Анна Даниловна, жена Петра Кожухаря, на колхозную работу не ходит - болеет. Иной раз, когда по дому наберется много работы, к вечеру ей уже трудно двигаться, а перед ненастьем вообще может пластом слечь - так ноют руки, болит спина и деревянными колодами опухают ноги.
Говорят, застудилась, а где и как - она сама точно не знает. То ей кажется, что в ямах, в которых она, стараясь показать мужниной родне сноровку и старание, ногами вымешивала в талой весенней воде саман для своей хаты; то думает - в осень следующего года, когда с Петром возила строевые хлысты из леса и у них в пяти верстах от села обломалась прицепная арбочка - с помощью слег и веревок они разгружались, чинились и опять загружались на пронизывающем ветру, посреди залитой холодной жижей дороги, в старых, насквозь промокших сапогах; а то уверится, вспоминая, что хворь прицепилась с той провесны, когда однажды повела поить корову к озеру: хватанув одуряющего весеннего воздуха, молодая, первого отела, коровенка у самых дверей темно-вонючего хлева, где ее, не выводя из-за буранов, продержали полмесяца, вдруг грозно мотнула головой, сбила с ног хозяйку и с налыгачем на рогах, высоко вскидывая зад, унеслась за село к ветрякам, возле которых табунились бычки и телки. На беду Петра не оказалось дома - он бы конем пригнал. Анна пошла одна. Взгальная "молочница" долго не давалась в руки, и мгновенно сорвавшийся сильный буран застал их в степи.
Анна слышала о необыкновенном чутье животных, благодаря которому они в сильные метели выводят людей к жилому месту, понадеялась на свою животинку, и зря: вышли они не к селу, а забрели в березняки, где до глубокой ночи, среди мокрых снеговых заносов и поминутно ожидая появления волчьей стаи, жались в страхе друг к другу, пока не наступило короткое затишье с тусклым пятном полумесяца, по которому Анна верно угадала путь к селу.
В хлеву корова спокойно потянулась к ведру с пойлом, а молодую хозяйку свалило в длительную жестокую горячку. Едва отходили. Все оно вместе, видимо, и сказалось с годами.
Однако ей и в голову не приходит обижаться на судьбу, обижается она на свое "слабое" здоровье: ее товаркам на их бабьем веку не такие напасти выпадали - и ничего, до сих пор молодками скачут, а она, видишь, с пустяков обезножела. Но камнем не виснет на шее у мужа. Сама ведет хозяйство, каждую весну высаживает большую рассаду, дважды за лето на коленях пропалывает огород, при копке отбирает по ведрам картофель, сама потихоньку обмажет и выбелит хату, следит за птицей, да и многое другое в хозяйстве делается ее руками. Зимой она вяжет, немного шьет. На вырученные деньги прикупается по мелочи детям, а их у Кожухаря трое - две девки и парнишка, так что Петру обижаться на жену грех.
Каждый год она вместе с Федором Гарькавым ездит к городским врачам. А что врачи? У них на ее болезнь один совет - сухое тепло и покой. Ну, с сухим теплом проще всего: накалила кирпичи - и грей простуженные кости, а где взять того покою, если одни высылки страхом ожидания такой же участи полжизни отняли и неизвестно еще, что тебя завтра ждет и чем оно кончится. Покой... Дети растут: да разве будет покой рукам и материнскому сердцу! Где он, этот покой, где его искать и в чем, когда в собственной хате теперь кроме своей семьи в пять душ еще девять постояльцев, да таких, что не знаешь, как и подступиться, чем угодить.
Крепко обижалась поначалу на мужа Анна Даниловна за то, что он, не посоветовавшись с ней, привел на постой чеченскую семью. Хозяйственные тяготы содержания на квартире большой нищей семьи усугублялись чуждым укладом, непонятным языком, непривычными слуху и глазу отношениями между собой, диковато-настороженным отношением к хозяевам.
Неожиданности постоя для Кожухарей начались с первого дня. Привел семью Петро навечер. Чеченам для ночлега отвели просторную "холодную" комнату, как еще называют в местных селах горницу, а наутро квартиранты потребовали разделить их: мужчины не могут спать в одной комнате с женщинами, даже если это их дочери. Анна Даниловна, поговорив с виновато-заискивающим мужем, оставила в горнице мать Иргашева и его жену с четырьмя дочерьми и малолетним сыном; кладовку с небольшим оконцем на запад отвела для хозяина семьи и его престарелого отца. В горницу переволокли старый лежак, отдали туда - поскольку чечены потребовали - отдельную посуду, которую чеченки немедленно отскоблили, тщательно промыли водой. Для старухи оставили кровать, для остальных Петро с Иргашевым сколотил приподнятые на чурбаки нары. Чтоб покрыть голые доски и укрыть квартирантов, Даниловне пришлось собрать все, что она годами копила в траченных молью и мышами узлах на чердаке. Хорошо что сберегла, не обменяла у Цуня на ленты дочерям. Теперь сгодилось. Верно сказано: без старья нет новья - не будь этих узлов, урон ее бабьему хозяйству был бы нанесен сейчас куда серьезней.
