«В соседнем доме окна жолты.
По вечерам - по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам. И глухо заперты ворота,
А на стене - а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине. Я слышу всё с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ. Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в жёлтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.»
Александр Блок « ФАБРИКА»
Глава 1. Ноша.
- Поднимай его! Так... Аккуратнее! Выше ноги!.. Голову! Голову береги!
- Уильям, черт тебя подери! Помог бы нести этого мастодонта! Тяжелый, словно дьявол!
- Тш-ш-ш!.. Не поминай имя нечистого... Этого дурака сбила одна из тех чудовищных повозок с мотором. Уж не знаю, кто их выдумал, но, явно, не человек!
- Кажется, он еще живой! Будто стонет... Быстро к фонарю, посмотрим!
Двое оборванцев, сгибаясь под весом тучного джентльмена, поспешили к уличному столбу, верхушку которого венчал фонарь, в свете которого перед ними возник человек средних лет: начинающий лысеть череп, обтянутый сетью мелких морщин, острый выбритый подбородок и сильно обвисшее брюшко в дорогом костюме. Джентльмен открыл глаза. Щурясь от яркого света фонаря, он медленно окинул взором все вокруг себя. Его губы едва шевелились, силясь что-то произнести, но из дрожащего рта доносился лишь хрип.
- Мерзко...смеются... Разбить! - через силу выдавил из себя старик, брызгая слюной.
- Господин, только назовите место, в которое вас отнести и, клянусь честью, вы будете у любой части города менее чем за половину часа, и всего за 10 монет - с важной неспешностью знатока изрек тощий бродяга Уильям, сняв шляпу.
- Во...ды, - прошептал пострадавший, болезненно выпучив глаза и приоткрыв рот.
- Сию минуту! - живо откликнулся бродяга Уильям и умчался в темноту исполнять просьбу. Топот ног, и - Уильям тут как тут с полной шляпой мутной воды. Губы страдальчески припали к грязному краю шляпы.
- Отведите меня в... - тихий голос осекся и перешел в глухой стон.
Кряхтя и шепотом проклиная всех полных людей, бродяги тащили господина в ближайшую больницу. Надрываясь под телом господина, оба грезили о неплохом вознаграждении, что придавало сил их спинам и рукам.
Престарелому джентльмену с трудом давался каждый вдох, и он давно бы лишился чувств, если бы не постоянная тряска небережливых рук. Недалеко располагался военный госпиталь, куда и направлялись оборванцы. Два фонаря освещали большую дверь с вырезанным распятием. Табличка гласила, что этот госпиталь построен на деньги анонимного благодетеля и во славу никому неизвестного святого. Внутри всегда дежурил врач, заботой которого были точно такие же бедолаги, как и сбитый автомобилем толстяк. Дежурный врач - дородный и далеко немолодой мужчина в кожаном хирургическом комбинезоне, - спал на стуле, оглашая пустое здание мерным храпом. Бродяга Бор, что таскал сбитого старика, с грохотом положил ношу на стол прямо перед врачом. Доктор, открыв глаза, с сонным непониманием уставился на ночных посетителей.
- Господа... простите, сегодня так клонит в сон... Что у вас? – потягиваясь, пробормотал хирург.
- Нашли на дороге этого господина. Его сбил этот, как его... автомобиль, точно! Хрипит, кашляет! - затараторил Уильям.
- Немедленно поднимите его, и быстро за мной! - решительно сказал уже проснувшийся медик и устремился вверх по лестнице. Бродяги вздохнули и быстро потащили вдвоем тушу вслед за врачом. Они изо всех сил старались не сильно трясти пострадавшего.
- Так! Хорошо! Положите его на кровать. Думаю, этот джентльмен будет вам крайне признателен за вашу помощь и будет не прочь отблагодарить вас после операции. Ожидайте за дверью, если желаете.
- То есть, он точно живым будет? - заискивающе спросил Уильям.
- На все воля Всевышнего, а я только его инструмент, - ответил медик.
- Вы врач или священник?! Мы хотим, чтобы этот человек жил! - проголосил Бор.
- Сделаю все, что будет в моей власти. Ждите!
Оборванцы устало переглянулись и сели прямо на пол перед дверью кабинета. Сон за несколько минут поборол обоих.
Заперев кабинет на ключ, врач склонился над жирной грудью своего пациента и прислушался к биению сердца. Глаза медика были сомкнуты, а рот подрагивал в нервном тике, силясь стать улыбкой. Со стороны казалось, что ему крайне приятны ритмы сердца, но то было выражение тревоги: сердце хаотично колотилось, словно спешило перед кончиной настучаться всласть.
- Проклятье! Где хлороформ?
- Доктор, оставьте. Пустяки, - с выдохом произнес джентльмен.
- Тише! Молчите... Похоже, что у вас переломаны три ребра и, наверняка, внутреннее кровотечение, а у меня нет хлороформа! - проговорил врач, странно улыбаясь, - может, в кладовке осталось что-то. Подождите совсем немного! Молите бога, чтобы хлороформ нашёлся, иначе вам придётся сильно потерпеть.
- Доктор, я ценю вашу заботу. У меня есть просьба - не уходите, посидите со мной тут, а я постараюсь развлечь вас рассказом...
- Нет, не может быть и речи! Вот, лучше выпейте это, боль притупится на время. Необходима операция, иначе вы не доживете до рассвета, глупый вы человек!
- В самом деле, глупый, раз трачу время... До рассвета не так много времени, а рассказ довольно длинный.
- Замолчите!
- Почему на фабриках желтые окна? - отстраненно изрек пациент.
- Прости меня, Гиппократ - произнес хирург, перекрещиваясь скальпелем, - заткнитесь, ради всего святого!..
- Молодой человек, мой срок подходит к концу. Однако, операция действительно нужна, но только моей душе, а этот кусок мяса доживает последнее. Нечего его жалеть и лелеять. Так вы посидите со мной? - спросил господин, по-детски уставившись на хирурга.
Врач удивленно посмотрел на мужчину. Еще никто в его практике не пренебрегал своим телом, и даже дряхлеющие старики цеплялись за свои кости, лишь бы пробыть дольше на этом свете. Пациент откашлялся и тихо заговорил: "Моя жизнь до этого момента была лишь пеленой, что старательно я сам себе навесил на глаза. Я жил, работал, и повсюду были отвратительные желтые окна. Почему они желтые? Почему?!..
Глава 2. Вопросы.
Этот вопрос мучил меня на протяжении всей жизни.
- Почему окна желтые? – спросил маленький мальчик своего отца много лет назад.
- Не знаю, Гилберт... Не отвлекайся! Живо тащи заклепки!
С самого детства я жаждал, как и всякий ребенок, узнавать все, что находилось вокруг. То место, где я родился, было фабрикой по изготовлению паровозов. Гигантский, необъятный дом пыли, духоты, недовольных лиц и странных шумов днем и ночью.
- Пап, а почему пыльно?
- Не знаю, Гилберт...
Почти не помню, что было снаружи. Рабочих редко выпускали с фабрики, поэтому, кроме тесных комнатушек барака для ночлега и огромных машин, я ничего не видел. С малых лет крутился я между пыхтящими устройствами, помогал своему отцу ставить заклепки на детали будущего паровоза - не самое интересное занятие, но мне было дано с рождения яркое, порой пугающее воображение, где фабричный мир становился единым живым волшебным существом, как дракон из сказок, что рассказывала мне матушка на ночь еще до своей кончины.
Фабрика была исследована мной самым тщательным образом. Многое было неясно, поэтому вопросы осенним листопадом валились на голову моему папеньке, но он, увы, не знал. Другие рабочие угрюмо молчали в ответ, или же, давали крепкую затрещину. "Почему на фабрике желтые окна?" - спрашивал я всех чуть ли не каждый день, но на меня реагировал лишь отец, а он не знал. Эти мысли об окнах часто не давали мне спать, чудились в сладких грезах и кошмарах. Кроме окон, меня поразил красный кирпич фабричных зданий, когда я случайно вышел во внутренний дворик. Он был одновременно приветливым в ясную погоду, и недобрым в ненастье, когда он словно истекал кровью. Болезненным казалось здание снаружи, и по-домашнему теплое от желтых окон внутри...
Фабричный мир неспешно познавался и, хотя вопросы о том, что за дверьми фабрики, оставались без ответов. Моей любознательности, порой, было приятнее быть в неведении: ведь тогда эстафету подхватывало воображение и по фабрике носилось волшебство.
Однажды я заметил какие-то палочки и завитки на корпусе одного из паровозов. Красные черточки на черном стальном боку парового котла завораживали; я очнулся только после пребольного подзатыльника одного из рабочих:
- Что смотришь?! Буквы не видел? Марш работать!
Вот как назывались те значки! Буквы! Теперь я знал, о чем спросить отца. Отец знал и сказал, что скоро объяснит мне.
Может, смерть матери или очередное сокращение жалования сделали моего отца таким, может, он был другим, - но я не помню. Это был первый раз, когда он пообещал мне что-то сделать. Детская душа охотно верит всем обещаниям и, трепеща, жаждет чуда. Вместо этого мне подарили какую-то сложенную бумагу. Отец назвал это книгой - букварем. Ему было не понять, чего я ждал. Я хотел, чтобы в вечернем полумраке мы выбрались в главный зал и там, разглядывая бока всех паровозов, он объяснил бы мне эту тайну букв. Было Рождество, когда отец принес эту книгу. Рождество - единственный странный день в году, когда фабрика рано пустела. Все могли свободно выйти и только с рассветом вернуться. Мы же никуда не шли, а сидели на кроватях в бараке. Отец что-то неспешно выпил, задумчиво посмотрел на меня и показал мне три буквы. показал, как надо открывать рот, когда видишь подобную ей. Потом дал кусок угля и попросил вывести их на деревянном полу. Напряженно я выводил значки, но, как я ни старался, выходило криво, не так, как в книге. Я расстроился, но отец сказал, что у меня получится, стоит сто раз попробовать, как начнет выходить. Он сказал, что верит в меня. Странным он становился, когда выпивал что-то. За вечер он выучил меня пятью буквам, а после, будучи сильно пьяным, крепко заснул. Новые знания едва держались у меня в голове и, боясь, что что-то выскочит из головы, я помчался к паровозам. Меня ждало разочарование. Из всех букв, что я знал, нарисованы были лишь две - "А" и "В". Остальные навевали таинственность, но меньше. Источник букв уже был, осталось лишь изучить остальные... До самого нового года мы каждый вечер изучали новые буквы, по нескольку в день. Отец оказался прав. Буква "В", которая выходила хуже всего, теперь походила на ту, что красной краской была выведена на паровозе. Как я гордился этим! В новый год я мог читать все надписи, что встречались на фабрике, но этого оказалось невероятно мало: не понимал, что такое "Главная паровозная компания", что такое "Комендант". Надпись "Бойлер" была понятна, но слов на фабрике было ничтожно мало. И вновь я задавал вопросы отцу, но он опять не знал. Это время я запомню особенно. Время, когда на улице ночью медленно падал снег, которым я любовался, пока не отмерзали пальцы ног или не приходил отец, и грубо утягивал меня обратно. Время, когда отец был лучше, чем обычно, и обучил меня читать и писать.
Мне шел четвертый год.
На фабрике было немного детей. Редкие семьи рабочих хотели иметь ребёнка, а новоиспечённые родители становились центром вечерних сплетен в бараках. Косой пренебрежительный взгляд - вот чем одаривали их окружающие за счастье быть родителями. Лишь только ребёнок мог твёрдо ходить и произносить десяток слов, то тут же включался в работу вместе со всеми, - таковы были традиции фабрики и указ хозяина. Новоиспечённому рабочему поручалось лёгкое задание, вроде того, как я подавал отцу заклёпки, но плата была соблазнительна – обед полноценного рабочего за целый день. Честно говоря, еды доставало всем рабочим, вернее, едой платили за труд.
Общаться с другими детьми и, тем более, играть, я не мог – заботы мира взрослых занимали всё наше время, а вечер, спустя 12 часов работы, был коротким и пустым. Хватало сил, чтобы съесть свой заработок, и иногда, втайне от родителей, перекинуться парой слов с соседом по койке и забыться сном.
Контрастом среди мрачных детей и куда более мрачных взрослых был Иоанн – сын мастера паровых котлов. В отличие от своего угрюмого и неразговорчивого отца-механика, он был очень улыбчивым и ещё болтливее меня. Часто его можно было увидеть после работы шатающимся по цехам. Он в одиночестве бродил по залам и рассматривал машины. Иногда он подходил к другим детям и предлагал побродить с ним по фабрике, но всегда получал отказ и не обижался.
Одним вечером Иоанн принёс с собой странные белые палочки, которые он иногда подносил к носу и шумно дышал при этом. Мне стало невыносимо любопытно. Очень часто я видел похожие палочки у многих рабочих; они зажигали их от печей, клали в рот и дымили ими.
- Что так смотришь? Это сигареты! Хочешь? - спросил меня Иоанн, протягивая одну.
- Хочу! Откуда ты их взял?
- Отец мой - хороший мастер! Ему полагается сверх обычного набора предметов. Иногда дают, правда, хлеба. Я не люблю хлеб, а сигареты очень люблю. Отец всегда даёт мне их. Держи! – сказал он, протягивая сигарету.
Мы зажгли сигареты от печи. Первый раз втянул в себя дым. Пошла кругом голова, подкосило ноги, а горло разразилось неудержимым кашлем, но где-то в глубине появлялись силы, будто сейчас было утро, а не вечер. Уже потом выяснилось, что сигареты не выдавали отцу Иоанна. Это была трава, что росла в фабричном дворе у самых стен. Иоанн собирал её и заворачивал в бумагу, которую где-то находил. Может, это было вредно, а может, и нет, не знаю. Сигарета давала бодрость, и это было главным, да и способен ли ребёнок серьёзно размышлять о пользе и вреде?
В ту день ночью мы бегали с Иоанном по цехам, кричали, кидались друг в друга чем попало. Падали, вставали и вновь падали, ударяясь обо всё, что было на нашем пути. Дикий зверь почти утраченного детства насытился сполна добычей. Какое же это было счастье! События той ночи проносятся смутным вихрем передо мной. Помню лишь всепоглощающий восторг, с которым мы резвились по цехам. Помню, что кто-то нас поймал. Это был один из рабочих, - ясно помню его серую одежду. После, нас выпороли в одном из бараков. Не помню, за что именно. Радость новых впечатлений затмила боль и унижение.
Наказание не отвратило нас от игр по ночам, напротив, каждый раз проводить ночь в искромётном веселье было невозможно – сон одолевал на работе, поэтому, мы договорились о двух игровых днях в неделю. К нам присоединились ещё несколько детей: девочка с короткими светлыми волосами и большими глазами по имени Мария и высокий тощий мальчик Агор. Памятуя прошлые ошибки, мы безмолвно бегали по цехам друг за другом, почти в полной темноте, лишь луна давала тусклый слепой свет.
Один из дней веселья мне запомнился особенно подробно. Перед глазами проносился цех за цехом. Неистово резвясь, мы выбежали на фабричный двор, окружённый высокой кирпичной стеной. Луна освещала границу фабрики – стену из красного кирпича и высокие деревянные ворота, которые почти никогда не открывались на моей детской памяти. Всех в один момент охватила заманчивая до дрожи мысль – залезть на стену. Мы рассыпались в стороны, ощупывая стену в поисках какой-нибудь трещины, выемки, или иной зацепки. Удача улыбнулась Иоанну. Он нашёл выступы, в которые как раз помещался детский ботинок. Не теряя времени, мы стали пытаться забраться на стену, чтобы что-то увидеть из внешнего мира. Пьяный азарт овладел нами. Ни ушибы, ни ссадины не отвращали нас от цели. Наконец, бросив рьяные попытки взобраться в одиночку, мы решили подсадить одного, чтобы тот помог забраться остальным. Легче всех оказался я, может быть, оттого, что имел только одного родителя и получал меньше еды. Шесть рук подхватили меня, и недосягаемый край стены стал чуть ближе.
- Хватайся!!! Больше мы не сможем держать тебя, - прокричал Иоанн.
Что было сил, я схватился за выступы. Каменная крошка впивалась в пальцы. Уперевшись во что-то круглое ногами, я подтянулся немного вверх на своих слабых детских ручонках. Край стены сравнялся с моим носом и я увидел… тёмную даль, в конце которой что-то светлело, похожее на огонь. В ту же секунду меня охватил сильнейший страх. Мир за стеной был недосягаем для меня всё это время; смутно представлялся в виде таких же фабричных зданий и окружавших их стен, только куда больше в размерах. Тут не было никаких границ, и детское сердце всё больше сжималось в комочек, желая поглубже запрятаться в груди. Я упал и заплакал, не то от ушиба, не то от увиденного.
- Что ты увидел? Говори! – произнёс Иоанн.
Но что-то ответить я не мог. Мне было очень горько на душе. Кто-то подхватил и понёс нас в здание. Нас вновь пороли, но на этот раз дольше. Несколько дней было больно сидеть.
Спустя два дня Иоанн снова спросил меня после работы об увиденном. Я рассказал, - не без неприязни. Мне не нравился такой тёмный и непонятный мир, хоть я и понимал, что я почти ничего и не видел. Иоанн внимательно выслушал меня, пожелал доброй ночи, и мы отправились спать.
Не буду пересказывать те бесчисленные попытки, что мы предпринимали, чтобы вновь увидеть мир за стеной. Мы забирались на стену только ночью, поэтому пейзаж не менялся. Нужен был свет дня, но времени у нас не было…
Глава 3. Искры мятежа.
Помнить все - самая непосильная тяжесть. Никто не смог бы прожить с ней долго. Рано или поздно раскаяние подточит ноги, на которых недавно так крепко стоял. Волосы забелеют, а лицо оплетет вьюн из морщин. Память о прошлом вычеркивает будущие года. Я помню не все, но были события, что клеймом остались у меня в голове. Даже сейчас вижу пламя и слышу нечеловеческие крики.
- Друзья мои! Простите великодушно, что отрываю вас от работы. Мне, право, неловко, но нам есть, что обсудить сейчас, - взволнованно произнес тот, кого именовали хозяином.
Это был длинный тощий человек в опрятном костюме без единого изъяна и, как положено, часы на цепи, блестящий цилиндр и трость.
- Предмет нашего обсуждения покажется вам странным, и, быть может, выходящим за все границы допустимого... Я вынужден констатировать, что на нашей родной фабрике стали распространяться коммунистические сплетни. Недавно были найдены листовки с возмутительным содержанием. Автору этих листков должно быть страшно стыдно за свой поступок. Посмотрите вокруг! Разве фабрика не является удобным местом для жизни и работы? Разве у вас нет всего необходимого в достатке? Разве...
- А разве мы нанимались быть скотом?! - выкрикнул кто-то из толпы.
- Скот? Какое оскорбление славного имени рабочего! Однако мне было бы любопытно увидеть того, кто так ловко именует себя и себе подобных.
Толпа расступилась. Вперед вышел коренастый человек с мощными руками. Его лицо было перекошено от злости. Это был отец Иоанна. Как и прочие, он был одет в форму: штаны, куртка, шляпа серых оттенков. Выйдя вперед, человек сорвал с головы шляпу и, смяв, бросил ее в угол.
- Так это и есть автор этих листовок? - сказал хозяин, швырнув листы перед собой.
- Скажи, хозяин, не страшно ли тебе?
- Чего должен я бояться?
- Нашего гнева! Справедливости, которая восторжествует, и ярко запылают поработители! В том пламени будет местечко для тебя, хозяин! Свобода...
- А! Разговоры о свободе! Скажи мне, пролетарий, или как вас называют, что сделаешь ты, когда исчезнут ваши "оковы" и "господа"?
- Тебе не понять этого!
- Строить новый мир, не так ли? В чем же его новизна? Будут те же рабочие, которые подчиняются некому правительству...
- Старая отговорка, мучитель! Наше правительство - рабочие, которые на своем опыте знают каково это! Ты богаче нас! У тебя море денег, в то время как у нас нет ничего!
- Это не райские кущи, согласен. Но ты - здоровый человек - не можешь добиться подобного. Почему? Потому что вы зашли в тупик с вашей идеологией! Она заменила вам здравый смысл. Откажитесь от бунта, и откроется столько возможностей!..
- Ты не даешь нам денег! Только еда и вещи!
- Ты можешь уволиться в любой момент и найти подходящее для себя место! Разве я не прав?
- Прав, но...
Из толпы вышли двое мужчин, вставших чуть поодаль от пролетарского оратора.
- Не слушай его! Помни, борьба лишь сможет сделать нас счастливыми и изменить мир!
- Еще, пролетарии... Признаюсь, спорить мог бы с вами до утра, да бессмысленно. Вы не признаете очевидную неправоту своих домыслов. Так, это у нас Джон, - красильщик, Гарри – механик и, кажется, Эдвард - заклепщик. Отлично! Господа жандармы, в печь всех троих!
С шумом распахнулись ворота. Десяток солдат бросился на троих смельчаков, которые не думали бежать и ждали своей участи, сжав кулаки от злости.
На фабрике была особая печь, которую топили только для казни сильно провинившихся работников. Только дважды я видел, как сжигали в ней живых людей. Это был первый раз. Никогда не забуду тех каменных лиц, что смотрели на столпившихся из жерла печи. Их взгляд не укорял, не боялся, - просто смотрел на людские лица в последний раз, а посему, был жаден. Когда зажгли огонь и поставили заслонку, послышались крики. Среди них слышались призывы к бунту и революции. Не помню точно, что они кричали по ту сторону печи, слишком был потрясен юноша. Вскоре крики стихли, и слышалось лишь потрескивание дров. Отец стоял позади меня и крепко сжимал мои плечи. В его взгляде было сожаление. Казалось, что его будто терзает стыд, но только казалось. Хозяин объявил остаток дня свободным. Рабочие безмолвно разошлись. Каждый был подавлен.
К печи подошел Иоанн, мой друг. Он стоял так близко, что его одежда могла воспламениться. Мой отец схватил его и потянул прочь от огня. Он будто поддался, но, извернувшись, побежал обратно и запустил руки прямо в горящие угли. Ни единого звука не издал он, а лишь упорно вытягивал рывками что-то из огня. Раздался треск, и мальчик упал на пол, сжимая в окровавленных и сильно обожженных детских ладошках обугленную руку одного из казнённых. Мальчик плакал и, сквозь рыдания, звал своего отца, который встретил мученическую смерть, позабыв о жизни.
Позади меня грузно сел на пол мой отец и спрятал голову в свои широкие ладони.
Глава 4. Звезда и окна.
Как я уже говорил, нам было недозволенно покидать фабрику. Последующие дни, месяцы, года можно свести к череде повторяющихся событий изо дня в день: раннее пробуждение, закидывания угля в машины и скорый завтрак, работа до позднего вечера, ужин, сон. Единственное, что отличало день от дня - мои одиночные ночные вылазки.
