Любимой моей бабушке - с надеждой на нашу будущую встречу
В одном древнем городе жил-был когда-то молодой великан - прекрасный юноша. Всё у него было - и красота, и талант, и доброе сердце; не было у него лишь настоящей мудрости. Он всё мечтал о том, как приобрести сию мудрость, но где ни пытался учиться ей, везде оставлял учение: то оно казалось ему чересчур сложно, то чересчур сухо, то чересчур холодно, то вообще как будто учило не тому.
Так шесть дней в неделю он ходил по городу то за одним учителем, то за другим, а на седьмой, утомившись, ехал за город, в деревню, где жила его старенькая бабушка. Всю свою жизнь бабушка была занята тем, что сначала растила сад, прекрасный яблоневый сад, затем в этом саду растила родителей юноши, потом - самого юношу, а теперь, вырастив внука, ждала его регулярных возвращений из города на выходной, чтобы снова ухаживать за ним, как за маленьким. Для этого она целую неделю варила варенье из райских яблочек, которые собирала в саду, давно уже разросшемуся благодаря её заботам в огромный яблоневый лес и приносящему тысячи и тысячи чудесных, душистых и сладких плодов.
С детства наш великан очень любил бабушкино варенье из этих плодов, и за выходной умудрялся съесть всё, что бабушка наготовила за неделю. С каждой ложкой волшебного варенья к нему возвращались силы, и он вновь был готов к бесконечным блужданиям в своём далёком большом городе...
Так шёл день за днём и год за годом. Поискам мудрости не было видно конца, и долгие бесплодные метания постепенно стали раздражать юношу. Теперь на каждый деревенский выходной ему нужно было всё больше варенья, чтобы прийти в себя. Между тем бабушка продолжала стареть, и ей всё труднее было собирать райские яблочки и готовить любимое лакомство своему внучонку; однако, и страдая, она старалась не подавать вида, так как привыкла не обращать внимания на собственные неуклонно прибывающие болезни, а кроме того, жалела внука и не хотела его волновать. Он же, занятый исключительно своими поисками и уставший от метаний и неудач, сам, казалось, ничего не замечал.
Но вот однажды, когда, особенно вымотанный и раздражённый, наш юноша вернулся в родную деревню, в яблоневом саду его никто не встретил, и на привычном месте за столом он не нашёл приготовленного для себя варенья. Досадуя и недоумевая, он вошёл в бабушкин дом. Здесь, как ни странно, тоже не пахло вареньем. Бабушка лежала в своей лёгкой летней постели на террасе.
- Прости меня, внучек! - тихо сказала она. - Вот как плохо я тебя сегодня встречаю. Не смогла я приготовить твоего любимого варенья... Всю неделю с нашей прошлой встречи я не могу встать, как ни стараюсь. Не знаю, что со мной. Наверное, я умираю.
- Умираешь? - растерянно повторил юноша, а потом ещё более растерянно и обиженно добавил, - а как же варенье?
- Теперь тебе придётся варить его самому. Вспомни: я ведь учила тебя этому в детстве... Милый, прости меня...
- Самому? Что ты такое говоришь: «самому»?! Да знаешь ли ты, что я изнемогаю от поисков мудрости, правды, смысла жизни? Да знаешь ли ты, что я уже почти постиг истину? Знаешь ли ты, сколько мне дано - и как мало у меня времени? Это ведь только всякие, ни на что больше не годные, старики и старухи могут с утра до вечера варить варенье и в этом находить жалкое оправдание собственному существованию на нашей сложной, великой и прекрасной Земле... Но мне - с этих лет - хоронить себя у плиты? Ты что?! Опомнись! У меня и так не осталось никаких сил... Последнюю неделю, пока ты тут валялась, я, как никогда напряжённо, искал смысл и почти нашёл его; и вот теперь, перед решающим броском, когда станет окончательно ясно, чего я стою и вообще, стою ли я хоть чего-нибудь, - повторяю, именно сейчас, когда накануне великих потрясений я думал, как следует, отдохнуть здесь, рядом с тобой (заметь, с тобой, а не с кем-нибудь ещё!), - теперь, в эту самую минуту, ты предаёшь меня? Не ожидал от тебя!
- Прости меня, любимый мой внучек... - тихо прошептала бабушка.
