Юлька

1

Юлю привезли в районный отдел милиции, когда ночь начала уже пересчитывать звезды на небе. Помещать ее в камеру временного содержания не имели права – ей еще не исполнилось четырнадцати лет.
Дежурный по РОВД вызвал из дома инспектора по делам несовершеннолетних, и та была вынуждена до утра находиться с Юлей в служебной комнате. Старший лейтенант начала спрашивать Юлю:
- Ты, действительно, отравила родственников?
Девочка не отвела от нее взгляда:
- Да, - сказала тихо.
- Но почему? Они же твои тетя и дядя?
Юля опустила голову и больше не проронила ни слова. Поняв, что разговора с юной преступницей не получится, старший лейтенант предложила:
- Будем, Юля, с тобой ночевать у меня в кабинете. Согласна?
В ответ вновь не последовало ни слова.
- Значит, согласна. Ты посиди здесь, а я пойду чаю нам с тобой заварю. Не против?
Юля отрешенно уставилась глазами в пол. Женщина вышла, закрыла за собой дверь кабинета на ключ. Девочка оставалась сидеть на диване. Казалось, для нее не существовали эта мебель, шкаф, сейф, комната, не входила и не выходила из нее женщина в милицейской форме.
Она наслаждалась одиночеством, тишиной и прохладой. 
У нее перед глазами вдруг возник Джеф – живой, игривый, преданный. Только почему-то глаза его были тоскливые, бесцветные. Она попробовала с ним заговорить:
- Ты пришел меня проведать? Соскучился? И я по тебе скучаю. Как ты себя чувствуешь?
Но тот молча смотрел на нее, чуть склонив голову.
- Иди ко мне поближе. Дай я твои ушки шелковые поглажу, к теплой головке-подушке щечкой прижмусь.
Он не сдвинулся с места.
- Тогда я к тебе подойду.
Она встала, сделала шаг вперед, но Джеф испарился куда-то.
- В прятки со мной решил поиграть? Да?
Но вместо ответа в комнате хозяйничала тишина.
Юля, расстроенная, села на диван. Ее глаза замерли на тусклой и, наверное, никогда не протираемой от пыли и грязи лампочке. Почему-то вспомнила, как дяди в милицейской форме забирали из их дома мать, вели ее, как и сегодня Юлю, к машине с зарешеченными окнами. Та кричала: "Юля!", а лицо затопили слезы. Она тоже визжала: "Мама!", тянулась к ней ручонками-былинками. Но мать подтолкнули в машину, и она ее с тех пор больше не видела.
Ей рассказывала тетя Маша, что Юля была на похоронах отца. Но она почему-то не запомнила, как его хоронили.  Все последние семь лет так и не смогла смириться с тем, что его нет в живых. 
При воспоминании о матери и отце теплая волна заплескалась в ее душе…

2

Жили Воронины втроем: мама – Клавдия Ивановна, папа – Николай Васильевич и Юля. Их дом, доставшийся отцу от его родителей по наследству, стоял на правом пологом и пойменном берегу реки. А с левого берега чуть ли не к самому дому подступали почти отвесные скалы, из-под которых в нескольких местах вырывались ключи, прозрачные до невидимости; в ладошки из них воду зачерпнешь, сделаешь глоток – зубы леденеют. Они не замерзали даже в самые трескучие морозы.
На тех скалах еще в древние времена поселенцы, которые охраняли южные границы российского государства, построили церковь, служившую одновременно и крепостью. А село, неизвестно когда, назвали Ключи. Почему? Может, потому, что оно было своеобразным ключом от границы отечества, а может, из-за ключей, которые многие века поили сельчан и считались целебными.
Земли в этих краях были плодородные, особенно на заливном громадном лугу, где и стоял дом родителей Юли. Приезжим с гордостью рассказывали, что ткни в почву палку, так вскоре из нее вырастит дерево, которому любой силы ветер - не угроза. Может, потому здесь и появились поселенцы. И одними из первых поселенцев-казаков в этой местности были предки Николая Васильевича. Произрастали тут глубокие родовые корни и Клавдии Ивановны.
Родители Юли работали в местном совхозе: мать - дояркой, а отец – механизатором-полеводом. В их крестьянском подворье, наверное, тоже по наследству, всегда разводили гусей и уток. Паслась на заливном лугу корова. В сарае редким похрюкиванием давал о себе знать боровок.
Когда родители уходили по своим совхозным делам, Юля оставалась дома одна, детского сада в их деревне никогда не было. Потому ей, "молодой хозяюшке", как шутила мать, поручалось присматривать за "скотным двором". И она со стариковской важностью наставляла гусей и уток, чтобы те далеко не уплывали по реке, выискивая в воде своими клювами-лопаточками мелкую рыбешку, головастиков, водоросли. Ругала жарким летом оводов за то, что те не давали корове мирно щипать траву, в кровь искусывали ее вымя и почти бесшерстный живот. А как же на этих назойливых тварей не ругаться, если они ее любимой Звездочке (так звали корову) покоя не давали. Корова оводов старалась и длиннющим хвостом достать, и головой их к бокам пришлепывала. А этих кровососов все равно не уменьшалось. И тогда Юля загоняла корову в речку, в которой та прятала живот и бока от ненасытных и надоедливых паразитов.
А вообще-то Юля всякую живность любила. Птичек пухленькой ручкой приветствовала, пробовала подражать их щебетанию – получалось плохо, но ей было смешно и приятно это делать. Подолгу наблюдала за модницами-бабочками, они же  такие нарядные шалуньи: только собиралась их поймать девочка, а они быстро перелетали на другой цветок или травинку, выходит, заигрывали с ней? Отчего глазки Юли словно солнышко отражали.
Так что ей скучать было некогда, когда родители "ударным трудом производство осчастливливали", как говорил острый на язык отец.
Отца Юля очень любила и боялась. Любила, когда он приходил с работы трезвый и подбрасывал ее высоко на руках, она расплескивала хохот по всему дому. Боялась, если у него глаза от самогона были, как форточки на окне, стеклянные, без живого блеска. А ноги его не слушались частенько, и почему-то неестественно  в пространстве он кому-то  руками дирижировал. Случалось, что на ровном месте кто-то невидимый ему подножку ставил, и он падал со всего маху. Особенно без этого не проходило ни дня по весне, когда отец к трактору плуг подцеплял и огороды под картошку пахал односельчанам, и по осени, когда поспевало время клубни выпахивать. Казалось, в ту горячую пору воды в местной небольшой реке было меньше, чем самогона во всех крестьянских домах, он являлся основной платой отцу за пахоту. От денег Николай Васильевич принципиально и категорически отказывался. Был убежден, что дружбу с соседями на рубли разменивать – последнее дело, да и он без хлеба дома не сидит. А вот помочь им – это святое, крестьянское.
Николай Васильевич, когда был трезвый, отличался добротой и чрезмерной стеснительностью. Про таких людей, как Юлин отец, в деревне говорили, что они и "муху не обидят". А вот "попадала шлея под хвост" – не человек становился, а обратная сторона луны – темная, студеная к родным, непредсказуемая.
Если бы только он еле добирался до дома, так пусть, даже весело было Юле на него смотреть: его кто-то дергал то в одну сторону, то в другую, а потом еще и в спину толкал, ноги так передвигал, словно он ими траву в косы заплетал…
Но, добравшись до дома, он начинал придираться к матери, упрекать ее каким-то Васькой-скотником, кричать, материться. Юля тогда старалась ему на глаза не попадаться, а если пробовала за мать заступиться, могла ни за что ни про что от его увесисто-каменной, до костей пропитанной соляркой руки и подзатыльник получить.
 И в тот, таявший в сумерках, весенний день отец еле приковылял с работы. Мать, убравшись со скотиной и на ферме, и дома, хлопотала на кухне – чистила ножом картошку на ужин. Увидев отца, вплывшего, словно на крутых волнах, в хату, обреченно его упрекнула:
- Опять нажрался…
- Кто?.. Я?..
- Нет, наша в закуте свинья… - повышенные нотки в ее голосе металлически звенели.
- Это я – свинья?
Мать, не переворачиваясь к нему, так ответила, вроде бы помои из ведра выплеснула:
- А кто же ты? Только та всегда трезвая, а у тебя вместо крови самогон вонючий течет…
Юля, свернувшись комочком-калачиком, притихла на мягком диване в соседней с кухней комнате, головку в плечики старалась спрятать, как черепаха в панцирь. Она даже не видела, как отец с растопыренной пятерней направился в сторону матери, как перевернул грохнувший на пол табурет, как ухватился за волосы жены и резко их дернул к себе, только услышала:
- Ты что, с ума сошел?..
Николай Васильевич прорычал:
- Я свинья, а твой Васька – жеребец ненасытный?
- Больно же! - со стоном вскрикнула Клавдия Ивановна. Ее голова оказалась резко запрокинутой к потолку. – Отпусти, сволочь!
Юля еще сильнее вдавила свое худенькое тельце в диван, казалось, растворилась на нем. А отец продолжал, брызгая слюной, орать:
- Оторву твою, сучка блудная, голову и собаке во двор выброшу…
- Отпусти…
…И вдруг шум неожиданно стих на мгновение, а потом отец простонал:
- За что-о-о?..
На кухне что-то глухо рухнуло на пол. Юля встрепенулась только тогда, когда мать  истерично заорала:
- А-а-а…
Девочка осторожно и испуганно заглянула на кухню. Отец корчился на полу, схватившись рукой за бок. Мать держала в руках окровавленный нож, продолжая визжать:
- А-а-а…
Юля, при виде крови и напуганная оглушительным криком матери, потеряла сознание…

3

Юля очнулась в тот момент, когда мать выводили из комнаты два милиционера, и она, заикаясь и всхлипывая, словно глотнула кипятку и им обжигалась, повторяла:
- Коля, прости меня… Я же не хотела… Юля, я случайно… Видит бог…
Девочка поднялась с кровати.  Видя, что мать беспрестанно плачет, тоже разревелась.
- Мама!
- Юля! – Клавдия Ивановна больше не могла сказать ни слова, в горле что-то застряло.
- Мама! – бросилась к ней дочь.
Девочка повисла на шее матери. Но один из милиционеров распаял их объятия и, неизвестно к кому обращаясь, громко скомандовал:
- Заберите ребенка!
К ней подскочила Мария Ивановна, старшая сестра матери.
- Юля, иди ко мне, детка… - и забрала ее из рук милиционера.
Юля, извиваясь, начала вырываться от тети, стремясь опять оказаться возле матери:
- Мама! Мама! - ее голос превратился в пронзительный визг.
Но Клавдию Ивановну уже подталкивали милиционеры в УАЗ с зарешеченными стеклами.  Она только успела выкрикнуть:
- Маша, забери к себе Юлю…
Юля росла девочкой болезненной. Наверное, не было таких детских болячек, которые бы к ней не прилипали. Худенькая, с острыми плечиками, с двумя рыже-светлыми косичками, она чем-то напоминала одуванчик ранней весной, когда тот только зацветает и тянется к солнцу на длинном и бледно-сером стебельке.
Она отличалась от своих сверстниц замкнутостью: казалось, что всех стеснялась. Деревенские мальчишки ради шутки, без росинки злобы какие только ей прозвища ни придумывали: и "рыжий опенок", и "ржавчина", и …   А про ее густые веснушки, которые и зимой роились на лице, так и говорили, что это ее с ног до головы воробьи обгадили, да еще носами сорванцы шмыгали: мол, от нее за версту птичьим пометом воняет. И такие душевные раны у нее открывались, когда она слышала это в свой адрес, что не знала, в какой потаенный угол забиться, чтобы не слышать насмешников. 
Не могла Юля видеть кровь, от нее сознание туманом клубиться начинало. Для нее было мукой не только случайно подглядеть, а даже представить, как отец по осени отрубает головы ее любимым гусям и уткам.  Они ведь у нее имена имели: гусаки - "славный", "принц", "гордый", "кавалер"; а гусыни – "лебедушка", "пушинка", "снежинка", "красавица"… Стоило ей их позвать, как они, переваливаясь из стороны в сторону, с торжественным гамом к юной хозяйке спешили. Кормить птицу в ее обязанности входило чуть ли не с пятилетнего возраста.
А когда от нее оторвали силой мать, да еще и увезли ее  в неизвестном направлении, девочка этого вынести не могла и обмякла, уронив бесчувственно голову на плечо тети.