Мужчинам в кладовку отдали койку, с трудом втиснули туда дощатый топчанчик. Побаиваясь их обоих и кляня в душе мужа, положила в головах по подушке. Из горницы к себе на кухню забрала лишь иконы - сочла негожим держать их там, где живут мусульмане.
Рано вставала Даниловна, теперь встает еще раньше. Поднявшись, она через некоторое время стучит к чеченам, где каждое утро ее стука ждут старуха Маржан и жена Иргашева - Фариза. На первых днях Даниловна показала им, как нужно выгрести не накурив золу из печки, чем быстро разжечь грубку, где и какие брать дрова.
Готовят еду чеченки отдельно. Мужчинам в кладовку еду носит старуха, она же и моет после них посуду. С одной стороны, брезгливость чеченов к пище хозяев, по обыкновению приправленной толикой старого сала, Даниловне оказалась на руку: меньше хлопот и затрат, с другой - она немного совестилась тем, что свои обеды были сытнее. С каким бы старанием ни вертелись у плиты чеченки, а из мизерных пайковых продуктов что-либо сытное сготовить невозможно. Старым чеченам хватало малости, это она по себе знала, но молодые голодали, и сознание своей непричастности к бедам квартирантов не успокаивало. Она замечала, какими взглядами окидывают хозяйский стол молодые чеченки, проходя к себе через кухню, и на третий день постоя решила напечь им коржей. Тесто сготовила на яйцах, из крупчатки, оставшейся береженым запасом от пасхальных праздников, и, довольная собой, понесла выпечку на чеченскую половину. Ее поблагодарили, одна из девчонок, удивив незнакомым знаком признательности, поцеловала ее в плечо.
Но каково же было ее негодование, когда вскоре ее десятилетний сын Сашко, шпион и доносчик, как называли его старшие сестры, за которыми он постоянно подглядывал и о замеченном непременно докладывал матери, а теперь с тем же старанием следил за чеченками, - злорадно торжествуя, принес по-мышиному выгрызенные остатки коржей, какие он подобрал за сараем, после того как их вытряхнула из подола и присыпала землей жена Иргашева.
Бледная от гнева Даниловна вошла в горницу, с немым вопросом кинула чеченкам под ноги вывалянные в сенной трухе остатки хлеба.
Женщины онемели, потом со слезами объяснили: не принять угощение было невозможно, как нельзя было и есть его, поскольку сковорода натиралась свиным салом и по выпечке обильно прошлись помазком в смальце. Старик, которого Даниловна также угостила, вышел к женщинам и строго запретил им есть коржи. Но и не съесть им, голодным, тоже было невозможно, поэтому, чтоб не согрешить перед грозно-карающим адатом, они выщипали середку, не тронув верх и низ коржей, остатки которых так неосмотрительно выбросила Фариза.
Долго не могла отойти сердцем Даниловна: зачем же так делать, можно было бы предупредить, она бы поняла. Она у своих детей оторвала, а они - собак кормить... Потом задумалась: откуда им знать, что для них пеклось? Вот ей бы, дуре старой, надо знать, потому что не первый день живут, ей говорили и предупреждали отказываясь, и если нельзя, то ни в каком виде нельзя, грех чужую душу насиловать, а то что сразу не отказались - не хотели обидеть, а то что скрыли столь неумело и обидно для нее - то с кем не бывает: посмотрела б она на себя, окажись на их месте... А подсолнечного масла у Даниловны не было.
Два утра она косилась на плиту, у которой по очереди стряпались чеченки, молча вздыхала, на третье не выдержала: когда взрослые ушли на работу, она отправила молодняк в околки резать талу, а сама, взяв в помощники Сашка, пошла в чуланчик, где у нее на черный день хранился небогатый запасец семян. Понемногу она приберегла разного - пшеницы, проса, овса, ячменя и суму сизой сортовой фасоли. Из каждого мешка она отобрала по одному-два решета зерна - смотря сколько в мешке было. Сашко носил на чеченскую половину, высыпал отдельными кучками на разостланные матерью по полу оконные занавески, на крытые рядном нары. Последний мешок она завязала с таким облегчением, словно закончила трудную, но необходимую работу. А через час, не в силах отогнать думы о высланных недавно односельчанах, с кем прожила бок о бок долгие годы, она еще раз зашла в горницу, посмотрела на разноцветные кучки зерна и решительно приказала сыну отсыпать еще по решету из каждого мешка, - и только тогда почувствовала, как медленно растаяла душевная смута, точившая ее с первого дня постоя.