Вылазки - громкое слово. Всего-навсего, я выбирался с фабрики и бродил во внутреннем дворе, пытаясь зацепиться за каменную кладку, чтобы оказаться по ту сторону стены. Однако кирпичное заграждение было отремонтировано на совесть после того случая, когда мы забрались на стену. Ни единой трещины, за которую мог бы зацепиться палец подросшего ребёнка. Тайком я стащил из цеха стальной штырь, которым ночью мастерил себе уступы. Иоанна со мной не было. Он перестал разговаривать с кем бы то ни было. Понять его не смог бы разве что полнейший идиот, коим являлся наш хозяин, постоянно расспрашивая его о планах его отца Гарри, о подпольной организации пролетариев и ещё множество вопросов. Каждый день, в течение нескольких часов, он проводил в кабинете хозяина, откуда слышались крики взбешенного человека и гулкие удары чего-то. Было понятно, что хозяин исчерпал перечень доводов и старался выбить сведения любой ценой. К обожженным рукам Иоанна добавились лиловые пятна по всему лицу, заплывшие глаза и разорванное ухо. Сперва, каждый рабочий считал своим долгом задержаться у кабинета во время допроса и сочувственно вздохнуть, услышав звук очередного удара. Но очень скоро внимание к горю мальчика потерялось.
Желание попасть в мир за стеной было очень сильным. Поделиться своей жаждой я не мог. Иоанн днями лежал в бараке, подлечивая свои раны. Я, тем временем, заканчивал выбивать уступы на стене. Спустя множество дней, лестница была завершена и опробована на прочность. Весь день перед вылазкой за стену мои мысли были устремлены к тем огням, что я видел впервые. Дух захватывало, что увижу их вновь, и много раз я уносился вслед за мечтаниями и не слышал как звал отец, за что получал звонкие подзатыльники.
Для некоторых людей ожидание томительно, ощущается замедление времени. Что в этом плохого, раз есть возможность рассмотреть окружающее куда подробнее и с нового угла, что я и делал. Какой необычный звук издает заклепка, входя в металл, хоть слышал его несчетное число раз.
Наступил вечер. Волнение выдало бы мои помыслы. Как обычно, я съел ужин и отправился в барак. Тогда я поймал себя на мысли, что стараюсь поступать как обычно и, при этом, тщательно контролирую себя, боясь допустить оплошность. Но излишний контроль не помогал, мешал. Каждое движение было лишено привычной естественности и это заставляло волноваться. А волнение могло бы выдать мои помыслы. Замкнутый круг.
Благодатная ночь опустилась на фабрику, проникнув через щели в каждый цех, и добралась до нашего барака, стены которого сотрясались от многоголосого храпа рабочих глоток. Момент побега - каждое чувство острее замечает мелочи ранее недоступные вниманию. Я вышёл тихо на улицу, - это весьма взволновало! Не может все идти гладко – то, во что я свято верил. Первым препятствием стало местонахождение уступов в темноте. Тот путь, который проделывал я каждую ночь, начисто выветрился из головы, уступив место лихорадочному возбуждению, которое овладевало мной с каждой минутой всё больше. Безуспешно я шарил стену. "Быть может, это было сном, -подумал я, - и сейчас я сплю?.." Рука нащупала выемку. Это был уступ, и я ликовал. Невольно оглядевшись по сторонам, я полез через стену. Будучи на стене, взглянул вверх. Свет сотен звезд, о которых мельком мне рассказал отец. У меня перехватило дыхание от такой безоблачной ночи. У самого горизонта я увидел, пожалуй, самую яркую звезду. Она холодно манила добраться до нее, сверкая в темных и уютных небесах, и я поддался чарам. Больно ударившись спиной, когда спрыгнул, я пошел, не разбирая дороги; не отрываясь, смотрел на яркую точку. Звезда заполняла меня все больше и плотнее, пока не остался лишь крохотный закуток в моем сознании, который оставался мной. Ветки стоящих на пути деревьев цепляли мне кожу и одежду. Ноги глубоко увязали в рыхлом снегу. На задворках сознания возник животный страх ночи, но разве может это все пересилить то ощущение чистоты, которое воспламенила во мне одна лишь яркая точка? Шаг сменился на бег. Я страстно желал достигнуть звезды, быть рядом с ней, купаться в ее свете, позабыв обо всем сущем, даже о себе... Звезда медленно описывала привычную для нее небесную дугу. Стало светать, и звезда медленно блекла. Я остановился и не мог поверить в происходящее. Солнце беспощадно губило мою звезду, и не было никакой силы как-то остановить это. Что есть мочи, я побежал к ней, но тщетно. Светило торжественно вынырнуло из-за горизонта и уничтожило останки мечты. Разбитый и подавленный, я побрёл обратно. Уже достаточно рассвело, и хорошо проглядывалась даль. Фигура, появившаяся на горизонте испугала меня. Не мог я предположить, что в такую рань кто-то не спит. Бежать не было смысла, и страх уже сменился любопытством. Это был Иоанн, и этот факт не мог вместиться в моей голове.
- Гилберт! Вижу, что ты решился. Выбрался.
- Иоанн, пойдём в барак. Скоро начало смены! Надо успеть вернуться.
- Возвращайся один. Я ухожу.
Только в тот момент я заметил маленький мешок, привязанный к его спине. Я не стал расспрашивать его, понимал. Поэтому пожал ему руку молча, и каждый пошёл в свою сторону.
За время своего ночного путешествия, я совершил огромный круг и находился недалеко от фабрики, куда и поплелся, совершенно выбитый из колеи. Именно в тот день я повстречал ИХ в том виде… Лучи солнца играли в желтых окнах здания. Окна ухмылялись, корчили рожи, дразнились и, в конце концов, прыснули от неудержимого смеха. В безумном гневе я запустил в одно камнем. Стекло с оглушительным треском разбилось, и было в том звоне что-то жалобное, но это заглушил смех прочих окон. Они не унимались, пока меня не сморил долгожданный сон. Почему же они смеялись?..
Глава 5. Обязан.
-Доктор! Доктор, воды! В горле пересохло!
Врач передал лежащему мужчине небольшой прозрачный графин, к которому последний жадно припал.
-Спасибо, доктор! На чём я закончил? Ах! Да!
Каждый день я подавал отцу заклепки и следил, как металл дырявил металл. Ежедневный обед и ужин, а после спать. Редкие побеги для прогулок у стен фабрики. Ничего не менялось. Может, это было хорошо. Нет волнений и переживаний. Каждый день предсказуем и ясен. Но с другой стороны в моей душе разгорался маленький огонёк страсти. Иногда перед тем как уснуть, я представлял себе разное. Что может воображать юнец, чьё познание мира граничилось фабрикой и её окрестностями? Естественно моё воображение рисовало картины «Гилберт – хозяин фабрики», «Гилберт опытнейший рабочий» и всё в том же духе.
Так я жил до 16-17 лет ,или около того, с каждодневными открытиями, но, в целом, без изменений. Отец никогда не говорил о дате рождения: не знал или подзабыл, во всяком случае, эту тайну, как и многие прочие, он унес в могилу.
Была уже весна, когда целую неделю я заменял отца. Он болел и несколько дней не вылезал из постели, лишь кутался в тряпки и ворочался. В тот день он смирно лежал, не ворчал ,как обычно, и даже не притронулся к еде, лишь рассматривал стену, изредка моргая. Я пообедал, и хотел немного почитать книгу о животных, как услышал его тихий, но четкий голос:
- Гилберт, подойди, хочу тебе рассказать…
Я сел на краешек кровати. Отец схватил мою руку и долго молчал, разглядывая меня. Он сделал несколько глубоких вдохов, надуваясь, как меха в кузнице.
- Слова! - закричал он, - самое главное - это правильные слова, не важно, в каком порядке и каким голосом они сказаны, важны лишь уши, что слышат их, и насколько они высоко растут. Каждая должность, роль имеет свой набор слов, десяток, два, три... Слова открывают разные двери, смотря какие сказаны. Мастерство и порядочность не пересилят незнание слов, от которого пали, падают и падут многие... Слова - самое главное. Вот, что я усвоил за эти годы, и я завещаю тебе это знание. Поклянись мне, что используешь его и сможешь пробиться выше, туда, где нет ни металла, ни заклепок. Поклянись, что не сгниёшь в бараке как многие из нас! Стань управляющим фабрики или выше, если хватит сил... Клянись же!
- Отец, я клянусь, что сделаю это, - сказал я шокированный новым знанием. Отец замолчал и умер. Нелепая смерть человека, который знал многое и говорил: «Не знаю». Именно его последние слова определили мое будущее.
Фабрика имела давнюю традицию - сожжение тел умерших рабочих в топке.
- ...и пусть послужит он этой фабрике последний раз, - проговорил секретарь и махнул рукой.
Тело отца кинули в огонь. Считалось, что духи прежних рабочих будут помогать живущим, а механизмы прослужат дольше. Я не плакал, мне не было даже грустно, и лишь мысли о последней воле отца всецело занимали меня, множились, не давали покоя.
Спустя неделю, меня поставили в красильный цех, а заклепщиком стал незнакомый мне мужчина. Кроме отца у меня никого не было. Иоанн ушёл, а всем прочим не было дела до новых забав, словно Иоанн был центром и связующим между нами. Новая работа была беспощадна. После работы я валился с ног, а от дикой вони красок надолго перестал ощущать другие запахи. Тогда я позавидовал преемнику отца, который ходил теперь с постоянной ухмылкой на лице, то ли смеясь над моей потерей, то ли просто спятил. Кто бы знал? Таким образом, началась моя самостоятельная жизнь.
-Ох! Простите, Господин доктор. Моя память подводит меня, очень смутно помню последующие несколько лет, но лишь одно отчётливо всплывает у меня в голове - вездесущая краска и одна цепь событий, что круто изменила окружающий меня мир,- проговорил мужчина, лежащий на больничной койке.
Глава 6. Новые времена
Так хорошо помню день, когда старый хозяин решил отойти от дел и передал фабрику своему единственному сыну. Ненастоящий, но в чем-то священный ритуал. Всех рабочих выстроили в линию в фабричном дворике, под взглядом всех подписали какую-то бумагу, крепко и слезливо обнялись. После, старый хозяин говорил, как трудно ему покидать нас, как он привык ко всем нам. Он говорил от души, но не ведал, что рабочие были несказанно счастливы, что отделались от его тирании. Это был самый строгий хозяин, в отличие от своего сына, который с первых дней завоевал сердца рабочего люда своей доступностью и открытостью. Он дал нам нечто более ценное, любая форма оплаты и поблажек - свободу передвижения после работы. Теперь мы могли выходить в город, располагавшийся неподалёку от фабрики. Теперь деньги нам давали прямо в руки каждую неделю, ранее сам хозяин покупал нам необходимое каждый раз. Для юноши семнадцати лет свобода - великий дар, а промышленный городок, где располагалась фабрика, стал настоящим откровением. Сначала я ходил за другими рабочими и, наверное, в первую неделю, исходил все пивные в округе и протранжирил всю получку на выпивку, так было любопытно, почему к этим напиткам тянется рабочая рука. Следующую неделю почти голодал. Ни головная боль, ни слабость, ни что другое не могли остановить меня бродить по городу. Чтобы забыть на время о голоде, я путешествовал от улицы к улице. Масляные светильники через каждые дюжину шагов, висящие на стенах совершенно одинаковых домов. Повсюду серый кирпич, дорога, замурованная булыжниками, и только красное здание фабрики, как капля крови на сером пальто рабочего, дерзко выбивалось из царства однообразия, но, несмотря на это, город восхищал меня, как и все новое, а запасы "нового" в городе для меня были неистощимы. Как славно, что я умел читать, как славно, что на домах были прибиты таблички с названием улиц, а огромная краснокирпичная труба, коптящая небеса, служила своеобразным маяком в запутанном клубке серых улиц. Между нутром и внешностью улиц был сильный контраст. Если улицы могли навеять уныние после долгого блуждания, то, зайдя в любую лавку, я попадал в другой мир, где царили краски, блеск и почтительная улыбка торговца. Почти каждая лавка была мною осмотрена. Мне было ведомо, что, где и за сколько можно купить. Голова ежедневно разрывалась от знаний, но это ощущение несло лишь удовольствие и умиротворение, какое не давала ни одна попойка, на которые меня настойчиво звали, ни деньги, которые нам выдавали.
Одним осенним днем я зашел в новую незнакомую красивую лавку. Передо мной оказался светлый просторный зал, уставленный столами и стульями. Десятки свечей горело повсюду. Алые портьеры закрывали возвышение на другой стороне зала. Повсюду стояли круглые аккуратные столики. За большинством из них сидели люди и что-то ели. "Очередная закусочная, -смекнул я, - только в разы чище и приятнее." Я присел на стул в легком удивлении, рассматривая аккуратно одетых людей, что не толкались, не дрались и не орали спьяну. Еще большее удивление возникло у меня, когда потух свет и зажегся прожектор, осветив возвышение в конце зала. Заиграла медленная мелодия. На сцену выбежала девушка в белой просторной одежде с крыльями за спиной, будто ангел из одной книги спустился на эту землю. С первого взгляда она и впрямь походила на ангела или существо, весьма близкое по происхождению. Но на юном лице застыли первые морщины в уголках губ, что придавало оттенок горестей, в глазах была грусть; она же сквозила в движениях, в музыке, под которую она творила свой неспешный танец, растворялась во влажном блеске слез зрителя, что сидит за столом, поглощенный действом и отягощенный едой. Мрак скрывал слабости смотрящих, а свет, не жалея, обнажал душу танцовщицы. Не опишу словами танец. Мой взгляд приковывали лишь каждое ее движение в отдельности. Это был оживший идол движения, которому не принесут жертву сидящие в зале, и лишь хлопки из полумрака едва насытят божество, что грациозно склонило голову, покоряясь одобрению. Еще очень долго я сидел и вспоминал каждый жест, каждый взгляд. Сидел до тех пор, пока меня не выкинул кто-то за дверь, но разве это может остановить воображение, что безжалостно похитило очертания танцовщицы.
Раздался гудок со стороны фабрики. То была сирена, возвещающая о всеобщем сборе, после которого все расходились по баракам спать. "Хозяин не рассердится, если не увидит меня, быть может…" - с этой мыслью я уселся у фонаря и ждал ночи. Всеми силами старался не смыкать глаз и всячески боролся со сном. Поздние посетители заходили и поспешно выходили, прижимая к себе бутылки. В окнах погас свет и зазвенели ключи, запирающие дверь, но богини не было. Тогда я с отчаянием подумал, что незнакомка сумела проскользнуть мимо меня. "Она могла переодеться", - констатировала одна мысль; "Это и ее работа, и дом одновременно!" - говорила другая; "Танцовщица ушла через другой ход," - твердила третья и, на мой взгляд, самая правдоподобная. Обойдя дом кругом, я нашел небольшую дверцу с догорающим светильником над ней. Все стало ясно: через нее вышло прекрасное создание.
Я твердо решил прийти на следующий день, чтобы подкараулить ее у той дверцы. Не успела мысль завершиться в моей голове, как тихо щелкнул замок. Внутри все затрепетало. Появилось желание поскорее уйти на фабрику в барак - так сильно заволновался я. Дверь отворилась и на порог вышли двое, вернее первый вышел, а второй с трудом протиснулся, так как был необъятных размеров. Второй что-то тихо сказал первому, на что он кивнул и пошел в мою сторону. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я увидел ее, шедшую в мою сторону. От радости я чуть не раскрыл свое присутствие. Девушка не заметила меня и спешно зашагала по улице, которая вела к часовой мастерской и к лавке "Изящных одежд". Чтобы не издавать шум, я снял ботинки и, аккуратно передвигая ноги, устремился за ней. Возле двухэтажного дома, она остановилась. Будь проклят тот, кто бросает вещи на мостовую! Я наступил на нечто острое и взвыл от боли. Девушка вздрогнула и бросилась бежать, но остановилась, разглядывая меня, державшегося за ступню неистово кричащего. Неуверенным шагом, она приблизилась, сжимая в левой руке крохотную сумочку. а в правой - небольшой нож. Оправившись от боли, я попытался встать. При первом же движении девушка отшатнулась, выставив вперед свой нож.
- Я не сделаю вам зла. Уберите свой нож, пожалуйста.
Она несколько мгновений колебалась, но спрятала оружие на поясе и вопросительным взглядом уставилась на меня. "Очевидно, женщины вне фабрик больше молчат, - подумал я, - надо как-то выходить из этого положения. Быть может, следует говорить прямо и подробно, как и с хозяином, - заключил я, - Но я не знаю нужных слов!"
- Мое имя Гилберт. Я рабочий с паровозной фабрики. Случайно заглянул в то здание, как бишь его, где вы танцевали, то есть. Вы были очень красивы, как ночные звезды. Ваш танец поразил меня и заставил пропустить гудок на фабрике и дожидаться вас, чтобы...- я вспомнил некоторые слова, - ...быть к вашим услугам, мадам, располагайте мной!
Ее взгляд изменился и стал почти таким же, как и во время танца. Скорбь овладела ей и мной, как болезнь. Вдруг она запустила руку в сумку. "Достает нож, все пропало!" - подумал я с горечью. Обрывок бумаги и карандаш - вот что достала она из сумки и, облокотившись на стену дома, принялась что-то рисовать на клочке. Через минуту она протянула мне лист. "Это бессовестно - преследовать женщину! Надеюсь, вы стыдитесь своего поступка! Что же вам угодно от меня, юноша? Прошу простить меня, не могу отвечать вам вслух" - гласила надпись.
Глава 7. Гертруда, бунт, горести и благо.
"Я добилась! Я способна позволить себе это!" - говорила буквально каждая деталь её внешности. Умеренная роскошь, но она кричала, стремясь доказать окружающим, а в первую очередь, самой хозяйке, о её титаническом труде на вершину общества, о труде, который изменил её сущность и окончательно убил мечту о беззаботной семейной жизни, создав жизнь иную, ни на что не похожую - такое суждение о ней я могу дать по прошествии стольких лет.
Очарование постепенно выветривалось из моей головы, уступая место недоумению. "Неужели я сделал это?" - мелькнул вопрос самому себе.
Гертруда продолжала стоять и смотреть на меня, но начинала терять терпение.
- Мне было угодно... - начал я, теряя слова на ходу - ...поблагодарить вас за превосходное выступление. Завтра с удовольствием снова посмотрю ваш танец.
Я понимал, что выгляжу в высшей степени глупо. Сильное волнение мешало говорить, смешивая все слова. Но каково было мое изумление, когда Гертруда низко поклонилась мне с улыбкой на устах и подняла ладонь в знак прощания. Ошарашенный и усталый, я поплелся обратно.
Вернуться на фабрику незамеченным было просто. Только высокая кирпичная стена была ночным сторожем, которого я без труда обошёл. Куда сложнее было пробраться в барак, запертый на ключ, хранившийся у хозяина и секретаря. Ночевать разрешалось только в бараке - пережиток правления предыдущего хозяина. Спустя несколько минут, я стоял перед большим замком. Можно было поискать что-то, что могло разбить замок, но тогда весь барак понес бы наказание, виновных не стали бы искать.
- Нарушаем порядок? - раздался знакомый голос за спиной.
Это был хозяин, который снова работал ночью. Это было главной причудой хозяина. Днём он спал, зато ночью его, словно, что-то подстёгивало. Естественно такой образ жизни не мог положительно влиять на сон работников. То и дело кто-то постоянно ходил к конторе и обратно. Тем временем я был готов к самому худшему за своё опоздание.
- Прекрасная сегодня ночь, не так ли? - отстраненно произнес хозяин, шумно вдохнув воздух.
- Боишься, что накажу? Не беспокойся, на твой век хватит наказаний. Ты юн и причина кроется, наверняка, в любовных похождениях. Да? Я отопру дверь, иди.
Тот день был богат на неожиданности.
Мне удалось лучше рассмотреть внешность хозяина. Рабочий, ему нет дела до мелочей, весь его разум занят работой или грядущей получкой, а, быть может, ничем. Кто его поймёт?!
Хозяин для рабочего - образ хорошо одетого человека без лица. Есть только голос, раздающийся сверху, чтобы давать указания или хвалить. Обычно это высокий, тонкий человек, чей вид красноречиво заявляет о презрении к любому труду, кроме умственного, поэтому образ имел нелепую крупную голову, непропорциональную телу. Одежда - чёрный сюртук, накрахмаленная белая манишка с бабочкой у горла. Вот, пожалуй, то, что видел рабочий.
Мне представилась возможность увидеть хозяина вне облака забот, которое искажает взгляд каждого из рабочих. Что же я увидел? Образ рухнул, оставив на его месте невысокого молодого человека лет тридцати. Сутулый, длинные руки с крючковатыми пальцами. На ноги нечего было смотреть. Обычные, как у всех. Волосы светлые и длинные. Его лицо было своеобразным сплавом строгости и нежности. Приятное лицо.
Прошло больше полугода с момента передачи фабрики новому хозяину. Каждый день я красил стальные детали, но делал это теперь с одной целью - вечером зайти в ресторан и попасть в короткий мир полный чувств. Наши встречи не отличались друг от друга, практически повторялось одно: мы шли рядом, я что-то рассказывал про красильный цех или про своё детство, расходились у двери её дома. Гертруда слушала меня внимательно, иногда улыбалась и кивала головой. Я считал, что нет ничего восхитительнее, чем такие разговоры.
Спустя некоторое время, я почувствовал угасание её интереса ко мне. Без колебаний я рассказал о своих тревогах, на что она лишь улыбнулась. Мы дошли до её дома. Жестом Гертруда пригласила пройти, сама быстро скинула пальто и скрылась в комнате. Недолго я ждал, и вскоре она вернулась, протягивая лист бумаги, сопровождая его улыбкой. "Не переживайте, нелегкий труд - принести нового человека в уединённую жизнь" - было написано на листе. Тревога будто поутихла, но, как оказалось, на время, и вскоре вспыхнула с новой силой. Я знал, что мои страхи никогда не пройдут от тревожных изъяснений Гертруде, напротив, лишь усугубят шаткие позиции.
