О! Деревенская дорога языкастая.
Она о многом и о многих может поведать. Помнит же она, как ее в свое время притаптывали босые ноги взрослых и детей, как острые зубья шипов колесных тракторов ХТЗ вырывали на ней клочья земли, как шлифовали ее до пыли шины автомашин, как… Теперь она чувствует себя сиротой. На своем, конечно, языке дорога рассказывает, что она соскучилась и по босым ногам, и по автомобильным шинам, что каждую весну на ней все настырнее кучерявится трава. И если бы по ней изредка не ходили Иван Ефремович и Петр Степанович, то она совсем бы забыла про тепло человеческих ног.
А ведь эта дорога когда-то весело петляла по деревенской улице, здоровалась с ухоженными тропинками к домам. На нее с радостным, подсвеченным солнцем, сиянием смотрели оконца-глазенки небольших изб, в которых стекла дребезжали от звонких детских голосов. Теперь и окна грустью налились, вроде бы их сажей изнутри на веки вечные хозяева выкрасили, которые в недалекие времена сверлили их глазами, чуть ли не до дыр, ожидая почтальонки с весточкой с фронта, а после войны возвращения отцов, сыновей, любимых… В избах тишина с ума сошла: липнет от скуки к стенам, потолку, полу, нехитрой домашней утвари, которую бросили те, кто нашел покой на местном кладбище или из деревни от нужды сбежал. Тропинки к домам в высоченном разнотравье растворились. Лопухи, полынь ранее улыбающиеся оконца почти до половины зашторили. Входные двери, наверное, навсегда онемели – они забыли о своем скрипе или хлопанье, одни замками прикушены, на других - крест из досок изображен.
В деревне осталось меньше десяти домов, из труб которых дым, лениво струясь, сообщает, что в них пока еще остались живые души. К таким домам и подкрадывается в не просветной тоске деревенская дорога, лишь робко своими очертаниями напоминающая прежнюю дорогу с двумя колеями, колеями жизни деревни. А как же иначе-то? В них ведь живут ее давнишние друзья – такие, к примеру, как Иван Ефремович и Петр Степанович.
Хотя и их сумерки жизни, как и вечерние сумерки, подкрадываются незаметно. Как Иван Ефремович и Петр Степанович ни хорохорятся, а ночка подземелья вот-вот стиснет их навсегда в своих объятиях. Только у них про ту самую «ночку» свои соображения несмываемо вырисовываются. Ну, ни за какие коврижки им умирать нельзя как можно дольше. Сколько их мужиков, ладно – пусть стариков, осталось в деревне? Тут со счета даже с выжившим умом не собьешься – два. А старушек-вековушек? Пять. Если какая из них не сегодня, так завтра руки на груди сложит, свечку в них придерживая, кто ее земельке придаст? Ясень пень – Ефремович со Степановичем. А вдруг кто-то из них двоих, не дай бог, конечно, прикажет Ивану или Петру на этом белом свете в одиночку с численника листочки срывать? Опять же, один-то остается, и бабки основательно не осиротеют.
Конечно, они могли бы поддаться на уговоры сыновей и дочерей – перебраться в их благоустроенные городские квартиры. А кто же, позвольте спросить вас, детушки дорогие, за могилками на кладбище ухаживать будет? Пусть они, как и деревня, в зеленом буйстве сорных трав захлебнутся? Как же Иван Ефремович с Петром Степановичем на том свете, когда туда вот-вот сами явятся, своим отцам и матерям, другим родственникам в глаза смотреть будут? Так что придется с отпеванием их тел повременить.
Была и еще одна немаловажная причина, которая обязывала Ефимовича и Степановича настойчиво отпугивать от себя безжалостную гостью с косой. На старости лет один стал – лекарем, другой – пекарем.
И вот что над ними судьба, любительница чаще всего козней, учудила.
2
…Иван Ефремович родился в 1932 году, а Петр Степанович на год моложе. Один успел уже в девятый десяток жизни перешагнуть, другому до восьмидесяти лет надо еще ухитриться целый год прокряхтеть.
