След сатаны

Хоть время сердце рвет на части,
ты жадно слушаешь его,
ты, чтобы жить с собой в согласье,
забыть не можешь ничего.
                Владимир Цыбин

ПРОЛОГ

1

Сейчас он смотрит на каждую утреннюю зарю - как на продолжение жизни, на каждый закат солнца – как на надежду, что завтра будет радостнее сегодняшнего дня, что завтра в его душе, в его городе, в его стране наступит покой, который родит достойную жизнь и ему, и  всем землякам. Хотя в каждый наступивший солнечный день те надежды вянут, опаленные реальностью, не успев распуститься.
Но он уверен, что до бесконечности это продолжаться не может.
Не должно! Люди мы все же или кто?!
Эта мысль в его душе и не позволяет загаснуть тусклой искорке надежды.
А тогда, двадцать лет назад – после августа 1991, бывали такие моменты, когда ему утренняя заря казалась кровавым пятном, а закат – тупиком его земной жизни. Теперь-то ружье на стене висит, как экспонат, как напоминание о лесных или полевых  охотничьих тропах, а раньше пряталось наизготовку за ковром, который над диваном висел. Одна пуля в этой двустволке  предназначалась для тех, кто его придет забирать в камеру предварительного заключения, а другая – поставить последнюю точку в его судьбе. 
Вот как тогда положеньице-то в его воображении вырисовывалось. 
Кто-то из мудрецов сказал, что судьба или Всевышний посылает людям столько испытаний, сколько их человек может осилить. С этим трудно не согласиться. Действительно, к нему в душу в какие-то моменты врывалась, казалось, все испепеляющая засуха. Но ведь после засухи небо обязательно разломится с треском, и на все живое обрушится ливневый водопад,  подсвеченный молниями. А потом небо будет смотреть на все земное ласковыми глазами, полными сочной голубизны, а о засухе лишь одни воспоминания останутся.
Что-то подобное и в его жизни происходило.
Налетел  ураганом ГКЧП, который для него чуть ли в смерч ни превратился.
Теперь-то у него, пенсионера, достаточно времени, тишины, чтобы без спешки, излишних и высоких волн эмоций осмыслить, оценить действия или бездействия во время так называемого государственного переворота Горбачева, Ельцина, членов ГКЧП. Со своей колокольни, конечно. Хотя о них в последние годы кто только из ближайшего окружения и охраны советских, а потом и российских вождей не вспоминал, не рассказывал с пикантными подробностями, горы книг не настрочил.
Да что там Горбачев и Ельцин?
Он же совершенно по-другому оценивает и вспоминает тех, с кем когда-то пришлось работать, "делать" политику в области,  делить с ними застолье, чему-то вместе радоваться, о чем-то сожалеть.
Антонов по прошествии двух десятков лет попробовал услышать и вытащить из тумана времени и памяти правду о тех событиях, участником, свидетелем, а может, и виновником которых в области был.
Зачем?
Пусть люди сами решат, что глупее – говорить о правде то, какая она была и есть, или лучше бы о ней не вспоминать – так раны жизни без ее соли быстрее зарубцуются. 
Он же считает, что о правде, какою бы горькой она ни была,  умалчивать грех. Перед потомками грех.
Что было, то  было…
2

Написал я фразу "Что было, то было…" и словно ток через себя пропустил. Потому что и сам был свидетелем, в какой-то мере и участником событий двадцатилетней давности.
Антонов (фамилия изменена) – мой однокашник по институту, одногодок. Я с ним   более сорока пяти лет  поддерживаю отношения. Работал вместе в райкоме КПСС, когда он возглавлял районную партийную организацию. Остался, как и он, после ГКЧП безработным.
На моих глазах происходило то, что было в те августовские дни и после их. Пишу о тех людях, которых знал не понаслышке. Изменены все фамилии потому, что кого-то слепила по своему подобию та, советская, система; кому-то  просто не под силу оказался груз испытаний; кто-то по своей натуре был и остался приспособленцем, политическим хамелеоном; кто-то…
Бог им всем судья.
А вдруг мои оценки их действий или бездействий долетят не до того, до кого надо. Я ведь тоже далеко не безгрешен, а может, моими устами вовсе и не глаголет истина.
 Но то, что происходило в одной взятой области, я и постарался показать. В этом мне помог все тот же Антонов рассказом-откровением, воспоминанием-болью, надеждой-открытием, что, видимо, и это необходимо пережить человеку, чтобы понять свою сущность и сущность тех, с кем судьба свела его и меня лоб в лоб.
Его воспоминания расширяются, пополняются да и подкрепляются моими воспоминаниями. Он вспомнил одних, я выкорчевал из своей памяти других людей, которые варились в той же каше во время "путча", что и мы.
И вот прошло два десятка лет, а именно через столько лет я созрел для того, чтобы рассказать о  тех событиях, после которых рухнул Советский Союз. А я всегда считал, и до конца дней буду считать СССР своей Родиной, горжусь этим! И я глубоко уверен, что нельзя молчать о тех событиях, после которых рассыпалась, в одночасье исказилась, как в самом кривом зеркале, советская система отношений между людьми разных и многих национальностей. А ведь мы по духу, по стремлению жить лучше, по желанию всегда быть вместе, вроде бы все были братьями: русские, узбеки, грузины, украинцы, чеченцы…
Но сейчас нам доказывают с пеной у рта, что мы, в основном родившиеся после Великой Отечественной войны, жили не так, творили не то, стремились неизвестно куда.  И братьями-то мы, русские, грузины, украинцы и…, никогда не были – это, мол, все мыльный пузырь, который надували насильственно большевики, а потом  и коммунисты более семидесяти лет.
Да, что-то (но не все!) они "надували" не так и не то – с этим трудно не согласиться.
А разве на нашей планете были времена, когда народы, власть имущие творили историю без сучка и задоринки, без насилия и крови, без проб и трагических ошибок, без оболванивания простого человека, без обещаний, запакованных в три короба, которые за редким исключением реализовывались на деле? В истории земли не было ни одного мгновения, чтобы на каком-то ее континенте люди не враждовали между собой, не  воевали, не убивали друг друга.
За что?
Какая теперь разница за что?
Главное – это "что" и тысячной доли не стоило и не стоит единственной человеческой жизни – Божьего дара и наивысшего творения.
Менялись правители, что-то происходило в обществе, природе, но сущность-то человека – созидателя – оставалась неизменной. Разве мало удивительных преобразований было в царской России со времен Петра Великого? Может, в Российской империи не открывались высшие учебные заведения, церковно-приходские школы в самых отдаленных селах, разве в советские времена не продолжилась (я не согласен с тем, что большевики говорили – "началась") борьба с безграмотностью крестьян и рабочих? А кто полетел первым из землян в космос?
К сожалению, человечество продолжает наступать на грабли истории. Не  исключением оказались и мы – российские, украинские, грузинские и другие "братья" когда-то единого, мощного государства, впоследствии назвав его под режиссуру западных музыкантов от политики – "империей зла".  Теперь бывшие советские республики мы в России окрестили "странами ближнего зарубежья". А в тех странах, в чем только не обвиняют и советский строй, и его руководство, и просто русского человека.
Но ведь ту же Великую Отечественную войну мы выиграли, не думая о своей национальной или территориальной принадлежности.
Когда в 1966 году землетрясение превратило Ташкент – столицу Узбекистана - в руины, на его восстановление съехались представители всех республик СССР. Они по-братски помогли узбекам  отстроить город-красавец. И таких примеров за все годы существования советской власти можно привести немало.   
Советский Союз стараниями, нет! не простых людей, а таких  "деятелей" как Горбачев, Ельцин и новоявленных "князьков" из бывших советских республик,  рассыпался на слабые, порой недружественные к россиянам государства.   
Разве не в этом мы с горечью убеждаемся все двадцать лет после августа 1991 года?
Сегодня нас, как котят, тыкают носом в прошлое, что мы после 1917 года жили не так, шли не туда. Не сомневаюсь, в будущем, в году эдак 2050, нас осудят потомки за то, что и после 1991 года, ломая старое, мы вновь не так и не то строили, делая еще более трагичные ошибки, естественно, шли, словно ослепшие и обезумевшие, не туда.
Зачем разрушали село?
С какого такого бодуна (неужели беловежский шабаш Ельцина и компании – превратился в эпидемию, в политические метастазы?) уничтожили всю инфраструктуру в сельской местности, закрыли детские сады, школы, учреждения медицины и культуры, бытового и торгового обслуживания населения, при этом ничего взамен не создав и не построив?
До каких пределов будет почти на миллион человек в год уменьшаться население российских деревень и городов?
Что? почему? как до такой жизни мы докатились? в какую еще пропасть угодим? – от этих вопросов тяжело душе и в сердце боль настойчиво о себе знать дает. 
Не дай Бог, что и Россия при своей  дикой демократизации и капитализации конца двадцатого – начала двадцать первого веков со временем развалится на карликовые  "государства" или независимые (только неизвестно от кого  и от чего?) республики. Не удивлюсь, будучи, видимо, уже на том свете, что их назовут "княжествами" (было же такое территориальное деление в древней Руси) вовсе не с русским возгласом:  "Окей!"   
А ведь все  начиналось в августе 1991 года.
Может, и нет - раньше…
Что было, то было…






































Такие были перегрузки,
такие   были имена,
что и в Москве, и в захолустье
была одна судьба дана.
                Владимир Цыбин


Часть первая

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Семья Горбачевых летом 1991 года проводила отпуск в Форосе.
      Почему в Форосе?
      Так, наверное, решили на семейном совете. Но, скорее всего, на этом настояла Раиса Максимовна. Хотя выбор для проведения отпуска на том же черноморском побережье был широкий и с условиями на самый изысканный вкус.
      В первое лето, когда Михаила Сергеевича избрали Генеральным секретарем ЦК КПСС, он с семьей поправлял здоровье на Ливадийской даче, на которой любили отдыхать Хрущев и Брежнев. Но кому-то из супругов что-то не понравилось в Ливадии. Потому и вспыхнула вскоре идея о строительстве нового и оригинального предгорного крымского оазиса оздоровления тела и духа - в Форосе.
У приближенных генсека это вызывало скрытое удивление и недоумение.
      Удивление потому, что уж очень место для будущего "оазиса" выбрано не совсем удачное. Тут же, за исключением двух-трех месяцев, хозяйничают сильные и колючие ветра. На голый темно-серый и скалистый берег накатываются шипящие и высокие волны. И хотя по первому впечатлению этот уголок природы кажется загадочно красивым, но раньше ни у кого и никогда не возникало даже призрачной мысли, чтобы обустраивать этот берег, эти лысые, как арбуз, скалы, на которых не было и горсти плодородной земли. И остается только удивляться, чей капризный пальчик указал на это место, да еще под строительство дачи первому лицу государства и, естественно, его членам семьи. Но разве мало загадок в такой романтической натуре как Михаил Сергеевич, а уж о Раисе Максимовне и говорить нечего.
      А недоумевать приходилось из-за того, что строительство дачи невозможно скрыть от населения страны, которое раздражали пустые прилавки, все более унизительные условия жизни на фоне нескончаемой болтовни о якобы успехах реформ, которые затеял Михаил Сергеевич и его окружение.   Злые языки разнесут ведь по всем весям слухи, что первый демократ Союза, "архитектор" перестройки, перестраивает в сказочную лишь жизнь своей любимой семьи. К тому же авторитет партии, которую возглавлял Горбачев, и самого генсека висел уже не на волоске, а на самой тонкой паутинке.
      Но…
      Километра за три от фешенебельных здравниц Фороса в бухте Тессели окрест оглушил рев самосвалов, которые завозили на объект, а в спецслужбах он значился "Зарей", плодородную, а для тех мест еще и дорогую землю. Из нее и накидывали толстенные грунтовые покрывала на скалы. А чтобы быстро подсыхающую землю не скинули в море ветра, по мощности, не уступающие бульдозерам, или не слизали дожди, на ней высаживали можжевеловые деревья и кустарники редких пород.
      Позаботились самые опытные в стране архитекторы и о том, чтобы уберечь будущих хозяев дачи от нежелательного беспокойства упругими ветрами, не признающими никаких чинов. Было принято решение – углубляться в скалистую гору.  Загремели взрывы, которые, казалось, отпугивали от берега угрюмые и седовласые лавинообразные волны и, пикирующих вдоль кромки суши, чаек.
Строительство развернулось такими темпами, что в считанные месяцы на форосском берегу выросло чудо зодчества и паркового дизайна. Увидев его, Михаил Сергеевич и особенно Раиса Максимовна осветили черноморский берег довольными улыбками. Ведь отстроенный для их отдыха особняк чем-то напоминал храм, только без креста. Он был трехэтажный. Его воздушный, легкий купол, покрытый красным алюминием, стилизованным под черепицу, взмывал высоко в небо. Кабинет и спальни Михаила Сергеевича и Раисы Максимовны располагались на третьем этаже, где имелась столовая, готовая принять более десяти персон. С этого же этажа был выход на балкон, с которого открывалась красочная панорама моря, здесь супруги пили чай. С другого балкона можно любоваться горами, с которых даже в дневной зной тянуло живительной и нежно-ласкающей свежестью. Перед этим балконом находился холл, больше похожий на уютную комнату отдыха. Когда первый раз сюда заехали на отдых Горбачевы, то в этом холле стояла мраморная скульптура нагой и настолько красивой девушки, что Раиса Максимовна тут же распорядилась ее почему-то убрать. На этом же этаже была еще одна спальня, но супруга Михаила Сергеевича  распорядилась переоборудовать ее в массажный кабинет с тренажерами.
Все стены третьего этажа обиты деревом ценных пород. Высоко под потолком вытканы на материале эскизы городов Крыма: Ялты, Алупки, Алушты, Гурзуфа…
      На нижние этажи вела широкая и тоже деревянная лестница с ажурными перилами, устланная ковром кофейного цвета – любимого цвета Раисы Максимовны.
      Спальные комнаты для детей и внучек, еще одна столовая, кухня и помещение с аппаратурой связи занимали второй этаж. Так как особняк втиснут в скалы, то пол второго этажа оказался на уровне выхода на нагорную его сторону и  парадный подъезд. Отсюда же шли переходы в служебный двухэтажный дом, в котором на первом этаже размещались кладовые, морозильные  камеры и жилые комнаты обслуживающего персонала, а на втором этаже в поте лица трудились повара и обслуживающий персонал  кухни.
     Ну а первый этаж главного дворца занимали огромный холл, зимний сад и два выхода к морю: главный - для семьи Горбачева, другой - для обслуги. От основного входа тоже два развилка: один с правой стороны по красочной гаревой дорожке вел в летний кинотеатр на шесть посадочных мест, а другой - на пляж, на пути к которому работали друг за другом два эскалатора. На пляже стояли два домика: туалет, а другой - для отдыха, оборудованный телефонной связью. А ближе к морю для отдыхающих имелся навес и две комнаты для переодевания, с душами горячей и холодной воды. Там, где пенящиеся волны облизывали с убаюкивающим шелестом берег, почти у самой воды стояли шезлонги и топчаны.
      Неподалеку от хозяев (супругов Горбачевых) находился палаточный домик, в котором всегда начеку была охрана и доктор, в их распоряжении имелись телефоны и радиосвязь.
      На случай непогоды, на территории дачи ждал отдыхающих бассейн с четырьмя дорожками длиной в двадцать четыре метра. Каждые три дня в нем менялась вода, она закачивалась из моря. За бассейном, в котором поддерживалась постоянная температура, сооружен грот, оборудованный кондиционером. Но в этом бассейне Горбачевы плавали очень редко.
Имелся на объекте "Заря" и гостевой двухэтажный дом.  Его выстроили метрах в пятидесяти севернее от главного здания. В нем разместили кабинеты начальника личной охраны Президента,  врача, офицеров связи Министерства обороны, обслуживающий персонал, а также комнаты заместителей начальника охраны, дежурная и гостиничная комнаты, холодильник, медпункт. А метрах в трехстах дальше приютилось еще одно трехэтажное строение. В нем в двухместных комнатах проживали охранники, тут же к их услугам были столовая, кинозал, гараж.
      Президент и его семья вели на отдыхе размеренную, скучную жизнь. Все у него было запрограммировано, лишено обыкновенных человеческих страстей. Он купался дважды в день по полчаса – перед обедом и ужином. Вместе с Раисой Максимовной по строгому распорядку питался и отдыхал, читал или просматривал почту.
      Обычным было и утро 18 августа.
      Михаил Сергеевич встал довольно поздно – ближе к восьми часам. Около девяти часов семья позавтракала. Горбачев еще раз согласовал с начальником личной охраны и своими помощниками время вылета в Москву 19 августа. Ведь 20 августа намечалось важное событие – подписание союзного договора. А уже 22 августа планировалось возвращение Михаила Сергеевича в Форос и продолжение отдыха.
В то утро первыми к морю спустились дочь Горбачева - Ирина, ее муж Анатолий и их дочки - Ксения и Настя. А после десяти часов решили принять морские ванны Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна. В воду супруги всегда заходили вместе. Но если он плавал долго, резвился в воде, то она – плавала спокойно, чуть ли не академично, складывалось впечатление, что и в воде ее не покидало чувство важности своей персоны. После купания – душ, массаж. Потом она читала, лежа на шезлонге у самого моря, а он, оставаясь в плавках, загорал и читал книгу стоя.
      В 15 часов, тоже как обычно, семья обедала, а после направилась по своим этажам на отдых.
      А около 16 часов 30 минут начальнику личной охраны Президента генералу Медведеву позвонил дежурный по объекту "Заря":
      - Владимир Тимофеевич! Пограничникам поступила команда: через резервные ворота с дачи никого не выпускать!
      - Кто об этом распорядился?
      В трубке, как показалось Медведеву, ответили растерянно:
     - Не знаю…
      Не успел начальник охраны выяснить, от кого же поступила команда пограничникам, в его кабинет быстро вошли два генерала: начальник 9-го управления КГБ Ю.Плеханов и его заместитель В. Генералов - непосредственные руководители Медведева.  А ведь всего несколько часов назад Владимир Тимофеевич разговаривал с Москвой – лично с Вячеславом Владимировичем Генераловым, уточнял детали прилета Президента в столицу 19 августа. И вдруг…
Медведев поздоровался со своим руководством, и тут же спросил:
      - Кто дал команду перекрыть выход с объекта?
      Плеханов почему-то улыбнулся и незамедлительно ответил:
      - Я.
      Начальник охраны смотрел на него с нескрываемым удивлением. Ведь по давно сложившемуся порядку в первую очередь о такой особой команде должен знать Медведев. Он же лично отвечает за безопасность Президента, а на даче - и его семьи.
      Видя растерянность своего подчиненного, Юрий Сергеевич Плеханов постарался успокоить его:
      - Не волнуйся, Владимир Тимофеевич, все в порядке…
      Но в его словах Медведев уловил какую-то загадочность и напряженность. Подумал с беспокойством: "Что-то тут не так…"
      А Плеханов продолжал удивлять начальника охраны:
      - К Михаилу Сергеевичу прилетела группа из Москвы. Пойди, доложи ему.
      Медведев с недоумением поинтересовался:
      - Как доложить? Кто приехал? По какому такому вопросу и без предварительной договоренности?
      Медведев заметил, что Юрий Сергеевич, волнуясь и нервничая, сказал:
      - К нему прибыли Шенин, Бакланов, Болдин и Варенников.
      Когда Плеханов назвал имена, Медведев облегченно вздохнул. Это были преданные Горбачеву люди. А сам Плеханов вообще – доверенное лицо его шефа. Владимир Тимофеевич хорошо их знал.
Шенин – бывший первый секретарь Красноярского крайкома партии. Горбачев забрал его в Москву, доверив возглавить Отдел организационно-партийной работы ЦК, он решал важнейшие кадровые вопросы. Генсек поддерживал с ним близкие отношения и не в рабочей обстановке.
      Секретарь ЦК Бакланов курировал военно-промышленный комплекс. Даже во время отпуска Михаил Сергеевич перезванивался с ним, тот никогда и ни от кого не скрывал к Горбачеву своего искреннего дружелюбия.
      А Болдин являлся начальником аппарата Президента. Он был вхож в кабинет своего непосредственного начальника без доклада.
      И генерал Варенников принадлежал к ближайшему окружению Горбачева.
      Гости ожидали приема Президента в том самом холле на третьем этаже, где когда-то стояла скульптура красавицы-женщины. Они сидели на диване, спокойно переговаривались, ни одной искорки волнения или беспокойства в их глазах не замечалось.
      Медведев постучался в кабинет Горбачева.
      - Михаил Сергеевич, разрешите?
      - Заходи, - Президент сидел в кресле, читал какую-то газету.  Он был в теплом халате – не по-летнему. Но для Владимира Тимофеевича это не явилось неожиданностью. Начальник охраны знал, что Горбачева дня три назад прихватил радикулит. Может, ветра не пощадили отдыхающего, а может, в воде переохладился – он же плавал иногда минут по сорок. – Что там у тебя?
- Прибыли из Москвы Шенин, Бакланов, Болдин и Варенников, просят, чтобы Вы их приняли.
      Горбачев изобразил на лице удивление.
      - Зачем они прибыли?
      - Они не объяснили причину. Сказали, что по очень важному делу…
      Медведев, не мигая, смотрел на Президента. Ему почему-то показалось, что для того приезд москвичей не был неожиданностью. Он, видимо, ждал их накануне своего выезда в столицу на подписание союзного договора. Михаил Сергеевич даже не спросил у начальника охраны, как это было ранее в подобных ситуациях, кто из представителей спецслужб сопровождает группу, которая побеспокоила на отдыхе первое лицо государства, да еще без предупреждения. Не мог себе представить Владимир Тимофеевич, что Михаил Сергеевич не поинтересуется, о чем состоялся предварительный разговор между начальником охраны и прибывшими, прежде чем им проситься к нему на прием. К тому же, Плеханов к визитерам из столицы Медведева почему-то не подпустил. Со стороны Горбачева такое поведение было необычным, если не сказать мягко - странным для начальника его охраны.
      Но Горбачев не изменил, наверное, незыблемой  привычке – по всем вопросам советоваться с Раисой Максимовной. Иначе, зачем немного задумчивый Президент направился в спальню жены, не сказав Медведеву по поводу приема группы товарищей ни "да", ни "нет"?
      Озадаченный начальник охраны вернулся в свой служебный кабинет, где его ждали Плеханов и Генералов. Плеханов, прохаживаясь нервно по кабинету из угла в угол, пил из чашки кофе, а Генералов, как тень за ним ходил и держал, как вышколенный официант, тарелку, на которой только что стояла чашка с заваренным кофе.
Когда Владимир Тимофеевич открыл дверь кабинета и увидел сцену раболепства одного генерала другому, ему стало как-то неловко. Но, как ни в чем не бывало,  он доложил руководителю 9-го управления о непонятном для него поведении Горбачева.
      Плеханов неожиданно заявил:
      - Я сам поведу гостей к Михаилу Сергеевичу…
      У Медведева мелькнуло в голове: "В Москве что-то произошло… Почему Плеханов такой озабоченный? Бегают глазки и у Генералова… Они что-то от меня скрывают?.. Что?.."
       Но Плеханов, решив вести высоких гостей к Президенту, не нарушал инструкции. Так было заведено: когда на объект прибывает начальник управления, то к нему переходят все бразды правления по обеспечению безопасности первого лица государства. Он имел право  отдавать любые распоряжения, касающиеся безопасности в одном лице и генсека, и Президента страны.  Но, чтобы не в курсе тех распоряжений был непосредственный начальник его личной охраны, это происходило впервые.
      Владимир Тимофеевич почему-то не сомневался, что Горбачеву не угрожает никакая опасность, а начальник "девятки" знает, зачем и с чем к Михаилу Сергеевичу прибыли его надежные соратники, он же прилетел с ними в одном самолете.  И Медведев отметал любые неожиданности в размеренном до скучной пунктуальности отдыхе главной семьи в государстве…
Плеханов, проводив визитеров к генсеку, возвратился в кабинет Медведева.
      Владимиру Тимофеевичу так и не давал покоя вопрос, который он и задал своему шефу.
      - Юрий Сергеевич, зачем все же прилетела группа?
      У того вырвался какой-то неестественный смех:
- Да, успокойся ты, Владимир Тимофеевич. Повода для беспокойства, поверь, нет, – потом добавил загадочно, - все будет в порядке. Пойдем на улицу, свежего морского воздуха глотнем. В Москве от жары задыхаемся…
Так и поступили.
На улице заговорили о повседневных делах. На всякий случай Медведев доложил, что Михаил Сергеевич жалуется на радикулит, а по распоряжению Раисы Максимовны в домике на пляже почему-то хрустальные люстры заменили другими – проще и дешевле. Поинтересовались здоровьем друг друга. Москвич позавидовал шоколадному загару лица Медведева…
      …Делегация пробыла у Горбачева недолго. Визитеры вышли на улицу, шли в сторону генералов КГБ, на первый взгляд, спокойно переговариваясь. Но озабоченность на лицах от Медведева им скрыть не удалось.
      Плеханов с нетерпением спросил, что еще раз подтверждало – он был в курсе, зачем гости неожиданно нагрянули к Президенту:
      - Ну, что?..
      Самым словоохотливым оказался Болдин:
      - Ничего! Он не подписал… - но беспокойства в его голосе не было, вроде бы произошло то, что визитеры и ожидали, но они добросовестно выполнили свою миссию и без сомнения – важную.
Плеханов также к этому отнесся спокойно. Он, видимо, знал оба варианта сценария развития дальнейших событий: и на случай, если Президент наложит визу на каком-то документе, а если нет, то…
Юрий Сергеевич спешно отвел в сторонку Медведева и заговорил твердым начальственным тоном:
      -  Михаил Сергеевич продолжит свой отдых, - вроде бы только он распоряжался судьбой Президента.
      Медведев округлил глаза:
      - А как же завтрашний его вылет в Москву?
      Плеханов отреагировал, не задумываясь:
      - Это уже не твоя забота.
      - Не понял?
      Тут же последовало распоряжение:
      - Вместо тебя начальником охраны объекта остается Генералов…
"Вот оказывается, зачем сюда прилетел Слава Генералов. Это решение принято в Москве на самом высоком уровне… Но что они все же затеяли?.. И чем я им тут мешаю?.." – на эти вопросы он ответов не находил.  Спросил, стараясь быть спокойным:
- Это приказ?
Плеханов холодно и твердо ответил:
- Да!
      - Вы меня отстраняете? За что?
      - Так надо… Этот вопрос согласован. Тебе три минуты на сборы. Вылетаешь с нами в Москву…
… А Горбачев, когда на трех "Волгах" делегация с генералами КГБ уехала с дачи, соблюдал обычный режим отдыха. Визитеры вроде бы ничем не нарушили ни его душевный покой, ни его семьи. Они без всяких происшествий улетели в столицу из аэропорта Бельбека, а Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна отправились на пляж. Загорали, купались. Она читала книгу, он перелистывал газеты.  Вновь ныряли в невысокие теплые волны, барахтались беспечно в воде,  подставляли светло-коричневые  тела не такому, как днем, обжигающему предвечернему солнцу…
А вечером после просмотра в летнем кинотеатре кино пили на балконе чай, слушали приветливо-ласковый шум моря…

2

В воскресенье Нина Андреевна – жена Антонова – настояла поехать в село, километров за шестьдесят от областного центра, помочь ее старенькой матери по хозяйству. Через неделю-другую наступит пора убирать картошку, а на огороде еще не скошена ботва. Привыкшего с ранних лет к крестьянскому труду мужа особенно и уговаривать-то не пришлось. К тому же он понимал, что, если не сорвись к теще в погожий воскресный день, вряд ли удастся в ближайшее время это сделать, тем более в будние дни. Да и у сына Игоря отпуск заканчивается. Он после окончания Высшего военного училища служил в гарнизоне, который находился в пригороде областного центра. Парень и ростом, и силой наделен завидной, так что помощник из него в косьбе ботвы - надежный.
      Вчера, 17 августа, Антонова во второй половине дня пригласил председатель областного Совета Заречный. Неожиданно сказал:
      - Я с понедельника ухожу в отпуск. Напиши соответствующее распоряжение.
      Анатолий Васильевич удивленно уставился на него. Решение шефа для него было явно скороспелым. Да и Виктор Васильевич даже ни разу не намекнул в последние дни, что собирается в Крым на отдых. Странно все это показалось Антонову. Но Заречный -  первое лицо области, он хотя и его заместитель, а интересоваться такой поспешностью председателя посчитал не корректно.
- Хорошо.
      Автоматически с 19 августа Антонову предстоит исполнять обязанности председателя областного Совета народных депутатов. А это означало, что в предстоящий месяц в гостях у тещи побывать ему не удастся. Потому воскресенье - последняя возможность размять косточки на косьбе ботвы, может и еще в чем-то помочь пенсионерке.
      Настроение у него, сына Игоря и у Нины Андреевны было такое, словно им в душу солнышко заглянуло и в ближайшее время оттуда и выбираться не собиралось. И погода этому способствовала.
      Правда, пришлось Анатолию Васильевичу и удивиться. Хоть он до поступления в педагогический институт жил в селе, знал многие обычаи и обряды, которые старались  соблюдать мать - многодетная крестьянка и отец - механизатор совхоза. Но теща - Мария Никифоровна - его удивила. Когда он зашел в дом, то увидел развешанные по стенам связки лука. Подумал: "На дворе день солнцем улыбается, а она вздумала лук в доме сушить. Наверное, годы берут свое…" Но спросил с заметной улыбкой:
      - Мам, это вы нам напоказ хороший урожай вывесили?
      Нина Андреевна, видимо, знала, зачем мать косы из луковиц со стеблями свила, она с раннего детства делилась с ней своими крестьянскими премудростями, которые сама от своих родителей переняла. Жизнь-то, она неизвестно каким боком может повернуться, глядишь, что-то и пригодится на черный день.
      - А твои родители это не делали?
      - Нет. Да и у нас лук почему-то не выращивают. Помидоры с арбуз величиной поспевают, без картошки рассыпчатой ни одно застолье не обходится. А вот лук…
      - У нас, сынок, земля песчаная. Картошка хотя и родится, но урожай слабоватый. А лук наша гордость, - чистая-чистая улыбка на лице появилась, - он с вашими помидорами в величине потягаться может. Да… - подумав, вроде бы встрепенулась, - а ты знаешь какой сегодня день?
- Что ж тут знать? Воскресенье!
      - Так-то оно так. Но сегодня еще и Евстигней Житник. Мои бабушка и мама в этот день связки лука по всем углам дома развешивали, чтобы воздух от всякой нечисти очистить, злых духов подальше отогнать. Вот так-то.  Я вам особую еду на нынешний день приготовила, пост все же успенский идет.  Вы там, в своем городе, от всякого мяса да колбас жируете, посты не соблюдаете, а тела-то от этого дряхнут, вату напоминают.
      Анатолий Васильевич, чтобы проверить истину слов тещи, тут же проскользнул взглядом по своему немного свисающему с пояса животу.
      - Это точно, - весело поддержал он Марию Никифоровну, и похлопал ладонями по животу, словно по барабану.
- Ну, килограмма по три-четыре с Игорьком вы сегодня сбросите, это я вам обещаю. И домой приедете года на два, а то и три моложе.
- Ой, теща дорогая, чем же я вас благодарить буду? Давно об этом мечтаю, – хорошее настроение так и выплескивалось из его души.
Она многозначительно произнесла:
- Вас уже косы ждут. Ботва-то ныне вымахала жирная, рослая…
И засеменила в дом.
Дочь направилась за ней следом:
- Толь, мы вам что-нибудь к обеду вкусненького приготовим.
- Будь добра, а то теща нас с Игорьком напугала, истощить наши тела собралась.
- Это вам на пользу, - сказала жена, и не забыла дорогих ей людей наградить какою-то загадочной улыбкой.
Мужчины, взяв косы, начали укладывать ботву в рядки.
За ними наблюдало уже не голубое, а немного линялое небо. После нескольких минут работы отца и сына, еще яркое и жаркое солнце  выдавило на их спинах и лбах первые капли пота. А вот их руки и ноги постепенно действовали увереннее, тело вроде бы тяжелело, но все больше становилось подвижным и, казалось, упругим. Но такое происходило с ними в первый час работы.
     Городская жизнь, редкие занятия физическим трудом сделали свое предательское дело. Рубашки на их спинах вскоре потемнели от влаги, и на лице пот в ручейки собрался. Все чаще приходилось устраивать перекуры и на несколько минут укрываться под тенью яблонь.
И только далеко за полдень последние зеленовато-коричневые рядки ботвы окончательно расчертили почерневшую картофельную плантацию.
Теща вроде бы только и ждала этого момента.
      - Теперь, мои дорогие, пора и перекусить, что Бог послал.
      Рядом с ней оказалась и Нина Андреевна.
      - Вы идите, обедайте, - а сама чему-то улыбалась, - а я начну ботву собирать.
Анатолий Васильевич уловил ее странную игривость. Спросил озабоченно:
- А ты с нами не хочешь за компанию за столом посидеть?
За нее ответила мать:
      - Мы уже успели святого Евстигнея Житника вспомнить и помянуть.
      Анатолий Васильевича, шутя, спросил:
      - А что же у вас ни в одном глазу?
      - Все нормально, - улыбка словно приклеилась к лицу жены Антонова.
- Пойдемте, пойдемте к столу, - заторопила мужчин Мария Никифоровна.
На столе сразу же бросался в глаза нарезанный крупными кусками ржаной хлеб со светло-коричневой корочкой, который испекла в духовке теща Анатолия Васильевича. От него исходил почти забытый Антоновым с юношеских лет духмяный запах, чем-то напоминающий во время уборочной страды поле, прокаленное солнцем и выдубленное ветрами. Рядом с хлебом лежали розово-белые кругляши лука.
      - Макайте лук в соль, - посоветовала Мария Никифоровна, - ешьте его с хлебом и запивайте густым квасом.
      Анатолий Васильевич с начала подумал, что теща его разыгрывает. После такой работы не мешало бы шмат сала с прорезью ножом порезать или вкус молодой телятины во рту почувствовать. А тут…
- Ешьте, ешьте. Сила в вашем теле и свежесть в голове быстрехонько о себе знать дадут.  Потом в нашу деревенскую баню сходите, новорожденными себя почувствуйте…
Антонов слова тещи о бане между ушей пропустил. А вот плотный перекус – святое.      
Мужики сели нерешительно за стол. Граммов по сто водочки можно было бы за этой закуской принять – куда ни шло. Но на столе ни стаканов, ни бутылки не оказалось.
Упрекать за скудный обед Марию Никифоровну – ее обидеть. Отец и сын неохотно послушались совету пожилой крестьянки. И произошло какое-то чудо. Лук с хлебом и квасом…сладким показался, аппетит такой у мужчин разыгрался, впору добавки просить надо.
А в их душах неожиданно праздник наступил, и вроде бы они не косили ботву и ни чуть не устали. Прошлую работу напоминали только подсохшие рубашки чуть задубелые от соленого пота.
      - Пап, баба Маша про баню что-то говорила.
- Да какая тут баня, сынок? В деревне скоро кроме нашей Марии Никифоровны никто не останется.
Сын не отставал:
- Я ни разу в деревенской бане не парился. Пойдем, пап.
- Ну, в баню, так в баню…