С той поры отношение квартирантов к хозяевам изменилось к лучшему: робко заулыбались молодые чеченки и что-то похожее на дружбу завязывалось между ними и дочерьми хозяев, меньше стала дичиться Петра старуха, чаще стал выходить на кухню Мохадин - ровесник Сашку, черноголовый, нервный немой мальчик, чаще заговаривает с Даниловной сам Иргашев, все откровеннее советуются с ней чеченки в своих бабьих делах. Только старик чечен не изменил своего отношения к хозяевам. С Кожухарями он вообще не разговаривает. Казалось, они для него не существуют. Он никогда не заходит на кухню, ни с кем не здоровается. Если ему что требуется, он посылает родных. Даниловне и хотелось бы ему угодить, да старик обходится своим и совсем неприхотлив в обиходе. Чеченки объясняли его поведение тем, что старик, мол, не понимает по-русски, но Даниловна чувствовала: тут дело не в незнании языка. Его молчаливое, презрительно-холодное равнодушие, глухое бормотание молитв со старчески обессиленными выкриками, коими он неукоснительно по пяти раз на дню обращался к небу, пугали Даниловну больше всех рассказов про кинжалы и кровные мести обидчикам.
Вслед за мешками Даниловна перетрясла дочерние наряды, правда, там и половинить-то нечего: что не успевала сносить старшая, Татьяна, донашивала Варька, а после той - оторвиголова в одиннадцать лет - одежда годилась лишь на тряпки. Но кое-что удалось найти. Конечно, не обошлось без латок и ушивок - младшие чеченки были ниже и хрупче дочерей Кожухаря. Зато немому Мохадину нашлось всего и почти впору. Пояса штанишек, подгоняя на мальчика, Даниловна перешивать не стала - возни много, она попросту пришила крест-накрест лямки к ним. Мальчишка, видимо, раньше такого не нашивал, не хотел одевать, пока на него не накричала старуха, а вот цветные рубашонки носил с удовольствием и уже с радостью примерял Сашковы сапоги, которые ему позволят одеть только осенью. Может, поэтому два мальчугана дружат. Целыми днями они вместе. Сашко водит его по своим заповедным местам, где растет гибкий ивняк, из коры которого плетут чудесные плетки, где можно найти ягодку земляники, кустик щавеля, поймать птенца, либо ведет к озеру - там лучше всего: во взбаламученной воде весело кричит и плещется детвора, стоят лодки, с которых удобно, не пачкая ноги в иле, выходить на сухой берег, можно дремать на теплом камышовом плавнике, поговорить, померяться силой, но и подраться, если вынудят, - и везде Сашко Мохадину - друг и заступник.
Вот и сегодня они с самого ранку ушли на выгоны, где на сучьях двух осокорей устроены качели. Там обычно проходят сборы местных сорванцов, там они замышляют свои разбойничьи набеги, туда сходятся похвастаться делами и добычей.
Впрочем, сегодня Даниловна обойдется без мальчишечьей помощи: она оставила дома всех чеченок, поэтому помочь напоить телка и нескольких куриц есть кому и без ребят, пусть пока забавы ищут, дойдет и до них черед. На вечер Даниловна назначила баню, а сегодняшний день объявила днем "постирухи и травиловки". Заметила за квартирантами вшей, да и своим заодно не помешает головы помыть. Эту заразу она терпеть не может, искаться в головах, как любят иные бабы, для нее - препротивнейшее занятие.
Во дворе тяжело пахнет керосином. У бани две молодые чеченки вместе с Варькой замачивают в корытах белье, пересыпают его золой вместо мыла. Еще одна чеченка, совсем девочка, вяло жамкает в ведре отцовы штаны. Татька с Фаризой на коромыслах понесли полоскать белье к озеру.
На завалинке рядышком сидят старуха Маржан и Даниловна. Рукава у нее по-бойцовски засучены, у ног - черепок с керосином. Она только что всем поочередно, в том числе и старухе, смочила керосином головы, туго повязала платками - лучшее средство в спасенье от вшей. Очередь за худенькой девочкой-чеченкой. Даниловна ждет, пока та закончит дело. Но та не спешит. Знает, что ей не избежать дурнопахнущего лечения, а время тянет.
- Зинка-а! - многозначительно окликает ее Даниловна. Девочка нехотя отрывается от ведра, идет в хату, дав понять, что сейчас вернется. Даниловна ждет. Проходит время, но чеченки нет. Даниловна припадает лицом к окну, стучит в темную шибку:
- Зинка! Мне долго тебя ждать? Выходь!
Даниловна всех квартирантов для удобства окрестила на русский лад, по созвучию имен: Фаризу зовет Фроськой, ее дочерей соответственно: Марьям - Марийкой, Рашан - Райкой, Зайнан - Зойкой, Зайдет - Зинкой, Мохадина - Мишкой, хозяина, Иргашева Мусу, - Мосием, старуху Маржан - Матрена, а когда сердита на нее обзывает Матрехой. Вот только старику не подберет имени, за его старческую набожность она называет его коротко и просто - Мулла.