4

Кроме отца и Юли, происшествие в их семье взбудоражило все село. 
Отца это не волновало потому, что он  лежал в гробу тихо и спокойно под монотонное чтение псалмов деревенской монашкой и подпевание ей доживающих свои последние денечки на этом свете старушек.
А Юля вообще никак не воспринимала происходящее в их доме. После того, как она увидела окровавленного отца, корчившегося на полу кухни, как заталкивали в милицейскую машину мать, ее сознание одеревенело, с ним произошло что-то такое, от чего девочка воспринимала все вокруг себя с безразличием. Она не замечала суету людей в их доме; не чувствовала необычный, удушливо-холодный запах от покойника, запах смолистой бледно-зеленой весенней хвои от венков, гари от плавящегося воска и желто-красных фитилей свеч; не слышала приглушенный шепот обычно горластых деревенских женщин…
Ей дали тонюсенькую горящую свечку, которую она держала в левой руке, стоя у гроба. Зачем? Спит отец, ну и пусть себе спит. Он это всегда делал, когда после вспашки огородов у селян еле добирался до дома.  Одна только разница – теперь он почему-то не храпел как обычно. Нет мамы? Ну и что? Ее днем никогда дома не бывает – она на ферме с коровами управляется.
Людей зачем-то пришло полон дом. Они тоже держат в руках свечи. Кое-кто всхлипывает. Некоторые меньше смотрят на покойника, больше на Юлю, при этом, не сдерживая слез, тихо покачивают зачем-то из стороны в сторону головами. Юля не понимала, зачем женщины, как сговорились, надели черные платки и темных расцветок одежды. Сосед дядя Вася, с которым отец с детства дружил, дышал сзади в ее затылок  перегаром, шепотом упрекал за что-то отца: "Эх, Колька, Колька…"
Рядом с Юлей стояла тетя Маша, она держала свечку тоже в левой руке, а правой крестилась в такт молитвы, которую долго и нудно читала монашка. В черном платке, в черном костюме, она казалась еще стройнее и красивее, чем раньше. Тетя смотрела не на мертвеца, а прямо перед собою взгляд остановила, словно кого-то гипнотизировала. Ее глаза излучали одновременно и спокойствие, и какую-то потаенную задумчивость. А мысли женщины перескочили в завтрашний, после похорон, день: "И за какую такую провинность ты, Клавка, на мою шею свои проблемы накинула? Сама в камере бока пролеживаешь, а тут хлопочи с похоронами и поминками…"
Дядя Степа, муж тети Маши, в комнату, где стоял гроб, ни разу не зашел. Он курил на улице с деревенскими мужиками. Одни из них, уже с утра успевшие помянуть Кольку, который, по их мнению, был "тихоня", ругали самыми последними словами Клавку, твердо подтверждая седое мнение, что в тихом омуте, оказывается точно, черти водятся, да и от баб-змеюк всего чего угодно ожидать можно. Другие упрекали Николая: коль выпил, не хрена было на нож лезть. Третьи заступались за Клавдию: мужа она пырнула ножом случайно, добрая она и от работы руки у нее огрубели, пальцы с черной паутинкой трещин опухли…  И, как ни странно, все они были правы, как говорят в народе, "задним умом".
Степан Яковлевич не поддерживал разговор ни с кем, он просто никого не слушал, а напряженно думал, что после похорон делать с домом свояка, живностью, дочерью. У покойника никого из близкой родни не осталось. А у Клавки единокровная сестра есть. Так что, как ни крути, а проблемы с этой рухнувшей семейкой предстоит решать ему и Марии. Прокручивал  в своем мозгу несколько вариантов: "Дом надо заколотить до возвращения Клавки. Сидеть-то ей за убийство Николая долго придется. С птицей, коровой и поросенком проблем вообще никаких нет: что в своем хозяйстве пригодится, что под нож пустить можно, а мясо на рынок. А вот Юлька..."
Как распорядиться с судьбой племянницы, он не успел окончательно решить. Из дома начали выносить гроб.
Гроб, отец в нем, венки, причитания, похожие на жалобные деревенские песнопения, люди с понурыми головами, опускание гроба в могилу, потом высокий холмик, выросший над ней, – все это для Юли вроде бы и не существовало. Ее сознание почему-то отгородилось от всего и всех какой-то затуманенной пеленой-шторой. Девочка вообще не понимала, что происходит, зачем, с кем и почему…
Потом были поминки. Опять что-то непонятное для Юли читала монашка. Кто-то пытался хвалить отца: мол, механизатор он был от Бога. Желали Николаю, перед тем как в очередной раз опрокинуть в рот  содержимое из граненого стаканчика, "земли пухом". Вспоминали, что семья-то его была на зависть всем: работящая, скотины полон двор, и вот на тебе – ребенка, считай, сиротой оставили…
А Юля сидела рядом с тетей Машей, которая обняла девочку левой рукой, к себе легонько прижала и повторяла в который уже раз:
- Она у нас сиротой не будет. Правда, Юля? – заглядывала тетя в глазки племянницы, всем видом показывая ласку и излучая тепло широкой родственной души.
Девочка не проронила ни слова.

5

А когда разошлись все поминающие, Юле стало плохо. Она начала бредить. У нее поднялась температура, которая не спала до утра, а девочка так и не пришла в сознание. Ее отправили в участковую больницу. Она и там продолжала метаться в поту и плавала в тумане сознания. Звала к себе то мать, то отца.
Но когда к ней возвратилось сознание, она и лечащего врача, и соседей по палате беспрестанно спрашивала:
- А где мама?
Обитатели палаты не знали, что ответить, и отводили в сторону глаза.
- Когда папа придет?
В ответ опять было молчание. Тогда она непонимающе осматривала больничную палату, вглядывалась напряженно в незнакомые лица соседей по палате. Юля не понимала, почему взрослые тети забыли, что у них есть язык, почему смотрят на нее чуть ли не со слезами на глазах, с нескрываемой жалостью.
Она накрывала лицо одеялом и начинала всхлипывать. Из-под одеяла доносилось распевно-дрожащее:
- К маме хочу…
А через несколько минут вновь повторялись вопросы-пытки для больных палаты:
- Где мама?
Конечно, ее соседи знали, где ее мама. В сельской местности схоронить надолго никакую новость невозможно, а особенно такую страшную. Но ни у кого из них не хватало смелости сказать правду. Тем более, что лечащий девочку врач-психиатр Виктор Макарович предупредил, чтобы женщины не напоминали ребенку о семейной драме, не травмировали ее больную психику, если она будет спрашивать что-то о родителях. Потому и играли мучительную роль глухонемых.
Однажды девочке после обеда во время тихого часа, когда она задремала, приснился сон.
Все небо опоясала первая весенняя молния, яркая-яркая. И тут же, раздвинув черно-свинцовые лоскуты туч, появились солнечные лучи, а молния куда-то спряталась. По тем лучам, как по лестнице, к ней спустился отец – трезвый, добрый, заботливый, одетый в черный костюм, в котором она его никогда не видела, в светлой рубашке и новых тапочках. Он улыбался и говорил нежно-нежно:
- Я вот, дочка, тебе кусочек своей души принес, чтобы ты быстрее поправилась.
Радость ее заполнила до краев, но она попыталась притвориться обиженной.
- А почему ты меня долго не проведывал? – губки сделала так, словно на горячую манную кашу дула, прежде чем ее с ложки в рот отправить.
- Твоей маме кусочек своей души относил, ей тоже трудно и больно…
- Она-то почему глаз не показывает? – непонимающе развела во сне руками Юля. – Ты знаешь, пап, как я по вас с мамой соскучилась, дышать от этого даже трудно…
- И мы по тебе, Юлюшка, с мамой скучаем. Она обязательно к тебе придет, ты только болезнь от себя гони. А кусочек моей души возьми, он тебе в этом поможет.
Юля протянула лодочкой обе ручки к отцу, хотела осторожно тот кусочек взять и что-то сказать, но неожиданно откуда-то вырвалась прожорливой и жирной змеей молния и проглотила лестницу. Отец, даже не попрощавшись, исчез.
Девочка, покрытая крупными каплями пота, очнулась и закричала, разбудив дремавших соседей по палате:
- Папа! Папа, не уходи!..
Женщины проснулись, и их взгляды устремились к Юле.   
- Папа на работу ушел, да? – неизвестно кого спрашивала девочка, уставившись глазами в потолок.
Вместо ответа шепотом одна из обитателей палаты поделилась своим мнением с соседкой:
- Ах, как горе ее головку повредило…
Та решила поддержать разговор:
- Да разве мало случаев, когда от горя с ума сходят, - и хотела рассказать такой случай из жизни. – Знала я…
Но ее заставила споткнуться на полуслове больная, которую в палате недолюбливали за постоянное нытье. Видите ли, лечат ее не так; сетка кровати под ней провисла чуть ли не до пола; почему тумбочка одна на двоих; в холодильник весь гастроном свезли;  кто-то в палате ночью невыносимо громко храпит; врачи возле ее персоны юлой не вертятся…
- Будет ли в этом дурдоме покой?
Женщины замолчали: тихий час все же был. И только собралась тишина разлиться по всей палате, как ее неожиданно распугала громкими всхлипами Юля:
- К маме …хочу, - и ее сознание вновь уплыло в небытие.
И только там, в туманной бесконечности, Юля увидела мать.
Она была вся в черном одеянии. И лицо ее было черно-серое. Юля не могла рассмотреть ее глаза, которые согревали раньше девочку каким-то особым материнским теплом. Она напряженно зачем-то всматривалась в черное небо с крапинками еле заметно мигающих звездочек.
- Что ты делаешь, мам?
- Звезды считаю, - загадочно ответила женщина.
- Зачем? – удивилась девочка.
- На небе, дочка, столько звезд, сколько на земле людей. Каждому человеку светит его звезда. И кто находит свою звезду, тому она светит ярко и долго. Бывает, звезды и к земле срываются. Ты хотя бы раз видела, как они падают?
Дочь наблюдала что-то подобное чирканью спички о коробок – молниеносную вспышку на небе, ей это отец показывал и говорил, что звезды в догонялки играют. Потому ответила:
- Да, мама, они чиркали по небу…
- Падающая звезда, девочка моя, - это летящая в бездну чья-то душа, а, может,  и путь ангела, по которому тот устремляется за душой усопшего.
Юля настороженно спросила:
- А ты свою звезду нашла? Она на небе?
- Пока нет, не нашла… А вот отцову видела, как она скользнула из бездны к земле: ярко-ярко сверкнула и погасла.
- Значит, папа ко мне прилетал из той самой бездны?
Мать ничего Юле не ответила, продолжала искать на небе свою звезду. А потом как появилась неожиданно, так и растворилась в темноте.
Девочка хотела криком остановить ее:
- Мама! Мама!
Юля открыла глаза.
Соседи по палате шушукались:
- Совсем плохи дела у ребенка.
- Какой день в больнице, а лучше ей не становится, все бредит бедняжка…
- А что будет, когда она всю правду узнает…
Юля не обращала на те разговоры внимания, словно оглохла, она перевела свой взгляд на окно, на приоткрытую форточку, как будто через нее юркнула от нее мать.
А за окном вовсю справляла новоселье весна. Она пожаловала в гости необычно рано. В начале мая солнце нагрело воздух до двадцати градусов. Деревья накрыл светло-зеленый туман. Сбросили клейкий панцирь с почек тополя, и на них зажглись зеленые огоньки. В больничном сквере превратилась в сплошное белое облако войлочная вишня. С утра прошел скороспелый и недолгий дождь. Но его хватило, чтобы по земле расплылся терпкий аромат свежести, настоянный на клее тополиных почек, он прорвался и в пропахшую лекарствами палату.  Юле с жадностью хотелось его пить или хотя бы дышать во всю мощь своих маленьких легких…

6

Юлю пришла проведать тетя Маша. Женщина заполнила душную от лекарств и пота палату резким ароматом духов, а от блеска золотых перстней, нанизанных чуть ли не на каждый палец обеих рук, зайчики побежали по потолку и стенам. Накинутый небрежно на ее упругие и полные  плечи больничный халат смотрелся на ней как не первой свежести рабочая одежда в гардеробе с изысканными платьями.
Лицо ее расплылось в умилительной улыбке. Нежным, почти грудным голосом спросила: 
- Ну, как ты тут, дочка?
Юля заревела:
- К маме хочу…
Мария Ивановна растерялась, даже не могла ничего ответить. Но и молчать долго было неловко:
- Она заболела… Потом придет, - неуклюже начала уходить от прямого ответа тетя.
- Теть Маш, я к папе хочу…
Тетя смотрела на племянницу, опешив от ее слов: "Неужели она ничего не помнит? Или с головкой что-то произошло? Да! Беда!.." Решила хоть как-то успокоить девочку:
- Он… он…далеко…в поле…
А Юля, словно и не слышала ее, продолжала хныкать:
- Я к маме хочу…
Мария Ивановна поспешила с ответом:
- Я тебя к себе пока заберу…
- Нет, я к маме и папе хочу…
Юля за спиной тети старалась кого-то увидеть, но там виднелась лишь прикрытая дверь палаты. Она повернула голову к окну и замерла. Под самым окном вишня буйной вьюгой клубилась и напряженно гудела от пчел, которые перелетали с цветка на цветок. За окном плескалось теплом солнце. Птички пели призывные песни нежности…
- Юля, девочка ты моя, пока у меня поживешь. А мама… Мама, как только …сможет…к тебе приедет…
- А папа?
- А папа… - тетя ничего не понимала: "Юля была на похоронах отца. Тогда почему спрашивает о нем, как о живом?.." И что в голову взбрело, сказала: "Если сможет, и он…"
- Домой хочу… к папе и маме…
   
