И вот пришел тот день, когда кончилось, наконец, уже тяготившее всех долгое ожидание: село вышло на уборку хлебов. Пятнадцатого августа на очередном общеколхозном собрании в последний раз утвердили и огласили списки бригад и бригадиров, распределили поля, инвентарь, наметили тока, где, предварительно расширив их и хорошо убив землю, можно было бы вымолачивать скошенный колос. Трем бригадам готового инвентаря пришлось поровну, лишь Петро Кожухарь выклянчил две лишние лобогрейки, ссылаясь на то, что под его началом на восемь человек больше.
Косовицу начали с овсов - они и вызрели раньше, и потрепали их сильнее недавние суховейные ветра. Поля под овсами начинались вправо от села и тянулись верст на пять в сторону от лесов почти до самой Кошаровки.
В первый день Кожухарь, переговорив с бригадниками, половине из них разрешил остаться дома: подбирать валки за пятью лобогрейками много народу поначалу не требовалось. Зато взял обеих дочерей и молодых чеченок-постоялиц.
Первый прокос Петро прошел сам. В конце его, где бешеными смерчами повалило, а местами и вовсе с корнем вырвало, разметало кручеными охапками овсяное жниво, виднелись следы самовольных выкосов. Работали серпами. Высланные из Кошаровки - догадался Кожухарь и вместе с требованием собрать в копну поваленное ветром приказал бригадникам молчать: выкосили не из жадности, наверняка детям на жерновах овсянки натерли; пусть, не обеднеем, да и от ругани подальше, в последние дни председатель совсем остервенился...
Дни стояли тихие, теплые. Легкое дыхание северного ветра несло неистребимо-пахучий чебрецовый запах вянущего в копнах лесного сена. Вновь недвижимо и мощно встали по окоему кучевые облака, синели и дрожали маревом дали.
Поля были ровные; отдохнувшие быки и ведущий конь, которым верхи правила Варька, легко шагали краем посева; косогон мерно наваливал на блистающую зубчатую полоску отточенных ножей высокие желтые стебли. Вслед за лобогрейками по выкосу медленно двигались бригадники, в основном бабы. Татьяна шла вместе с чеченками. Урожай сулился неплохим выйти: по скромным подсчетам, овсы дадут до шестидесяти пудов с гектара. Такие же пуды ожидались и с ячменных полей, куда сегодня в полном составе выехала вторая бригада Захара Татарчука. Но гораздо меньший хлеб обещали пшеничные поля, простирающиеся до самой гребли в южную сторону открытыми местами. Припалило-таки их нестерпимыми июльскими жарами, повыбило колос горячим ветром. Но и за этот хлеб - благодарение Богу. Ведь случалось в иные засушливые времена, что с десятины и двадцати пудов не намолачивали, только-только семена оправдать да на другие оставить. По рассказам, в нынешнем первом колхозном году урожай по всей стране не балует. Жаль...
Какой-то год назад среди этой желто-зеленой равнины - ныне сплошной, а тогда четко размежеванной - лежали и две десятины овсов, принадлежавших Кожухарю лично. Теперь же поглядеть - и следа не осталось: тихо ходящее под ветерком овсяное море, ни межей, ни знаков... Может, поэтому Петро время от времени разотрет в ладонях сорванный колос, ревниво взвесит сшелушенное зерно в горсти, а то украдкой и в рот ссыплет, и привычно озабоченный работой взгляд его нет-нет да и наполнится выражением тихой печали.
Многого не понимает Кожухарь в коллективизации и в ближайшее время не ждет от нее ничего хорошего. Плохого - в любую минуту, хоть сейчас: примчит наметом верховой нарочный из Щучинской прямо сюда, на поле, - и получай очередной приказ отвезти, привезти, отдать, принять либо опять занять... с концами; а хорошего - вряд ли. Может, где-то - где победнее - эта коллективизация и нужна, но не в здешних краях. Здесь она, пожалуй, даже вредна. Жили раньше без колхоза, и неплохо жили, жил, не жалуясь особо, и Кожухарь: объединил со своими пятью десятинами наделы жениных покойных родителей и набралось у него за семь десятин. А что плохого? По крайней мере, тогда было ясно: будешь работать - будешь сыт и обут, не хочешь - получай что заработал. Случалось, конечно, всякое: весь годовой труд шел прахом от одного мгновенного пожара или недорода. Но в общем - и кто осмелится возразить? - хлеборобу всегда воздается по трудам его.