В дверях показывается Зайдет, брезгливо морщится, показывая свое нежелание.
- Иди сюда, чертова кукла! - грозно кричит ей Даниловна. - Платок взяла? Наклоняй башку!
Зайдет хнычет, но голову покорно клонит. Даниловна выливает ей на темя остатки керосина, яростно втирает в кожу, отчего Зайдет хнычет еще громче. Услышав их, девки у бани бросают стирку, бегут смотреть на "экзекуцию".
- Бачишь, яка она цаца! Воняет ей! А со вшами ходить лучше? - стыдит Даниловна девчонку. У Зайдет голова мотается из стороны в сторону, чтоб удержать ее, она утыкается в мягкий живот своего мучителя.
- Да ты не трись об меня! - отстраняет ее Даниловна и нагибает ей голову еще ниже. - И не скули, як цуценя. Ты ж у нас уже барышня. Якши-барышня! А ну коли завтра жених заявится, а у тебя аж волосья шевелятся. Стыдоба! - ворчит она и подмигивает окружившим их девчатам. Те смеются. Смеется беззубым ртом и старуха, будто понимая о чем идет речь. Наконец Даниловна освобождает девчушку. Зайдет поднимает покрасневшее жалкое личико и тоже сквозь слезы улыбается.
- Все, дурочка, все, - смеется Даниловна, повязывая ей платок. - Тут больше слез, чем дела. Да гляди до вечера не снимай, не то опять натру!
Зайдет под общий смех убегает куда-то за сарай. Даниловна тщательно оттирает золой руки. Все. С бабьей отарой покончено, остались мужики. С ними проще, им вшей травить не надо: Муса голову бреет себе и сыну, у Муллы брить нечего - желтая лысина, Сашко стрижен наголо, у Петра короткий рыжий с краснотой волос - в таком не водятся, к тому же Петро часто стрижется. Стригутся многие мужики у Иващенка. Оно бы ничего, пусть хоть через день стрижется, да только после каждого посещения "цирульни" от него самогоном попахивает. "Для аромату, заместо дикалану!" - басит довольный Петро, возвратясь от коменданта. Ей и возразить нечего: комендант - этот брадобрей по совместительству - другого расчета кроме как доброй выпивки с клиентом не признает.
С мужиков стирки много. Фариза с трех своих собрала все что нашла, Даниловна со своих насобирала узел. Надо постирать, пока вода есть: навозил Петро вчера с озера для бани, налил доверху три бочки, потом попробуй наноси-ка коромыслом. Стирать мужское и рядна с постелей - нелегко: все темное, грубое, тяжелое, пока достираешься, выжмешь, развесишь по пряслу - ладони горят. И дел впереди много. До вечера она, пользуясь числом помощников, хочет выбелить в обеих комнатах и в кладовке Муллы. Работа недолгая, это девки ужахаются: много, не успеть до бани, а будь у нее здоровье - она бы за три часа сама управилась: тут больше времени уйдет на передвижку тяжеленных нар, лавок и лежаков, чем на саму побелку. Известка в ведрах с утра готова, травяные щетки есть - чего тянуть? Сделать, так уж все разом: и вытравить, и выбелить, и вымыться после керосиновой вони. В комнатах посвежеет, запахи исчезнут, в кладовке дышать легче станет - как там старик не задохнется? Все запирается, наверное боится, что она войдет, осквернит жилище.
С озера возвращается Фариза с Татьяной, и Даниловна третий раз расставляет рабочую силу. Старуху с Варькой отправляет топить баню, греть воду. Варьку хлебом не корми, дай что-нибудь разобрать, сломать, залезть, где-либо разжечь огонь. На разжиг печи она не поленится в лес сходить за хворостом, во дворе подберет до последней щепочки, а тут целые поленья жечь! Топит баню она всегда с отцом, теперь пусть со старухой. Татьяна с Рашан кончают со стиркой. Там немного осталось - двое штанов, два рядна. Сама Даниловна, взяв с собой Фаризу, Зайнан и Марьям, идет в горницу, рассказывает, с чего удобнее начать побелку, снимает занавески. Работа пошла - душа радуется. Еще бы на денек оставить всех - и можно было бы огород прополоть по второму разу. Взошло хорошо, а овощи чечены едят с охоткой, запрета от Корана нету. Но тут, омрачая удовольствие от слаженной работы в доме, во дворе слышен возмущенный голос Варьки. Оказалось, Зайдет, развешивая белье, уронила на землю Варькину рубаху. Нисколько не смущаясь, отряхнула ее и вновь попыталась накинуть на веревку, на чем и была поймана.