Простая бумага. Этот незамысловатый предмет являлся предметом особой значимости для Гертруды. Это было очевидно, - бумага заменяла ей язык, давала возможность донести свои мысли и переживания для людей, помимо танца. В ту пору, я часто бывал в книжных лавках и, когда удавалось скопить денег, то покупал какую-нибудь книгу. Там же продавалась бумага. Однажды мне пришла в голову мысль купить ей бумаги. Я посчитал, что это станет лучшим подарком, чем все цветы и прочие безделушки. Книга "Краткая история" могла бы подождать на полке. Тащить стопку бумаги оказалось делом не из лёгких, но поддержкой мне было желание обрадовать Гертруду, так обрадовать, чтобы слёзы счастья выступили из её прелестных карих глаз. Сначала, я отнёс бумагу к себе в барак. Что можно сделать из бумаги, чтобы вызвать восхищение? В детстве я видел, как другие дети из обрывков бумаг мастерили разные фигурки, среди которых был довольно милый цветок. Я нечасто играл с прочими детьми, но помню, как наблюдал за изготовлением кораблей, журавлей и прочих бумажных игрушек. Я напрягал память, пытаясь вспомнить, что нужно делать. Листы один за другим сминались в моих руках, но, увы, долго не получалось. И вот, наконец-то вышло, пусть не очень ровно. Идея! Я придумал написать на листах какое-нибудь послание Гертруде, сложив после в цветок. Отложив попытки смастерить цветок, я стал придумывать текст послания. Это оказалось нетрудным. Мои чувства подсказывали мне слова. Проблемой встало их написание. Признаюсь, до этого момента я ни разу не писал на бумаге. Вспомнил, как писал некоторые буквы на паровозах, и вывел на листе огромными буквами слово "Прекраснейшей". В этот раз я с тревожной аккуратностью, складывал бумагу. Первый цветок был готов. Последовал второй, третий, я сильно увлёкся и остановил себя только после полусотни цветов. Каждый нёс в себе приятные слова. Осторожно я нёс бумажный букет, уже стемнело, и в цехах я передвигался, ощупывая каждый предмет на своём пути. Внезапно что-то тёплое и мягкое попалось на ощупь.
- О! Я погляжу, у тебя серьезный роман намечается! Похвально! - произнёс кто-то благодушным голосом. Я несколько опешил и стал напрягать зрение, чтобы хоть немного различить черты человека. - Если решишься на свадьбу, то я дам разрешение и, мало того, разрешу построить домик рядом с моей конторой, - говорил хозяин. Странно, но каждый день мы встречаемся именно в цехах. Я подумал, что у него тоже была дама сердца.
- Благодарю, хозяин! У вас доброе сердце!
- Не стоит! Как никого я понимаю тебя. Что за прекрасное чувство...
Тот вечер мне трудно забыть и ещё труднее описать. Она всплакнула, когда увидела букет, а когда развернула один из бумажных цветов, то кинулась ко мне в объятия и осыпала меня поцелуями. Каждый цветок - один поцелуй. Мы были в её доме и разворачивали цветы до поздней ночи, а утром она решила учить меня писать красиво.
После того дня наши отношения стали более высокими и глубокими, но уже никогда не появлялось того головокружения от бумажных цветов...
Мои ухаживания за Гертрудой отгородили меня от остального мира. Большим удивлением я встретил слова недовольства из уст рабочих. Сначала немного, но вскоре лавиной, обрушилась в умы каждого рабочего смутная мысль о бунте. Деньги для моих сородичей были куда важнее возможности свободно ходить в город. Я не понимал их, боялся утратить мир, что так недавно открылся мне.
Наступил декабрь, как помню, и именно тогда ежедневно после рабочего дня мы присутствовали на собраниях. Странные мероприятия. Трое работников назвали себя "Комитетом протеста" и, по сути, продвигали мысли о требованиях хозяину и организации всеобщего выступления. Одним из тройки был друг моего детства – Иоанн. После смены хозяина он вернулся на фабрику. Не осталось в нём ничего от того мальчика, с которым я бегал по цехам и лазил на стену. Его внешний вид не изменился, разве что он вырос, возмужал и был полон сил. Он являлся негласным руководителем тройки.
Безусловно, эта троица старалась согласовать мнение каждого рабочего, но общность людей вряд ли сможет договориться, особенно когда говорят чувства, а не разум. И, конечно же, об усмирении своих притязаний не могло идти и речи. Тройка ораторов это поняла вскоре, так же поняла, что из-за разногласий может рухнуть сама идея бунта, поэтому на собраниях звучали только их идеи под эгидой всеобщего блага. Люди внимали лозунгам, их сердца были готовы ожесточиться в нужный момент и ударить руку, что кормила их, давала кров и свободу передвижения. Эти митинги были в новинку для меня, и я ходил на них с интересом, слушая пламенные речи "тройки", которая уже давно забыла, что хотели люди сначала и старались устроить небольшой погром на фабрике. Особое рвение проявлял Иоанн, призывая разрушить всю фабрику до основания.
Я же, мыслящий еще чересчур резко, уходя в крайности, видел в этом лишь предательство и бессмыслицу, но так же видел огромное воодушевление в лицах всех собравшихся и восторгался от речей ораторов, что поднимали дух людей, хоть и не разделял их содержание.
После одного такого митинга ко мне подошёл Иоанн. Образ противоположности мраку окончательно растаял, как только я хорошенько рассмотрел его. Растрёпанные волосы, не знавшие воды уже несколько недель. Щетина взошла на благодатной почве его кожи. Взгляд не был заискивающим, как раньше, а теперь смотрел прямо, будто желая проткнуть собеседника насквозь. Он только поприветствовал меня и ушёл.
Люди нуждаются в крепких оковах, чтобы быть покорными и в железной руке, что закроет эти оковы. Руки чуть милосерднее будут низвергнуты по недостатку силы своей, и властью наделят всю ту же железную руку. Многие вспоминали самыми добрыми словами прошлого хозяина. Мысль свободы претит большей части людей, а, быть может, пугает их – такой я сделал вывод. Таким нужны лишь простые и доступные удобства, и совершенно не тревожит ограниченность маленького рукотворного мира.
Шли дни. Минули праздники, все стало возвращаться в привычный вид, даже прекратились собрания. За Рождество, казалось, все поостыли.
Это была вторая пятница января. Запах краски слабо чувствовался из-за всепроникающего мороза, которого не останавливали ни печи, ни костры в цехе. Красные мазки по черному стальному боку, как обычно, складывались в буквы. Грохотали станки и перекрикивались рабочие. Обычный день, клонившийся к вечеру. Стрелки часов показали ровно шесть, как вдруг раздался крик: "Все за мой! Бунт!!!", которому вторили десятки голосов. Работа была тут же брошена. Я остался было на своем месте и продолжил делать надписи на паровозных корпусах, как вдруг несколько рук подхватило меня и увлекло в толпу, устремившуюся в контору хозяина, что была во дворике фабрики - домик на четырех столбах. Навстречу семенил секретарь хозяина - мужчина лет сорока с умным лицом и громким голосом. Его жест остановил идущих, а решительное лицо поубавило запал в их душах.
- Возвращайтесь к работе, хозяин не станет вычитать из вашей зарплаты этот беспорядок. Разойдитесь с миром и работайте, пожалуйста, - произнес он добрым голосом, от которого гнев многих дрогнул.
Рабочие зашептались, оглядывая друг друга в поиске руководства к действию.
- Да что вы его слушаете?! Хозяин рассылает своих прихвостней, а сам дрожит у себя в скворечнике, боясь взглянуть нам в глаза! Вперед, товарищи! - закричал Иоанн.
- Покажем нашу силу! - подхватил второй.
- Долой хозяина! - разъярился третий, потрясая огромной кувалдой.
В следующий миг кувалда обрушилась на машину, стоявшую рядом. Промчался взрыв, кидая всех вокруг на пол. Оранжевый свет электрических ламп потух. Густой пар заполонил помещение. Из разорванного металла выползало шипение, будто машина тихо сердилась. Люди поднимались, держась за ушибленные бока. Механики медленным заплетающимся шагом вышли из бастующей массы и направились к сломанной машине. Они стояли, склонив непокрытые головы, и молчали, будто прощались умирающим человеком. Пар окутывал скорбящих, скрывал от чужих глаз их неподдельное горе. Рядом лежало тело секретаря, разрушенное механизмом.
Я смотрел на бездыханное тело. Неясное чувство овладело мной, росло в моей душе, открывая бездну возможной потери. Будто прояснилось сознание после дурманящей покраски, и жалость будто распорола мне грудь, куда безжалостно ворвался воздух. Не человека было жаль, а заветов отца, что прогибались и рушились под первыми ударами бунта. Как горько мне стало, как жаль самого себя, который должен идти со всеми только по родству работы наперекор себе. Имеет ли каждый в толпе достаточную причину участвовать в бунте? Конечно нет! Каждое слово, прежде сорваться с языка оратора, было проверено и взвешено с великой точность аптекаря, затем обработано и отточено прежде чем упасть на головы рабочих и разгореться в их сердцах костром ненависти. Но во мне затухали последние угольки. Остановить заблудших, образумить неведающих - вот что я желал в ту минуту. Только хозяин мог что-то придумать, он был выше нас - рабочих. Несколько десятков футов разделяло меня и контору, взять и пойти, но единодушие рабочих растерзало бы и меня. В тот момент мне следовало бы поблагодарить высшие силы, что отвлекли внимание бунтовщиков трупом. Содрогаясь от мысли быть замеченным, я дрожал, но аккуратными шажками отходил от беснующейся толпы, которая подхватила труп секретаря, привязала его к железному пруту и, держа над собой это страшное "знамя", двинулась вглубь зала, разрушая новые машины. Про меня позабыли, и это было невероятным облегчением.
У бунта есть свой недостаток – символизм, кровавая демонстративность, обращающая весь энтузиазм людей в театральное представление с бездарными актерами. Так или иначе, процессия рабочих принялась разрушать машины и позабыла об истинной цели бунта. Я побежал во внутренний двор, где возвышалась сколоченная из досок башня-контора хозяина. Свет из окна ободрил меня. На стук в дверь никто не откликался, и я начал подумывать о гибели хозяина или, еще хуже, о его отсутствии и, как следствие, неведении происходящего. Страх размышлений прервал тихий скрип открывающейся двери. Не думая, я зашел, и в следующий миг сильный удар в спину сбил меня с ног. Это был хозяин. На его лице застыл лик гнева, а рука сжимала револьвер, который жадно смотрел мне в глаза своим дулом. Минуту я лежал неподвижно, а хозяин стоял.
- Добрались до меня, мерзавцы! - нарушил молчание хозяин. - Думаете, что не смогу управиться с вами?! Вы ответите за испорченные машины! – прорычал владелец фабрики, вскинув вооружённую руку.
- Господин, я не хочу вам зла! Я против бунта, и пришел к вам предупредить вас! – как можно миролюбивее проговорил я подняв руки ладонями вверх.
- Какое благородство! Или хитрость? Не помню, чтобы кто-то из вашей породы предавал своих.
- Хитростью вы называете желание трудиться честно и мирно?
- Но ты предал бунт, раз предупредил меня. Предал общество своих собратьев. Они наверняка убьют тебя за содеянное, но я доволен твоим поступком. Расскажи мне о происходящем.
- Рабочие разрушают машины. Ваш секретарь! Он погиб от взрыва одной из них! Если его тело не сожгли, вы вскоре увидите его. Возможно, вскоре вы и я присоединимся к нему.
- Беранже? Ты лжешь! Я отправил его усмирить рабочих, и он не такой дурак, чтобы платить жизнью за исполнение поручений. Беранже умён! Он спасся!
- Как вы намереваетесь установить порядок?
- Это ни к чему. Сюда едет отряд жандармов с пулеметом. Свинец убедительнее обещаний, особенно для потерявших уши и разум. Ты говоришь, что не поддерживал идею бунта? Почему? Свобода же ваша вторая религия, не так ли?
- Может, вы и правы. Может, правы и бунтующие, которым не хватает, скорее, денег. Мне всегда хватало. Вопрос о разумности трат...
- О! Так ты не только едой и цифрами мыслишь? Интересно. А мог бы ты сказать то же самое при всех своих собратьях?
- Могу, если вы того желаете. Уберите зачинщиков, и вы услышите одобрение моих слов. Не все согласятся, но большая часть будет на моей стороне.
- Хорошие слова...
- Нет ничего важнее слов, как говорил мой отец, умирая.
- Но слова лживы. Никто не пойдёт на сторону предателя…
Хозяин подошел к окну и долго вглядывался в туманную даль.
- Я вижу, что обещанный отряд уже подъезжает к воротам. Подойди сюда и дерни за этот рычаг.
- Ты впустишь их - ядовито ухмыляясь, приказал хозяин.
- Как вам будет угодно, - произнёс я, и всё внутри похолодело.
Рычаг опустился, ворота открылись. Вдруг перед моими глазами вихрем промчались лица всех, с кем я работал под одной крышей. Скольких убьют, скольких покалечат? В тот момент я пришел в ужас от своего поступка. Внутри открылась бездна противоречия между идеей рабочего люда, к которому я с рождения принадлежал, и желанием исполнить повеление отца. Раздались возмущенные крики, затем одиночные выстрелы и душераздирающая пулеметная череда, слившаяся с непереставаемым криком десятков людей. Время решило подшутить надо мной и замедлило происходящее. Как долго умирали мои знакомые... Как истошно вопили, быть может, мои друзья. Заповедь отца омылась кровью, и я чуть не проклял его вместе с предсмертными пожеланиями. Выстрелы и крики стихали, а вместе с ними мое мучение. В дверь постучали, хозяин тут же отворил. На пороге в кровавой луже стоял бравый полицейский, который доложил о подавлении бунта. Мне стало не по себе. Мундир полицейского был запачкан мелкими пятнами свежей крови. Ошеломленный реальностью произошедшего, я позабыл слушать разговор хозяина и стража порядка и очнулся только когда в дверь внесли тело секретаря, нанизанного на стальной прут, как дичь на вертел.
- Беранже! Боже праведный! Бедный мой Беранже! Убийцы!!! - кричал хозяин, прикладывая руки к слезоточащему лицу. Кем был этот Беранже и кем приходился хозяину, я не знал, но особая ценность его была на лице хозяина. Долго скорбящий ходил по конторе, причитал и плакал. Внезапно он подбежал ко мне и сильно схватил за плечи. Его глаза прожигали меня насквозь, так в них было много боли.
- Ты! Ты займешь место несчастного Беранже! Если не согласен, то можешь проваливать! Я с удовольствием выдам тебя! - как можно яростнее произнес хозяин, сдерживая рыдания, -Есть вопросы?
Мой путь обозначился развилкой. Одна тропа вела к посту секретаря при этом человеке, что подвержен страстям. Вторая тропинка вела к увольнению. Я мог покинуть фабрику навсегда и заняться чем только пожелает душа. Мое воображение не на шутку разыгралось, придумывая варианты грядущего.
- Отвечай же! – вернул меня к реальности крик хозяина
- Согласен! – выпалил я.
Как тогда я боялся хозяина! Ожидая, что он набросится на меня. Разорвёт на множество частей, заставило принять сгорбленную услужливо покорную позу.
- Хочешь что-то спросить?
- Хочу, хозяин. Почему окна нашей фабрики желтые? – сказал я и похолодел внутри от неуместной глупости.
-Плата? Ты будешь получать... Что ты спросил? Какие окна? Разве тебя не беспокоит, сколько я буду тебе платить?
- Лишь бы на еду хватало. Куда больше меня заботят желтые окна. Ответьте, прошу вас!
- Пошел к черту! Завтра в обычное время являешься сюда! - потухшим голосом произнес хозяин.
Итак, я взобрался на ступень повыше. Прощай Гилберт-рабочий! Никакой краски, только писать и считать. Как славно, что Гертруда обучила меня красивому письму, и как вовремя! – словно, заранее подстроено. О, славное наследство оставил мне отец! Он был прав! Правильные слова открывают разные двери! Должно быть, добрый мой родитель, взирая с высоты небес или из глубин ада, радовался за успех своего верного сына.
За закрытой дверью конторы послышались новые рыдания хозяина, и эти звуки были музыкой для меня - фанфарами новой должности.
Я прошёлся по приёмной, рассмотрел вещи покойного Беранже. Что заставило меня посмотреть в окно? Во внутреннем дворике у стены фабрики стояла троица ораторов. У каждого была кровь на лице, никто не ушёл без крови. Они стояли и чего-то ожидали, поддерживая друг друга под локти. Не сразу я заметил шестерых жандармов, что стояли на расстоянии от них и заряжали ружья. Иоанн стоял в центре. Безобразная рана тянулась ото лба до губы.
- Готооовсь! Цееееельсь! – командовал кто-то жандармами. Я не видел его.
- Пли! – раскатилось по фабричному дворику.
Закаркали вороны, пугаясь выстрелов. Испуганные птицы полетели вверх. Всё дальше и дальше, будто унося с собой души расстрелянных.
Поздно вечером я слонялся по цехам. Многие машины были сломаны. На полу оставались следы крови. Я вспоминал своё детство, что погибло сегодня безвозвратно. Иоанн до конца жизни останется моим первым и единственным другом.
Глава 8. Бог-секретарь
На новом поприще я, наконец, познал чудесную силу завещания моего отца - силуслов. Секретарь должен знать множество разных слов и их сочетаний для множества случаев: хозяина нет! Зайдите позже! Распишись! Занят, просил не беспокоить! Как могучий волшебник, я твердил эти заклинания, они действовали. Одних увлекала обратно сила обиды. Других толкала вперед сила надежды. Порой я ощущал себя если не богом, то его личным секретарем, и был горд этим! Работа казалась простой после многих лет в цехах, но несколько скучной. Все было сносно, если бы не одна странность хозяина, открывшаяся у него, спустя несколько недель после бунта. Одним днем хозяин изволил задержаться дольше обычного времени. Работа была выполнена, от скуки я перекладывал бумаги в разные углы стола, чтобы шелест документов красноречиво сообщало о моем прилежании.
Дверь кабинета отворилась, и вышел хозяин. Он часто пил с момента смерти моего предшественника, и сейчас Вакх вновь овладел им.
- Позвать сюда Беранже! Где его носит! Беранже, поганец, быстро ко мне!
- Господин, вы забыли, что теперь я на месте нашего бедного Беранже.
Он подолгу рыдал. Хозяин любил, когда жалели покойного, и неукоснительно требовал почтения к Беранже, когда был пьян.
- Беранже? Он умер... Бедный мой Беранже! - проревел хозяин, собираясь рыдать.
- Ты! Ты вместо него! Немедленно в мой кабинет! - закричал хозяин.
Как только я зашел, дверь плотно затворилась за мной. Хозяин встал передо мной, стараясь заглянуть мне в глаза.
- Я так любил Беранже... и он меня. Ты не заменишь его, но, быть может, сумеешь унять тот огонь, что терзает меня. Столько дней, - произнес хозяин, заходя мне за спину.
- Будь покорным! Я щедро награжу тебя, - томно произнес он, кладя мне руки на плечи.
Ходили слухи о том, что хозяин и покойный секретарь вели себя как... забыл слово! Как мужчина и женщина, но только с мужчиной. Подобные сплетни часто ходили из уст в уста, но мне не было дела до того. Не мог себе представить, что столкнусь с этим. Что-то нужно было предпринять, ведь руки сжимались в нежелательное объятие вокруг моих плеч. На его столе красовалось более дюжины бутылок хереса. Удара в лицо было достаточно, чтобы он потерял сознание и свалился на пол. Я положил рядом пустые бутылки вокруг распростертого хозяина. Рядом с головой бросил толстую книгу, смазав её хозяинской кровью для правдоподобности, и тут же я бросился бежать. В тот момент я был готов молиться любому божеству, лишь бы хмель стер напоминание об этой ночи. Единственное место, где я мог спокойно переночевать - дом Гертруды. Сколько раз я был у ее порога, но так и не решился переступить его вновь.
Привычным для ног путем я выбрался с фабрики, и через несколько минут был у ее дома. В окне горел слабый огонек. "Читает или занимается рукоделием," - подумал я. Еще долго я стоял, всматриваясь в окно, робость не позволяла постучать в дверь. Десятки причин старались оправдать мою нерешительность. В конце концов, я стал убеждаться, что в городе будет куда лучше переночевать, чем вторгаться в чужой дом. Что мне мешало пойти в барак и там спокойно отойти ко сну? Почему... Отворилась дверь, прервав очередную мысль. На пороге стояла она в ночной рубашке с вязаной шалью на плечах. Во взгляде угасала безмятежность домашнего уюта. Как неловко почувствовал я себя. Не знал что сказать. Каким-то непонятным образом она поняла меня и жестом пригласила зайти. Мое тайное желание осуществилось так быстро, что я совершенно не обратил тогда внимания на обстановку, были лишь оплывшая свеча, лист бумаги, острый карандаш и ее бледное лицо. Я говорил, а она писала в ответ, как обычно. Я старался говорить в полголоса, а она писала, казалось так же тихо, боясь потревожить ночь. Мы шептались о пустяках. Нельзя было разбивать этот чарующий момент камнем реальности. Ее неосторожный вопрос о причине моей бессонницы заставил сказать правду, которая порушила все очарование. Тихий трепетный восторг уступил место тревожности, что дует ледяным ветром в разбитое окно. Я объяснил, почему я пришел именно сюда и по какой причине. Гертруда сочувственно покачала головой и задумалась. "Можешь ночевать в моем доме до тех пор, пока хозяин не угомонится. Полагаю, что утром выпитое очистит его память," - было написано на листе.
- Как же я буду находиться тут ночью?! Нам запрещено находиться вне стен фабрики дольше отгула в конце дня! - с отчаянием, произнес я.
- Сейчас тебе ничего не помешало. Каждодневное пьянство хозяина даст тебе такую возможность. Ведь он вечерами пьет? - бесстрастно написала Гертруда.
- Вот уже несколько недель. Каждый день. Он горюет, но уже чуть меньше. Очевидно, горе неспешно покидает его. Я могу лишиться места, - констатировал я.
- С работой может помочь ресторан, где я выступаю. У них вечно не хватает то официантов, то поваров, то грузчиков.
- Нет. Не могу потерять эту работу! Я должен кое-что узнать... - туманно изрек я, впадая в какое-то оцепенение. Меня вновь посетило сильное желание постичь тайны желтых окон. Почему они жёлтые? Я ощутил полное бессилие. Как только я стал секретарем, я обшаривал все в кабинете хозяина, когда он отлучался, но ни слова об окнах. Неужели это простое стекло желтого цвета, которое так просто разбить? Неужели нет тайны, которая кроется за их смехом? Нет! Тайна есть! Мне надо знать, во что бы то ни стало! Секретарь не найдет ответ на этот вопрос никогда. Ну конечно... В одно мгновение две страсти соединились в одну! Стать хозяином фабрики и узнать об окнах! Все сошлось в одном стремлении, и теперь уже не обязательство перед отцом овладело мной, а собственное желание иметь власть над фабрикой, людьми, над стеклами желтого цвета, заставить их молчать или смеяться, если я того пожелаю... Восторг, граничащий с ужасом, охватил меня всецело, сшивая меня с желанием заживо.
Постепенно я приходил в себя. Первое, на чем остановился мой взгляд - кукла из фарфора, стоявшая на подоконнике. "Каково это, стоять каждый момент на одном месте без права пошевелиться, без шанса заговорить?" - подумал я. Безучастный взгляд вдаль, и так каждый день, до тех пор, пока неосторожное движение не расколет страдалицу. Тяжко ей, должно быть, мастер не думал, какую жуткую судьбу готовил куску фарфора, изготавливая форму. Хозяйка чем-то похожа на куклу - такая же безмолвная, такая же безжизненная без танца.
