Валя впервые за последнее время получила право на свободное время и растерялась. Какую же книжку давал ей в последний раз Долганов? Про какого-то врача, кажется… Он должен был поехать в Африку, лечить тамошних негров от тропических болезней. Как звали врача? На «Ц» или на «Ш»? Нет, не вспомнить. Швейцер. Кое-как нашла в тумбочке, в завале. Какое-то ещё срочное дело было. А! Пять писем неотвеченных! Где они?
Ну ладно, найдутся. Недошитая юбка в горошек. Тут все носят в горошек, чем она хуже? Осталось только поясок пришить, да низ подрубить... Валя включила проигрыватель, песни из спектакля «День за днём». «Губы девочка мажет в первом ряду, ходят кони в плюмажах и песню ведут…» Вот почему так миротворно действовала на неё эта пластинка? Потому что возвращала к себе. А то она из себя вышла, и уже давно…
Взяла юбку, быстренько её подгладила и стала шить. На душе было скверно. Любая попытка отстоять себя всегда бьёт по другому человеку. Кто бы ни был этот человек. Допустим, Нонночка — отвратительная цыпа, допустим, она сама должна заниматься поисками Пети. Но как только представить, что она одна сидит в пустом баре, так сердце сжимается. Ну и пусть себе сжимается, пусть оно станет такое маленькое, что не останется места ни для чего...
А как до этого? …Радио было забито пеной, веселыми громкими шлягерами – «Королева красоты», «Последняя электричка», «А я еду, а я еду…» Когда такое звучит, оно настраивает на прыжки и на уборку территории. Невозможно же как-то уйти в себя от таких музык. А в институте она уходила в себя романсами Изабеллы Юрьевой и Татьяны Азаровой. «Милый друг, приходи и останься со мной…» — звал низкий и властный голос. Правда, милый не приходил, а приходил просто друг Акс, только кто он был в Валиной жизни, и, главное, зачем — так и осталось тайной.
«Утро туманное, — пела Азарова, и голос, удаляясь, то сходил к шёпоту, то звенел слезами, — утро седое…» А из таких туманных утр и состояла, собственно, вся институтская жизнь Валентины. В утро туманное, утро седое выскакивала она из общежития и бежала на занятия. Сквозь ветер, сквозь морось и дождь летело её сердечко навстречу чему-то неведомому. В такое же утро туманное, утро седое она садилась на электричку и ехала на маленькую, но всем известную пригородную станцию, чтобы дорогую кофточку задешево продавать. Весельем давилась девочка, и только на романсах отпускало сжимающее кольцо невезения.
Правда, были ещё и пластинки цыганских романсов, которые нравились ей и позволяли уходить от внешнего шума, но вот как-то на общей пирушке она завела их, не подумав, и с тех пор запиленная до невозможности пластинка перестала её хранить. Перестала защищать от мусора бытия…
Рука бессознательно тянулась включить проигрыватель, но в запасе были только танго Оскара Строка, песни из «День за днем» и гибкие пластмассовые страницы «Кругозора». Опять же пластинка «День за днем» держала не только звуком, но смыслом. Под неё нельзя были читать или переводить инглиш, не отпускала она. В музыке Строка была и стремительность, и в то же время обтекаемость, и музыка уклончиво скользила мимо. Словно она была чужая, и ты её поймала только нечаянно.
Иногда бывало, что песня очень приставала после какого-то хорошего кино, и да, выходили на экран фильмы типа «Добро пожаловать» и «Белое солнце пустыни», после чего и по радио, и на общежитских гитарах смачно запели «Госпожу удачу». «Ваше благородие, госпожа удача. Для кого ты добрая, для кого иначе …»
И хотя песня была в целом грустной, были в ней залихватские нотки, которые всё портили. Валя была мрачным ипохондриком, вечной паникершей. И её госпожа удача не задевала никак, ни с какой стороны, к тому же госпожа удача была песней чисто мужской… И когда она приехала в Лиманск, от неё сразу мячом стали отлетать хорошие, в общем, «Александрины», и «У той горы, где синяя прохлада». Эта была та же самая пена, что и по радио.
Валентине, романтичной глупышке, надо было держаться за что-то. И она держалась за хрупкий, дразнящий зыбкой радостью мир «День за днём». Потому что там она усмотрела для себя теплый идеал и ничего не нашла лучше этого. Как родня образовалась. Совпадение понятий – раз. Ориентир на искусство – два. И красота в центре мира. Прозрачная лёгкость во всём. Так бы всю жизнь прожить, не то что песню.
«Я искал в небесах И средь дыма пожарищ…На зелёных полянах И в мёртвой золе…Только кажется мне – Лучше слова товарищ – Ничего не нашёл я на этой земле». Да, сегодня из неё товарищ никакой…
Нонночка пришла в двенадцать часов ночи и привела с собой компанию. Это были музыканты из кафе «Прибрежное», которые там играли, замещая основной состав. Нонночка вбежала, кудри вразлёт, кофточка вразлёт, врубила верхний свет:
— Всем одеться и принять вертикальное положение. К нам гости!