7
 
Марию Ивановну и Степана Яковлевича бог детьми не наградил. Жили они в пригородном поселке, километрах в пяти от села Ключи. Дом их отличался внушительными размерами, высоченным кирпичным забором. Супруги купили две автомашины: прогулочную японскую "Тайоту" и грузопассажирскую "Газель" для работы на рынке.  Они водили птицу, откармливали до трех десятков свиней и торговали мясом. Кроме того,   Степан Яковлевич увлекся одно время и собаководством. Купил в Москве привезенного из Германии щенка ротвейлера, участвовал с ним на различных собачьих выставках, брал первые призы, но главное - богатые владельцы сук породы ротвейлер записывались в очередь на случку к кобелю-чемпиону, естественно, за хорошую плату. Если судить по благосостоянию супругов, то у них не было разве только птичьего молока. Одно им не давало покоя – детского смеха не хватало в доме.
У Марии Ивановны, когда ее годы подкрадывались к тридцати, иногда вспыхивала мысль  взять ребеночка из детдома, но муж был категоричен: чужое семя он выращивать не собирается, детей, мол, бросают или проститутки, или спидоноски. Так и жили они в достатке, но без наследников. А годы-то бежали себе неумолимо, более чем четырьмя десятками их жизненный путь отмерили.
Потому, когда семилетняя Юля начала жить вместе с Марией Ивановной и Степаном Яковлевичем, в поселке их поступок восприняли с одобрением: оказывается, что и за высоким забором могут жить душевные люди, неравнодушные к судьбе ребенка, которого подстерегла беда. А как же иначе-то могло быть? Как-никак, а Юля родных кровей с Марией Ивановной. Да и сестру за убийство мужа осудили на девять лет лишения свободы, а та после суда ее слезно просила не отдавать дочь в детский дом или приют.
Сестры до замужества как-то особняком росли – разница в их возрасте была почти десять лет, и после свадеб редко друг у друга в гостях были. Уж очень разными по характеру у них мужья оказались. У Клавдии Николай прост был, как валенок, выпить любил, людям в помощи никогда не отказывал. А Степан – другой: он, как сказочный олень, из каждого своего шага "высекал" денежную или какую-то другую выгоду, к спиртному равнодушен, употреблял его за редчайшим исключением, и то с "нужными людьми". И у Николая о нем сложилось мнение, что тот любит только себя и деньги. Однажды по пьяной лавочке что было на уме, то и сорвалось с его языка, - словно гусеницей трактора проехался по самолюбию свояка. Степан его после этого и невзлюбил, дорогу к дому в селе Ключи все реже вспоминал.
А все равно сердобольные родственники Юлю у себя приютили - так в глазах селян оценивался их поступок.
Но Юля продолжала после выписки из больницы вести себя странно, непредсказуемо. То сутками молчала, уходила в сад и, как помешанная, то ли  с деревьями разговаривала о чем-то, то ли бредила, а то  начинала плакать и звать мать с отцом, нередко впадала в обморочное состояние.
Степан Яковлевич, видя, как он выражался, "закидоны" племянницы, стал давить на жену:
- Маш, тебе чужие проблемы нужны?
- А что ты имеешь в виду? – она старалась не смотреть ему в глаза.
- Девчонка совсем ведь глупая и тупая, как пятка, от нее все, что угодно, ожидать можно.
- И что ты предлагаешь? – женщина не сомневалась в намерении супруга, но Юлю ей было жалко. Да и, наверное, материнский инстинкт о себе знать давал, забота о ребенке наполнила ее душу теплотой, в глазах особый блеск радости вспыхнул.
- Отправить ее в интернат для умственно отсталых детей…
Лицо у Марии Ивановны покрылось красными пятнами, внутри ее словно электрический ток пропустили. Она испуганно и одновременно со злостью метнула на него взгляд:
- С чего это ты взял?
- Что? – прикинулся он непонятливым.
- Что Юля умом того?..
- А то ты не видишь, - усилил напор на жену Степан Яковлевич.
Мария Ивановна, торгуя мясом на рынке, поднабралась опыта общения с разными по характеру, темпераменту людьми, научилась в нужный момент за словами за угол не бегать или у соседей по прилавку не занимать.
- Я одно, Степа, вижу, что ты совесть потерял.
Обычно муж с женой старался в перепалку не вступать: такой женщине, как Мария, а Степан был еще уверен, что и любой бабе, свое мнение навязывать – только нервы мочалить. А тут вспыхнул:
- Что же ты в моей душе дырки не заштопала? Ах, да! Тебе же некогда было, ты свою душу на амбарные замки закрывала, чтобы свою бесценную совесть ненароком не расплескать…
Мария Ивановна после его словесной тирады даже улыбнулась. Ласково его по плечу погладила:
- За что я тебя, Степа, люблю, так за твой сильный характер, за искренность, которую ты от меня никогда не прячешь. - Ведь знал муж, что хитрющая жена, когда ей надо обязательно добиться своего, так дорогу к его сердцу умаслит, что устоять ему никогда на ней не удавалось. Она продолжала тихо и певуче: - А про совесть я напомнила не в обиду тебе, но справедливости ради…
- Маш, не напускай густого тумана, когда меня стараешься загипнотизировать.
Она расхохоталась. Потом неожиданно серьезно сказала:
- Ты только правильно пойми – Юля же мне не чужая. То, что случилось в семье моей сестры, не всякий взрослый переживет без последствий, а это ребенок, к тому же душевно очень ранимый, а может, и … больной…
- Видишь, сама поняла, - быстро отреагировал на слова жены Степан. 
Последовала незамедлительная реакция:
- Понять - одно, а вот вытолкнуть ребенка неизвестно куда – другое.
Мария Ивановна намеревалась напомнить мужу, что он уже успел из дома сестры перевезти всю птицу, корову, кабанчика, да и все то, что посчитал "в своем хозяйстве пригодится". Но промолчала, в этом она и сама активное участие принимала, потому предложила:
- Давай не будем торопиться…
Степан отступил:
- Она – твоя племянница, тебе и клубок распутывать…
Но в его душу закатился камушек, из-за которого он старался не замечать присутствие девочки в своем доме. Мария же искренне хотела расположить к себе ребенка, вывести Юлю из стрессового состояния заботой и вниманием.
А восприятие девочкой действительности оставалось в пространстве, условно ограниченном беспамятством и безразличием ко всему тому, что происходило в ее жизни. До нее не доходило пока: зачем ее увезли из Ключей, почему поселили в доме тети Маши? Она лишь с нетерпением ждала встречи с отцом и матерью. Надоедала тете вопросами: "Где мама? Когда придет папа?".

8

Юле исполнилось семь лет. Родители ее сверстников уже приготовили портфели, купили письменные принадлежности, форму для будущих первоклассников. Мария Ивановна делать это в отношении племянницы пока не спешила. Куда ее такую отправлять в школу? Пусть годок дома посидит, а там толкач муку покажет. Да и врачам ее надо показать, уж очень девочка от других детей своим поведением отличалась.
Как-то Юля рассказала тете:
- Теть Маш, я видела во сне, как мама на небе свою звезду ищет и почему-то не находит, - устремила свой взгляд в неведомую даль, на тетю не смотрит, продолжает говорить, - а мне все звездочки подмигивают, заигрывают со мной. Они мои подруги, да? – а сама мысленно продолжает где-то блуждать.
Мария Ивановна прилипла взглядом к Юле. Та замерла, словно неживая. В душу женщины подкрадывалась тревога, она не знала, что ответить девочке, как оценить ее слова. Пока думала, что сказать, Юля вновь ее насторожила:
- Но у меня уже есть, теть Маш, подружки: деревья, травинки, птички. Когда я прихожу к ним в сад, деревья со мной шепчутся каждым листиком, смеются, гуляют и в догонялки со мной играют, а то прячут меня от кусачего солнца в своей тени…
У Марии Ивановны на полном лице наследили холодные крапинки пота: "Боже мой, неужели она и вправду на голову убогая?" Решила вывести ее из бредового состояния:
- Ты бы, дочка, пошла на улицу, с соседними ребятишками поиграла…
Девочка встрепенулась:
- Нет!
Чем вновь привела в замешательство тетю:
- Почему?
У Юли еще больше покраснело лицо с нашествием веснушек. И уже с волнением заговорила:
- Они привязывают к хвосту кошки пустую консервную банку, а потом с гоготом и криками наблюдают, как кошка, ужаленная испугом, неизвестно куда мчится…
Тетя заулыбалась:
- Ну не все же ребята такие шалуны? – она промолчала, ведь и сама в детстве подобные сцены устраивала с соседними ребятами-сорванцами.  Только банку с камешками внутри ее они привязывали к хвосту не кошке, а собаке, после чего у ребят от смеха и восторга зубы изо рта чуть не вылетали, когда та в диком испуге пулей летела по улице.
Юля почти никак не отреагировала на слова родственницы, продолжала, не глядя на нее, возмущаться:
- Зачем они по воробьям и грачам из рогаток стреляют? Что они им плохого сделали? Птички же такие хорошие…  Я не пойду на улицу…
- Ну, как хочешь, - заспешила тетя по своим делам с мыслью: "Куда такой глупой в школу?".
А Юля собиралась рассказать тете еще и о том, что она разговаривает с тишиной, когда лес вроде бы засыпает, не шелохнется ни один листочек. Но каждое дерево – оно же живое - дышит. И тишина дерева – это его особая жизнь. Ведь если она, Юля, не шумит, не кричит, не поет, не бегает, это же не означает, что она не живет. Пусть лес тишиной наслаждается, но и выслушать ее он может. И она с ним разговаривает, тот молчит и вроде бы внимательно ее слушает.
Не успела девочка поделиться с сестрой матери и своей радостью: птички не умеют петь так, как она. Когда поет невидимый жаворонок где-то в бездонной синеве – его вдохновляет поле с золотыми колосками и гибкими стеблями-струнами; выводит свои трели соловей – ему каждый кустик в зарослях кустарника дирижирует, каждый листик шепотом подпевает; чирикают воробьи – с ними ветер в скорости соревнуется… А Юле, когда она начинает тихонечко напевать ранее услышанные от матери песни, никто не помогает, только ветерок подхватывает ее всплески души и уносит куда-то. Юля пробовала подражать голосам жаворонка, соловья, воробья – неуклюжее и смешное что-то получается, но похожее немножечко. А вот они ни за что ее скопировать не смогут. Этому искренне и радовалась…
Тетя ушла свои взрослые заботы распутывать, а Юля наблюдала, как лучи солнца ныряют среди ветвей и листьев, едкими пятнами на коре деревьев то появляются, то моментально испаряются. Деревья с ними заигрывают, листочки вроде бы те лучи с ветвей слизывают. Она прикасалась к деревьям крохотной ладошкой и чувствовала тепло, которое от них, облитых солнцем, исходило. В эти мгновения Юля закрывала глаза, прислонившись спиной к стволу, слушала шелест листвы в верхушках деревьев, и ей казалось, что он чем-то напоминает журчание воды на речке в Ключах – настойчивое, мелодичное и такое родное…

9

Мария Ивановна все же решила показать Юлю врачам. Повезла девочку в районную больницу, но в ней квалифицированного специалиста по детской психиатрии не оказалось. Дали направление в областную клинику. Там с Юлей и Марией Ивановной беседовал старенький, небольшого роста врач, который то и дело поправлял на переносице очки – круглые, большие, какие обычно евреи носят. На девочку он смотрел через эти очки, не отрываясь. Марии Ивановне не нравилось, что он больше прислушивается к словам племянницы, чем обследует ее, да еще нередко округляет глаза, наверное, от удивления. 
Доктор уяснил для себя, что девочка не чувствует одиночества, хотя круг ее редкого общения в доме ограничивался лишь тетей и дядей. Если она выходила на улицу по каким-то семейным делам или поручениям Марии Ивановны, то складывалось впечатление, что была глухонемой – ни с кем не разговаривала.
- Но ребенку необходимо общение, иначе он не будет развиваться, отстанет умственно от своих сверстников, - делал заключение психиатр.
- У нее общения хватает, хоть отбавляй, - усмехнулась тетя.
Доктор удивился:
- Но и она, и вы говорите совсем другое…
Мария Ивановна медово заглянула в глаза племянницы:
- Ты ведь, Юля, часто общаешься с листочками, травками, птичками? Да?
Девочка оживилась и рассказала доктору, почему она любит больше общаться с теми же цветами, чем с людьми. Она смотрела куда-то поверх голов психиатра и тети и делилась своими впечатлениями о цветах, но вроде бы совсем не с присутствующими в кабинете, а, как ранее бывало в Ключах, с матерью и отцом:
- Они, знаете, какие щедрые, - щедрее, чем люди. Сколько пчел, жучков, разных мошек кормят и поят своим нектаром. Они дарят и мне аромат: смотришь на них, и улыбаться хочется, в душе тепло разливается. Жаль, что у меня нектара нет! – лицо ее погрустнело. – Я бы им в первую очередь соловьев напоила. Они же без устали поют, трели выводят, присвистывают, да так, что, то и гляди, от удовольствия и старания захлебнутся. Жалко мне их, бедненьких. От их пения воздух становится звонким, вкусным и чистым…
Каких только больных за свою богатую практику ни повидал доктор, а как Юля – впервые: "У семилетней девочки совершенно недетское восприятие окружающей ее среды. Но вроде бы и  явного расстройства процесса мышления не наблюдается. Хотя…".
Он, чтобы окончательно убедиться в своем заключении, спросил:
- А где твоя мама, Юля?
Девочка, не выйдя из состояния задумчивости, уверенно ответила:
- Она коров доит. Только почему-то ко мне долго не приходит…
- А папа к тебе приходит?
- Несколько раз он спускался ко мне по лестнице из солнечных лучей. Частицу души своей хотел мне отдать, но так и не отдал…
- Может, он занят очень?
- Он огороды соседям на тракторе пашет…
- Где?
- В Ключах…
После этих расспросов психиатр начал объяснять Марии Ивановне:
- У вашей девочки, скорее всего, интрапсихическое  расстройство, проще сказать, дезориентировка во времени, расстройство ориентировки в собственной личности. А патологией эмоций является гипотимия или депрессивный аффект – глубокая печаль, уныние, тоска, нежелание общения с людьми…
Тетя, откровенно говоря, ничего не поняла в этом заумном объяснении доктором состояния здоровья племянницы. Одно было ясно для нее из слов врача - девочка по всем признакам психически больна. Спросила настороженно:
- Что мне с ней делать-то, доктор?
- Не понял вашего вопроса? – психиатр теперь уже на женщину смотрел с повышенным вниманием.
Юля не реагировала на разговор взрослых, словно ей уши ватой заложили. Пока они о чем-то беседовали, она вспомнила, что бабочки на цветы похожи: они бывают удивительных расцветок – белые, желтые, с розовым оттенком, а то и с целым букетом цветов. Только вот почему-то на них ни пчелы, ни жучки никакие не садятся. А сами бабочки тоже с цветка на цветок, как балерины, перелетают. Выходит, одни цветки дарят что-то другим? Чудно!
Мария Ивановна с нетерпением добивалась от психиатра ясности:
- Ей в школу надо, а, как я поняла, у нее с головою… того… - и крутанула указательным пальцем у своего виска. - Как мне быть?
Немного подумав, доктор посоветовал:
- Пока не надо торопить события. Я же вам пояснил, девочка в связи с трагедией в семье впала в глубокую депрессию, ее нервная система не выдержала такого удара. Она еще совсем юная, очень впечатлительная, чувствительная, потому и крайне ранимая. Думаю, что время и покой ее вылечат…
- Но как быть со школой? – не давала тете покоя судьба Юли.
- Пока, я думаю, никак. Девочке только семь лет, успеет еще выучиться. Вы через полгодика приезжайте, обследование сделаем, а уж тогда решим, как дальше поступать, может, и лечить придется…