Ночь я провел в том же доме на диване в гостиной. С рассветом я пробрался на фабрику. В кабинете все так же лежал хозяин, прижимая к себе окровавленную книгу. Внутри я ощутил небывалое доселе облегчение и отправился в кровать, чтобы урвать хотя бы час у ускользающей ночи.
На следующий день хозяин попросил не беспокоить его, сказать всем, что занят планированием. Теперь уже бог-секретарь повелевал просителями, безжалостно отсылая всякого. Время шло быстро, назревал вечер. Я хотел взять какую-нибудь книгу, чтобы скрасить оставшееся время до сна, как вдруг в контору зашел человек. Это была не форма нашей фабрики, а одежда секретаря. Непонимающими глазами я смотрел на пришедшего. Он неспешно рассматривал контору, словно любуясь редкостной картиной.
- Хозяин ваш принимает? - раздался резкий голос.
- Нет! Занят планированием! Приходите завтра!
- Коллега, будем откровенны, ваш хозяин занемог или пьян и попросил не тревожить его, - благодушно произнёс незнакомец, иронично улыбаясь.
- Нет! Не принимает! – ошеломлённо произнёс я, удивляясь его прозорливости.
- А вы упрямец! - насмешливо произнес он, - не проймешь вас просто.
- Занят! Уходите! - напряженно проговорил я, удивляясь, что слова не дают эффекта. Обычно все прекращали попытки после одного слова, но этот оказался более крепким. Тогда я осознал, что слова действуют только на тех, что ниже или выше, и бесполезны против равных. А он назвал меня коллегой, значит, был таким же секретарём. Это исключение огорчило меня и огорчило бы отца.
- Что ж, раз я не могу увидеть вашего хозяина, то передайте ему вот эту бумагу, он протянул конверт, - я дождусь ответа. Неуверенным шагом я зашел в кабинет. Хозяин лежал на небольшой кровати и крепко спал. Долго я старался трясти его за плечи, лишь больше храпа разносилось из глотки.
- Письмо! Срочно! Ждут в приемной! - прокричал я в хозяинское ухо. Моментально глаза спящего распахнулись, и письмо было вскрыто. Это ободрило меня, слова еще имеют силу.
- Гилберт! Меня не будет несколько дней! Уезжаю по делам! Назначаю тебя временным управляющим, напишу документ! Будь спокоен, это не трудно, я вернусь быстро.
Хозяин в мгновение облачился в дорожную одежду и выбежал в приемную, где его ждал настойчивый посетитель.
Несколько дней в роли хозяина. Счастье переполняло меня! Наконец-то я смогу узнать всю правду об окнах и, быть может, даже дотронуться до них. От святотатственных мыслей у меня закружилась голова и я сел, чтобы перевести дух. Захлопнулась дверь конторы и еще одна волна счастья накрыла меня!
Глава 9. Под венцом.
Ночью я уверенным шагом вышел с территории фабрики и направился к Гертруде, чтобы поделиться радостью. Как это было волнительно, пересекать надзирателей, сжимая документ в руке, и ощущать свою безнаказанность. Гертруда, видимо, ожидала меня: на диване красовалась подушка и тонкое одеяло. Со спокойным лицом выслушала она меня. Ничего не выдавало в ней ни радости, ни печали. Мельком глянув на мой документ, она быстро написала что-то и вышла из комнаты. "Доброй ночи." – все, что она хотела сказать. Сердилась ли она, или ей было безразлично - не было понятно. Эту ночь я вновь провел у Гертруды. Рано утром она столкнула меня с дивана, бросив передо мной лист с надписью "Выметайся!". Я подчинился, в конце концов, меньше всего хотел причинять ей неудобства своим присутствием. Как я говорил, время было раннее, но ресторан уже был открыт. Посетителей не было, поэтому я сел и стал ждать официанта. Можно было бы ускорить его и позвонить в маленький колокольчик, но это так же могло причинить неудобство работникам ресторана. В моих глазах ресторан, да и любое другое заведение, был живым организмом, потревожив который можно было рассчитывать на недоброе отношение. "Пусть все идет своим чередом" - подумал я. Ждать долго не пришлось. В зал вошли двое официантов, оживленно болтая.
- Жаль все-таки Гертруду! Что за девушка была, и красивая, и молчаливая! Прелесть! А как танцевала...
- Да, черт возьми! И чего хозяин взъелся на нее? Может быть... смотри, посетитель! В такую рань! Обслужи, а я пойду разбужу повара!
Гертруда оказалась безработная. Это объяснило ее поведение. Не замечая официанта, я вышел из ресторана и направился снова к дому Гертруды. После долгого стука она отворила дверь. В гневе она становилась ужасной. Ее губы так искривлялись, что утягивали за собой всю нижнюю часть лица. Без приветствий я решил начать нелегкий разговор.
- Гертруда! Я узнал, что с тобой стряслось и, прежде, чем ты меня выставишь на улицу, выслушай, - уверенно произнес я, поражаясь своему внезапному красноречию, - понимаю, что тебе нужны деньги на проживание, поэтому, хочу помочь тебе, как ты помогла мне. Сейчас я заменяю хозяина, и моя ставка больше, чем была. Рабочим с супругами выплачивают дополнительные деньги. Предлагаю тебе стать моей женой и немедленно. Кроме денег… Ты восхищаешь меня как женщина!
Бесстрастное до этого лицо дрогнуло! Камень был разбит вдребезги! По ее лицу скользнула слеза, и, дрожащими от волнения руками, она взяла карандаш и бумагу.
- Иду собираться! – было написано дрожащей рукой.
Что заставило сказать меня эти слова? Только ли чувство долга и жалость. Я испытывал сильную симпатию к этому человеку.
Через час мы ожидали своей очереди в сводно-разводном бюро. Это бюро было введено в городе достаточно давно, как рассказывали бывалые рабочие. Говорят, раньше были некие церкви, которые занимались тем же, что и бюро, хотя я не имел понятия, что происходит за дверьми бюро, перед которыми мы ждали. Гертруда часто дышала и крепко сжимала мою руку, я же был спокоен, зная, что мой долг - уберечь человека от беды. В томительном ожидании, я предался мечтаниям о власти и совершенно забыл, где нахожусь. Мне так явно представилась лестница, обитая бархатом, которая подходила прямо к желтым окнам. Внизу собрались все рабочие. Они с благоговейным трепетом смотрели на моё восхождение. Я полез по ней вверх, но, чем больше я лез, тем дальше становились окна. Сперва я расслышал тихий смешок, затем еще один. Вдруг окна брызнули хохотом, я полез быстрее, наращивая темп с каждой ступенью, и вот уже бегу по ней, а смех все усиливается, рвет мне уши. – Предатель!!! – закричали рабочие и кинулись по лестнице мне навстречу. Окна стали выпадать из рам, не переставая хохотать. Они давили, ранили, калечили рабочих, но те не думали отступать, упрямо продвигаясь ко мне. Последнее стекло полетело в меня. Визгливый хохот лишил меня слуха, в последний момент в стекле отразилась Гертруда в белоснежном платье.
Что-то сильно толкнуло меня. Я вскрикнул и очнулся от видения. Это была Гертруда и еще незнакомый мне улыбающийся лысый мужчина в белом костюме. Он пригласил нас пройти в комнату, которая напоминала приемную в хозяйской конторе: повсюду бумаги, перья, карандаши, большой стол и светильник на нем.
- Ваши имена и фамилии запишите тут, - произнес мужчина скрипучим голосом, протягивая чистый бумажный лист.
Я не знал своей фамилии, может, ее не было. Пока Гертруда писала, я оглядел комнату. На корешке одной из книг, было слово "Грей". Решил, что оно подойдет для фамилии, и без колебаний записал ее и имя на лист!
- Гертруда Гаскелл и Гилберт Грей, теперь вы в браке, поздравляю вас! Можете идти, - быстро проговорил мужчина и погрузился в разбор бумаг.
Радости было не много и не мало, ровно столько, сколько может выдержать человек.
Мы вышли на улицу. Ярко горело солнце. Гертруда взяла меня под руку и положила голову на плечо. Неспешна была прогулка до фабрики, где я на несколько дней стал полновластным управителем.
Глава 10. Власть имущий.
Контора хозяина не шла ни в какое сравнение с домом Гертруды, но была достаточной для нормального проживания.
Моя жена быстро нашла себе занятие по душе - она стала моим секретарем на эти дни. Посетителей почти не было и, если кто-то приходил, то искал именно хозяина, а, узнав, что его нет и не будет несколько дней, уходил. Та власть, что была в моих руках с каждым новым днем, каждым новым посетителем, тлела, обращаясь в невесомый пепел. Рабочие обходились без моей помощи, каждый знал, что и как делать, и выполнял работу отлично. Это лишало меня еще одной возможности - наказывать, право, неотъемлемо принадлежащее правителю.
В один из вечеров я наблюдал за работой цеха. Мой взгляд внезапно остановился на желтых окнах, которые безжизненно заполняли собой дыры в фабрике. Тут стремление к власти и стремление к знаниям пересеклись в одной точке. Хозяин сейчас я, и окна как никогда беззащитны передо мной. Только рабочие мешают исследовать их как следует.
Ночью я с величайшей осторожностью выбрался из конторы, где я и Гертруда устроились ночевать. Как было противно идти, ожидая пробуждения супруги. Будто вновь я был ребенком и хотел прогуляться за стеной фабрики. Тихо-тихо ступал я босыми ногами по холодному каменному полу. Каждый звук многократно усиливал мое воображение, и малейший вздох рвал уши грохотом пушки. Как хорошо, что дверь была оставлена приоткрытой. Я почувствовал себя куда увереннее, когда оказался во внутреннем дворике фабрики. Уже твердым шагом я направился к входу. Я припрятал заранее лампу и лестницу, поэтому не составило особого труда забраться наверх и зажечь светильник. Окна спали, - первое, что пришло мне в голову, едва я увидел стекло. Не было в них угнетающего наблюдения и готовности взорваться хохотом в любой момент. Они спали и были в моей власти. Вот она, настоящая власть! Но откуда-то появилась тягучая нерешимость, будто я потеряю что-то, если попытаюсь изучить окно. Чувство усилилось. Мне стало страшно, и я поспешно убрал лестницу и фонарь и быстро направился в контору. На выходе я столкнулся с Гертрудой, которая, закутавшись в плед, наблюдала за происходящим. Ее глаза выражали недоумение. Мы могли долго смотреть друг на друга, пребывая в неком оцепенении от обоюдной тайны, что связывала нас в этот момент. Я подозревал, как она нашла меня, но это не укладывалось в голове. Неужели было возможно услышать меня, хотя я так старался быть беззвучным? Гертруда жестом позвала следовать за собой. Через минуту мы уже лежали в постели и медленно засыпали, отягощенные думами.
Фабрика будто тихо противилась моему временному правлению и сама поддерживала в себе привычный порядок. Видя, что ничего поделать с этим не смогу, я отдался простым радостям семейной жизни. Гертруда, словно цветок весной, расцветала, вплетая в каждый день все новые оттенки красок. Как было приятно просыпаться уже днем с мыслью о том, что можно никуда не идти, а остаться тут, сколько еще пожелаю. Гертруда готовит нехитрый завтрак, переходящий в обед. Днем я читаю ей вслух, при помощи бумаги мы обсуждаем прочитанные книги. Ей нравилась поэзия более всего. Так продолжается до самого вечера, пока не придет время зажигать светильники. После мы играем в карты или просто беседуем до глубокой ночи, покуда силы окончательно не оставят нас.
Эта идиллия рухнула в одну ночь, когда мы спали. Чьи-то руки схватили меня и сбросили на пол. "Хозяин вернулся…" - скользнула мысль в голову. Вспыхнула спичка, загорелась масляная лампа. В неярком пятне света был виден хозяин в дорожной одежде. Его лицо не предвещало ни снисхождения, ни, уже тем более, извинений.
- Ночуешь со своей потаскухой в прихожей! Завтра разберемся! А сейчас спать, - устало произнес он, бросив грязный плащ в меня. В тот момент я был готов убить хозяина.
Из тряпиц и моей куртки удалось свить что-то похожее на гнездо, где разместилась Гертруда. Я же сел на стул и долго не мог заснуть, придумывая всевозможные способы умертвить хозяина и не только потому, что моя жена была оскорблена, более всего был оскорблен я. Власть перешла законному владельцу, и я снова стал секретарём. Зависть толкала меня на убийство.
В ту ночь я так и не сумел заснуть. Одолевали мысли о возможном устройстве моей семейной жизни. Ненависть к хозяину сменилась надеждой на его милость. Мои чаяния оказались почти пророческими. На следующее утро хозяин повелел построить крохотный домик рядом с конторой. Для этого несколько рабочих были отозваны из цехов. К вечеру домик был готов, вернее был готов пустой сарай, который должен был стать нашим домом. Не беда, что стены были тонкими, и теснота давала о себе знать.
Тем же вечером хозяин позвал меня к себе. Без волнений я зашёл к нему, ожидая новую порцию участия в моей жизни с одной стороны, с другой же, я ощущал себя таким крошечным и беспомощным по сравнению с громадой хозяина.
Он сидел и делал вид, что не услышал скрип двери и звуки моих шагов, стараясь поглотить себя бумагами на столе. Прохвост! Его выдавали трясущиеся руки и дрожащие вздохи!
- Хозяин! Вы звали?
- Что? А, Гилберт! Прошу, садись! – с наигранным невниманием пробормотал хозяин.
Он минуту «изучал» какую-то бумагу. Глаза его не скользили по строкам, а лишь смотрели в одну точку, изредка поглядывая на меня.
- Гилберт! Как тебе новое жильё? Это похоже на барак, но, полагаю, на первое время тебе и твоей женщине будет этого доставать.
- Нет слов, чтобы выразить бесконечную мою благодарность и признательность вам! Вы сделали очень многое для моей семьи!
- Нет слов, говоришь? Они и не понадобятся. За всё нужно платить, Гилберт! Прошу тебя встать и раздеться, произнёс хозяин с омерзительной (похотливой) улыбкой, потирая свои ладони.
- Такая плата? Мы откажемся от дома. В бараке рабочих нам будет лучше, да и теплее. Доброй ночи, хозяин!
Быстро, чтобы он не успел остановить, я выбежал из конторы. Злость назревала во мне, но я не знал, как можно бороться с моим похотливым покровителем. Гертруда уже спала на соломенном ложе. Пришлось потревожить её сон, спешно собирать вещи, благо, не много мы имели. Родной барак. Я не знал, были ли там свободные места. После бунта многие погибли от пуль жандармов, а новые рабочие не приходили. Память мне оказалась верна. Многие койки пустовали. Мы расположились в углу, чтобы быть более незаметными.
Наутро нас обнаружили рабочие. Более всего я страшился разговоров о неудавшемся бунте. Сперва меня расспросили о моей спутнице. После - причину нашего ночлега в бараке. Лгать я не видел смысла, поэтому рассказал всё как есть. Рабочие были поражены. Среди трудящихся подобное было крайней редкостью, а если и встречалось, то пресекалось самым жестоким образом.
- Непонятно, почему ты пошёл на секретарскую службу к нему, - задумчиво сказал один пожилой рабочий стоящий рядом, - И почему это случилось сразу после бунта?
Ледяная пропасть разверзлась под моими ногами. Рабочие пристально смотрели на меня. Соврать не получилось бы, кто-нибудь обязательно заметил бы, но что если…
- Я хочу убить хозяина, - как можно тише сказал я.
Барак взорвался радостным криком.
- Так ты не предатель? А мы думали…- сквозь вопли прокричал тот самый старик рабочий.
Как будто вошёл в пламя погребальной печи и вернулся оттуда невредим. Рабочие ушли в цеха, продолжая ликовать, но уже тише.
Действительно ли хотел я смерти хозяина? Скорее всего. Его смерть позволила бы мне беспрепятственно жить с Гертрудой и гарантировала жизнь со стороны рабочих. Однако, желать и сделать - разные вещи и, порой, мы сами не в силах предугадать, как поступим, совершая что-то.
Весь день хозяин посылал меня с поручениями в город. Я был рад тому, что не придётся находиться рядом с ним и рад, что можно отсрочить задуманное. Действительно, я не имел представлений, как убивают людей, и знать не хотел, полагаясь, что в нужный момент меня озарит правильная мысль.
До самого вечера я ходил к разным людям – знакомым моего хозяина. Каждый получал маленький конверт. За труды некоторые давали мне одну-другую монетку. "А вдруг хозяин лишит меня зарплаты?!" – запаниковал разум. Монеты тихо позванивали в кармане, и их звон немного успокаивал меня.
После последнего поручения я пришёл к хозяину.
- Ваши поручения выполнены. Какие будут ещё указания? – проговорил я, стараясь придать голосу более спокойный тон.
- Отлично! Гилберт, скажи, а что станет с тобой, если рабочие узнают об истинной причине провала бунта? Что, если отдать им тебя? Думаю, расправившись над тобой, они быстрее смирятся с потерями своих товарищей. Непостижимость провала станет для них яснее некуда. Что скажешь, Гилберт?
- Скажу, что вы подлец, хозяин.
- Ха! Мне нравится твоя исступленная бессильная злость! У тебя есть один выход, который я уже называл.
- Выхода нет. Я просто подчинюсь более сильному, - как можно покорнее сказал я и снял куртку.
- Наконец-то! – радостно вскрикнул хозяин, подходя ближе.
В его руках была верёвка, но мне было без разницы. Откуда-то взялся холодный покой. Озарение. Оно витало где-то поблизости тогда. Я рыскал глазами по комнате. Роскошный подсвечник на столе. Хозяин обхватил мою шею верёвкой и хотел притянуть к себе, но, изловчившись, я схватил подсвечник и, что было сил, ударил им по голове хозяину. Затем ещё и ещё… Он упал. Из головы лилась кровь. Меня трясло. Где-то по ту сторону помутневшего сознания, я ощущал ужас от происходящего, но рука продолжала наносить удары. Внезапно в дверь раздался настойчивый стук. Затем ещё раз, но громче. Бесчувственное, но пока живое тело спрятать было некуда и, приняв гордый вид, я приготовился встретить неизбежность. В следующий момент дверь слетела с петель. В контору ворвались жандармы с ружьями. Десяток штыков окружило меня.
- Отставить! Разойдись! – рявкнул кто-то за спинами стражей порядка.
Это был пожилой офицер. Он долго разглядывал тело хозяина, потом присел и дотронулся до его руки.
- Удивительная живучесть дарована этим выродкам. Ненадолго, правда. Это ты Гилберт?
Я не смог ничего сказать, будто один из жандармских штыков перерезал мне язык. Просто неуверенно мотнул головой.
- Замечательно! Ты только что помог поймать нам ещё одну содомитскую тварь! Прими мою благодарность и вознаграждение. Суд состоится завтра на площади. Будь там утром. Ещё раз благодарим тебя.
Тогда я был слишком подавлен всем произошедшим, чтобы интересоваться именем своего благодетеля и суммой мне причитавшейся. Без мысли и цели я механически направился в барак. Лишь я переступил порог барака, мой слух был разорван сотней хлопков. Это были рабочие. Они наперебой благодарили меня за что-то. В углу барака сидела Гертруда, не принимавшая участия во всеобщей радости. Десятки рук я пережал в тот вечер, сотни похлопываний пережили мои плечи. Старик, с которым я говорил за день, подошёл и сжал меня в объятиях. После силы полностью оставили меня и я потерял сознание.
Когда очнулся, Гертруда сидела рядом, сжимая лист бумаги в руке. Была уже глубокая ночь.
- Ты так быстро убежал работать, что я не успела предупредить тебя. Я слушала разговоры рабочих и поняла, что есть такой закон, который запрещает содомию. Попавшемуся грозит смертная казнь. Я послала в жандармерию письмо с просьбой арестовать хозяина фабрики. Они в тот же день ответили. Я писала от твоего имени, прости меня, пожалуйста. В итоге, всё же закончилось хорошо!
Не знал, злиться ли мне на мою жену, поступившую намного разумнее, чем я, или постараться забыть произошедшее, поэтому, я просто поцеловал её, и мы легли спать.
Глава 11. Носитель должности.
-Господин доктор! Вы не могли бы дать мне свежую подушку. Эта вся промокла! Пожалуйста, - умоляюще проговорил мужчина-рассказчик.
Казни устраивались редко, но если случалось кому-то крупно провиниться, то народ валил толпами на площадь, заполоняя любой клочок земли, откуда был виден помост. Когда было известно имя преступника, вне зависимости от его вины, рисовали транспаранты с благодарностями за зрелище. Я стоял на помосте как главный свидетель. Мне объяснили, что говорить ничего не нужно, просто стоять рядом в момент казни, как того требует закон.
С каждой минутой зрители прибывали на площадь. Крыши, фонари, этажи ближайших домов были заполнены любопытными. Преступника долго не приводили. Оказалось, что казни разрешено совершать только в полдень, когда тени наиболее коротки. Это было связано с древним поверьем – если казнить в другое время, то тень преступника начнёт мстить палачу и обвинителям. Наконец привели моего бывшего хозяина, вернее, привезли в железной клетке, которую установили на ровную вязанку дров. Публика сохраняла удивительное спокойствие, что очень не понравилось мне. Ни одного плаката, ни радостных воплей, будто народ разделял настроение приговорённого. Очень долго читали приговор, который обвинял его в содомии. Многие стали уходить с площади, видимо сочтя зрелище неудавшимся. В конце приговора был пункт об имуществе.
- …Всё движимое конфискует государство. Недвижимое отдаётся во временное владение обвинителю Гилберту, - прохрипел судья. Моё сердце часто забилось от волнения. Фабрика моя, пусть на время… К тому моменту на площади остался десяток человек, или того меньше.
Как утомительно было перечисление вещей хозяина, которые отбирало государство. Честно говоря, далеко не каждый смог бы запастись таким количеством терпения. Сквозь тоску прорезалось небольшое уважение к судье, что так скрупулезно исполнял свой долг. Чтобы как-то себя занять, я как следует рассмотрел «воплощение закона». Лет пятьдесят, или чуть больше. Его внешность находилась на той нерешительной ступени, когда молодость и старость борются друг с другом. От того, как долго продлится противостояние, зависит срок самой последней молодости, хотя седеющие пряди и сеть морщин на лбу говорили, что старость взяла верх и начала своё триумфальное шествие, но острый гладковыбритый подбородок и худые щёки ещё сопротивлялись. Глаза пока смотрели ясно и твёрдо, не было в них той слезливой старческой немощи. Судья был немногим выше меня и мог бы быть ещё выше, если бы не бумажная работа, согнувшая некогда прямую спину.
Наблюдая за обликом судьи, я пропускал слова приговора. Лишь закончив наблюдения, я услышал окончание.
- …Да хранит вас то, во что вы верите, - договорил наконец судья.