3

Ах, баня! Какое же это чудодейственное создание ума человеческого!
С нею воспоминание о деде (царство ему небесное) связано. Тот, бывало, говорил, "хоть  кровь из носу, а баня – святое". Он Толика поучал:
- Помни, внучек, день воскресный: иди в баню…
      Тогда, в детстве, мальчишка особой-то любви не питал к парилке, где не хитро и кожу спалить от жалящего пара и раскаленного воздуха. И вообще с ужасом наблюдал, как дед зачем-то и с каким-то остервенением себе по бокам, спине, всему телу веником из дубовых веток хлещет, да еще от удовольствия смачно покряхтывает.  И когда уже в школе учился, в институт поступил тоже баню "забавой" взрослых считал. Не зря же дед Андрей, большой знаток прибауток да побасок, нередко повторял с наслаждением, когда с сельскими мужиками в предбаннике после парилки квас, а бывало и покрепче что, выпивал: "Табак да кабак, баба да баня – одна забава". А сам широко улыбался, с  каким-то удовольствием обливаясь потом. Потому и у внука, однажды подслушавшего дедовы слова, на долгие детские и юношеские годы баня только ассоциировала с желанием деда и его дружков, с грубыми от работы руками и прокопченными в поле лицами,  найти повод уединиться от ворчливых баб,  "душу и тело от нечистой силы выпарить". 
Тогда Анатолий не понимал, что несколько часов, проведенных в бане,  для тех мужиков были своеобразной отдушиной  в их не просветной и тяжелой крестьянской жизни. Не доходило до детского сознания, что вот так собраться вместе, помыться, тело в парилке довести до цвета панциря вареного рака, но главное: "на законных основаниях" опорожнить бутылку, другую иссиня прозрачного первача, позубоскалить, поплавать в приятных воспоминаниях – ух, как приятно!
      Только после института и службы в армии, когда работал в колхозе, он вспомнил и дедовы слова о бане, и без парилки редкую субботу обойтись мог.
А в бытность руководителем района Антонова в райцентре построили настоящую русскую баню. Места в его округе славились строевым сосновым лесом. Были в лесных угодьях  и делянки с ценными породами липы  и осины.  Потому-то сруб бани местные умельцы сделали из сосны, а стены обили из рейки осины, а в парилке -  липы, сосна-то при высокой температуре смолой плачет. По старинным проектам возвели каменку – калильную печь с булыжником. В моечном отделении поставили чаны для горячей и холодной воды, дубовые лавки. Деревянные лавки и общий громадный стол смастерили в предбаннике. Как только открылась баня, в ней существовал незыблемый порядок – самым крепким напитком в ней был только  ржаной квас, который подавался в деревянных литровых кружках.
И эта  баня в тещиной деревне ему напомнила ту, в райцентре. Когда Анатолий Васильевич с Игорем разделись в предбаннике и переступили порог парилки, то услышали, как по чьим-то спинам цокают веники. Согрев тела, и Антоновы начали по очереди хлестать друг друга дубовым веником, который им Мария Никифоровна "на всякий случай", по ее выражению, дала. Они, как и другие мужики, в густых и липких клубах рьяного пара охали и ахали от удовольствия.      
А потом Анатолий Васильевич в предбаннике стал свидетелем разговора между мужиками.
- Не, не туда он оглобли повернул.
- А что ж ты хотел от очередного рукой водителя?
- Моя Дарья, не перекрестившись, наверное, и в постель со мной не ложится, - его слова прервал смех мужиков. – Из всех книг только Библию и читает. Ума-то нет. Так вот. Она вроде бы в библии прочитала, что если слепой ведет слепого, то они оба точно в канаву угодят. Так и нас Мишка ведет, за слепых принимая. А куда ведет, сам не ведает.
- В канаву, - пояснил ему его напарник по бане.
- Это точно…
  В бане-то все люди голые, тут ни чины, ни какие-то звания в счет не идут. Потому и правда оказывалась голой, ее хоть на самые мелкие или крупные кусочки режь – все сойдет.  Потому мужики не стеснялись крепким словцом и "верховную" власть отшлепать за то, что она вроде бы в целом о народе беспокоится "без сна и отдыха", а о таких людях, как они, забывает, мимо их насущных интересов сквозит, как угорелая, словно час в огненной парилке просидела и задницу ошпарила.
Антонов понимал, что это и в его огород их "камушки" летят.
- Что же он, "меченный", языком шлепает? Бум!.. Бум!.. – плескался злостью мужчина лет шестидесяти. – Я вот всю жизнь на машине баранку крутил, какую-никакую, а пенсию честно вырулил. А  полгода ее получить не могу. Доперестраивался Горбачев так, словно, через две сплошные линии проскочил.  Что б его гаишники на каждом километре останавливали…
- Неплохо бы ему метку, кроме головы, еще и в правах сделать, - поддакнул ему его сосед, по багровому лицу которого после парилки обильно стекал пот. Потом он неожиданно спросил. – А вы знаете, мужики, как фамилию "Горбачев" расшифровать?
В предбаннике поднялся гул, сквозь который прорвалось искреннее признание:
      - А хрен его знает…
      - Очень даже просто, -  задавший вопрос, широченной ладонью ловко смахнул с лица липкую влагу, его веселые и небольшие глазки, да еще прищуренные, блестели.
      - Выдай, браток, как на духу.
Тот громко, делая ударение на каждое слово, приступил к "расшифровке":
      - Граждане, обрадовались рано, Брежнева, Андропова, Черненко еще вспомните.
      - Это точно…
      Гул недовольства смешался со смехом, крепким матом. 
      Анатолию Васильевичу в последнее время не впервой было слышать такие слова в адрес Горбачева. Но ведь и он, заместитель председателя областного Совета депутатов в какой-то, а может и в большей, степени виноват, что пусты прилавки не только в сельских, но и сплошь городских магазинах области. А как объяснить людям, работающим в поле и на фермах, почему они месяцами не получают зарплату, а пожилые – пенсию. Он же с тревогой видел и чувствовал, как  тает, словно жарким весенним днем снег, вера к любой власти: партийной, законодательной, исполнительной.
      Антонов и сам толком не может понять какая политическая, экономическая, социальная каша на Старой площади, в Кремле варится, от которой его душа все больше гарью наполняется.  Ему всю эту внутреннюю горьковатую накипь  выпарить бы в парилке, легкость мыслей и тела почувствовать.
Анатолий Васильевич продолжал прислушиваться к разговору мужиков. Те, казалось, не обращали внимания, что среди них появились  "чужаки".  Хотя они еще в парилке между собой шушукались, что зять и внук к Марье в гости пожаловали. Ну, ну, они посмотрят, как городские с телами цвета мела  из парилки пробками вылетят. А Антоновы, на удивление местным любителям огненного пара, еще и веником на теле чечетку выбивают. Молодчаги!
- Сколько лет он рулит страной, столько и кормит нас одними обещаниями, да призывами: "давайте перестраиваться", "надо действовать, действовать и действовать". Не слова, а пустоцвет, плод-то из них никогда не уродится.
      - Мужики, а моя баба частушку на его призывы перестроиться сочинила и послала ее "меченному" в столицу… - вставил реплику еще один любитель жгучей парилки и хлесткого массажа тела дубовым или березовым веником. На его лице не было ни единой смешинки.
- Анюта твоя частушки сочиняет? – веселый  вопрос заметался по предбаннику.
      - Да еще какую!..
      - А ну изобрази...
      -  Запросто…
      Мужчина приподнялся с лавки. Он был небольшого роста, худощавый, но с солидным мужским достоинством. Сделал такую позу, вроде бы на сельскую сцену вышел.
      - Я с начала на нее, глупую бабу, за эту частушку обиделся, но потом остыл, знал-то я с первых дней нашей совместной жизни, что у нее не язык, а бритва.
      - Хватит тебе языком барабанить, давай частушку…
      - Ну, частушку так частушку. Слушайте… - он так и остался в позе артиста на сцене. – "Дорогой, Михаил Сергеевич, я уж перестроилась. У соседа он, - мужчина провел ладонью правой руки вдоль тела ниже своего пояса до колена, - большой, я к нему пристроилась"…
      - Не может быть, чтоб больше твоего?!
      - Выходит так…
      В чанах холодной и горячей воды, пожалуй, маловато было, чтобы залить вспыхнувший пожар хохота. Слезы от смеха хлынули из глаз Антонова.  Хохотал от души и сын.
4

Из дневника Раисы Максимовны Горбачевой:
      "18 августа, воскресенье.
      Сходили утром на море. Мы купались, Михаил Сергеевич сидел, читал. Сейчас в кабинете – работает.
      Я смотрю почту, читаю газеты. Что творится вокруг Союзного договора! Одни кричат: восстанавливается бюрократическое, унитарное государство. Другие – страна гибнет, рассыпается, рвется на куски, положения Договора расплывчаты, неопределенны, неясны. Для чего такой Союзный Договор?
      Сообщение: ЦК КПСС предложено исключить из партии А. Яковлева. Передало вопрос на рассмотрение первичной партийной организации. Все сделали без ведома Михаила Сергеевича. Александр Николаевич подал заявление о выходе из партии.
      19.00. Я должна продолжать делать записи…
      …Где-то около пяти часов ко мне в комнату стремительно вошел Михаил Сергеевич. Взволнован. "Произошло что-то тяжкое, - говорит, - может быть, страшное. Медведев сейчас доложил, что из Москвы прибыли Бакланов, Болдин, Шенин, Варенников". – "Кто он, последний?" – спрашиваю.  "Генерал, заместитель Язова. Требуют встречи со мной. Они уже на территории дачи, около дома. Но я никого не приглашал! Попытался узнать, в чем дело. Поднимаю телефонную трубку – одну, вторую, третью… Все телефоны отключены. Ты понимаешь? Вся телефонная связь – правительственная, городская, внутренняя, даже красный "Казбек" – вся отключена! Это изоляция! Значит, заговор? Арест?"
Потом: " Ни на какие авантюры, ни на какие сделки я не пойду. Не поддамся ни на какие угрозы, шантаж". Помолчал. Добавил: "Но нам же это может обойтись дорого. Всем, всей семье. Мы должны быть готовы ко всему…"
      Позвали детей. Я зачем-то попросила чай. Галина Афанасьевна, повар, принесла. Пить его, естественно, никто не стал. Рассказали Ирине и Анатолию о случившемся. От них узнали, что несколько минут назад в доме замолчало радио и перестал работать телевизор. У центральной входной двери, неизвестно откуда появившийся, стоит Плеханов. Спросил: "Где Михаил Сергеевич? К нему товарищи". Анатолий ответил: "Не знаю. Видимо, у себя".
Дети и я поддержали Михаила Сергеевича, его решение. Наше мнение было единым: "Мы будем с тобой".
      …Встреча Михаила Сергеевича с приехавшими проходила в его кабинете. Все это время Анатолий, Ирина и я – находились рядом, около дверей кабинета. Вдруг арест? Уведут…
…Вышли "визитеры" из кабинета где-то часов в 18 без Михаила Сергеевича, сами. Варенников прошел мимо, не обратив на нас внимания. Болдин остановился в отдалении. Подошли ко мне (я сидела, ребята стояли рядом) Бакланов и Шенин. Сказали: "Здравствуйте". Бакланов протянул руку. Я на приветствие не ответила, руки не подала. Спросила: "С чем приехали? Что происходит?" Услышала одну фразу, произнесенную Баклановым: "Вынужденные обстоятельства". Повернулись и вместе, втроем, ушли.
      Из кабинета вышел Михаил Сергеевич. В руках держал листок, подал его мне. Сказал: "Подтвердилось худшее. Создан комитет по чрезвычайному положению. Мне предъявили требование: подписать Указ о введении чрезвычайного положения в стране, передать полномочия Янаеву. Когда я отверг, предложили подать в отставку. Я потребовал срочно созвать Верховный Совет СССР или Съезд народных депутатов. Там и решить вопрос о моем президентстве.
      Сказали, что арестован или будет арестован, так и не понял, Ельцин…
      Здесь, на листочке, фамилии членов комитета…"
      Был возмущен не только ультиматумом прибывших, но и их бесцеремонностью и нахальством.
      При встрече с А. Черняевым сказал, что назвал их "самоубийцами" и "убийцами": "Страна в тяжелейшем положении… Мир отвернется… Блокада экономическая и политическая…. Это будет трагическим концом".
      Отбыл с делегацией и Медведев – начальник личной охраны Михаила Сергеевича. Уехал или увезли? Сведения у офицеров охраны противоречивые. Главное – не выразил никакого протеста, не зашел к Президенту, сел в машину и уехал. Только кого-то попросил собрать его вещи и переслать в Москву… Сказали еще, будто бы Плеханов написал приказ о его отстранении.
      С дачи после работы никого не выпустили. Все, кто оказался сегодня здесь, оставлены: А. Черняев – помощник Президента, Ольга Васильевна – стенографистка, референт секретариата, медики, обслуживающий персонал. Все – в том числе из местного обслуживающего персонала – женщины, у кого дома семьи. Опечатали все машины. Сказали, самолет, на котором Михаил Сергеевич завтра должен был полететь в Москву, отправлен назад.
      Стараемся что-то услышать, уловить с помощью маленького карманного транзистора "Сони". Какое счастье, что он оказался с нами! По утрам, бреясь, Михаил Сергеевич обычно по нему слушает "Маяк". Взял его с собой в Крым. Стационарный приемник, имеющийся здесь, в резиденции, ни на одном диапазоне не дает приема. Маленький "Сони" работает. Но никаких особых сообщений нет. Все как обычно…
      Договорились: Анатолий будет прятать транзистор. И никто не должен знать, что он у нас есть. Никто. Я буду делать более подробные записи.
Не сплю… Мучает горечь от предательства людей, работающих рядом с Михаилом Сергеевичем.
Днем по телефону Янаев спрашивал у Михаила Сергеевича, когда завтра он прилетает в Москву. Выяснил точное время прилета 19-го. Он, мол, будет встречать Президента в аэропорту.
      По ассоциации в сознании всплывают кадры недавно виденной кинохроники: празднуется 70-летие Хрущева. Георгиевский зал заставлен столами… Брежнев вручает награду… Сладкоречивые слова…. Через несколько месяцев будут убирать Хрущева.
Что же происходит сейчас в стране, в Москве? В подмосковной резиденции Президента?
      А люди, которые здесь с нами…  Кто из них и что будет делать в этой обстановке?
      Олег Анатольевич – прикрепленный, Плеханов оставил его старшим в личной охране Президента – сказал: "Михаил Сергеевич, мы с Вами". Но будет ли охрана до конца защищать нас или выполнит все-таки указания своего руководства?
      На что пойдут предатели? Стал опасен Михаил Сергеевич им сегодня или всегда был опасен? В последние годы несколько человек сообщали о фабриковавшихся в 1983-84 годах в следственных органах документах с целью обвинить Михаила Сергеевича во взятках. В приемную ЦК КПСС были переданы документы, из которых видно, что следователи требовали от подследственных давать ложные показания. Делалось это, несомненно, по приказу людей "самого высокого ранга в стране".
      …Тревога за мужа, за судьбу детей, внуков терзает душу".
 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

По давней привычке Антонов вставал не позднее шести часов. Так было и в то утро.
      За окном солнце уже заигрывало с трепещущей на легком ветру листвой. В открытую форточку врывались звонкие птичьи перещелки, пересвисты.
      Настроение Анатолия Васильевича было такое, что ему хотелось подставить ладони солнечным лучам, не спешить в ванную комнату, насвистеть вместе с крылатыми певуньями какую-либо нехитрую, но веселую мелодию.
      Обычно по утрам, перед тем как идти в ванную комнату, он первым делом включал радио, слушал самые ранние последние известия. Но на этот раз он почему-то про радио не вспомнил. Спешил пораньше попасть на работу.
      Пока муж брился, мылся, Нина Андреевна приготовила легкий завтрак - зеленый чай и бутерброды. Это тоже было обычно.      
Наскоро попив чаю, чмокнув перед дорогой супругу в щеку, взял кейс и, никогда не спускаясь на лифте с пятого этажа, засеменил по ступенькам лестницы вниз.
      - Привет, Алексей, - поздоровался Антонов с водителем автомашины, которая стояла у подъезда дома.
      - Здравствуйте, Анатолий Васильевич!
      И не успел Антонов грузно опуститься на переднее сиденье автомашины, водитель невесело заговорил, словно за что-то извинялся:
- Теперь жди бури…
      - С чего ты взял? По радио объявили? – беззаботно спросил Анатолий Васильевич. Пошутил, -  небо чистое, как лобовое стекло автомашины…
      - А вы не слышали? – удивился Алексей.
      - Я радио утром не включал. Да и что там нового скажут. Синоптики иногда говорят, что день будет безоблачным, а за ворот дождь струйками юркает.   
Глаза водителя округлились:
- Так ведь в стране чрезвычайное положение объявили!
      - Что?! – опешил Антонов.
      Шофер в ответ вздернул плечами и повернул ключ зажигания. "Волга" тихо зашептала.
      Левая рука Анатолия Васильевича, как по команде, потянулась к радиоприемнику. Диктор читал документы какого-то Государственного комитета по чрезвычайному положению.
- Выключи двигатель, - попросил Антонов.
А диктор чуть взволнованным, но хорошо поставленным голосом говорил, что "…над нашей великой Родиной нависла смертельная опасность! Начатая по инициативе Михаила Сергеевича Горбачева политика реформ, задуманная как средство обеспечения динамичного развития страны и демократизации и общественной жизни, провалилась…" Сообщалось также, что Горбачев заболел и не может исполнять обязанности Президента и Генерального секретаря ЦК КПСС. Из радиоприемника вылилось столько неожиданной, противоречивой информации, что разум Анатолия Васильевича отказывался что-либо впитывать и понимать.
- В облсовет, - приказал он водителю, потом задумчиво добавил, - действительно, жди бури…
      Пока ехал от дома до особняка на площади Ленина, почему-то с облегчением думал:
"Давно пора навести порядок в стране.  Всем, как горькая редька, надоело постоянное половодье слов, нагромождение, чуть ли ни под небеса заявлений и обещаний. А на деле? Убогость и небывалая инфляция власти, эрозия совести. Но странно и неожиданно  как-то сообщают о болезни Горбачева. Он же отдыхает в Крыму…"
Когда Антонов поспешно зашел в свой кабинет, то первым делом решил созвониться с начальником управления Комитета Государственной Безопасности по области.
      - Владислав Валентинович, могли бы внести ясность, что происходит в столице, и… вообще?
      Молчание на обратном конце телефонного провода затянулось. Потом:
      - Знаю, Анатолий Васильевич, только то, что передают по радио. Ничего добавить не могу…
      В голове Антонова мелькнуло: "Или не хочу…"
      - А вы не звонили в Москву?
      - Пока не успел. Думал, что ваше ведомство оперативно отреагировало на события в столице...
      Антонову показалось, что его собеседник из все видящей и все слышащей организации что-то от него скрывает
Анатолий Васильевич из своего кабинета, который находился на третьем этаже, спустился на второй этаж. На нем находился кабинет первого секретаря обкома КПСС Владимира Федоровича Плотникова. Его избрали на эту должность пару недель назад. До начала 1991 года первые секретари райкомов, горкомов и обкома партии представляли собой не прорекаемую власть. А затем вся эта партийная элита по распоряжению первого Президента СССР, естественно, Горбачева, в одночасье пересела в кресла руководителей законодательных органов, соответственно – председателей райсоветов, горсоветов и облсовета.  И, наверное, лишь  по старой памяти или политической инерции в последние дни партийные органы имели какой-то авторитет, но только не реальную силу и власть.
Антонов зашел в кабинет Плотникова. Ему показалось, что Владимир Федорович посерел лицом, в глазах растерянность. Он смачно, явно не на партийном сленге, выругался.
- Ничего не понимаю! – и вроде бы не обратил внимания на вошедшего заместителя председателя облсовета.
- Чем это ты расстроен, Владимир Федорович? – напомнил о себе Антонов. Они друг друга знают много лет. Работали в свое время первыми секретарям райкомов КПСС, потому давно перешли на "ты".
- Может, ты, Анатолий Васильевич, объяснишь, что творится в стране? – на лице Плотникова гуляли желваки.
- Об этом я пришел тебя спросить. Ты не созванивался с ЦК?
- Да ни хрена там не знают. Или…
Он рассказал Антонову, что звонил в Москву. Трубку поднял дежурный секретарь ЦК КПСС.
- Поясните, пожалуйста, что это за ГКЧП, и какой нам, коммунистам, позиции в отношении его придерживаться? Что делать? Что произошло с Генеральным секретарем? – допытывался у того Владимир Федорович.
      Последовало таинственное молчание, потом  непонятные и нескрываемые вздохи.
Наконец секретарь ЦК подал голос:
      - Каких-то определенных указаний я не уполномочен давать. Что случилось с Михаилом Сергеевичем? Сам не знаю. Позицию ГКЧП вы, видимо, уже не раз слышали по радио. Как на нее отреагировать, решайте у себя на местах. Думаю, у ваших первых секретарей райкомов и горкомов достаточно на это ума и опыта…
      Владимир Федорович уловил в его словах какую-то недосказанность, а может даже, растерянность.
- Я так ничего и не понял, - Плотников развел перед Антоновым руками. Поделился с ним своими соображениями. - А может Горбачева элементарно, как в свое время Хрущева, который тоже на отдыхе был, устранили от власти? У ЦК нет четкой позиции в отношении к ГКЧП, да и "ценное указание" Генерального, выходит,  пока не поступило, иначе бы…
      Ушел Анатолий Васильевич от Плотникова, как говорится, "не солоно хлебавши".
Позвонил в Крым Заречному. И только положил трубку как в его кабинет зашел председатель облисполкома Тихон Михайлович Ролин. У него сорвался с губ ожидаемый и ставшийся оскоминой вопрос:
      - Что делать-то будем?
      Анатолий Васильевич вздернул растерянно плечами.
В свою очередь до конца своих ногтей аграрник, многоопытный и по возрасту в отцы бы годился Антонову, Тихон Михайлович, рост которого метра под два, плотного телосложения, как пушинка взлетел и встал на стул. От неожиданного поступка и прыти Ролина Анатолий Васильевич даже рот приоткрыл. А тот громогласно пробасил:
      - Хоть в этом кабинете над нами не издевайся… - и бесцеремонно снял со стены большой портрет Горбачева, который продолжал всем дарить свою широкую улыбку с приклеившимся к его устам  вопросом: "А вы перестроились? Нет? Надо действовать…"
      Тихон Михайлович года два уже открыто заявлял, что Михаил Сергеевич со своей мутной политикой, помешавшийся на перестройке неизвестно чего, заведет страну в кугу, а сельское хозяйство столкнет в пропасть.
- Не резковато и не рановато? – спросил Антонов, до конца не загасив улыбку.
      - В самую пору. Он опять что-то темнит с чрезвычайным положением, уж очень все белыми нитками шито и неожиданно…
      В кабинет зашли руководители силовых структур. Ролин, от греха подальше, задвинул портрет "вождя" за шкаф.
      - Что будем делать, товарищи? То, что обстановка действительно чрезвычайная, яснее ясного. Хотя, что творится в столице – сплошной туман. Где Горбачев, что с ним, какова его роль в этой неразберихи?  Даже мой водитель сказал, что следует ждать бурю. Надо что-то решать, - и Анатолий Васильевич пробежал глазами по лицам присутствующих.
      - А что тут решать? Да ничего! – первым откликнулся шумно Ролин. – Пусть там, в Москве, головы ломают, а у нас дел на селе, да и в городах под самую завязку. Работать, как работали, а может, и чуть лучше. В народе всегда говорили: война войной, а хлеб на будущее выращивай, никогда не забывай о нашем спасителе.
- Это верно, - поддержал его Антонов. – И вот еще что, - он обратился к силовикам, - нам ни в коем случае нельзя допустить беспорядка. А потому прошу вас, усильте наряды милиции, примите необходимые меры по линии службы безопасности, по контролю со стороны прокуратуры за соблюдением законных действий граждан области. Нет сомнения, что не все адекватно отреагируют на объявленное чрезвычайное положение, - немного подумав, добавил. - До вашего, товарищи, прихода я связался  по телефону с Заречным. Он советует срочно провести заседание президиума областного Совета, выработать коллективное решение о действиях в сложившейся обстановке. Премудрыми пескарями нам отсидеться не удастся.
      - Правильно, - поддержал его Ролин.
      - Тогда, сложа руки, сидеть не будем, - приподнялся со стула Антонов, - сегодня же в двенадцать часов давайте и проведем президиум. Как на это смотрите, товарищи?
Никто не возразил.
      До начала заседания президиума Антонов обзвонил председателей горсоветов и райсоветов. Те в один голос заявляли, что подавляющее большинство населения поддерживает обращение ГКЧП, хотя почти все воспринимает события как очередную и, скорее всего, неумелую кадровую рокировку в верхушке власти, от которой горожанам и крестьянам ничего хорошего ждать не приходится.
Антонов вспомнил о горьких исторических уроках прошлого, которые о  том же свидетельствовали.
После залпа "Авроры" при Ленине и Сталине страна от крови и в то же время от флагов и транспарантов до предела покраснела, голодная и холодная смерть частенько в деревенские избы заглядывала, не щадила ни детей, ни взрослых.
      Хрущев обещал за двадцать лет коммунизм построить. А куда на самом деле страну и народ завел? Когда это было видано, чтобы крестьяне, испокон веков рожь и пшеницу выращивающие, кукурузный хлеб на зубах шамкали, который   по талонам (срам-то какой!)  получали?
      Его сменщик Брежнев намеревался сделать "экономику экономной", в целину громадные деньги запахал, а людей в городах и селах центра России магазины пустыми прилавками встречали. Зато за заслуги перед "любимым народом"  навешал себе на широкую грудь звезд Героя, орденов и медалей чуть ли не со всех стран мира. Здоров, чертяка, был, чтобы столько металла на себе таскать!
Потом пришел Андропов, служки которого устроили слежку когда, сколько раз и кто ходит в магазин, по улицам бродит во время рабочего дня – порядок, видите ли, ему уж очень хотелось на производстве навести. Не мешало бы взять на учет частоту посещения туалета. Только забыл, видно, сердечный, что дело-то он имеет с русским мужиком. Шуму много было, а ожидаемых  результатов генсек так и не увидел, да еще с горя, наверное, скоропостижно скончался.
      После смерти Юрия Владимировича еле взобрался на "царский" трон совсем немощный Черненко. Зачем над ним насмеялись товарищи по партии, когда избирали его Генеральным секретарем ЦК? Чтобы их никчемность и старость на фоне полутрупа не так заметна была?
      А от "отца перестройки" одни беды по государству расползлись. Нашего мужика вздумал от спиртного отучить. Свадьбы в селах и деревнях вместо водки и самогона на праздничных столах предложил играть только с минеральной водой. А в сельской местности народ всегда на прозвища большой мастак был. И Генеральный секретарь тут же превратился в "минерального Мишку", которому не мешало бы вспомнить сказку, как предки того самого мужика даже из топора щи варили. Он же, из чего хочешь, самогон выгонит, из любой жидкости алкогольные капли выпарит, нацедит, произведет и до одури напьется. Лучше бы ты своей перестроечной башкой подумал: а от чего народ-то пьет? Может, от бесконечных реформ каждого очередного "рукой водителя", от которых русскому человеку становится еще трудней жить, дышать, любить, детей рожать? И прежде что-то "запрещать" или рушить, взвесил бы все   "за" и "против", как в аптеке:  не обернется ли твой перестроечный бред новой бедой для народа. А ты, в придачу ко всему и вместо этого,   дал команду в виноградники и в некоторые плодоягодные сады бульдозеры загнать. Они-то при чем в борьбе с пьянством? Ты бы, Горбачев, спросил у детей и больных стариков: нужны ли им виноград и ягоды, натуральные соки из них? Или, когда перестройка по стране из стороны в сторону шарахается, по примеру юрких и вездесущих тараканов, стремящихся во все щели проникнуть, не до этого? Видимо, так…
И почему так России на правителей не везет? Неужели над ней постоянно злой дух витает и заряжает их черными мыслями, разума лишает? А эту никому непонятную в провинции неразбериху вновь сатана затеял?
Люди в селах и городах пока представления не имеют: что за "фрукты" в ГКЧП "созрели",  но все равно их поддерживают – хуже-то жить некуда…
    