- От кикимора! Не руки - крюки. Повесить - и того не умеет, - злится Варька. Рубаха праздничная, любимая. - Измазюкала, так пойди сполосни. Куда ты грязную вешаешь? - тычет она испачканный голубой комок в лицо Зайдет.
- Хватит тебе! - вступается за чеченку подошедшая Даниловна, увидев, что у той задрожали губы. - Уронила - ничо страшного. Пойди да сама сполосни, небось руки с плеча не вывихнешь! - И она уводит Зайдет с собой. Беда с этой девкой. То ленится, то не умеет, то сделает так, что обязательно надо переделывать. Куда ее? Чего поручить? Послать в рассадник? Но в прошлый раз она, пока Даниловна отлучалась, вместе с сорняками полгрядки рассады буряка вырвала. А душа у девчушки добрая. Все щебечет либо напевает что-то по-своему, всегда поделится и улыбается хорошо: часто и светленько так... Из всех чеченок Даниловна больше всего о ней думает.
Неожиданно пришел усталый и чем-то обозленный Петро. Он привез в село очередной воз сена, заскочил на-час перекусить. Даниловна кинулась собирать на стол.
- Опять вошебойню затеяла? - недовольно потянул он носом, войдя на кухню.
- Пришлось. Шо поделаешь, такая нам, бабам, напасть...
- А там чого возятся? - указал он на горницу, откуда слышались деловито-громкие голоса чеченок, звуки двигаемых нар.
- Надумала трошки освежить в хатах, - как бы оправдываясь ответила Даниловна. - Оно хочь и квартиранты, а жилье запускать негоже. - И сочувственно улыбнулась: - Устал?
Петро молча кинул на крюк пропыленную кепку. Даниловна покосилась на мужа, осторожно спросила, пододвигая ему миску с борщом:
- Долго косите. Невжели мало того, шо есть?
- Видно, мало, - буркнул Петро.
- Так подскажите ему. Чого ж зря руки мозолить?
"Ему" в гуляевских семьях означает председателю колхоза.
- Вот пойди и сама скажи.
- Зачем же мне, бабе, встревать? - мягко возразила жена. - Вас, мужиков, он больше слухает.
- Черта он слухает! - вскипел Петро. - Думаешь, не говорили? Вчера носом ткнули: косим в околках, у самой воды, там осоки полно. Зимой скотина один раз язык об нее порежет и больше ни травинки с того сена не возьмет. Выкинет мордой из ясел и затолчет ногами. Впустую робим!
-А он?
- А он зубы сцепил, скулы заходили - и продолжай косить! Посоветовал не давать ей сена, пока то не съест, шо ногами перетолкла. По мне, говорит, пусть она, подлюка, не жуя глотает, лишь бы к весне живой осталась. И весь его ответ. Он же упрямый як бык. Упрется рогом - всей бригадой не сдвинуть. Зараз верхи погнал в Кошаровку просить, шоб разрешили косить нам на ихних покосах, если кошаровцам боле не требуется.
- Думаешь, дадут?
Петро недоуменно посмотрел на жену.
- Это ему не дадут? Да он с них согласье вместе с потрохами выдавит. Высланных в помощь пообещает, посулит, наобещает - куда они денутся. Он из-под чортицы яйца выберет, а ты про сено... Один борщ? Больше ничого нема?
- Нема. Когда мне кухарить, Петро? С утра топчусь не приседая. Сальца отрежь с чесноком, а я к вечеру сварю. Того ж самого борщу... Вы ему подскажите: нехай молодые докашивают, а семейных по хатам распустит. Тут тебе делов поднакопилось...
- Ага, жди. Он и посля сенокосу нашел работу. Вместе с бабьей бригадой чеченам сараи утеплять. Люди недовольны, возражают: чеченам жить, а нам задаром старайся. Мы, те, кто взял на квартиры, молчим, нам крыть нечем: кажись, толкует в нашем интересе. В одном ему заикнулись: нехай они поначалу печи поставят, дымари выведут, потом и утеплять... - здесь Петро надолго замолчал. Даниловна терпеливо ждет, глядя как он старательно, не торопясь разминает картошку в миске, наконец не выдерживает:
-Ну?
- Шо - ну? Говорит, можете вообще не утеплять. Только в зиму мы опять возьмем их на квартиры.
- С чого бы это? - изумилась Даниловна.
- С морозу! - огрызнулся Петро. - И возьмем, ржет, не по просьбе Гнездилова, а по приказу райкомендатуры. Я и тут заткнулся.
- Чого ж тебе возражать? Правильно он рассудил: нечего печей ждать. Чем быстрей утеплите, тем скорей они переселятся.
- Тьфу ты! - рассердился Петро. - А я про шо? Я ему нарошно про печи, шоб они быстрей с квартир вымелись. Умная!
- Да уж не глупей тебя.