Вот кто такое мог утворить? Это же насилие над личностью. Свинство то есть.
Ниночка, тогда ещё не ушедшая в другую комнату, и Валя, ещё не задремавшая как следует, испуганно подняли головы в бигуди. Через пять минут они напялили халатики и заправили кое-как кровати. В комнату с шумом ввалились трое ребят с гитарами, усилительными колонками и ящиком вина. И началось то, что трудно описать: прибежавшая вахтёрша тётя Даша махала на них руками, ногами и обещала вызвать милицию, но ей выдали персонально бутылку вина и просили потерпеть буквально полчасика.
— Мадам, у нас день рождения, не надо к нам придираться, мы сегодня отработали две смены.
— У кого же именно? У нас всё общежитие уже спит, десятый сон видит, а вы...
— Ну и пусть себе спит дальше, мы тихохонько.
— Вы, мамаша, русский язык понимаете? День рождения.
— У кого?
— Дык вот, у него, у меня и у него тоже. У нас группа началась ровно пять лет назад!
— Тьфу!
— Девочки, знакомьтесь: Тоха, или Антон Танаев — и руководитель ВИА, соответственно, гитара-соло и вокал, Колян — бас-гитара и вокал, Боб — наш ударник! А вокал он же, только в глубоком подпитии. Клавишница не присутствует. Но она ещё себя покажет, да, Тоха?
— Девочек зовут Валя и Нина, — Нонночка сделала широкий жест в сторону голов в бигуди. — Они молодые инженеры соцпроизводства, очень порядочные и хорошие, в рестораны не ходят, так что вы не очень тут.
— Ну, это потому, что они нас не видели и не слышали, а как послушают, к нам в «Прибрежное» они ходить будут. Разливай, Нонночка, — Тоха щёлкнул пальцами и начал расчехлять гитару. О да, он знал много песен на русском, это была оглушительная ресторанная попса, а чтоб не показалось мало, он и «Семь-сорок» спел, и «Чёрную моль»:
— А я институтка, я фея из бара, я чёрная моль, я летучая мышь! Вино и мужчины — моя атмосфера. Привет, эмигранты, свободный Париж!
А Валька, сдерживая идиотский смех, глазела на них, на институтку из бара Нонку, удивлялась, что всё так подходит. Даже по жанру — такой непроходимый кабак.
Она спросила, икая от смеха:
— Неужели вы и «Шарабан американку» знаете? — потому что это уж вовсе была дворовая лабуда.
Но они не смутились, а, подмигнув, резво запели «Американку»:
— Зачем мне бусы? Зачем мне банты, Коль меня любят такие франты? Ах, шарабан мой, американка! Какая ночка! Какая пьянка! — ударные в виде тарелок и вилок опасно звякали!
Почти на английском Тоха пел «Имеджин» Леннона. И парчовая чёрная рубаха, расстёгнутая до пояса, и прилипшие ко лбу русые пряди... Колян, маленький смуглявый басист с пышными усами, подыгрывал ему на бас-гитаре. Бобу было сказано, что ансамбль работает в минимальном составе. Клавишница, как видите, вообще домой ушла.
Ребята оказались очень милые, простые, не задирались, не задавались. Валя уже не помнила, как она им сболтнула про Цветаеву, как пожаловалась, что её научили только трём аккордам на гитаре. Тоха тут же заверил её, что это дело поправимое, что он даст ей несколько уроков, и она сможет спеть весь Цветаевский сборник, если захочет.
Вроде бы всё, познакомились, подружились. Но в тот вечер, вернее, в ночь случилось и ещё кое-что. Отвратительное поведение Нонны, её диверсия с музыкантами столкнула Валю со странными, досель неслыханными казачьими песнями. Она вот веселое не любила, а в тех песнях было так много печали, выжимавшей невольные слёзы. В песнях было много повторов, будто голоса водили по кругу, будто слова были совсем неважными, зато музыка какая колдовская в них была. «По Дону гуляет, по Дону гуляет…— начинал высоконько Колян. И вся троица как волной подхватывала – «По Дону гуляет казак молодой»…И совершенно непонятно, почему казак так вольно гулял по Дону, так и будет гулять дальше, а дева почему-то под мутной водой. И ведь она знала, ведь цыганка ей нагадала, и она рыдала и жалилась отчаянно… Но судьбы не избежала… «О чём, дева, плачешь, о чём, дева, плачешь, о чём слезы льешь? — Цыганка гадала, цыганка гадала, Цыганка гадала, за ручку брала. — Утонешь ты, дева, в день свадьбы своей». Откуда эта обречённость? Может, олицетворение женской судьбы вообще или судьбы казачки конкретно? Андалузия – там вообще длиннейший сюжетный рассказ, прямо роман от лица любовницы…монаха? Валя не поняла толком, но получалось, что любовник монах. Ну, как такое могло быть?