Палач, дремавший до этого, встрепенулся. Судья коротко кивнул ему, и палач неспешно подошёл к клетке с осуждённым, достал бутыль с чем-то и вылил жидкость на хозяина, который к тому моменту впал в оцепенение, не обращая внимания ни на что. До сих пор помню, как трепетал огонь на конце факела палача, и уж никогда в жизни не забуду нечеловеческих криков своего бывшего хозяина. Сквозь пламя и прутья раскалённой клетки он протягивал свои обугленные остатки рук, не переставая кричать, покуда голос не сорвался. Мне стало даже жаль хозяина. Ведь можно было поступить иначе и избежать казни.
Возникал вопрос о преемнике. Я знал, что наследников у хозяина не было, и никого назначить он не успел. Холодок страха скользнул мне в голову. Фабрику могут закрыть, могут отдать другому дельцу, который может быть в тысячу раз хуже сожжённого хозяина. Неизвестность сильно пугала меня.
- Господин Гилберт! Вам полагается вознаграждение, хрипло прошептал кто-то рядом. Это оказался судья. – Простите за шёпот, но уже нет мочи говорить. Возьмите эту бумагу, - протянул он листок, - Это расписка. Она заменит вам всю ту сумму, что мы вам должны.
От цифры у меня пошла голова кругом. Вмиг исчезла жалость. Этой суммы мне хватило бы до конца своих дней, работай я секретарём, но в голове у меня созрела более заманчивая мысль. Слова! Как мне были нужны правильные слова в тот момент! Я решил пойти на серьёзный риск.
- Господин судья, я спрошу вас, возможно, об очевидных вещах, но этими деньгами я вправе самостоятельно распоряжаться? Нет ли каких-либо предписаний об использовании вознаграждения за донос?
- Конечно же есть! – живо шепнул судья. – Но кто проверит, как вы употребили эту сумму?- добавил он, лукаво подмигнув.
- В таком случае, хочу обменять эту бумагу на фабрику моего покойного хозяина, - сказал я, почувствовав себя чуть более уверенным.
- Фабрику? Пепел не успел остыть, а стервятник уже тут! Неслыханно! Донос ради положения! Ради денег!..
Внутри меня всё сжалось до крохотной точки, и я успел несколько раз укорить себя за поспешность.
- Вот она, милая мне современность, - продолжал шептать судья. – Впрочем, кто я такой, чтобы судить мораль ваших поступков? Доказательства есть, и они не поддаются сомнениям. Хозяин мёртв, и нужен преемник. Прошу в мой кабинет,- указал судья рукой на ратушу, что располагалась на другой стороне площади.
Не дожидаясь погребения останков, мы ушли с места казни.
Здание ратуши чем-то напоминало маленькую фабрику – такое же краснокирпичное, крыша с трубами. Кабинет ничем не отличался от других, что я успел увидеть, но сейф в углу делал его непохожим на прочие кабинеты. Как раз к сейфу и направился судья, попутно вынимая ключ.
- Так вы желаете стать новым хозяином фабрики? На самом деле, мне радостно, молодой человек, что берёте на себя такую ответственность… Но, всё же, скажите откровенно, вы хотели убить своего хозяина и, тем самым, заполучить фабрику?
- Господин судья, ваш вопрос абсурден, вы не находите? Кто будет говорить вам в здравом уме о настоящих замыслах?
- Верно! Я понадеялся на вашу возбуждённость. Посчитал, что вы оступитесь и выдадите себя. Но не об этом сейчас речь. Нужна ваша подпись на этой бумаге, - произнёс судья. Я немедля расписался.
- Так! Хорошо! Каждому владельцу фабрики вручаются специальные латунные карманные часы, как символ власти.
Судья достал из кармана часы казнённого хозяина и протянул их мне. Простые часы казались мне самым дорогим и желанным сокровищем на земле. Я схватил свои регалии, поблагодарил судью за расторопность и понёсся к фабрике. Это была самая долгая дорога в моей жизни. Казалось, что дома будто удлиняются, а вместе с ними и улицы.
Во внутреннем дворике фабрики меня ждала Гертруда. От избытка чувств я подхватил её и закружился. После пересказал, что случилось. Гертруда письменно порекомендовала объявить о своих правах сегодня же вечером. Затягивать приготовления не было смысла. Время стало похожим на мельчайший песок в дырявой банке. Стремительно и неустанно утекало сквозь отверстия. Гертруда и я обчистили гардероб хозяина. Нужен был хороший костюм. Множество самой разнообразной одежды и среди них костюмы, но все слишком велики по размерам. Один был идеален для объявления своей власти, но так же велик.
Гертруда нервно теребила платок. Я не мог понять, почему она тревожится, не ей уготована участь встретиться с сотней глаз. В который раз она подходила ко мне, чтобы поправить едва различимую складку, снова разгладить воротник.
Вот этот самый волнительный момент, когда новоиспеченный хозяин должен выйти на стальной помост на глаза рабочей братии. Ведь надо что-то сказать, чтобы хоть немного убедить рабочий люд в лучшем будущем по сравнению с директором-предшественником. Как это сделать, я не представлял, и полагался всецело на божественное озарение и знания жизни простого рабочего. И вот момент настал. Как можно медленнее и увереннее я подошел к перилам помоста и оглядел бледные лица, утопающие в сером океане одежды. Взгляд был строгим, но в то же время я старался показать равнодушие и надменность, что в свое время приметил у прошлого директора. Я помнил, что почти такой взгляд заставлял рабочих смотреть на своего хозяина с почтением и некоторым страхом. Мне удалось добиться этого же. Их взгляды скрестились на мне, и каждый глаз выражал покорность и надежду на туманное будущее. Выдержав минуту, я собрался произнести несколько заранее придуманных фраз, как кто-то в зале крикнул: "Да это же Гилберт! Сын Джеймса! Вы что, не узнали его?!" - эхо растворилось в углах зала, и на несколько минут толпу сковала тишина. Это было непредвиденно, и я растерялся, не зная, что предпринять, забегал непонимающим взглядом по толпе и, тем самым, утратил свою первоначальную грозность. Шепот рабочих туманом стелился внизу. Гул нарастал, и все чаще пальцы и руки показывали на меня. В голове появилась притягательная мысль убраться подальше от этого непредсказуемого места, но крик: "Да здравствует Гилберт-благодетель!" - удержал меня на месте. Люди были рады, и радость светилась в их улыбках и глазах, витала в воздухе, пропитывая каждый дюйм своим пьянящим ароматом. Еще секунда и раздались аплодисменты. Меня помнили даже через столько лет, и это не могло не тронуть. Помню, что от такого неожиданного счастья я чуть было не расплакался. Не в силах сдержать душевный порыв, я вихрем сбежал по лестнице прямо к рабочим. Я пережал десятки рук; десятки женских губ касались моих щек. Объятья и приветственные крики окружили меня. Кто-то принёс гитару и скрипку, видимо, специально державшиеся в бараках для случаев подобных этому. Объявили танцы. В чем смысл этих утонченных светских раутов, когда нельзя показать всю радость, что исходит напрямую из сердца? Простой люд веселится куда проще и в разы искреннее. Между станков встали пары и пустились в веселый пляс. Какой-то озорник завел машины. Шум наполнил зал, но не заглушил музыку. Казалось, что сама фабрика, улыбаясь, радуется новому хозяину и танцует свой шестереночно-паровой танец. Я танцевал с какой-то смазливенькой рыжеволосой девчушкой, что безудержно хохотала, когда я ее подхватывал за талию. Быстрые танцы сменялись медленными. После нескольких я уже сидел и глубоко дышал, силясь восстановить дыхание. Каждый танец был придуман рабочими, некоторые я знал с детства, но большинство были совершенно новыми.
От происходящего у меня пошла кругом голова, я выбежал на фабричный дворик, чтобы прийти в себя. Высоко в чистом небе светила луна, а в свете фонаря медленно кружил снег. Впереди чернели стальные ворота, которые переходили в кирпичную стену, окружавшую всю фабрику. Захотелось излить чувство восторга от такого блестящего вступления в свои права и я, глядя на луну, поблагодарил Отца за наставления. Клятва, данная его праху, была исполнена, а безмолвные жёлтые окна придавали полную завершенность моему торжеству. Руки Гертруды аккуратно легли на мои плечи, а хрупкое тело прижалось к спине. Даже не смотря в её лицо, я чувствовал, что она улыбалась и радовалась вместе со мной.
Веселье продолжалось до глубокой ночи. Танцы завершились, и большинство выдохшихся работников отправилось в бараки. Несколько человек оставались в цехе - грелись возле парового котла. Среди них был один старик, которого я много раз видел в детстве. Казалось, что он вовсе не менялся со временем внешне: такие же длинные седые волосы, собранные в хвост, сгорбленная спина, сильные руки с крючковатыми пальцами. Он часто подолгу разговаривал с моим отцом, вернее, говорил старик, а отец глубокомысленно слушал, кивал или немногословно отвечал.
Старик сидел немного поодаль, и я решил подойти к нему. Его глаза неподвижно застыли на лампе в противоположной стене.
- Достойный сын достойного отца, - радостно изрёк старец.
- Спасибо за похвалу! Что же вы не идёте отдыхать? В ваши годы нужно больше уделять времени своему здоровью...
- Чтобы постепенно привыкнуть к сну вечному, так? Шучу! Спасибо на добром слове. Поверь, Гилберт, не до сна мне сейчас. Не у каждого на глазах воплощается мечта.
- Что за мечта?
- Такая же, что и у твоего отца! Мы вдвоём создавали теорию, а ты воплотишь её в жизнь.
- Мне ничего неизвестно ни о какой теории! Объясните!
- Как так? Отец тебе не рассказал? Не верю! Он обещал перед смертью…
- Может это размышления о словах?
- Да-да!!! Дальше!
- А дальше ничего. Лишь просьба дать обещание стать владельцем фабрики, что, в итоге, удалось.
- Джеймс, неужели ты не успел?! Ладно, расскажу, слушай. Я и Джеймс ещё задолго до твоего рождения хотели, не много, не мало - перевернуть мир. Такие стремления селятся в душе каждого молодого человека, исключением мы не стали. В те времена мы жили ещё в самом городе, работали на этой же фабрике и частенько заходили в книжную лавку. Разные книги мы листали. Мне было мало с них проку - плохо читал, а твой отец, видимо, что-то сумел прочитать такое, от чего стал хмурым и нелюдимым даже со мной, не говоря о прочих. Его молчание длилось не долго. Одним вечером он подошёл ко мне и завёл разговор. Он говорил долго и с жаром. Если кратко, то твой отец выступал за самоуправление фабрик, считал, что не нужен представитель сверху. Рабочие смогут сами продавать то, что сделали, и закупать необходимое. Не должно быть ни комитетов, ни лидеров, никаких правящих должностей. Рабочие не закреплены к фабрике, а вольны переходить туда, где им лучше. Плата за труд делится поровну между всеми рабочими. О последнем расскажу подробнее. Джеймс считал, что на одной фабрике очень много трудится людей, и это постановление смогло бы убрать излишек, так как при нынешнем числе отдельный рабочий получал бы крайне мало.
Всё это, и ещё несколько мыслей, которые я никак не вспомню, он назвал "Нравственным абсолютом". Мы несколько лет обсуждали его идеи. Кое-что исправили, что-то убрали, то есть, шлифовали необработанные мысли. После распространили на листовках на нашей фабрике. Большинство рабочих поддержало твоего отца. Тогда встал вопрос о свержении тогдашнего хозяина, но обсудить это мы не успели. Быть может, ты помнишь, как нескольких из нас сожгли в печах заживо. Это были истинные сторонники твоего отца. Они приняли смерть за него. Никто бы не подумал, что задумчивый человек с блуждающим взглядом - главный идеолог неудавшегося мятежа. Когда он осознал, что скоро умрёт, то пообещал мне и всем другим рабочим, что ты воплотишь его теории. Вот почему сегодня я так рад. Все рады.
Старик кончил рассказ и прикрыл глаза. Мне почудилось, что он умер, но мягко покачивающаяся грудная клетка уверила в обратном. Что говорил отец и что говорил его товарищ, сильно разнилось. Быть может, умирая, отец отрёкся от себя? Неизвестно. Как жаль, что невозможно попросить у мёртвых разъяснений. Смешанные чувства терзали меня, не позволяя ни остановиться, ни присесть. С одной стороны, мне, наконец, открылась личность моего родителя, с другой, - обязанности, сваленные на мою спину. Сквозь заботы проглянул лучик торжества и, оставив беспокойства до лучших времён, я уверенным шагом отправился в контору.
Вот она - контора хозяина. Бумаги остались на своих местах, недопитая чашечка кофе, недокуренная сигара. Все, как и было при нем. Теперь я был хозяином этой комнаты, но дух предыдущего промышленника не думал убираться в преисподнюю.
Тревожная ночь, полная воспоминаний. Первым распоряжением было уничтожить старую мебель, портреты, даже выцветшие шторы; одним словом, все, что напоминало о прежнем владельце, пошло на корм паровым монстрам, кроме книг. Это сокровище я оставил себе, желая утолить дикий голод познания. Книга "Выступления перед публикой" заинтересовала меня, и я уединился с ней в кресле в углу.
Мой покой был прерван громким стуком в дверь.
- Господин, вам письмо от Промышленной коллегии - громко произнес вошедший мальчик-посыльный лет девяти. Дорогой конверт с золотым тиснением. "Господину директору паровозной фабрики" - надпись на конверте. Меня поздравляли с должностью и надеялись на мою порядочность в финансовых вопросах. Единственной вещью прошлого хозяина, которую я пощадил, была его записная книжка. Великое множество заметок о ведении дел, адреса, имена и прочие полезные записи для промышленника. Промышленная коллегия, как говорилось в одной заметке, была основана еще в невообразимо далекие времена. Ее целями были контроль и управление сборищем промышленников. Так было задумано; на деле коллегия только собирала ежегодные взносы - своеобразная гарантия существования фабрики следующий год.
Тишина была и снаружи и внутри моей головы. "Есть кто-то выше" - постулировал я вслух, растерянно рассматривая комнату, не замечая посыльного мальчишку, нервно ожидающего приказаний. Желтые окна как-то странно светились, потом сморщились и тихонько задрожали. Они смеялись тихо, потом громче, и безудержно захохотали над моей наивностью, разрывая и слух, и всю мою сущность, заполняя всё хохотом…
"Нужны ли мне идеи отца, нужна ли большая власть?" - такой вопрос родился в голове. Одолеваемый смехом окон и мыслями, я что-то написал на бумаге и отправил посыльного с ней. Скрепя сердце, я признался себе, что мне достаточно того, что уже имею, и нет причин двигаться дальше ни вверх, ни вниз. То, что желал мой отец, умирая, достигнуто и теперь пора подумать о своей жизни, - рассуждал я, рассматривая спящую Гертруду. Последнее, что тревожит меня – неудержимо смеющиеся желтые окна...
Глава 12. Любопытство режется.
Как удобно дать указание, которое тотчас же исполняется. Рабочие, похоже, были страшно рады приказу гулять до утра. Все ушли туда, где можно беззаботно веселиться и тешить себя надеждами. Мой родной цех – место, где я вырос, где все знакомо, где каждый шум разрывал нити тишины, сейчас безмолвен, и я наедине с окнами желтого цвета. Долой сюртук и жилет с часами - символы моей власти. Тогда я стоял, придерживая одной рукой лестницу, сжимая в другой клещи. Что останется после ответа? - возник вопрос. На миг я проникся отвращением к ответу, ведь так или иначе загадка исчезнет, не нужен будет вопрос и сама власть, помогающая найти ответ. В тот момент я понял, что люди слишком недальновидны. Посвятить всю жизнь чему-то, что в конечном итоге сделает саму жизнь невыносимой: развеять цель жизни. "Пусть окна станут моим венцом и моей могилой," - заключил я. Лишь занеся ногу над ступенькой лестницы, что-то толкнуло меня в плечо. То была Гертруда, державшая в руках что-то, скрываемое темнотой. Дважды чиркнула спичка, и круг света лёг на пол и стену от большой свечи. Окна слегка подсветились оранжевым пламенем. Я вспомнил, как в детстве любил смотреть на окна в лучах закатного солнца. Я кивнул супруге в знак признательности и встал на лестницу.
Через минуту на пол упали гвозди и сломанная деревянная рама. Вот оно - стекло. Все тело содрогалось от предчувствия приоткрывающейся тайны. Столько лет я шел к этому моменту! Наконец-то... Приблизив стекло почти вплотную, я пристально разглядывал его. Простое стекло, только окрашенное в желтый цвет. Неужели обычное... Что-то схватило меня за лодыжку. Руки выпустили желтое стекло. Я потерял равновесие и сам упал, распластавшись на полу. Если это простое стекло, оно должно было громко разбиться. Но почему так тихо? Фонарь тускло горел, обозначая лишь очертания предметов вокруг. На полу что-то лежало. Увеличив яркость, я увидел кровь. На полу лежала женщина, с большим куском желтого стекла в груди. "Обычное стекло," - пронеслось у меня в голове. Внезапно я понял, кто дернул меня за ногу и теперь лежал на полу. Я немного повернул ее голову. Не было сомнений. Она умерла сразу, без крика, без прощальных слов. Какая бесчеловечная ирония - немая смерть! В ужасе от содеянного, я бросился в контору, где были кое-какие лекарства. Иногда объяснить себе, что произошло неизбежное, весьма трудно, и бесполезные действия дают крохотную надежду, отсрочивают горе. Когда я прибежал обратно к телу, то принялся всячески оживлять мою Гертруду. Я поливал рану на груди всем, чем только можно найти, но тщетно. Она застыла на полу навсегда. На ее лице не было страданий или гримасы боли, только обыденно-сонное выражение. Я плакал. Сквозь плач я услышал чей-то тоненький смех, что раздавался совсем рядом. Смех усиливался, и вот уже громогласный хохот оглушает. С ужасом я понял, что это были окна! Горе искало выход. "Молчать!" - закричал я, сквозь слезы. Десятки пустых пузырьков полетело в окна. Смех затихал, стекла разбивались...
Фонарь потух. Сквозь разбитые стекла в цех врывались порывы ветра, а я все сидел рядом с телом, не находя сил отойти...
Глава 13. С того света.
Традиции, устои, правила рушатся перед горем. Нет! Она не досталась печи. Она покоится вне стен фабрики, вне города, на необъятном лугу. Без надгробий, просто холм, который затеряется в зелени будущей весны, холм, о котором буду знать только я. Она сольется с природой воедино и, кто знает, однажды, пройдя бесконечно долгий круг перерождений, вновь родится на этой земле. Как горько сознавать, что я уже не смогу увидеть этого...
После ее похорон я бродил по городу, но любая улица выводила меня к ее бывшему дому, будто центр мира был заключен в камне и дереве. Ресторан, где я впервые увидел ее. Нет, я не зашел в него. Не хотел осквернять первые воспоминания о ней.
Ностальгия и жгучая тоска в союзе напали на меня. Остановился я в первом же питейном заведении. Я заплакал, лишь опорожнил первую кружку. Жена, окна, власть и завет отца сплелись в одной пронзительной мысли, что ускользнула от меня со слезой и растворилась в стакане вина. Как мелочен был для меня тогда успех, что превратил обычного рабочего в хозяина. Неподъемной ношей показался мне пост руководителя фабрики, и страстно захотелось приторного уюта у камина с женой рядом. Захотелось в мир, где не нужно что-то делать и принимать решения, а лишь сидеть, ощущать тепло камина и любви. Но, вместо этого я сидел на дощатой скамье в дешевой пивной, пил мерзкое пойло и плакал, вспоминая загубленные мечты...
Сколько же нужно человеку времени, чтобы воскреснуть духом? Неизмеримо.
Я начал пить и, наверное, кто-то из рабочих ежедневно относил меня обратно, не помнил, что происходило, и дни сливались в единый поток воспоминаний, слёз и желанного забвения.
Днем, когда ранний алкоголь еще не пропитал глубины сознания, появлялся внезапный порыв заняться фабрикой. Встать и сделать пару шагов к двери - вот весь порыв. Так продолжалось долго, уже лежал снег, и в один из дней случилось что-то не поддающееся здравой логике. Опорожняя стакан за стаканом, я на всех парах приближался к конечному пункту - беспамятство. Перед глазами плыла дубовая стойка. Линии дерева цеплялись одна за другую. Еще стакан. Линии резво забегали по доске, сталкиваясь в форме узоров. Стакан, стакан, ещё стакан. Из линий на стойке собрался портрет Гертруды, который презрительно смотрел на меня и грозил пальцем. Я закрыл глаза и дрожащими пальцами ощупал доску. Ни намека на рисунок, но стоило открыть глаза, как портрет вновь ясно проступал на доске. Прочь! Подальше от этого места, - решил я. Солнце с надрывом светило, угасая в вечерней мгле. Я плелся, хватаясь за стены. Одно окно сверкнуло. Инстинктивно я повернул голову, и новое видение выветрило из головы оставшийся алкоголь. Ноги, казалось, погружаются в брусчатку все глубже и глубже. За окном стояла Гертруда с расползающимся кровавым пятном на груди. Лица не было видно, голова была опущена. Не нужно говорить, что в тот момент я побежал к воротам фабрики, не разбирая дороги, и поклялся не пить более. В конторе все документы лежали нетронутыми с похорон. Казалось, что слой пыли оберегал остановившееся время до прихода владельца. Как только щелкнул замок в двери, пришло облегчение, и видения показались мне пьяным несуразным воображением. Голова окончательно прояснилась. Я начал разбирать письма, что накопились за время моего пьянства. Работа и скрытый энтузиазм наконец встретились. Большая часть писем, содержащих предложения в помощи управлении фабрикой, была сожжена. Лишь одно письмо некого изобретателя Дизеля я оставил на более тщательное прочтение. Корреспонденция быстро иссякала, и я подумывал, чем бы занять себя ещё. Решил пойти в цех, понаблюдать за ходом работ, да и показать своё возвращение. Тут я уловил чьё-то присутствие. Оглянувшись вокруг себя, я никого не увидел. Сперва ощущение было нечётким, но с каждой минутой росло ощущение, что кто-то рядом. Я попытался определить, полагая, что какой-то рабочий, пользуясь моей отлучкой, забрался в контору и где-то спит. В дальнем углу сознания была иная мысль, которую я тут же прогнал. "В конторе никого нет! Проклятый алкоголь!" - подумал я.
Был уже поздний вечер. Машины давно умолкли, осмотр можно было произвести утром. Тогда я решил пойти и выспаться как следует. Задул свечу и направился в спальню. Отчётливое чувство присутствия живого существа остановило меня. В темноте я не различал ничего, но во мне будто открылось зрение изнутри. Я смотрел глазами на запертую входную дверь, а внутри я чувствовал какое-то колебание. Сперва это нечто едва дрожало, но волны становились больше и чаще. У меня будто внутри открылась дополнительная пара глаз. Я будто бы видел сквозь стены и дверь фабричный двор. Было темно, только тусклый луч прожектора освещал крыльцо конторы. Ни единой души. Пусто, но кто-то здесь был, я чувствовал это ясно. Я вспомнил, как, будучи маленьким мальчиком, впервые услышал смех жёлтых окон и чувство страха вместе с ним. Именно это чувство я испытал вновь. Моё внутреннее зрение сместилось. Теперь я стоял на пороге конторы. Та же темнота и слабый луч прожектора. Я посмотрел вверх и обомлел. Ее огромные глаза, застывшие в небе, испускающие бледный тоскливый свет, смотрели на меня. Я хотел отойти, скрыться от взора, проникающего в глубины души, но не смог сдвинуться с места, не смог и закрыть свои глаза, чтобы не видеть. "Огонь! искать спички или хоть какой-то источник света," - лихорадочно носилась мысль в голове. Глаза Гертруды посмотрели на меня иначе, и внутри глаз я видел жалость и тревогу. Я услышал бормотание и, мне показалось, что оно исходило от глаз. Но как глаза могут говорить? Как Гертруда может говорить?...