10

Мария Ивановна от испуга так и присела на порог крыльца. Какое-то мгновение ей было тяжело дышать, тем более, что-то сказать. Юля зашла в вольер к ротвейлеру. Собака отличалась крутым нравом. Когда кто-то приходил в гости к Степану Яковлевичу, Джеф – так звали кобеля – бросался на металлическую сетку с такой злостью, что, казалось, ту сетку в клочья порвет. Особенно он не любил пьяных мужчин, когда те вместе с хозяином подходили к вольеру и Степан Яковлевич хвалился, что Джеф – это собака не какая-то там российская дворняжка, а выведена в Германии, он чемпион межобластных выставок, а его предки были первыми на международных подиумах. У него есть даже собачий паспорт. Так в том паспорте чуть ли не до десятого колена все родичи по материнской и отцовской линии указаны и их высокие конкурсные достижения записаны. А у людей подобного паспорта и в помине нет, хорошо, если что-то о своих дедах и бабках знают, а про имена прадедов и спрашивать нечего – сплошной туман. Степан Яковлевич, словно весь из гордости был вылеплен, когда говорил гостям, что его кобель чистых кровей в нескольких поколениях. Да и имя у него не Джеф – это сокращенно, а Джефферсон! Во! Рассказывал хозяин, из каких городов и областей привозят сук для случки с чемпионом и красавцем.
Этого представления кобель терпеть не мог, протестовал рычанием - отпугивал от себя непрошеных гостей.
А когда в дом тети и дяди привезли из больницы Юлю и она появилась первый раз во дворе, он не подал ни одного угрожающего звука, смотрел на нее, чуть наклонив большую голову, с интересом, дружелюбно, часто виляя купированным хвостом. Она его сначала вообще не заметила, а, обратив внимание, впервые за последнее время ее глаза радостью наполнились.
Юля увидела большущую собаку, ростом ей почти до пояса. Короткая и черная шерсть на ней лоснилась. Голова большая, с высоким лбом и длинными ушами. На широкой и мускулистой груди красовалась темно-коричневой бабочкой пятиконечная звезда. И под глазами были такого же цвета подпалины, словно застывшие слезы. А лапы таких размеров, что Юлина ладошка по сравнению с ними казалась совсем маленькой.
Тогда ей подойти к собаке не удалось, хотя и очень хотелось поздороваться, тетя быстро в дом увела, предупредив:
- Ты, Юля, от собаки подальше держись, она, видишь, какая большая и злая.
Девочка, обернувшись, посмотрела на кобеля, теплые искорки из ее глаз так и не испарились.
Какое-то время Юля слушалась совета тети. Стояла рядом с вольером, спрашивала у Джефа: "Как жизнь?" Он вилял дружелюбно хвостом.  Наклонив голову, внимательно на нее смотрел. Еле слышно повизгивал, но ни разу не встретил ее предупреждающим рычанием  или злым лаем…
И вдруг Мария Ивановна с ужасом увидела, что эта глупая девчонка – рыжеволосое пугало - оказалась рядом с кобелем. Мало того, что зашла к нему в вольер, но и гладит Джефа по голове, а тот стоит, как парализованный или загипнотизированный, только обрубком хвоста воздух рассекает.
А девочка приговаривала:
- Ты мой хороший! Будешь со мной дружить?
Но вместо ответа собаки услышала грозный окрик:
- Юлька, сейчас же уйди от кобеля!
Девочка не спешила послушаться тетю. С особой нежностью провела рукой по одному уху Джефа, потом по другому.
- Такие же, как у нашей коровы Зорьки, – нежные, ладошку греют…
Тетя не стерпела, подскочила к вольеру и силком выдернула оттуда племянницу. Собака перестала вилять хвостом, хотя и продолжала стоять неподвижно, только короткая шерсть на спине чуть приподнялась.
Юля как ни в чем не бывало спросила у собаки:
- Можно я к тебе еще приду?
- Я тебе приду, глупая! – повысила голос тетя. – Не смей к собаке больше подходить, ты меня поняла?
Юля ласково смотрела на Джефа, молчала. А он залаял каким-то чистым и ясным лаем. Девочка почувствовала в тех звуках радостные нотки. Подумала: он благодарит ее за то, что она пришла к нему в гости, отдала ему частицу своей ласковой и чистой души. Потому и лай у него был с захлебом от восторга.
Тетя тащила племянницу в дом. Лай собаки она восприняла как одобрение ее действий по отношению к Юле – вроде бы озлобленным и назидательным.
- Не дай бог, Степан узнает о твоих художествах… Тоже мне, укротительница Дурова нашлась… Точно у тебя крыша поехала…
Юля украдкой от тети, заходя в дом, помахала кобелю рукой. Его лай стал еще звонче.

11

Шли недели, месяцы, годы…
В школу девочку так и не определили, ни когда ей исполнилось семь лет, ни потом: восьмилетней, девятилетней… Тетя и особенно дядя считали ее слабоумной. А когда ее одногодки уже окончили четыре класса, то вести Юлю в первый класс они считали и вовсе нелепо. В Ключи неоднократно приходили учителя из школы, которая находилась в соседнем селе километра за три (в Ключах школы не было), узнать, почему Юля не появилась в первом классе, но на двери дома Ворониных висел замок. А в поселке, куда переехала она после больницы, местное  школьное руководство вообще о ее существовании не знало. Не приходило в голову и Юле, что она должна учиться, ей никто об этом даже не напоминал.
Жизнь ее проходила однообразно, спокойно. Она с годами все больше превращалась в домработницу, а вместе с Джефом - и в дневного сторожа усадьбы тети.   
Днем Юля была предоставлена сама себе. Дядя с ней почти не разговаривал. Однажды Мария Ивановна за это его упрекнула:
- Степ, что тебе Юлька плохого сделала? Тебе для нее даже захудалого слова жалко?
Муж, не задумываясь, выпалил:
- С ней разговаривать, что свечи для слепого зажигать, - пошутил с издевкой, - ты хотя бы заглянула ей в рот – есть ли у нее язык? Может, она не только ума лишилась, но и языка?
- Тебе бы только зубоскалить, - на этом и закончились ее упреки. Подумала: "Вреда-то от их обоюдного молчания никакого, а вот Степкиной брехни меньше – это точно…".
Уезжая с мужем закупать мясо по населенным пунктам или торговать им на рынке, она давала Юле разные поручения: запарить для свиней комбикорм, покормить кур, прополоть зарастающие сорняком грядки картофеля, убраться в доме, помыть посуду, никому не открывать ворота или дверь огороженного высокой кирпичной стеной двора. Могла бы и не давать тех заданий. Юля сама знала, что надо ей сделать. Она чистоту и порядок ежедневно и в дом, и на огород зазывала, работа любила ее, а она работу. А со скукой и бездельем девочка дружбу не водила с тех пор, как мать оставляла ее за хозяйку в доме, когда сама на ферму убегала.
Приезжали родственники домой обычно ближе к вечеру, уставшие, если и разговаривали с девочкой, то ограничивались обрывками фраз. У тети как вспыхнул, было, материнский инстинкт, так и погас, подобно отсыревшей спичке. А тут еще подруга по рынку Шурка Родионова своим рассказом семена сомнения в душе ее рассеяла.      
- Жила у нас в селе, хочешь - верь, хочешь - не верь, баба Анюта. У нее сестра Настя в девках дочку Лену нагуляла. Да только вот воспитывать ей ее не довелось – рак все внутренности выжрал, когда дочери года два или три исполнилось.  А Анюта замуж не выходила, наверное, и вкуса мужика-то не знала, - Шурка на весь рынок смех разлила. Рассказывала она убедительно, с аппетитом покуривая, почти каждое слово мимикой сопровождала, руками жестикулировала так, что любой дирижер от зависти ахнул бы на ее мастерство, - вот и воспитывала она сиротку. Ленку только дочкой и звала, да и та, к великой радости Анюты, ее мамой величала. Я-то ее, Ленку-то, хорошо знаю. Такая фифа стала. Хочешь – верь, хочешь – не верь, брюликов на ней золотых, да еще с камешками, сама понимаешь – не с голышами, - опять смех по прилавкам волнами поплыл, - столько навешано, что твои весы зашкалят. В Липецке она в какой-то доходной конторе работает. Хочешь – верь, хочешь – не верь, но на моей памяти,  раз или два приезжала тетю наведать. А недавно у бабы Ани ноги стали плохо ее слушаться, за собой ухаживать сил не хватает, истратила она их, силы-то, в молодости в домашних заботах и на колхозных полях. Да и годы ее последние мгновения отсчитывают – за восемьдесят все же перевалило. Ленка, вместо того чтобы Анюту к себе в городские хоромы забрать, лечение и уход путевый ей устроить, спихнула ее в Дом престарелых. Бабкина жизнь, может, календаря два или три всего-то и перелистает, а Ленке такая обуза, выходит, нужна, как телеге пятое колесо. Вот такой оказалась эта сучка крашенная…
- Ах, какая сволочь неблагодарная! - возмущалась подруга по прилавку.   
- Девка, девка! – усмехнулась Шурка. – А думаешь, ты к старости "спасибо" от племянницы дождешься? - и тут же сама ответила. – Держи карман шире…
- Да… - задумалась Мария Ивановна. Грешок и на ее душе камушком нелегким лежал. Если сестра Клавдия до смерти их мать допаивала и докармливала, горшки из-под нее убирала, то Марии все некогда было лишний раз в Ключи приехать, добрым словом ее обласкать, душу обогреть. – Да… - вновь повторила она, а у самой глаза на одной точке застыли, а, может, и колючая память сердце теребила.
Хотя к Юле она, по большому счету, никогда по-матерински, как тетя Анюта к Ленке, не относилась, последний кусок хлеба с ней не делила. Мало внимания ей уделяла? Не до нее ей, свои заботы со всех сторон подпирают…
Племянница становилась невольной свидетельницей разговоров тети с мужем в основном о рыночных делах. 
- Рынок сегодня был такой, что  лучше бы на него не ездили: бензина больше сожгли, чем денег наторговали, - сетовала уставшая Мария Ивановна.
Степан Яковлевич ей не возражал, в нем, как пар из кипящего чайника, выходила зависть совершенно по другому поводу:
- Наш сосед китайским барахлом торгует, такие "бабки" имеет. Может, нам пора с мясом закругляться?
А Мария Ивановна, казалось, его и слушать не собиралась. У нее в голове зрел план:
- Надо место поудобнее на рынке выбить…
Степан Яковлевич, словно про китайские товары и соседа и не заикался супруге, спросил:
- Кто же нам то место даст? К бандюганам на поклон идти, что ли?
Жена задумчиво куда-то смотрела вдаль, она привыкла без мужа проблемы решать:
- Придется отстегнуть хорошо на лапу рыночному начальству…
Юля смотрела внимательно на родственников, и ей они представлялись не людьми, а темно-серыми и неопределенных очертаний  облачками, подобными тем, которые по небу ищут что-то и ничего не находят, только тенью землю заляпывают. Пробовала услышать и понять, о чем они разговаривают, но вместо их слов в ушах появлялись звуки блуждающего где-то далеко-далеко то появляющегося, то исчезающего эха. Ей становилось тоскливо и душно. Она тихонечко выходила на улицу. Ни тетя, ни дядя этого и не замечали, словно ее вовсе дома не было.
А Юля шла к своему другу, который то и дело подвывал. Она уже знала, это он делает от тоски по ней: ведь перестает он исполнять свою заунывную песню, когда она появляется, обрубком хвоста так начинает вилять, то и гляди, тот отвалится.  В ней все ярче расцветала уверенность, что у собаки есть…душа. Она все-все понимает, только сказать, как люди, не может, хотя у нее есть и свой, собачий, язык, который Юля все больше и отчетливее начинала понимать.
Джеф – такой хитрюга! 
Не дай бог, забудешь его вовремя покормить – выть начинает, вроде бы ругает ее за невнимательность к себе. А еще подметила она, что он также начинает выть, если слышит музыку или ему холодно от  бегающего по двору колючего мороза. Ладно, он это делает  от холода. Но почему воет, как только услышит музыку? Неужели и она наводит на него тоску? Если так, то точно у него душа есть. У Юли тоже иногда выдавливается откуда-то изнутри слезинка, когда она слышит грустную музыку или по телевизору видит  сцены смерти людей, животных или птичек, гибели в пожарах лесов и растений.
Дядя же, как только Джеф начинал выть, ругался самыми последними и черными словами. Ему, видите ли, народные приметы покоя не дают. Степан Яковлевич никак не может или не хочет понять, что кобель, если воет, то, по понятию и убеждению Юли, просит и общения дяди с ним, он же тоскует без общения с людьми. А у дяди душа злостью переполняется, словно заноза, тревожит его сознание кем-то выдуманная дурацкая примета: собака воет – к несчастью в доме или к чьей-то болезни. При этом он в первую очередь думал, конечно, только о себе.
Юля со временем догадалась, почему ее друг иногда визжит или жалобно скулит.  Чаще всего от боли. Чьей? А когда как…
Однажды он поранил о проволоку лапу. Она у него горела огнем, распухла, загноилась. Как только рядом с ним появилась Юля, Джеф взвизгивать начал – жаловался на боль, значит, - дошло до девочки. Вспомнила, как мама лечила ее, когда она наколола ногу на ржавый гвоздь, и та нарывать стала так, что боль по всему телу разлилась. Клавдия Ивановна дочь лечила своими,  народными средствами. Ей они помогли, правда, не сразу. А почему нельзя по тем рецептам отпугнуть боль и от ее друга?
Она обернула нарывающее место укола на лапе собаки капустным листом, перевязала лапу чистой тряпкой. Когда Юля "колдовала" над раной, кобель визжать перестал, ей руки и лицо лизал.
Когда Степан Яковлевич увидел, что творит с собакой племянница, окончательно сделал вывод: "Точно, девка - дура!" Рассказал жене, закатываясь от смеха:
- Твоя Юлька всего кобеля в капусту завернула…
- Зачем? – округлились у той глаза сначала от испуга, а потом от удивления.
- Рану на лапе лечит, всю ее тряпкой так замотала, что кобель наступать не может. Вот дура!
- Степ, а может, и впрямь это Джефу поможет?
- От капусты? – по его лицу от смеха катились слезы.
Засомневалась и Мария Ивановна:
- Разве поймешь, что у этих глупых на уме?
А Юля, когда капустный лист не помог, попробовала в отсутствие родственников, уехавших на рынок, приложить к гнойнику творог и обмотать лапу вновь тряпкой. И опять кобель лизал в благодарность ее руки и лицо. Пока проходило лечение раны творогом, Юля еще вспомнила, что мать ей приворачивала к ноге большие и прохладные листы подорожника. Она их нашла на огороде, тщательно вымыла. Если вдруг не поможет творог, испытает и эту лечебную траву. А почему бы не полечить Джефа и еще по одному маминому рецепту – привернуть к ране обжаренные на сливочном масле ломтики красной свеклы? Но это, решила девочка, в крайнем случае – они ведь накладываются на рану чуть ли не со сковороды, обжигать лапу будут, а Джефу и без того боль покоя не дает. Но красная свекла, как и подорожник, не понадобилась, творог весь гной из раны "вытянул". Юлин друг повеселел.
Но был его, как потом рассказывала Юле тетя, и невыносимый скулеж, когда девочка заболела гриппом. Болезнь проходила тяжело, с высокой температурой, волнообразным приступом кашля, который, казалось, хотел все ее нутро вывернуть наизнанку, отчего выделялась пенообразная мокрота.  Юля на некоторые мгновения проваливалась в бессознательное состояние, бредила, звала на помощь мать, отца и… Джефа. Так продолжалось дней пять.
И все это время собака то выла, то повизгивала и скулила. Перестала есть. Успокоилась только тогда, когда ослабшая, с очками темных кругов под глазами на пороге дома появилась Юля с еле заметной улыбкой, которую тут же уловил ее друг. Джеф заметался по вольеру и встретил Юлю звонким, ясным лаем. Девочка поняла, что такой лай – это всплески чистой радости.
Но она слышала иногда и другой лай своего любимца – густой, резко отрывистый, когда он во дворе видел чужих и, наверное, нежеланных для него гостей. А еще он выражал свое враждебное отношение или открытое недовольство, угрозу рычанием. В свой адрес Юля ни разу его не слышала.  А вот…
…Тетя приехала с рынка такая, словно в ее душу ночь без единой звездочки заглянула. Зачем ей понадобилась Юля – неизвестно. Она еле выбралась, усталая и злая, из "Газели" и заорала так, что собака насторожилась:
- Юлька!
В ответ – тишина. Степан Яковлевич ругнулся, настроение и у него тоже было черно-серое:
- Маш, ты орешь, как после укуса собаки, то и гляди, перепонки треснут…
- Да пошел ты, учитель нашелся, - огрызнулась жена, тон и силу крика ничуть не сбавила, - Юлька, где ты, дрянь, запропастилась?
Муж отвернулся от нее, резко махнул рукой и пошел открывать ворота гаража.
А Юля, когда управилась со всеми делами по дому, сидела в беседке сада. Обычно она гуляла по усадьбе с Дефом. А в этот день погода оказалась полосатой: то пасмурная, словно не туман и дождь с утра к земле прижимались, а дымчатый кисель по всей округе разлился; то лучи солнца раздвигали по сторонам тяжелые и сырые тучи и целовали листочки трав, деревьев, позолотой водную гладь раскрашивали, Юлины глаза радостным светом наполняли.  Потому и настроение у нее тоже было полосатым: то почему-то плакать хотелось, то душа от радости и веселья устремлялась туда, где невидимые жаворонки зависли над полем и выводили только ими разученные трели.
В тот день с утра из густого тумана выскользнул дождь – мелкий, назойливый. С ним о чем-то своем переговаривались в саду листочки вишен, смородины, малины: то шепчутся, а то шуметь начинают; дождь на какое-то мгновение отступит - и они замолкают. А дождь вдруг на помощь себе зачем-то молнию позвал, которая заявила о себе громовым треском. Носится по небу огненная змея, ослепительными следами свой путь метит.
"А может, молния мне какие-то знаки подает? А что, если приветы от папы с того света? Или мама весточку посылает? – думала Юля. Страшную правду об отце тетя открыла ей примерно через год после того, как его зарезала мать. У девочки к тому времени в сознании просветление наступило. Теперь-то она знала, что ее мама где-то далеко-далеко за папу ответ несет, к ней она придет нескоро. А папа иногда прилетает к ней во снах, она с ним разговаривает, про свою жизнь ничего не рассказывает, а вот о нем беспокоится: как ему там, на небесах, живется? Но если росчерки молнии - приветы от мамы и папы, то зачем такие громкие?" – недоумевала Юля, она же привыкла бессловесную природу душой слушать и слышать в тишине и одиночестве.
Но вдруг грянул еще один гром, выведший девочку из задумчивости:
- Юлька! Что же ты, негодница, не откликаешься?
Ничего не понимая, Юля смотрела на тетю молча, широко раскрытыми и грустными глазами. Она плохо слышала крик Марии Ивановны или Степана Яковлевича, хотя четко улавливала интонацию шепота листвы, голоса птичек или Джефа.
- Что ты уставилась на меня, как дура набитая? У меня после рынка ноги и руки отваливаются, а она расселась тут… Иди из машины продукты домой перенеси…
Юля молча встала, спокойно пошла к автомашине. Тетю такое поведение племянницы взбесило. Она продолжала что-то орать. Юля не понимала: "Зачем тетя Маша так громко тишину от себя отпугивает?.." 
И когда орущая тетя и бессловесная племянница появились во дворе, Джеф зарычал, оскалив зубы. Юля-то его сразу поняла: это он от нее крик Марии Ивановны подальше отгоняет, а на тетю не на шутку злится. Есть и такое в его языке.
"Ты мой умница! Спасибо тебе!" – поблагодарила в мыслях собаку Юля и спокойно перенесла несколько сумок с продуктами из машины в дом.
А тетя вспылила теперь и на кобеля:
- Да заткнись ты, псина! Рычать еще вздумал…