- Не прощу!!! Слышишь, не прощу, - если ты сейчас же не встанешь и не пойдёшь варить мне варенье! Ты же знаешь: только варенье из твоих рук помогает мне...
- Да, я знаю, но...
- Никаких «но»! Вставай немедленно! Сначала свари варенье, - а уж потом можешь говорить и делать всё, что тебе заблагорассудится!
- Хорошо, я попытаюсь... Ещё раз... - вздохнув, сказала бабушка. И, собираясь с последними силами, прошептала, как шептала раньше всегда, выходя в сад и принимаясь за какую-нибудь особенно тяжёлую работу, - Господи, помоги мне...
И хотя она сказала это очень тихо, молодой великан услышал её слова - и прямо содрогнулся от досады.
- «Господи»? Ты сказала: «Господи»?! Да что ты вообще понимаешь в этом? Да пробовала ли ты хоть когда-нибудь всерьёз задуматься об истине?! Ты же ничего не знаешь, кроме своих лопат, ножниц, подвоев, привоев, земли, цветов и яблок! Или я не прав?
В ответ бабушка лишь безмолвно поднесла руку к губам. Так она пыталась дать понять внуку, что у неё отнялся язык, и она уже не сможет сказать ему, что он, конечно, прав, не сможет вновь извиниться перед ним... Однако он истолковал этот её жест по-своему.
- Ты мне рот не затыкай! И потише я говорить с тобой не могу! Это ты меня довела! С тобой никаких нервов не хватит! Нельзя быть такой, такой… глупой! Ты…
Но в это время бабушка всё-таки приподнялась на постели - и тут же упала навзничь. Она умерла.
Молодой великан долго смотрел на неё, не веря своим глазам. Она лежала, седая и прекрасная, как яблоня в полном цвету. Он словно впервые увидел её.
Внезапно ему стало стыдно, а потом и страшно. Он повернулся - и бросился прочь из родного дома.
...С тех пор прошло много лет. Немолодой и, наверное, поэтому уже совсем не такой прекрасный, как раньше, великан уединённо жил всё в том же древнем городе. Поиски мудрости он давно прекратил: то ли новая мудрость была ему не по зубам, а старая больше не радовала, то ли сказалось отсутствие волшебного варенья... Бабушкин дом он продал, сразу после её смерти поспешив избавиться от гнетущих воспоминаний. Желающих купить старый дом и огромный сад долго не находилось, потому что покупателей он искал среди своего окружения, состоявшего исключительно из городских жителей, и все те, с которыми он заговаривал на эту тему, решительно предпочитали город деревне и ни под каким видом, даже в качестве дачи, не хотели взваливать на свои плечи дряхлую избу в окружении тысячи, а может, и больше, непрестижных, во всех смыслах провинциальных яблонь (подумаешь, дерево!) - и вообще не желали связывать себя лишними хлопотами... Вот почему, когда, наконец, нашлись покупатели, он поспешил продать бабушкино наследство за бесценок, - лишь бы заинтересованные лица не передумали...
Пока он водил их по деревенскому дому и показывал новым хозяевам, где что находится, великану пришлось спуститься в подпол, - и тут, на давно пустых и пыльных полках, укреплённых прямо в земляной стене, он, к своему удивлению, обнаружил банку варенья из райских яблочек: случайный остаток старых запасов, которые давным-давно не возобновлялись... Как только он разглядел в темноте подпола эту последнюю банку бабушкиного варенья, великану стало отчего-то мучительно стыдно, и он поторопился подняться наверх и вывести за собою покупателей; но потом, когда сделка была уже окончательно совершена и заверена у нотариуса, он всё же потихонечку вернулся за банкой и забрал её с собой в город.
...День летел за днём, неделя сменялась неделей, и как будто ничего не происходило с ним, но на самом деле наш великан старел и усыхал, отчего издали становился всё более и более похожим на человека. А потом пришёл день, когда он умер.
...Сам себе не признаваясь, он давно ждал - и очень боялся этого дня, потому что, как уже говорилось, не особенно преуспел в своих поисках мудрости и смысла, и в результате остановился, и окончательно согласился сам с собою в том, что смысла по большому счёту не существует, так как жизнь слишком коротка, чтобы его постигнуть, и по окончании этой жизни ничего нет, а значит, нет и поисков, и если нет возможности их продолжить потом, то нечего ими заниматься и сейчас, и т.п.