2

В окно дома громко забарабанили.
- О, господи! – перекрестилась, выползая из-под одеяла, Екатерина Николаевна. – Кого нечистый принес в такую рань?
Накидывая поспешно халат на плечи, мельком взглянула на часы – стрелка приближалась к половине седьмого. В соседней комнате спала дочь.
"Хорошо хоть ее этот гром не достал", – подумала с облегчением мать.
      А у самой, то и гляди, сердце вперед ее на улицу выпорхнет: "Ай, беда, какая нагрянула?.."
      У входной двери стояла соседка-подруга. Она была чем-то встревожена. Годы у нее только за шестьдесят перевалили. Сетка морщин на ее лице, бросилось в глаза Екатерины Николаевны, вроде бы еще чаще стала, а следы от них углубились и еще четче, чем раньше, вырисовывались.
- Слышала, подруг, что творится-то?
      - Вечно ты с черной вестью залетаешь,  – тревога вместе со злостью глубоко в душе зашевелились.
      - А ты радио не включала?
      - Спим мы еще с дочерью. Тебя, Валь, когда успела собака бешеная цапнуть? Что ты ни свет, ни заря стекла чуть не высадила?
      И Екатерину Николаевну, и Валентину Петровну, когда им было лет по десять, одним крылом судьба  накрыла. Они жили в Украине. С началом войны их вместе с матерями эвакуировали, везли к черту на кулички – в Сибирь, отцы-то их с первых дней солдатские шинели надели. И не успели они миновать Белгородскую область, как их эшелон попал под бомбежку немецкой авиации. Каким-то чудом девочки, ехавшие в одном вагоне, живыми остались,   только многочисленные ушибы и ссадины получили. А вот своих матерей они тогда так и не могли отыскать, а может, помешали ужас и слезы в глазах, дикое метание людей вдоль железнодорожного полотна. Ведь самолеты с крестами на крыльях несколько раз утюжили бомбами их поезд и прилегающую к железной дороге территорию, все на ней смешалось: обгоревшие трупы, искореженное железо, посеревшая и вроде бы тоже мертвая земля, пропитанная гарью. На десятки метров были разметаны  человеческие окровавленные останки, лоскуты материи, обувь детей и взрослых, щепа от шпал…
Воспитывались они в детском доме двадцатитысячного городка на берегу Дона, там  и сдружились. Их отцы с фронта не вернулись, а может, не смогли их разыскать. Девочки после детского дома поступили в местное медицинское училище, а затем проработали до пенсии медсестрами в городской больнице. Если Екатерина Николаевна вышла замуж и родила Светочку, то Валентине Петровне так и не отыскался кавалер, который бы ей обручальное кольцо на палец примерил. Но она, считай, второй матерью для девочки стала. Отец-то ее, когда Свете годика два исполнилось, в автомобильной аварии погиб. Шофером он в той же больнице, что и Екатерина Николаевна, работал.
Весенние годочки Валентины Петровны, как и ее подруги, незаметно отцвели, морщины на лице в густые пучки собирались, на волосах, будто тополиный пух заблудился, а она все равно о дочери Екатерины Николаевны, как родной, беспокоится.
      Всем девушка взяла: статью, красотой, умом. Институт окончила, в областной молодежной газете несколько лет проработала, на хорошем счету была. Да! Статьи-то ее, бывало, зачитаешься. И мать, и мама-тетя от гордости за Светочку над землей чуть ли не парили. 
      И надо было так судьбе распорядиться, чтобы ее в этот, чертов, Верховный Совет депутатом избрали. Как только подруги ни умоляли бога, чтобы он вразумил избирателей не проголосовать за Свету. А он, бог-то, видно, более важными делами был занят, их не услышал. Второй год девушка в Москве мыкается. Не успела, как следует отдохнуть в свои "депутатские каникулы", в столичных верхах буран поднялся.
      И хотя пора бы памяти тот ужас первого года войны из сознания выветрить, но та бомбежка перед глазами так и стоит, сон иногда взрывает. А сколько больных и крови повидала Валентина Петровна в больнице, но так к ее запаху и цвету не привыкла.      Услышав по радио известие о введении чрезвычайного положения в стране, Валентина Петровна восприняла его с тревогой: "Ох, не к добру это. А вдруг опять земельку-то нашу кровь окропит? Жизнь-то она хрупкая, как самое тонкое стекло или льдинка после легкого морозца, тронь ее – и по ней разрушительные трещины змейками расползутся..."
- В Москве такое началось, такое началось…  Упаси нас, Господи! У меня вон мурашки роем копошатся…
      - Да объясни ты толком, полоумная, - без тени злости попросила ее Екатерина Николаевна.
      Шум двух женщин разбудил Светлану. Она следом за матерью вышла на порог дома.
      - Мам-теть, - она ее с детства так называет, - что случилось?
      Валентина Петровна попробовала через силу улыбнуться. Но кроме гримасы у нее на лице ничего другого не появилось.
      - А ты бы радио или телевизор, красавица наша, включила. Может ты потолковее нас, песочниц старых, что к чему поймешь. Теперь, сказывают, там, вверху, - и пальцем хотела вроде бы облакам бока почесать, -  не Горбачев куролесит, а какой-то ГК да еще и ЧП. Вот…
      Света устремила взгляд к небу. Невысоко плыли медленно бледные облака, кромки которых с востока были подрумянены лучами солнца, только собиравшегося выплыть из-за горизонта. Утро дышало хмельной свежестью, от которой после московской духоты задохнуться можно. Хотя уже желтизна тронула листву на кустах малины и смородины. Посерела трава, в ней нет той сочности как весной или ранним летом. А вот яблоки, как щеки модницы, покрыл, набирающий силу, румянец. И груши все больше похожи на светло-желтые фонарики-кувшинчики, так и просятся в рот…   
Дай душе девушки крылья, и она вместе с облаками устремилась бы навстречу  солнцу. От такой мысли Света  заулыбалась:
      - Ты, наверное, мам-теть, во сне что-то увидела, да? – с хрустом в молодых костях и с удовольствием потянулась, запрокинув голову и подняв руки к легкокрылым облакам.
      Валентина Петровна губы надула:
      - Я о ней беспокоюсь, а она зубы ветру подставляет, как дуру какую, на смех меня поднимает…
      - А может, дочка, Валентина не напрасно беспокоится? А? Пойдем, телевизор включим. Нечистая сила любые выходки выкинуть может…
      Когда Света услышала обращение Государственного Комитета по чрезвычайному положению, с огорчением, не сдерживая захлестнувшие ее эмоции,  выдохнула:
      - Они с ума там сошли? Какое чрезвычайное положение? Зачем?..
      Пожилые женщины смотрели на нее с тревогой. Ее волнение передалось и им. А тут еще она их озадачила:
      - Мне тут отлеживаться не время …
      - Свет, у тебя же отпуск. А сегодня праздник большой – Преображение Господне, а еще и яблочный спас. Побудь дома, отдохни, белого налива досыта наешься, ежевика поспела… Ну ее к лешему эту Москву. Неизвестно какой там гнойник нарывает, и прорваться может… - в глазах Екатерины Николаевны металась озабоченность вперемешку  с испугом.
      - Мать тебе дельное советует, - Валентина Петровна молчать и не собиралась, - побудь, голубушка, с нами, порадуй нас счастливыми минутками…
      Подруги вообще были озабочены судьбой девушки. Ей скоро тридцать года прозвонят, а у нее ни семьи, ни своего угла надежного нет. Сватался к ней врач-терапевт из местной больницы, нос от него отвернула. Красавица, блондинка – областные и московские кобели возле нее, наверное, так и шастают. А тут в политику ударилась. Но ведь от этой политики так и несет дерьмом. Просидит она в этих депутатах еще года три. Дальше-то что? Ох, не нравится все это матери, да и мама-тетя не меньше беспокоится.
- Я, мам, не страус! – решительно заявила дочь.
      - Какой такой страус? Да и при чем он тут?
      - А он при малейшей опасности голову в песок зарывает, - заулыбалась, видимо, стараясь успокоить дорогих и родных-родных для нее людей.
      - Так то же - глупая птица, - вновь не удержалась от попытки удержать дома девушку Валентина Петровна.
      - Вот именно, что глупая. А меня люди избирали ни для того, чтобы и я свою голову где-либо прятала, когда в стране семнадцатым годом запахло…- и продолжала собирать вещи, а сама думала:
      "Это против Бориса Николаевича Горбачев и его свора что-то гнилое затеяли. Хоть один мужик настоящий в руководстве Россией появился, за русский народ у него душа болит. А это не по нутру, помешавшемуся на гласности и плюрализме мнений болтуну. Пять лет вместо дела одни мыльные пузыри надувает… Его эта афера с ГКЧП…"
      Мать и ее подруга дуэтом причитали:
      - О, Господи!
      - Сохрани ее и помилуй… 
      … Светлана не успела, как она выражалась, "манатки собрать", почтальон ей телеграмму из столицы вручил. Она быстро ее прочитала: "ГКЧП совершил попытку государственного переворота. Просим доложить обстановку в вашем регионе на внеочередной сессии Верховного Совета РСФСР 21 августа"…

3

К началу проведения президиума областного Совета из Москвы по телетайпу пришло обращение ГКЧП к народу. Некоторые, если не многие, призывы и обещания Комитета вызывали недоумение у депутатов, были с душком популизма, мало, чем отличающегося от горбачевского. Складывалось впечатление, что те, кто готовил этот документ, просто-напросто  подставили членов Комитета, которые, судя по их виду на экранах телевизоров, находились в полуобморочном или нетрезвом состоянии. Тут тебе:  и "обеспечение в 1991-1992 годах всех желающих городских жителей земельными участками для садово-огородных работ в размере 0,15 га", и "изыскать возможности улучшения бесплатного медицинского обслуживания и народного образования", и "кабинету министров СССР в двухнедельный срок завершить планирование неотложных мероприятий по выводу из кризиса топливно-энергетического комплекса страны и подготовке к зиме", и…
      - То, что предлагают люди, которые в Москве взяли власть в свои руки, - с чувством нескрываемого волнения говорил многоопытный директор тепличного совхоза Кузнецов, – на мой взгляд, очередная "потемкинская деревня". Это же не  выполнимо в такие сроки да еще в масштабах нашей громадной страны. Но я рад, что хотя бы заостряются проблемные вопросы, связанные с выживанием населения и народного хозяйства. Потому предлагаю поддержать ГКЧП.
      Заместитель председателя областного Совета Антонов, который вел заседание, был доволен многими выступлениями, в которых прозвучали с нескрываемыми эмоциями призывы в корне изменить пагубный путь перестройки.
Но Анатолий Васильевич уже владел информацией, что в регионе не все так думают. Поднимают голову некоторые депутаты Верховного Совета РСФСР, которые считают события, грянувшие накануне подписания Союзного  Договора, не конституционными, преступными. В столице противодействие членам ГКЧП возглавил председатель Верховного Совета РСФСР Ельцин, а его поддержали чуть более половины народных депутатов.
Перед началом заседания президиума Анатолий Васильевич неоднократно созванивался с Заречным, информировал его, что в области большинство населения вроде бы поддерживает ГКЧП, но есть и такие люди, которые резко осуждают действия его членов.  Виктор Васильевич был настроен однозначно:
      - Анатолий Васильевич, при  голосовании членов президиума посчитай и мой голос. Я поддерживаю введение чрезвычайного положения в стране.
Примерно такой же позиции, как и Заречный, придерживались в своих выступлениях почти все члены президиума.
Антонов предоставил слово прокурору области:
- Антон Иванович, с  позиции прокуратуры и закона, как нам воспринимать ГКЧП?
    Комаров открыл какую-то газету, в которой красным карандашом были подчеркнуты отдельные строки. Потом долго, как всем показалось, зачитывал статьи Конституции СССР. В заключении уверенно произнес:
- Таким образом, товарищи, Государственный Комитет по чрезвычайному положению в стране – конституционный орган и ему надо подчиняться.
На заседании президиума постановили: создать комиссию, которая подготовит обращение к населению области в поддержку ГКЧП и наметит оперативные меры по его реализации; созвать 21 августа внеочередную сессию народных депутатов областного Совета, на которой и будет официально принято то обращение.
…Во второй половине того же дня с Антоновым созвонилась Скворцова. Ей откуда-то стало известно о заседании президиума малого Совета, о том, что его члены поддерживают введение чрезвычайного положения. Ее вопросы к Антонову были   похожи больше  на допрос:
- Анатолий Васильевич, вы исполняете обязанности председателя областного Совета?
- Вы же знаете, что я первый заместитель председателя. А так как он в отпуске, то, выходит, да.   
- В стране путч, переворот, если хотите – государственная измена, - строчила она, как из пулемета, в ее голосе чувствовалось такое возмущение, что, казалось, вот-вот из телефонной трубки брызнет горячая слюна, - а вы вместо того, чтобы осудить действия членов ГКЧП, поддерживаете преступников?
      Анатолий Васильевич отличался взрывным характером, не сдержался и на этот раз:
      - Уважаемая Светлана Ивановна, мы выполняем указания президиума Верховного Совета СССР и исполняющего обязанности Президента страны Янаева. А осуждать или одобрять ГКЧП – это дело самого населения области, тех избирателей, которые и вам, кстати,  доверили заседать в Верховном Совете РСФСР. Да и почему я должен перед вами держать отчет? Вы палку не только гнете, но и пробуете ее грубо переломить. Не слишком ли?
      На другом конце провода – затишье, а потом:
- И таким людям доверяют руководить областью…- и в телефоне послышались короткие гудки.
Антонов отреагировал на ее последние слова тоже по-своему:
      - Каких же выскочек мы избираем в верховную законодательную власть?
Но Светлана Ивановна его не услышала. Он произнес эти слова, когда положил трубку на телефонный аппарат.
Анатолий Васильевич хорошо знал Скворцову. Ему частенько приходилось с ней встречаться, когда она работала в областной газете и на обильно пенистых волнах горбачевской перестройки выносила на суд читателей материалы о коррупции в регионе. Практически это и стало единственным козырем,  который позволил ей побить "карты" – предвыборные программы других кандидатов - и  выиграть выборы в депутаты Верховного Совета РСФСР. Но кто ей позволил разговаривать с ним в таком тоне? Ясно, что такую команду ей дали из Москвы. А спросила ли она мнение по этому поводу своих избирателей? Или после выборов она сама по себе, а избиратели со своим видением сложившейся в стране и области ситуации  ее теперь не волнуют?
      К тому же, от области в российском парламенте заседают восемь депутатов-земляков. Где гарантия, что больше никто не будет дуть во всю политическую мощь в одну дуду со Скворцовой?  Ох, найдутся подобные "музыканты"…
      Прошло несколько минут после разговора Антонова со Скворцовой. Анатолию Васильевичу позвонил председатель областного радиокомитета:
      - Светлана Ивановна требует, как народный депутат, предоставить ей микрофон областного радио. Она настроена агрессивно против ГКЧП. Что будем делать?
      Антонов задумался: "А черт ее знает, что делать?.." Спросил:
      - А вы-то как, Евгений Михайлович, решили?
      - Я пока ей определенного ответа не дал. Но не допусти Скворцову до микрофона, зная ее по работе в редакции, еще не известно какую вонь она разнесет до самых высоких кабинетов столицы, обвинит нас во всех грехах тяжких, каких угодно небылиц наплетет. Придется выполнить ее требование, но с одним условием…
      - Каким? – насторожился Анатолий Васильевич.
      - Если микрофон предоставим и другим депутатам, выслушаем и их мнение, - в голосе председателя радиокомитета слышалась решительность.
      - А какое мнение у них? – напряг слух Антонов. Выдержав паузу, которая последовала за его вопросом, и, видимо, обдумыванием ответа ему Евгением Михайловичем, поинтересовался. – Сами-то вы как ситуацию оцениваете?
      - Думаю, что  не у всех позиция, созвучная  Скворцовой, - чувствовалось по интонации его голоса, что он не поддерживает депутата.
- Вот и хорошо. А эта дама пусть скворцом щебечет перед избирателями, свое истинное лицо перед ними покажет. Вряд ли они ее поддержат…
     - Может, единицы и станут на ее сторону, но уж точно не большинство, - был уверен собеседник Антонова.
      Потому, когда Анатолий Васильевич разговаривал по телефону с Заречным после заседания президиума и разговора со Скворцовой, у него вырвалось:
- Но, а если…
      Виктор Васильевич оборвал его на полуслове:
      - Никаких "но" и "если". Это правильно, что вы решили созвать внеочередную сессию. Но не трать ни одной минуты на раскачку. Поднимай все службы и действуй в режиме чрезвычайного положения. Ты меня понял?!
      - Да, - ответил Антонов, хотя беспокойство его полностью не покинуло, - кстати, как там обстановка в Крыму? Что слышно о Горбачеве? 
- Все тут спокойно… Немало отдыхающих, которые довольны тем, что происходит  в столице… А про Горбачева никакой информации не просачивается. Какое-то странное затишье. Но чирью, сколько он не нарывай, пора уже и прорваться...  Хватит ему…
      Анатолию Васильевичу показалось, что Виктор Васильевич в хорошем настроении…   

4

19 августа Горбачев должен был вылетать в  Москву.
20 августа намечалось важнейшее событие для страны, более трех четвертей населения которой проголосовало на референдуме за единый и неделимый СССР, - подписание Союзного договора. Это имело судьбоносное решение и для самого Михаила Сергеевича. Так он заявлял с самых высоких трибун, гостям, которые в Форосе скрашивали отдых вождя своим посещением. Складывалось впечатление, что он не сомневался в единогласном подписании  договора. Ведь Горбачев еще в мае на даче в Ново - Огарево на заседании Государственного Совета согласовал с новоиспеченными президентами и спикерами парламентов союзных республик новую формулу федерального государства и текст Союзного договора.   А потому уверенно ждал большой политической победы не только в глазах своего народа, но и мировой общественности…
…Утреннее море в бирюзовом убранстве выдалось на редкость тихим. Выкатившееся на небо без единого облачка солнце расплескало переливающееся серебро на еле заметных волнах, которые приближались, не спеша, к отшлифованной кромке берега, откатываясь лениво назад, о чем-то, шелестя,  шептались с мелким и зацелованным ими светло-восковым песком.   
      В видимой отдаленности на горизонте замерли силуэты сторожевых кораблей. Покой Президента и его семьи оберегался зорко не только с суши.
      Недалеко от пустого побережья друг за дружкой, ныряя и выныривая, показывали черные, будто отлакированные, спины три или четыре дельфина. На песчаной косе что-то выискивали чайки. Они по-хозяйски, напоминая солдат новобранцев на плацу, вышагали, оглашая пляж своим противно-пронзительным криком.
      Внешне казалось, что Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна с хорошим настроением спускались по эскалатору к морю. Вскоре Горбачев, словно подражая  дельфинам, барахтался с удовольствием в бодрящей тело еще прохладной с утра  воде.  Отплывал далеко от берега, возвращался к супруге, которая плавала на мелководье вдоль пляжа, не оставляя ни единой брызги за собой. Ее движения руками, ногами, всем телом были плавные, выверенные, важные.
      Водные процедуры сменялись солнечными ваннами, чтением книги – она, газет – он.
      На соседнем пляже наслаждались морем, солнцем, ласковым прикосновением ветра дочь Ирина с мужем Анатолием и дочками.
      Вроде бы все было, как всегда, в однообразном отдыхе хозяев дачи. 
      Охрана в привычном режиме исполняла свои обязанности, не спуская зоркого ока с Михаила Сергеевича и Раисы Максимовны, а так же семьи дочери.
      Только почему-то тщательнее обычного заглядывал во все уголки объекта исполняющий обязанности начальника личной охраны Президента (генсеком редко кто его в последнее время называл) Вячеслав Генералов. Он был в каком-то напряженном состоянии, на любое, даже незначительное по важности обращение своих подчиненных реагировал с заметным раздражением.
Но почему так странно спокойно ведут себя супруги? Стрелка часов переползла уже за девятичасовую отметку.  Неужели они не знают, что творится в Москве? Или притворяются и играют искусно определенную роль таинственного сценария столичных событий?
Горбачеву же пора собираться в дорогу и в 13.00 часов, как было запланировано, ехать в аэропорт Бельбек, а оттуда вылетать в столицу. Но никакой, обычной в таких случаях, суеты на территории дачи не происходило. Распоряжений от Генералова также еще не поступало в гараж: на какой автомашине поедет в аэропорт Михаил Сергеевич, кто из охранников будет задействован на машинах сопровождения, ни слова не произнесено о корректировке времени выезда Президента с объекта.
      Вся страна гудит растревоженным ульем. Стремительно происходит разлом мнений, взглядов, душ в российском обществе. С каждым часом накаляются, становятся все более взрывоопасными события не только в Москве, но и во всех уголках России, исход которых невозможно даже предсказать.
      Горбачева поразили глухота и слепота?
      И вообще что-то непонятное происходит с Михаилом Сергеевичем…
      Ведь порохом запахло еще до избрания его Президентом СССР. Сопротивление перестройке, его перестройке, ширилось, и оно из еле заметных вспышек все больше напоминало организованный фронт, на котором ключевые позиции занимали: вышедший из-под  контроля Горбачева ЦК компартии РСФСР; верхушка военно-промышленного комплекса, КГБ и МВД СССР. Первые лица этих структур позже и вошли в состав ГКЧП: Бакланов, Тизяков, Язов – от военно-промышленного комплекса, Крючков и Пуго – органов государственной безопасности, Шенин – секретарь ЦК КПСС, недавние деятели высшей партийной элиты – Янаев и Бакланов.
Эти мускулистые силы в государственном масштабе и начали осуществлять план реформирования партии и страны с первых дней 1991 года. В январе – апреле на пленумах партии предпринималась попытка вынудить  Горбачева применить чрезвычайные меры в отношении так называемых демократов. Для этого у него имелись полномочия как Президента СССР. Да  и как Генеральный секретарь ЦК КПСС он являлся первым  лицом в государстве.  Но он на это не пошел: толи струсил; толи не хватило ума заглянуть чуть-чуть в будущее своей судьбы и судьбы великой, пусть и сдавшей на мировой арене некоторые экономические и политические позиции,    страны; толи его действия (а может, и бездействия) корректировались  умелыми режиссерами из Европы или из-за океана…
      На апрельском пленуме ЦК Михаил Сергеевич в ответ на откровенные нападки на его политику буксующих безнадежно реформ и тактику перестройки подал заявление, в котором просил высший партийный форум освободить его с поста Генерального секретаря. Но против такого его демарша выступили 72 члена ЦК. Он остался руководителем партии. Но колокольчик недоверия к нему соратников по партии, коммунистов в городах и селах беспокойно и все настойчивее давал о себе знать.
      Не могли остыть в его памяти и события июльского (как впоследствии оказалось -  последнего) пленума ЦК КПСС, когда С. Умалатова выступила с предложением сместить "человека с родовым пятном" с поста генсека. И это было не только ее инициативой, но и решение  пленумов 48 обкомов партии. К тому же накануне пленума ЦК в газете "Советская Россия" появилось воззвание "Слово к народу", подписанное известными русскими писателями В.Беловым, Ю.Бондаревым, В.Распутиным, народной артисткой СССР Л. Зыкиной, скульптором В. Клыковым, видными хозяйственниками В.Стародубцевым и А. Тизяковым, генералами Б. Громовым,  В.Варенниковым. Это же была по существу идеологическая программа подготовки к смещению Горбачева с поста Генерального секретаря и к дальнейшим августовским событиям.
Но при голосовании предложения Умалатовой 31 представитель регионов предал своих коммунистов.  Горбачев вновь остался на партийном троне.
      Может, Президент не владел информацией о том, что в начале августа десантные и некоторые другие воинские части были стянуты к границам Москвы? Исключено! Он же – руководитель партии, Президент СССР, и ему на стол выкладывается в первую очередь вся (!) без исключения внутрисоюзная и международная информация. Пусть Михаил Сергеевич с 4 августа уже отдыхал в Форосе, но он в то же раннее утро, того же дня знал какие части "окружили" столицу.
      Незамедлительно связался с министром обороны Язовым.
      - В чем дело? Зачем? Почему? – сыпал зло вопросы Президент маршалу.
      Тот успокоил его по-детски просто:
- Армия, Михаил Сергеевич, стянута в Подмосковье для проведения сельскохозяйственных работ…
      Все в столице понимали, что это репетиция на пороге каких-то важных политических событий. Не понимал один Горбачев? А может, все это делалось по его секретному и сатанинскому сценарию?
Доложили Михаилу Сергеевичу и о встрече того же Язова с председателем КГБ Крючковым 17 августа, который в 18 часов 15 минут, уезжая от шефа службы безопасности, бросил такую фразу: "Подписал бы союзный Договор, а потом в отпуск отправлялся. И все было бы хорошо…"  Около 19 часов это высказывание Дмитрия Тимофеевича было доставлено на третий этаж особняка в Форосе.
      Какая последовала реакция?
-Что этот солдафон понимает!? – раздраженно бросил Горбачев, прочитав документ с телетайпной ленты.
Хотя Указ о присвоении Язову маршала Советского Союза он собственноручно подписал в 1990 году.
Имел возможность знать о малейшем политическом или каком-либо другом шорохе в стране Президент и через камердинеров, которые информировали главу государства по своим, независимым от других спецслужб, каналам. И, безусловно, такая информация на столе отдыхающего Михаила Сергеевича лежала. Ну, не мог он не знать о существовании  плана заговора, когда отдыхал в бухте Тессели.
      Если Горбачев не был в сговоре с членами ГКЧП (а это не исключено), то иначе его поведение как легкомыслие, самоуверенность в своей незаменимости назвать нельзя. Ведь в подчинении начальника охраны Президента был резервный самолет "Ту-134" и вертолет. И Михаил Сергеевич в любое время суток мог (!) прилететь в Москву, хотя бы после того, как у него побывала 18 августа делегация переговорщиков, а  впоследствии, как оказалось, - заговорщиков. Он имел возможность "накрыть" любой заговор, арестовать многих из тех, кто вошел прошедшей ночью в ГКЧП.
      А забеспокоился Горбачев или создал видимость возмущения только вечером…19 августа, когда Янаев на пресс-конференции на всю страну, а точнее – на весь мир, объявил, что Президент болен, и не в состоянии управлять государством. Потому Геннадий Иванович, как вице-президент, объявил себя исполняющим обязанности Президента СССР и руководителем ГКЧП.
Неужели Михаил Сергеевич сам себя и свою семью сознательно превратил в крымских "пленников", чтобы разыграть очередную политическую карту? Это его трагедия или фарс? А может, то и другое одновременно?
Но, как бы там ни было, он оказался не только отцом плюрализма мнений, но и родителем событий, которые принимали характерные черты революции, только пока неизвестно какой – мирной или с запахом крови.
       И дату начала  путча (по сути путча против него) он установил…сам. А механизм подготовки к нему был запущен поздним майским вечером все в том же Ново - Огарево после уже упомянутого заседания Государственного Совета.
      В тот день, чтобы добиться согласия на новый Союзный договор, Горбачев обещал после его подписания проведение парламентских выборов и переизбрание самого же себя - Президента. Затаенной ложью попахивало от его слов, когда Михаил Сергеевич клялся  переизбрать Президента. К этому не привыкать.  Время покажет искренность его обещаний. Но члены Госсовета "выторговали" у него еще и предательство своих верных сторонников. Он фактически "сдал" Верховный Совет и его председателя Лукьяненко, а в придачу к этому и правительство во главе с Павловым.
      А "прессовал" Горбачева спевшийся дует – Ельцин и Назарбаев. Более того, стремительно тонувший в политической пучине, Михаил Сергеевич сколотил с ними альянс. Вот эти-то три "тяжеловеса" и продавили согласие на Союзный договор среди остальных республиканских лидеров.
      "Великолепная троица" решила по - русскому обычаю отметить успех своих многотрудных и изощренных усилий. После горячих и многочисленных тостов "победители" разговаривали на повышенных тонах – громко при открытых дачных окнах.
      Так как уходящий майский день был жаркий и душный, то раздобревшие после спиртного Горбачев, Ельцин и Назарбаев во весь голос обсуждали предстоящие кадровые рокировки. Они потеряли всякую осторожность, памятуя о том, что за каждым окном, за каждым кустом несли охрану люди, руководил которыми начальник "девятки" КГБ Юрий Плеханов. И он оказался в тот вечер под теми, какими надо, окнами. Ему достаточно было бы шепота, чтобы услышать, о чем говорят участники обильного застолья. А тут голоса звучали, как по заказу, четко.
      Когда Горбачев предложил Назарбаеву стать после подписания Союзного договора премьер-министром вместо Павлова, Юрий Сергеевич воспринял это, чуть ли не позевывая. Но стоило "троице" завести разговор о "силовых" министрах, он до предела насторожился.
      - Деятели, какие! Вынь и положи им Президент чрезвычайные полномочия, - возмущался откровенно Горбачев, - да еще в ультимативной форме это требуют.
- Кого Вы имеете в виду, Михаил Сергеевич? – голос Бориса Николаевича звучал настойчиво.
- Крючкова и Пуго. Власти, видите ли, им мало! Сразу же в  отставку их отправлю…
      Ельцин его поддержал:
      - Правильно, Михаил Сергеевич, давно их пора на место поставить…
      Плеханову даже дышать стало тяжело: "Эти пьяные рожи на шефа замахнулись…"
      Утром следующего дня Плеханов незамедлительно во всех подробностях доложил члену Политбюро ЦК КПСС, председателю КГБ Крючкову, что после подписания Союзного договора 20 августа намечается серьезная кадровая перетасовка, которая черным крылом должна коснуться и его многоуважаемого шефа.
      После такого доклада своего подчиненного лицо Владимира Александровича покрылось красными пятнами. И этот, болтун – перестройщик, решил отправить на свалку истории его – генерала армии, прошедшего жестокую школу в аппарате ЦК КПСС, почти четверть века служившего в госбезопасности, а последние три года - ее руководителем? Нет, это так просто Горбачеву с рук не сойдет!
     В то утро и был запущен механизм отсчета времени до введения в стране чрезвычайного положения. ГКЧП потому-то и объявил о своем существовании 19 августа – накануне подписания Союзного договора - дня, после которого Крючков, Пуго, Павлов и многие другие будут отправлены в отставку.
      Вот так Президент, да еще и в придачу (по-другому он теперь и не считал другую свою должность) Генеральный секретарь ЦК КПСС сам выпустил на российские просторы злой дух или сатану…

5

      Из дневника Раисы Максимовны Горбачевой:
      " 19 августа, понедельник.
Около 7 часов утра Анатолий и Ирина по транзистору (волна не "Маяка", кажется, "Всемирной службы новостей" или Би-би-си) уловили сообщение: создан Государственный комитет по чрезвычайному положению, в отдельных регионах страны введено чрезвычайное положение. Передают призыв комитета к соотечественникам, обращение к государствам мира, содержание указа о выделении 15 соток земли на каждого человека… И "в связи с болезнью Президента СССР и невозможностью выполнять им своих функций его полномочия берет на себя вице-президент Янаев". Значит, все документы были уже готовы…
      Ранним утром, где-то около 5 часов, сказал Анатолий, к нашей бухте подошло несколько больших военных кораблей.  "Сторожевики" необычно приблизились к берегу, простояли минут 50, а затем отошли, отдалились. Что это? Угроза? Изоляция с моря?
      Почты нет, газет нет. Передали: "И не будет". Офицер фельдсвязи задержан, со вчерашнего дня здесь, на территории. Радио молчит, телевизор отключен. Анатолий пытается с ребятами из охраны сделать антенну для стационарного приемника. Борис Николаевич – прикрепленный – нашел кусок проволоки. Однако ничего не получается.
      Через старшего по охране Михаил Сергеевич передает Генералову – для сообщения в Москву - требования: восстановить телефонную связь, доставить почту и газеты, включить телевизор, немедленно прислать самолет для возвращения в Москву, на работу.
      На территории резиденции "новые лица", с автоматами.
     …Ходили по территории, к морю. Надо, чтобы все видели – и "наши", и те, кто наблюдает за нами со скал и моря, что Михаил Сергеевич здоров, в нормальном состоянии.
     …На море тишь: не видно ни прогулочных катеров, ни пассажирских судов, ни сухогрузов, ни барж… На "приколе", как всегда, один "сторожевик". Обычно на его палубе видны были люди. Они что-то делали, иногда купались, удили рыбу. Сейчас на палубе ни одного человека.
      Татьяна Георгиевна – медсестра – возмущается: "Надо же, "друзья", "сторонники" – предатели они. Ольга, как увидела Болдина – он же ее начальник, - говорит: быть беде, ужаснее этого человека нет в аппарате. Пуго ведь отдыхал в санатории "Южный". Вчера уехал, должен был раньше. Говорят, будто бы у него и у жены было отравление. Никого, Раиса Максимовна, не выпускают с территории. Никого. Видно, чтобы правду никто не узнал: Михаил Сергеевич-то здоров".
      Мы с Михаилом Сергеевичем у себя, в его кабинете. Прибежали Анатолий и Ирина. Новости: заработал телевизор, идет музыкальная передача. На море появились дополнительные "сторожевики". Держатся на удалении от берега, но в зоне видимости глаза. Вести по телевизору: волна Би-би-си передала: Б. Ельцин выступил с осуждением заговорщиков. Призывает к противодействию новоявленной власти. Н. Назарбаев по казахскому телевидению обратился к народу республики, призывая к спокойствию, выдержке, соблюдению порядка. О смещении Президента СССР – ни слова.
      В 17.00 старший по охране доложил: с территории вывезли военных связистов.
      В 17.30 Михаил Сергеевич пригласил А. Черняева. Сказал мне, что дал поручение немедленно вновь передать Янаеву его требования о восстановлении правительственной связи, предоставлении самолета для вылета в Москву. В случае отказа или молчания передать о встрече с советскими и иностранными журналистами.
      После ухода Анатолия Сергеевича попросил меня записать Политическое заявление. Продиктовал:
      "1. Решение вице-президента о возложении на себя обязанностей Президента страны под предлогом болезни Президента СССР и невозможности исполнять им своих функций является обманом, поскольку я нахожусь в нормальном состоянии, даже отдохнувшим и собирался сегодня, 19 августа, отбыть для подписания Союзного договора и проведении Совета Федерации. Потому данное решение не может рассматриваться иначе, как государственный переворот.
      2. Все решения, принятые вице-президентом и Государственным комитетом по чрезвычайному положению (ГКЧП) на этом основании, - незаконны.
      3. Эскалация мер, связанных с незаконным введением чрезвычайного положения, может обернуться дальнейшим большим обострением ситуации в стране, расколом, противоборством в обществе и непредсказуемыми последствиями.
4. Требую немедленно приостановить исполнение принятых решений, а товарищу Лукьяненко как Председателю Верховного Совета СССР созвать Съезд народных депутатов СССР или Верховного Совета СССР для рассмотрения сложившейся ситуации в руководстве страны".
… Пресс-конференция членов ГКЧП по ТВ. Какое вероломство, какое беззаконие, какая гнусная ложь! Ясно, что пойдут на все: даже на самое худшее. Солгать перед всем миром, заявив о недееспособности Президента… Вопрос судьбы Михаила Сергеевича, нашей судьбы ими уже решен.
      На ночь усилили наружную охрану дома. Теперь офицерам личной охраны Президента придется практически работать круглосуточно.
      Договорились – Михаил Сергеевич, дети, и я – перейти на режим экономии продуктов питания, использовать только старые, имеющиеся в запасе, приобретенные до 17 августа. Собрали пакет с фруктами для детей. Ирина на всякий случай спрятала его на шкафу под кондиционером. Собрали все имеющиеся лично у нас лекарственные препараты, таблетки. Решили пользоваться только ими.
      Ночь не спали…"