12

Мария Ивановна жалела свою младшую сестру: "Эх, Клавка, Клавка! За что же тебя так бог наказал? Кольку жизни лишила, сама где-то в сибирской погибели маешься, дочь вон на ум убогая…"
Юля своим поведением и образом мыслей рушила у тети и дяди все представления о здравом уме. Что девочка психически больна, они даже не сомневались. Лечить ее, показывать племянницу областным или столичным психиатрам тетя не собиралась, а последнее слово в доме за ней было.
Мария Ивановна рассуждала так: "Юле четырнадцатый год пошел. Скоро мать из тюрьмы должна освободиться, пусть она и решает, что со своей дочерью делать. А мне некогда с чужим ребенком по больницам мотаться,  да и Степан этого не позволит.  Кто на рынке за нас торговать будет? Нам о своей жизни на старости лет подумать надо. Не будет же за меня об этом уголовница Клавка думать. Я и так почти семь лет глупую девчонку пою и кормлю, обуваю и одеваю. Не отправила ее в школу как всех детей? Кто ж из учителей ее такую глупую учить будет?.."
Она не могла и не воспринимала племянницу такой, какая она есть -  не как все дети. Да и Мария Ивановна не виновата, что произошла трагедия в семье сестры, после чего дочь лишилась здравого рассудка. А, может, она такой родилась? Потому в душу к девочке она не лезла, а то, что заставляла ее по дому хлопотать, так это святое – каждый должен свой хлеб зарабатывать. Это кто-то думает, что он им достается на рынке легко. Пусть умники и завистники попробуют, как они, помотаться, любой погоде на издевательство  свою шкуру подставят, тогда и поймут, почем фунт лиха.
А у девчонки от работы по дому с годами только телесная форма округляется. Она же из гадкого утенка все больше превращается в девушку, на которую скоро парни шеи вывихивать начнут. Веснушки на лице почти растаяли, нос прямой и небольшой, губы с припухлостью, словно всю ночь в поцелуях томились, две темно-рыжие косы с природной завивкой чуть ли не до пояса достают.  И ростом, пышной статью она ничем от своей тети не отличается. Если бы с головой не было …того, не девка, а загляденье!
Да и работа любому человеку на пользу. Она, Мария Ивановна, по себе хорошо знает. Прокрутится целый день на ногах, аж зуд в них появляется, а когда ляжет спать, то сон медом по телу разливается. Так что пусть Юлька в доме тоже потрудится, с хозяйством ей управляться помогает, здоровей будет. Да и труд ее больной голове вреда не принесет.
Юля и не против этого была. Пусть она ограждена от внешнего мира и высоким каменным забором, и шторами своих мыслей, но ее в него и не тянуло, главное – душевно никто не неволит. Она была в усадьбе тенью, которую никто не замечал: неслышной, чужой, одинокой, пока не подружилась с Джефом.
А в своих душевных порывах она была вольна. В ее душу никогда не заглядывало чувство зла, она не знала и не понимала, что это такое; жила больше в молчаливом состоянии с людьми и бесконечных разговорах с Джефом, листиками на деревьях, перекликалась с птичками.
Когда тетя и дядя уезжали на рынок, Юля выпускала из вольера своего друга (родственники это делать ей категорически запрещали), и они бродили по саду.
Джеф обнюхивал каждый кустик, стволы деревьев, иногда бессовестно ногу поднимал и свои сырые метки на них оставлял. Юля в разные времена года, она их не разделяла на любимые или скучные, делилась с ним впечатлениями увиденного и подмеченного острыми глазами, чувства ему свои изливала.
- Знаешь, Джефуля, а воздух всегда чем-то удивительным пахнет: весной – от цветов черемухи и сирени голова кружится, летом – нежный аромат от зеленых листочков каждое дерево дарит, осенью – опавшая листва о своей золотой зрелости знать дает, зимой – колючей свежестью. А ты это чувствуешь? – и улыбалась, глядя на друга. Тот смотрел на нее непонимающе, чуть наклонив голову, у него, наверное, к запахам свое восприятие было. А она еще чувствовала и особый запах, вызывающий трепет в душе, коры стволов разных деревьев, ягод, вянущей травы…
…Начало весны она переживала болезненно. И виной тому был… березовый сок. Она не могла смотреть на то, как люди ранят ножами, а кое-кто и топором, белые стволы с темно-коричневыми заплатками. Нет! Это не сок из них течет, а прозрачные и чистые слезы. Березы не понимают, за что их стволы ранят, и плачут. Люди пьют те слезы и с восторгом говорят, что они вкусные и лечебные. Но слезы могут быть только соленые, да еще с горьковатым привкусом. Она это хорошо чувствует на своих губах, когда сама плачет.
А еще она говорила Джефу, что обижается на весну за то, что та уж очень юркая. Раздразнит половодьем цветов вишен, яблонь, черемух и людей, и птиц, досыта их ароматом не напоит и почти тут же цветочной порошей заметелит землю. Правда, весна быстро исправляется: зажигает на деревьях, кустарниках светло-зеленые огоньки робких листочков, с которыми Юля потом все лето разговаривает. Трава по утрам с бриллиантами росы на кончиках улыбается ей и, конечно же, Джефу зелеными, искрящимися глазками.
…Лето они вместе с Джефом любят. Тогда деревья чуть потемневшими зелеными губами листвы дышат свежестью, шепчутся о чем-то с ней и с ним.
В июле и августе с вечера до утра в саду благоухает маттиола – совершенно  невзрачное,  с роем крошечных, рыхлых сиренево-лиловых цветков растение, но его аромат ни с каким другим не сравнишь. Он заставляет жадно вбирать в себя воздух ноздрями, и Юлю в это время наполняет настроение радости, нежности, хочет всех и все обнимать. К тому же раскрашивает настроение вечерняя заря. Она подпаливает космы низких перистых облаков, и, кажется, они вот-вот вспыхнут. Розовый дым зари расцвечивает воду, расстилается ласково по земле и только потом незаметно исчезает за горизонтом.
У Юли есть один секрет, которым она делится только с Джефом: примеряет украдкой от всех к своим ушам березовые серьги, сорванные с наклонившихся и тяжелых кудрявых ветвей. Днем тети и дяди дома нет, и она крутится с подарками березы у зеркала. Юля убеждена: они очень подходят к ее рыжим волосам и веснушкам.
А когда она после домашнего "подиума" вновь выбегала на улицу, то оказывалась в объятиях солнца. Оно ласково обнимало землю, деревья, ее – Юльку. Ей в эти мгновения хотелось сказать светилу: "Добрый день, солнышко!", а оно еще сильнее начинало с ней заигрывать, слепить лучами, в нос щекотинки посылать, отчего девочка с удовольствием и до слез несколько раз подряд чихала. Как ни странно, но для Юли существовало…два солнца: одно – небесное, другое – ее, внутреннее.  Небесное солнце заставляло внутреннее, Юлькино, сиять, резвиться вместе с Джефом. Кобель, кажется, тоже радовался, когда видел в таком парящем состоянии Юлю, играл с ней в догонялки, лизал, а может, по его пониманию, целовал, ее руки и щеки, которые она и не собиралась от него прятать…
…Хорошо им было с Джефом и осенью.
Горят ярко-рыжими свечками тополя. Березы хорохорятся, осень стараются как можно дольше не подпускать к своим кудрям, хотя стоят уже давно без сережек: какие Юле дарили, какие ветра-шалуны с них сорвали и по земле развеяли вместе с листвой, тронутой медным пламенем. У Юли складывалось впечатление, что солнце подсвечивает откуда-то изнутри осины, и их стволы становятся почти белыми, а листочки матовыми. Хвастает на солнце медными доспехами и кленовый молодняк.
Юле казалось, что природа, примеряя красочные наряды, старается наполнить ее душу радостью, развеселить и без того всегда веселого, когда он рядом с ней, Джефа.
Вместе с ним они наблюдали, как даже в безветренную погоду, что бывало, правда, редко, поздней осенью листочки-бабочки, она их всех своими друзьями считала, один за другим с ветвей срываются и медленно плывут, кружась и покачиваясь на воздушных волнах, к своим корням, сливаясь цветом с поржавевшей сухой и шелестящей травой. Смотря на них, Юля жаловалась Джефу, что и она, как вот эти листья, оторвана от мамы, папы, Ключей и тихо летит куда-то в неведомую даль. При этом Юля была уверена, что ее и Джефа жизнь на земле - бесконечна, как течение речки в ее селе Ключи: откуда оно зарождается, куда спешит – это вызывало у нее какой-то таинственный интерес, вызванный своей неизвестностью.
Осенью идут частенько дожди. Тогда они с Джефом не гуляют. Потому Юля всегда радовалась, когда видела на небосклоне розовато-матовую полоску, значит, наступят перемены в погоде, и вновь солнце высушит землю, разольет по ней теплую радость. Но такие закаты были и предвестниками чистой и сверкающе-белой зимы.
…С наступлением первых морозов рано утром такой свежестью воздух наполняется, словно где-то, совсем рядом спелый арбуз на два солнышка разрезали. А на березах, с которых она в июне сережки к ушам примеряла, иней сплел серебристое и хрупкое кружево. От легкого прикосновения ветерка хрустальная дымка быстро ссыпается на землю. Юля тем хрусталикам ладошки подставляет, но не успевает их поймать – они быстро у самой земли ствол белым облаком окутывают. Другие деревья тоже на ветки набросили хрустальное покрывало из серебра, но тонкое кружево с причудливыми узорами накинуто только на пригнутые к земле длинные пряди ее, Юлиной, березы.
Деревья зимой чем-то напоминают фужер, представляла Юля и рассказывала об этом Джефу. Стоит он прочно на земле, а из оголенных веток, которые тянутся к небу – летом это почти незаметно, – образуется на вид тот самый фужер, который весной заполняется светлой, веселой и сочной зеленью, а потом пенится цветами.
Было зимой у Юли с Джефом любимое и забавное занятие. Она нанизывала на ниточки кусочки сала и развешивала их на деревьях в саду. Джеф в это время носился по снежному насту, лаял звонко и чисто, видимо, одобрял действия своего друга. А потом Юля просила собаку вести себя тихо, не лаять и не скулить от радости – синичек можно распугать. Те же вроде бы и не обращали внимания ни на Юлю, ни на Джефа, слетались к лакомству, писк от удовольствия поднимали, а, может, и говорили на своем птичьем языке бесконечное "спасибо!" Юле и Джефу. А Юля благодарила их, что они к ней в гости слетелись, радость откуда-то на маленьких крылышках принесли. Джеф Юлю не слушался, продолжал носиться по снегу, лаял и подпрыгивал, становясь на задние лапы, у тех деревьев, на которых синички трапезничали…
…Вот так в ее жизни и жизни Джефа проходили дни, недели, они сплетались  в серые и чем-то похожие друг на друга годы. Но Юлю никогда не посещало чувство одиночества. Ее настроение и поведение определяли солнце или туман, ветер или тишина, рассвет или закат, дерево или травка, Джеф или птички… Кто-то из них обязательно был рядом с ней  или сопровождал ее, и одиночество забивалось от нее в какой-то далекий и неизвестный угол.