Тем не менее, в последние минуты пребывания на этой земле, когда ему стало совсем уж невыносимо-тоскливо, бывший великан без особой надежды пролепетал единственные почему-то утешительные теперь для него слова, что вдруг пришли на ум: «Господи, помоги мне...», - ту самую бабушкину молитву, с которой она всю жизнь начинала каждое своё трудное дело - и которая так раздражала внука во времена его премудрой молодости своей сущностной бессмысленностью и формальной простотой...
После того, как он прошептал эти слова, наш великан, теперь больше похожий на гнома, собрался с силами, встал, дошёл до чулана, где у него хранилось всякое старое барахло, и достал оттуда пыльную банку засахарившегося, но так и не заплесневевшего варенья: приснопамятного варенья из райских яблочек, которое он не ел, казалось, целую жизнь, с тех самых пор, как бабушка его была жива и здорова...
Открыв банку и вдыхая запах своего детства, он вспомнил, что только бабушка владела секретом так закрывать банки с вареньем, что они потом очень легко открывались (а для великана в его нынешнем состоянии это было совсем немаловажно), и однако, будучи закрытыми, могли храниться сколь угодно долго, не впуская к себе под крышки ни плесень, ни прочие вредные и опасные грибки и споры... Он вспомнил об этом - и внезапно почувствовал, как мягкая волна забытого тепла разлилась внутри.
С трудом отправив в рот маленькую ложечку любимого лакомства, старик закрыл глаза и принялся медленно смаковать его. «Вкушаю смерть...» - вдруг сами собой вспомнились невесть где прочитанные слова. И не успел он договорить их про себя до конца, как уже был мёртв.
...Ничего не изменилось вокруг него: всё та же убогая комнатка всё той же убогой городской квартирки сгущалась вокруг; перед ним маячил всё тот же стол, за которым он сиживал, будучи живым, - и даже всё та же ложка поблёскивала у него во рту. Только освещение повсюду было какое-то странное: не то подводное, сумеречное, не то слепящее до мрака, какое бывает на грани обморока в самый ясный и жаркий полдень, - словно он спал с открытыми глазами, или, наоборот, зажмурившись, внимательно оглядывал своим внутренним взором привычную - и вместе с тем совсем новую явь.
Внезапно напротив него за стол присел высокий, величавый старец в роскошных одеждах. Впрочем, назвать незнакомца старцем можно было весьма и весьма условно: лицо сильного, много повидавшего человека средних лет с резкими, однако, скорее приятными чертами дышало столь же безвременной, сколь и бездонной мудростью (так страстно взыскуемой нашим героем в его прошедшей жизни), а его прекрасные, длинные волосы и тщательно ухоженная борода были черны, как смоль.
- Ну что же, раб Божий! - неожиданно буднично и почти иронично обратился к новопреставленному его высокий собеседник. - Раз уж ты в последний момент отверг для себя возможность смерти, достойной современного человека, давай теперь займёмся всеми этими архаичными штучками. Я хочу сказать: суд так суд... Но учти: тянуть с тобой я не собираюсь. Надеюсь, ты понимаешь, как мало у меня времени и от дел какой важности ты отрываешь меня своими ничтожными притязаниями... Да или нет?! - вдруг строго гаркнул гость.
Наш герой почувствовал себя таким наглым и одновременно униженным, словом, таким во всех отношениях недостойным своего грозного собеседника, что в ответ не смог вымолвить ничего членораздельного, а только испуганно замычал и затравленно взглянул прямо в бездонные глаза своего судии, пылавшие, как ему казалось, праведным гневом.
- Ну, чего молчишь, раб?! Да выплюнь ты изо рта эту дурацкую ложку: у тебя и без неё вполне идиотский вид! Не дитя ведь - а ведёшь себя, как настоящий малолетний кретин! Вот уж верно говорится: старый и малый... Выплюнь ложку! -
снова гаркнул он.
Наш герой послушно проделал это, и серебряная ложечка, ослепительно сверкнув, со звоном упала на пол и тут же пропала в какой-то глубокой щели.