Земля у Кожухаря не пустовала, каждый год успевал управляться, хотя и без всякой от родных помощи: жена - больна, родители - немощны, дети - малы. Свиней хлебом не кормил: все, что снимал, вывозил в город на продажу. Кому? Да тем же рабочим. А вырученные деньжата до гроша уходили на одежку-обувку детворе, на покупку и ремонт инвентаря да на больницы и лекарства жене. Сейчас, не приведи Господь, случись беда, какая - хоть караул кричи: за душой ни копейки нету. Дочерям в невесты скоро, а из приданого три платья стареньких да ленты выцветшие. Вот тебе и кулак, вот тебе и куркуль...
Да, так и кричал ему Шевковец Корней в нынешнем злой памяти феврале. Что страху пережито в то раскулачивание! Ведь за малым не выслали. Тот же Татарчук, те же Плахота, Гриценяк, Семенюта, с кем столько выпито, переговорено, пережито, промолчали, когда Строков внес в страшный список и его фамилию. Даже Балясин, от которого никак не ожидал Петро, кому вообще не следовало участвовать в неправедном суде над односельчанами, поскольку он не начинал этого села, не распахивал эту целину, не извивался под ударами треххвостой камчи, какими пороли казахи в диких степях первых русских поселенцев, - и тот вышел из правления, якобы покурить, когда Строков поставил вопрос о Кожухаре; а о других горе-активистах и говорить нечего. Спасибо Гарькавому: крепко вступился, отстоял и оставили Петра, а то были бы ему сейчас овсы, налитые колосья, село, хата, покрикивающая верхом на коне Варька...
Вот выслали недавно крепкие, большие и зажиточные семьи, объявив их кулаками. А что хорошего?
Вначале радовались: разделались с врагами трудового крестьянства. Мечтали легко разбогатеть на конфискованном добре. Не вышло, на чужом горе своего счастья не построишь, ибо недаром сказано: лучше свое латано, чем чужое хватано. Отобранное, как и ворованное, оказывается, имеет свойство расплываться, исчезать невесть куда, что и случилось. Где теперь это добро? Вот это, что колышется спелым колосом? Но чтоб оно колыхалось, надо обиходить, вспахать, засеять, сберечь, скосить, обмолотить, провеять, просушить, протравить и опять засеять, и еще много чего, прежде чем оно станет добром. То же самое со скотиной: накоси, свези, напои, вылечи, укрой; те же хлопоты с жильем: не заменил вовремя сгнивший сноп камыша - зальет дождями, и потекло, и поплыл саман жидкой глиной, и покосилась добротная хата, которой при хозяйском уходе век стоять...
За всем этим - труд. Великий труд. Теперь спохватились.
Поле - вот оно. А где сейчас высланные семьи? Мужики, старики, бабы, дети - живы ли они? Если и миловал Бог, то их жизни и врагу не пожелаешь: так же, видно, люто бедуют, как высланные на здешних точках. Мироедами обзывали... Какие же они мироеды? Кого это они сбелосветили? Кого с сумой по миру пустили? Батраков нанимали? Ну и что? Все равно этот батрак без дела по селу слонялся. И расплачивались хорошо. Не заплатил бы хозяин сполна за труд - черта с два бы кого нанял в следующую страду. К тому же власть нанимать разрешала. Батракам-киргизам меньше платили, тут уж слова из песни не выкинешь, а своих прижаливали. И кто виноват, что из предложенной на выбор оплаты за труд - хлебом или деньгами - многие брали деньгами и, минуя свою хату, направлялись к шинкарю? Раз в шинок, другой, третий - откуда же быть достатку? Разве не слагается он из крайней бережливости и учета каждой копейки? Может, и в самом деле, как все чаще поговаривают мужики, поторопилась Советская власть с коллективизацией здесь? Кому она нужна? Это таким дуракам-горлопанам, как Иващенку, Пашистому, Жумагулову, да беззаботным харитончикам вроде Семена, Кудели и прочих либо вдовцам да немощным колхоз - хорошая кормушка, а работящему мужику он ни к чему. Недаром Гриценяк носом крутит...