Только горло сжимало от неясной тоски. «Обнаженная грудь так пылает, горит, и чуть слышны аккорды гитары. В винограднике чьи-то шаги шелестят, и мерцает огонь от сигары». Если честно, то было нечто дикое в первом куплете — «и порою спадала с крутого плеча от биения сердца Мантея». Кто спадал или что? Должна бы по идее спадать одежда! Она трогала Тоху за рукав: «Стой, а почему Монтея? Какого такого Монтея?». Он недовольно двигал плечом: «Да откуда я знаю!». Но таинственность песни только увеличивалась от этого…
И вахтёрша тетя Даша примолкла у себя в дежурке, прекратила всех выгонять, видно, и её взяло за душу.
Хорошо, что у Вали оказались яблоки на кухне и ещё баранки с маком, а то целый ящик вина мог бы свалить роту солдат, а не то что трёх хрупких девушек. Проходя с баранками мимо спины Нонночки, Валя прошипела ей в ухо:
— Ты зачем это устроила? Ведь спать никому не дали, да и завтра сами будем как сонные мухи!
— А шобы ты поменьше орала, — небрежно бросила Нонночка, не снимая улыбки с лица. — Каждый раз, как будешь нагло выступать — буду приводить компанию.
…Всё же Нонночка встретила Петю в баре «Баркас». Когда он подошёл её снимать. Он, кажется, уже не был новичком по этой части. Он подошёл со спины и засунул ей в декольте денежную купюру в долларах. Она красиво подняла к потолку грустные очи и сказала:
— Нет повести печальнее на свете — истории про Нонночку и Петю.
И медленно обернулась. И осеклась. Они молча смотрели друг на друга, долго смотрели, он даже присел за столик, такой же белокурый, белокожий, в яркой трикотажной футболке... А потом он пошёл её провожать. И он был уже не тот застенчивый Петя, он был женат и развязен.
Он довольно-таки жёстко отделал Нонну на лавочке в парке... Она, задрожав и заждавшись, не обращала внимания на условности. А он за истекший год значительно повысил свою квалификацию самца и был, кажется, горд собой. За свою купюру он получил всё, что нужно, а другое его и не интересовало.
Она думала: вот так жадность. Она думала, он утолит, наконец, свой голод, и они поговорят. Как он жил всё это время, очень ли страдал. Она скажет, как она жила. Но ничего же подобного.
— Он целовал меня по-французски, — повторяла она потом, как в забытьи, — только по-французски, рот здесь, рука там... Это так заводит, просто ужас.
Нонночка пришла домой под утро и долго рыдала. Опять, конечно, всех разбудила. Падая в постель, она поднимала ножку и шлёпала по ней ладонью: «А ну, цену мне на коленку!» И изображала в лицах, как торгуется с матросом, чтоб дал дороже. Это был полный ужас. Ей потом утром рассказали про торг с матросом, она не поверила:
— Шо вы заливаете? Не могла я такого сказать.
Видимо, Петя её так и не узнал. Или узнал, но сыграл спектакль в отместку. А может, это вообще был не он? Может, ей показалось с её накаленным воображением? И остальное придумала? После того случая девчонки поняли, какой крах она пережила. И если вдруг слышали «Цену мне на коленку», понимали: Нонка набралась уже в стельку, её срочно тащили домой.
А ведь она была чей-то ребёнок. У неё тоже был первый мячик и первый класс. Первые банты и первый танец с мальчиком, первые пятёрки и первые ушибы… И кто-то любил неистово издали, слал деньги, посылки, ждал её кто-то во Львове. Ах, старые глупые родители. Как хорошо, что они ничего этого не видели.
Когда Нонка в тот раз пришла домой, уже под утро, она побузила, падала в истерику. Потом, просто споткнувшись, упала на пол и не могла встать. Смотрела куда в одну точку, под глазами синяки… И молчала. Тогда Валя, не зная, что с ней, нагрела кружку вина с сахаром и дала. И сидела на полу, гладя её по голове. За окном занималось ослепительное утро.
Ангелы святые, ну почему они не спасали её, когда она катилась с горы, стукаясь худеньким телом о попавшие на пути каменья? Когда она цеплялась тонкими руками за высохшие травы, за выступы земли, когда голова её неловко подворачивалась, грозя отломиться от шеи. Почему никто не сохранил её в тот момент, когда она посредине улицы кричала «цену мне на коленку»? Ведь дана была красота – пользуйся. Ведь дана была свобода. Ведь столько было ей знаков, что дальше ни шагу, что надо перестать метаться, тихо сесть в уголок и сжаться в комок? И понять, за что такое наказание. Некоторые понимают, но позже. Или на это уходит вся жизнь.
Продолжить http://www.proza.ru/2013/05/06/1479