13

Степан Яковлевич отмечал свой полувековой юбилей. 
На торжества приехала из Москвы его младшая сестра Валентина с мужем и четырехлетней дочкой. Ее муж, Сергей Борисович, занимал какой-то важный пост в одной из столичных префектур, чем она подчеркнуто и высокомерно гордилась. А с единственной дочки Светочки готова была пылинки сдувать. Девочка этим пользовалась, почти по любому поводу капризничала. И Сергей Борисович потакал ей, капризы объяснял малым возрастом своего ненаглядного чада.
Юле московская родственница почему-то сразу не понравилась, избегала общения с ней. Она ей своим характером и поведением напоминала крапиву, которая сладко пахнет, сочностью своей зелени глаз радует, а попробуй ее тронь.
С букетами цветов и подарками прибыли друзья Степана Яковлевича по поселку и подруги Марии Ивановны по прилавку.
Особым почтением пользовался глава администрации сельского поселения Иван Иванович. Конечно,  не случайно! Желания у него не было посидеть за праздничным столом – не такая уж шишка этот Степан, но надо. Юбиляр и его супруга пожертвовали определенную сумму на обустройство детской игровой площадки в поселке. Пусть это они сделали не по зову души, а для своего престижа, да и к местной власти быть поближе – глядишь, какая-то и польза выгорит.
Была у Степана Яковлевича тайная задумка: на следующих выборах попытаться стать депутатом сельского Совета. Это ведь не порядок, что в местной законодательной власти нет ни одного предпринимателя. Чем черт не шутит, – может, избиратели на нем свой выбор остановят. А почему бы и нет? Человек он трезвый, хозяйственный – дом вон какой отгрохал, машины целых две в гараже, душевный – почти на семь лет в своей семье сироту приютил, о других детях поселка думает – спонсорскую помощь на мероприятия, которые проводит сельская администрации в детском саду, школе, из своих кровных, наторгованных денег, выделяет. Да и то, что сам Иван Иванович у Степана на юбилее был, слушок обязательно по поселку поплывет, а это для будущего кандидата в депутаты тоже важно.
В общем, случайных гостей за столом не могло быть, и не было.
Осень вплотную подкралась к ноябрю. Погода радовала теплом и ясным солнечным небом. Торжество потому решили не загонять в дом, где было душно и тесновато для большой компании.  Во дворе, выстланном умело тротуарной плиткой, расставили столы. На них выставили такие закуски, чтобы потом много дней по поселку слух носился, что Степан с Марией своих гостей ими удивили.  Пиршество с бесконечными тостами и хвалебными речами в адрес юбиляра протекало обильно, с размахом. Чуть в сторонке дымил призывно и обнадеживающе мангал. Рядом с ним на столе в большой кастрюле дозревало и набирало соки от специй баранье мясо. Степан специально пригласил армянина, который работал в шашлычной  на рынке и знал все тонкости и секреты приготовления деликатесного блюда.
Московская Света сидела за столом вместе с взрослыми - между отцом и матерью.     Юли ни дома, ни среди гостей не было. Она ушла в сад. Дядю она поздравила еще утром, когда он выгонял машину из гаража и собирался на рынок ехать, чтобы купить свежих овощей и фруктов к вечернему столу.
- Дядь Степ, я поздравляю тебя с днем рождения! – тепло излучали ее глаза.
Он, озабоченный своими мыслями, равнодушно, не глядя на племянницу, ответил:
- Спасибо, Юль.
А она продолжала:
- Пусть в твоей душе всегда светит  солнышко!
- Спасибо, - поблагодарил он, складывая в багажник машины сумки.
Юля не унималась:
- Пусть хорошее здоровье и искристое настроение отгоняет от тебя черные силы!
Степан Яковлевич поблагодарил ее таким тоном, словно от назойливой мухи отмахнулся:
- И за это спасибо, - так и не взглянув на нее, сел в автомашину, бросив напоследок: - Ворота за мной закрой.
А когда начали собираться гости, тетя ее предупредила:
- Юль, ты поменьше перед глазами мельтеши.
Пусть Мария Ивановна и Степан Яковлевич считают ее глупой, но до ее сознания все же достучался намек, что родственники почему-то стесняются ее присутствия. Поэтому от праздника жизни дяди ей лучше побыть где-то в сторонке. А она, поняв откровенный намек тети, даже рада этому была.
Шумная компания во дворе так на нее действовала, как тесная, неуютная и темная клетка для вольнолюбивой певчей птички.  Громкая музыка магнитофона во дворе давила на ее уши.
А тут, в саду, она сидела одинокая и счастливая. Смотрела на облака. Они плыли по небу спокойные, а осенью еще и дружные. Завидовала по-хорошему Юля их вольности. Вот бы и ей уплыть вместе с ними к отцу на небеса, повидать в далекой северной сторонке мать (тетя ни разу к своей сестре на встречу-свидание не ездила, не видела чуть более семи лет мать и Юля), крепко-крепко обнять родителей, попробовать их примирить. Ведь беда, как прочно утвердилось в народе, в одиночку не блудит – она всю их семью муками наградила: отец – на том свете в одиночестве по дому скучает, мать – в лагере для заключенных срок отбывает, Юля – на бесконечно долгие годы на сиротство обречена.  Ее семья превратилась в разбросанные осколки трех судеб. И не было у нее другой мечты-жажды, чтобы хоть на мгновение вернуть то время, когда они все вместе собирались в Ключах и дышали одним воздухом чистого и опьяняющего счастья.
А почему бы и нет?
Почти над самой головой Юли прошумела черная туча грачей. Птицы собираются улетать в дальние и теплые края, вместе им, думала она, наверное, веселее и легче длинный путь преодолеть.
Улыбнулась, глядя на птиц. Вспомнила, как по весне они поднимают резкий и оглушительно-надоедливый крик.  На голых деревьях парами место под гнездо выбирают. Взъерошенные, худые и ослабевшие от дальнего странствия, а  запугивают соседей, ругаются  с ними за удобное место под гнездо на ветвистых и высоких деревьях, за нужную веточку для будущего жилища. А когда высиживают яйца, притихают, соседей вроде и не замечают, свои заботы о потомстве ни с кем не делят. Потом с повзрослевшими птенцами куда-то исчезают на все лето. А поздней осенью вместе собираются, позабыв о весенних разборках по поводу места для гнезд и их строительства, летних драчках за корм. Если б поднялись они в небесную синь каждый по одиночке, черные крапинки никто и не заметил бы. А вместе они - мощный, дружный, по каким-то законам и кем-то управляемый и значимый живой поток.
Вот и ей хотелось, как несколько лет назад, сидеть за одним столом в доме в Ключах всей семьей. Есть отварную молодую картошку с окрошкой, которую на объедение готовила мать: с измельченными, хрустящими пупырчатыми огурчиками, укропчиком, краснобокой редиской, сочным зеленым лучком, сметаной от их коровы Звездочки и яйцами, сваренными вкрутую, от своих же хохлаток. А еще мать зачем-то добавляла в окрошку крепкой-крепкой горчицы. Вкуснотища!  Она бы, не задумываясь, променяла ту картошку и окрошку на куски мяса, колбасы, все те заморские деликатесы, которыми завалили стол дядя с тетей для своих гостей на дне рождения. И шашлык, от которого вместе с дымом по всему поселку соблазнительный до обильной слюны запах разносится, пусть сам армянин и ест. Да что он, тот шашлык, стоит по вкусу против целой молодой, сладкой и сочной картошки и ржаного густого кваса в окрошке?..
Сколько она, опутанная мыслями, парящая в мечтах, сидела? А бог ее знает. Ни тетя, ни дядя о ней даже не вспомнили. Для гостей она вообще не существовала. А ей в те минуты не хватало рядом с собой только Джефа. Его Степан Яковлевич запер в клетку, чтобы он не лаял на гостей, не пугал их.
Но в вынужденном заточении кобель был до тех пор, пока гости не захмелели, начали шумно разговаривать, хвалиться достижениями в бизнесе, на работе, в личной жизни. В перерывах между танцами и очередными тостами в адрес юбиляра образовывались самопроизвольно женские группки и мужские. В каждой из них был свой специфический разговор. Вот тогда-то и решил Степан Яковлевич похвастаться собакой-чемпионом, собакой-красавцем, собакой-умницей, которая беспрекословно выполняет все его команды.
- Так уж и все? – кто-то засомневался из гостей.
Захмелевший хозяин вроде бы с обидой, но гордо ответил:
- Без исключения!
И пошел вызволять из временного плена своего питомца. Джеф, выйдя из клетки, важно потянулся, зевнул, осмотрелся. Может, немного растерялся, видя впервые рядом с вольером столько людей, которые как один направили взоры в его сторону.
Степан Яковлевич хлопнул правой ладошкой себе по бедру, скомандовал:
- Джеф, рядом!
Тот беспрекословно послушался  и замер у правой ноги хозяина.
- Джеф, сидеть!
Оставаясь в гордой осанке, кобель опустил мощный зад на тротуарную плитку.
- Стоять!
Джеф замер в той позе, в которой приказал ему быть Степан Яковлевич. А тот подошел к столу, взял кусок колбасы, потом спросил наблюдающих за кобелем гостей:
- Как думаете, он колбасу съест?
- Еще бы! - загудели гости.
Хозяин положил колбасу на ладонь левой руки и, поднося ее к носу кобеля, резко произнес:
- Джеф, фу!
Тот даже не глянул на вкусно пахнувший кусок, отвернул от него голову.
Гости зааплодировали, зашумели:
- Надо же!
- Умница!
- Вот так кобель!
Степан Яковлевич правой рукой погладил по большой голове четвероногого друга.
- Молодец, Джеф! Теперь съешь колбасу, - при этих словах он переложил кусок колбасы с левой ладони на правую.
Собака тут же повернулась к еде, и в мгновение ока колбаса исчезла в ее пасти.
И вновь аплодисменты, возгласы удивления умом и послушанием кобеля.
- Дядя Степан, - неожиданно раздался писклявый детский голос, - а можно я ему дам кусочек колбасы?
Тот, душа на распашку, уверенный в повиновении кобеля, расплывшись в улыбке, снисходительным тоном произнес:
- Для тебя, Светочка, все что угодно можно.
Гости насторожились. Что собака слушается хозяина – это одно, но будет ли она выполнять команды девочки?
- Бери, Света, колбасу и дай Джефу.
Та заспешила к столу, схватила кусок колбасы и направилась, чуть ли не бегом, к собаке. И только Света начала подносить колбасу к пасти кобеля, Степан Яковлевич громко скомандовал:
- Джеф, фу!
Тот тут же отвернул голову от протянутой руки девочки. Она на мгновение растерялась. А когда собака продолжала не реагировать на ее подачку, с силой ткнула куском колбасы в его нос.
- Джеф, фу! – под гогот гостей еще раз скомандовал юбиляр.
Кобель вроде бы не замечал ни девочки, ни колбасы. Лицо Светы, наверное, от злости покраснело:
- Ешь, я тебе сказала!
Джеф на ее слова опять никак не отреагировал. Света, чего никто не ожидал, а кобель - точно, ударила его левой рукой по носу. Шерсть на спине собаки чуть приподнялась. Откуда-то изнутри послышалось рычание – явный признак недовольства поступком девочки. Об этом хорошо знал Степан Яковлевич, но у него, как и у гостей, от смеха на глазах появились слезы, ему некогда было держать под контролем поведение собаки.
А Света вслед за ударом кулаком по морде кобеля пнула ему еще и с носка в бок. Но тот так и не взял колбасы.
- На! Жри! – явно злился ребенок.
Джеф, похожий на неподвижную статую, еще выше поднял шерсть на спине.
Тогда Света решила проучить вредную собаку, которая, видите ли, дядю слушается, а ее нет. И только она размахнулась правой рукой с зажатым в кулак куском колбасы, кобель поймал ту руку пастью и прикусил ее, она так и не успела нанести ему очередной удар в голову.
Мгновение тишины, и…
Сразу не стало слышно Аллу Пугачеву, которая пела: "Эй, вы там наверху! Не топочите, как слоны..."Света так завизжала, что смех на лицах юбиляра и его гостей молниеносно испарился, в глазах застыл страх, а у мамы Светы ужас.
- Фу! – дико орал Степан Яковлевич.
Но кобель на этот раз не послушался его.
Степан Яковлевич бросился к Джефу что было сил, ударил ему в бок с носка. Тот отпустил руку девочки, на которой были заметны кровавые крапинки, и, рыча, принял угрожающую стойку. Хозяин забегал глазами по двору и увидел стоявшую в сторонке лопату. Схватил ее и направился в сторону притихшего кобеля. И только Степан Яковлевич размахнулся, чтобы ударить его лопатой, Джеф молнией метнулся к мужчине, и в крепких зубах оказалась и его рука.
- Ах ты, тварь! Убью! – слюни фонтаном вылетали изо рта Степана Яковлевича. – Фу, сволочь!
Кобель отпустил его руку и тихо побрел, пригнув голову, в вольер.
Истошный крик дяди услышала Юля. Считанные секунды и она уже стояла между кобелем и дядей, который вновь приготовил лопату для удара кобеля.
- Нет! – девочка ухватилась за черенок лопаты.
- Пусти, дура! И тебя вместе с ним прибью!
Юля молча смотрела Степану Яковлевичу в глаза. Ее всю трясло. Дядя грубо оттолкнул ее левой рукой в сторону, она споткнулась и упала. Тут же вскочила и догнала разъяренного мужчину.   Ухватилась сзади за его рубашку. Дядя остановился и хотел лопатой ударить уже Юлю. Но ему это помешала сделать подскочившая к мужу Мария Ивановна.
- Ты что, сдурел!?
- Уйди! Убью!
Но жена держала его в своих мощных объятиях. Он постепенно утих. Смотрел красными глазами то на кобеля, то на Юлю…
Юля шмыгнула в вольер. Джеф увидел ее, обрубок хвоста начал у него вибрировать из стороны в сторону,  шерсть на спине опустилась.  Но Юля с ним обниматься и играться, как обычно, не стала, а быстро закрыла его в собачью будку. Оттуда послышался тихий и тоскливый вой. Юля, закрыв вольер и пользуясь суматохой, скрылась за дверью дома. В тот вечер во дворе она больше не появилась.
Света продолжала реветь. Возле нее суетились мать и отец. Валентина Яковлевна своим голосом заглушала плач потерпевшей.
- Спасибо, братик! Твой зверюга дочь угробил!
-Успокойся, Валь! – старался сгладить обстановку Сергей Борисович. – Ничего страшного. Ранка на руке Светочки еле заметная…
- Много ты понимаешь! Может он заразный… - и продолжала причитать. – Ведь не хотела я сюда ехать. Нет, ты меня, Сергей, уговорил: брат все же Степан. Хорош брат, если Светочку собакой травит… Заводи быстро машину, ее срочно надо в больницу везти!
- Валь! Ну что ты все драматизируешь?
- Сережа! Ты хочешь, чтобы у нашей Светочки столбняк приключился, а вдруг эта псина бешеная?..
Дочь билась в истерике.
- Ну, хорошо, хорошо. Поехали срочно в больницу…
…Празднование юбилея на этом закончилось. Гости расходились быстро. До слуха разъяренного Степана Яковлевича донеслись чьи-то слова:
- Отметили юбилей, словно на граблях чечетку сплясали…
      