- Так-то лучше... - проворчал незнакомец. - Итак, повторяю свой вопрос (для дураков и дефективных): сознаёшь ли, раб, от каких важных дел ты меня отрываешь из-за своих пустяков?
- Да... - чуть слышно ответил наш бывший великан.
- Приятно слышать. Хочу думать, что и впредь ты будешь вести себя достойно моего - и своего положения... Я страшно занят и ужасно устал, поэтому кончим дело в двух словах. Суд так суд. Итак: виновен ты или нет?
- Виновен... - пролепетал наш герой, мучительно краснея. Только сейчас, сказав это, он вдруг и в самом деле понял, как виноват. Слёзы брызнули у него из глаз. Бабушка стояла перед ним.
Но светлое видение тут же рассеялось, и глаза его, вмиг просохнув, широко раскрылись от удивления перед неожиданной реакцией судьи на этот совершенно искренний ответ обвиняемого:
- Ну и дурак! - прокричал величавый старец и вдруг залился тонким щекочущим смехом. - Дурак и дурак! Тютя!
Внезапно перестав хохотать, он столь же стремительно помрачнел и горько усмехнулся, как-то совсем по-новому сложив губы, отчего сделался сразу и величавее - и как-то проще; нашему великану его визави напоминал теперь кого-то из старых-престарых знакомых, может быть даже, одного из тех высоких учителей мудрости, которых было так много в его смятенной молодости, - конечно же, самого мудрого и грозного из них.
Меж тем строгий судия, снова став просто собеседником, доверительно склонился к новопреставленному и продолжал самым что ни на есть располагающим тоном:
- Ты чего же это, старина? А? Как же это ты? Да ведь это же недостойно, пойми, недостойно! Кто виновен? Ты виновен? Перед кем? Ну, сам подумай: перед кем тут держать ответ? Кто здесь правильно поймёт и оценит всю глубину твоего умудрённого покаянием сердца? Да тебя же просто подымут на смех! Тебя - исстрадавшегося, много повидавшего, почти достигшего абсолютной истины, если бы не глупый взбрык злой судьбы... Тебя - на смех! За что?.. За какие такие ихние добродетели, уж прости мне этот безграмотный, прямо деревенский оборот (это я от избытка чувств; пойми, волнуюсь!), так вот, повторяю, за какие такие ихние совершенства ты готов скормить им собственное достоинство буквально со всеми потрохами?! А взамен - что ты получишь взамен? Ты думаешь, они умилятся над тобой? Как бы не так! Засмеют, клянусь, засмеют, - уж поверь моему опыту, уж я-то пожил, знаю... Или того хуже: отшатнутся с презрением! Так что же ты, старина? Соберись, крепись, нельзя так! Все мы понимаем, как тебе непросто, все мы побывали в подобной ситуации, - но изволь, что называется, держать фасон! Хорошая мина - она, как известно, стоит любой плохой игры, а уж свеч не стоит вообще никакая игра, и нечего нам тут понапрасну воск палить... - и так он говорил и говорил, чем дальше - тем удивительнее; великану сперва казалось: всё мудрее и сложнее, а потом он вдруг понял: всё бессмысленнее и путанее... Говорил, и говорил, и говорил; говорил, кажется, целую вечность, так что наш герой уже не помнил, где он, что с ним и кто перед ним, не помнил, с чего это началось и не понимал, чем это может закончиться, - и только молча сидел, тупо уставясь на своего собеседника и уже не слушая его, - сидел и смотрел сквозь него в стену словно в каком-то болезненном забытьи...
Внезапно сильный весенний ветер распахнул форточку; и так же, как в затхлую зимнюю комнату наконец-то во всей своей полноте врывается март, - к умершему наконец-то во всей полноте возвратился слух, а вместе с ним - и зрение, и обоняние во сто крат острее тех, какими они были у него раньше, при жизни...
Он проснулся сразу и весь, словно в детстве. В комнате стояла весна. «Какая весна, ведь я умер осенью?..» - успел радостно подумать великан, как вдруг до его нового слуха донеслось невнятное:
- ...Да пойми, старина, всё в мире брумшурумгам, внизаешь? Ты же ведь зумбраглов, шурыешь?..