    
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

               1

Ночью неоднократно моросил бесшумный, словно процеженный через самое мелкое сито, дождик. Хотя до осени оставалось еще немало времени, но ее дыхание той ночью чувствовалось.
      Машины, подъезжая к Дому Советов, рисовали фарами причудливые узоры на площади. Зарождающееся утро дышало свежестью. Над головой нет-нет, а появлялись между низких  туч лоскуты неба, вытканные звездами. А тусклые звезды на какое-то мгновение, пока тучи их не зашторили, мирно подмигивали, о чем-то намекая, выходящим из автомобилей людям.
      Антонов, ступив на влажный асфальт, зевнул, потянулся и направился к массивным дверям здания, в котором находились областные Совет народных депутатов и исполнительный комитет.
Ровно в пять часов утра он открыл заседание малого Совета. Анатолий Васильевич заметно волновался, часто подталкивал пальцем очки на переносице, которые и без того словно припаялись к ней. Сквозь очки на присутствующих смотрели красные и воспаленные глаза на осунувшемся бледно-матовом лице.  Прошедшую ночь Антонов провел в многочисленных звонах в столицу, в Крым Заречному, с кем-то совещался, вносил поправки в проект обращения в поддержку ГКЧП. Его-то и должны были одобрить и утвердить (другой вариант по распоряжению из санатория Виктора Васильевича категорически исключался) члены малого Совета.
- У вас, товарищи, естественно, возник вопрос: какая нужда проводить заседание в такую рань? – на лице Анатолия Васильевича появилось подобие улыбки. – А все потому, что события в столице, да и у нас в области развиваются стремительно.  Важно и нам в области не упустить ни одного часа.
       Исполняющий обязанности председателя областного Совета отпил несколько глотков воды из стакана, стоящего на трибуне, продолжил:
- Все вы, товарищи, знаете, что произошло в Москве. Управление страной взяли в свои руки члены Государственного Комитета по чрезвычайному положению  во главе с Янаевым. Они выступают за сохранение СССР. А в связи с введением чрезвычайного положения объявлено о прекращении деятельности политических партий и закрытии некоторых газет.  Но уже вчера стало ясно, что против этого рьяно выступает Ельцин и его сторонники, которые имеются и в нашем регионе. Потому нам надо определиться…      
В зале поднялся гвалт. До Антонова долетали вопросы:
      - Правда, что заболел Горбачев?
      - Можно ли всерьез воспринимать Янаева?
      - Имеют ли законную силу действия ГКЧП?
      Анатолий Васильевич вынужден был повысить голос:
- Давайте прекратим этот базар! - когда зал немного утих, он обратился к прокурору области. - Антон Иванович, уточните ситуацию с законностью действий ГКЧП.
      Тот поднялся со стула. В его руках была газета, в которой отдельные строки и абзацы подчеркнуты красным карандашом. Складывалось впечатление: Комаров знал, что ему обязательно будут задавать этот вопрос на самых разных форумах и заседаниях. Он долго зачитывал статьи из Конституции СССР, при этом зачем-то взмахивал энергично руками, словно самому себе режиссировал. А  в заключение уверенно повторил то, что говорил на заседании президиума областного Совета:
- Таким образом, дорогие товарищи, Государственный Комитет по чрезвычайному положению в стране, - говорил, делая твердое ударение на каждом слове, - конституционный орган и ему надо подчиняться…
      Антонов продолжал вести заседание:
      - Это мы уточнили. Или у кого-то возникли вопросы к прокурору области? – он пробежался взглядом по членам малого Совета. – Нет. Довожу до вашего сведения, что вчера состоялось заседание президиума областного Совета. На нем мне и другим членам президиума было поручено подготовить проект обращения в поддержку ГКЧП, которое мы с вами должны одобрить и предложить завтра на утверждение внеочередной сессии областного Совета. Если не будете возражать, я его вам прочту.
      С мест послышались реплики:
      - Читайте, что время тянуть…
      - С этого и надо было начинать…
      - Давайте…
И Анатолий Васильевич начал читать:
" В соответствии с Указом исполняющего обязанности президента СССР товарища Янаева Геннадия Ивановича об образовании  Государственного Комитета по чрезвычайному положению в СССР сессия областного Совета народных депутатов постановила:
Обращение Государственного Комитета по чрезвычайному положению в СССР принять к руководству и исполнению.
      Органам государственной власти и управления области, городов, районов, поселков и сел обеспечить неукоснительное соблюдение режима чрезвычайного положения в соответствии с Законом СССР " О правовом режиме чрезвычайного положения" и постановлениями Государственного Комитета по чрезвычайному положению в СССР.
      Советским и хозяйственным органам, общественным организациям принять неотложные меры по всемерному укреплению дисциплины и общественного порядка, скорейшему выводу экономики из кризиса, обеспечению бесперебойной работы всех звеньев хозяйственного комплекса области.
      Образовать областную комиссию по реализации чрезвычайных мер…"
Анатолий Васильевич назвал членов областной комиссии. В нее вошли руководители советских и исполнительных органов, всех силовых структур, начальник военного гарнизона и военком. И вновь в этом не было ничего особенного. В комиссию предлагалось включить тех людей, которые просто-напросто должны заниматься своими повседневными делами. Но, видимо, важность политического момента требовала напомнить  главным чиновникам области про их обязанности. Вдруг в растерянности забудут, за что они ответственность несут.
      Не обошлось в обращении и без, ставших привычно-обязательными в партийных постановлениях, призывов к трудовым коллективам, общественным организациям, органам местного самоуправления, ко всему населению области, чтобы они "проявляли спокойствие, организованность, высочайшую ответственность, сосредоточенность на соблюдение конституционного порядка, нормального функционирования экономики.
С 20 августа, согласно проекту обращения, в области вводилась торговля промышленными и продовольственными товарами по паспортам  или другим документам, удостоверяющим личность.
      Руководителям средств массовой информации развернуть работу по разъяснению Обращения и других документов Государственного Комитета по чрезвычайному положению в СССР, не допускать на страницах газет и радиопередачах экстремистских и подстрекательских выступлений".
     После прочтения проекта постановления в зале воцарилась на какое-то мгновение тишина, давящая на уши. Ее нарушил Анатолий Васильевич:
      - Это обращение в поддержку ГКЧП одобрил в телефонном разговоре Виктор Васильевич Заречный. Он просил при голосовании учесть и его голос. Какие мнения будут у членов малого Совета?
      Последовали незначительные реплики о том, что текст обращения следует подработать, сделав акцент на соблюдение законности и правопорядка в области. Предложили возглавить эту работу Антонову и Комарову. Но единодушие было в одном – ГКЧП поддержать и создать областной комитет по координации действий производственных коллективов, общественных организаций в условиях чрезвычайного положения.
      Когда все замечания и поправки были оглашены, Антонов продолжил вести заседание малого Совета:
- Я предлагаю вынести, услышанное вами обращение, которое мы с Антоном Ивановичем подкорректируем согласно вашим замечаниям, на обсуждение внеочередной сессии. Кто за это, прошу поднять руки.
      Члены малого Совета дружно взметнули руки вверх и решили предложить его депутатам внеочередной сессии 21 августа.
      А пока…
      Слово у ведущего заседание малого Совета попросил председатель областного исполнительного комитета Ролин. Тихон Михайлович с возмущением говорил:
      - Хочу проинформировать вас, товарищи, о том, что в областном центре, есть звонки и из районов, распространяются листовки якобы с Указом Ельцина, которые призывают с утра завтрашнего дня блокировать все проходные промышленных предприятий, и тем самым выступить против ГКЧП. Думаю, что кроме вреда эти листовки, а тем более противоправные действия, к которым они призывают, ничего другого не принесут нашей экономике. Не удивлюсь, если и такие своеобразные заслоны против введения чрезвычайного положения появятся у дверей учебных заведений, предприятий и организаций социальной сферы. Ельцин не руководитель Верховного Совета, а предатель народных интересов, - последние слова он произносил, размахивая огромными кулаками, в которых вроде бы камни зажаты были. – Потому надо незамедлительно собрать районные активы и разъяснить руководителям предприятий и организаций, а по возможности и всему населению о той позиции, которую занимают областной Совет, исполком, депутатский корпус, все здравомыслящие люди...
На часах не было шести утра, когда закончилось заседание малого Совета.
      В этот же день к обеду появился проект отредактированного обращения, более конкретного, с прокурорскими предложениями по проведению мероприятий, направленных на соблюдение конституционного порядка в городах и селах области. В основном этот проект являлся детищем прокурора области.  Он не скрывал свою гордость по этому поводу перед Антоновым. А Анатолий Васильевич был доволен тем, что обращение, подготовленное к заседанию внеочередной сессии, приняло более конкретное содержание.
      
2

      Скворцовой после бесконечной московской нескончаемо движущейся лавы пассажиров в переходах и на эскалаторах метрополитена по-особому вливала тепло в душу спокойствие и вроде бы давящая на уши тишина на улицах областного центра. Тут прошла ее счастливая и цветущая молодость, чем-то напоминающая весну: напористая, неудержимая, как ледоход на реке.
      Окончив литфак пединститута, она не захотела работать в школе учителем литературы или русского языка – скучно, да и дети, какие-то,   по ее мнению, избалованные, бестолково-шумливые, неусидчивые раздражали Светлану.
Она с раннего детства увлекалась стихами. Пробовала сочинить рассказ, думая только об одном: чтобы люди, прочитав его, не успевали бы выжимать от слез носовые платки, или задыхались от неземной любви, которую нафантазировала бы юная писательница. Одно стихотворение опубликовала областная молодежная газета. В ее редакцию, даже не зная почему,  и перешагнула порог Скворцова после получения институтского диплома. И надо же какое совпадение! в отдел учащийся молодежи и студенчества требовался литературный сотрудник.
Редактор "Вестника молодежи" Николай Смолин неожиданно для нее предложил, как-то неравнодушно рассматривая ее красивое лицо, ладно скроенную природой фигуру и соблазнительно выпуклые формы бюста:
      - Света, а что если я вам предложу попробовать свои силы в журналистике? Ваши стихи искренностью и какой-то родниковой чистотой завораживают. А рассказы вы не пробовали писать?
      Казалось, кровь со всего организма к ее лицу хлынула. В обрамлении чуть пенящихся до плеч светлых волос оно вроде бы пылало неземным огнем. Для нее его вопросы звучали, как эхо, далекое, непонятное. Вроде бы и уши заложило. Ей вдруг представилось тогда, что не слова редактора долетали до нее, а свежие, долгожданные волны свежего, ароматного ветерка врывались в ее душу, заставляющие высоко подниматься упругую и высокую грудь. Ведь именно такой, почти как близнец, похожий на Смолина, парень приходил ей во снах, и она с ним летала на невидимых крыльях опьяняющих чувств, в чем-то объяснялась с ним молча одними глазами. И теперь ей не хотелось ничего слышать, а только бы, не отрываясь, смотреть на него и уже наяву летать с ним в мечтах, купаться в струях солнца, а на земле от их искрящихся глаз всем стало бы светлее и до безумия счастливее…
      Ее мысли вспугнул голос редактора, которому показалось, что от появления этой девушки в его тесном кабинете повеяло свежестью, о чем он мечтал всю свою молодую жизнь:
- Почему вы молчите? Вы не пробовали писать рассказы? Или ваши планы после института не связаны с газетой?
      Она очнулась:
      - Но…
      Он понял ее по-своему:
      - Вы сомневаетесь, что сможете быть журналистом?
      - Хорошим… - она вроде бы еще не спустилась с облаков своих фантазий, увидев его.
      На его лице появилась улыбка с демонстрацией чуть желтоватых зубов курящего человека:
      - А вы мечтали об этом? – его узкие глаза еще больше сузились, собрав морщинки на смуглом, добром и, как ей показалось, таком родном-родном для нее лице.
      - О чем? – она с трудом приходила в себя. Света не могла понять: что с ней происходит, почему тесно в ее груди сердцу, а легким не хватает воздуха? Отчего она чувствует на щеках огонь? Почему она не может отвести от него взгляд?
      Он не торопился с ответом под гипнозом ее глаз, в глубине которых утонуло голубое, без единого облачка небо. Сам себе признался: " Господи! Я, кажется, с первого взгляда в нее…" Но с усилием взял себя в руки.
      - Быть журналистом, посвятить себя газете… - попробовал спокойно говорить Смолин.
      Только после этих слов она очнулась. Ей почему-то стало стыдно за свои мысли о нем, за откровенный и, наверное, безумный порыв души. На густо красном лице появились белые пятна, а лоб заблестел от испарины.
      - Я об этом не думала… Только сомневаюсь, что…
      Он поспешил ее перебить:
      - А вы попробуйте. Я предлагаю вам поработать в отделе учащейся молодежи с трехмесячным испытательным сроком. Вот тогда и можно будет сделать вывод – есть у вас божья искорка журналиста или нет, - и вновь его взгляд заставил учащенно биться ее сердце. – Так как?
- Я… я…согласна…
      Он, не зная сам чему, обрадовался:
      - Хорошо! Тогда идите в отдел кадров… - в его словах, его глазах плескалась теплота.         
      О, боже! После этого ей хотелось разбросать пригоршнями свою молодость, энергию, где можно и куда удастся. В ее голове клубились бесконечные проекты выгнать скуку и серость из юной жизни своих сверстников. Только в полноте жизни она переполнит свое сердце кровью. Она считала, что для нее нет ничего невозможного, неосуществимого. Света, оканчивая институт, стремилась накинуть, во что бы то ни стало, арканы на двух идолов: фантастическую любовь и необъятную славу. А может, в первую очередь славу, а уж потом и любовь никуда от нее не увернется. Любовь-то она, в чем ни капельки не сомневалась, уже встретила. Он уже женатый и у него растет сын? Ну и что? Разве что-то может помешать ей любить его, дышать рядом с ним одним воздухом и быть самой счастливой на всем белом свете из-за того, что он есть?   
     Как сложится ее судьба? Один бог ведает.
      А пока…
      Только для двух идолов, любви и славы, билось часто-часто ее сердце. Она была уверенна, что обязательно осыплет их восхитительными дарами, согреет пламенем своей чувствительной души. Девушка не могла даже в туманно-призрачном будущем приблизить к себе мысль, что ее вдруг может посетить несчастье. Ей же все под силу, все возможно. А почему нет? У нее все имеется в избытке – молодость тела, заряженного неиссякаемой  энергией; молодость сердца, не знающего устали; молодость ума – гибкого, изобретательного, юркого, настырного. 
Прошло почти десять лет после того дня, как она связала свою жизнь с областной молодежной газетой. Все было на ее журналистском пути: удачные материалы, острый язык критики товарищей по перу в ее адрес; слезы горечи и короткие-короткие вспышки счастья; украденная у другой женщины редкая близость с любимым человеком, хотя чаще всего она согревала постель в одиночестве…    
И вот теперь она спешила, упруго вышагивая, к зданию, в котором размещались редакции газет, в том числе и "Вестника молодежи". Ее поразило, что на окнах некоторых помещений, в которых находились организации и учреждения областного и городского партийного, советского и исполнительного руководства, появилась массивная паутина металлических решеток.
      Светлану это удивило: "Зачем красивые здания уродуют? От кого отгораживается власть? Может, готовится к осаде? Чушь какая-то…"
Это еще усилило ее стремление как можно быстрее отдать статью с гневным осуждением ГКЧП, его членов, одновременно называя истинным спасителем Отечества, - Бориса Ельцина. Скворцова работала над ней всю прошедшую ночь, изорвала несколько листов пока, по ее мнению, не высказала главное, выстраданное душой и сердцем.
      Но было и еще одно тайное желание – увидеть его, услышать его голос, а если никого не будет в кабинете, кроме их двоих, то и припаять друг к другу губы и тела. Она не сомневалась, что он обязательно ее поддержит, и в завтрашнем номере газеты первую полосу украсит ее статья с заголовком "Затея безумцев".
Она волновалась, подходя к двери его кабинета. Господи! Как же долго они не виделись! В Москве, когда она приходила уже ночью в гостиницу после заседаний Верховного Совета, мерзла и изнывала ее душа без его взгляда. Кутаясь в одеяло постели, простыни которой казались ей из ледяной жести, ей до зуда хотелось почувствовать на своем теле нежность его рук, жар дыхания. Она мечтала раствориться в нем, вся до капельки, и никогда не расставаться с ним, а ее душа вместе с его душой летела бы до бесконечности на крыльях пьянящего счастья…
Света без стука открыла дверь кабинета редактора "молодежки". Остановилась на пороге. В кабинете было накурено, душно, многолюдно. Она увидела за столом его – возбужденного, взлохмаченного, постаревшего. Глаза Смолина, когда он увидел ее, вроде бы чуть повеселели. Сотрудники редакции нехотя повернули головы в сторону открывшей бесцеремонно дверь кабинета их шефа.
      - Всем привет! – вспомнила Скворцова времена двух - трехлетней давности, когда они так приветствовали друг друга, тем более за столом сидели люди, с которыми она совсем недавно работала, спорила до хрипоты на планерках, так же, как они сейчас, горячилась, обижалась, если ее материал вдруг откладывали на "потом".
      - Здравствуй, Свет! – как-то нехотя, ответил на ее приветствие Смолин. – Ты… извини, но у нас… планерка…
      Она ничего не понимала или ей показалось, но он сказал про планерку так, что ее присутствие в этом кабинете не желательно? И вообще почувствовала, что вроде бы ее приход напугал его, слова произносит с дрожью и заиканием. Он же всегда был уверенным в мыслях и  делах, в отношениях с ней, и не только служебных. Света в растерянности замерла у раскрытой двери.
      "Коля предлагает мне покинуть кабинет? Что это с ним?" Но спросила, улыбнувшись:
      - Я не помешаю, если вот тут посижу? - и указала на старенький, знакомый кожаный диван, который стоял вдоль правой стены от входа в кабинет.
      Смолин, сидя в кресле (обычно-то он всегда стремительно поднимался ей навстречу), сделал такое движение, которое могло произойти только тогда, когда у него на сиденье неожиданно появился посторонний и острый предмет. Не глядя на нее, он раздраженно повторил:
      - У нас планерка… Посторонним… Прошу, посиди в… приемной…
В ее душу тут же самый разъяренный бес поселился.
      - Я посторонняя? Да ты… - ей, казалось,  не хватало воздуха.
      - Светлана Ивановна, вы мешаете нам работать! – повысил голос Смолин. – У нас под угрозой выход номера…
      Не успел он закончить говорить, она, с налитым кровью лицом, подскочила к нему.
      - Намечаете, как старательнее лизнуть зад московским подонкам?
      Николай постарался ответить ей спокойно. До него дошло, что он в отношении Светланы погорячился, наорал, наверное. И только хотел перед ней извиниться и разрешить присутствовать на планерке – все же депутат, но она не дала ему раскрыть рта.
      Скворцова молниеносно вынула из папки несколько листов бумаги и припечатала их ладонью к столу почти у самого носа Смолина.
      - А вот это ты, многоуважаемый Николай Яковлевич, обязательно запланируй в завтрашний номер, твоей газеты.
      Ее поведение вновь вывело его из себя.
     - А может, ты сядешь в мое кресло? Ты ведь у нас депутат, да еще самого высокого полета…
Слюни запенились в складках ее красивых и без помады ярко-румяных  губ. Делая ударение на каждое слово, она, казалось, с невозмутимым спокойствием ответила:
      - На все свое время. Да, я депутат Верховного Совета РСФСР, потому ты обязан! предоставить для моей! статьи место в газете…
      Присутствующие на планерке сотрудники редакции смотрели испытывающее то на своего шефа, то на Светлану. Многие из них даже не представляли, что она может вот так бесцеремонно вести себя с ним. Они-то знали, что между этими людьми всегда были самые теплые отношения.  Какая же черная кошка просквозила между ними?
     Николай Яковлевич постарался хотя бы на какое-то мгновение успокоить, прежде всего, себя.
      - Ну и что за шедевр ты нам предлагаешь? – почти шепотом спросил он, но глаз на нее так и не поднял.
      - Прочитай, тогда тебе все станет ясно. А шедевры могут рождаться, видно, только  в твоей талантливой голове, - съязвила Светлана.
      - Ну, ну…
      Смолин быстро пробежался взглядом по строчкам машинописного текста.
      - Извините, товарищ депутат, но у редакции по поводу ГКЧП имеется своя позиция.  Потому напечатать ваш материал не можем и не будем, - и только после этого, улыбнувшись, уставился на нее чуть прищуренными глазами.
      Она на какое-то мгновение онемела, вытянулась в струнку, стояла задумчивая. Потом, словно во рту у нее был кипяток, спросила:
- Даже…так?..
- И никак по-другому! В завтрашнем номере мы публикуем проект обращения областного Совета народных депутатов к населению региона, в том числе вашим, Светлана Ивановна, избирателям, - он повышенным тоном выделил почему-то  слово "народных", - с призывом поддержать введение в стране  чрезвычайного положения…
Не дав ему закончить говорить, Скворцова схватила со стола свою рукопись, и почти нараспев прошипела:
- Ты еще об этом горько пожалеешь.  Я-то думала, что только Антонов случайный человек во власти, но…
И больше ни слова не говоря, метнув напоследок в Смолина взгляд, переполненный жгучим холодом, вихрем выскочила из его кабинета.

3

Червячок беспокойства давал о себе знать в душе Антонова. Тревога поселилась в ней со вчерашнего вечера, когда он смотрел пресс-конференцию членов ГКЧП. Ну, не внушали они у него доверия. Какие-то дерганные все, вроде бы напуганные чем-то или кем-то. Это был не сплоченный коллектив уверенных в своих действиях единомышленников, складывалось в первую очередь мнение, что это  парализованный  организм с неопределенными очертаниями, хаотичными движениями и невнятной речью. В их глазах огня нет, если не считать красноты толи от бессонной ночи, а, может, и бурной. Никакой ясности о Горбачеве они так и не внесли. Мол, поправит Михаил Сергеевич свое здоровье в Крыму, и присоединиться к ним.
      Бред! Бессмыслица!
      А не по его ли вине страна докатилась до чрезвычайного положения? Если Янаев и компания ввели чрезвычайное положение, то оно в первую очередь стало вынужденной мерой на разрушительные экономические, социальные, кадровые действия Горбачева.
 И эти члены ждут, не дождутся его из Фороса?
 Нет, эти люди, мягко говоря, странные, а, скорее всего, и случайные на политическом небосклоне. Ведь по Горбачеву давно партийная и государственная метла на виду у всего народа от скуки себе места не находит.
      После их пресс-конференции в голове Анатолия Васильевича туман сплошной.
Тогда почему Заречный торопит его с принятием решений в поддержку ГКЧП? Чьи указания он выполняет? Виктор Васильевич, долгое время проработавший первым секретарем райкома партии, приучен к осторожным действиям, привык не высовывать голову вперед и выше других – опасно без нее остаться. Он слушал и видел пресс-конференцию, о чем сказал Антонову почти в полночь с 19 на 20 августа. Неужели его подводит политическое чутью? Или Виктора Васильевича кто-то загипнотизировал, закачал в его сознание уверенность, что новоявленные руководители, члены ГКЧП, пришли не временно, поведут страну и общество в нужном направлении  и розово-цветущие дали?
Думая обо всем происходящем после ночного разговора с Заречным, Анатолий Васильевич на многие вопросы так и не находил ответа.
      И правильно ли он поступил, что, не докопавшись до истины происходящих в Москве событий, поспешил выполнять указания Виктора Васильевича о безоговорочной поддержке ГКЧП? Да и оба проекта обращения облсовета к населению были рождены так же поспешностью, с сыроватыми текстами, потому вряд ли они население убедят, что, поддержав горячо ГКЧП, люди в своей жизни незамедлительно улучшение почувствуют, а в магазинах полки от товаров прогибаться будут.
      Может, в чем-то Скворцова и права? А что если руководство областного Совета телегу впереди лошади запрячь торопится?
      Конечно, авторитет Горбачева с рожденной им виртуальной перестройкой  давно бурно выкипел, в пар превратился, а плевки на его бесчисленных плакатных портретах не успевают высыхать. А эти-то "члены" чем лучше? Они же в партийные и государственные кресла высших структур плюхнулись с его "царского" повеления. Потому-то ни один год  ему в рот, не скрывая и не стесняясь, заглядывали, чуть ли ни до ливера, когда он словами ездил, не уставая, людям по ушам со своей идеей перелицовки всего, в том числе и их сознания. В свою очередь его выдвиженцы, вслед за ним, бубнили с каких только можно трибун, что перестройка для народа  - панацея от всех бед.  И теперь эти "члены" набрали наглость действовать без согласия своего "крестного отца", за его спиной?
      Нет, что-то тут не так, никак дважды два четыре не получается.
      Но ведь и он - Антонов – человек подневольный. Заречный все же первое лицо в области, а он - его заместитель, подчиненный. Ослушаться Виктора Васильевича, не поддерживать ГКЧП? А какие для этого есть веские причины? Вроде бы и нет. А там, чем черт не шутит, – может, за введением чрезвычайного положения в стране и последуют хоть какие-то позитивные перемены.
      Его размышления прервал телефонный звонок. Звонил председатель районного Совета народных депутатов одного и отдаленных районов области Дороднов.
- Анатолий Васильевич, что нам делать? Как нам себя вести?
- А у вас какой настрой? Вы сами-то поддерживаете ГКЧП?
      Последовал незамедлительный ответ:
      - Главное - людям бардак надоел, потому они хоть черта поддержат, лишь бы дышать легче стало. А лично я ГКЧП одобряю… Но нам, руководителям районов, делать вид, что ничего не происходит, тоже нельзя. Потому и решил с вами посоветоваться, как действовать в этой мутной обстановке?
      Может, Антонов не успел отключиться от своих прежних размышлений, и почему-то ответил:
      - Сергей Борисович, не торопите события. Что у вас в районе еще не решенных проблем мало?
      - Что вы имеете в виду? – не совсем понял Антонова председатель райсовета.
      - Ну, всем ветеранам войны уголь на зиму завезли, все полевые работы закончили?
      - Ах, вот вы о чем. В этом плане забот еще хватает.
- Вот и направьте  свою кипучую энергию и подчиненных на районные дела...
       Потом последовали звонки из других районов. Вопросы были примерно такие же, как и у Сергея Борисовича, и ответы Анатолия Васильевича нацеливали всех на выполнение текущих непростых проблем.

4

Из дневника Раисы Максимовны Горбачевой:
" 20 августа, вторник.
      У входа в нашу бухту все время курсирует несколько кораблей, "сторожевиков".
      Михаил Сергеевич вновь передает в Москву свои требования: восстановить телефонную связь, дать газеты, немедленно прислать самолет для возвращения в Москву, на работу. Добавляет новое требование: сообщить по радио и телевидению о грубой дезинформации о состоянии его здоровья.
      Пока, кроме заявлений Генералова, что все требования передаются в Москву, других результатов нет. Михаил Сергеевич высказывает предупреждение: в случае невыполнения требований пойду на крайние меры.
      Внешне стараемся вести себя обычно: выполняем назначения врача, выходили на территорию резиденции, к морю. Держимся все вместе – Михаил Сергеевич, Ирина, Анатолий, я и внуки: все может быть.
      Морально поддерживаем друг друга. Не только мы – члены семьи, - а все, кто оказался здесь вместе с нами, по существу, тоже интернированным. Особенно беспокоюсь за женщин, чтобы они меньше волновались, держались. И, конечно, чтобы ни о чем не догадывались внучки.
      Старший по охране и врач высказывают тревогу в связи с питанием семьи: "продукты доставляются извне", "чужой машиной", "есть опасность". Значит, они ситуацию оценивают так же, как и мы. Принимаем теперь уже общее решение: жить на запасах, имеющихся у нас и в столовой охраны. Еще раз тщательно обговариваю все с поваром – Галиной Африкановной. Договорились также: пищу употребляем только в вареном виде.
Поговорила со старшим личной охраны, спросила: " Олег Анатольевич, можем ли мы передать "на волю" информацию, минуя Генералова?" (о чем идет конкретно речь, не сказала). Ответил: "Нет, не можем. С моря мы блокированы полностью. На суше окружены так, что не провезешь…"
      Со мной осталась только записная книжка.
      …Михаил Сергеевич и я обсуждаем обстановку. Почему молчат Лукьянов, Верховный Совет? Почему молчит Ивашко? А руководители республик? Ведь сегодня день подписания Союзного договора. Самое страшное предположение: неужели страна приняла ГКЧП?
      По Украинскому телевидению вчера выступал Л.М. Кравчук. Призывал "к спокойствию, благоразумию, соблюдению законности, предотвращению конфронтации". О Президенте ни слова…
      Передают ли требования Михаила Сергеевича?
Как все-таки протолкнуть нам информацию "на волю"? С дачи так никого и не выпускают. Может быть, пойти на "прорыв"? Наша "боевая единица", по словам Олега Анатольевича, "не очень значительна", но все-таки достаточно вооружена…
Радио Запада передает сообщения: в Москве объявлено чрезвычайное положение; введены войска; Москва, Ленинград не поддержали заговорщиков. Передается требование ввести ясность о положении Горбачева – где он, в каком состоянии. Сообщают также о возможном прекращении экономической помощи СССР.
Новости у нас: кто-то пытался извне прорваться на территорию резиденции. Не удалось, не впустили…  Генералов стал появляться в служебном доме, где находились офицеры охраны. Двое суток он практически к ним не заходил…  И главное – Генералов передал Борису Ивановичу ответ Янаева на требование Михаила Сергеевича: будут, мол, выполнены. Генералов при этом разъяснил, что он все передает в Москву через Плеханова. Через него же получил ответ.
      Старшие по охране опасаются нарастания активности на море. Олег Анатольевич не рекомендует вести вечером детей купаться и даже выпускать их на территорию дачи. Ксении и Анастасии сказали: "Ожидается сильный ветер – выходить нельзя. Будьте в помещении".
      Ощущение: вот-вот что-то может произойти. Часть охраны ввели в дом. Игорь Анатольевич и Николай Феодосьевич – врачи, тоже будут в доме с нами. Ирина взяла к себе в постель Ксению и Настю. Анатолий лег спать рядом с ними на полу.
      Три часа ночи…"


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Открывая дверь кабинета, Антонов услышал звонок телефона. По давней привычке он пришел на работу, когда стрелка часов еще не преодолела седьмую отметку.
      "Кому это я понадобился в такую рань?" – звонок почему-то вызвал у него беспокойство.
       Последние два дня в его жизни превратились в какой-то кошмар.  Неопределенность ситуации с введением чрезвычайного положения в стране так и не прояснилась. Ему звонили из районов, городов практически с одними и теми же вопросами: "Что делать?", "Как воспринимать ГКЧП?"
      А что он мог ответить?
      Он и сам не понимал, какая нужда  заставила новоявленных московских лидеров вводить чрезвычайное положение в стране? В области вроде бы нормальная рабочая обстановка, идет подготовка к осенне-зимнему периоду. Подавляющее большинство горожан и сельчан в провинции каких-то особых эмоций не проявляют. Они, как и в прежние смутные времена (хрущевские, брежневские, андроповские и …), отреагировали на ГКЧП, его призывы, как на очередную "обрезку" кроны власти. Она-то, эта власть, чем-то напоминала им мощное дерево, постоянно с разрастающимися штатами, и настолько структурно "раскосмаченное", что его   все сильнее трепали политические, экономические, социальные ветры. А те, кто находился у самой кормушки-верхушки той власти, изворотливо стремились скрыть от народа свою причастность к неумелому и порой вредному руководству огромной страной. Вот и требовалось им с поспешностью менять рулевого и его самых преданных "опричников". Этим удавалось сбить поднимающуюся волну народного возмущения, а кое-где и демонстраций разъяренных от унижений и обмана сограждан.   На политическом  курсе на какое-то время вроде бы задуют ветра перемен, последуют клятвенные обещания новоиспеченного пророка Отечества костьми лечь за интересы человека труда, на всех порах приблизить для него будущее без единого пятнышка. При этом обязательно не забудут обмазать дегтем и дерьмом своих предшественников в самых высоких партийных и государственных креслах.  Куда от этого денешься?  С хрущевских времен такая традиция прочно укоренилась.
Но всякая буря со временем исчезает в неведомых далях, и  вновь наступает зевотная тишина до очередной рокировки власти.
Антонов не сомневался, что и этот ранний звонок выльется в вопросы: что? как? почему? Он поднял трубку:
      - Слушаю вас.
      - Анатолий Васильевич, здравствуйте. Не могу сказать доброе утро…
 Антонов сразу же узнал голос редактора областной газеты Владимирова. Это издание со дня образования области являлось органом обкома КПСС и облисполкома. И пусть давно отменена цензура,  но вольностей в публикациях оно никогда не допускало без согласования с первыми лицами региона.
      Анатолий Васильевич  попробовал пошутить:
      - Так оно уж и недоброе, Савелий Федосеевич?
      - Конечно…
      - Вы вроде бы всегда отличались оптимизмом и смелостью суждений, - не изменил тон Антонов, хотя, конечно, он понимал, что в неопределенной ситуации и журналистам приходится нелегко.
      - Только не в последние дни, - в словах собеседника даже по телефону чувствовалась растерянность.
      - Что так?
      - Мне хоть баррикады городи у входа в редакцию. Одна Скворцова до инфаркта доведет. Вчера фурией ворвалась ко мне, требовала свою статью с резким осуждением ГКЧП в нашей газете опубликовать.
- Опубликовали?
- Пока нет, но…
      - Я вас не понимаю. Вы будете ее печатать?
      - Она же депутат Верховного Совета. Да и отклики с мест поступают в редакцию далеко неоднозначные.
      - А ваш журналистский коллектив, какую позицию занимает? – настроение редактора газеты насторожило Антонова.
      - Кто как…  Большинство введение чрезвычайного положения поддерживает, хотя не в восторге от этого. Но мы не можем с безразличием отмахнуться и от других мнений читателей. Вот и хотел с вами по этому поводу посоветоваться перед редакционной летучкой. Что будем делать, Анатолий Васильевич? Нельзя же поступать так, как это сделала "молодежка"…
      - Как? – замер в беспокойном ожидании ответа Антонов.
      - А вам еще не принесли сегодняшний ее номер?
      - Пока нет.
     - Смолин опубликовал проект обращения областного Совета в поддержку ГКЧП…   
     - Кому нужна такая спешка? Тем более этот проект еще не утвердила сессия. И я не давал распоряжения опубликовать его в СМИ. 
- Смолину передал проект бывший редактор "молодежки".
      - Бабочкин что ли? Но он всего лишь помощник Заречного. Он не имел никакого права…
      - Имел или не имел, но "молодежка" проект опубликовала.
      В телефоне на какое-то мгновение повисла гнетущая тишина. Владимиров не знал, что ему делать, а Антонов затруднялся что-то конкретное ему посоветовать.
Первым прервал молчание Савелий Федосеевич.
- Так что будем делать, Анатолий Васильевич?
      Антонов с трудом выходил из задумчивости, а может, и растерянности. И молчать не мог.
      - Давайте, Савелий Федосеевич, проведем сессию, а при принятии на ней решения,  учтем мнения депутатов. Они же народ мудрый, опытный.
- Так-то оно так, но…
      - Не спешите, дорогой. Если вы не напечатаете статью Скворцовой или еще кого-либо по поводу ГКЧП в следующем номере, думаю, читатели за это газету не осудят. Более того, кто определенно скажет, что нас ждет в ближайшие сутки, а может, и часы…
      - Признаюсь искренне, Анатолий Васильевич, я ничего хорошего не жду. Чувствую себя так, словно мягким местом на раскаленную сковороду вот-вот плюхнусь.
      - К сожалению, и у меня предчувствие тягостное. 