За невеселыми думами проглядел Кожухарь старую межу, не успел приподнять ножи, и косогон грузно зарывается в землю. Варька соскакивает с коня, спешит на помощь отцу.
Вдвоем они кое-как оттаскивают лобогрейку, соскабливают с ножей комья перемешанной со стеблями земли. Можно трогать. Кожухарь подсаживает дочь на коня и, пользуясь свободной минутой, опять достает кисет...
Да, раньше можно было жить. Сам себе хозяин. Когда захотел, тогда и выехал, сколько скосил за день, столько и твоего. Никто не торопил, не подгонял, не грозил, а если голова на плечах есть и руки не из заду, то жить можно было. А теперь выезжай по приказу. Хорошо, что "Крепости" районный приказ ко сроку пришел, а вот Озеречье и Новый Яр вторую неделю косят, хотя по ихним хлебам надо было погодить дней восемь. Теперь не погодишь. Сдуру установили план по семь гектаров на лобогрейку за день. Ударников растят, соревнуются... С ума посходили. Таким скоком отродясь не косили. Три-четыре, от силы пять - черт бы их считал! - гектаров еще можно скосить за день, но не семь. Или они думают, что при колхозе быки быстрее ходят и косогон быстрей машет? При таких планах не то что годить - перекурить некогда. Конечно, затягивать уборку тоже не дело. Частенько случалось молотить до зимы: то сам приболел, не успел убраться вовремя, то скотина прихворнет, то непогода затянется, то за молотилкой очередь, то еще какая напасть, - вот и махал цепом до крещенских морозов. Однажды, когда неожиданно рано - в конце сентября - лег снег, молотили чуть ли не до Пасхи. И смех и грех: скоро на посевную выходить, а село прошлогодний урожай до ума доводит. Хлеб - не тот что в полях, а тот, что в закромах... А в закромах - не густо. Бывало, что только на прокорм да на семена. Вот тебе и семь десятин, вот тебе и хозяин - неплохо жил; дочерям не в чем на люди выйти, а о приданом и речи нету. Что ж говорить о тех, у кого пять, три, а то и вовсе пара десятин? Да и те чтобы вспахать, припрягал хозяин в пару исхудалой за зиму коровенке свою жену и толкал изо всех сил однолемешный плуг, пока они от усталости замертво не падали: жена по одну сторону борозды, корова - по другую, а возле них - насмерть перепуганные орущие дети...
Незаметно мысли Кожухаря уходят в другую сторону.
...Батраки к хозяевам не обедать ходили - работать, да еще как работать! Значит, не лень ихней нищете причина, другое. Видимо, не было с чего зацепиться в своем хозяйстве. Потому слонялся мужик по селу без дела, что в своем двору голо и пусто, оттого-то и брел в шинок, что понимал всю безысходность своего положения. Каково же было жить и что было делать тем, кто не мог, сколько ни бился как рыба об лед, дотянуться до того рубежа, после которого приходит продых от неотступно мрачных мыслей о поиске хлеба на завтрашний день? Покорно доживать век в батраках, зная при этом о неизбежном батрачестве своих детей?.. И почему это - слонялся? Ходил по селу, ждал, может, увидит кто, на помощь кликнет, все какая-то копейка, не сидеть же сиднем в голодной хате. Тут, наверное, нужно рассуждать так: Советская власть - народная власть, проведя коллективизацию, дала возможность каждому хлеборобу работать и получать по труду. Уже не от хватки, хитрости и оборотистости будет зависеть достаток крестьянина, а от меры вложенного им труда в общее дело. Сумели же партийцы, несмотря ни на что, обобщить земли и скот, найти миллионные деньги на ссуды и семена, машины и кредиты крестьянству? Сумели. Гигантское дело совершили. Неужто закончить его самым простым - справедливой оплатой за труд - у них ума не хватит? Хватит! Должно хватить. А коли хватит, то Кожухарю бояться нечего: работать он умеет так, как дай Бог каждому, он из того рода, где каждый мужик - труженик...