Окружающее пространство начало оплывать, словно горячий воск. Последнее ощущение, словно кто-то истошно крикнул: «Остерегись!», - и всё исчезло.
Глава 14. Облик будущего.
-Господин доктор! Господин доктор! Проснитесь! Вам, быть может, скучно от моего рассказа, но молю вас, дослушайте! – сквозь кашель произнёс умирающий Гилберт.
Врач встрепенулся, похлопал себя по щекам и уставился на своего необычного пациента.
Тогда я проспал совсем недолго. Была ночь. Я проснулся, обливаясь потом. Насколько был реальным тот сон! Я поверил в то, что действительно вижу это. В следующую секунду я вскочил, распахнул дверь и посмотрел на небо. На миг мне почудились огромные глаза, но то были остатки сна. Я лёг в постель и крепко уснул без снов, оставив свечу, на всякий случай, зажжённой, а дверь запертой на ключ.
- Вставай, Гилберт! Вставай! Уже день! Много дел! - прогнусавил кто-то рядом, спустя несколько моментов. Это был друг моего отца. Тот самый старик, которого я повстречал в день вхождения в должность. Его звали Гордон, я забыл упомянуть прежде, что выбрал его из рабочих сразу после похорон и на время вверил ему фабрику. Он управлял несколько месяцев и делал это одновременно хорошо и плохо, так как не было бунтов и плохо, потому что, понимая нужды и чаяния своих собратьев, поднял плату за неделю до разорительной цифры, что угрожала неизбежным банкротством, если бы я не вернулся. Его можно было понять, ведь идеи моего отца принадлежали и ему какой-то частью. Может, он желал воплотить их вместо меня? Неизвестно.
Глаза не хотели смотреть сегодня ни на что. Сладость сна пленяла и грозила не отпускать до самого вечера. Купаясь в тёплых волнах постели, я почувствовал холодное и безжалостное прикосновение к лицу. То был Гордон, он протирал мне полотенцем лицо, повторяя о надобности проснуться. Как в тот момент я был благодарен мудрому старику за то, что не обсуждает гибель Гертруды. Холодная вода прояснила моё затуманенное сознание, а забота Гордона растрогала. Мои глаза открылись. В комнате было темно. Свеча, стоявшая на столе, полностью сгорела.
Глаза привыкли к темноте, и я увидел огромного мужчину пожилого возраста совершенно без одежды. Дверь покачивалась на сквозняке, а полоса неба, видневшаяся в проёме, блистала синевой. Гордон продолжал стоять рядом и широко улыбался. Я быстро оделся и принялся разбираться с документами.
- Вы слышали об изобретении Дизеля? - внезапно спросил он, - этот немец сконструировал двигатель, и всеми доступными средствами кричит об их превосходстве над паровыми. Ыы не подумайте обо мне плохо, я верю в прогресс, но никакими средствами не заставить меня поверить в выскочек, охочих до денег, вроде этого Дизеля.
- Не хочу спорить с вами, ибо уважаю ваш опыт, а еще больше - ваши года, но, чтобы проверить ваши догадки, давайте закажем пару новых двигателей и сконструируем локомотив.
- Незачем заказывать! Опытный образец доставили вчера днём. Сказали, что только крупные фабрики удостоены внимания изобретателя. Оно и верно! Нечего всякой мелочи лезть в движение прогресса. Можем хоть завтра начать сооружать поезд.
- Да! Начнём завтра! Зачем нам тянуть? Но… Крупные фабрики? При чём тут наша?
- А! Верно забыл рассказать! Надо было бы начать с этого. К северу от города стоят два заводика. Один металлургический, другой производит химикалии. Оба лишились средств и большей части работников. Продались за сущие гроши! Теперь вы владелец крупной фабрики! Поздравляю!
- Спасибо вам, Гордон! В вас есть задаток руководителя! Кто знает, возможно, вы смогли бы быть отличным хозяином фабрики, не будь меня. Хотя, я подумаю и, быть может, назначу вас управляющим каким-нибудь из двух новоприобретённых заводов. Если испытания пройдут успешно, то мы сможем сами изготавливать двигатели по лицензии, и тогда денег будет достаточно, чтобы начать воплощать идеи моего отца.
- А чем же займётесь вы, когда наша фабрика преобразуется, согласно мыслям Джеймса?
- Тогда и решу, - сказал я, и моя уверенность в тот момент задрожала. Терять власть, добытую чудом, я не хотел, но изменять памяти отца так же не желал. Я оказался на распутье, но в тот момент думать об этом не было времени.
Всё утро я и Гордон говорили о делах. Предложение господина Дизеля показалось мне единственно возможным решением, чтобы избежать банкротства. Я отдал распоряжение о начале постройки нового локомотива. Дизель любезно предоставил некоторые чертежи возможного поезда, чем я не преминул воспользоваться. Инженеры принялись вычислять и чертить.
Мне казалось, что фабрика словно глубоко вздохнула и выпустила из своих лёгких старый застоявшийся воздух, отчего омолодилась. Но нет, это мне казалось. Это я молодел и возвращался к жизни, я забывал прошлые горести, я выпускал старый застоявшийся воздух. Смерть Гертруды я принял и не старался как-то замаскировать этот факт. Теперь всё своё существо я мог обратить на воплощение мыслей отца.
Окна! Жёлтые окна были в цехах! Как я теперь ненавидел это стекло, поэтому приказал выбить все стёкла и замуровать дыры кирпичом. Рабочие воспротивились, но стоило сказать о надвигающейся лютой зиме, то к концу дня ни одного стекла не осталось. Всё заменил электрический свет – новшество от предыдущего хозяина. Рабочие ворчали несколько дней о непривычности, но после утихли. Ко всему привыкает человек.
До вечера я разбирал скопившиеся бумаги за время моего отсутствия. Бумажные дела порядком увлекли меня, и я смог оторваться от дел только с наступлением темноты. Мне пришлось встать и зажечь свечи в комнате, чтобы продолжить.
Внезапно на меня нахлынуло чувство чьего-то присутствия, как и вчера, но куда более отчётливо, снова появился внутренний образ Гертруды, которая неподвижно висела в воздухе за дверью, склонив голову вперёд. Призрак просто завис, но, спустя минуту, махнул рукой, будто отвергая что-то, и растаял в ночи. Я сослался на усталость. Работы было ещё много, и я отворил окно, чтобы немного взбодрить себя холодным воздухом. То, что я увидел, заставило похолодеть меня от какого-то суеверного ужаса. Тревожное рыжее облако, как эхо пожара светилось на сиреневом небе. Был ли в этом какой-то знак, не знаю, но облако тревожило, заставляя смотреть на него всё снова и снова, гадая о его предназначении. "Просто облако!" - подумал я. "Какой-то завод выпустил…" - постарался я успокоить себя.
Воздух не принес ожидаемого облегчения, и я отправился спать, позабыв полностью закрыть окно. Ночью мне будто бы приснилось, что в окно что-то крошечное влетело, и я ищу это по конторе, не в силах отыскать. Странный сон.
Глава 15. Дизель.
Новые модели поездов строились с огромным трудом. Годами отработанные движения рук делали детали для прежних паровозов, совершенно не обращая внимания на чертежи перед глазами и сердитые окрики инженеров. Несколько раз нас посещал сам изобретатель. Господин Дизель оказался на редкость невзрачным человеком: средний рост, совершенно лысая голова, узкие плечи, от чего голова казалась ещё больше. Это дополнялось его забавными привычками потирать ладони друг о друга и приговаривать: "Так-так", слушая собеседника. Однако не будем строги к тому, что дано нам природой. Внешность изобретателя была комична, чего нельзя было сказать о его советах. Все инженеры и рабочие не знали и десятой доли того, что ведал он. Когда Дизель показывал, как следует изготовить ту или иную деталь, то рабочие сбегались посмотреть и послушать гения механики. Он не старался избегать ручного труда, напротив, был рад что-то сделать самостоятельно. С его помощью поезд был готов спустя полтора месяца, что было очень быстро. Дизель был доволен, но ему потребовался второй поезд, который господин изобретатель уже поручил сделать исключительно рабочим. Он принял решение пожить у нас до конца испытаний и поселился в бараке. Вскоре оба поезда стояли на рельсах и были готовы к испытаниям.
Красильщики старались из всех сил своего воображения. Они рисовали целые картины на составе из трёх вагонов. "Так должны выглядеть поезда будущих веков! Чтобы от одного вида захватывало дух!" - считали красильщики. Я вспоминал времена, когда сам красил, и слёзы ностальгии текли из глаз. Какой энтузиазм! Какое рвение, и всё из-за идеи изобретателя. Не было ничего подобного в мои года, и я горько завидовал трудящимся. "Безмолвная краса презирает тех, кто любуется ей. Движенье - вот удел красоты, а поэтому ломай, сокрушай всё, что радует глаз, а после - снова создавай. Безмолвие минует, не оставив следа в памяти. Агония заставит душу трепетать" - глубокомысленно изрёк изобретатель, рассматривая рисунки.
Дизель иногда целые дни проводил за записями, и вся забота о поездах переходила на меня. Рабочие, по всей видимости, так привыкли к Дизелю - своему "второму хозяину", что, порой, отказывались делать работу без него. Сначала меня радовала и забавляла такая забастовка, но после я серьёзно задумался. Из-за популярности Дизеля я мог потерять всю власть. С другой стороны, энергия изобретателя передавалась и мне. Хотелось что-то делать, но именно рядом с ним, поэтому настроения рабочих мне были понятны. Желание реализовать замысел моего отца стремительно пропадало. Теперь было желание власти. Иметь и приумножать её. Возможно, я не был создан управлять и увлекать людей вслед за своими желаниями и мыслями, а этот изобретатель мог заменить меня и это ужасно злило моё самолюбие. Не думаю, что рабочие огорчились бы моему уходу. До окончания постройки поездов во мне жестоко боролись две страсти: наследие отца и жажда власти. Я не мог придти к единому решению, отбросив второе как ненужное. С одной стороны я чувствовал вину за клятвопреступление, с другой я понимал, что задумка отца ничего не даст мне.
За день до испытания, рабочие объявили, что хотят находиться в вагонах, когда поезда поедут. Я с радостью согласился, лишь бы не дать им повода для конфликта.
Власть всё же уходила от меня, и страсть получить её обратно превзошла мои прочие желания. Ночью я окончательно решил подставить изобретателя, хоть было его страшно жаль. Всё новое хрупко, и не было особого труда сделать небольшие поломки в двигателе. Мою решимость глодало раскаяние, но двигатель был всё же сломан.
Оставшуюся ночь перед испытаниями я не мог заснуть, мне снилась Гертруда, что призраком парила по комнате, размахивая руками в стороны. Каждый раз я просыпался, но вокруг были лишь привычные стены конторы. В очередной раз я проснулся и ощутил чьё-то присутствие. Сочтя это остатком сна и пройдясь по комнате, я снова лёг, в надежде задремать без сна. То, что мне приснилось, и сейчас пугает меня.
Зима. Темнеет. Вдали виднеется краснокирпичное здание фабрики с огромными трубами, что будто подпирают небо. Идёт снег. Постепенно темнеет. На фабрике тихо. Никто не работает. В цехах намело снега. С машин свисают сосульки. Вдруг раздаётся низкий натяжной звук. Трубы медленно наклоняются в одну сторону. На миг они замирают и падают, ломая крышу фабрики в нескольких местах. В дыры устремляются сумерки и снег. Наступает ночь. Идёт сильная метель, засыпающая фабрику.
Помню, тогда я услышал сквозь сон свой крик, и от него проснулся. Передо мной был тот самый призрак Гертруды, что я ощущал всё это время. Не было ни единого звука, но я почувствовал, что Гертруда говорит, и говорит о грядущей опасности. Она сказала, что власть уничтожит и народ, и повелителя. Её слова нельзя было истолковать иначе. Это было предсказание на завтра. Призрак долго молча всматривался в меня, протягивая белёсые руки вперёд, а после растворился. Перед глазами снова возник образ разрушенной фабрики.
Остаток ночи я провёл наедине с совестью, что беспощадно бичевала меня.
Глава 16. Революция.
Утром никто не разбудил меня. Все были подле Дизеля, который стал для них воплощением идеального руководителя. Это было верно, ведь им ценился каждый рабочий и любой, даже незначительный труд. К тому же, его энтузиазм распространялся эпидемией среди рабочих.
Весёлые крики вдалеке разбудили меня. Вспомнив события прошлого дня, я стремглав бросился к месту испытания в ночной рубашке, в надежде успеть исправить содеянное. Я испытывал душераздирающее раскаяние, и оно множилось с каждым пройденным дюймом на пути к месту испытаний. Я был готов отдать должность хозяина фабрики ему, только бы всё обошлось.
Поезда уносились вдаль – единственное, что я увидел, прибежав на место. В душе теплилась надежда, что Дизель нашёл неисправности, ведь он изобретатель. Он должен сомневаться в успехе и проверить ещё раз…
Грянул взрыв, следом второй, и почти затихшие радостные крики и похвалы Дизелю разлетелись по округе единым криком боли. В тот момент на меня напало равнодушие. Не было ничего, чтобы могло взволновать меня и даже окровавленные, опирающиеся друг на друга плетущиеся рабочие не вызвали сострадания.
- Испытания провалены, - заключил я и, развернувшись, зашагал к фабрике.
Несколько недель пострадавшие рабочие, коих было большинство, залечивали свои раны. Многие умерли. Погребальная печь работала каждый день. Производство, конечно же, остановилось, но меня более ничего не тревожило.
Обо всех нововведениях необходимо было оповещать промышленную коллегию, включая и неудачные эксперименты. Мой отчёт был написан спустя неделю. Конечно же, я умолчал о своём вероломстве, хоть и иногда испытывал приступы тяжёлой жалости.
Эксперимент не удался, но мы продолжили постройку прежних поездов. Пришли новые рабочие. Те, кто собирал двигатель Дизеля и выжил, сперва боялись притронуться к любым, даже старым деталям, но вскоре страх поутих. Работа закипела, и старые поезда регулярно изготавливались.
Несмотря на позволение находиться в городе, трудящиеся каждый вечер оставались в бараках, но после наступления темноты собирались в самом большом бараке и устраивали митинги. Нужно было быть совершенно глухим, чтобы не услышать то, что тревожило работников - хозяин фабрики. Всё повторялось как в прошлый раз. Сперва собрания, а затем... Мне было страшно думать о грядущих событиях.
Одним днём так и случилось. Машины остановились все как одна. Рабочие засуетились в цехах. И вдруг посреди бегающих людей расцвели красные полотна. "За кровь наших товарищей", - гласил транспарант. "Гилберт - поработитель", - сообщал другой. "Неминуемо грядёт нравственный абсолют" - угрожал третий.
Внизу стояли все мои рабочие. С каждой минутой их число медленно возрастало. Мне казалось, что в толпе мелькает гневное лицо старика - товарища моего отца. Зал был переполнен, и люди теснились на улице у входа. Разлетелась кусками кирпичная кладка, заменившая жёлтые окна и в дыры хлынул свет, изголодавшиеся по полумраку цеха.
- Долой Гилберта! Хватит с нас хозяев! - завопил кто-то среди негромкого гула голосов.
- У меня сын погиб на испытаниях! Как ты его вернешь мне?! – заголосила какая-то женщина из толпы.
- Что молчишь?! Нечего сказать?! Твой отец был и то поразговорчивее!
Действительно, я не знал нужных слов, чтобы как-то ответить и усмирить толпу. А можно ли было усмирить тех, кто без вины поплатился жизнью и здоровьем за неудачный эксперимент, за желание одного единственного человека? "Почему же платить должен я, а не создатель двигателя?" - подумал я, забыв о своём вкладе в катастрофу.
- Смерть Гилберту-узурпатору! - неслось со всех сторон.
Кто виноват больше? Самонадеянный учёный, упустивший неисправность, или же я, покусившийся на чужой триумф и талант? Вне зависимости от моих лихорадочных рассуждений рабочие жаждали растерзать меня, и вряд ли можно было угомонить разъярённых людей.
Очевидно, каждый от рождения имеет особую словесную силу распоряжаться определенным числом себе подобных так, чтобы они безропотно шли за управляющим. Моя жизнь сложилась иначе. Я мог управлять только собой и далеко не в полную силу. Рабочий - вот кто я и место моё среди них! Никакие знания и ухищрения в словах, ни заветы отцов и страсти клятв не сделают меня властителем ни единой души... - размышлял я в ту минуту я и неподвижно сидел за столом в запертой на ключ конторе, застыв взглядом на настенных часах. Внутри проносился вихрь мыслей, одна горше другой, и вера в озарение. За дверью раздавались крики сотен недовольных рабочих с трёх моих фабрик и звуки ломающегося кирпича.
Был единственный выход - вызвать вооружённых солдат. В конторе был тайный телеграф. Будучи секретарём, я часто видел, как хозяин выстукивает кому-то послания. Недолго я колебался, стоя над прибором. Сигнал тревоги был отправлен, теперь оставалось ждать и надеяться на крепость дверей. За стенами слышались взрывы. То рабочие уничтожали машины.
Спустя час, когда спасать на фабрике было нечего, над ней завис белоснежный дирижабль, из которого вываливались верёвочные лестницы. Вниз устремилась вереница солдат в сверкающих нагрудниках и шлемах. У каждого за спиной было по ружью и по сабле на поясе. "Бунтовщики обречены", - подумал я. Раздался ужасный треск, и крыша конторы вмиг исчезла. На меня уставился десяток глаз разъярённых мятежников. Удар по голове лишил меня сознания.
Глава 17. Коллегия.
Когда я пришёл в себя, всё было кончено. Солдаты сделали своё дело и ушли. Большая часть рабочих пали от выстрелов. Немногие выжившие скидывали в печи их окровавленные тела, а к вечеру того же дня покинули фабрику, не взирая ни на что. Позже их расстреляли в городе за кражи.
В цехах беспрепятственно гулял ветер. Жалость к работникам сменилась безразличием ко всему. Чтобы как-то развеять его, я принялся сам работать. Один человек, безусловно, не заменит десяток других, но тяжёлый труд удерживал меня от падения в пропасть отчаяния и безысходности. Работа в цехах напомнила детские года, когда я ещё помогал отцу ставить заклёпки. Славное, беззаботное время. Время от времени ностальгическая искорка оживляла меня. Я вспоминал давно ушедшее детство, и мне было приятно и легко трудиться. Но очень скоро воспоминания не ласкали меня, а резали душу.
Быстро наступала зима и я всё чаще оставался в конторе под множеством одеял и то спал, то дремал. Работать стало совершенно невозможным - слишком холодно. Зима действительно была лютой, как я и говорил рабочим, когда те замуровывали окна. Печи, костры не помогали. Фабрика умерла, и каждый день я видел её краснокирпичный труп, покрывающийся белыми пятнами забвения. Трубы - образ величия и нерушимости в моей детской памяти - клонились в стороны, как чахнущее растение, и в один день они рухнули, обрушив крышу. Сбылся страшный сон.
В один из тёмных дней декабря в контору кто-то постучался. Звук прокатился эхом по комнате. Я лежал неподвижно, полагая, что это мне почудилось, но стук раздался вновь. Не помня себя от радости, я отворил дверь и увидел на пороге посыльного мальчика, того самого, что приносил мне письмо промышленной коллегии.
- Ну и намело же у вас во дворе! Насилу добрался до вашей конторы! Получите приглашение! Прощайте! - сказал юноша, отвесив поклон.
В моих руках был дорогой надушенный конверт.
«Получателю этого пакета необходимо прибыть в этот же день к дворцу Промышленной коллегии. В распоряжение получателя будет дан экипаж...», - начиналось письмо. Не дочитывая, я кинулся в сборы.
Деньги, костюм, хоть и не нов, но сгодился бы для подобного приёма. Часы в карман, пальто на плечи и шляпу на голову. Мальчишка был прав. Весь внутренний двор был завален снегом. Я проваливался в глубь, падал, то на спину, то на грудь, но всё равно упорно шёл к распахнутым воротам. Этот снег был капканом, что поймал меня и не желал отпускать из мёртвого царства фабрики. Я рвался из его стальных сонных объятий. С радостным криком я выпрыгнул за ворота, мне мучительно захотелось деятельности, неважно какой, главное двигаться, смотреть, слышать, думать.
Перед входом на фабрику стояла и пускала струйки дыма самодвижущаяся паровая повозка - последнее веяние технической моды. "Гилберту - промышленнику", - висела табличка на дверце. Ни малейшей подозрительности не вызвал этот паровой экипаж, слишком хотелось каких-то перемен и движения, пускай механического. Лишь захлопнул дверцу, как экипаж тронулся. Мы быстро проехали наш маленький городишко. Одиноко стоящие деревья то сливались в леса, то рассеивались по лужайкам. Лес внезапно сменился серой безжизненной землёй. Огненная пустошь (так их называли местные жители) тянулась до самого горизонта. Повозка неспешно катилась вперёд, попыхивая трубой. Поездка через пустошь длилась долго. Было душно, и я вспомнил, что говорили про эти места. Некогда все эти поля занимал один гигантский завод. Что-то важное он производил для ведения войны, не то дирижабли, не то бронепаровозы. Что-то случилось с заводом, и он взорвался, убив всех рабочих, хозяина, сгорев дотла. С тех пор в пустоши всегда жара, а по ночам, говорят, можно увидеть призраков рабочих этого завода, которые ищут своего хозяина, чтобы отомстить ему. Народные истории блещут преувеличениями и неуместной мистикой, но отражается в них и доля истины - часто находили в Огненной пустоши странные большие куски обработанной человеческими руками стали. Откуда она бралась – никому не было ведомо.
Пустошь стала меняться. Попадались сперва не большие кучки снега, перешедшие затем в большие сугробы. Пустыня огня сменилась пустыней льда. Именно в снегах был один из дворцов коллегии. Повозка будто учуяла близость замка и покатила резвее, выпуская большие струи чёрного дыма. Передо мной выросла большая усечённая пирамида. Площадка сверху не пустовала, на ней была закреплена длинная мачта, конец которой обвили верёвки дирижабля. Повозка подъехала ко входу и остановилась. Не испытывая терпения механического извозчика, я быстро схватил сумку и шубу и вышел наружу.