- Оно и видно. Умна кума, когда мешок пшена, а коли пшена - в узле, то и ум в гузне. Слыхала такое?
- Доводилось...
- Тебя бы с Максимом спаровать, двух жалельщиков. Ты над чем весь день толчешься?
- Ну и собачиться, Петро, тоже грех. Надо хоть чем-то помогать людям. Вот если бы нас с детьми, не приведи Господь, выслали. Како-во б оно было? Небось за каждый пустяк поклоны бил бы, благодарил.
- Тебя много благодарят? - ехидно осведомился Кожухарь.
- Я не в обиде. Може, у них так заведено.
- У них, я бачу, заведено дурака валять. Они не мычат, не телятся, а вы носитесь с ними, як дурень с писаной торбой, ублажаете, подкармливаете... "Освежу трошки..." Конешно, який дурак от такой заботы в сарай сбежит. Их палкой не выгнать! Так и будут довеку на нашей шее сидеть. А я бы их, чертей некрещеных, зараз бы так утеплил, шо аж в пот бы кинуло! - бурчал он над миской, злобно косясь на горницу.
Кротость, с какой Даниловна встретила мужа, кончалась.
- Я их не брала, - твердо и тихо сказала она, - а ты, коли взял, относись по-человечески, имей жалость. Я через край не переступаю, дети мои куска хлеба, слава Богу, по селу не просят, поэтому чем в силах, тем и помогу. У меня тож сердце, тож совесть, и я хочу жить спокойно. Уберете по-доброму - завтра же тебе с председателем бутылку поставлю. Но пока они на моих глазах, пока под иконами в моей хате ходят, до тех пор и помогать буду. Ясно тебе?
- Мне давно все ясно. - Петро уткнулся в миску, проворно заработал ложкой.
- А коли ясно, то ты мне душу не мути. Она у меня и так который год не на месте. Чую, укоротите мне веку вы своим правлением...
Кожухарь молча доел борщ, остатки хлеба круто посыпал серой солью, бережно завернул в платок, собрался уходить.
- Когда ждать-то тебя? - примиряюще спросила жена.
- Смеркнется - и буду, - хмуро ответил обиженный бригадир.
- Ты б зарезал зараз курицу, шоб не шарахаться впотьмах вечером, - попросила Даниловна.
- У тебя ж солонины кусок оставался. Или доели?
- Трошки осталось.
- Чого ж середь лета курей резать?
- Да не нам...
- Решила чеченов курятиной побаловать? - недобро взглянул на жену бригадир и заиграл желваками.
- Их. Муллу проклятого, - сердито ответила Даниловна. - Он же не ест ничего. Не иначе святым духом живет. Не дай Бог, помрет в нашей хате, беды наделает. А я боюсь его, сыча старого. Я того и затеяла баню в четверг. Завтра пятница, а она у них навроде нашего воскресенья.
- Значит, с перепугу к ним подмазываешься? Они же на паек говядину получили.
- Когда, Петро! Там того мяса - ровно на два супца вышло, они и вкус забыли. Я же не всю отдам - крылушки да ребра...
- Так ты курятиной напомнить хочешь? Не жалко? У тебя их всего-то десять штук осталось и все несутся.
- Хромую режь. С нее все одно нема толку. Старая, и ходит снулая, еще сдохнет... Кликни Варьку, она поймает.
- Обязательно курицу? Навари им с солонины и нехай едят. Они не поймут, им абы мясным пахло.
- Петро, ты же знаешь, - просяще напомнила жена. - Нельзя им...
- С голодухи все можно... Чем твоя курица лучше свиньи? Клюет то, чем свинья брезгает.
- Ох и нудный же ты! Тебя пока допросишься, - вздохнула Даниловна.
- Хватило б духу - ей-Богу, сама б зарезала, чем тебя просить.
Кожухарь окатил ее презрительным взглядом, пошел к выходу.
- Ты гляди не вздумай голову топором рубить. Ножом надо, - крикнула вдогонку жена.
- Чого так? - недоуменно остановился в дверях Кожухарь.
- Для них великий грех, если топором. Увидят - есть не станут.
- Не один ли черт чем? В чугуне не видно!
- Петро, делай як говорено, не то зараз сама пойду.
От гнева у Кожухаря бело засветились голубенькие глазки, торчком вздыбились усы и кустистые брови, лицо багровеет так, что розово сквозит рыжий ежик волос на голове.
- А-а, мать вашу так! - яростно орет он жене. — Ни молока, ни яйца... Мало того шо свою последнюю курицу отдай, еще и зарежь по-ихнему! Нехай не едят! Я ее сам вместе с перьями съем за милую душу!
Он сорвал с крюка кепку, в бешенстве хлопнул дверью. В горнице притихли. Оттуда испуганно выглянула Фариза и опять скрылась.