И вновь думается ему не о преждевременности коллективизации, а о ее запоздалости. Провести бы ее сразу после революции, когда расслоение в селах яснее виделось, - куда меньше было бы ошибок и куда больше пользы трудовому крестьянству. Напрасно мужики бурчат и косятся на райкомы, поговаривают о изменении в землепользовании, шепчут о каком-то восстании. Вроде бы разработаны даже планы - кого убрать, кого оставить, кому сколько земли, какие налоги... Сумасбродство... Каким это манером они собираются смещать и кто собирается смещать? Не Климов ли, под дурацкой кличкой "Красная шапочка", с друзьями? Когда-то, при дворянах, красные шапки носили городские посыльные лакеи... Большевики просто так, за здорово живешь, власть не отдадут. Значит, опять драка; потом, когда восставшим набьют так, что мало не покажется, начнутся разборы, наказанья, высылки, вдовы, горе безмерное, безотцовщина. Мало за войны и революции брат брату сцедил кровушки в землю - надо в коллективизацию добавить, чтоб уж совсем отсырела...
Варька ловко, без огреха, срезала угол покоса, и тотчас медленно завалилось за спину Петра припекавшее солнце, дохнул в лицо ветерок, и вместе с громоздко-длинной запряжкой опять зыбко накренились и поплыли куда-то в сторону только что ясные мысли...
А что если отныне вся дальнейшая жизнь крестьянина станет зависима от райкомовских приказов? Приказали сеять, косить, убирать, прислали уполномоченных для страху; а где твердое слово, что впоследствии не заберут и оставленную малость урожая, как не раз случалось в последние годы?
Третий год приказывают сдавать зерно в хлебозаготовки. Да где же его набраться? Но чтоб не вздумал утаить, создали уличные комитеты из неимущих. От них ничего не скроешь. Это не уполномоченные, от которых еще можно откреститься, - эти знают все. Свое так не знают, как соседское. Каждый фунт подсчитают. Уполномоченному стоит только знак дать - нагрянут с фонарями, щупами, лопатами, ломами, перероют, перетрясут, перещупают все от подпола до дымаря, простукают стены, вскроют клуни, сараи, забазья, бани, тока - и найдут. Какие же тут планы, прикидки на будущее: сегодня прикинул, а завтра от этих планов и щепки не останется. Было бы понятно, если бы выжимали из имущих, но ведь трясут середняков и бедняков. Знают, что у человека ничего не осталось, крохи - и отбирают. Создали комсоды, комбеды, какие-то селькоковы - язык сломаешь, - в которых натравливают друг на друга, на семьи, на родовые гнезда, сеют страх, поощряют зависть, злобу. За малейшее сокрытие своего же товарища, с кем вчера ходили искать ямы с зерном, сегодня предают всеобщему бойкоту и позору. Уполномоченных, кто недовыполнил план по заготовкам и изъятию, выгоняют из партии, а то и судят, передав дело в ГПУ.
А помимо хлеба который год приказывают сдавать шерсть, яйца, молоко и масло, вкус которого давно забыли... А кости, тряпье, "муаре" - пушнину второго сорта? Люди просят друг у друга взаймы, бродят в степях, ищут, выкапывают в смрадных скотомогильниках трухляво-белесые кости, собирают вокруг казахских становищ всякую падаль и, если повезет, отлавливают в округе кошек и собак, чтобы выполнить разверстку по этой самой "пушнине второго сорта". И попробуй не выполни. Раз не сдал, два не смог, на третий - вычеркнут пай из потребительского общества и, если еще раз не сдашь, - готовься к штрафу, а то и к суду с высылкой.