2

      Если утром 20 августа площадь у Дома Советов была почти пустынной, а ее тишину и еще не проснувшуюся ночь шинковали лишь редкие золотистые пучки от фар, то 21 августа она гудела от шума. У входа в Дом Советов стояли люди, которые, казалось, дышали гневом. Они не переставали что-то выкрикивать во всю мощь легких, а губы у них пеной небрежно обрамлены, словно белой помадой, потому и выглядели, как у клоунов в цирке.
- Долой ГКЧП!
      - Ельцин – наш Президент!
      - Да здравствует демократия!
-Коммуняк – на столбы!
Депутатам, которые собирались на внеочередную сессию, будто ежиков в лицо швыряли:
      - Еще один продажный красный депутат нарисовался!
      Другим советовали:
- Убирайся отсюда, пока цел! Не дадим обращение в поддержку уродов принять!    
- Он и сам такой же урод, как и те – московские б… - подхватывал охрипший голос.
Площадь несмолкаемо кипела от страстей…
И в большом зале Дома Советов от шума, казалось, вот-вот выпорхнут бабочками стекла на улицу. Те, кто толпился, суетился в пикетах на площади, каким-то (раньше об этом и речи не могло быть) образом прорвались через милицейский пост у входа и оккупировали балкон. Транспаранты, лозунги, написанные сочной черной краской на ватманских листах, перекочевали с улицы в зал, на балкон.
Демонстранты топали ногами, свистели. Представлялось, что они ставили какой-то бесовский спектакль. Кто-то бросил на голову депутатов пластиковую бутылку из-под минеральной воды, медленно слетали сверху разорванные и скомканные полосы газеты "Вестник молодежи", с опубликованным в ней проектом обращения облсовета в поддержку ГКЧП, плевки…
      Когда Антонов появился за столом президиума, шум в зале настолько усилился, что вроде бы кто-то с силой упирался ему  в грудь.
      Анатолий Васильевич поднял руки, тем самым хотел успокоить зал, чтобы начать работу сессии. Но на балконе только усилилась буря гула. До его слуха доносилось:
      - Долой…
- Сволочи…
- Красные фашисты…
     Заместитель председателя областного Совета предпринял еще одну попытку, чтобы навести порядок в зале и начать работу сессии.
      - Товарищи!..
      Но ему не дали больше говорить. Призыв «Товарищи!» стремительно утонул в реве, словно увесистый камень в бурлящей воде.
      - Тамбовский волк тебе…
      - Пошел на хутор…
      - Козел красный…
      Анатолий Васильевич, будто только что из парилки, той – деревенской, вышел. Лицо покраснело и блестело, словно намыленное. Он смотрел на депутатов в первых рядах, развел руками, как бы спрашивая их: «Что, мол, делать-то?» В его практике, опытного партийного, а теперь и одного из руководителей Совета, такой "бунт" случился впервые. Раньше-то ему одного взгляда было достаточно, чтобы услышать жужжание мухи, чудом залетевшей в зал заседаний.
      Но депутаты чувствовали себя так, вроде бы на сиденья их кресел, как они когда-то в школе учительнице, кто-то кнопок вверх остриями насыпал. Они молчаливо и недоуменно смотрели друг на друга и обреченно-беспомощно вздергивали плечами.
      Антонов решил подойти к депутатам. Каждый шаг от президиума в зал он делал под свист и неутихающие выкрики. 
- Что делать будем? – спросил он  у депутатов, сидящих в первом ряду.
Одни ответили ему пожатием плеч, другие на его вопрос начали по-рыбацки разведенными руками вроде бы воздух измерять, третьи с широко раскрытыми глазами и нескрываемым любопытством ждали решительных действий в первую очередь от самого Антонова - он же сейчас у штурвала области.
      - Тут мы сессию не проведем. Не дадут, - в каждом слове одного из председателей райсовета слышалась вроде бы обреченность.
      - Отложить сессию на завтра… - последовало предложение его соседа.
- Хорошо бы наряд милиции вызвать и освободить галерку от горлопанов… - кто-то не удержался и от такого совета.
      - А, может, еще и солдат из гарнизона сюда подтянуть? – послышалась реплика, в которой не скрывалось недовольство.
      - А что? Может, и армию…
      - С пушками…
      Анатолий Васильевич понимал, что растерянные депутаты в состоянии нервозности выход из создавшейся ситуации вряд ли ему подскажут. Тогда у него возникла идея:
      - Давайте соберемся в малом зале. Передайте это по рядам.
      - Правильно, - кто-то согласился с ним.
      - А то от вопля оглохнуть можно…
      Но весть о намерении начать работу сессии в малом зале Дома Советов тут же проскользнула и к пикетчикам. И не успели депутаты покинуть большой зал, как двери малого зала оказались блокированными пикетчиками, которые, чтобы не пропустить в него народных избранников, размахивали пред их лицами транспарантами и кулаками, выкрикивая смачные ругательства, угрозы – превратить их "рожи" в красное месиво…
Антонов вынужден был пригласить депутатов в свой кабинет. Но и туда их не пропустили.
      Пришлось собраться в просторном холле. Антонову ничего не оставалось, как объявить:
      - Заседание сессии, товарищи, сегодня отменяется. Когда мы ее созовем, сообщим дополнительно…
      Чуть позже Анатолий Васильевич созвонился с Заречным.
      - Виктор Васильевич, вам, наверное, надо прервать отпуск…
- Это почему же? – в его голосе не скрывалось раздражение. С каких это пор им начали командовать подчиненные, которые всегда старались слово по собственной инициативе не вымолвить, от его недовольного взгляда места себе не находили, съеживались? А теперь вот советы дают, да еще какие…
- Ситуация становится неуправляемой.
      - А ты там, для какой модели вместо меня остался? Нюни распускать? Или в штаны успел навалить?
      Антонов никогда себя трусом не считал. У него чуть не сорвалось с языка: "На расстоянии тысячи километров судить о том, что в области твориться, легко себя великим стратегом и тактиком возомнить, а вот принять единственно правильные решения сейчас и здесь – задачка далеко не простая". Но эти слова он с болью растворил в глубинах своей неспокойной души. Хотя и чуть повысил голос:
      - Я не давал вам повода так со мной разговаривать!..
      И он, сильно волнуясь и обливаясь потом, рассказал Виктору Васильевичу о том, что произошло в областном Совете, о сорванной сессии, об обстановке в областном центре, регионе.
- Пришли за мной машину в аэропорт, - выслушав Антонова, после долгого раздумья недовольно распорядился Заречный, - я вылетаю…
    
3

      Около восьми часов утра Антонову позвонили из приемной обкома партии:
- Анатолий Васильевич, сегодня в десять часов по областному радио будет выступать Владимир Федорович Плотников, - приятный женский голос секретаря был спокойным, но говорила она так, словно читала какой-то важный документ, делая ударение чуть ли ни на каждый слог, -  по решению секретариата обкома – это будет заявление на события в стране и области. 
- Спасибо за информацию.
      Двое суток в стране бушует политическая буря, а ЦК КПСС так еще и не обозначил свою четкую позицию по отношению к ГКЧП, его действиям. И члены того самого комитета мямлят что-то невнятное с экранов телевизоров и по радио, вроде бы они в Кремль пришли не основательно и надолго, а заблудились в его бесчисленных палатах и от страха свою дрожь ни от кого не скрывают.   Обком партии почему-то тоже дар речи потерял. Плотников только сегодня насмелился обратиться к коммунистам и гражданам области. А может там, в верхах, не все благополучно с дееспособностью, и партия, как багряная листва на мощных деревьях, ужаленная морозом уходящей осени, вот-вот начнет медленно исполнять танец своего падения на глазах у всех коммунистов, у всего народа?
Неожиданно в голову Антонова, тоже носившего в кармане партийный билет, ворвалась мысль, от которой лоб и ладони повлажнели. Он представил себе, что Россия распята на кресте, и кровоточит не ее тело, а тела русских людей. Но самое страшное то, что гвоздей в нее вколочено больше чем Христу. Значит, и муки ее страшнее. Она же, Родина, его земляки давно святые, если могут терпеть  долгое время такие издевательства над собой…
      Он встряхнул головой, словно к ней паразиты какие-то присосались, и от них надо срочно избавиться. Попробовал подальше прогнать от себя чернокрылые мысли.      
      "Что ж, послушаем тебя, Владимир Федорович. Хотя мог бы мне сказать и не через секретаря о своем намерении выступить. Неужели обком надумал действовать в обход Совета? Странно…"
      Включил радио. До десяти часов оставались считанные секунды. Из приемника доносились звуки какой-то торжественной музыки, а Антонову почему-то показалось, что из них сочится тоска о ком-то или о чем-то.
      Наконец диктор объявил, что перед радиослушателями области выступит первый секретарь обкома КПСС Плотников.
       Из динамика послышались первые слова Владимира Федоровича. Он традиционно поприветствовал коммунистов и жителей области. В его голосе чувствовалось напряжение, усталость, словно последние сутки человек ни на мгновение глаз не сомкнул. Но говорил он спокойно и уверенно:
      -  Я полностью одобряю введение чрезвычайного положения в нашей стране.
      Ничего другого Антонов от руководителя коммунистов области и не ожидал. Зачем лицемерить? Ведь авторитет партии за последнее время настолько упал, что рядовых сельчан, а уж о горожанах и говорить нечего, приходилось уговаривать вступить в партию. Давно прошли те времена, когда претенденты получить партийный билет выстраивались, чуть ли не в очередь перед парткомами. Особенно непросто было вступить в КПСС интеллигенции и инженерно-техническим работникам.
Все менялось в нашей стране в послевоенные десятилетия: экономика, социальная сфера. Солдаты - победители, вернувшиеся с войны и побывавшие в Европе, теперь совершенно по-новому оценивали материальные блага, уровень своей убогой жизни. Надежды, что все изменится к лучшему, светлому, робкие ростки пробивали. Но с конца 20-х – начала 30-х годов остался незыблемым лозунг, что КПСС – партия рабочих и крестьян. До конца 80-х годов существовала квота – вместе с тремя рабочими и крестьянами в партию разрешалось принимать только одного представителя интеллигенции. Созрели и хотели стать членами КПСС доярка или токарь завода? Это вопрос десятый. Не портить же отчетность парткому. И они, одни не понимая для чего, другие почему-то с усмешкой, писали заявления под диктовку секретарей парткомов и вступали в "руководящую и организующую". В противном случае было нехитро и в очереди на получении квартиры, покупки холодильника или стиральной машины на долгие годы затеряться. А в это время учитель или инженер, с затаенной мыслью и  целью по карьерной лестнице власти как можно выше взобраться, вроде бы желал носить  "высокое имя коммуниста". Он терпеливо ждал своей очереди, когда ему в "компанию" трех представителей крестьянства или рабочего класса партийное руководство сагитирует.  До некоторых людей с высшим образованием, желающим или стремящимся стать так называемой "прослойкой" между крестьянами и рабочими,  по разным причинам та хитроумная очередь вообще не доходила или заблудилась неизвестно где. "Рабоче-крестьянская" партия от этого только блекла и слабела, а для свинарки или столяра ее проблемы оказывались намного выше лампочки.
В последние месяцы уже никто не обращал внимания на то, что при приеме в партию не соблюдается  соотношение три рабочих плюс один служащий. В партийных организациях рады были заявлению от кого угодно. Правда, и "каких угодно" оказывалось далеко не густо. А все потому, что  горбачевская политика руководства партией и страной настолько ослабила в народе  веру в перестройку, что простые люди в городах и сельских весях во всех грехах земных теперь обвиняли КПСС, повернулись к ней спиной, а некоторые откровенно ей показывали место ниже спины.
И вот замаячил на горизонте ГКЧП с лозунгами явно не горбачевскими. В его составе оказались и самые высокопоставленные кремлевские партийные функционеры. Потому-то секретари парткомов, райкомов и горкомов КПСС высекли в своих душах искру надежды, пусть и тусклую, что дела внутри партии еще можно как-то поправить, она почти из лежачего положения, глядишь, приподнимется на колени, а там, чем черт не шутит, и былую гордую осанку примет, напомнит кое-кому, где раки зимуют.
      Из динамика доносился голос Владимира Федоровича: 
      - В обществе сложилась крайне напряженная ситуация. Ситуация, когда государство и люди оказались у роковой черты. Немыслимо, но нам грозят голод, расцвет преступности, расползание по-змеиному скользкой и увертливой коррупции. Но при этом нас убаюкивают бесконечными разговорами о правах человека и приоритете общечеловеческих ценностей.
     "Крутовато, но это правда, приправленная самой злой горчицей", – молча комментировал выступление Плотникова Антонов.
      А тот продолжал говорить:
      - Думаю и не сомневаюсь, что ГКЧП - законный орган власти, который на основе действующей Конституции СССР и в рамках закона о правовом режиме чрезвычайного положения принимает меры для поддержания стабильности в обществе и в жизни населения. Потому ничего в этом предосудительного нет.
      После этих слов Плотникова у Анатолия Васильевича вспыхнуло желание с ним поспорить: "А что, Генеральный секретарь ЦК, к тому же еще и Президент СССР – избран незаконно? Но ГКЧП о его перевыборах не заикнулся даже. Горбачева никто официально от высших постов в стране не освобождал, ответственность с него за всесоюзный бардак не снимал.  Да и кто избрал или создал этот Комитет? И состав его, мягко говоря, уж очень сомнительный…"
- Очень страшно, - голос Владимира Федоровича в радиоприемнике немного дрожал, - что против этих мер выступают те люди, которые долгое время рядились в яркие одежды радетелей за народное благосостояние. Неужели президенту Ельцину и другим его сторонникам нужно, чтобы продолжался в России развал в экономике, чтобы черное крыло накрыло окончательно все социальные программы, чтобы общество, как яблоко, было источено многочисленными червями преступности и коррупции? Разве это служит интересам народа, от имени которого пытаются сегодня выступать некоторые народные депутаты, в том числе и наши земляки? Я вот держу перед собой телеграмму, которую сторонники Ельцина из Верховного Совета направили депутатам всех уровней. Мне даже страшно ее читать, так как из нее сочится бесстыдный призыв: встретить сегодняшний день у проходных предприятий и на КПП воинских частей, принять самое активное участие в бессрочной забастовке. И это в то время, когда не решаются многие социальные проблемы в стране, людям практически нечего есть, в магазинах пустые прилавки. Но нас хотят втянуть  в путину политической борьбы, в трясину очередного братоубийства, отвлечь от решения насущных и важных жизненных задач  в  городах и селах.
Антонов также думал, что от забастовок хлеба на столах не прибавится, а вот посеять беспорядки в обществе они могут, а в мозгах такой чертополох вымахает, что его трудно будет чем-то выкорчевать или хотя бы прополоть. А ведь за призывом к забастовкам нередко следовали возгласы с пеной у рта возводить баррикады, брать в руки оружие. "Этого нам только и не хватало для полного несчастья!" - возмущался Анатолий Васильевич вместе с Плотниковым действиями руководителя Верховного Совета РСФСР.
      Владимир Федорович прояснил свою позицию в отношении к ГКЧП:
      - Режим чрезвычайного положения, по моему глубокому убеждению, введен не против народа, желающего спокойно жить и трудиться, а для  защиты его интересов, его безопасности от разгула преступности, которая накатилась на общество мутной и непредсказуемой волной, разрушающей  все общечеловеческие нормы и ценности. Я считаю, что и у нас в области обстановка далеко не благополучная. Хотя работают все предприятия, организации, учебные заведения. Обком партии, областной Совет народных депутатов, исполнительные органы всех уровней предпринимают меры для улучшения жизни населения. Думаю, что и ГКЧП озабочен в первую очередь этим же. Вот почему и призываю поддержать в нашей области его действия.
      На этом Владимир Федорович закончил свое обращение.
У Антонова оно вызвало противоречивое чувство: "Как же так? Ты же, Владимир Федорович, первый секретарь обкома КПСС и должен был, наверное, в первую очередь обратиться к коммунистам. А что от тебя услышали секретари партийных организаций? Ни - че - го! Что им-то делать? Поддерживать ГКЧП и все? Но как? Сидеть, сложа руки, и ждать, когда утихнет политический шторм и "мутные волны" сами собой утихнут? Но коммунисты в своем большинстве - не премудрые пескари. Неужели вы думаете, что хата партии уцелеет, если она будет самой крайней?  Хотя сегодняшняя ситуация похожа на сплошной гололед: не хитро от неосторожных и скороспелых действий поскользнуться и быть унесенным неизвестно куда или башку вдребезги расшибить…"
Но из радиоприемника уже выплескивалась музыка…

5

Из дневника Раисы Максимовны Горбачевой:
      "21 августа, среда.
      Утренняя информация: в Москве столкновения. Есть жертвы – раненные и убитые. Неужели началось самое страшное…
      Михаил Сергеевич требует немедленно передать Янаеву: прекратить использование войск, вернуть войска в казармы.
      Около 10 часов утра в море, на горизонте, появилось две группы кораблей. У входа в бухту стоят 3 "сторожевика". Появившихся кораблей – 5. Это десантные корабли, на воздушной подушке. Прямым курсом они шли к берегу, на нас. Но, не дойдя немного  до "сторожевиков", резко изменили курс, повернули в сторону Севастополя, скрылись за мысом Сарыч. Что они демонстрируют? Блокаду? Возможность арестовать нас? Выручить? Не сомневаюсь, что они знают – Президент жив, здоров.
      Олег Анатольевич, Борис Николаевич не советуют сегодня никому из семьи выходить из помещения. Опасаются, что может быть спровоцирована перестрелка, поставлена под угрозу жизнь Президента.
      В дом принесли старые, "позавчерашние" газеты.
      Никаких официальных сообщений – ни на ТВ, ни по радио – о состоянии здоровья Михаила Сергеевича нет. Дикость: Президент "болен", "недееспособен" – и ничего не сообщается. В то же время телевидение информирует о самочувствии и здоровье премьер-министра Павлова.
Сегодня день рождения Марины – сестры-хозяйки форосской дачи. Милая, молодая женщина. На глазах слезы. Трое суток уже не выпускают с дачи. Поздравила ее, договорились испечь пирог.
      …20.00. Я в постели. Мне лучше. Михаил Сергеевич в кабинете. Господи, самое страшное, кажется, позади! Ирина и Анатолий, сменяя друг друга, уходят из комнаты и возвращаются обратно с ворохом новостей: папа разговаривает по телефону с Ельциным, Назабаевым, Дементьевым, Кравчуком, Каримовым, Панюковым, Моисеевым, Дзасоховым. Отказался говорить с Крючковым и Ивашко! Летит делегация российского парламента! Говорит по телефону с Бушем… В кабинете у папы Черняев. На море впервые за трое суток появились баржи, гражданские суда… К даче ползли люди в маскхалатах. Охрана по рации передала: "Повернуть назад. Иначе будем стрелять". Повернули, поползли в противоположную сторону…
      …Где-то около 15 часов дня Ирина и Анатолий по "Сони" услышали сообщение английской радиостанции Би-би-си: Крючков дал согласие на вылет в Крым, Форос, группе лиц, "делегации". С целью, чтобы лично убедились, что Горбачев действительно тяжело болен и недееспособен.
     Мы расценили это как сигнал самого худшего. В ближайшие часы могут быть предприняты действия, чтобы гнусная ложь стала реальностью.
      Михаил Сергеевич отдал приказ охране блокировать подъезды, вход в дом;  без его решения в дом никого не впускать; находиться в состоянии боевой готовности, в случае необходимости применять оружие.
Офицеры охраны с автоматами встали на лестнице дома и у входных дверей.
      Детей, Ксению и Анастасию, заперли в одной из комнат. Попросили с ними быть Александру Григорьевну – сестру-хозяйку.
      Меня охватило чувство надвигающейся опасности. " Что предпримут?" В голове билась одна мысль: нужно прятать Михаила Сергеевича. Где? Дача как на ладони. И вдруг, в одно мгновение, я ощутил, что немеет, обвисает рука и я не могу, никак не могу ничего сказать… Мне стало плохо. В сознании мелькнуло: "инсульт…"
      Слава богу, все оказались рядом: моя семья, врачи – Игорь Николаевич, Николай Федосьевич. Все были в доме.  Меня уложили в постель, дали лекарства: гипертонический криз. Николай Фодосьевич: "Раиса Максимовна, держитесь. Главная цель сейчас – выбить из колеи Михаила Сергеевича, Вас".
      …Около 17 часов к нам постучал и быстро вошел в комнату Олег Анатольевич: "Михаил Сергеевич, на территорию прибыли машины – два "ЗИЛа" и "Волга". Приехали: Язов, Крючков, Бакланов, Ивашко, Лукьянов, Плеханов. Просят о встрече с Вами". Добавил: "Что у них за планы? Зачем приехали?" Михаил Сергеевич: "Взять под стражу. Передать требование – принимать никого не буду до тех пор, пока не будут  включена правительственная связь".
      Через несколько минут Олег вернулся с ответом: " Это слишком долго, говорят. Включение связи займет не менее 30 минут. Приехавшие просят о встрече сейчас". Михаил Сергеевич: "Подождут. Никаких переговоров вести не буду, пока не включат всю связь".
      …В 17.45 связь была включена. Через 73 часа! Изоляция кончилась! Арест тоже!
     Вошла Ирина: "В дом пытались пройти Плеханов и Ивашко. Остановил у входа Борис Иванович: "Приказ – никого не впускать. Будем стрелять!" Плеханов сказал: "Я так и знал…эти будут стрелять". Развернулись и ушли назад. Папа продолжает разговаривать по телефону".
Зашел Михаил Сергеевич. Спросил, как я себя чувствую. Сказал, что не стал разговаривать (несмотря на неоднократные попытки с их стороны) ни с кем из заговорщиков. Сразу переговорил с Борисом Николаевичем Ельцины: "Михаил Сергеевич, дорогой, Вы живы? Мы 48 часов стоим насмерть!" Переговорил с другими руководителями других республик. Буш и Барбара передали мне привет, сказали, что три дня молились за нас. Показал записку, подписанную Лукьяновым и Ивашко: "Уважаемый Михаил Сергеевич! Большая просьба по возможности принять нас сейчас. У нас есть, что доложить Вам". Сказал: "Вообще я не буду принимать Крючкова, Бакланова, Язова. Не о чем мне теперь с ними разговаривать. Лукьянов и Ивашко… Может быть, приму – потом. Жду российскую делегацию".
      …Прибыла делегация. Руцкой, Силаев, Бакатин, Примаков, Столяров, Федоров, депутаты, пресса… Все в доме. Снизу, с первого этажа, доносятся радостные, возбужденные голоса…
      Попросила Ирину, чтобы ко мне пришли женщины, кто в эти дни был здесь, в доме с нами.  Мы обнялись, всплакнули. Я поблагодарила их за все, что они сделали для нас и что разделили с нами.
      Вошел Анатолий: "Михаил Сергеевич дал команду – собираться. Улетаем. Вещи пусть остаются. Их упакуют и отправят следующим рейсом, на котором вылетят все "наши москвичи".

* * *

Из дневника Раисы Максимовны Горбачевой.
" 22 августа, четверг
      Форосскую резиденцию покинули в 11 часов ночи 21 августа. Перед глазами последнее впечатление: возбуждение, взволнованные лица "спасателей" и "затворников", как метко заметил кто-то, "новых советских зеков". Но теперь, к счастью, уже бывших.
      Ксенечка в машине рядом со мной. Ссутулилась, прижалась: "Я боюсь, бабулечка… Боялась, когда увидела людей с автоматами… Совсем испугалась, когда мама вбежала в комнату и сказала: "Быстро…собираемся…улетаем домой в Москву". Я так хотела спать!"
      …За окном машины темень. Кончился арест, 4 дня назад оборвался наш отпуск. Оборвался вдруг, внезапно. Все последнее годы Михаил Сергеевич по тем или иным обстоятельствам прерывал свой отпуск. Но так… Буду ли когда-нибудь еще в Тесели, на форосской даче? Быть не хочу. Как бы ни распорядилась судьба: будет Михаил Сергеевич Президентом страны или нет, останется форосская дача резиденцией Президента в Крыму или не останется. Слишком много нравственных и физических мук связано у меня с ней… Три дня назад на волоске от смерти здесь была моя дочь.
      Вылетели с аэродрома в Бельбеке, на самолете А.В. Руцкого. Расположили нас в отдельном, маленьком салоне. Михаил Сергеевич пригласил Руцкого А., Бакатина В., Силаева И., Примакова Е., Черняева А., Борисова И., Климова О., Голенцова Б. Настенька заснула на боковом сиденье около Ирины, Ксенечка, свернувшись, - на полу. Но, как говорят, в тесноте, да не в обиде. Главное, все вместе.
      …В этом же самолете летит Крючков, сидит в отдельном отсеке.
…Вели разговор, толковали обо всем, что произошло за эти дни в Москве, стране, в крымской резиденции Президента, что пережили, как пережили. Говорили о нашем времени, о людях в нем. Александр Владимирович рассказывал о защитниках Белого дома, как за 2 часа обучил людей держать цепь, об офицерах охраны, прилетевших с ним спасать Президента. Ни один из них не отказался, не остался в московском аэропорту, хотя знал о возможности трагического исхода полета. Вадим Викторович и Евгений Максимович рассказали, как они готовили текст заявления, с которым выступили 20 августа. Показали текст, я оставила его у себя: "Считаем антиконституционным введение чрезвычайного положения и передачу власти в стране группе лиц. По имеющимся у нас данным, Президент СССР М.С. Горбачев здоров. Ответственность, лежащая на нас как на членах Совета безопасности, обязывает потребовать незамедлительно вывести с улиц городов бронетехнику, сделать все,  чтобы не допустить кровопролития. Мы также требуем гарантировать личную безопасность М.С. Горбачеву, дать возможность ему незамедлительно выступить публично". Заявление это отказался подписать член Совета безопасности, министр иностранных дел СССР – Бессмертных А.А.
     Приземлился самолет в Москве в 2 часа ночи, во Внуково – II. В аэропорту много встречающих. Плотным кольцом окружили Михаила Сергеевича. Ирина и я с детьми сразу садимся в машины. Меня бросает в дрожь. Не могу совладать с собой…"       


ГЛАВА ПЯТАЯ.

1

      Заречный, прилетев из Крыма, появился в своем кабинете уже в первом часу ночи, и сразу же пригласил к себе Антонова. Тот незамедлительно явился. Если у Виктора Васильевича лицо украшал светло шоколадный загар, и он еще сам не вырвался из объятий приятного отпуска с обилием солнца и ласками морской волны, то на лице Анатолия Васильевича под глазами появились темно-серые мешки, как после запоя, а в воспаленно-красных глазах наследила усталость. Его плечи, казалось, потеряли всю упругость и будто восковые оплыли. Складывалось впечатление, что ему больше всего на свете хотелось завалиться в кровать и раствориться во сне на несколько суток.
      После сдержанных приветствий Заречный недовольно спросил:
      - Ну, и из-за чего ты меня отпуска лишил?
      У Антонова не было желания встречаться взглядами со своим шефом. Не нравился ему тон начатого разговора. Виктор Васильевич спрашивал его так, как учитель промывают мозги не выучившему уроки или нашкодившему ученику.
       - Депутаты, которые выступают против ГКЧП и сторонники Ельцина создали оргкомитет и готовят проведение внеочередной сессии.
      - С какой повесткой?
- По слухам, собираются во главе облсовета и облисполкома поставить своих людей. Они их демократами величают.
      - Это мы еще посмотрим…
      - ГКЧП, теперь уже ясно, провалился. Мы его поддержали. Значит, и нас они к позорному столбу хотят пригвоздить…
- За что?
- Они найдут причину. А главное, что мы на танк вместе с Ельциным не полезли…
      Заречный возмутился:
      - Хватит тебе паниковать. Разберемся, поставим их на место!
      Антонов достал из папки, которую с собой принес, листок бумаги.
      - Вот… Я решил всю ответственность взять на себя…
      Виктор Васильевич пока ничего не понимал:
      - Какую ответственность? За что?
      - Нас обвиняют за то, что мы приняли обращение в поддержку ГКЧП. Оно появилось в областной газете… Так что…вот мое заявление…
      Заречный внимательно измерил взглядом Анатолия Васильевича, у которого грусть глаза заволокла, и он их старается почему-то в сторону отвести. Когда Антонов протягивал Виктору Васильевичу заявление, тот заметил, что руки у его подчиненного немного дрожали.
      - Какое еще заявление? – председатель областного Совета быстро пробежал глазами по листу бумаги. – Ничего не понимаю… По собственному желанию… Ты что, со мной работать не хочешь? Что с тобой происходит?
      Антонов лишь на какое-то мгновение задумался, а потом уверенно начал говорить, словно к этому давно и тщательно готовился:
      - Я хочу отвести удар от вас. Вы вместе со здравомыслящими депутатами ситуацию возьмете под свой контроль, не допустите горлопанов к власти. А мне какую-нибудь другую работенку подыщете…
      В кабинете  на какое-то мгновение воцарилась тишина, казавшаяся для Анатолия Васильевича бесконечно невыносимой. Ее наконец-то вспугнул Виктор Васильевич.
- А на какой день сессия намечается?
      - На субботу, 24…
      Заречный, как показалось Антонову, почему-то засуетился, вроде бы ему что-то мешало удобно сидеть в кресле.
- Ты вот что… Забери свое заявление. На сессии сориентируемся. Да и кто желает областью порулить?
      - Вроде бы преподаватели из пединститута…
- Кто, кто? – на лице Виктора Васильевича выступила широкая улыбка, в глазах металось удивление. – Вот тебе и дожили. Сапожник собирается щи варить… Охренели они что ли?
      Антонов лишь молча вздернул плечами.
      - Ладно, Анатолий Васильевич, иди, отоспись, а то на тебе лица нет.
     - А что насчет заявления-то?..
      - Да ничего! Не засоряй мне стол лишними бумагами…