- У-у, черт рыжий! - сквозь злые слезы шепчет вслед мужу Даниловна. - Сам привел, раздобрился, а зараз я виновата! Ну, погоди, я тебя научу, як с людьми жить...
После такой беседы тяжело вновь приниматься за работу, но надо, и вскоре в доме снова пошло все своим чередом: выбелены стены, освежен жидко-бурой глиной земляной пол в горнице и теперь сообща убираются в хозяйской половине, где Даниловна со старухой на одной плите, но каждая отдельно, готовят еду к ужину, кочегарит в бане Варька, по-прежнему бестолково помогает и смешит своей неумелостью Зайдет - хрупкая девочка с длинными, по-персидски подтянутыми к вискам черно-блестящими глазами. Хорошо, что больше некому отрывать от дела: пришедший откуда-то со своих посиделок старик пусто посмотрел на бабьи хлопоты, что-то напомнил старухе и снова ушел. Муса где-то на дальних покосах, он редко бывает днем дома, а Сашку с Мохадином, забежавшим спросить по кусочку хлеба, не до старших с их заботами, у них свое, не менее важное.
Управились со всем незадолго до прихода мужиков, и Даниловна с удовольствием приметила, что чеченки несколько удивлены видом преображенных комнат: свежо, чисто, желтеют скобленые лавки и столы, сквозь вымытые окна мягко льется предвечерний свет, уютно пахнет подсыхающей побелкой, варевом, огородом - чтоб не срывать подошвами ног глину с земляных полов, их засыпали волглыми махровыми стеблями бурьяна. В комнаты вносят проветренные постели, высохшее белье, развешивают занавески, отчего в хате становится совсем покойно и хорошо. До бани Даниловна всех, во главе со старухой, отправила к озеру мыть головы: нет в парной ничего хуже, чем слышать запах керосина; сама же, засыпав утюг горячим угольем, взялась гладить кое-что из нижнего, пока не пересохло.
Близится вечер. В чистом прохладном воздухе яснее и громче слышатся звуки, с недальнего озера, огородов, из сырой балки, пересекавшей по направлению к озеру все четыре улицы села, тянет свежестью. В низком солнце блестят окна и камышовые гребни ближних хат, их темнеющие тени пролегли до обочин дороги, и село привычно оживилось к вечеру.
О чем-то споря и громко выщелкивая дорожную пыль самодельными кнутами, прошла к выгонам встречать стадо стайка ребятишек. Из хат к плетням и завалинкам полюбоваться закатом, перекинуться словом с прохожим, легко вздохнуть вечерней прохладой выбираются старики и немощные. На улицах и в проулках появляются бригадницы. Они первыми возвращаются с полей и чигиря. С их приходом село еще больше оживает: слышны их голоса, смех, оклики, с которыми они сзывают детвору и живность к дому; гремят цепями и визжат воротами у колодцев; пахнет кизячным дымом из летних стряпок, во всех дворах хлопочут, все спешат убраться засветло.
К тому времени, ведомый старухой, с озера вернулся бабий выводок, следом один за другим пришли мужики. Муса с отцом закрылись в кладовке, куда старуха тотчас снесла еду. Все еще чем-то недовольный Петро послал Варьку за Иващенком и Гриценяком с приглашением погреться в первом пару нечастой в летнее время бани. Даниловна отправила Татьяну на розыски Сашка и Мохадина - эти два сорванца редко приходят домой добровольно.
Приглашенные попариться не заставили долго ждать. Даниловна скоренько собрала мужу смену белья, Варька достала с чердака березовый веник - и мужики нырнули в багрово освещенный полумрак предбанника.
Наступил вечер, уже разнесся по селу тягуче-страстный старческий голос, призывающий правоверных к последней молитве, и прошло, подняв пыль на дороге, реденькое, в основном из бычков-летошников и телок, гуляевское стадо. Наконец, под конвоем Татьяны домой пред грозные очи Даниловны явились два друга. Приди Сашко один, не миновать бы ему хорошей затрещины, при немом Мохадине она сдерживается.
- Вы где до такой поры шляетесь, бесенята? - строго спрашивает она и, чтоб было понятно чеченскому мальчику, показывает на ходики и укоризненно качает ему головой. Сашко оправдывается тем, что телок вырвал привязной колышек и с волочившейся по земле веревкой увязался за телочками на другой конец села. Пока они его отыскали, поймали, привели... Словом, ей бы не ругать, а благодарить их надо.