14

В больнице девочке обработали ранки, оставленные зубами собаки, сделали какой надо укол. Валентина Яковлевна теперь настаивала, когда они возвращались из больницы в дом брата:
- Мы срочно отсюда уезжаем. Я тут больше ни на минуту не останусь.
- Валь, не горячись ты понапрасну.  Тебе же врач сказал, что ничего страшного у нашей Светочкой нет…
Жена не успокаивалась:
- Много этот деревенский коновал понимает…
Когда Света задремала у нее на руках, она и сама притихла.
Сергей Борисович молча въехал во двор дома  Степана Яковлевича. Хозяин сидел за столом, не убранным от закусок,  в обнимку с армянином. Перед ними стояли одна пустая бутылка водки и начатая.
- Маш, садись с нами, - уговаривал то и дело муж жену, которая начала убирать со стола салаты, мясные блюда, - давай за мой полтинник вмажем.
- Степ, отстань, не до этого мне…- видно было, что ее настроение в густом тумане плавало, выглядывая из него черной тенью.
Степан Яковлевич, заметно захмелевший, что раньше с ним очень редко случалось, жаловался:
- Вот так, Гарик, собственная жена нос от меня воротит, выпить вместе со мной за мой же день рождения не хочет. Наливай. Ты-то со мной выпьешь?
- Степан-джян, обижаешь… - армянин взял бутылку  и начал разливать из нее по стаканам прозрачную жидкость.
В это время и въехал во двор Сергей Борисович.
- О! Вот и зятек нарисовался! – оживился Степан Яковлевич. – Борисыч, а ты со мной не откажешься по рюмашке опрокинуть?
- Никаких рюмашек, мы домой поедем, - категорично заявила его сестра.
- Валюх, ты сдурела? У меня праздник, а ты домой? Не уважаешь! – враспев произнес он последнее слово.
- Хорош праздник! Не хватало, чтобы Светочке твой зверь в горло вцепился, - и понесла на руках заснувшую дочь в дом брата. Следом за ней направилась Мария Ивановна.
Мужчины остались одни.
- Наливай, Степан, - подсел к родственнику Сергей Борисович. – Ничего страшного не произошло. А Валентина успокоится. Любая раскаленная на огне сковорода когда-то  остывает.
За Степана Яковлевича налил московскому гостю услужливый Гарик.
- Вы, Сергей Борисович, попробуйте шашлык. Наготовили много, а есть некому.
- Спасибо, Гарик! Обязательно оценю твое мастерство. Ну, давай, Степан Яковлевич, за твое здоровье выпьем, и обязательно пригласи на вековой юбилей. Приеду непременно!
Мужчины выпили. Гарик подал Сергею Борисовичу сочный, пахнущий дымом шашлык. Тот с удовольствием его взял. Проглотил первый кусок.
- Чудо! В Москве я такого никогда не пробовал…
- Ешьте, дорогой, на здоровье, - кавказец расплылся в улыбке. – Возьми и ты, Степан -джян, - и протянул шампур хозяину стола.
Степан Яковлевич закачал головой:
- Нет! Я его досыта шашлыком накормлю…   Заставлю жрать, пока назад не полезет… Я его… - бормотал он.
- Ты попробуй сам, дорогой, пальчики оближешь.
- Насчет пальчиков он точно говорит, - с удовольствием ел шашлык москвич.
- Я его так накормлю, что…
- Кого, Степан Яковлевич?
- Ох, уж он у меня нажрется…
- Да кого ты собрался кормить, Степан Яковлевич? Давай лучше еще под такой шашлык выпьем, - предложил Сергей Борисович.
- Давай, зятек!
Вновь Гарик подсуетился. Выпили. И москвич, и кавказец  закусывали еще теплым мясом. Ни к чему не притронулся после выпитой водки Степан Яковлевич.
- Ешь, дорогой, захмелеешь да - а - а…
- Нет, я сначала его накормлю, а потом…
Хозяин взял со стола два шампура, снизал с них мясо на тарелку и, покачиваясь, пошел с ней в сарай. Пробыл там недолго. Вышел из сарая с той же тарелкой, на которой мясо лежало нетронутым.
- Я сейчас его накормлю, а потом… - бормотал себе под нос Степан Яковлевич.
Он зашел в вольер. Выпустил из будки кобеля. Тот как ни в чем не бывало завилял хвостом. Подпрыгнул несколько раз, стараясь положить передние лапы хозяину на грудь. Степан Яковлевич, никак не реагируя на заигрывания и ласки собаки, поставил тарелку с мясом на землю.
- Гарик говорит, что шашлык хороший,  жри…
Джеф набросился на мясо. Тарелка опустела с невероятной быстротой. Кобель вылизывал уже посуду.
- Теперь и ты, гад, запомнишь мой день рождения… - это Степан Яковлевич сказал тихо, за столом его слова даже не расслышали.
Он не стал Джефа вновь запирать в его будке. Закрыл только вольер. Подошел к рукомойнику, который специально вынесли на улицу для гостей, чтобы те после шашлыка руки могли вымыть. Но мыть руки пока пришлось  только самому имениннику. Он тщательно их вымыл, вытер полотенцем, подошел к столу.  Сергею Борисовичу и Гарику показалось, что он был совершенно трезвый.
- Вот теперь, Гарик, давай выпьем и шашлыка твоего попробуем…