Приказанья, обыски, штрафы, суды, высылки, тюрьмы... Господи, да за что ж так навалились на хлебороба? Это и есть колхоз? Социализм? Неужели в планах партийцев есть мечта превратить крестьян в таких же рабочих, что на заводах, только от земли? Кому это нужно? Зачем? Рабочему - одно, крестьянину - другое. Разница в работе, разница в жизни. Рабочему не надо составлять наметки на год вперед. Ему на каждый день дают задание. Сегодня гайки точит, завтра болты, послезавтра еще какую-нибудь железяку. Его задача - добросовестно выполнять дневное задание. Прогудел гудок - пошел домой. Два раза в месяц деньжата выдают за труд. Харч, хоть и скудненький, а рядом, в магазине. Трудно рабочему на заводе? Трудно, кто же спорит. А крестьянину легко? Еще этот день не кончен, а надо думать о следующем. Да не только о дне - о неделе, месяце, годе - о всей жизни. Когда встать, с чего начать: в поля, леса выехать или в своем дворе поработать. Тут и столярничанье-плотничанье, и шорничество, и слесарно-кузнечная работенка, потому как от рабочего не дождаться готового. Это значит - мастери колеса, брички, арбы, бочки, грабли; квась и дуби кожи, выделывай овчины; куй гвозди, скобы, вилы, лопаты, топоры, различные засовы, петли и замки; ремонтируй чем хочешь изношенный инвентарь и в то же время о земле думай. И о семье не забывай: чем кормить, во что обуть, как одеть. А общинная работа? Сегодня мост надо чинить, завтра на греблю выехать - подобрать оползни, послезавтра - колдобины на большаках засыпать, колодцы с хорошей водой почистить, доски прошить на ветряках и мельнице, школе помочь, кузне, коли своей нету, - дров, угля привезти либо поправить чего, и церковь стороной не обойдешь, а там, глядишь, в извоз надо ехать или миром погорельцу помочь, маломощному бедняку, пособить больному соседу, безответной вдове, безотцовщине... А как же? Здесь твоя родина, твоя земля, люди с кем вырос, выжил и с кем твоим детям жить... Что ж равнять-то с рабочим? Зачем этой уравниловкой мужику корни рубить? Сейчас наоборот бы нужно: дать волю колхознику. Освободить его от непосильных оброков и смертного страха перед уполномоченными с их жуткими заданиями, дать возможность в полную силу, со всей мужицкой старательностью возделывать землю, чтобы он, в свою очередь, мог дать хлеб стране, но не заставлять его в перерывах между гибельными хлебосдачами обрезать конские хвосты и собирать дохлятину на утиль.
Рабочий класс с каждым днем увеличивается, городской люд растет, всяких сотрудников, начальников развелось - пройти негде, все в галифе, с портфелями, никого задеть нельзя - сразу в крик, в гонор; пооткрывали несть числа разных контор, правлений и союзов, в городках эти учреждения, слышно, целые порядки в улицах занимают. Что ни дом, то "правление" намалевано и набито в нем как сельди в бочке, по очереди курить выходят, потому что всем сотрудникам в комнатухах за столами места не хватает, а правят так, что у мужика аж кости трещат. Один с сошкой... Где ж ему, бедному, взять сил и времени, чтоб и разверстки выполнить, и накормить-напоить их всех, кто не сеет, не жнет, но хлеба по три раза на дню требует!
Закончен еще один прокос, запряжка выходит на очередной поворот, и в лад ей текут в обратную сторону кожухаревские размышления...
Но не может быть того, чтобы среди уймищи коммунистов-руководителей не нашлось таких, кто видит, понимает всю пагубность насилия над крестьянином. Должны партийцы прийти к чему-то более разумному и милосердному! Не сдуру же они затеяли эти колхозы. Видно, думали о мужике. А опустошительные хлебозаготовки оттого, что у государства семян не хватало на колхозный клин. Теперь-то наверняка собрали, и дальше легче станет. Кое-где в селах трактора появились, сельхозмашины. Маломощным колхозам сортовых семян в эту весну выдали, прислали рабочих, открыли разные курсы для крестьян, ликбезы, заставляют учиться, беднячеству помогают, из нищеты вытягивают... А может, оно в первый год трудно, как поначалу бывает в каждом деле? И окончатся наконец страшные насилия и обдираловки, разберутся партийцы что к чему? Может, из высылок людей вернут и заживет колхозник счастливо? Здесь, наверное, не восставать, а перетерпеть, переждать бы надо лихое время, чтоб, не дай Бог, не наломать еще больше дров...
Покос большой. Сколько раз еще громыхать лобогрейке то в одну, то в другую сторону! Думает Кожухарь. Размышляет. Верит... Что ж, вера жить помогает. Из семи смертных грехов самым тяжелым считается уныние, по-другому сказать, - безверие.