Иван Ефремович, отслужив срочную службу в армии, вернулся в родное село. Женился, взяв в жены Пелагею – девку ладную, высокую, правда малость полноватую и рыжую до красноты, но работящую и родившую один за другим семерых детей. А он со своим росточком ей даже в картузе до плеча еле доставал. И телом – сучек - стручок, худущий. Телами-то они разительно друг другу не соответствовали, а вот душами Иван с Пелагеей прикипели друг к другу намертво.
Деревенские мужики подсмеивались над ним:
- Как же ты, Иван, с такой бабой справился, что семерых детей настругал?
Он шуткой-прибауткой отделывался:
- Полюбил я Пелагею, Пелагею рыжею, после первой брачной ночи оказался с грыжею. Так вот и заработал семь грыж.
- А спать-то ты часок-другой успеваешь? – разгорался веселый интерес у мужиков.
Иван Ефремович распахивал еще шире улыбку:
- Сон мне только снится…
Пелагея вроде и считалась колхозницей, но ни на ферме, ни в поле в штате не значилась. Не пошел работать в колхоз с заманчивым названием «Знамя коммунизма» и отец большого семейства. На хлеб, полученный на трудодни, столько ртов прокормить было невозможно. Потому он, служивший в железнодорожных войсках, после армии устроился дежурным на железнодорожный переезд. Пусть там зарплата была с гулькин нос, но все же живые деньги, а не колхозные палочки-трудодни, которые местные острословы прозвали «дубинками» на службе голодной смерти. К тому же, в подворье у них с Пелагей коровка молочком выручала, десятка полтора кур имелось, в закуте боровок похрюкивал, когда время кормежки подоспевало.
Так что на жизнь им вроде бы грех было обижаться. Детей они вырастили, выучили. Разлетелись те, кто куда. А в восемьдесят лет, что ж на здоровье обижаться-то, если внутренности не от легкой жизни износились, одряхлели? Правда, случись, в дерене кто-то заболеет – беда. Про деревню и сам бог, наверное, забыл, не говоря уж о районной власти, тем более – бери повыше.
Колхоз лет десять назад какому-то московскому проходимцу продали. Зерновые вроде бы в полях выращивают, только вот что собирают – туман сплошной и непроглядный. Крупный рогатый скот, свиней вырезали до единой головы. Все оборудование на фермах вырезали, выкорчевали и на металлолом сдали. Бывшим дояркам, телятницам, зоотехникам, ветеринарам, естественно, работать негде стало – подались они из деревни кто куда, детей с собой увезли. В школе учиться оказалось в одночасье некому. Школу закрыли. Ее здание разобрали, растащили, кому не лень было.
Потом замки повесили на детском садике, клубе, отделении связи, магазине.
Ладно, оставшимся старикам теперь не рожать – о садике у них и голова не болела.
Клуб приказал долго жить - и горя мало, какие им, дедам и бабкам, теперь пляски-песни. Телевизор-то светится голубым огоньком. О новостях вещает, кино тоже показывает. Что еще-то надо? Кроме того, грешным делом, старики свои безумные молодые годы вспомнят, глядя почти на голых девиц, над своими бабками подтрунят, что у них теперь формы далеки от экранных красавиц.
Закрыли почту – плохо, конечно. Раньше пойдешь на почту, получишь пенсию, с одногодками лишний раз словечком другим перебросишься, новостями-сплетнями поделишься, молодые годочки на радость душе вспомнишь. Теперь жди, когда из района почтальон приедет, чтобы пенсию выдать. Это тоже пережить не хитро, и не такое терпеть приходилось.
Когда магазин с пустыми прилавками начал пугающе смотреть темными окнами на последних жителей деревни, те крыли матерщиной районную власть, насколько красноречия хватало. Выручили бабушек с дедушками так называемые предприниматели – на автомашинах начали привозить все, что твоей душе угодно, успевай только кошелек до дна распахивать.