15
    
Смерть к нему подкрадывалась медленно.
Так умирает природа осенью. Вроде бы только вчера светило ярко и еще не жадничало на тепло солнце.  Небо плескалось синевой, словно это была не загадочная бесконечность, а какая-то живительная и радостная безбрежность. Но теперь солнце в его глазах становилось темно-медным, а может, и черным. На небо будто натянули матовую свинцовую пленку. У людей иногда случается такое помутнение сознания, что они перестают замечать все вокруг себя, слышать любовные птичьи песни-переклички, бесконечный лепет, похожий на пересуды, листвы. То же самое происходило и с ним.
Деревья, оголяя ветви, выстилали на земле ковры из бронзовых осколков - медленно и замертво падающих листьев. Трава не горела, как совсем недавно, зеленым пламенем, а все заметнее светло-жухло дымила.
А у него чадила жизнь. Он уже не поднимался. Но если и пытался встать, то, сделав несколько шагов, падал так, словно это не он падал, а кто-то мешок с зерном или картошкой с плеча под ноги небрежно сбросил.
Джефу шел тринадцатый год: для ротвейлера это уже приличный возраст. А у Юли все было впереди - с ней еще детство не распрощалось, - четырнадцати не исполнилось. Последние семь лет они были неразлучны. Когда она заходила к нему в вольер, чтобы покормить, или выпускала погулять в саду, он вокруг нее кружился, подпрыгивал, игриво приседал перед ней на передние лапы, старался лизнуть ей руки и лицо. 
Теперь он глядел на нее глазами, полными мольбы, и вроде бы просил, чтобы она ушла и не смотрела на его муки. Он не хотел перед своим другом показывать слабость. Ведь он всегда был мощный, сильный, с широченной грудью, и готовый в любое мгновение на кого угодно броситься, чтобы защитить ее от обидчика. А уж, не дай бог, если кто на Юлю руку поднимал, даже ради шутки, он, пятидесятикилограммовый и вылепленный из одних мускулов, превращался чуть ли не в молнию и прикусывал зубами-тисками осторожно руку, поднятую на Юлю.
Юля не знала, что Степан Яковлевич, когда  покупал щенка, то в первую очередь хотел за счет его богатой родословной и породы сам разбогатеть. Думал тогда, двенадцать лет назад, что щенки-то от него, скорее всего, будут стоить дорого. Да и на ротвейлеров новых русских тогда мода захлестнула.  Иметь породистую собаку, участвовать с ней на выставках – было престижно. Потому дядя не поскупился и нанял одного инструктора, который полгода обучал годовалого щенка разным командам: "сидеть", "стоять", "фу", "фас" и еще каким-то. Потом другой инструктор научил его защитно-караульной службе. И защиту хозяина от нападения Джеф выполнял лучше других собачьих функций. Так что Юля с ним была гордо неприступная.
Девочка и собака настолько сдружились, что друг без друга, когда их ночь разлучала, и во сне, наверное, скучали.
Юля была глубоко убеждена, что ее Джеф просто занемог. 
- Ты, Джефуль, змеюке-болезни не поддавайся, - а сама носом шмыгала, но слезы сдерживала, не хотелось ей ими друга расстраивать, - я ведь тоже гриппом переболела, ты же помнишь, как мне плохо было… Но турнула я его тогда прочь… Я же помню, как ты расстраивался… Есть отказывался… Так что ты гони куда подальше свою болячку, ладно?.. 
Он лежал на боку, вытянув мощные и непослушные лапы. Другой его бок часто и высоко поднимался. На краешках пасти пенилась слюна. Если бы не открытые глаза, можно было бы подумать, что он спит…
Юля гладила его крупный и широкий лоб, черную с рыжими и удивительно симметричными подпалами голову, шелковистые длинные уши. Притрагивалась к шершавому, почти черному пяточку на носу, он был сухой и огненный, хотя раньше, когда кобель притрагивался им к ее руке, – прохладным и чуточку влажным.
- Ты весь пылаешь… Температура у тебя. Но ты не расстраивайся: болезнь без температуры не бывает… Костер тоже огнем плюется, трещит, а потом что от него остается? Пепел, который ветер подхватит на свои крылья, и где его потом искать? Так и твоя температура испарится… 
Она заглядывала ему в глаза. В них не было той игривости, с которой он всегда ее встречал…
- Юлька!
Девочка вздрогнула от громкого окрика.
- Я тут, теть Маш.
- Птица не кормлена, посуда на кухне грязная горой, а ты неизвестно где пропадаешь.
Юля опустила глаза, дрожащим голосом попробовала оправдаться:
- Джефу плохо, болеет он сильно…
- Ай, не сдох еще? – на ее лице появилось подобие вымученной улыбки.
Юля непонимающе, испуганно уставилась на Марию Ивановну. 
- Он поправится!.. Вот увидишь!.. - девочка это говорила подчеркнуто твердо.
Недобрую улыбку тети сменила злая гримаса, так исказившая ее лицо, что его красоту словно струей ледяной воды смыло:
- Иди, глупая, посуду мой, а он и без тебя…
- Не-е-е-т!.. - Юля больше не могла сдерживать слезы.

16

 Она случайно подслушала разговор Марии Ивановны и Валентины Яковлевны.
Тетя ругала Степана Яковлевича:
- Мой всю ночь пил и сейчас с армянином за столом сидит… Совсем чокнулся…
- И часто с моим братиком запой бывает?
- Сколько с ним живу, впервые это.
Валентина Яковлевна попробовала успокоить родственницу:
- Это пройдет. Юбилей все же… А тут еще случай с моей Светочкой. Я и сама чуть с ума не сошла…
- Юбилей тут ни при чем… Собаку он отравил…
- Как?
- Что спьяну не натворишь? Решил он Джефу отомстить и за сорванный праздник, и за Свету вашу. Да и давно у него задумка к голове подкралась – от кобеля избавиться. Когда ему было лет пять-шесть, к нему сук на случку откуда только не привозили, хорошие деньги за это платили. А с годами Джефу сук привозить перестали, остарел наш кавалер. Степан не стал его и на выставки возить – на это тоже затраты немалые требуются. В общем, прибыли от Джефа никакой, одни убытки, и из вольера вонищей несет. А тут этот случай, будь он неладный, произошел. Ты же знаешь, Валь, что мы поросят по два десятка, а то и больше держим. А где свиньи, там и крысы водятся. Вот мы их и травим крысиным ядом. И как только Степан тогда о нем вспомнил, ума не приложу. Только смешал он тот яд с шашлыком и отдал кобелю. Тот и…
Ни единой нотки сожаления о гибели собаки в словах тети девочка не уловила. Пробубнила та без передыха, словно на рынке покупателя уговаривала мясо только у нее купить. А Валентину Яковлевну и уговаривать ни в чем не надо было, она, казалось, радовалась, что брат от злого зверя избавился.
У Юли после услышанного разговора тети и московской гостьи уши заложило.  Сердце в груди трепыхалось так, словно оно и за нее, и за ее друга одновременно билось.
"А я-то думала, Джеф, тебя болезнь убила…" - от этой мысли у Юли в груди стало больно, в голове туман поплыл. Безутешное горе застигло на нее врасплох. Оно вызвало в ней и потрясение, и замешательство: "Как он мог поступить так?.." Ее душа и тело впадали в такое состояние, которое походило на припадок лихорадки. Вдруг к ее сознанию подкралась мысль: отомстить за то зло, которое причинили ее другу, а, значит, и ей.
На несколько дней Юля для всех стала безмолвной и глухой. Несчастье и решение о мести отключили ее разум от внешнего мира, подталкивали его к бездне. Предстоящий свой поступок все увереннее считала неизбежным.
Тетя с опаской думала, когда видела такой отрешенной племянницу, что у девочки наступило полное помешательство рассудка, она же не реагировала ни на одно ее слово, ни на один вопрос. Перестала помогать ей по дому. Ходячая мумия, а не Юлька. Ее давно надо было показать психиатру, а все времени не могла выкроить: то дела и заботы домашние, то рынок, пропади он пропадом, дни напролет отнимает.
"Все брошу, а к областному врачу ее свожу", - решила Мария Ивановна.
А Юле какая-то неведомая сила воспламеняла огонь в груди, чтобы она не забывала о том зле, которое причинил ее другу дядя Степан. Для нее не было ничего горше, как потеря друга.  Она после его смерти перестала разговаривать с деревьями  и травой, ее не волновало, как раньше, пение птиц.
И вновь кто-то рядом шептал ей: "Не мучай свой разум, делай то, что задумала…"
К Юле, когда она на какое-то время заснула и плыла в полудреме, вновь отец спустился по лестнице из солнечных лучей. Опять предлагал частицу своей души, чтобы у нее хватило сил из головы изгнать черные мысли. Он уверял ее, что там, где он сейчас находится,  не ждут дядю Степана: "Пусть он на земле тлеет от своего же зла…" Рассказывал ей про Бога, который ко всем милостив и предостерегает всех и ее, Юлю, от греха. Но только она протянула к нему руки, чтобы взять ту частицу его души, отец испарился, оставив после себя яркий свет, от которого она проснулась.
Она, сама не зная зачем, пошла в сарай, нашла крысиный яд. И только хотела взять его в руки, как ей почудилось, что из какой-то глубокой пустоты глухо и резко залаял Джеф. Обычно он при виде Юли лаял, словно солнышко встречал, чисто и призывно. А теперь…
Юля выскочила на улицу. Лай прекратился. Джефа не было у порога сарая, и по пустому вольеру осенний, но еще теплый ветер гонял несколько медных потрепанных лоскутов-листьев.
Ее окутало такое чувство бессилия, что разум отказывался что-то понимать: "Папа, на что ты намекаешь? Джеф, я от тебя не слышала такого злого лая. Ты меня ругаешь? За что?.."
Убедившись, что лай любимой собаки был призрачным, и она больше никогда не почувствует горячего дыхания Джефа, он не лизнет ее руки и лицо, словно заколдованная какою-то дьявольской силой, побрела обратно в сарай.
На этот раз ей никто не помешал. Она взяла целлофановый пакет, в котором лежали маленькие бумажные пакетики с крысиным ядом. Достала один из них. И бережно, как самую большую драгоценность, понесла его в дом. В холодильнике открыла кастрюлю с мясным супом и высыпала в него содержимое бумажного пакетика…   

17

В тот день, как никогда рынок был удачный: мясо в цене подскочило, тетя с дядей распродали его уже к обеду. Домой приехали с парящим настроением. Тетя с Юлей даже шутить пробовала. Не получилось. У девочки языка будто во рту не было, а уши никого и слушать не хотели.
Мария Ивановна быстро разогрела суп, котлеты. На кухне уже крутился проголодавшийся Степан Яковлевич.
- Степ, кликни Юльку обедать.
Муж от просьбы жены отмахнулся, как от назойливой мухи:
- Да пошла она куда подальше. Сама, если хочешь, зови…
Через приоткрытую дверь Юля слышала разговор родственников. С тех пор, как она высыпала ядовитый порошок в суп, в ней теплилось желание, когда еще тетя Маша и дядя Степан не приезжали с рынка, вылить суп в помойное ведро. Ей, с одной стороны, больно было за злую смерть Джефа, но и другое чувство душу теребило, что тетя и дядя будут мучиться так же, как и ее друг. Этого она им не желала. Юля хотела всего лишь одного, чтобы они поняли, какие муки приносит зло, испытали это чувство на себе и больше никогда его не совершали.
Ели б родственники появились с рынка как обычного, чуть позже, она, скорее всего, вылила бы этот проклятый суп. Не могла она не послушаться того, что ей говорил с небес отец и о чем предостерегал лаем Джеф. Но тетя с дядей появились неожиданно. И все равно она, было, встала с дивана и сделала несколько шагов к входной двери своей комнаты с единственным желанием – не дать тете разливать суп по тарелкам. Пусть после этого будут сверлить ее уши крики тети или дяди - ничего страшного, она к ним давно привыкла и перестала их слышать.
-Девчонка, может, приболела, а ты зло мечешь… - приподнятое настроение ее так и не покидало. Она крикнула громко: - Юля, иди обедать. Оглохла что ли?..
Дядя съязвил:
- Она не оглохла, а одурела окончательно.
- Хватит тебе, умник! По кобелю она тоскует, а ты издеваешься…
- Он, гад, на меня бросился, а она слюни о нем распустила. Собаку ей, видите ли, жалко, а дяде и Светке хоть бы и горло перегрыз – не жалко. Тоже змейку в доме пригрели… По ней же психушка давно, наверное, все слезы выплакала…
После этих слов дяди какая-то неведомая сила словно толкнула Юлю в грудь. Она замерла у самой двери соседней с кухней комнаты. Не вывели ее из оцепенения и слова тети:
- Степ, не порти мне настроение. Она-то при чем, если кобель свой нрав показал?
- Подожди, Мария, она и тебе скоро нрав проявит, мало не покажется. Посмотри, каким зверьком она взгляды в нашу сторону мечет.
Жена чуть повысила голос:
- Прекрати дурь свою трясти, балаболишь, что в башку втемяшится… Юль, сколько раз тебя к столу звать? Суп остывает!
Но из комнаты девочки ни единого звука так и не послышалось, и сама она на кухне не появилась.
После этого уже психанула и тетя:
- Ну и черт с тобой! Жрать захочешь – придешь…
Они со Степаном за удачную торговлю позволили себе выпить по рюмке-другой водочки. С удовольствием съели по тарелке супу, а Степан даже добавки попросил, уж очень первое блюдо ему аппетитным показалось. После чего супруги решили вздремнуть.
…Первым рваться начал Степан Яковлевич. В это время храп Марии Ивановны еще прилипал ко всем углам дома. Разбудила ее только  резкая боль в животе, и у нее тоже рвота приключилась.
Она поделилась с мужем догадкой:
- Наверное, Степан, мы с тобой на рынке беляшами отравились…
Мария Ивановна позвонила в больницу.
Машина скорой помощи пришла часа через полтора.
Степан Яковлевич умер в диких муках в больнице через сутки. Марии Ивановне, хотя она была в тяжелом состоянии, врачи смогли спасти жизнь.
Лабораторные анализы показали, что супруги отравлены крысиным ядом.
Юля при первом же допросе следователя из прокуратуры призналась, что отраву в суп подсыпала она.
А зачем это сделала? 
Промолчала…

18

Ночь Юля провела в комнате инспектора по делам несовершеннолетних. Старший лейтенант, выпив чаю, с расспросами к ней в душу не лезла, дремала за письменным столом. Девочка ни на секунду не закрыла глаза, вспоминая то, что с ней произошло за последние семь лет...
…Утром ее отвезли в областной детский приемник-распределитель.
По факту смерти Степана Яковлевича, а она была, безусловно, насильственная, и тяжелого отравления Марии Ивановны возбудили уголовное дело. Пока чуть больше недели длились следственные мероприятия, Юля находилась в приемнике-распределителе. Но так как ей не было четырнадцати лет, не оказалось и субъекта, и состава преступления. Районный прокурор уголовное дело прекратил. Все его материалы он направил в суд для определения дальнейшей судьбы девочки.
Суд вынес решение: направить  несовершеннолетнюю Воронину Юлию Николаевну на три года в закрытую спецшколу Министерства просвещения и народного образования.
Только там, в спецшколе, четырнадцатилетняя Юля начала изучать азбуку, учиться читать и писать. А в пятнадцать лет она написала собственноручно стеснительно-неуклюжими, словно подпрыгивающими на строчках буквами письмо матери в исправительную трудовую колонию. Юля поделилась своей заветной мечтой: встретиться с матерью в Ключах в их родном доме на берегу тихой и приветливой речки, там, где под скалами вырываются из глубин земли прозрачно-невидимые родники. А еще ей хотелось вместе с ней отведать молодой, отварной, посыпанной густо измельченным укропом и петрушкой картошки, которую они вырастят на огороде пойменного луга. На столе обязательно будет окрошка, какую может готовить только Клавдия Ивановна. 
Юля была уверена, что и отец спустится к ним с небес, и они вновь всей семьей соберутся за одним столом…