганов и Валя встретились после работы на проходной и побрели в сторону библиотеки. Там бывало, люди толпились на абонементе, а в читальном зале всегда было пусто и малолюдно. Только в углу седой казак листал политическую прессу. Или две девчушки-щебетушки сводили выкройку с немецкого журнала на большом столике с подсветкой. В углу, у окна — банкетки с фикусами, всё культурно. И в этом райском месте Валя украла Фолкнера, подумать только….
— А почему вы и в этот раз не хотите мне в долг дать?
— Да, бесценная, я тебе обещал, но так получилось, что я заплатил энную сумму за новые книги по искусству, поэтому…
— Вот?! — возмущённо закричала она. — Для вас книжки дороже живого человека! Может, мне больше не к кому обратиться.
— Разумеется, ты должна обращаться ко мне. Но тебе не приходит в голову, что ты просишь одно, а я даю тебе другое.
— Зачем же мне другое? Мне как раз тоже нужна энная сумма.
— А вот зачем?
Он посмотрел куда-то вдаль и задумался, как бригадир над пятилеткой. Эта его манера обрывать разговор всегда создавала в воздухе напряжение. Его пальцы гладили стопку книг в газетной завёртке, завёртка эта была в синей хлопчатой сетке. И на углах газета уже прорвалась. Он гладил эти книжки, как будто хотел их уберечь от всех тупых людей города. Пошевелив губами, он так ничего и не произнёс, а Валя готова уже была бить копытами, чтобы бежать дальше. Но что-то её удерживало.
— В нашем уютном милом городке нет ни одного человека, который похвалил бы меня за покупку этих книг. Так?
— Ещё бы, никто не похвалит.
— Поэтому и никто больше не сможет тебе рассказать, о чём эти книги написаны. Только я, понимаешь? У тебя есть шанс, девочка моя, чтобы стать умнее… чувствительнее… тоньше. Понимаешь?
— Да зачем же мне это?
— Затем, что тебе улыбается судьба.
Начальница читального зала погрозила им, что громко говорят. Пришлось выйти.
Они прошли торговый квартал и свернули в парк. Как всегда, там было оживлённо: около песочницы пищали дети, колыхались коляски, от танцплощадки с большой голубой эстрадой доносились отрывистые звуки электрогитары и сонный хрип микрофонов. Труженики культуры готовились к вечерним танцам. Нашли лавочку.
— Помнишь, я тебе альбомы показывал? Думаешь, для чего?
— Ну, я догадываюсь. Просвещение! У вас же нет шкурных целей. Это раньше я бы точно подумала, что вот, мол, мужчина марки клеит. А теперь я понимаю, что это какая-то программа ликбеза.
Долганов протяжно вздохнул. Он всё вертел в руках синюю сетку:
— Видишь, кое-что ты уже понимаешь. Не такая дикая, как…
— Да ну ещё, стыдобища. Перед вами я как раз и есть голая. И мне стыдно.
— Никакой стыдобищи, дитя моё. Быть голым — значит быть лишённым одежды, и это слово предполагает известную неловкость, которую большинство из нас испытывает в таком состоянии. Ну, например, голая Валя оказывается на планёрке.
— Это кошмар, которого, надеюсь, никогда не случится. Ну, если только в воображении главного инженера.
— Не говори ерунды! У него голова забита другим. Ты просто его не знаешь. Ну, в общем, слово «голый» предполагает, конечно, стыд. Нагой — в этом нет никакого стыда, никакого неудобства. Ты помнишь, в учебниках древнегреческие статуи? Они почти все без одежды, но почему они не голые, а?
— Потому что красивые.
— Ну, вот видишь, даже на таком уровне чувствуется разница: когда тело — основной предмет живописи, скульптуры, вообще искусства, то эстетика властвует сильнее всего. И когда Гоген писал дикарей на острове, он внушил им: ради искусства ничего не стыдно.
— Но вы же сами говорили, что на острове у него была женщина-таитянка.
— Но то женщина в хижине, а то женщина на холсте. Ты, кстати, прочитала книгу?
— Да не всю ещё.
— А что так?
— Много страданий. Не ожидала, что художник пока что-то создаст, должен такие муки пройти.
— Муки проходят все. Понимаешь?
— Да, понимаю.
— Ты не против, если я ещё немного тебя помучаю? Мне уже самому пора идти, но есть некоторые моменты, о которых скажу. В древнейшие времена художники изображали людей, как правило, нагими. Потом катились эпоха за эпохой: менялись костюмы, причёски, очертания оружия, посуды, человеческого жилья… А в нашем столетии, когда мы шаг за шагом избавились от наследия Греции, ожившего в эпоху Ренессанса, отбросили античные доспехи, забыли мифологические сюжеты, усомнились в доктрине подражания, одна лишь нагота уцелела. Это что-то вечное, это волнует людей, разделённых столетиями… Скажи, Христос на распятии голый или нагой?
Валя кусала губы. Она, конечно, думала, что голый, но понимала, что в духе этой дурацкой беседы не должна так отвечать.
— Нет, конечно, не голый.
— Почему же? На нём ведь нет ничего.
— Потому что на распятии на него никто не смотрит, как на мужика, а как на жертву. А туловище тут уже ни при чём. Страдания глаза застят. Понимаешь, что ему пришлось вынести.
— Ну, Христос, наверное, всеми так воспринимается, но это особый случай. А вот если просто человек?
Она подумала.