А вот без медпункта - это уж настоящая беда в деревню ворвалась, особенно, когда зимой снежные заносы к ней дорогу непроходимо перепоясывают. Пришлось перефразировать поговорку, что дело умирающих – самих умирающих. Умрешь без элементарно первой медицинской помощи – значит, судьба крест точкой на твоей могиле поставила. Выкарабкался из какой-либо болезни – что ж, живи до следующего случая, если он представится.
Вот тут-то и вспомнили деревенские бабки, что Ивану Ефремовичу они каких-то лет пять или шесть назад дали прозвище – «лекарь».
А было это так.
Неизвестно что съела Пелагея, но она от болей в животе не знала куда притулиться. А тут еще такой понос у нее приключился, что она еле успевала из хаты до уборной добегать. Впору из той самой уборной хоть не выходи, а она находилась во дворе, туалеты-то в давние времена в доме никогда и никто не устраивал. Случись это летом – куда ни шло, а то в крещенский мороз, когда градусник свою красную метку ниже двадцати градусов опустил.
Разохалась бедная женщина. Ивану Ефремовичу хоть уши ватой закупоривай. И решил он свою ненаглядную Пелагею от поноса излечить.
- А ну, Пелагея, снимай свои рейтузы и повернись ко мне задом, - скомандовал на полном серьезе муж, а в душе у него чертики вприсядку приплясывали.
- Это еще, с какого такого перепугу? - удивилась жена, которой каждое ее слово из-за болей в животе с трудом удавалось.
- Буду твой понос останавливать, - он это сказал так, что она вроде бы в его голосе искреннюю озабоченность уловила.
- Как? – а Пелагея была согласна на что угодно, лишь бы от напасти избавиться.
- Увидишь. Делай, как я тебе говорю.
Повиновалась Пелагея Ивану Ефремовичу. Оголила перед ним зад во всей необъятной красе. А тот достал красный флажок, который на память оставил от службы на железнодорожном переезде, и начал кругообразно махать у самой задницы Пелагеи.
- Что ты делаешь? – в недоумении спросила старушка, которой хоть сию минуту вновь в уборную мчись.
- Понос твой останавливаю.
-Чем?
-А ты не видишь? Красным флажком.
- Тьфу, полоумный! Разве этой тряпкой его остановишь?
- Э, милая моя, я этим флажком в свое время курьерские поезда останавливал, а понос, как вкопанный угомонится.
Терпения у нее хватило лишь только для того, чтобы последние его слова дослушать, и пулей вылетела на улицу.
А когда болезнь у Пелагеи прошла, она, покатываясь от смеха, рассказала про проделку своего непутевого Ефремовича соседкам. Те и прилепили ему прозвище – «лекарь». После чего Иван Ефремович, хохмы ради, распространил по деревне слух, что он вроде бы от всех болезней вылечить может. Верили ему мало, на смех его поднимали, вспоминая, как он жену от поноса лечил. Но, если какой-либо недуг терпения лишал старушек, то они обращались к новоявленному «лекарю», другой-то помощи ждать неоткуда. Сначала Ефремович отнекивался, на смех их поднимал: мол, из него лекарь, как из гнилой веревки гуж. А потом, видя как сердечные в муках места не находят, вспомнил некоторые рецепты, секретами которых его бабушка владела.
Голова заболит у кого из «старых леди», как он их в шутку величал, рекомендовал лопухи на макушку положить и платком хорошенько накрыться.
Вспомнил Иван Ефремович и про армию. Он, будучи солдатом, простыл, а может, где-то неловко повернулся, ни согнуться, ни разогнуться не мог - спину «заклинило». К тому же боль в нее своими острыми клыками так впилась, хоть благим матом кричи. А в медчасти служил уже пожилой фельдшер, который в войну вместе с бойцами до Берлина дошел. Он и посоветовал рядовому Ивану взять пригоршню поваренной соли и смешать ее с пригоршней снега, рассыпать эту смесь на целлофан, который приложить к больному месту на спине. Такое «лекарство» медик применял солдатам, которые находились в окопах. Но требовалось выполнить при этом обязательное условие – держать целлофан со смесью не более пяти-семи минут, иначе спину можно сжечь. Боль у Ивана, как рукой сняло.