Своими новыми глазами наш герой поглядел на того, кто нёс эту бесконечную ахинею. Его собеседник был по-прежнему грозен и величав, а потому сочетание его внушительного вида с той абракадаброй, которую он теперь почти выкрикивал истеричным дискантом, напоминающим поросячий визг, было поистине комично, так что бывший великан не выдержал и от души рассмеялся - впервые после своей смерти и почти всей предшествующей ей жизни: открыто и громко, как смеётся ребёнок... Величественный незнакомец тут же умолк и взглянул так пронзительно, что смолк и наш герой.
- Ах, тебе смешно?.. - прошипел его странный визави. - Смешно?!! - теперь уже проревел он, столь стремительно увеличиваясь в размерах вместе с комнатой, столом и собственной яростью, что бывшего великана охватил ужас. - Ну, так я с тобой по-другому поговорю!!! - Последние слова этого снова страшного старца потонули в раскатах грома. Судия поднялся из-за стола и теперь возвышался над обвиняемым, как скала.
- Жалкий человечишка! Ты с твоим убогим жестокосердием не достоин даже настоящего проклятия! Кого ты по-настоящему замучил и убил за всю свою глупую жизнь? Собственную старую бабку? Да ведь и она умерла почти без твоей помощи - так, немного потрепал ей нервы, ну, она чуть-чуть и пострадала напоследок благодаря тебе - и всё! И это - жертва на алтарь Мудрости, которой ты якобы служил? Да вся твоя Мудрость, как и твоя жертва, не то, что тридцати серебряников - гроша ломаного не стоят! Ум твой короче куриного огузка! Ничтожество! Червь! И ты ещё претендуешь на какой-то там суд? На какое-то там Продолжение? Ты - великанье отребье, пародия на титана, не человек-не зверь, ни то, ни сё; ты - гнойный прыщ, ты - мокрое место, ты - претендуешь на наш ад, или (ещё смешнее), может быть, на, тьфу ты - ну ты, какой-то там Рай? Щас!!! Не только озера - но и лужицы серной ты недостоин! Гнить тебе вечно в пустом затхлом подполе в разрушенном доме твоей бабки, от которого ты поспешил избавиться, - вот тебе мой приговор: последний, справедливый, неотменимый вовеки! И хватит с тебя - я и так на тебя столько времени потратил! Чего вылупился - встать! И марш за мной!!!
...Последующих проклятий великан уже не слышал - так оглушительно гремел над ним торжествующий голос Судьи. И с каждым словом сурового приговора словно камни обрушивались на умершего, так что сквозь боль и удушье он вновь и вновь удивлялся, как терпит все эти удары и почему после каждого очередного не умирает вновь...
Так прошла ещё одна вечность. Кажется, он лежал на полу, а Грозный Судья пинками пытался поднять его, грохоча:
- А ну, вставай! Вставай, гнида!! Чего разлёгся?!
Кажется, он действительно пытался встать, но едва приподнимался над полом, как от криков и побоев голова начинала так сильно кружиться, что его рвало, он поскальзывался - и снова падал на пол, лицом в собственную блевоту...
Кажется, был вечер, и в комнате смеркалось, и он, наконец, встал, и перед ним раскрылась ожидающая его глубокая тёмная щель подпола, откуда Грозный Судия уже простирал к жертве свои синие огненные руки - как вдруг чьи-то просто и негромко сказанные слова сразу перекрыли всю эту боль и грохот:
- Погодите, ваше темнейшество! Суд ещё не закончен, - и тут же, невидимый нашим героем, поскольку стоял где-то сзади и справа, новый гость проговорил ещё более простым и будничным тоном, словно обращаясь к кому-то, пришедшему с ним:
- Закройте форточку.
Форточка закрылась сама. Бывший великан очнулся и огляделся.
Он снова сидел за столом, теперь уже посередине, слева от него восседал его Грозный Судия, а справа - Некто Новый, в одежде невзрачной и серой, с самым что ни на есть заурядным выражением самого что ни на есть простонародного лица, едва обросшего негустой и недлинной русой бородою...
Робко оглядев вновь прибывшего, наш герой в недоумении перевёл взгляд справа налево, потом снова - слева направо, и, наконец, уставился прямо перед собой; оказалось, что теперь он смотрит в окно - то самое, у которого мгновение назад захлопнулась форточка. За окном вовсю бушевала первая весенняя гроза, с непривычки особенно шумная и яростно-яркая, из тех, какие бывают в конце апреля.