— Я бы ещё сказала, что Венера… Ну, та, которая без рук. Вот она совершенно точно не голая, а обнажённая, то есть нагая. Это слово более холодное и более подходящее, но вы сейчас опять скажете, что богиня, статуя, а надо просто людей. Вспомнила, мне книжку дарили с рисунками Рубенса. Там тоже много обнажённых, но, конечно, это не голые. Там у мужчин тела все из бугров, как из бурунов кипящей воды. Эти рисунки много страсти выражают, чувства бешеные. И это без слов понятно…
Долганов хоть и вышучивал Валю, но понимал, что она не просто девочка из «сборочного цеха», всё-таки можно ей что-то вдолбить, если что-то захотеть. А ведь большинство таких, которым не вдолбишь. Насчёт богов тут не о чем говорить. Художники намеренно избирали их предметом изображения, чтобы была дистанция. Написали-то они их с обычных грязных натурщиков. И что интересно, на эту долбёжку приходится тратить гораздо больше времени, чем, например, на разговоры с дочкой Лорой. И дело тут не в художественной школе, а видимо, в среде. Лора многое понимает интуитивно, хоть маленькая. А Валя…
Долганов был недоволен собой. Он виделся себе противным, скучным занудой и боялся, что мимолётный интерес Вали к альбомам по искусству быстро пропадёт.
— Художники древности писали обнажённых тоже как богов. А вот рисунки Пикассо зачастую были свободны от безумных метаморфоз, причинивших ущерб видимому миру. Он создал серию обнажённых. И знаешь, какое главное впечатление? Свобода. У него нагота — это нежелание считаться с условностями мира. Вот, они несутся в хороводе, подхваченные вихрем радости или отчаяния. Им всё равно, что вокруг. У них упоение. Упоение их несёт. Видела репродукцию у меня на стене?
— Видела, конечно. Но люди-то там не настоящие. А такие, приблизительные. Поэтому там никакая не нагота.
Он улыбнулся. Придирается.
— Согласен. Только главное в их танце не тело, а чувства. Короче говоря, нагота — это не цель, а средство, то есть форма. Видимо, нагое человеческое тело само по себе — это то, на чём глаз останавливается с удовольствием и изображение которого мы всегда рады видеть. Но тот, кто посещал художественные школы и видел, как усердно студенты рисуют бесформенных и жалких натурщиков, знает, что это иллюзия. Тело не относится к предметам искусства, которые могут быть просто скопированы, как тигр или заснеженный пейзаж, и благодаря этому становятся искусством. Очень часто, глядя на растительный или животный мир, мы с радостью отождествляем себя с тем, что видим, и из этого счастливого единения создается художественное произведение. Такой процесс называется эмпатией, восприятием приятного. У тебя была эмпатия таитянок. Но множество обнаженных фигур не погружают нас в состояние эмпатии, а напротив. Молчаливый диалог возникает только с одним человеком.
Она недоумевала: ну голый, ну нагой — всё равно это какая-то запретная область, если в неё углубляться, то становится опасно. Может быть, поэтому от подобных разговоров у неё дрожали пальцы и ныли суставы. Но она же когда-то мечтала о проводнике в высший мир. Был у них в институте философ, который очень годился для этой роли. И влюбиться в него, старика, было нельзя. Но она же влюбилась. А что уж говорить про Долганова, красивого, грустного человека с чеховскими старинными повадками. Который не может её просто обнять и всё. А будет травить умными разговорами. Она чуть не заплакала. Потом подняла глаза на чеховского человека и робко спросила:
— Это вы сами придумали или из книжки?
— Да, из книжки, из книжки Кеннета Кларка «Нагота в искусстве». Возможно, есть и русские авторы, но мне попался этот. Будешь читать?
— Я ещё Гогена не прочитала. Вы лучше мне иногда роняйте зёрна, я привыкну, и тогда, наверное, мне не страшно будет читать. Она у вас дома?
— Она у меня с собой, хотя я её читал раньше. Сфотографированную, мне приятель дал. А теперь она у меня настоящая есть.
— А вы отрывок наугад прочитайте, а то мне надо бежать, и вам надо бежать. Вот какой вы хитрый всё-таки. Я просто не знаю…
— Хорошо, цитирую. «Если нагота трактована так, что возбуждает в зрителе мысли или желания, возникающие по отношению к материальному объекту, то это — ложное искусство и дурные нравы. Эта заумная теория противоречит жизненному опыту. Среди воспоминаний и ощущений, возбуждаемых Андромедой Рубенса, много таких, что возникают по отношению к материальному объекту… Но ни одно изображение обнажённой натуры, даже самое абстрактное, не может не вызвать у зрителя отголосок эротического чувства, пусть это будет его легчайшая тень… А если оно не вызывает этого чувства – вот тогда это ложное искусство и дурные нравы. Желание овладеть и слиться с другим человеческим телом настолько присуще нашей натуре, что наше суждение о том, что называют чистой формой, неизбежно подчиняется ему. И одна из сложностей, связанных с наготой как предметом искусства, заключается в том, что эти инстинкты не могут оставаться сокрытыми и сублимированными. Значимость эротического содержания художественного произведения в конечном итоге очень высока. Скульптура индийских храмов десятого века полна неприкрытого восторга плотского желания, и в то же время она – великое произведение искусства, поскольку эротизм является составной частью его философии».
Он замолчал.
– И что, очень страшно? Заумно?
– Вы знаете, нет. Получается, что это – не заумно и не стыдно. Что стыда вообще нет. Тут разговор идет совсем на других волнах. А это – в индийских храмах… Ну, восторг плотского желания. Это то же самое, что у таитянок Гогена?
– Видимо, речь идет об аналогичных вещах…
Как он смеялся, это надо было видеть… Спросить бы его, как он сам себя ощущает после всех этих трактатов. А то всё Валя, да Валя…
Продолжить http://www.proza.ru/2013/05/06/1507