2
   
      В свой кабинет Анатолию Васильевичу зайти не удалось, он был еще вчера опечатан. Потому Антонов зашел  в кабинет председателя областного Совета, поздоровался с ним, как обычно.
      Заречный спросил:
- К сессии все готово?
      - Документы необходимые подготовлены.
      Накануне они договорились, что в повестке будет стоять один вопрос: "О подготовке объектов соцкультбыта к предстоящему зимнему периоду". И никаких обсуждений сложившейся политической и общественной обстановки в регионе. А в "разном" решили рассмотреть заявление Антонова о сложении им с себя, по собственному желанию, конечно,  полномочий заместителя председателя областного Совета.
      - Может, ты с заявлением торопишься?
- Виктор Васильевич, они не успокоятся. Вчера кабинет опечатали, но я же понимаю, что этого им явно мало. Они вон по всей области лютуют, вряд ли меня в покое  оставят. А с моим уходом, глядишь, в вашу сторону меньше стрел полетит, вы же в отпуске еще…
      - Как сказать, как сказать…
      И не успел Антонов другие доводы своего ухода из облсовета выложить, в кабинет Заречного бесцеремонно вошли депутат Верховного Совета РСФСР Скворцова, председатель постоянной комиссии областного Совета по экономике Дятлов и депутат, преподаватель местного пединститута Кочкин.
      Светлана Ивановна проявляла себя явным лидером этой троицы. Вид у нее торжественно-гордый, как у послов при вручении Верительных Грамот главам государств. Она, наверное, вознеслась под облака после внеочередного съезда депутатов Верховного Совета РСФС, на котором одной из первых  с трибуны главного форума России образно,  журналист все же, клеймила позором "прихлебателей" ГКЧП, требовала строгого наказания региональных руководителей, поддержавших путчистов – государственных преступников. Ее "патриотическое" рвение не осталось не замеченным у руководителей ощероссийской законодательной власти.
Скворцовой и поручили "навести порядок" в области. 
Потому и порог кабинета председателя облсовета она переступила первой. Глазами зачем-то измерила кабинет, с безразличием посмотрела на Заречного  и, словно лезвием, прошлась взглядом по Антонову.   
      Мужчины сначала вроде бы скрывались за ее спиной, потом стали рядышком с ней. Оба  небольшого роста, худые до прозрачности, суетливые, их и всерьез-то воспринимать не хотелось.
Дятлов с заметными залысинами на голове, на которой жидкие остатки волос вроде бы разлетелись светло-рыжими брызгами. На лице выделялся длинный, крючковатый и острый нос, а тонкие губы его рта, казалось, срослись и никогда не выпустят наружу ни единого звука. Он постоянно, как в нервном тике, вздергивал плечами.
      Кочкин чем-то соответствовал своей фамилии.  Копна взлохмаченных черных волос была несоизмерима с его небольшой головой. Волосы он зачем-то часто старался вспенить то правой рукой, то левой: или волосы ему мешали, или он не знал, куда деть руки со вспотевшими ладонями.
      По поведению троицы Антонов сразу не мог вычислить цель их появления у Заречного, но ничего хорошего уж точно не ожидал, что они тут же подтвердили.
- Нам с вами, Виктор Васильевич, надо переговорить перед началом сессии, - Скворцова сказала это таким тоном, что возражения хозяина кабинета  во внимание не принимаются.
"Выходит, она появилась тут как руководитель делегации", - подумал Анатолий Васильевич.
Вступил в разговор Дятлом. Складывалось впечатление, что он по важности – второй по рангу после Скворцовой, а между делегатами  четко распределены роли перед тем, как им войти в кабинет председателя.
      - Только без Антонова, - Дятлов сделал ударение на фамилии.
      - А чем он нам помешает? – попробовал возразить Виктор Васильевич.
      - Так надо! – а это уже пробасил Кочкин.
      Если бы можно было, то Анатолий Васильевич послал бы этих "демократов", куда подальше, по-русски, смачно. Кто они такие, чтобы командовать в кабинете первого лица области? Да, они депутаты: одна Верховного Совета, а эти двое - областного. Но кто им давал право бесцеремонно врываться к председателю областного Совета? Или при их новом понятии демократии теперь так принято?  Антонов, конечно, понимал, что хозяин кабинета не он,  и решать, как поступить с предложениями непрошенных гостей, предстоит Виктору Васильевичу.
      Тот заерзал задом в кресле, не глядя в глаза своего заместителя, предложил ему:
      - Побудь, Анатолий Васильевич, в приемной или у Ролина, а потом мы с тобой обо всем до конца и договорим…
      Антонову показалось, что в голосе Заречного нет обычной для него уверенности, он чуть дрожал. И голову он как-то неуклюже втиснул в полные и покатые плечи. Рыхлое тело с признаками явного ожирения вросло в кресло, расплылось по нему и сделалось вроде бы  шарообразным.
- Хорошо, Виктор Васильевич… - и Антонов медленно зашагал к выходу.
В приемной торчать ему не хотелось, вышел в коридор. Он почувствовал себя лишним в этом коридоре, в этом огромном здании. Думал с тяжестью на душе: " Эти дермократы что-то решают за моей спиной. Видите ли, я им помеха. И Заречный повел себя как-то… Что же это творится?.."
      И вдруг в его сознании произошла вспышка. Анатолий Васильевич даже улыбнулся, вспомнив утренний разговор с тещей, которая у них с Ниной Андреевной гостила. Мудрая крестьянка зачем-то вспомнила, что по народным приметам 24 августа – день Евпатия Коловрата, и с каким-то намеком сказала:
      - Сегодня стоит, зятек, избегать болотистых мест.
      Ее слова Анатолий Васильевич тут же превратил в шутку:
      - Дорогая вы моя, теща, откуда взяться болоту в нашем городе?
      Она серьезно ответила:
       - Ох, сынок, они везде есть, болта-то, - посмотрела на него ласково, добавила, словно предупреждала о чем-то. - Сказывают в народе, что в этот день на болотах чудеса творятся…
      Женщина со вспаханным морщинами лицом, с редкими остатками выцветших волос, одновременно тоскливыми и чуть озорными глазами, со спиной, все больше напоминающей вопросительный знак, подняла его настроение. Он ведь ночью спал плохо, будто его бока не мягкая постель обнимала, а лежал он на скользких и вращающихся валиках. Анатолий Васильевич ничего хорошего от предстоящей сессии не ожидал, тем более, он   сегодня может оказаться безработным. А теща все же заставила хоть на какое-то мгновение стащить с лица маску усталости, отогнать в сторонку нервное напряжение и пенистую тревогу перед предстоящими, явно нерадостными событиями.
      - И что же это за чудеса болотные? – на его лице появилось подобие улыбки перед тем, как задать вопрос.
      - Песни слышатся на болотах, а людям еще ни разу не удавалось  увидеть, кто их распевает. Разве это не чудо?
      Совсем развеселился зять.
      - И что же это за песни такие, мам?
      Она же видела, как в последние дни мается зять, как дочь не находит себе места, извелась вся, под глазами ей будто сажей намалевали. Потому-то Марии Никифоровне не до смеха было.
      - Разные они, сынок, и песни, и болота бывают, как и чудеса. Кто-то придумал, что есть чудеса даже в решете. А знаешь, что имел в виду тот хитрющий с палатой ума выдумщик? – и пронзительный взгляд на Анатолия Васильевича нацелила. Зять-то кислое настроение вроде бы с лица смыл. Но сердце пожилой женщины, ох, сколько повидавшее на своем веку, не обманешь, тревожится оно почему-то. – Дыр в решете много, а выскочить из него некуда. Будь, дорогой, осторожней…
И, вспомнив в коридоре облсовета ту загадочную беседу с тещей, Анатолий Васильевич теперь сам себе посоветовал словами тещи, быстренько распрощавшись с улыбкой: "Будь осторожней, дорогой, не забывай про чудеса в решете…"

3

Как только Антонов показал спину входной двери кабинета Заречного, Виктор Васильевич резко поднялся из кресла, на сиденье и спинке которого остались заметные влажные следы. Его глаза сразу же набухли добротой и вроде бы искренней радостью. Выйдя из-за своего рабочего стола, он предложил, указывая на стулья, стоявшие вдоль длинного стола, за которым обычно проходили совещания с руководителями служб  областного Совета:
- Присаживайтесь, товарищи, - и, дождавшись, когда удобно усядется Скворцова, сел напротив нее. С нескрываемым радушием посоветовал и гостям-мужчинам, - усаживайтесь Олег Николаевич и Геннадий Васильевич, где вам удобно.
- Спасибо, - нехотя пробурчали почти хором один и другой. Но даже в одном единственном слове улавливался тон недовольства чем-то, мол, не на посиделки они сюда пришли.
Светлана Ивановна с лицом, которое, казалось, ничего кроме окаменения не выражало, сразу же привела в замешательство Заречного.
- Виктор Васильевич, на Антонова, видимо, будет заведено уголовное дело.
- Как?! За что?! – встрепенулся хозяин кабинета так, что вроде бы не Анатолию Васильевичу, а ему в скором времени смотреть на небо через тюремную решетку.
Скворцова чуть прищурила свои большие глаза, ее колючий взгляд вонзился в Виктора Васильевича.
- За то, что вы поддержали государственных преступников.
- Кто это "вы"? – в глазах Заречного заметался испуг.
- Областной Совет, в частности Антонов и вы, Виктор Васильевич, как его руководитель.
Заречный беспомощно развел руками и голову втиснул в плечи.
- А я-то тут при чем? Я был, да и еще нахожусь в отпуске…
В разговор вступил Дятлов. Он в областном Совете на общественных началах возглавлял комитет по экономике, был кандидатом экономических наук и преподавателем в местном педагогическом институте.  Конечно, он хорошо информирован о проведении заседания малого Совета, хотя на нем и не присутствовал, знал про проект обращения в поддержку ГКЧП. После поражения Янаева и компании успел уже побывать в Москве и доложить новым российским руководителям-победителям о том, что происходило в дни путча в области, кто и как поддерживал путчистов. Олег Николаевич, правда, в столице не называл имя Заречного, так как тот действительно находился в санатории Крыма, но на Антонова во всех красках эпитетов не жалел. Столичные триумфаторы, видя его преданность им, предложили депутату, да еще и председателю комитета, возглавить законодательную власть в области. А "пробивную" миссию в этом возложили на депутата Верховного Совета, до конца ногтей ельцинистку, - Скворцову.  Дятлов, чувствуя себя почти в кресле, которое последние мгновения занимает Заречный, высказался резко:
- Антонов не позволял никогда, как все знают,  самостоятельно даже головой повести без вашего повеления. А уж состряпать обращение в поддержку столичных безумцев без вашего благословления, я не сомневаюсь, не мог.
Виктор Васильевич заспешил, как опаздывающий на отплывающий теплоход:
- Не скрою, Антонов  созванивался со мной. Мы обговаривали с ним многим вопросы. Просил он у меня совета по поводу действий по отношению к ГКЧП, - Заречный говорил таким тоном, словно ученик, который не выучил урок, а его, как назло, вызвали  к доске, - но я его настраивал лишь на оперативное завершение уборочных работ, на  подготовку коммунального хозяйства к зиме, а не…
- Виктор Васильевич, - перебивая его, подал голос Геннадий Васильевич, - мы не следователи прокуратуры, чтобы вас допрашивать. Кому надо и когда надо, с вас еще показания возьмут.
- Вот именно, - поддержала Скворцова  своего сотоварища, которому в Москве пообещали кресло руководителя областной исполнительной власти, - нам надо уточнить повестку предстоящей сессии.
Складывалось впечатление, что областью руководят теперь не Заречный, не Ролин, не Плотников, а вот эта троица. Они диктуют, неизвестно кем уполномоченные, грозному руководителю законодательной власти региона как ему вести, корректируют, как им надо, повестку предстоящей сессии.
Но Заречный, услышав, что на его заместителя завели уголовное дело, с ноющей тревогой подумал: "А что если Антонов сдаст меня с потрохами?.. Он же будет всеми правдам и неправдами отводить удар от себя…"
- Что вы предлагаете внести в повестку заседания сессии, Светлана Ивановна? – заискивающий взгляд Заречного остановился на  Скворцовой.
Та отреагировала, не задумываясь:
- Вы, Антонов и Ролин должны уйти в отставку.
Хотя в кабинете было не так-то и жарко, лицо и тело Виктора Васильевича покрылось обильным, липким потом и бурыми пятнами.
- Это решать депутатам, они меня избирали председателем, им согласно Уставу и освобождать меня, - Заречный опустил голову. На непрошенных гостей он или не хотел смотреть, или боялся встретиться с ними взглядом.
- Они заодно с вами поддержали путчистов, - из небесной голубизны глаз  девушки нескрываемо сочилось зло, - а я выражаю мнение руководства Верховного Совета РСФСР.
- Но есть же… - вновь хотел защитить  свою позицию Виктор Васильевич.
Геннадий Васильевич обеими руками поправил  густую и черную шевелюру на голове, совершенно не соответствующую его худобе и маленькому росту, не дал до конца высказаться Заречному:
-Тогда мы будем настаивать, чтобы и против вас, Виктор Васильевич, завели уголовное дело, – и, не дав тому опомниться, как умелый борец сделал попытку уложить окончательно Заречного на лопатки, - вы не только поддержали путчистов, но еще и выступаете против решения Верховного Совета после своего позорного поражения…
Председатель облсовета, казалось, врос в кресло, обмяк, быстро убрал руки со стола. В них появилась дрожь. Во рту язык набух и мешал говорить:
- Зачем же уголовное… Я же был в Крыму… Если вы настаиваете, то…
- Мы ни на чем не настаиваем, - говорила Скворцова снисходительно, почувствовала, что перед ней сидит сейчас не грозный и всемогущий чиновник, каким она его знала раньше, а человек готовый на все, лишь бы уйти от ответственности. Ей неприятно было на него смотреть, - но решать вам и добровольно. От этого, скорее всего, зависит ваша дальнейшая судьба.
В его глазах затеплились искорки надежды, он заискивающе смотрел то на Скворцову, то на Дятлова, пробовал уловить потепление в отношении к нему Кочкина.
- Я… Я добровольно… Только не надо…

4

До открытия сессии оставались считанные минуты.
      Но Заречный так и не пригласил к себе Антонова. Тот сидел  в кабинете Ролина, когда туда зашел прокурор области. Поздоровался. Анатолий Васильевич уловил, что прокурор, ранее большой любитель анекдотов и шуток, на этот раз появился, будто с замороженным лицом. Не успел Комаров сесть на стул, раздался телефонный звонок.
      Тихон Михайлович поднял трубку:
      - Слушаю вас, - и на какое-то мгновение замолк, потом ответил, - да он у меня… Хорошо, Виктор Васильевич, - и обратился к прокурору, - Заречный у вас что-то хочет спросить.
      Тот важно, явно не спеша, взял телефонную трубку:
      - Здравствуйте Виктор Васильевич! Слушаю вас.
      После того, когда Заречный у него что-то спросил, он повернул голову в сторону Анатолия Васильевича, измерил его взглядом, как удав кролика, ответил медленно, четко чеканя каждое слово:
- Да, прокуратура области собирает необходимые материалы, чтобы завести на Антонова уголовное дело. За что? Он возглавил в области тех людей, которые подняли путч против законной власти.
      Анатолий Васильевич вскочил с места:
      - Вы что говорите, Антон Иванович? – его голос нервно вибрировал.
      Прокурор вроде бы и не собирался услышать вопрос Анатолия Васильевича.
      - Конечно, после того, как соберем документальные доказательства. Какие? Обращение в поддержку ГКЧП,   которое по его распоряжению опубликовано в "Молодежном вестнике", - уверенно и невозмутимо разъяснял Комаров Заречному.
      На полном лице Антонова густо наследили красные пятна.
      - Вы же на президиуме говорили…
      Комаров, положив трубку на телефонный аппарат, резко его перебил:
- Заречный приглашает всех на сессию. А свои фантазии, Антонов, оставьте при себе. Тоже мне, сообщника нашел… - и быстро вышел из кабинета Ролина.
Антонова всего трясло, ноги не хотели его слушаться, будто из них прокурор кости вырвал.
      - Михаил Тихонович, но ты-то помнишь, что он говорил тогда, на президиуме?
      Ролин сделал виноватый вид, неуклюже судорожно вздернул плечами, из его мощной фигуры вроде бы весь воздух вышел, она сжалась, сгорбилась. Он  поторопил:
- Пойдем, Анатолий Васильевич, на сессию…
Антонову так тоскливо стало, словно его душу в самые мощные тиски зажали. Подумал с болью в сердце: " Какие же они скользкие…"
      Когда Анатолий Васильевич зашел в большой зал заседаний, в президиуме сессии уже сидели Заречный, Скворцова, Дятлов и Кочкин. Антонов как заместитель председателя областного Совета народных депутатов раньше всегда занимал почетное место в президиуме и вел заседание сессии вместе с председателем. И в этот раз он начал подниматься по ступенькам на сцену. Но Виктор Васильевич, словно в грудь его толкнул:
      - Антонов, вы посидите в зале, - официально холодно приказал он.
      Анатолий Васильевич в недоумении замер в нескольких шагах от стола президиума, он даже не успел задать вопрос, который вертелся у него на языке: "Почему?"
Его опередил Заречный:
      - Антонов, я же вам сказал – займите место в зале, - и вновь металл в голосе.
      Из зала до его слуха донеслись возгласы:
      - Правильно!
      - Ему тут делать нечего…
      - Преступник…
      Если можно было бы провалиться сквозь землю от унижения, обиды, которые Анатолий Васильевич не ожидал от Заречного, он бы охотно это сделал. Но под свисты и улюлюканье ему пришлось покинуть сцену и сесть в третьем ряду, в котором  глазами отыскал свободное кресло.
      Антонов пока ничего не мог понять: что происходит, почему с ним так поступил Заречный? Его сознание почти совсем одеревенело, в ушах лишь тишина звенела. Он, как эхо, где-то далеко-далеко все же услышал голос Скворцовой:
      - Товарищи депутаты, успокойтесь! Тише, прошу вас! Председатель областного Совета Виктор Васильевич Заречный хочет выступить с заявлением. Дадим ему слово?
      - Да…
      - Что же ему остается…
      - Мели, Емеля…
      Вновь свист, выкрики, топот ног взорвали зал. Послышалась даже  барабанная дробь.
      - Внимание, товарищи! Прошу успокоиться! Тише! Пожалуйста, Виктор Васильевич, - Скворцова предоставила ему слово, а на лице не могла скрыть еле заметную усмешку.
       Тот поднялся из-за стола. С понурой головой, медленно подошел к  трибуне. Стал рядом с ней, придерживаясь за нее правой рукой. Плечи вроде бы перестали его слушаться, их притягивало к полу сцены. Голову он так и не приподнял, когда начал говорить неуверенно, робко и тихо, словно ему кто-то горло сдавливал.
-  В связи с тем, что произошло в стране и в области в последние августовские дни и по состоянию здоровья я добровольно снимаю с себя полномочия председателя областного Совета народных депутатов. А почему в области сложилась нездоровая ситуация, расскажет Анатолий Васильевич Антонов. Он меня замещал, пока я был на лечении в санатории…
      В зале опять мощной волной прокатился шум.
Заречный, больше ни слова не говоря, сошел со сцены и как депутат сел в первом ряду.
Антонов плохо понимал поступок своего, теперь уже бывшего, шефа, что ему надо говорить этим совершенно неуправляемым людям, среди которых большинство никогда депутатами не были.
     К тому же в его голове мозг долбили, словно дятел стальным клювом, слова Комарова: "Прокуратура области завела на Антонова уголовное дело… Уголовное дело… Уголовное дело…"
      Из замешательства его вывел голос все той же Скворцовой:
      - Антонов, вам предоставляется слово. Объясните ваши действия в качестве исполняющего обязанности председателя облсовета, - в ее голосе слышались нотки не председательствующего на заседании сессии, а всемогущего представителя столицы.
      Анатолий Васильевич под аккомпанемент свиста, барабанного боя, выкриков, превратившихся в грязную лавину, встал с кресла и направился к сцене. Поднявшись к трибуне, еле выговорил:
- Товарищи…
      Но его голос утонул в бурном потоке рева.
Повторил чуть громче:
- Товарищи…
      Из зала, словно пощечины, его слух хлестали выкрики:
      - Долой!..
      - Под суд!..
      - Преступник!..
      Антонов молча прошелся взглядом по залу, подумал с горечью: "Это же явление какой-то шпаны…"
Ему показалось, что люди в зале превратились в расплывчатое черно-серое облако, которое мечется по залу и не может найти себе покоя и пристанища, а по пути изрыгает из себя пенящееся зло.
      Его душу наполнила колючая пустота.   
      Анатолий Васильевич достал из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги.  Медленно подошел к президиуму.   Ладонью правой руки пришлепнул бумажку к столу. Это было заявление о добровольном сложении с себя полномочий заместителя председателя областного Совета народных депутатов, которое написал еще вчера.
      - Это мой ответ на ваши и зала действия, - обратился он к Скворцовой и, сидящим рядом с ней, мужчинам с довольными  и светящимися глазами.
      Антонов, не спеша, сошел со сцены и направился к выходу.
      Зал кипел, бурлил, и, казалось, негодование толкало его в спину.
      А с ним происходило что-то непонятное, удивительное: он почему-то не осуждал людей, которые остались у него за спиной с искореженными от злобы и ненависти лицами, а нахлынуло чувство, подобное тому, которое испытывает пьяница, впервые отказавшийся от стакана водки или заядлый курильщик – от сигареты. Душа, выгнав пустоту, наполнялась приятным ощущением чистоты, вроде бы он после тяжелой работы на жаре, пропитанный и пропахший потом, принял долгожданный душ и надел накрахмаленную, цвета небесной голубизны рубашку.
      На улице он почувствовал неповторимый запах зрелого лета, особенный, густой. Уже отцвели самые поздние травы, вот-вот сорвется с веток, тронутая робким багрянцем, листва и под музыку ветра закружит в медленном танце, жаждая уюта земли. От травы, деревьев Анатолий Васильевич улавливал аромат свежести, ласковой и отрезвляющей прохлады.
И люди, которые ему встречались по дороге домой, ничем не отличались от тех, которых он видел на этой же улице два, пять или десять дней назад. Они, как и раньше, заняты своими повседневными заботами, семейными или производственными делами. И вроде бы для них не было никакого ГКЧП, путча или как его еще можно окрестить. Им безразлично, что творят демократы, которые все в обществе стремятся поставить  с ног на голову.
В его сознании все перемешалось, кипело после того, что с ним произошло несколько минут назад. Антонов не видел никакой разницы между, встречающимися ему  людьми: они все были на одно лицо и одеты одинаково серо. Он не замечал в их глазах радости или страха, добра или зла. Люди как люди: справедливые, беспристрастные, похоже, сострадают ему, потому встреча с ними – своеобразное лекарство для его души. Анатолий Васильевич даже на дальнем расстоянии не подпускал к себе мысль, что среди них все же есть по поступкам и делам люди, которые обладают добродетелью и пороками лицемерия, жадности, наживы, властолюбия. Для него они все были почему-то на одно лицо, просто земляками, просто горожанами.
А какое это чудо, что они при встрече с ним не свистят, не топают ногами, идут без барабанов, не улюлюкают, не брызжут слюной, что-то зло выкрикивая.
      Ему, как никогда, в эти мгновения хотелось душевного покоя, убежать далеко-далеко от самого себя, от пенящихся и колючих мыслей…
…Он еще не знал, что Дятлова на внеочередной сессии областного Совета депутаты избрали своим председателем.
Кочкин по рекомендации Олега Николаевича возглавил исполнительную власть региона. Хотя на это место нацеливалась Скворцова. Но ей с Краснопресненской площади намекнули, что в столице ее ждет должность не чета чиновнику небольшой области. А пока ей там, на месте, надо себя показать, помочь быстрее порядок навести. Уж в этом-то она постарается, так метлой, как ее мать, бывало, возле дома каждую пылинку выметала, по путчистам областного масштаба пройдется, что пух от них в разные стороны полетит, как от драчливых гусаков по весне.   


ГЛАВА ШЕСТАЯ.

1

Жена и сын ушли на работу.
Антонов остался в квартире один.
"Я безработный…"
Ему даже дико стало, что он средь бела рабочего дня утюжит боками диван. Смотреть телевизор не мог: с его экрана обезумившие от победы "демократы" взахлеб рассказывали, один другого красноречивее, как они спасали страну от "полупьяных путчистов" и "красной заразы". А какой подвиг совершили юнцы, которые закончили свою молодую жизнь под автобусом, выступая против предателей Отечества, за идеалы, которые провозгласил Борис Николаевич?   Телевизор он выключил после того, как увидел Скворцову, которая выскочила на трибуну внеочередного съезда депутатов Верховного Совета РСФСР и призывала привлечь к строгой, вплоть до уголовной ответственности руководителей области, а значит, и его – Антонова, за поддержку ГКЧП, за измену Родине.
"Совсем с ума, что ли сошла? – не удержался от плевка Анатолий Васильевич. – Нашла изменников…"
Вчера он был на допросе у следователя областной прокуратуры. На него действительно завели уголовное дело.
За что?
Оказывается, немало нашлось членов малого областного Совета народных депутатов, которые на допросах перевели стрелки на него за подготовку обращения в поддержку "главарей государственного переворота".
Прошлой ночью он ни на мгновение не заснул. На голову давили мысли одна чернее другой.
"Выходит, уголовной статьи мне не избежать? Нет! В тюрьму я не пойду! Я не выдержу ни тюремной обстановки, ни унижений, ни издевательств…"
В пустой до звона в ушах квартире, в одурманивающем сознание одиночестве он подошел к металлическому ящику, который находился в кладовке, открыл его. В нем стояли два охотничьих ружья, взял одно из них, с ним он чаше всего ходил на охоту и считал его самым надежным. Зарядил оба ствола патронами, которые предназначались для охоты на кабана или другую крупную дичь.
Потом Анатолий Васильевич сел на диван. Ружье положил на колени. Остекленевший взгляд был направлен неизвестно куда. При этом все другие мысли из головы разогнала одна: "Если придут меня арестовывать, то живым я им не дамся, и кого-нибудь из них…"
И все настойчивее это решение стучалось в его мысли, при этом сердце билось, как бьется о стекло окна залетевшая случайно в дом бабочка, - в растерянности, беспокойно. Он уже подытоживал свою жизнь: промелькнула она, вроде бы как за окнами вагона самого быстрого поезда мелькают станционные постройки, верстовые столбы, деревья, на привокзальных платформах люди, которым до него нет никакого дела. А его поезд под названием судьба летел сорок пять лет жизни по накатанным до серебряного блеска рельсам в туманную пустоту…
…Родился он предпоследним ребенком в многодетной крестьянской семье: шесть ртов их было у отца с матерью. Их деревня Вишенка, хотя и пряталась весной и летом в зелени кустарников и деревьев, но вишен в ней почти не было. А называлась она так по фамилии бывшего владельца деревни - помещика Вишнева. В двадцатые годы многие окрестные поселения переименовали: они получили названия в честь Сталина, Ленина, Крупской Калинина и других героев революции и гражданской войны. Вишенку такая участь не постигла. А вот колхоз такой чести удостоился – получил имя Семена Буденного.
В этом колхозе с первого дня его образования и работал отец Анатолия Васильевича – Василий Андреевич. Слыл он в округе бондарных дел мастером, но в коллективном хозяйстве в основном плотничал, реже – столярничал. А Толик, как только научился держать в руках ножовку и топор, сначала мешался под ногами у отца, а потом и в его помощники назойливо напросился, когда школьные каникулы, как солнечный день после нудных и многодневных дождей, наконец-то начинались.
Тем более, в школе Анатолий чуть ли ни до восьмого класса не отличался ни усидчивостью на уроках, ни хорошими или отличными отметками в дневнике. А вот от отца, занятого на стройке, его, бывало, кнутом не отпугнешь.
И лишь в старших классах парень, как говорят, "за ум взялся". Школу твердым хорошистом окончил. Километрах в сорока от их деревни в небольшом городишке был педагогический институт. А так как Антонову в школе лучше других предметов покорялась математика, он и поступил в тот институт на физико-математический факультет. В дальние-то города и, естественно, более престижные вузы он поехать не мог: отец с матерью из сил выбивались, чтобы учить и содержать двух старших дочерей, они тоже в том институте учились, только на литфаке. В колхозе-то у отца заработки – кот наплакал, а жили в основном огородом и подворьем. По осени отец отвезет на рынок баранчика или полтушки свиньи, на вырученные деньги что-то из обуви и одежды детям выкроит, о своих с женой нуждах в последнюю очередь голова болела. Так многие в те времена в деревнях перебивались, ухитряясь как-то сводить концы с концами.
Когда Анатолий учился на третьем курсе, сокурсники предложили ему вместе с ними поработать во второй смене грузчиком в холодильных камерах мясокомбината. "А почему и не попробовать? – подумал парень. – К восемнадцатирублевой стипендии хоть какой-то заработок  не помешает, а может, и родителям помогу…"
И помогал: двадцать рублей, а иногда и больше каждый месяц матери отдавал. Да и начальник цеха "закрывал" глаза, если студенты, перед тем как после работы уходить, полкила свиного или говяжьего мяса в брюки под пояса прятали, предварительно обмотав его целлофаном, чтобы проходную миновать. И ничего, что на сон почти времени не оставалось, зато спать ложились с переполненными желудками.
Анатолий, наверное, и до пятого курса работал, если бы не простудился. Мясо-то под пояс они прятали мерзлое. У него с мочой пошла кровь. Но организм молодой с болезнью справился, только на работу в мясокомбинате он после больницы больше не вышел.
А на четвертом курсе Антонов женился на однокурснице. Вместе с Ниной они после института работали в сельской школе. У них народился сын Игорь. Но воспитывала Нина малыша одна, Анатолий год  служил в армии. В армии он вступил кандидатом в члены КПСС. Окончив службу, получил офицерские пагоны и вернулся на работу в школу.
Но так распорядилась судьба, что преподавательская деятельность у него длилась недолго: на очередном отчетно-выборном партийном собрании его избрали освобожденным секретарем парткома крупного колхоза.
С этого и началась его типичная советская карьера. Но были в ней и свои изюминки. Он не лез из кожи вон, чтобы снискать уважение к себе. Видимо, господин случай помогал ему подниматься стремительно вверх по служебной лестнице. Хотя для этого у него не было дядюшки с мощной волосатой рукой, не бил он лбом поклоны тем, от которых зависела его судьба. Держался, на сколько хватало терпения и нервов, подальше от тех, кто, подобно пыли, соломенной трухи или птичьего пуха, не прочь был подниматься над головами товарищей на макушку власти. Антонов ни одной ступеньки четко выстроенной, крепко сколоченной иерархической партийно-советской лестницы не перескочил. Кадровая политика тогда выстраивалась так, что он должен был выдержать испытание после парткома хозяйства инструктором, заведующим организационным отделом райкома партии, только тогда позволялось перешагнуть порог кабинета инструктора обкома партии. Год-полтора продолжалась обкомовская "притирка" или стажировка, и, будь добр, вновь окунуться в сельскую стихию в качестве второго секретаря райкома партии, затем пройти испытания властью председателя райисполкома, и только после этого освобождалось кресло первого секретаря райкома.
Для преодоления каждой из этих ступенек Анатолию Васильевичу требовалось не более двух лет.
А в зависимости от того, какую строчку район под руководством первого секретаря, а вся власть сосредотачивалась только в его руках, занимает в областном социалистическом соревновании, предоставлялся в обкоме партии соответствующий кабинет заведующего отделом. Антонову достался самый престижный и важный – организационный отдел, в котором варилась кадровая "каша" всей области. Все бывало в его работе: та "каша"  и через край уходила, и "пригорала" иногда, но в основном его авторитет на областной партийной арене прирастал, как по весне побег на ветке.
Потому, выходит, не случайно Заречный пожелал, чтобы Анатолий Васильевич стал его первым заместителем в областном Совете народных депутатов, когда сам покинул кабинет первого секретаря обкома КПСС.
И вот теперь он, как пушкинская бабка из известной сказки, в свои сорок пять остался у разбитого "корыта" власти?..   
Его размышления-воспоминания вспугнул телефонный звонок.
Анатолий Васильевич от неожиданности вздрогнул. Если до августовских событий телефонный аппарат чуть ли ни докрасна накалялся от звонков друзей, знакомых. Кто-то, и чаще всего, обращался с просьбами в чем-то помочь, некоторые делились радостью или горем, были и такие, которые в предстоящий выходной приглашали в гости, на рыбалку или охоту. Но со вчерашнего дня, когда он захлопнул за собой дверь здания областного Совета, телефон словно онемел.
И вот теперь напомнил о себе. Антонов быстро отложил в сторону ружье и с радостью поднял трубку:
- Слушаю вас.
- Значит, не оглох!
Анатолий Васильевич ничего не понимал. На шутку это не похоже, да и какая тут шутка, если из каждого слова на обратном конце телефонной связи зло сочится. Антонов даже дар речи потерял, телефонная трубка, будто к уху припаялась, рука не слушалась, чтобы отбросить ее куда подальше, разговаривать-то с абонентом никакого желания не было.
- Недолго тебе осталось воздух портить и землю топтать. Берегись! – и в телефоне послышались короткие гудки.
Анатолий Васильевич держал в руке трубку и не знал, что с ней делать, не понимал, кто звонил и за что ему угрожал. Дернул за телефонный шнур, вроде во всех бедах этот шнур виноват, и выдернул его из розетки.
Вновь сел на диван, тяжело дыша. Положил, как и раньше, на колени заряженную двустволку.