Помогло ему, а почему не вылечить спину бабке Шуре, которая доживала свой век через три дома от «лекаря». Иван Ефремович, как и требовалось доморощенному медику, разъяснил бедолаге, сколько минут держать целлофан со снегом и солью на спине. Толи та не расслышала его совет, как следует, толи к старости лет вообще оглохла, но решила вытравить болячку основательно, и терпела огонь на спине минут тридцать. Оказалось до волдыря. Досталось, естественно, и Ефремовичу, который зарекся ей помогать в будущем. Но ожог, слава богу, у той зажил, и боль в спине прошла. Бабка Шура к «лекарю» с самогоном нагрянула, благодарила, напомнила ему, что голова у него светлая, и зря он с флажком на переезде стоял, лучше бы на настоящего медика выучился после армии, теперь бы горя страждущим от болячек в деревне не было.
Но тот случай с бабкой Шурой произошел зимой.
А летом потребовалась его помощь вновь Пелагее. И у нее спина в букву «г» превратилась. Естественно, снега во дворе не было. А от одной соли проку не будет. Пришлось Ивану Ефремовичу вспомнить о средстве, каким все та же его бабушка на ноги ставила кого-либо из семьи. Она растирала спину скипидаром. Полбутылки этой желтоватой и пахучей жидкости оказалось в доме Ивана Ефремовича. Он как-то купил его, чтобы краску разбавить. Теперь вот достояла до других целей.
- Раздевайся, старух, и ложись на диван, буду тебе спину растирать, - деловито предложил муж.
- Издеваешься что ли? Я лечь не смогу, боль, то и гляди, с ума сведет.
- Тогда обопрись о спинку дивана, только тряпье с себя поскидай, - на то он и «лекарь», чтобы из любой ситуации мог выход найти.
Пелагея с горем пополам поснимала всю одежду. Сгорбившись в три погибели, она уперлась руками в диван.
- Где у тебя болит? – спросил, как опытный медик, Иван Ефремович.
- В самом низу поясницы.
- Тут, что ли? – ткнул он в поясницу пальцем.
- Ой! – взвыла Пелагея. – Больно же…
- Потерпи маленько, скоро полегчает…
Он откупорил бутылку. Хотел над спиной плеснуть немного скипидара себе на ладонь, чтобы потом втереть его в поясницу супруги. Но толи годы его подвели – руки-то у него тряслись, толи зрение остроту потеряло, и он слишком много выплеснул скипидара из бутылки. Жидкость настолько проворной оказалась, что по пояснице юркнула к желобку между ягодиц и все интимные места достала. Пелагея вскрикнула так, что стекла в окнах задребезжали, а она макушкой чуть доску в потолке не проломила.
Выпрямилась-таки!
Начала бегать глазами, что бы в руки схватить, да этого «лекаря» огреть, чем попало.
- Видишь, Пелагеюшка, ты, как огурчик стала. Помог скипидар-то, - а сам спиной, спиной к двери попятился, а потом и вовсе, от греха подальше, на улицу выскочил.
Выдумал он и еще один метод «лечения», о котором вряд ли, какой профессионал медик знал.
Умирала Митрофаниха. Имя-то ее – Ольга Митрофановна. А старики деревни экономно называли друг друга – Гаврилиха (по отцу Гавриловна), Анисуха (отец Анис) и других подобным образом. Но умирала – это еще не значит, что умерла. А вдруг ей чем-либо «лекарь» поможет.
Позвали к ней Ивана Ефремовича. Тот посмотрел на собравшуюся на тот свет отправиться и спрашивает:
- Митрофаних, твои дочери далеко живут?
- Все три в Ельце, - ответила так, словно дверь скрипучую тихо прикрыла.
- А что же они тебя проведать не спешат?