- А вчера тоже оборвался? А позавчера? У тебя, шленды, кажный вечер причина. Сам блукаешь до глухой поры, не докличешься, и хлопца за собой тягаешь. Миша, ты его не слухай, - говорит она немому и обращает его внимание на окно: - Гляди сюда: як только соняшко пошло на заход, вот так: у-у-у! - высоко и тонко провыла она, наглядно показывая, как удивительно быстро может зайти солнце, не замечая, что у нее за спиной от этих знаков и увещеваний давятся смехом ее дети, - ты зараз же бежи до хаты. Не играй больше с ним. Его одного волк укусит, нехай, будет знать, гицель, як до ночи шкодить. Ты, Миша, - якши-баранчук, а он - неслух. Есть небось хочешь? На вот яичко, это вам можно... Алла - можно, грех - нема, - она указывает на потолок, на яйцо и на рот мальчугана. - Не ходи туда, здесь ешь. Ты - хлопчик, тебе надо больше, чем девке, шоб сильным вырасти, шоб раз - и всех джигитов поборол.
Мохадин берет в руки яйцо, однако не ест - жалко улыбнувшись, опускает голову. Он и без знаков все понял. Поняла его и Даниловна - долго и молча смотрит на него и глаза ее увлажняются.
- Гляди, не ест, - сыро шепчет она, - совестится, жалюшка... Ну неси, неси матери. На тебе еще, - Даниловна достает из чугуна еще одно яйцо, сует его в карман мальчику. - Кормилец растет... Этот, прежде чем самому съесть, про матерь подумает... Неси!
Немой радостно убегает в горницу. Варька мрачно провожает его глазами и капризно канючит:
- Ага, им так все: и курица, и яйца, а нам опять борщ да сало... Даниловна, у которой еще не осел мутный осадок после разговора с мужем, на этот раз срывается:
- Цыть, прорва! Не наелась за сегодня? Вся в батька! Был бы прок от вашей еды... Не стыдно? Кому пожалела! На! - она со стуком поставила перед Варькой чугунок с тремя оставшимися яйцами. Та надулась и надменной царевной выплыла из хаты.
Напарившись и едва обсохнув, мужики ушли к Гриценяку - у того припасено было то, без чего баня - не баня. В следующий заход мыться Даниловна отправляет через старуху мужиков-чеченов. Эти в парной долго не задерживаются: не успела Фариза замочить собранное с них белье, как вернулся старик и следом за ним - Муса. Даниловна тут же, чтоб не помешал кто-нибудь из желающих "на дурняк" попариться, неизбежно являвшихся к каждой бане, объявляет помывку чеченкам. В баню они пойдут вместе с ней. Молодые чеченки подавлены. Они уже бывали в парной, знают что это такое. Это хуже керосина. Им кажется, что Всевышний не стал ждать, когда они закончат свой долгий век, за грехи он еще при жизни карает баней - в ней все то же, что и в преисподней: темно, мокро, страшно и невыносимо жарко, а вместо нечистого - эта большая русская тетка. Она столь же неумолима, как и дэв: хлещет веником, сколь сил хватает, и кричать бесполезно. Зайдет затравленно озирается, Зейнан с Марьям пытаются убедить Даниловну: не стоит ей утруждать себя: они сами, своей семьей помоются. Но все впустую. Даниловна отказывает, объясняя тем, что в маленькой бане всем не повернуться, поэтому Фариза пойдет со свекровью - пусть свободно пополощутся, затем Танька с Варькой сбегают, они даром воду не расплещут, а уж потом она пойдет с молодыми чеченками, посмотрит на их мытье - знает, как они моются: животы отмоют, а задницы грязные...
Перед тем как вести чеченок в баню, она, загнав Сашка на печь, требует с него штаны и прячет: в прошлую баню этого шкодника застукали за тем, что он пытался подсмотреть в окно за девками. Петру не говорила - тот бы выпорол не жалеючи, обошлась своей трепкой. Сашко, правда, клялся больше не позволять такого, однако меры предосторожности принять не помешает...
С полей и лесов низким волоком на село налегали сумерки, дымно затопляли выгоны, огороды, опустевшие улицы и проулки. В угасающем небе мелко выступили звезды. Село замолкало к ночи. По-ночному почернели окна, крыши хат, длинные ряды деревьев. У одних Кожухарей светилось, двигались тени на освещенных дверях и окнах, слышался приглушенный говор во дворе - соседи тратили последнюю воду и остатки тепла в кожухаревской бане. Потом и у них затихло.
Уснули чеченки, улеглись в кладовке, на печи посапывали дочери; умаявшись за день, спал на лавке Сашко; а отца все не было. Даниловна в третий раз вышла к воротцам - нет, не слышно, не спешит Петро, где-то обиды выговаривает, заливает зельем, а чего? На кого ему обижаться, кроме себя? Теперь, коли вышло так, надо как-то мириться, понимать один другого. А ведь ему вставать чуть свет.
Даниловна вздохнула, набросила жердь на проем, потом обошла двор, залила водой угасшие уголья, оставила настежь открытой дверь в бане, чтоб быстрее просохло, и пошла в хату: во сколько бы ни подниматься Петру, а ей всегда надо быть на ногах раньше его.