2
    
После  полуночи в квартире Антонова два-три раза в час давал о себе знать телефон.
- Ты еще  жив, красная рожа?
      Анатолий Васильевич после первого такого звонка, подумал, что кто-то спьяну его решил разыграть.
      Проснулась жена:
      - Кто там, Толь?
 Антонов соврал:
      - Спи. Кто-то номером ошибся…
Не успел он задремать, вновь, как показалось, громче обычного зазвонил телефон. Анатолий Васильевич снял трубку и, прикрывая ее ладошкой, как можно тише, чтобы не разбудить жену, произнес:
- Слушаю вас.
      - Мы для тебя, козел, уже веревку намылили, и позорный столб приготовили, - мужской голос в телефонной трубке, явно молодого человека, отличался от голоса первого звонка, - готовь свою жирную шею, - и в телефоне послышались короткие гудки.
      "Что за чертовщина? Мне угрожают? За что?" – на душе стало тревожно.
      - Толь, отключи ты телефон, и ночью с твоей работой покоя нет… - ворочалась в постели с боку на бок жена.
      - Хорошо… Ты только спи…
      Анатолий Васильевич взял телефонный аппарат и ушел с ним на кухню. Он так частенько делал, когда ему почему-то не спалось, или требовалось с документами поработать. Он распахивал на кухне окно, что-то в голове прокручивал или вносил поправки в тексты выступлений, документов.
      На этот раз не давала покоя мысль: "Эти звонки не случайны… Их целая бригада, что ли?..  Кто-то старается меня вывести из равновесия… С какой целью?.." - вопросы наслаивались один на другой. Но ни один из них не находил ответа.
      Теперь звонок телефона взорвал тишину на кухне.
"Может, действительно его отключить?" – подумал Анатолий Васильевич, но все равно поднял трубку. Решил молча послушать, по какому поводу теперь будут изрыгать зло на обратном конце провода.
- Мы и до жены твоей доберемся, и  до сына, - а это уже упражнялась в актерском мастерстве девица с прокуренным или пропитым голосом – не голос, а контрабас вроде бы усердно ноты выводил.
      Антонов с силой рванул телефонный провод из розетки.
      В ночной рубашке в проеме кухонной двери стояла Нина Андреевна. Она видела, как муж рванул на себя телефонный провод.
- Что ты от меня скрываешь? – на глазах жены навернулись слезы.
      - Ничего… Успокойся…
      - Толя, я же сердцем чувствую, что у тебя какие-то неприятности. Какие?
      Муж с ответом не спешил. Он о чем-то мучительно думал. На его лице выступили крапинки пота. Потом сказал, не глядя на нее:
      - Тебе надо уехать к матери. Поживи пока у нее, временно, конечно …
      Глаза Нины Андреевны затянул влажный туман. От неожиданного предложения она, шатаясь, приблизилась к кухонному столу и плюхнулась на табурет.
      - Что ты сказал?
      Антонов подумал, что нет смысла скрывать от жены  - им угрожают. После вчерашнего разгрома ГКЧП можно ожидать, каких угодно действий сторонников Ельцина. Если они не унимаются даже ночью, то, скорее всего, у них от эйфории победы над противниками режима Горбачева не все в порядке с головами.
      Анатолий Васильевич, казалось, не слышал вопроса жены и продолжал свою мысль:
      - Ты только будь осторожнее…
     - Толь, ты не заболел, случаем?
     - Что? – словно проснулся тот.
     - Объясни, что происходит? Почему мне надо чуть ли ни сейчас уехать в деревню?
  Антонов вроде бы очнулся:
- Ах, да…  Понимаешь, Нин, нам угрожают…
      - Кто? – сердце  женщины готово было выскочить из груди.
      Муж, у которого все больше и острее росло опасение за самых близких ему людей (а вдруг действительно до Нины и сына доберутся?), старался не смотреть в глаза жены. Она бы без сомнения заметила, что в них мечется черная тревога.
      - Я не знаю кто. Но те, кто  звонят всю ночь,  наверное, умом поехали, угрожают...
      - Кому?
      - И мне, и тебе, и сыну…
      - За что?
      - Не знаю. Но, скорее всего, за то, что просто выполнял свои служебные обязанности, в душе поддерживал ГКЧП, проект обращения готовил, сессию… Репьи к собачьему хвосту тоже ведь липнут…
Испарина обильно выступила на лбу Антонова, пропиталась влагой и майка. После последних слов, сказанных жене, у него закружилось в голове. Перед глазами поплыла жена, кухонный стол, окно прямоугольника начало искривляться. Он хотел подняться, но ноги сделались ватными и словно припаянными к полу. Анатолий Васильевич пошатнулся и рухнул на пол.
      - Что с тобой, Толь?
      Он через силу прошептал:
      - Жарко…мне…
      - Я сейчас позвоню в "Скорою".
      И Нина Андреевна бросилась к телефону, но он молчал. Вспомнила, что муж отключил его. Не успела штепсель воткнуть в розетку, тут же зазвонил телефон. Растерявшаяся женщина, ранее думавшая только о том, как бы скорее дозвониться до поликлиники,  решила, что это к ним звонят из "Скорой помощи".  Схватила трубку:
      -Алло! "Скорая"?
      - Скоро будет тебе "скорая", сучка красная… - мужской голос баритоном вонзился в ее ухо.
Женщине стало тяжело дышать, на какое-то мгновение потеряла дар речи, а потом закричала в трубку:
      - Что тебе, сволочь, от нас нужно?
      В ответ из телефона послышался истерический и громкий хохот, который сменили короткие гудки.
      Нина Андреевна почувствовала, что телефонная трубка вроде бы обжигает ладонь, бросила ее на аппарат.
      - Нина, успокойся, - еле слышно и с трудом выдавил из себя Антонов.
      Женщина вновь бросилась к телефону и набрала номер "Скорой помощи".
      Приехавший врач, после осмотра Анатолия Васильевича, измерения артериального давления предварительно определил, что у того наступил гипертонический криз. Больного, несмотря на его протесты, забрали в стационар областной больницы.
      Антонов в тот день не мог себе даже представить, лежа на больничной койке, что с  утра в его кабинете хозяйничали несколько человек – "уполномоченные представители от демократов", так те представились секретарю приемной первого заместителя председателя областного Совета. Они собрали со стола и из ящиков письменного стола Антонова все бумаги. Потом вытряхнули скомканные листы и обрывки из урны. Лихорадочно начали их перелистывать, разглаживать, изучать. Но ничего нужного им, видимо,  не нашли, ринулись к сейфу. Его дверь оказалась запертой.  "Представители" тут же начали звонить в какую-то городскую службу, требуя, чтобы срочно прибыли специалисты с газосваркой и вырезали замок сейфа.
      Секретарь приемной, женщина в годах, глядя на действия "демократов", чему-то улыбалась. Молчала до тех пор, пока в кабинете ее шефа не появился автогенщик с газовым резаком.
      - Товарищи, а зачем вам сварка-то нужна? -  спросила она, так и не слив с лица улыбку.
- У тебя не спросили! – грубо отреагировал на ее вопрос мужчина из "уполномоченных".
-  Зря людей от работы оторвали. Поверните ключ, сейф и откроется без автогена…
      Оказывается, в горячности никто из "сыщиков" не заметил почему-то, что ключ находится в дверце сейфа.
      - А что ж ты молчала, красная прислужница? – словно хлыстом ударил выкрик-вопрос женщину.
      Секретарь приемной от такого неожиданного и грубого отношения к себе вся затряслась.
      Представители новой власти опустошили сейф и опечатали кабинет Анатолия Васильевича. Когда они покидали приемную, то кроме бумаг зачем-то прихватили и чуть стоптанные, сменные черные туфли Антонова.

3

- Нин, зачем ты столько еды принесла? – спросил Антонов, когда жена разгрузила сумку с продуктами. Сделал попытку пошутить, хотя у него еще лица людей, предметы будто кружились в медленном танце, его то бросало в пот, а то он чувствовал, что вроде бы мороз к нему под одеяло забрался и бесцеремонно обнимает, впиваясь в тело бесчисленными иголками.  –   Мне же все это и за неделю не съесть. Или ты меня тут собираешься всю жизнь держать?
      - Толь, никто тут тебя долго держать не будет. А если у тебя будет хороший аппетит, то врачи быстро твою болячку отпугнут. Мы поедем с тобой к моей маме, в деревенской баньке попаримся. Соскучился, наверное, по парилке-то?
      - Еще как! - на его лице появилась робко блуждающая улыбка.
- А ты нос раскатал на больничной койке разлеживаться.
      На самом деле врачи предупредили Нину Андреевну, что мужу придется задержаться в больнице недельки на две, и то при условии, что они смогут стабилизировать у него артериальное давление и если не последует осложнение. Все может быть: "стукнет" инсульт, а то и инфаркт к сердцу подкрадется. Одно ему сейчас необходимо и обязательно – покой, покой и покой.
      Понимал это и сам Анатолий Васильевич. Но как быть спокойным, если за стенами больницы твориться черт те что. Нина, без сомнения, скрывает от него, что продолжаются на квартиру звонки с угрозами и оскорблениями. Утверждает, что телефон, как только он попал в больницу, словно подавился и замолк. Обманывает, как пить дать!
      - Нин, а с Игорем все нормально? – его глаза нацелились, казалось, на каждую клеточку лица жены. Если она вздумает что-то от него скрыть, то ей это не удастся: нервы-то они – не гитарные струны. 
   - А что с ним может случиться? Службой, сам знаешь, он доволен, очередное звание старшего лейтенанта должны скоро  присвоить, - чистые и радостные глаза Нина Андреевна от мужа не прятала.
   "Правду говорит. Слава богу, что у сына пока…" 
      - Нин, а где же сегодняшние газеты? – решил сменить разговор с женой Антонов.
      Она почему-то сделала вид, что ничего не понимает. Это от внимания Анатолия Васильевича не ускользнуло.
      - Какие?
      - Ну, хотя бы "Ленинское знамя"…
      Нина Андреевна засуетилась, вроде бы занятая раскладкой  продуктов в холодильник и тумбочку.
      - Давай-ка, Толь, мы с тобой позавтракаем, пока горячее все.
Анатолий Васильевич не понимал: "Она прикидывается глухой или что-то случилось, о чем не хочет ему говорить?"
      - Ты от меня что-то скрываешь? – он внимательно уставился на нее воспаленно-красными из-за бессонницы глазами.
      Она старалась не встречаться с ним взглядом.
- С чего это ты взял? – казалось, спокойнее ее слов бывает разве что голубая гладь пруда   в совершенно безветренный и раскаленный летний полдень.
- Я тебя про газеты спросил, а ты глухой прикинулась.
      Жена, с трудом натянув на лицо еле заметную улыбку, погладила нежно его по плечу.
      - Замоталась я с утра, и как-то забыла про газеты. Да и нечего тебе голову их брехней забивать. Они сейчас стараются одна другую перекричать…
      Антонов не унимался:
      - Что-то ты, голубушка моя,  темнишь…
      Она попробовала надуть обидой губы.
      - Нечего мне от тебя скрывать…
      За ее спиной послышался мужской голос.
      - Ну, и как мы себя чувствуем сегодня, Анатолий Васильевич? – спросил, вошедший в палату, лечащий врач.
      - Плохо! – чувствовалось, что Антонов волновался, и произнес это так, словно во рту у него был кусок жесткого, недоваренного говяжьего мяса, и он его никак не может разжевать, потому и слово казалось не пережеванным.
      Он не мог признаться ни жене, ни доктору, что вчера вечером для него рухнула последняя надежда на перемены к лучшему и в области, и в стране.
      Лечащий врач еще не разрешал  Анатолию Васильевичу вставать с кровати, артериальное давление у него то стремительно скользило вниз, то резко скакало до опасной высоты. Ему казалось, он целую вечность не смотрел телевизор, потому был в неведении, что происходит в столице после загасшего, так и не разгоревшись, чрезвычайного положения, а может, только начинавшегося и совершенно нового  ЧП, только рожденного теперь демократами.   Но он от соседа по палате узнал, что в пятницу будет проходить чрезвычайное вечернее заседание Верховного Совета РСФСР, и уговорил его принести из соседней палаты радиоприемник, по которому и удалось услышать  выступление Горбачева.
Во всем, что произошло в стране в первые дни третьей декады августа, первое лицо партии и государства обвинял "гэкачепистов". И чем глубже президент-генсек развивал эту мысль, тем все отчетливее Антонов представлял ранее чрезмерно надутый шар, который во многих местах кто-то проткнул, и он быстро сдувался. И этот шар, в воображении Анатолия Васильевича, удивительно схоже напоминал Горбачева, который, задыхаясь от эмоций, уверенно клеймил позором "вредителей". Но "процесс пошел" явно не в его пользу, пустыми словами вряд ли удастся залатать дыры того "шара".
А ведь мысль о том, что не туда Михаил Сергеевич ведет партию и страну, подкрадывались к Анатолию Васильевичу еще с первых шагов "перестройки" и все последующие годы вплоть до введения в стране чрезвычайного положения. Сползало, как после проливных дождей, по скользкому и слякотному экономическому обрыву производство. Рабочие в цехах и полях, будто им ненасытная моль карманы в сплошные дыры превратила,  все меньше приносили в семьи денег за свою нисколько и ничем не облегченную по затратам мышц и ума работу. Все труднее становилось приобрести для бытовых нужд товары, продукты.  Таяла, как сосулька на весеннем солнцепеке, социальная защищенность населения. А Горбачев, как бездарный барабанщик, бубнил все громче: "перестраиваться надо", "перестраиваться надо", тогда, мол, "процесс пойдет", а жизнь расцветет не только на матушке Земле, но и на Марсе советский народ сады разведет, которые в кипенной пене цветов утонут.
      Неужели умышленно на этом фоне Генеральный секретарь принял решение о повышении зарплаты партийным работникам всех уровней, не забыв при этом ни сторожей, ни техничек партийных комитетов? Зачем надо было возводить неумело, криво выстроенную, высоченную стену между беспартийными людьми, рядовыми коммунистами и теми, кто не только в боковом кармане носит партийный билет, но еще имеет служебное кресло или место работы в райкоме или обкоме КПСС, во всех органах исполнительной и законодательной власти? Тем самым авторитет и отношение к тем людям, своим однопартийцам (а интересно,  когда-либо Горбачев себя коммунистом считал и искренне им был?)  он бросил на наковальню, а действительность замахнулась на них тяжеленным молотом. Кроме изумления и злости у населения сел и городов тот горбачевский шаг ничего другого не вызывал.
Да разве только это руководитель партии, а позже и первый Президент страны Советов затеял экспериментировать над населением, которое вознесло его на партийные и государственные облака? А с заоблачной высоты люди превратились для него в ничего не значащую и серую   массу, точнее – в народ, объединенный в неизвестно какую этническую общность. Каким же надо обладать при этом лицемерием и цинизмом?
     Теперь же он лепетал что-то в свое оправдание перед депутатами и теми, кто включил телевизор или радио.
И вдруг в президиуме и зале, где заседали депутаты, прошелестело какое-то волнение. Откровенно говоря, Анатолию Васильевичу не хотелось больше слушать Горбачева, а если и слушал, то по инерции и словно через вату в ушах.  Он был занят размышлениями о том, что происходит в стране и области? к чему это все может привести? Понимал с болью в сердце (а может, это из-за болезни?), что ни к чему хорошему это не приведет. Но какие-то, пусть и призрачные, надежды на будущее в  его сознании еще чадили.
Но непривычный шум, который донесся по радио из зала заседания Верховного Совета, его вдруг насторожил. Горбачев еще не закончил свое лепетание-оправдание, как его перебил Ельцин:
      - Одну минутку, Михаил Сергеевич. Мне принесли проект Указа о приостановке деятельности КПСС и КП РСФСР, - и уже обращаясь к депутатам в зале, а фактически ко всем телезрителям и радиослушателям, в том числе, выходит, и к Антонову, громоподобно объявил. – Я его, товарищи, подписываю при вас.
      -Нет-нет, - Михаила Сергеевича, словно его током тряхнуло, - не надо, Борис Николаевич, торопиться, - умолял он, как провинившийся ребенок, прячась от отцовского ремня.
      Но никакой реакции на слова Горбачева со стороны Ельцина не последовало. Через какое-то мгновение зал взорвался оглушительными аплодисментами.
"Неужели это был хорошо разыгранный спектакль, главные роли в котором играли Горбачев и Ельцин? – тяжелые мысли придавили Антонова к койке. – Тогда это представление двух изуверов…"
   И когда Антонов ответил на вопрос доктора, что чувствует себя "плохо", то вроде бы не слушал, а  продолжал присутствовать на вчерашнем вечернем заседание Верховного Совета. Сердце его учащенно бухало в груди: "Пусть и Нина, и доктор думают, что я ничего не знаю…" 
      - С таким настроением мы быстро не поправимся, - с наигранной бодростью отреагировал врач, желая поднять настроение своему пациенту, - давайте, измерим давление.
      Анатолий Васильевич бессловесным роботом протянул ему оголенную правую руку.
      Жена видела, что с мужем что-то происходит. 
"Неужели ему не становится лучше?" –  она с тревогой рассматривала его осунувшееся и посеревшее лицо, видела в его покрасневших, будто после долгого запоя, глазах липкую тревогу.
А газеты, тем более, - областную, она специально ему не принесла.
Областная газета со дня образования области именовалась "Ленинское знамя". Ее учредителями всегда были   обком КПСС и облисполком. Один орган являлся ее идейным и кадровым руководителем, другой - заботился о финансировании издания. А еще точнее, главный редактор заглядывал в рот только первому секретарю, в своих действиях подчинялся лишь его дирижерской  палочки, и лишь потом оглядывался на окрики-замечания других секретарей и заведующих отделами обкома.
      Но в субботу без согласования с учредителями газета вышла под новым названием – "Голос народа". Редактор и ответственный секретарь, верстая заглавие своего переименованного детища, толи нечаянно "обронили", толи умышленно "потеряли" где-то орден "Знак Почета", которым в конце 70-х был награжден редакционный коллектив, и он гордо красовался рядышком с заголовком "Ленинское знамя".
      А открывало первую полосу заявление "общего собрания трудового коллектива от 23 августа с.г.":
"Коллектив редакции "ЛЗ" с горечью констатирует отсутствие принципиальности, гражданского мужества у ряда членов обкома КПСС, прежде всего – его первого секретаря В.Ф. Плотникова, который в выступлении по радио фактически одобрил и поддержал введение чрезвычайного положения и другие действия лиц, самозвано захвативших власть в стране.
      Учитывая все это, и не желая в дальнейшем вновь стать заложниками консервативно настроенных функционеров, стремясь достойно выполнить свой журналистский долг, трудовой коллектив "Ленинского знамени" решил: сохраняя социалистическую ориентацию издания, переучредить его с тем, чтобы оно приобрело статус ежедневной общественно-политической газеты, которая, опираясь на доверие читателей, ставит своей главной задачей защиту законных интересов и гражданских прав тружеников.
      В связи с тем, что КПСС в августовском путче поддержала ГКЧП, чем дискредитировала себя в глазах передовой общественности, коллектив журналистов считает необходимым переименовать газету "Ленинское знамя" в "Голос народа".
Произошло все это не случайно. 22 августа в кабинет главного редактора "Ленинского знамени" Владимирова ввалились пятеро сторонников Ельцина. Среди них были бывший сотрудник газеты Алексей Колдобин, которого полгода назад уволили из коллектива за фальсификацию фактов в одной из статей, и редактор районной газеты Александр Ельчанинов. Ельчанинова обком партии собирался освободить от работы за нарушение финансовой дисциплины, хотя теперь "нападки" на него руководства сектора печати обкома он преподносил как категорическое несогласие с политикой партии в отношении к средствам массовой информации, ему, видите ли, надоело быть цепной собачонкой у партийных тупоголовых функционеров. Потому, мол, он обдуманно, по велению души и глубокому антипартийному мнению добровольно пригвоздил к столу первого секретаря райкома КПСС свой партийный билет. Считал себя одним из пионеров современной региональной демократии. Кому, как не ему должен гореть только зеленый свет политического светофора.
      - Хватит тебе, Савелий, лизоблюдничать перед обкомом, - Ельчанинов вел себя нагло, развязно, - наше время пришло.
      Колдобин, ехидно усмехаясь, добавил:
      - Мужики, у Владимирова, наверное, задница в кресло корни пустила, намертво приросла, - а потом заорал, словно его самого кто в задницу шилом резко воткнул. -  Вон из кабинета! Мы теперь газету выпускать будем.
      Главный редактор ничего не понимал. Он пришел задолго до начала рабочего дня и вычитывал статью, которая шла в субботний номер. И это нашествие демократов, а тем более коллег по перу привело его в замешательство. Он подчинялся и будет подчиняться только учредителям газеты – обкому КПСС и облисполкому, но не этой шайке крикунов к тому же обезумивших.
- Ты сам кабинет покинешь или тебе помочь? – злые глаза Ельчанинова уставились на Савелия Федосеевича.
      - Вы не имеете никакого права… - Владимирова трясло от возмущения.
      - Что ж ты о правах забыл, когда ГКЧП дифирамбы пел под диктовку Плотникова и Антонова?
- Это ложь…
      В разговор вступил депутат областного Совета, работник металлургического комбината Белоглазов.
      - Мне, как руководителю нашей группы, поручено отстранить вас, Владимиров, от обязанностей главного редактора областной газеты.
- Кем поручено? – вскочил с кресла Савелий Федосеевич.
- Только не Плотниковым или Антоновым. А Антонов вообще неизвестно где скрывается от наказания.
      - Вы с ума сошли? Антонова увезла в больницу "Скорая помощь", а вы… 
      - В штаны он, что ли наложил? – загоготал кто-то из "великолепной" пятерки.
      Оскалили зубы и другие его сотоварищи.
      - Как вам не стыдно?!
      -Хватит тут демагогией заниматься, - повысил голос депутат, - с сегодняшнего дня обязанности главного редактора областной газеты будет выполнять Александр Александрович Ельчанинов, а его заместителем назначается Алексей Иванович Колдобин. А вас, Владимиров, просим освободить кабинет и не мешать работе редакции, а вами теперь займутся следователи прокуратуры.
Савелий Федосеевич кроме жалости не испытывал  другого чувства к ворвавшимся в его кабинет людям.
- Да! Вот такой оказывается вкус демократии. Куда только это приведет?..
      - Топай к прокурору, философ, - зло сочилось с языка Колдобина.
      А потом новоиспеченные редактор и его заместитель выдворили из кабинетов неугодных  им сотрудников редакции, поставили во главе отделов тех, кого считали своими единомышленниками. Спешно подготовили обращение, переименовали название газеты. В вышедшем в субботу номере они захлебывались от восторга, что "демократия в стране и области победила!" Были помещены  рассказы о тех героях, которые защищали от путчистов законную власть на баррикадах, кто оказался рядом с танком, с которого выступал с обращением к россиянам Ельцин. Не скупились журналисты новой редакции на грязь, которой   густо мазали обком КПСС и его первого секретаря Плотникова, заместителя председателя облсовета Антонова, досталось и депутатам, которые на малом Совете поддержали ГКЧП.
     А в редакции газеты "Молодежный вестник", опубликовавшей обращение областного Совета в поддержку ГКЧП, опечатали кабинеты. Никто не знал, когда выйдет ее очередной номер и выйдет ли вообще. До Нины Андреевны дошел слух, что закрытием газеты, которая официально считалась органом обкома ВЛКСМ, руководила Скворцова. Ее угроза редактору Смолину о том,  что он "еще пожалеет", отказав публиковать статью с осуждением действий ГКЧП, осуществлялась.
- Да, Светочка…
      Скворцова метнула искристый и злой взгляд на Николая Яковлевича:
      - Я тебе не Светочка!
      Он серьезно спросил, глядя на нее уставшими и, казалось, вылинявшими за последние дни глазами:
      - Как же это так, Светлана Ивановна, что ваша совесть в капкан угодила, и вы, - Смолин выговорил "вы", словно молот со всей силой на наковальню опустил, -  подняли руку на свою "творческую мать"? Неужели ржавчина политики тебе всю душу изъела?
     Реакция последовала такая, словно где-то внутри Скворцовой чайник закипел:
      - Моя-то совесть чиста! А вот ты поднял руку на святое – на законную власть. Продал свою душонку неизвестно кому.
      - Под законной властью, ты, безусловно, подразумеваешь себя?
      - Я ее честный представитель, а не предатель, как ты!
      - А ты  о своем предательстве не задумывалась, когда бумажки навешивала со своими архаровцами на кабинеты тех, с кем еще вчера работала, чай пила, радостью и горем делилась за бокалом вина? Или уже не в силах путы памяти распутать?
- Нет! – Скворцова взвизгнула. Лицо ее пылало тем пожаром, который на своем пути сметает все. – Это я делала с удовольствием. Это вы, как иуды, про совесть забыли!
- Да, далеко тебя занесло, - он вроде бы проглотил что-то горькое, у него запершило в горле. Задумчиво и с трудом выдавил из себя. – Запомни, Светлана Ивановна, чистая совесть никогда о себе не кричит, она - существо молчаливое. А вот запятнанная или вовсе грязная совесть любит пудриться, белил для своего лика не жалеет. Тебе никого такая совесть не напоминает? – его чуть прищуренные глаза старались поймать взгляд Скворцовой.
Та вызывающе отреагировала на его слова:
- Тебе дать пудру? – и сделала вид, что собирается открыть дамскую сумочку, которая висела на ее левой полусогнутой руке.
На его лице появились красные пятна. Он ответил ей, словно выступал на поминках:
- А ведь не будь я дураком и не возьми тебя в редакцию газеты, на вратах которой сейчас замок присобачила, вряд ли бы ты  была депутатом даже сельского Совета, не говоря уж о Верховном Совете. Бог тебе судья…
      - Вот только тебя совсем другой суд ждет.
      Смотрел на нее Смолин, в его глазах не скрывалось разочарование, на душе горький осадок спокойно дышать мешал. 
…Но областную, теперь уже бывшую партийную, газету, слава Богу,  Нина Андреевна успела прочитать до того, как пошла в больницу к мужу. Могла ли она принести ее Анатолию Васильевичу или рассказать ему о судьбе областных изданий? Ни в коем случае! Лечащий врач Антонова предупредил ее, чтобы она не рассказывала больному того, что могло бы его расстроить, а значит, и расплясаться в своей смертельной пляске зловещим братьям – инсульту с инфарктом.
Когда жена покидала палату, Антонов напомнил ей:
- Не забудь, Нин, про газеты завтра, а то я тут со скуки в волчьем вытье упражняться начну.
- Конечно, конечно, Толь. Ты только ни о чем не беспокойся, быстрей поправляйся. Хорошо?
- Постараюсь, - его голос вроде бы черно-серое облачко накрыло.
Не прошло и часа, как  ушла из палаты жена, у Анатолия Васильевича в сопровождении лечащего врача появился еще один посетитель. Это был следователь областной прокуратуры.
- Гражданин Антонов, мне необходимо вас допросить…
Доктор запротестовал:
- Никаких допросов, уважаемый! Мой пациент находится все еще в критическом состоянии.
Следователь спросил таким тоном, что вроде бы он в этой палате был главным врачом:
- И когда же вы мне позволите это сделать?
- Как только улучшится  состояние больного.
- А точнее?
- Позвоните мне дня через два-три.
- Я вас побеспокою завтра.
- Воля ваша…









































Уже пришел твой самый главный,
пришел твой неподкупный час,
когда на высший суд державный
страна потребовала нас.

И боль, что принята от века,
и тяжкий груз твоих утрат
непримиримо ждут ответа
за все, в чем ты не виноват.
                Владимир Цыбин

Часть вторая

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1
    
Когда Нина Андреевна шла из больницы от мужа, ее слух резанули слова, которые доносились из толпы, собравшейся на площади у здания продовольственного магазина, занимающего весь первый этаж недавно сданного в эксплуатацию жилого дома. Кстати, его возведение по поручению Заречного на особом контроле держал его заместитель Антонов. Этот дом предназначался для ветеранов войны и труда, которые трудились в народном образовании и медицине. Они его в основном и заселили.
Ее сковал страх, когда она четко услышала:
- Антонов – преступник!
После этого раздавался гул, напоминающий растревоженный пчелиный улей.
- Позор коммунякам! – продолжал нагнетать обстановку оратор. - Долой крепостное право КПСС!
В толпе вроде бы прошелестел ветерок одобрения.
- Антонова – в ГУЛаг! – мужчина почувствовал, что люди к нему  прислушиваются, а волна согласия прокатилась среди митингующих.
И вдруг какая-то неведомая сила заставила Нину Андреевну растолкать толпу и ворваться в ее центр. С раскрасневшимся лицом, до безумия сверкающими глазами, она, что было сил, вскрикнула:
- Позор!
Люди на мгновение притихли, будто их ледяной водой окатили.  Ведь до этого поливал словесными помоями Антонова лишь молодой человек интеллигентного вида, небольшого роста, в очках, которые он зачем-то то и дело подталкивал к переносице безымянным пальцем левой руки, вроде бы та их старалась сбросить.  А правой рукой, сжатой в кулак, казалось, боксировал воздух выше своей головы, когда выкрикивал с визгом очередной призыв. Теперь он, оборванный на полуслове, с открытым ртом уставился на Нину Андреевну. Наверное, в его планы не входило, чтобы ему на смену и в помощь появился другой оратор, да еще такая миловидная женщина, в строгом платье, с простой прической и без заметных следов макияжа на лице. Но это же здорово! Кому-кому, а ей-то толпа должна поверить, что те, кто поддержал ГКЧП, – преступники, и место им на лесоповале и в тех лагерях, в которых они когда-то гноили цвет русской нации.
- А вы хотя бы раз с Антоновым встречались? – ее глаза лезвием прошлись по человеку, который только что принял ее за единомышленницу.
Он явно такого вопроса не ожидал.
- Зачем? -  растерянность отпечаталась на его лице, несмело спросил. -  А в чем собственно дело, гражданочка?
Нина Андреевна, делая ударение на каждом слоге, чеканила, словно дротик в мишень посылала:
- Он мой муж! Что он тебе, - перешла она на "ты" и чуть ли пронзала указательным пальцем грудь бывшего оратора, - сделал плохого? Что вам, люди, он сделал плохого? – обвела взглядом толпу.
Она видела, как некоторые опустили глаза, вроде бы что-то им мешало спокойно стоять, другие с интересом наблюдали: а что дальше-то будет? Третьи о чем-то шушукались между собой.
- А вы спросите у жителей вот этого дома, знают ли они его? За них отвечу. Знают! Он же тут каждую неделю проводил со строителями планерки, чтобы пенсионеры и ветераны войны быстрее в квартиры вселились.
Антонова, сама не понимала, как у нее возникло решение взять за руку молодого человека:
- Пойдем, спросим у них, заслужил ли он твоих ядовитых укусов?
Тот молча попятился от  нее.
- Что, хочешь раком к своим хозяевам улизнуть? Ты лучше объясни этим людям, кто тебя сюда прислал? Зачем ты их собрал вокруг себя? Зачем вранье, словно дерьмо, им на головы выплескиваешь?..
Больше ни слова она сказать не могла. В ее глазах, будто серо-мутный туман заклубился.   Сердце так часто билось, что, казалось,  вот-вот выскочит из груди. Пальцы рук дрожали, вроде бы к ним подсоединили ток. Тело от пота, словно под дождем побывало.
Нина Андреевна  не видела, как куда-то исчез визгливый оратор, как  медленно растворяется толпа, о чем-то переговариваются люди, глядя недоуменно на нее, когда она, пошатываясь, удалялась от них…