Над входом был натянут флаг - белое поле, ограниченное по краям двумя зелёными полосами, и чёрный треугольник посередине. Я не был знатоком геральдики и флагов, но было очевидно, что это как-то связанно с промышленностью. Двери сами распахнулись, стоило только подойти к ним, и захлопнулись, окинув эхом большой гранитный зал. Потолок был так высоко, что перехватывало дыхание. Вдоль стен стояли в ряд бюсты каких-то людей с выгравированными именами и годами жизни. На самой стене развернулось огромное мозаичное панно. На нём был изображён человек в просторной белой накидке. Он был преклонных лет, морщины и серебристая борода были тому свидетелями. В одной руке он сжимал листы бумаги с какими-то чертежами, в другой руке держал что-то похожее на винт, высоко подняв его над головой. «Бог в труде» - было написано под панно. Бог, я помню о нём…
С малых лет мать, а после неё – отец, твердили о неком боге, требовали говорить странные фразы на непонятном языке, хотя, будучи ребенком, я не понимал смысла и большую часть слов не мог выговорить. Я спрашивал у отца про бога, кто он и где на него можно взглянуть. Он молчал. Тайна искушала меня, и я попытался найти ответ в окружающем фабричном мире на свой детский лад. Чем меньше я знал окружающих людей, тем больше непонятного я в них видел. Незнакомый человек, работающий на фабрике, вызывал у меня щенячье восхищение. Я наблюдал за его передвижением, действиями и не понимал, отчего он идет в ту сторону или берет этот инструмент. Непонимание порождает веру, и я поверил тогда, что каждый незнакомый человек и есть тот самый бог и лишь сейчас я осознаю, как близко к цели попала детская мысль. Бога трудно осмыслить, а человека, быть может, не менее трудно. Пример тому мой отец, в котором я не сумел разглядеть острый ум философа. Значит, Всевышний и люди имеют некоторое родство, хотя бы в непознаваемости.
Так я стоял, рассматривая панно и размышляя. Раздался гудок, похожий на фабричный, только тише. Открылась дверь, и зал стал заполняться людьми, одетыми в парадные костюмы, похожие на мой. У каждого на поясе висели латунные часы – знак владельцев фабрик. Откуда-то возникли разносчики напитков и закусок. Люди приходили и приходили, набрасывались на напитки... Казалось, им не будет конца. Смех, возмущённые возгласы и угрожающие нотки разговоров слышались со всех сторон. О, как я оробел и чуть не позабыл, что теперь я из их числа и не должен обращать внимание на эту суету. Эти люди были для меня чем-то очень высоким, труднодостижимым, но они были не совсем богами. Человек обожествляет то, что пока не в силах познать. Так и я не мог познать их непринуждённость в поведении, лёгкость и, кажется, открытость. "Тому причина - семья", - подумал я. От воспитателя к воспитуемому передаются множество повадок, привычек, что и создаёт в итоге человека. Они были выращены в богатых семьях, умеют с малых лет читать и писать, а самое главное, говорить. Может, это имел в виду мой отец? Говорить как они и, возможно, лучше. Я был поражён тем, как ловко вылетают слова из их ртов. Дерзко и элегантно они вели беседы, лишённые смысла. Просто болтали, но как… Я позавидовал им.
- С вами все в порядке? - спросил человек средних лет, не отличавшийся от прочих своим костюмом и манерами.
- Благодарю вас за беспокойство! Все замечательно! – испуганно выпалил я.
В неловкую паузу я успел рассмотреть своего собеседника, а он, в свою очередь, окинул взглядом меня. Гладко выбритая голова, быстро бегающие глаза оттенка стали, широкие печи и небольшое брюшко. Лицо выражало одновременно надменность и соучастие, определённую дозу превосходства и желание помочь.
- Готов поспорить, что вы впервые на подобном приеме, - продолжил он, - а раз так, то стали владельцем фабрики совсем недавно. Вы не привыкли к такому скоплению людей. Оно несколько вас пугает, но вы стараетесь утешить себя мыслью, что всё это теперь естественно для вас. Не так ли?
- Всё верно. Вы угадали по моему поведению. Ведь так? - промолвил я.
- Каждый из присутствующих, - он обвёл рукой зал, - бывал в вашей шкуре. Раз в год мы, владельцы самых крупных фабрик, собираемся в Равнинном замке… О, прошу прощения, я не представился! Гарольд Стич. Владелец фабрики транспортных дирижаблей. Вы…
- Гилберт Грей. Владею паровозным предприятием.
- Тот самый Гилберт, у которого взорвался изобретатель? Слышал-слышал! Рад знакомству! Однако, сейчас мне нужно произнести речь перед всеми присутствующими. Мы с вами ещё поболтаем! – сказал он, коротко кивнув, и растворился в толпе, оставляя меня в полнейшем недоумении.
Я подозревал, что произошедшее должно как-то отозваться на мне. Но как именно, не мог понять. Разговор с Гарольдом окончательно запутал мои мысли. Похвалят меня или накажут, а вдруг обойдут стороной это событие... Я нервничал.
- Господа! Прошу минуту вашего внимания! – громко произнёс Гарольд. Рядом с панно, прямо из пола поднялась каменная кафедра, за которую встал оратор. Присутствующие в зале подошли ближе.
- Господа! Я рад видеть в этом праздничном зале всех вас! Некоторых нет, но будем милосердны, простим им. Сколько поколений промышленников видели эти стены, наверное, не счесть, но каждый имел заслугу, которая отворила дверь Равнинного замка. Промышленность не стоит на месте. Она развивается. Не было ещё года, когда ничего не было изобретено или усовершенствованно. И этот год - не исключение. Позвольте же вручить почётные грамоты тем, кто за этот небольшой промежуток сделал самые значимые открытия…
Могу поспорить, что лицо каждого стоящего в толпе выражало в этот момент огромную преданность своему делу и солидарность с оратором. Конец его фразы вспыхнул аплодисментами. Это произошло так быстро, что я подумал о неискренности каждого хлопка, будто это была своеобразная традиция. Что скрывать, я сам слушал выступающего с огромным вниманием, но лишь для того, чтобы понять, как он так складно говорит, старался запомнить новые слова и удачные обороты. Как смолк последний хлопок, оратор продолжил.
- Приглашаю сюда Маргариту Бейн за её крайне удобное изобретение – клавишная установка для машины Бэббиджа. Чарльз Бэббидж – ярчайшее светило на небосклоне науки и бог-покровитель новых времён! Его заслуги перед промышленностью неизмеримо велики! Его детище – Аналитическая машина, жемчужина этого века. Изобретение удобных клавиш не входило в планы гения, но нашёлся человек, который восполнил недостаток! Поздравляю вас, Маргарита! Вот грамота! Объявляю вас действительным членом коллегии.
Снова аплодисменты. Мне стал интересен этот Бэббидж. Решил, что когда-нибудь почитаю о нём.
- Вернер Сименс награждается за открытие в транспортной сфере. Он изобрёл самодвижущийся вагон для перевозок в городе и дал ему название «Трамвай»! Поздравляю! Примите грамоту и членство в нашей коллегии.
Не меньше десятка людей подходили к Гарольду, получая похвалу, рукоплескания и место в коллегии.
- Мы поговорили о заслугах, но только ли они приводят промышленников сюда. Конечно же нет! Неудачи преследуют каждого! Без них не бывать ни одному открытию! Мы можем спросить новоявленных членов коллегий о количестве неудач! Поверьте, их будет достаточно! Однако, неудачи этого рода привели к появлению блага. Есть и иной род. Неудачи, которые привели ни к чему. Мы не исключаем из своих рядов людей, которых постигло подобное несчастье, но строго наказываем тех, кто не сумел избежать гибели людей при неудачных опытах… Кристофер Стич, коллегия объявляет вам своё неудовлетворение за уничтожение целой деревни из-за испытания огнеметательного орудия, которое вы старались собрать по чертежам неизвестного нам изобретателя. Поручаем вам отстроить деревню заново и отыскать конструктора, чертёж которого вы использовали на вашей фабрике.
Снова имена и, теперь уже, наказания. Дойдёт ли очередь до меня, думал я, покрываясь испариной.
- Дамы и господа, мы переходим к последней части нашего заседания! Есть одно немаловажное человеческое качество, которое может сравниться с изобретением! Коллеги, я говорю о смелости, - произнёс Гарольд и остановился, блуждая взглядом по толпе, - Будем честны, не всякое новшество воплощается в массовое производство. Некоторые из нас боятся новых веяний и прибегают к старым, но проверенным временами изделиями. В этом нет вашей вины. Все знают, что риск велик, и пренебрегать им - преступление. Однако ошибки изобретателей часто подставляют промышленников. В них заключена нить прогресса – отбросить всё негодное, оставив только лучшее. Гилберт Грей! Коллегия выражает вам глубокую благодарность за испытание двигателя нового образца и выражает сочувствие по поводу запустения вашего предприятия. Ваш отчёт был нами высоко оценен и, несмотря на жертвы среди ваших рабочих, несмотря на неудачу при испытании двигателя и подавление бунта среди рабочих, мы принимаем вас в коллегию и дарим вам скромную сумму на восстановление вашей фабрики. Идите сюда, пусть каждый увидит смелого человека! Если хотите что-то сказать, то мы слушаем.
Я сильно засмущался, но вошёл на кафедру и приготовился говорить. Слова! Слова – самое главное! Отец, видел бы ты меня тогда…
- Пожалуй, мне нечего сказать, так как я сегодня впервые в этом зале. Пусть лучше кто-нибудь из вас задаст мне вопросы. Много не надо, прошу вас.
- Что вы можете сказать о бунте ваших рабочих? Почему он произошёл? Была ли такая нужда в жандармах?
- Постараюсь ответить. Мне не приходилось выступать ранее перед такой серьёзной аудиторией. Хочу поговорить с вами о вере. Синдром веры - человеку нет разницы, во что верить. Это может быть Бог, Дьявол, Судьба, Курс валют, да что угодно, лишь бы верить всей душой и не стараться познать, принимая как данность. Рабочие моей фабрики тоже верили. Верили в то, что моё свержение сделает их жизнь лучше. Однако, обсудим их мысль, идеологию бунта. Смерть хозяина фабрики даст им полную свободу. Они будут идти куда и когда хотят, делать то, что вздумается и позволять себе прочие вольности. Но мечтания о свободе закрывает от них обратную сторону медали. Потеря хозяина фабрики лишает их рабочих мест. Даже если они сами станут управлять фабрикой, то никто не купит товар. Самостоятельное управление снова разделит уже рабочих на правящих и подчиняющихся.
Мои действия могут показаться грубыми, но демонстрация силы смогла убедить многих. Подавление бунта было лишь небольшой победой. Малые победы нужны не для общественности, для нас только. Они подбадривают, дают уверенность и силу для свершений важнее. Быть может, мелкая победа будет свидетелем еще неувядших сил зрелости или утешением для старца. Большие победы губят душу, подготавливая иллюзии величия, непобедимости и всемогущества. Сколько победителей пало под собственными чарами. У меня всё! Благодарю за внимание.
Раздались бурные аплодисменты. Я слегка поклонился благодарной аудитории и направился к выходу. Слишком взволнован я был и нуждался в покое. В толпе меня кто-то схватил за руку. Это был тот самый оратор Гарольд, который, как я выяснил позднее, был президентом коллегии.
- Замечательное выступление, Гилберт Грей! Давно мы подобного не слышали. Вы порядком взбудоражили толпу! Кто обучал вас ораторскому искусству?
- Тот же вопрос хотел задать вам я! Вы были неподражаемы! Столько времени выступать!
- Бросьте! Столько лет я веду заседания, что они мне только в радость. Вы не останетесь на ужин? Очень советую побыть с нами. Полезные знакомства, красивые женщины! Оставайтесь!
- Благодарю! Я останусь. Ненадолго.
Перед тем как войти в зал, главный казначей выдал мне банковский чек на крупную сумму. Ужин был и впрямь отменным! Я предполагал остаться на час, но просидел до четырёх. Говорить с кем-то не было мочи. Все свои словесные силы я истратил, выступая на заседании. В третьем часу ночи ко мне подсел изрядно подвыпивший мужчина. Сам я был немного нетрезв, но помню его черты. Тучный человек, затянутый в исполинских размеров костюм с чёрной бабочкой на бычьей шее. Тёмные волосы, чуть припущенные в длине. Круглая голова, довольно большие карие глаза, короткая окладистая борода такого же цвета, что и волосы. Он присел и долго рассматривал меня, барабаня толстыми пальцами по столу.
- Э… Гилберт! Как хорошо вы выступили! Крепкие слова на лестнице коллегии, порой, сильно нужны.
- Спасибо…! Не знаю вашего имени
- Вильгельм Катц! Хм… Я занимаю должность третьего помощника президента Гарольда. Если возникнут трудности, то я к вашим услугам. Однако я хотел бы попросить о небольшой услуге.
- Конечно! – живо ответил я, предвкушая свой будущий авторитет в глазах других членов коллегии.
- На своей фабрике я произвожу часы самых разных видов. В этом деле я давно. Моя фабрика очень известна, и множество людей отдаёт предпочтение моим часам. Не так давно в одной партии случился брак. Мелкая деталь, по сути, но какие последствия. Если вы имеете возможность, то одолжите некоторую часть той суммы, что вам дали на починку фабрики. В долгу не останусь. Я похлопочу о вашем продвижении по коллегии. Ваша фабрика будет первой в своей области, положение в коллегии даст огромное влияние! Только помогите мне, - проговорил он, переходя на свистящий шёпот.
- Власть для меня не имеет ценности, - соврал я скромно улыбнувшись. - Я рад, что меня наградили титулом члена коллегии, но мне большего не нужно. Фабрика и так некогда была одной из лучших. Времена меняются и всё меняется.
- Что же для вас имеет вес на этом свете?
- Знания!
- А так ли важно знание для человека? На мой взгляд, богатство и власть могут дать человеку куда больше.
- В ваших словах есть доля смысла, но помилуйте, разве способен человек вынести такую пытку? Достичь многого и накопить огромные суммы, чтобы после замереть, подобно статуе или же продолжать расти и раздуваться в деньгах и власти. Мрамор замер в веках и на века, в то время как человек из плоти и крови, замирая, убивает возможность увековечить свое имя. Знания дают куда больше. Обладая тем или иным знанием, добыть необходимое становится формальностью. Ими же можно торговать. Идеи товар редкий и штучный.
- А! То есть, вы считаете, что постоянное стремление к знаниям может к чему-то привести? Это тоже накопление, в своём роде. Вы в чём-то правы, друг мой, но послушайте доброго совета: остановитесь, пока не зашли далеко. Знание и разочарование ходят парой. А теперь позвольте откланяться. Желаю вам приятного вечера.
- Постойте! Я соскучился по интересным разговорам. В знак благодарности за беседу, я дам вам необходимые средства. Заезжайте на неделе. Хорошего вечера вам.
Оставшееся время до отъезда я сидел и лениво отпивал из бокала какой-то пряный напиток, наблюдая за гостями, которые стремительно снимали личину приличий.
Над ледяной пустыней воцарилась ночь. На десять шагов от замка ещё было что-то видно, но после начиналась непроглядная тьма. Я сел в паровой экипаж, что привёз меня сюда и покатил в сторону родной фабрики. По дороге я заснул и проснулся только тогда, когда плавное укачивание машины-извозчика закончилось. Итак, этот сложный день подошел к концу. Мне было неясно многое. Всё-таки, коллегия промышленников должна заниматься производством, а не чествовать молодых учёных. Тогда я совершенно позабыл, что здание фабрики разрушено, и принял решение с завтрашнего дня предпринять любые попытки возродить фабрику. Сам я в ту ночь не сомкнул глаз – очищал внутренний дворик от снега. Большое начинается с малого.
Дней через пять приехал Вильгельм в большой четырёхместной повозке, которой правил сам. Повозка была обычной – запряжённая лошадьми. Я сдержал обещание и дал ему необходимую сумму.
С того самого вечера прошло пять лет. Фабрика медленно возрождалась. Долгое время я один работал на всей фабрике. Справедливости ради, стоит сказать, что уцелел лишь один цех, где я расположился. Из непострадавших от времени и погоды частей оборудования я смастерил несколько станков для производства простых вещичек: расчёски, заколки, детские игрушки, пуговицы. Сталь, медь и прочие материалы я брал из сломанных станков, частей труб или же покупал на рынке в городе. В уцелевшем помещении фабрики я смастерил себе пристанище, перетащив всю мебель и книги из конторы. Это же время стало для меня большим интеллектуальным скачком. Очень часто дров не хватало для обогрева и тогда в ход шли книги, которые я прочитывал, прежде чем сжечь. Ел я через день, экономя деньги. Иногда я нанимал за небольшую в городе нескольких свободных рабочих, что помогали мне с ремонтом помещений
Первые полтора года прошли под знаком ограничений во всём, но это не было напрасным. К выше названному сроку я имел достаточную сумму, чтобы покончить с ремонтом раз и навсегда. Удобный случай сделал и этот проект реальностью. Тот промышленник Вильгельм, кому я одолжил деньги, вернул долг и суммы хватило даже на закупку оборудования. Фабрика была восстановлена и готова выпускать поезда. Шёл второй год со дня посещения коллегии.
Рабочие из других городов прознали о свободных местах и медленно потекли в город, к тому же, звание члена коллегии тоже играло свою роль. Однако, заказы не поступали. О моей фабрике позабыли, полагая, что её вовсе не существует. Среди своих старых записей я нашёл список постоянных клиентов, скупающих поезда под свои нужды. Несколько месяцев я колесил в экипаже, налаживая контакты заново. «Мы рады, что ваше предприятие не сгинуло. Помнится, мы хорошо сотрудничали. Надеюсь, мы сможем заключить соглашение в будущем. Ожидайте нашего письма», - слышал я фразу почти от каждого из скупщиков. Мои труды не пропали даром. Половина моего списка откликнулась и сделала большие заказы. На фабрике снова закипела работа, но теперь я нацелился на нечто иное. Я хотел расширить фабрику
Старое здание фабрики снесли спустя год, после начала работ. Я не сожалел об утраченном доме. Теперь он казался немощным и ничтожным по сравнению с кирпичным кольцом других заводских зданий, окружавших её. Это было моей заслугой. Производство развивалось. Заказы прибывали. Я был горд новой фабрикой.
Техника задала новую моду. Теперь уже не поезда, а дирижабли понадобились людям в большом количестве, но мы остались верны поездам, зная возможные последствия экспериментов. Теперь рабочие жили в городе - перестраховка от бунтов. Жизнь, казалось, потекла по спокойному руслу, но это был самообман. Всё это время я возвращался мыслями к вечеру в коллегии, старался вспомнить все подробности вечера. Особо сильно в моей памяти возникал разговор перед отъездом. Ведь я соврал нежелании власти? Я лгал, испугавшись неизведанного ответа на свою искренность. Ложь можно было оправдать случившимся бунтом, но что бы я ни говорил, как бы ни старался унять себя, всё равно жажда власти, на время утихшая, давала о себе знать. Слово Вильгельма ещё не было сказано, и я оставался простым членом коллегии. Я думал, что он обманул меня, ведь фабрика, хоть и росла, но продолжала быть просто фабрикой одного из членов Промышленной коллегии. Только потом я узнал, что он пустил пулю в лоб. Ловко вывернулся. Ещё ни один раз я вспомню его…
Глава 18. О, Фортуна.
В один день к воротам подкатил пустой паровой экипаж, точно такой же, какой возил меня в коллегию. Все рабочие были заняты, поэтому пришлось самому спуститься. Внутри лежала записка: Гилберт, вам оказана честь пройти испытания на должность министра промышленности. Отказ невозможен. Просим занять место в экипаже!
Неподдельное восхищение захватило меня. Неужели Вильгельм что-то успел сделать? Я благословил в душе своего благодетеля, отдавшего мне долг с того света. Экипаж тронулся, лишь я сел в него. На фабрике не беспокоились бы. Рабочие знали, что я могу уйти без предупреждения и на долгий срок. Мой заместитель был человеком надёжным в высшей степени, и я не сомневался в его управленческих способностях.
Экипаж быстро миновал улочки моего города. На этот раз механический извозчик вёз меня в совершенно другом направлении. Леса не было, лишь бесконечная зелёнотравая равнина. Вскоре я заметил вдалеке похожий экипаж. Скорость была одинаковой, поэтому я не мог разглядеть ездока. По бокам появилось ещё несколько экипажей. Через десять минут их было более тридцати. Вдали было видно какое-то здание. Не то замок, не то стена, окружавшая что-то. Вереница экипажей подъехала к прямоугольному зданию с крохотными окнами. Бастион – первое, что пришло мне в голову. Никто не выходил. Все ждали знака, команды или чего-то подобного. Невзрачному зданию снаружи пришёл на смену не менее невзрачный коридор бежевого цвета. Надписей и каких-либо обозначений не было, только коридор с дверями похожего оттенка по бокам.
Все стояли и не думали двигаться. Я не хотел ждать и попытался протиснуться сквозь плотную толпу, но чья-то рука бесцеремонно дернула меня за рукав. Грубияна я так и не увидел. Лица моих соратников были непроницаемы и напряжены, а взгляд уходил куда-то чуть повыше голов. И только тут я заметил крошечный репродуктор, висящий на стене. Секунды шли в тишине.
- Приступайте! - рявкнул репродуктор.
Было непонятно, что делать и как. Непонимание суетливо зашептало в уши, стало крутить головой, спрашивая то одного, то другого.
- Нас бросили! - вскричал кто-то. Паника приняла эстафету и помчалась сквозь наши нестройные ряды. Промышленники побежали по коридору, попутно выкрикивая что-то похожее на боевые кличи.
Дверей, как оказалось, не хватает на всех, поэтому происходила страшная давка и даже драки за право войти в дверь. Тихо, чтобы не привлекать разъярённое внимание коллег, я устремился на другой конец коридора, где оставались нетронутые двери. Комнатка, что находилась за дверью, была очень мала. В ней с трудом могли разместиться два человека. Раздались истошные крики снаружи. То были неудачливые промышленники, которые, к тому же, плохо дрались. Их останки втаптывались в пол, живые скользили в крови, ломясь в двери. В своей комнатке я нашёл откидную пластину на стене, которая походила на стол. Так же я нашёл в углу несколько чистых листов бумаги и карандаш, а также маленький молоток. Этот набор вещей ничуть не прояснял сложившуюся ситуацию, скорее наоборот, запутывал. Тогда я решил спросить своих соседей по комнаткам. Результат меня не утешил. Откидная пластина, листы, третий предмет был у каждого свой: отвертка, спички, резиновый жгут и прочие всевозможные вещи. Мы разошлись по комнаткам и, наверное, каждый сел на пол и крепко задумался.