- Они не знают, что я собралась…
- Надо срочно сообщить, - уверенно сказал Ефремович.
- Сообщите… - попросила Ольга Митрофановна.
Волю умирающей старушки грешно не исполнить.
Приехала одна дочь. Слезы, причитания: мол, на кого же ты нас, мамушка, покидаешь?
Другая дочь тоже долго себя ждать не заставила. И эта в крик. Причитания, словно кружево елецкое – с каким-то изяществом.
Чуть позже и третья дочь пожаловала. Она, первым делом, поблагодарила бога за то, что тот дал ей возможность мать живой застать и последнюю ее волю услышать. Изобразив себя глубоко убитой горем дочерью, у своих сестер, ненароком вроде бы, спросила: оставила ли мать завещание? Когда те вздернули плечами, до истошного крика дошла, мать, жалея, за то, что та так рано ее покидает. За волосы на голове так хваталась, что, то и гляди, они мелкими клочьями разлетятся.
День дети побыли у постели матери, другой. А та вроде бы и умирать раздумала. Уехали дочери к концу третьего дня, пообещав: как только выпадет возможность, вновь мать навестить. Но ни одна из них не предложила родительнице в Елец перебраться, чтобы уход за ней в благоустроенной квартире нормальный был.
Иван Ефремович, когда уехали дочери, как-то странно ухмыляться начал. Это заметила Ольга Митрофановна.
- Что ты зубы скалишь? – проявила она интерес к поведению «лекаря», который никаких примочек или других процедур не применял, а ей лучше стало.
- Ты, Митрофаних, не скоро богу душу отдашь.
- Почему же?
- Твои девки своим истошным криком тебе помереть помешали, - и вновь улыбается, вроде бы неожиданно золотой червонец нашел.- Радуйся теперь жизнью.
- Чем?
- Жизнью, говорю тебе, радуйся, глухая тетеря.
- Жизнью радоваться?
- А чем же еще, прикажешь?
- Я такими пустяками давно уж перестала радоваться.
- А жить-то хочешь?
- Вроде ты не хочешь…
…Вот так Иван Ефремович на старости лет превратился в деревенского и единственного лекаря.
3
Еще в начале двадцатого века невозможно было представить крестьянскую избу без русской печи. Пусть она занимала в доме чуть ли ни четверть всей жилой площади, но это было удивительное сооружение, которое создавалось, совершенствовалось из глубины веков. Деревенские многодетные семьи, не то, что сегодняшние, не говоря уж о городских семьях с одним - от силы двумя детьми, печь согревала, в ней приготавливалась необычного вкуса пища из ржаной муки и нехитрых овощей, которые выращивались на огородах, примыкающих к домам.
Петр Степанович мог о ней, русской красавице, рассказывать, не уставая, особенно своему другу по стариковской нелегкой участи – Ивану Ефремовичу.
- Тебя вот, Ефремыч, лекарем на деревне признали.
- Да какой я там лекарь, - махнул обреченно рукой тот.
- Помогаешь ведь кое-кому…
- То и гляди, за ту самую помощь голову свернут, как стрелку на переезде.
- А я тебе еще один рецептик обрисую. Как на этот счет мозгами варишь?
- Валяй, все наши языки от молчания не засохнут.
- Это точно…
Петр Степанович на какое-то мгновение задумался, а может, и с памяти паутинку сдергивал.
А сидели они после очередного похода на кладбище возле хаты Петра Степановича под яблоней, где был сколочен стол и скамья из дубовых досок, такими раньше в домах полы настилали. Откуда Степанович их приволок, только он и знает, домов-то заброшенных в деревне – не пересчитать.
Обычно, вроде того, как в прошлый раз, у стариков после посещения кладбища разговор заплетался в словесную косичку о политике, о бесконечных и очередных выборах.