«Какая весна, если я умер осенью?» - опять подумал бывший великан, и вдруг от этого странного вопроса ему стало немного легче, хотя он и не получил на своё внутреннее вопрошание никакого ответа ни от одной из явно читавших его мысли сторон. Просто сама вновь вернувшаяся к нему способность задавать вопросы, хотя бы и про себя и пока что только о себе, несомненно, свидетельствовала о некотором улучшении состояния покойного. Теперь наш герой, как следует, всмотрелся в происходящее за окном - и тут же осознал, что это не синие огненные руки мгновение назад тянулись к нему из тёмной щели, а били о землю синие змеистые плети молний из чёрных туч; что не страшные слова Грозного Судии, как камни, сыпались сверху и душили его, обрушиваясь на сердце всей своей бесплотной тяжестью - а грохотал соскучившийся в тишине за зиму гром; что это не он, испуганный и слабый, снова и окончательно умирал здесь мгновение назад - а бесновалась и корчилась сама гроза; и что теперь гроза проходит.
«Всё дело в закрывшейся форточке... - почему-то подумал великан. - Как это я не догадался захлопнуть её раньше? Было слишком много звуков и электричества... Но всё к лучшему, теперь исход ясен: отныне уж точно - весна...» Разрядившись этой продолжительной мысленной тирадой, наш герой почувствовал почти нереальное облегчение, какое может быть испытано земным существом, наверное, только после острого приступа какой-нибудь особенно тяжёлой лихорадки...
- Зачем Ты пришёл? - донеслось до него слева из-за стола глухое рычание, похожее на раскаты отступающего грома.
- Затем, что Суд ещё не окончен, - отвечали справа. - Да и что это за Суд без Адвоката?
- Суд окончен! - огрызнулись слева. - Он мой - и Ты это прекрасно знаешь. Я, верховный бес, бес гордыни, зам. главнокомандующего тёмных сил, сам искушал его (хоть мне и противно в этом признаться: в самом деле - было бы, кого искушать!); искушал - и искусил; я имею в виду то, что подсудимый (хоть и слишком много чести называть его так!) поддался искушению, и это видели все. То же могут подтвердить Тебе и бесы гневливости, похоти, праздноумствования и празднословия, а попросту суемыслия и вредной болтливости, для чего у них имеются все необходимые доказательства, а также...
- Мы всё это знаем, - невозмутимо промолвил Ангел-Хранитель. - Не утруждай себя лишней риторикой.
- Так чего же вам ещё нужно?! - взорвались слева.
- Как и всегда: нужно, чтобы вы не передёргивали. Речь Обвинителя, какой бы убедительной она ни была, ещё не весь Суд.
- В данном случае - весь! Этот слизняк и обвинительных-то речей не заслуживает, а тут...
- Протестую! - строго прозвенело справа.
Ответом слева была немедленно наступившая вслед за этим возгласом покорная, но угрюмая тишина.
- Всякий здешний суд – Суд, - спокойно продолжали справа, - и всякий подсудимый, оказавшийся здесь, достоин всей Процедуры - от начала и до конца...
- Вот именно: до конца! - буркнули слева.
- ..и от конца - до нового Начала, - твёрдо закончили справа, не реагируя на встречное бурчание.
- Ну, и что вы имеете предложить? - ёрнически поинтересовались слева.
- Следственный эксперимент, - ровно отвечали справа.
- Что?! Ой, не могу! Не смешите!! Вы что?! Да этот выродок не стоит даже...
- Вы, кажется, уже высказали всё, что желали, в адрес подсудимого! - ещё строже прозвенело справа. - Извольте не повторяться.
...Раздался резкий сухой стук; удар деревянного молотка по столу или стук в дверь - бывший великан понять не успел. Тем не менее, он инстинктивно оглянулся на дверь - двери не было, как не было стен и потолка, как не было его унылой городской квартиры и унылого города вокруг. Вместо серых камней нашего героя окружали живые, белые и розовые, облака; в конце концов, он понял, что оказался в весеннем яблоневом саду.
«Какая весна?..» - привычно подумал великан, но уже не вспомнил, чем заканчивалась эта его неотступная мысль, и только повторил удивлённо, на сей раз вслух:
- Какая весна!