По всей видимости, из этих предметов нужно было что-то мастерить, но каждый из нас был не на шутку встревожен - не было конкретных указаний что и как делать. Наверняка каждый хотел пройти испытание, но совершенная бессмыслица сбивала с толку любого. В комнатке было маленькое окошко, я смотрел в него и вертел молоток в руках. Дремота стала постепенно овладевать мною, и я уснул бы наверное, как вдруг в пол что-то стукнуло. Я подумал, что почудилось, но снова раздался стук. Я стукнул молотком в ответ. Наступило молчание. Внезапно пол зашевелился подо мной. Я вскочил, не зная за что цепляться. Дверь не открывалась. Я встал в углу, стараясь впитаться в стены. Пол продолжал дрожать некоторое время, затих на минуту и раскрылся. Я упал вниз на каменный пол. Высота была низкой, поэтому без травм.
- Господин Гилберт?
Сплошные неожиданности подстерегали меня на каждом шагу в этом здании. Я обернулся и увидел того самого оратора Гарольда, который принимал меня в коллегию. Удивления не было, так как я понимал, что это не случайность. Отряхнувшись, я встал и скрестил руки на груди. Всей своей внешностью я старался выразить полнейшее равнодушие, хотя внутри бушевало тревожное любопытство.
- Оставим глупые вопросы и очевидные ответы. Ваше присутствие – ошибка вычислительной машины. Вильгельм Катц, ваш знакомый, несколько раз подсовывал мне приказы с назначением вам высокой должности, вёл долгие разговоры о ваших прекрасных качествах, постоянно сравнивал вашу фабрику с другими. Видимо он задолжал вам что-то, раз так старался. Остерегайтесь этого человека. Он первостепенный аферист, в чём вы убедитесь сейчас. Прошёл слух, что он совершил самоубийство. Хороший такой слух, который должен был стать правдой. Он в полнейшем здоровье, хоть и пытался покончить с собой. Сейчас проживает уже в другой стране и, наверняка, вспоминает вас. Каким-то непостижимым образом он изменил данные в нашей главной аналитической машине или попросил кого-то сделать это. Неважно. Важно то, что ваше имя попало в не тот список. Жандармерия располагает неопровержимыми фактами о его прямом участии в фальсификации. Это испытание исключительно для высших членов коллегии. Вам здесь делать нечего. У вас два пути: первый – вы возвращаетесь на фабрику и живёте как прежде; второй - вы поедете в столицу к президенту. Мы в течение нескольких часов обсуждали этот поступок Вильгельма, вас и вашу фабрику. Проблема в том, что вокруг вычислительных машин создался ореол непогрешимости. Их покупают, зная, что она никогда не ошибается. Такую машину смог сделать только её создатель – Бэббидж. Но он и уничтожил её. Не будем судить гения. Вычислительные машины не ошибаются… а наша ошиблась. Вы, надеюсь, понимаете, что это значит для промышленности в целом. Потеря веры в изобретения – наш самый серьёзный враг. Вы не представляете всего масштаба последствий из-за вмешательства одного человека в одну машину. Появятся должности проверяющих. Скорее всего, их услуги будут нуждаться в большом финансировании. Не будут же изобретатели обращаться к фабрикам, где нет нормальных вычислительных машин. А это кризис во внедрении изобретений. Что произойдёт дальше, ведают только высшие силы. Мы могли бы замять этот ничтожный инцидент. Может, стоит попробовать вам поговорить с президентом? Он прознал об ошибке нашей машины и ему стало любопытно, почему именно вы. Вы можете получить новую должность, если он заинтересуется вами или же получите некоторые льготы. А, быть может, вы ничего не получите. Во втором случае вам ничего не угрожает, будьте спокойны. Просто вы вернётесь к вашей привычной жизни. Настроение президента переменчиво, а его любопытство, поверьте, лучше удовлетворять как можно быстрее. Поезд отъезжает через три часа. Жду вашего решения сейчас. Если у вас появились всё-таки вопросы, то самое время их задать.
Первое впечатление всегда обманывает нас. Никогда бы не сказал, что этот человек может проявлять деловую жёсткость и огромную инициативу.
- У меня есть два вопроса. Кто вы на самом деле?
- Я ожидал этот вопрос. Глава промышленной коллегии. Сразу скажу, чтобы не появилось ещё несколько вопросов, делами коллегии я занимаюсь лично, так как никакой подчинённый не сможет понять меня лучше, чем я сам. Ваш последний вопрос.
- Что это за испытание было?
- Это моя выдумка. Каждый, кто хочет продвинуться дальше высших чинов коллегии должен пройти обязательное испытание. Это что-то вроде модели необитаемого мира. Есть только комнаты, двери и несколько инструментов. Все, кто проходит испытание – промышленники, значит, они привыкли управлять, но в этой ситуации им необходимо изменить своё поведение. Научиться договариваться и действовать во имя общего блага, изменять окружающее пространство во имя определённых целей. Видите ли, я понял, что вся наука есть руководство по использованию окружающих предметов и описание их свойств, что и демонстрирует это испытание. Продержаться нужно пять дней. Чаще всего все погибают. Не редки случаи убийств и каннибализма. Если один выживет, то он может подняться на ступень выше, стать, например, помощником министра. Полагаю, что вы теперь рады, что уходите? А теперь следуйте за мной, я вас выведу.
По извилистому проходу мы вышли на улицу, где нас ждал паровой экипаж. Погода портилась. Небо, ещё безоблачное час назад, теперь было полно туч. Сильные порывы ветра трепали одежду. Приближалась буря – частый гость моего края.
- Ваше решение, Гилберт.
- Любопытство президента нужно удовлетворять, говорите? Я поговорю с ним, - закричал я через вой ветра.
Спустя минуту мы стремительно катились к вокзалу.
Глава 19. Столица.
-Я приближаюсь к концу своего повествования, доктор! Ещё несколько минут потерпите!
Врач тяжело вздохнул, встал со стула и медленно потянулся, хрустнув затёкшей спиной.
Не могу выразить, что я ощущал, пока ехал в поезде. Близкая возможность одним прыжком преодолеть десятки ступеней на пути к власти. Я удивлялся сам себе. С одной стороны, я не хотел менять существующего уклада своей жизни; с другой, неумолимый червь медленно грыз меня. Я подавлял его, но он был. Я желал власти, что бы ни говорил себе и другим.
Сжимая в руке драгоценный документ, я ехал в поезде, что нёсся в столицу. Солнце балансировало на линии горизонта, заливая вагон цветом опавших листьев. В купе был только я. Меня терзало волнение. Неужели это не шутка, и из простого владельца фабрики я могу стать одним из первых людей в стране?! Вспомнил, что в детстве мне доводилось слышать самые невероятные слухи о Доме Управления. Неужели я пройду по ковру, расшитому серебряными нитями, и окажусь в зале из стали и золота невероятных размеров?
Что же нужно президенту от меня? А какие слова нужны для президента?! Как бы мне пригодился сейчас отец. Хотя и он тут будет бесполезным, ведь тот метил только в должность хозяина одной фабрики. Размышляя, я заснул под мерную качку вагона. Сны были неясными с одной сутью - я блуждал среди высоких серых зданий, устремляющихся высоко в небо, и все искал Дом Управления. Мусор и грязь были единственными обитателями улиц. Время аудиенции с президентом уже почти наступило, и я бежал по совершенно одинаковым дорожкам, расталкивая редких людей. Тревога росла с каждой секундой. Опоздал - тикнули часы. Неясный гул из недр здания будто подтвердили заключение часов. Земля затряслась, повалив всех, кто ходил по ней. Гул нарастал, и спустя пару мгновений уже не было слышно вскрикиваний людей, беспомощно катающихся по пыльной дороге. Верхушки зданий, осыпались каменным градом, нещадно истребляя все живое. Вот и для меня откололась глыба, что заменит мне могилу и надгробие...
- Господин! Приехали! Столица! - сказал голос рядом. Сон тут же пропал. Снова я был в купе, а в дверях стоял кондуктор. За окном была глубокая ночь, но она пропала, лишь я вышел на платформу. Город светился ярче солнца. Это было электрическое освещение, ужасно дорогое, но такое манящее и уютное. Однако захолустья, вроде моего городка, обречены одними из последних получать порождения прогресса...
- Господин Гилберт? - спросил высокий мужчина, тихо подошедший сбоку.
-Да? С кем я говорю?
- Я хозяин одного отеля в Столице. Нам было поручено встретить вас и проводить в отель.
- О! Кто этот покровитель, что проявляет такую заботу обо мне?
- Вы же будущий министр? Так? Сам президент выразил желание помочь. Пойдемте, поздно уже, а вы наверняка вымотались за время пути.
Улицы Столицы во много раз были шире, приветливее тех улиц, что довелось мне видеть. Море света! Бесконечный свет отовсюду. Аккуратные дома, не выше трех этажей, а в сердце города - высокий Дом Управления. Ни одной фабрики не встретилось за время нашего пути. Никто не ходил по улицам и не таился в углах, но, несмотря на все великолепие светлого города, он был слишком живым, а это было столь непривычно мне - жителю маленького городка. Мы вошли через арку в довольно странное место, будто сквозь арку вместе с нами прошли несколько недель. Медленно шел снег, было людно, но...
- Любезный! Простите, не знаю вашего имени. Что вокруг нас творится? Почему тут снег и люди лежат на земле?
- Как бы вам объяснить... Вы не коренной житель, и будет крайне трудно понять смысл этого явления, но я попробую объяснить...
Из рассказа хозяина отеля я понял, что это был так называемый спальный район Столицы. Свое название район получил вовсе не оттого, что несколько кварталов были вдали от бурлящих суетой потоков города. Здесь просто спали люди. Сидя, лежа, стоя, даже перевесившись через окно. Беднота облюбовала эти места, но она, как и прочие, не смогла противостоять незримым чарам. Спали на скамьях, спали, прислонившись к фонарю. Нераскрытая тайна этих мест привлекала разномастных искателей приключений, не каждый из которых смел вступать на эту землю, вернуться было невозможно.
Ночное небо цвета потемневшей латуни светилось тусклым сиянием. Густой снег заполонил пространство, но не падал, лениво плавая по воздуху. Для царства сна будто не существовало ни холода, ни времени, - ничего. Они мирно спали в одних сюртуках, совершенно не чувствуя как медленно стареют, обрастая копнами волос и бородами невероятных размеров, и умирают, оставшись навсегда во власти Морфея...
Отель располагался на границе сонного района и торгового района. "Покоритель бессонницы" - вырисовывалась надпись на табличке. Отель нарушал единообразие города, состоя из пяти этажей. На этом архитектурные причуды лишь начинались. Этажи были наклонены в сторону спального района, чтобы любой посетитель, вне зависимости от возраста и прожитого дня, мог мирно спать столько, за сколько заплатил. Из посетителей отеля выбивали не только приличные суммы, но и сон в прямом смысле. Каждая кровать была оборудована механизмом: стоило хозяину в назначенный час сдвинуть рычаг, как кровать аккуратно выезжала за пределы влияния спального района, то есть, за окно.
Глава 20. Аудиенция.
Я проснулся, чуть не свалившись с кровати вниз. Было ещё темно. Что-то щёлкнуло, и кровать медленно втянулась обратно. В комнате стоял улыбающийся хозяин отеля. Он пожелал мне удачного дня, дал поднос с завтраком и карту города с обозначенным путем до Дома Управления, пояснив, что президент предпочитает все встречи проводить до рассвета. Медлить было незачем. Покончив с завтраком, я попытался придать себе как можно более солидный вид: перекладывал часы то в один, то в другой карман жилета. Пряди волос укладывались самыми возможными способами. Костюм в очередной раз очищен от невидимой пыли щёткой. Все было бесполезно. Мой внешний вид был ужасен для Столицы.
Какой контраст был между городами!
Простор улиц, свет электричества очаровывал меня. Дома, как насмешка над всеми иными домами – многоэтажные, светлые, удобные. Это были не те лачуги, в коих ютились жители моего городка. Теплый свет из их окон согревал и завораживал, и я подолгу любовался некоторыми, забывая о встрече. Дом Управления сразил меня. Померкли деревья, окна, улицы перед ним. Это был огромный гриб алого цвета с золотым орнаментом, что складывался в целую картину или в диковинные буквы, каждый раз по-новому, стоило лишь на миг закрыть глаза. Была в здании внутренняя сила, было величие и милосердие, но в то же время чувствовалась многоликость и скрытность. Храм правления содержал свою философию, выходящую за пределы человеческого понимания, и чем больше я стоял перед ним, тем больше обнажалось моё невежество.
Орнамент оказался простыми окнами, которые, словно звезды на небе, усеивали Дом Управления. Каким же ничтожным я почувствовал себя, подойдя к входу. Как грозно нависало здание надо мной.
Коридоры, лестницы, указатели и таблички до сих пор мелькают у меня перед глазами. Мне нужна была всего одна с надписью «Президент». Спустя несколько часов, я отыскал нужный кабинет, обойдя больше половины здания. С трепетом я стоял перед дверью, обитой кожей. Вполголоса я сосчитал до пятидесяти, чтобы немного успокоиться, но не подействовало. Что бы испытал человек, если знает, что ему сейчас явится высшая власть, какая только может быть.
- А! Вот и самый везучий господин! Рад с вами познакомиться! Прошу, располагайтесь, - сказал он, указав на кожаное кресло. Я сел и, стараясь не смущать главу страны, разглядывал его внешность. Круглое лицо с округлыми чертами, лысеющая голова, очки с большими стёклами, что увеличивали и без того большие серые глаза. И это был глава государства - высшая власть. Сперва я немного разочаровался. Не было величия, которое в своих мечтах я приписывал каждому правителю.
- Итак! Полагаю, у вас есть множество вопросов. Я готов ответить на них, но позвольте сперва сказать мне.
- Я слушаю вас, господин президент!
- Гилберт! Вы сведущий человек в своей области. Это и некоторые факты из вашей жизни рассказал мне Гарольд. Как странно ошибка вычислительной машины сделала возможной нашу встречу. Вы верите в судьбу?
-Нет, господин президент, - сказал я, стараясь придать голосу твёрдость.
Что ж, понимаю… Мне известны происшествия на вашей фабрике и её нынешнее впечатляющее положение. Я поражён вашей целеустремлённости, хотя это нелегко сделать. Полагаю, такому предприимчивому человеку найдётся достойное место в правительстве. Пока вы не доросли до должности министра и даже помощника министра, но что если вам стать третьим секретарём министра промышленности? Первые несколько месяцев вы будете бесплатно обучаться. Это всё. Слушаю вас.
- Прежде всего, позвольте выразить своё восхищение и почтение высочайшему лицу страны!
- Бросьте! К чему эти древние церемонии? Давайте держаться на равных. Мы все люди.
Великодушие ли это было или просто неспособность президента к настоящему величию? Как всё было двусмысленно.
- Позвольте не согласиться с вами. Имеющий всю полноту власти не может не вызывать почтения, пусть даже старомодного. Ведь вы олицетворение всей мощи, что даёт власть!
- …Полноту власти... Чтобы ваши мысли не шли по ложному пути, разъясню для вас кое-что из политики. Будет полезно для вас, если захотите идти по правительственной стезе. Пусть даже я имею власть, но она ограничена со всех сторон. Министры меняют или отменяют мои решения. Промышленная коллегия говорит, что нужно делать, кого назначать в министры. Практически я нужен для исполнения воли влиятельных людей страны. Порой, сам себе не принадлежу. Вот вы, быть может, будущий министр промышленности и один из главных моих мучителей. Однако ваше будущее и моё определила одна ошибка машины. Нонсенс! Поэтому я захотел увидеться с вами лично. Однако это только касаемо меня. к вам будут являться всевозможные влиятельные люди с просьбами, требованиями, угрозами. Все хотят исполнение желаний…
Достаточно изобрести микроскоп помощнее и телескоп побольше, чтобы разрушить оплот веры. Президенту было достаточно сказать мне короткую речь, чтобы обрушить на меня мои же мечты. "Слова! Слова - самое главное...", - услышал я голос отца в голове.
- Господин президент, пожалуйста, скажите мне, быть может, есть кто-то выше вас? Есть кто-то, кому не дают указания?
- Выше, ниже. Не в этом дело. Высота не играет роли. Куда важнее некий баланс власти. Если человек её имеет недостаточно, то он вряд ли сможет влиять на ход событий. Если власти много, то ей спешат воспользоваться те, кому её немножко не достаёт. Власти должно быть в меру. Тогда встаёт другой вопрос – власть, переходящая по наследству. Пример этому – дети владельцев фабрик.
Когда я был избран, то, прежде всего, замыслил закон о размытии классовых границ - каждый может занять любую должность, если пожелает и будет располагать необходимыми способностями. Семья и род занятий родителей отнюдь не долг каждого ребёнка. Этот проект закона сильно злит коллегию, я знаю, - проговорил сквозь зубы президент, схватившись за поручни кресла, - Я немного знаком с вашей биографией. Вы как раз из числа простых рабочих, а это значит, что мой закон может работать! Вы, можно сказать, моё первое, быть может, не совсем удачное, творение.
Лицо Гилберта болезненно напряглось. Он покачнулся и рухнул в мягкое кожаное кресло, стоявшее позади.
- Не может быть...
- Что-то не так?
- Вы говорили, что придумали концепцию классовой размытости, но никто из рабочих не знал об этом. Какой хозяин в здравом уме объявит об их свободе. Ваш закон сделал нас, честных тружеников, настоящими рабами, ведь нас не выпускали за пределы фабрики. Поэтому то, что я сейчас в этом кресле - исключение и, если хотите, ошибка вычислительной машины. В вашем законе есть ещё промах: узнай каждый о нём, то пожелал бы быть ближе к власти и подальше от тяжкого труда. Борьба за большую власть, анархия, разрушение страны и производства, вот что вы придумали. Бессмысленно было и моё стремление к власти. Чем выше, тем больше тобой руководят низы. Нет совершенной чистой воли, нет и чистой власти. Какое жестокое знание! Я отказываюсь от любой должности. Поеду домой.
- Странно, что вы не осознали ранее всю бессмысленность власти, Гилберт. К великому сожалению, знания приходят вместе с разочарованием, и особенно это знание. К некоторым - очень рано, что так же плохо, как и его поздний приход. Иногда жизнь бывает милосердной, и не только это, но и многое другое знание минует человека. Все горести и невзгоды оттого, что начинаешь понимать немного больше, чем нужно для простой жизни...
- Возможно, вы правы. У меня есть оставшаяся жизнь, чтобы проверить обратное. А сейчас я, пожалуй, пойду. Вы человек глубокого понимания мира. Было приятно поговорить с вами и одновременно страшно. Очень страшно, - проговорил Гилберт сильно бледнея.
- Дорогой мой! Пойдите-ка домой. Вид у вас утомленный. Отдохните как следует. Право, новое место работы всегда заставляет поволноваться. Да? Я благодарен за беседу с вами. Подумайте как следует. Придите завтра в то же время и обсудим ваше окончательное решение.
- Да... Вы правы. Отдохнуть... Всего доброго, господин президент!
Петляя по коридорам, я непонятным образом вышел из здания. Дрожь прокатывалась волнами по телу, а глаза в панике что-то искали на улице. В голове мелькали воспоминания из жизни. Они расплывались, смешивались, и не было ясно, с чего началась череда моих ошибок. Были ли эти события ошибками?
Вдруг я остановил взгляд на высоком здании. На вид это была текстильная фабрика. Дрожь проняла меня. Я выронил портфель из рук от пронзающего ужаса. Желтые окна этой фабрики смеялись, и на этот раз им вторил красный кирпич, чей басовитый хохот был куда противнее тоненького стеклянного смеха желтых окон. Смех становился громче и безудержнее, и вот уже я, Гилберт, мчусь по улицам, сгорая заживо от непереносимого отчаяния, заткнув руками уши и громко выкрикивал: "За-мол-чать! Пре-кра-ти-ть! У-во-лить! Я хо-зя-ин!".
-Над чем смеялись окна? Над моим откровением о власти или же над отказом от должности? Над моей наивностью сейчас или над всей моей жизнью? Так вы смеётесь над...
К счастью, новенький автомобиль, что поздно вез домой кого-то, не успел затормозить и сшиб меня, прервав цепь моих размышлений и почти сформировавшийся ответ. Автомобиль умчался, ведомый, наверное, до смерти перепуганным водителем...
Вечерело. В небесах тихо пророкотал предвестник дождя, а я лежал на безлюдной дороге и лихорадочно повторял себе вопрос, мучавший меня с детства: "Почему окна желтые? Почему окна желтые? Почему?..."
Эпилог
За окном быстро светлело. Двое бродяг спали вповалку друг на друге и морщили носы от всепроникающего света.
Хирург продолжал сидеть у кровати умирающего. Он часто моргал и встряхивал головой - бессонная ночь.
- Признаться, вы удивительный пациент. Таких глупостей я никогда не слышал и не услышу! Временами было скучно, но развлекли вы меня. А то, знаете, скучно тут ночами сидеть. Редко кто приходит, чаще умирают по дороге. Встаньте, ваша рана безвредна, - сказал врач и прыснул от смеха, словно большое желтое стекло на фабрике. Безудержный, всепроникающий хохот заполнил палату. Гилберт с нескрываемым ужасом смотрел на катающегося по полу врача и не мог поверить, что жив. Хирург перестал хохотать и теперь лишь охал и судорожно ловил воздух ртом, но смех, казалось, поселился у него в легких и мешал дышать. Лицо врача стало лиловым. Он что-то прохрипел и вновь ударился в смех. Вдруг врач застонал, схватился за горло, выпучил глаза и почти замер, лишь ноги дергались, будто смеялись отдельно. Гилберт бесстрастно наблюдал за врачом, и когда последний раз ноги дернулись, он неспешно вышел из кабинета. В коридоре его поджидали двое бродяг, что притащили его сюда.
- Господа! Вы зря старались. Я в порядке. Однако, полагаю, вы ждали от меня награду? При мне нет денег, хотя, вот несколько монет. Думаю, сумма устроит вас...
- О, господин, вы так щедры! Нам этих денег хватит на неделю!
- Пустяки! Если вы нуждаетесь в деньгах, то прошу приехать ко мне на фабрику завтра. Вот адрес! Подыщу вам местечко.
- Но мы не умеем работать с машинами!
- Посмотрим, что можно будет для вас сделать. До скорой встречи.
Бродяги ушли. Гилберт подошёл к трупу врача, пощупал пульс и тяжко вздохнул.
- Надёжно я спрятал дневник своей памяти, - тихо сказал он вслух.
Ничем нельзя было помочь страдальцу старику, да и не нужно. Рабочий, промышленник, неудавшийся политик странным образом соединились в этом человеке, который, завершив рассказ, надеялся умереть. Через час Гилберт сел в поезд, который понёс его в родной город. Он прислонился к окну, рассматривая мелькающие ветви деревьев за окном, на которых уже виднелась нежно-зеленая дымка - предвестник весны. Прозрачная стена разделяла жизнь рождающуюся и угасающую. Одна смотрела на другую сквозь окно, силясь постигнуть ее неуловимую тайну.
17.07.2012 – 31.10.2012