- Я так, Ефремыч, разумею. Напоминают нам, что мы кому-то нужны на этом белом свете только тогда, когда очередная муть насчет каких либо выборов взбалтывается. Видите ли, наш голос, что тебе шмат сала, вес имеет. Только проголосовать надо по уму. А по уму – значит, за какого-нибудь словоблуда, - Петр Степанович смачно плюнул, - вот вам, выкусите, - и из трех пальцев фигу соорудил.
- Ты, Степаныч, как дитя малое, или как моя Пелагея, какие-то выборы близко к сердцу принимаешь, - Иван Ефремович чуть вздернул плечами, изрытое морщинами и высушенное годами лицо улыбкой украсил, - что нам с тобой только не приходилось испытывать на этом белом свете и на этой земельке. И ведь скажи на милость, живучими оказались, как колорадские жуки. Ведь тех, стервецов, чем только не травили, а они по весне, как ни в чем не бывало, из земли выкарабкивается. Так и мы – люд деревенский. Мы же при любой власти, при любом царе-президенте выдюжим.
- Но сколько же нас дурить можно? Обидно ведь…
- Голосуй ты, не голосуй – все равно получишь х… Ну, ни хрена же не измениться, хоть ты десять раз президента переизбирай или всяких там депутатов, у которых пена на губах от слов не просыхает, себя народными, нашими выходит, заступниками величают, при этом зачем-то свою грудь , наверное, до синяков кулаками дубасят.. А на деле из воды стараются веревки вить, да так своими жирными задами кресла на сессиях протирают, что, то и гляди, дым из-под них повалит. Они и им подобные деревню до агонии довели. Что, не так я мысли раскидываю?
- Так-то оно так, только зря, выходит, мы с тобой, пни трухлявые, жизнь ни за понюх табака прожили, вроде бы в насмешку… Эх… - Петр Степанович в очередной раз смачно, по-русски выругался.
- Почему же зря? Ты вон на старости лет пекарем стал, - усмехнулся Иван Ефремович, взглядом обмеривая собеседника.
Петр Степанович незамедлительно огрызнулся:
- Ты тоже от меня не отстал – лекарем на всю округу слывешь…
Может, политика им оскомину набила, потому и Петр Степанович на этот раз решил сменить заезженную пластинку их обычного разговора.
- Ты помнишь свое детство, Ефремыч?
- Спросил, как с дуба упал. Как же его забудешь? Пусть голодно и холодно было, годы-то тридцатые да военные, но как на ладони они передо мной.
- Вот. Ты мне намекнул на холод.
- Теперь таких зим, как тогда морозами трещали, и в помине нет.
- А болеть-то ты болел?
- Вроде бы ты хвори избежал?
- Ясень пень – нет.
- Что ж тогда буровишь?
- А то, мил человек, хочу твою трухлявую голову поднапрячь и вспомнить, чем тебя тогда лечили?
Иван Ефремович с недоумением ответил:
- Вроде ничем…
- Неправда твоя!
- Вот тебе крест, - перекрестился Ефремович.
- Выходит, память твоя гнилая. А скажи-ка, друг любезный, когда ты был в жару, тебя на печь укладывали?
- А куда же еще? У нас братьев и сестер шестеро было. Тогда в избах кроватей, как теперь, и в помине не было.
- Вот! На лежанку печи тебя определяли да тряпьем разным укрывали. Так?
- Помню, словно вчера это было.
- Значит, единственным лекарем, как ты теперь в деревне, печь была – наша русская.
- Тут, Степаныч, с тобой не поспоришь…
- Другое вспомни. Какой хлеб с пода печи снимали?
- Такие коврижки жаром дышали, мы аж слюной на них давились…
- А какой от них душок избу наполнял?
- Почти, как от твоего хлеба, - улыбку подарил Ефремович своему другу.
- Зря зубы скалишь. Хотя в твоих словах, как на правде, ржавчины не заметно.
- Значит, не зря ты пекарем стал.
- Ты же, знаешь, случайно.
Конечно, Иван Ефремович знал, как и почему Петр Степанович стал пекарем. А чем другим-то старикам заниматься, как прошлое, что тебе сено, когда оно подсыхает на лугу, несколько раз не ворошить?