Весна, казалось, была в самом разгаре. На дворе стоял уже не март, не апрель; это, конечно, был май - или даже начало июня. Сады цвели так, будто сперва запоздали с цветением («..Наверное, вначале было слишком холодно...» - догадался он), и теперь изо всех сил стремились наверстать упущенное. Однако, при всём своём внешнем великолепии, изнутри сад был какой-то грустно опустевший, - как будто одинокий или потерянный. И яблони, несмотря на сонм цветов, совсем не пахли.
«Почему, почему, почему?» - с неожиданной тайной горечью думал наш герой, шагая в белом цветущем безмолвии по еле намеченной меж стволов тропинке.
Так шагал он, почти машинально, шагал, сам не зная, куда.
- Пожалуйста, милые, пожалуйста, - отчаянно бормотал бывший великан в такт шагам, - проснитесь, проснитесь! Я совсем забыл ваш запах, я так давно не слышал его... Я не смогу без него... Без вас... Я не смогу вспомнить... Я не смогу жить... Что я наделал, что я наделал?! - кричал он и уже бежал по грудам цветов. - Как теперь быть, как теперь быть...
Слёзы застилали глаза. Белое марево рябило перед ним, и уже не было видно дальнейшей дороги. Наконец, он споткнулся о выступающий из земли корень большой старой яблони, рухнул в сугроб свежеопавших цветов - и затих, изо всех сил прижимаясь горящим лицом к прохладным лепесткам и снова и снова пытаясь вдохнуть забытый запах...
Запаха не было.
- Это ничего, это дождь прошёл и запах смыл. Сейчас выйдет Солнышко - и сад задышит. А вообще дождь для Природы - это очень хорошо, особенно в такое время... - тихо прозвучал над ним какой-то странный, не то совершенно незнакомый, не то накрепко забытый голос: самый нежный голос в мире, как показалось ему теперь.
Он резко повернулся - и тут же вскочил со своего цветочного ложа.
Перед ним стояла старая женщина со светящимися седыми волосами, волшебными сине-серыми глазами, в которых было ещё очень много других оттенков (но поименовать все эти оттенки он был бессилен - так переливаются чистые глаза ребёнка, впервые попавшего в сад) и в которых было что-то ещё, больше и прекраснее каждого отдельного цвета - и даже всех цветов, вместе взятых...
Она была очень стара. Однако её свежее, открытое лицо показалось ему смутно знакомым; когда-то он уже всматривался - чуть ли не так же внимательно, как сейчас, - в эти лучики радостных морщин у глаз и страдальческих - над переносицей и в уголках рта; в эти редкие тёмные волоски над верхней губой; в этот пушок на молодо-румяных щеках, похожий на легчайшие золотые ворсинки на некоторых плодах с бархатистой кожицей; когда-то он уже поражался этому кроткому, почти застенчивому и удивительно доброму выражению всего её облика...
Она смотрела на него странно-узнаваемо, вместе и обрадованно - обрадованно до глубины души, до той последней тихости, когда слова останавливаются и не хотят произноситься, - и грустно, даже скорбно - тоже на пределе всякой скорби, когда останавливаются и не хотят проливаться слёзы; смотрела жалобно, жалостно, ЖАЛЕЮЧИ, как смотрят только деревенские, очень старые, очень простые и очень добрые женщины, - а ещё так смотрят в некоторых чудом сохранившихся сельских храмах - тоже очень старые, очень простые и очень добрые иконы...
Она была рядом - и словно на бесконечном расстоянии от него, а потому смотрела словно бы и в него - и в какую-то далёкую даль. Она, казалось, готова была обнять его - и не двигалась. Она, казалось, готова была вот-вот заговорить - и молчала, словно ждала от него чего-то. И он стоял перед ней в тоске, тоже очень желая что-нибудь немедленно сделать, произнести, как-нибудь дать ей о себе знать (или у неё - попросить о себе хоть какого-то знания); желая - и не умея, не помня, что надо сделать, сказать, почувствовать...
Так прошла ещё одна вечность.
Кажется, наставал вечер - в саду смеркалось. Подул не сильный, но явственно холодный ветерок, и с яблонь полетели оставшиеся, так и не пахнущие цветы...
И тут она тихонько вздохнула - и заплакала. Она плакала - и улыбалась ему; и чистый её взгляд был полон такой неизъяснимой нежности - и муки, как будто она в последний раз смотрела на него, и как будто он был ей дороже всего, дороже даже этой муки и радости, этой жизни и смерти, дороже её «я», дороже любой обиды и боли, любого унижения, дороже её света и мира, её красоты, её сада...
«Какая милая старая женщина... - смутно думалось ему до этого мгновения, но сейчас он вдруг мысленно воскликнул: - Как она прекрасна!»
...Внезапно он понял, что она уходит - и вот-вот уйдёт совсем; и никогда больше не увидит он этих прекрасных морщин, этой светящейся седины, этих ангельских слёз, этой тихой улыбки, этого страдания, этой жалости, этого тепла... Она силилась что-то сказать ему напоследок - и не могла, и только подносила свою старую, дрожащую, морщинистую, жилистую - свою прекрасную руку к губам, как в тот страшный день накануне смерти, когда у неё уже пропала речь, но она оставалась в своём разуме и в своей любви к нему; и когда она хотела что-то сказать ему - и не могла, и так показывала, что, как ни жаль, уже не сможет ему ничего сказать, - и так же бессильно плакала, но и сквозь слёзы всё-таки улыбалась ему, ободряя, утешая, призывая не пугаться... Ну да! Ну да, - он ведь уже видел её, видел, как она умирала! Где же это было? Сейчас он вспомнит, сейчас, только постойте, ну, хотя бы ещё одно мгновение, постойте, не уходите, милая старая женщина...
Старая женщина? Не так, не так он называл её, короче - и лучше, точнее, вернее... Короче? А ведь сейчас ему как раз по-настоящему важно не терять времени! Как же он называл её? Он называл... Её... Её... Но кого? Её уже не было рядом с ним. Она исчезала, таяла на глазах, как под усиливающимся холодным ветром - последние цветы с белых яблонь...
И тут он почувствовал, что умирает. Ледяной ужас пронзил его - сейчас он испугался так, как не пугался, умирая впервые; теперь он понял, что умирает навсегда - и ещё понял, что полностью умрёт тогда, когда она окончательно покинет его; понял, что с её уходом осыплются оставшиеся, всё ещё дрожащие на ветках, лепестки жизни - той жизни, которую он так остро - почти полно - переживал мгновение назад... Но что же произошло это самое мгновение назад?? А мгновение назад он в последний раз постарался - и не смог вспомнить, как называл эту милую старую женщину при жизни - при её жизни, его жизни - при их жизни, накануне её, его - их смерти...
Теперь он уже ничего не силился вспомнить - всякие силы оставили его. И тут, накануне предельного расслабления и исчезновения, к нему словно совсем из других краёв прилетели его собственные - и совсем не его, а чьи-то - не чужие, а больше, чем родные: просто иные слова, с которыми ему уже посчастливилось однажды умереть:
- Господи, помоги мне...
Тотчас по содрогнувшемуся саду совсем в другом направлении прошёл новый - свежий, но тёплый ветер. Сумерки рассеялись - сквозь яблони ударило Солнце; восторженно грянули свои утренние гимны проснувшиеся в кронах птицы - и та, чей неповторимый, невосполнимый, ненаглядный облик уже совсем было растворился во тьме - вновь приблизилась к нему, воскресшая, но по-прежнему безгласная, вновь и вновь молча подносящая руку к губам...
- Милая старая женщина! Это ведь не мои, это Ваши последние - нет, не последние! - это Ваши всегдашние слова: Господи, помоги мне!
Образ её стал стократно яснее. Но она всё-таки молчала...
И тут наш великан наконец-то рассмотрел, что своей поднятой рукою она показывает на что-то в его руках - что-то, о чём он давным-давно, с самой смерти, забыл и думать... Это была банка варенья из райских яблочек, которую великан всё ещё сжимал в ладонях.
Птицы запели сильнее. Ветер теплее и увереннее заплескал ветвями.
Он легко открыл банку - и запах, чудесный, домашний запах бабушкиного варенья наполнил собой Вселенную.
- БАБУШКА!!! - закричал он и бросился в родные объятия.
2002 год, октябрь – ноябрь