Если бы лет десять назад не закрыли у них в деревне магазин, то жена Петра Степановича – Анастасия не вспомнила бы, наверное, времена своей молодости, как ее мать Аксинья Мифодьевна пекла в русской печи ржаной хлеб, делясь секретами с дочкой. Те секреты так бы и ушли вместе с Анастасией в могилку, но нужда заставит и горбатого полюбить. Если летом в деревню раз в неделю предприниматель хлеб и некоторые другие продукты завозил, то зимой хоть зубы на полку клади – сам ничего не испечешь, то и жевать будет нечего.
Что делать?
Вспомнила Анастасия про хату родителей, которая после их смерти пустовала. Вспомнила не случайно. В ней сохранилась единственная на то время в деревне русская печь. Тогда, почему бы зимой в ней не попробовать выпекать и для себя, и для соседей хлеб? Этой мыслишкой со Степановичем поделилась.
А тот даже засиял весь:
- Хоть ты часто бываешь зануда занудой, а голова у тебя, Настена, светлая.
Загордилась собой старуха, но предупредила:
- Только ты мне во всем помогать будешь. Согласен?
- Это в чем же? – Петр Степанович был уже и не рад, что супругу похвалил.
- Дрова наколоть, желательно березовые – от них жару много. Тесто месить кроме тебя некому, у меня руки артрит скрючил. Ну, и…
- Постой, постой! А ты-то что будешь делать?
- Тобой руководить, - откопала шутку Анастасия.
- Что, что? – вспыхнул Петр Степанович.
Та с лица улыбку не спугнула, погладила по плечу мужа, каждое слово теплом своей души подогрела:
- Ну, ты же не знаешь, как хлеб печь?
- Откуда…
- А в кипяток превращаешься. Если бы не моя болезнь, я тебя не попросила бы мне помогать. А так, вместе мы с тобой с делом управимся и быстрее, и ловчее.
- Ладно, уж, - согласился немного остывший Степанович.
Так с той поры пошло и поехало. Дровишки колоть ему согласился помогать Ефремович, но с одним условием: Степанович даст добро на то, чтобы на лежанке печи выгоняли хворь из спины он сам и его Пелагея. Что ж «лекарству» - теплу даром-то пропадать? А когда о лечении на печи узнали другие старушки, то уговорили Степановича позволить и им «процедуру» на нагретых кирпичах принимать. Тут интересы лекаря и пекаря полностью совпали. Они загордились тем, что заброшенный дом ожил, повеселел с пользой для всех. Даже дым из трубы и тот изящно струился и приплясывал.
А всем «производством», как его назвал Степанович, командовала Анастасия. И, скажи на милость, ему, мужику, процесс закваски теста, выпечки его в ожившей русской печи по душе пришелся. А потом он так наловчился хлеб выпекать, что и от советов Анастасии, все больше болезнью скованной, отказался.
Правда, печь топилась всего раз в неделю. Но этого было достаточно, чтобы по паре коврижек для всех жителей деревни с пода снимать. Муку, сахар, соль, дрожжи покупали, складываясь, всем миром, всем миром и нахваливали золотые руки Анастасии и Петра. А по деревне долго плыл духмяный и ни с чем несравнимый запах печеного ржаного хлеба.
Лет пять назад болезнь все же свела Анастасию в могилу. Но Петр Степанович так и не дал печи навсегда загаснуть. Все так же Ефремович помогает ему колоть березовые чурбачки, и лечить на лежанке спины всем женщинам деревни по рецепту своего друга. Хоть раз в неделю, а они себе устраивают праздник с чаем и квасом.
* * *
Да! Что только не вытворяет над людьми судьба. Но она еще и заставляет отпугивать смерть от себя как можно дальше и дольше. Ведь в брошенной всеми властями на произвол судьбы и вымирание деревне без лекаря и пекаря силуэты дороги окончательно в траве растворятся. Будут живы Иван Ефремович с Петром Степановичем и дорога след к их домам не затеряет. И не только к ним…