2

Приняв душ, она не стала, как обычно, набрасывать на себя халат. Нагая стояла перед зеркалом и рассматривала свое лицо, вроде бы оно ей было незнакомым. Любовалась сама собою. Ни на лбу, ни у рта пока даже намека нет, что где-то облюбовывают себе местечко морщинки. А после контрастного душа щеки налились спелым и сочным румянцем. Но к своему неудовлетворению заметила, что в глаза закралась усталость. 
-А что же ты, голубушка, хотела? - разговаривала она с девушкой в зеркале. – Пока отдыхать некогда… Ничего, скоро все станет на свои места, мы еще свое возьмем, - и подмигнула зеркальной подруге. – Ты на коленях ко мне приползешь, - кому-то угрожала Скворцова.
Приподняв подбородок, обеими руками сделала что-то похожее на массаж шеи. Разглаживала ее старательно, нежно.
И вдруг вспомнила со щемящим душу чувством, как ладони Смолина, вроде бы обтянутые бархатом, ласкали ее шею, грудь, соски на ней.  Она провела себе ладонями по упругому животу, опустилась одной рукой ниже живота. Ее ладонь на какое-то мгновение застыла на волосиках, и вроде бы начала пальчиками вспенивать их…
Тут-то ее нервы поскользнулись. Светлана почувствовала легкое головокружение.
Вроде бы она снова уплыла в сон, и не было отрезвляюще-бодрящего душа, не было любования собой перед зеркалом. В ее сознание ворвалась та ночь, которую она со Смолиным провела на берегу Дона - на базе отдыха.
Он был первым мужчиной в ее жизни.
Она вдыхала тогда настой буйно цветущей сирени, перебивающий запахи хвои и смолы свечек-сосен и трав, сбегающих озорными зеленокудрыми ребятишками к правому берегу реки.  Ей казалось, что и ночь сиреневая, и их с Николаем настроение сиреневое, и  все внутри ее сиренево цвело, оказавшись в сказочной ласке его губ, рук, в фантастической страсти. Нет, нет, она не согласна с утверждением, что свет луны холодный. Ее и все вокруг луна щедро обливала апельсиновым соком – духмяно-терпким, отчего в душе тепло разливалось…
…Скворцова вдруг встряхнула головой. Взглянула на себя в зеркале. В глубине глаз – липкая тоска. Закрыв глаза, еще резче встряхнула головой.  Попробовала вытряхнуть из глаз усталость, сменив ее натянутой улыбкой.
- Видно, Смолин, ты был для меня всего лишь приятным сном, - старалась она убедить себя.
А ведь когда тот же Николай Яковлевич принял ее на работу в редакцию, Светлана была подобием его тени. Она во всем старалась подражать ему: разговору с людьми, подготовке материалов к публикации, его стилю, языку, смелости в раскрытии социальных проблем в молодежной среде.  Но и тогда выпускница литфака педагогического института смогла своим проникновенным умом уловить в мыслях редактора его слабость, а может и безрассудство в тяге к стройным и смазливым женщинам. К таким, без всякого сомнения, относилась Скворцова: круглолицая; с пухленькими губками, которые вроде бы кроме поцелуев ничего и не хотели срывать; с большими глазами полными затаенной энергии, которая вот-вот заискрится. Свое, искусно выкроенное природой, девичье тело,  она бережно и гордо несла на стройных и высоких ногах, рассекая перед собой воздух пышными и высокими грудями, соски которых упруго и настойчиво обозначали себя через кофточку.   
Смолин крестьянских корней, и в женщинах ценил широту души, трудно скрываемую стеснительность, бесхитростное удивление всему чистому, новому, то есть то, что присуще, по его мнению, только сельским девушкам, а не городским вертихвосткам, занятым изощренным поиском выгодной для себя партии. Красой от земли воспринял Николай Яковлевич и Светлану. Его годы подкрадывались незаметно к сорока, а она только двадцать лет разменяла. Девушка лишь мечтала о счастливом замужестве, а у него уже двое детей по школьным коридорам вихрем носились. Но это не помешало их сближению, чему она и не сопротивлялась. Воспринимала их отношения за родство душ, сердец, натур мечтательных и творческих. Он же совсем заблудился в своих чувствах к ней, старался в редакционном коллективе возвысить ее перед другими. Ну и что, если многие материалы переписывал за нее до позднего вечера? Она смышленая, а журналистское мастерство без хорошего опыта не приходит. Таким опытом он и делился без остатка с ней.  Ведь и скульптор не сразу из куска глины какую-либо изящную фигурку вылепливает.   
Смолин каким-то немыслимым путем даже смог "выбить" Скворцовой однокомнатную квартиру.
Николай Яковлевич и в обкоме комсомола, и в обкоме партии доказывал, горячился при этом, что молодая и перспективная журналистка из-за бытовых неурядиц полностью не может отдавать себя творчеству. Врал, что ее уже приглашают в столичные молодежные издательства, обещают решить и квартирный вопрос. В ответ ему следовало: она незамужняя, а в городе семейным парам, еще имеющих и детей, очередь на квартиры не только не уменьшается, а словно весенний ручеек, не успевает длину измерять.  Да и растить, товарищ редактор, кадры надо. Ни на одной же Скворцовой журналистский свет клином сошелся. Приглашают ее в столицу? Доброго ей пути от нас пожелайте.
Тогда Николай Яковлевич, как дальновидный и опытный шахматист, предпринял еще одну попытку "выбить" уютный уголок для Светланы.
Он знал, что у секретаря обкома КПСС по идеологии Александра Александровича Железнова на фронте погибли отец - политрук и мать – медсестра. Мальчик-сирота воспитывался в детдоме. И вроде бы в свои двадцать три года он редактировал районную газету в какой-то северной области России. А, став третьим человеком в областной партийной иерархии, собрал в своей квартире, чуть ли не самую крупную в Черноземье библиотеку художественной литературы и публицистики на военную тематику. Один из сотрудников отдела пропаганды и агитации обкома КПСС, с которым Смолин был в приятельских отношениях, рассказал, что Железнов в областных и районных газетах читал практически все краеведческие материалы, очерки, в которых затрагивалась тема патриотизма и героизма его земляков в годы войны и в после военный период.
Однажды, возвратившись с семинара редакторов молодежных газет из ЦК ВЛКСМ, Николай Яковлевич пригласил к себе в кабинет Скворцову. Встреча с ним всегда ей дарила какую-то призрачную надежду, а тем более после той сказочной ночи были и другие головокружительные уединения. С мыслью о том, что он назначит ей очередное свидание, она и перешагнула порог редакторского кабинета.
Но у Смолина на лице отпечаталась сосредоточенность близкая к озабоченности.
- Свет, пора тебе заняться настоящей работой, - его взгляд был таким в ее сторону, что казалось, он им ее измеряет, как при первом знакомстве.
Ее это насторожило и даже обидело. Она вспыхнула:
- Выходит, я в редакции занимаюсь, черт те чем? – ее глаза заволокла чуть заметная влага.
Николай Яковлевич после ее вопроса улыбнулся:
- Во всем ты кипяток...
- А ты кто? – ее взгляд, застывший на нем, казалось, мог и ошпарить.
Настроение у Смолина заплясало.
- Пень старый и бесчувственный. Правильно я себя охарактеризовал?
- Точно, - и она опустила глаза.
- Успокойся и выслушай меня внимательно, - тон его слов вновь принял деловитость. – Тебе действительно предстоит выполнить важное задание, и я тебе в этом помогу.
Она его перебила:
- Что же ты меня мучаешь? Объясни толком, какую еще роль ты для меня припас?
Редактор на какое-то мгновение замолчал. В глубинах души он сомневался, что его идею может осуществить как надо эта замечательная девушка, сказочная любовница, но еще не ставшая хорошим журналистом. Не выйдя из задумчивости, он, стараясь быть спокойным,  заговорил:
- Ты же знаешь, сколько усилий я потратил, чтобы решить твой квартирный вопрос?
- Да…
- Осталась еще одна попытка…
Он объяснил ей, что в последнее время все больше проявляются черты нравственного склероза к памяти тех, кто защищал нашу страну от фашистского вторжения. Раз в год где-то подправят братские могилы, где-то расщедрятся на банку масляной краски, чтобы ограде косметическую свежесть придать. Бывает, что пионеров на место захоронения неизвестных солдат приведут, стишки почитают, в барабан постучат. Но от всех этих мероприятий удушливым формализмом попахивает.
Приближается сорокалетняя дата Победы над Германией. И в ЦК КПСС решили придать новый и мощный импульс движению под лозунгом: "Никто не забыт, ничто не забыто". Этот лозунг и должен стать постоянной рубрикой в областной молодежке.
- Я уже  переговорил с Железновым. Он загорелся этой идеей. Просил вести рубрику не компанейски и творчески одаренному журналисту. Кому? Я назвал твою фамилию, - и вновь его испытывающий взгляд устремился к ее глазам.
- Ты что? Зачем? Я же…
- Ты сможешь. Мы вместе сможем, - в его голосе не срывалась уверенность, - вот только тебе надо засучить рукава намного выше локтя. И помни, ни одно слово в твоих материалах не останется без внимания Александра Александровича…
Не случайно он напомнил ей имя Железнова. Смолин питал, пусть и призрачную, надежду на секретаря обкома  в решении квартирного вопроса Скворцовой. Но надо, чтобы материалы за ее подписью "зажгли" душу главного идеолога области.
Опытный журналист, один из ведущих региональных редакторов понимал, что традиционно писать о заросших чертополохом могилках, об обелисках с облупившейся краской вряд ли получится взбудоражить общественность области.  Все это до оскомины примитивно и бесполезно. А вот…
…Как-то Смолин с женой решили прогуляться после работы по городскому парку. Для Николая Яковлевича такие прогулки чаще всего снимали напряженность и стрессы, связанные с выпуском газеты.
Парк раскинулся вдоль берега реки. Деревья в нем, которые он еще в студенческие годы с сокурсниками высаживал, своими мощными ветвями почти закрыли небо, дарили посетителям парка бодрящую свежесть и спокойствие. А со временем здесь появились цветочные клумбы, беседки, аттракционы, крупнейшая в областном центре летняя танцевальная площадка. И то, что вечерами на аллеях парка становилось тесновато его посетителям, вызывало гордость Смолина. Ведь к созданию всей этой красоты в какой-то мере причастен и он.
Николай Яковлевич шел рядом с женой молча – на работе до хрипоты наговорился. Ирина вопросами его тоже не доставала. Она была занята заботами о предстоящей защите кандидатской диссертации. Предстоит поезда в столицу, в их-то педагогическом институте, где она работала преподавателем на литфаке, своего диссертационного совета не было.
И вдруг она замерла. Остановилась. Вроде бы на ее пути высоченная преграда выросла.
- Коля, ты послушай, под какую музыку танцует молодежь… - ее глаза не могли скрывать удивления.
- Видимо, под ту, какая им нравится, - хотя к музыке на танцплощадке он и не прислушивался. Николай Яковлевич мысленно прокручивал в голове содержание очередного номера газеты.
- Нет, ты вслушайся! – горячилась жена.
И он "вслушался".  На его лице появились красные пятна…
Вспомнив ту прогулку с женой по парку, Смолин предложил Скворцовой:
- Ты, Свет, сходи на танцплощадку в наш городской парк.
Для нее такое предложение было полной и совершенно непонятной неожиданностью. Решила пошутить:
- Только вместе с тобой.
- Я тебе серьезно говорю, а ты мне свои красивые зубки показываешь.
- Я их кому-то другому на танцах должна показывать? – охватило ее игривое настроение.
Он ответил ей серьезно:
- Ты прислушайся, под какую музыку танцует молодежь.
- И все? – удивилась девушка.
- Нет. Ты должна написать после этого статью-бомбу. Почему? Я думаю, у тебя хватит ума найти на этот вопрос ответ.
Она посчитала задание редактора странным. Да и в его словах почувствовала прохладу - непривычную с его стороны в отношениях с ней. Света ожидала предложения об очередном свидании, а он…
И хотя городские улицы подмигивали ей веселыми огнями фонарей, окон домов, в парк   шла без настроения, тем более одна. Скворцова пригласила подругу составить ей в парке компанию, но та отказалась, сославшись на семейные заботы. А одинокая девушка или молоденькая женщина, бродившая по аллеям парка, как она думала, воспринимается не иначе как искательница приключений, а то и вовсе особа легкого поведения. Но что поделаешь? Она же журналистка, значит, и в роли одинокой и определенно-озабоченной женщины должна побывать. Такой вот крест газетчика, что иногда вместо свежего и сдобного хлеба приходиться жевать зачерствевшие его корки.
С такими мыслями она подошла к танцевальной площадке. Обратила внимание, что на ней подпрыгивают, кривляются, дергаются, словно под током, юные создания четырнадцати-шестнадцати лет.
"Ну и что тут особенного? – вроде бы посылала на расстоянии упрек Смолину Света. – У ребят энергия через край перехлестывает. Это же здорово! Пусть веселятся, как им хочется…"
И вдруг зазвучала музыка, явно относящаяся к рок-н-роллу, а вот слова…
"Они с ума сошли?" – неизвестно, кого спрашивала Скворцова.
Это были слова фронтовой "Катюши", которая "выходила на берег крутой". А музыка песни, которая в окопах грела души солдат, аранжирована под рок-н-ролл.
Ее охватил ужас. Больше оставаться возле танцплощадки, в парке она не могла.
Всю ночь Света просидела за работой над статьей. Она написала про мать и маму-тетю: как те попали под бомбежку, как чудом выкарабкались из ада; как, умываясь слезами, при воспоминании о своих сгинувших в неизвестности родителях за редкими застольями с тоской и дрожью в голосе пели ту самую "Катюшу".
"Катюшей" назвали в народе и машины реактивной артиллерии, которые стали для фашистов оружием страшного возмездия. А ведь то оружие создавалось недалеко от того места, где кто-то из музыкантов догадался мелодию народной песни изуродовать в танцевальную. А юные создания под нее танцевали, если их судороги тела можно танцами назвать. 
Каждое слово, каждая строчка будущей статьи добывались Светой с трудом, с учащенным сердцебиением. 
Когда материал появился в газете, он взбудоражил общественное мнение области, его читали и перечитывали. А Железнов на одном из совещаний журналистов, держа в поднятой над головой руке номер "Молодежного вестника", поучал:
- Вот так надо писать о войне! – добавил. – Ответственно! Талантливо!
Александр Александрович дал команду, чтобы статью Скворцовой перепечатали все районные газеты. 
Потом в "Молодежном вестнике" появились сочные, острые на язык, прямые, как новый гвоздь, материалы Скворцовой, разоблачающие взяточников, казнокрадов во властных структурах области. Она с помощью Смолина оказалась в нужном политическом русле, только что начавшейся горбачевской  перестройки.  Публикации за подписью Светы подняли мощную волну возмущения у многочисленных читателей, которые считали журналистку, чуть ли ни единственной защитницей их интересов, их чаяний хоть как-то облегчить, обустроить свою серую и нелегкую жизнь. Жители сел и городов, без всякого сомнения, думали, что, после публикаций статей Скворцовой,  удастся заломить за спину грязные руки коррупции,  победить зло, которое, как червь яблоко, источает все святое в их жизни.
О талантливой журналистке областной "молодежки" узнали и в ЦК комсомола. Николай Яковлевич, используя свои московские связи, а в ЦК ВЛКСМ работал бывший первый секретарь обкома комсомола,  попросил "кого надо" похлопотать перед обкомом партии и облисполкомом о решении квартирного вопроса своей сотруднице. И в областном центре "изыскали" возможность обеспечить жильем Скворцову…
…Света еще внимательнее начала рассматривать себя в зеркале. Еле заметная тень под глазами? Так ведь спать-то приходиться в последнее время три-четыре часа в сутки. Везде надо порядок навести, таких как Антонов или Плотников, в придачу к ним и Смолина следует на "чистую воду" вывести. А как же иначе? Новорожденная демократия, как грудное дитя, к себе особого и круглосуточного внимания требует.
"Ну, ничего, сейчас макияжем все тени с лица сгоним. А остальное у меня вроде бы все в порядке", - она зачем-то обеими руками приподняла перед девушкой в зеркале и без того высокие и упругие груди. Потом прогладила ладошками талию, приблизилась к крутым бедрам, словно играя на пианино, сделала им кончиками пальчиков массаж.
После душа розоватое тело дышало свежестью и здоровьем. И ей, как давно с ней такого не было, захотелось такой же немедленной страсти, которая затуманила ее сознание той ночью на берегу Дона.
Начала себя убеждать:
"Но только не со Смолиным…"
Поймала себя на мысли, что его тень неотступно ее преследует, хотя после последних августовских событий вряд ли они когда-либо будут вместе.  Он не хотел покидать развалины старой и агонизирующей власти, а она защищала долгожданную для ее избирателей демократию.
Почти два года назад те самые избиратели поверили журналистке, назвав ее своим представителем в высшем законодательном органе России – в Верховном Совете РСФСР. Как же она может не оправдать пред ними их доверия в судьбоносные для страны и, естественно, для них дни? Она каждым своим словом, каждым своим поступком докажет, что они в ней не ошиблись.
"А это умник Смолин меня отговаривал…" – она тут же упрекнула свою память, что та вновь дала знать о человеке, которого ей с болью и тоской в душе приходилось все же вспоминать.
Николай Яковлевич действительно ей советовал:
- Ты, Свет,  брось к чертям собачьим  затею стать депутатом.
- Почему? – не понимала она его.
Инициатива выдвинуть журналистку в высший законодательный орган республики исходила от обкома комсомола, ее поддержали и в обкоме партии. Открыто противостоять этому Николай Яковлевич не мог –  точно врагов себе наживешь в областном руководстве.
- Тебе расхотелось быть журналисткой? Перспективной журналистской?
- А разве одно другому подножка? – ее большие глаза, уставившиеся в него, излучали искреннее удивление.
- В чертополохе политики не хитро душу свою спалить.  Тебе это надо?
Он не хотел терять ее как сотрудника своей газеты; девушку, подающую надежды в журналистике; наконец – просто не желал с ней расставаться, ведь она ему дарила, пусть и редкие, мгновения счастья и восторга жизнью.
- Я хочу делать людям пользу, - порыв ее сердца казался чистым и уверенным.
Но он не унимался:
- Ты любишь дурную и слякотную погоду?
- А при чем тут погода?
- Она очень похожа на политику.  Останься журналистом и просто человеком. От этого людям от тебя будет гораздо больше пользы…
Но Света не прислушалась к его совету, с головой плюхнулась в предвыборную кампанию. Избиратели поверили в ее заверения, что она станет непримиримой защитницей их интересов.  Но поварилась год, другой на депутатской, политической кухне и теперь вот вершит судьбы своих земляков, того же Смолина…
…Света наконец-то распрощалась   с зеркальным отражением себя красивой, энергичной и решительной,  начала одеваться.  Но, и одеваясь, она  чувствовала близкое дыхание одного из своих дьяволов – славы.  Ей же обещали самый высокий пост в исполнительной или законодательной власти области. И она обязательно оправдает доверие своих московских руководителей. Из кожи вон вылезет ради этого.
И ничего страшного, что второй ее дьявол – любовь - пока притаился где-то.
"Но это же временно…" – попробовала убедить себя Скворцова.


ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Антонов почувствовал, что правая нога его не слушается. Будто мутно-серую пленку натянули и на правый глаз. А сказать об этом, вошедшей в палату медсестре, которая собиралась сделать ему укол, тоже не смог, язык будто одеревенел.
Анатолий Васильевич что-то промычал ей, указывая то на глаз, то ногу. Та с удивлением посмотрела на Антонова, спросила:
- Вам что-то надо?
Он ничего не ответил. Ей показалось, что Анатолий Васильевич внезапно и как-то странно заснул у нее на глазах.
- Больной, вы слышите меня? – и притронулась к его плечу.
Со стороны Антонова не последовало никакой реакции.
Женщина в испуге подумала: "Сознание потерял…"
Так и не сделав укола, она метнулась в ординаторскую.
Вскоре в палате появился  лечащий врач.
- Ну, что у нас, больной, стряслось? – взял он руку Антонова, чтобы определить частоту пульса.
На вопрос медика откликнулась лишь тишина.
-  Когда он потерял сознание? – спросил врач медсестру. 
- Когда я вошла в палату, он мне хотел что-то сказать, но лишь пробурчал невнятно, указывая на ногу и глаз. А потом и …
- Это последствия гипертонического криза… Он и дышит с затруднением…
В палату, запыхавшись, влетела секретарь главного врача.
- Иван Сергеевич, вас срочно вызывает к себе Николай Петрович.
Тот возмутился:
- Почему вы врываетесь в палату, как к себе в спальню?
- Но Николай Петрович приказал…
- Предайте ему, что у моего больного резкое обострение заболевания, - и уже обращаясь к медсестре, приказал. – Срочно введите лобелин…
Секретарь обиженно фыркнула:
- Хорошо. Я доложу об этом Николаю Петровичу.
Иван Сергеевич ей ничего не ответил. Он дал распоряжения медсестре на подключение больного к кислородной подушке.
Но не прошло и пяти минут, как секретарь вновь появилась в палате:
- Николай Петрович приказал без вас к нему в кабинет не возвращаться.
На покрывшемся красными пятнами лице врача выступила испарина.
- Он что там…
И впереди секретаря быстро вышел из палаты. У него было нестерпимое желание наговорить главному врачу грубостей, напомнить, на всякий случай, о врачебном долге.
Но его опередил руководитель больницы:
- Что с Антоновым? – и почему-то в глаза Ивана Сергеевича не смотрел.
- У него все признаки инсульта.
- Срочно выписывайте его из больницы.
-Как?.. – у врача подкосились ноги, и он присел на стул. – Его же нельзя даже…
Но главный врач не дал ему договорить:
- Вы не расслышали мой приказ?
Иван Сергеевич с возмущением выдохнул:
- Я не имею права…
Николай Петрович сделал вид, что больше не собирается слушать врача, нажал на кнопку под крышкой стола. Мгновенно на пороге кабинета возникла секретарь, вид которой шептал всему миру, что она готова выполнить любое указание своего шефа.
- Слушаю вас, Николай Петрович?
- Срочно ко мне заведующего терапевтическим отделением.
-Хорошо, Николай Петрович.
- А вы, Лапыгин, свободны.
- Но…
- Идите, я вам сказал. И готовьте Антонова к выписке.
- Я этого делать не имею права и не буду.
- Тогда напишите заявление об уходе, можно и по собственному желанию.
- Ничего я… - Иван Сергеевич, больше не проронив ни слова, стремительно вышел из кабинета.
В палате он спросил сестру, которая уже успела подключить Плотникова к кислородной подушке:
- Вы давление ему измерили?
- Да, 220 на 120…
- Лобелин ввели?
- Пока не успела.
- Что вы медлите? – Иван Сергеевич перешел, чуть ли ни на крик, перемешанный с нескрываемым раздражением.
Ранее медсестра за ним такого поведения никогда не замечала. Растерялась. Засуетилась.
- Сейчас…все…сделаю.
Казалось, врач тут же забыл о медсестре, но продолжал с кем-то разговаривать, чем удивил женщину.
- Какая его муха укусила?.. Это же может привести…
Иван Сергеевич не покинул палату и продолжал странно себя вести. Запускал руки в карманы халата и тут же судорожно их вынимал.  Начал вышагивать, о чем-то раздумывая,  от одной стенки палаты к другой. То и дело поправлял лацканы халата, которые этого не требовали.
- Выписать…  Да еще заявление… Умом что ли поехал?..
Неожиданно в палату вошел заведующий терапевтическим отделением.
- Что у вас тут, Иван Сергеевич?
Тот молча и отрешенно посмотрел на вошедшего руководителя отделением.
- Приказано Антонова выписать, - сказал в какой-то нерешительности терапевт.
Врач с трудом спросил:
-Кем, Василий Васильевич, приказано?
- Главным…
- Я этого не сделаю! – воскликну Иван Сергеевич. Метнул горячий взгляд в сторону руководителя отделением. - Да и вам не советую…
- Почему?
- У больного обострение гипертонического криза, а может, и стукнул инсульт. Его ни в коем случае нельзя даже с кровати трогать, а он…
Василий Васильевич неуверенно попробовал оправдать действия главного врача:
- Его сверху заставляют это сделать, - и чуть пальцем не проткнул потолок.
-Кто?
- Вроде бы Скворцова - депутат Верховного Совета и следователь прокуратуры.
- А им самим не пора психиатру показаться?
- Они утверждают, что Антонов якобы симулирует и не хочет давать показания следователю, который вроде бы расследует пособничество или участие  в государственном перевороте нашего больного. А он, как они утверждают, возглавил путч областного масштаба.
- И что из того? Он для меня в первую очередь - больной, а путчист он или кто-то еще – это дело десятое.
- Для тебя-то может и так, а для них он - преступник.
- Повторяю, Василий Васильевич, он, прежде всего, больной человек. И я не позволю его выписывать. Вы же хорошо знаете, что по дороге к дому он, скорее всего…
- Но…
- Василий Васильевич, не мешайте мне работать, - решительно попросил    Иван Сергеевич. - А главному передайте, что не стоит ему брать под козырек какой-то депутатке, когда дело касается жизни человека.

2

И почему мужики думают, что они хитрее своих жен? Мол, чтобы они не вытворяли, а их благоверные все равно с носом останутся. Решил скрыть от Нины Андреевны свои потаенные намерения и Антонов. То, что он с поднятыми руками не даст забрать себя в тюремную КПЗ, а  церберам из прокуратуры между глаз отметину оставит, - решение вызрело окончательно. Потому-то и ружье у него должно быть всегда под руками, заряженным в оба ствола.
Но не на виду же оно своей цели дожидаться будет?
Анатолий Васильевич облюбовал ему местечко за ковром, который висел на стене над диваном. Если что, только руку протяни – и вот оно, родимое,  наизготовку, как это бывало на охоте.
Но Нина Андреевна из тех жен, которые все видят, все чувствуют, особенно, что касается душевных терзаний мужа.  Случайно, а может, и нет, но ружьишко-то за ковром она быстренько заприметила. Шепнула об этом сыну. От греха подальше, Игорь отнес ружье в гараж, там его и припрятал.
А, видя, что ее Толя, после того как его насильно выписали из больницы, еще не оправился, как следует, от своего недуга и может не поправимых глупостей натворить, позвонила в столицу мужьям сестер. Умоляла их срочно приехать, сказав, что Антонов в тяжелом состоянии.
- Что случилось?
- Беда – вот что…
      …Прошло несколько дней его домашнего заточения после больницы.
Он почувствовал себя немного лучше. Вроде бы силы наполняли его тело живительным соком. А душа все равно ныла. Следователь не раз звонил Нине Андреевне и домой, и на работу – интересовался о здоровье мужа. Она понимала, что здоровье Антонова его интересует точно так же, как удава самочувствие кролика. Потому врала без угрызения совести, что Анатолий Васильевич пока не может ни передвигаться, ни разговаривать.
Антонов же превратился в заправского домоседа. Стал выходить на улицу. Однажды насмелился даже за продуктами в ближайший магазин сходить. Пробовал что-нибудь приготовить жене и сыну на ужин. Получалось, правда, так себе, но Нина Андреевна и Игорь благодарили его за кулинарные способности и заботу о них.
В тот день он в одиночестве наслаждался домашней тишиной. Телевизор не включал. Он на него действовал, как рвотный порошок. Бред о победе демократии в России, о которой с экрана, не уставая, вещали сторонники Ельцина, его бесил.
Еще неизвестно, господа, куда вас эта демократия заведет. 
Ему не хотелось ни о какой политике думать. А вот наслаждаться тишиной он был готов, наверное, до бесконечности. Ведь за последние годы у него редко когда выходные дни удавалось провести вместе с семьей, чтобы не беспокоили звонки, чтобы забыться о бесконечных проблемах, которые, как черти, выскакивали из-за каждого угла.
Ему хотелось простого спокойствия, которое лечит душу. Он же отчетливо понимал, что впереди его  ждут допросы, угрозы, а может, и тюремная камера. Да, черт с ними – со всеми бедами впереди, а сейчас пусть хоть мгновения тишины и покоя позволят ему забыться о том, что его может настигнуть завтра.   
И вдруг звонок в дверь,  словно обжег его.
Холодные капельки пота на лбу проклюнулись.
Первая мысль, которая тисками сжала сознание: взять ружье, и…
Но подумал: "А вдруг это Нина или сын почему-то возвратились? А я …"
Подошел тихо к двери, будто не хозяин квартиры, а случайно застуканный жильцами вор. Нашел в себе смелость осторожно и вымученно спокойно спросить:
- Кто?
- Мы! – услышал Анатолий Васильевич вроде бы знакомый голос – да мало ли в этом проклятом городе у него знакомых.
- Кто мы? – прислушался напряженно хозяин квартиры.
- Анатолий, у тебя уши заложило? Это я и Валерка.
"Свояки?! Чудно…"
Свояков - Владимира Павлова и Валерия Ткаченко – Антонов явно не ждал – не до них ему сейчас было. Но не держать же их на лестничной клетке?
Владимир Тихонович работал в Московском штабе гражданской обороны заведующим отделом, а Валерий Петрович был главным инженером в конструкторском бюро какого-то закрытого научного учреждения, он в шутку называл его "ящиком". Они, хотя и женаты на младших сестрах Нины, но чуть постарше Антонова, в определенных московских кругах имели, с кем надо, хорошие связи и знакомства. Но Антонов не знал, что  Нина  им позвонила и просила хоть как-то помочь мужу.
Он открыл дверь.   
- Что-то хреново ты нас встречаешь, Анатолий свет Васильевич, - после рукопожатий заметил  шутливо Ткаченко, - да и вид у тебя, как с перепоя.
- Почему?.. – Антонов вроде и был рад приезду мужиков, с которыми на охоту ходил, ушицей после  рыбалки и стаканчика-другого водочки, бывало, объедался, но растерялся - неожиданно, без привычного предупреждения те нагрянули.
- Гости к тебе с распростертыми руками, а ты их на лестничной площадке полчаса пытаешь вопросами, - подыграл Валерию другой москвич, - неужели мы хуже татар?
Обычно Анатолий Васильевич - инициатор шуток и веселого застолья, а в этот раз вроде бы его сознание со всей силой на тормоза жало. Его вид показался гостям мешковато-жалкий, в глазах и через очки видна тоска дремучая, словно он с похорон самого близкого человека только что вернулся. И на лицо улыбку с трудом натягивает, и плечи вроде бы упругость потеряли, и спина, ранее с восклицательным знаком в прямоте соревновалась, чуть округлилась.
Антонов после недолгих раздумий ответил:
- Вы же знаете, я всегда вам рад, только вот действительно несколько дней в больнице провалялся. Теперь почти, как огурчик. Но как вы надумали…
Валерий его опередил:
- К тебе в гости нагрянуть?
- Да…
- Просто. Давненько не виделись. Соскучились. Сели с Вовкой в машину и на полной скорости, с ветерком в вашем губернском захолустье нарисовались, - Валерий по-дружески похлопал по плечу Антонова, - мы такие…
- А если серьезно? – на лице Анатолия Васильевича напряжение так не смылось шутками свояков.
- А если серьезно, то расскажи, какая такая муха тебя укусила?
- С чего это вы взяли?
- Ты давно на себя в зеркало-то смотрел? – рентген глаз Валеры пробовал пробиться в глубины души Антонова. – У тебя же на лице черной краской все намалевано. Да и земелька-то наша кругленькая, маленькая, потому и слушок по ней ветерком юрким разносится.   
- Значит, Нина…
- Хватит тебе, Толь, в прятки или в сыщика играть. Рассказывай…
Антонов засуетился. Из холодильника вымел все, что на закуску могло пойти, бутылку водки на стол припечатал. Два стакана рядом с бутылкой весело звякнули.
- А почему только два аршина ты на стол поставил? – удивился Владимир.
- Мне, мужики, врач сказал, что о сорокоградусной забыть навсегда надо, - попробовал как-то неуверенно пояснить Антонов.
- Это почему же? – не удержался от вопроса Валерий.
- У меня несколько дней так давление скакнуло, что, чуть ли мозоли на боках в больничной палате не заработал, - сделал Анатолий Васильевич попытку отделаться перед свояками грустной шуткой.
- А ты хоть знаешь от чего давление у тебя?
- Врач объяснил, что от нервного и физического переутомления…
- Ни хрена твой врач не знает. Ты вот с нами стопочку опрокинь, сосуды у тебя расширятся, и давление как рукой снимет.
- Тебе бы, Володь, только шутить, а…
- Какие шутки? Правду тебе говорю.
- А он ведь не врет, - подтвердил доводы Владимира Валерий.
Антонов смотрел на них так, словно спрашивал: "Разыгрываете меня, да?" А потом махнул рукой:
- Двум смертям не бывать, одной не миновать. Грамульку и я с вами выпью, куда от вас, чертяк, денешься, - улыбка расплылась на его лице.
Он взял из буфета еще один стакан. Разлил водку по стаканам. Себе плесканул на донышке. 
- За встречу, -  предложил Анатолий Васильевич.
- Давно бы так, а то антимонию тут развел. Давление, видите ли, у него, а мы, Валерк, вроде бы с тобой без всякого давления живем…
- За твое здоровье, Анатолий.
- И за ваше здоровье, мужики. Спасибо, что приехали.
За одним стаканчиком последовал другой, третий… Лицо мужиков румяным соком налились.
И только после этого Анатолий Васильевич с каким-то душевным скрежетом, остатки цельных нервов неумело в узелки, связывая, историю с ГКЧП в области столичным родственникам бегло обрисовал. И про то, что на него завели уголовное дело, сказал так, словно на автобусе незаметно свою остановку в задумчивости проехал. Заодно и про звонки с угрозами припомнил.
Выплеснул свое возмущение:
- Как дальше жить не знаю. От меня те, с которыми вчера семьями праздники отмечал, с кем какое-либо важное событие обмывал, шарахаются, как от прокаженного.
- Не понял? – удивился Валерий.
- И я ничего, мужики, не понимаю. Может, у меня от этого гребанного ГКЧП крыша с плеч соскользнула?
- Объясни ты толком, Толь, отчего ты такой расстроенный? – не терпелось узнать подробности Владимиру.
- Вчера пошел в магазин за хлебом, ну и еще кое-что прикупить. Иду по тротуару. Вижу, мне навстречу метров так за пятьдесят мой бывший сотрудник по облсовету куда-то торопится. Увидел меня, -  Анатолию Васильевичу в руках дрожь скрыть не удавалось. – Так что ж вы думаете? Он перешел на другую сторону улицы, шею от меня воротит до вывиха, наверное. Ах, ты, думаю, сученок ты такой! Я ж тебя однажды из вытрезвителя вызволил, уговорил милиционеров, чтобы на работу сообщение не посылали. Тогда-то он готов был в ногах у меня с благодарностью валяться. А теперь вот - рожу воротит, руку подать боится. Как бы об меня – врага народа что ли, себя чистенького не вымазать. Сволочь!..
Павлов попробовал успокоить его:
- Да плюнь ты на того ублюдка. Нашел, отчего расстраиваться.
- Жить-то как дальше, мужики? – нервы у него сдали, глаза чуть повлажнели.
А про ружье, которое, как он не сомневался, за ковром стоит на изготовке, – своякам ни гугу.
- А с тебя подписку о не выезде из города или области взяли? – поинтересовался Валера, когда Анатолий Васильевич, закончив рассказ, глазами, будто что-то на коленях рассматривал.
- Зачем?
- Взяли или нет?
- Мне прокурор какой-то статьей уголовной угрожал, а про подписку намека вроде бы не было…
- Вот и хорошо. 
- Что ж хорошего?.. – он так и не понял, зачем приехали свояки – без них тошно, не до застолий и их шуток.
- Тебе, Толь, какое-то время надо у нас в Москве побыть, - Владимир был категоричен.  - Укромное местечко найдем. Да и от угроз твоих бешеных недругов дух переведешь.
- В прокуратуре подумают, что я сбежал? Вы этого хотите? – он нервничал, или как  в его деревне в таких случаях говорили – "кипятился".
- Пусть, как им вздумается, так и мозгами своими варят. Ты-то им ничего не обещал и не должен.  А следователю Нина скажет, если ее спрашивать будут, что поехал, мол, больного родственника проведать или самому подлечиться потребовалось в какой-то столичной клинике…
- К чему этот маскарад? – спросил с безразличием Анатолий Васильевич, будто ему уже приговор вынесен, и вот-вот он отправится  по этапу в места не столь отдаленные.
- У меня в Генеральной Прокуратуре знакомый хороший есть. Думаю, он нам в помощи не откажет, или совет путный даст, как тебе себя вести с вашими местными следователями. - Павлов не сомневался, что его свояку следует на несколько дней укрыться, как от оползней после проливных дождей. Глядишь, все страсти с ГКЧП поутихнут. Ведь после бури всегда штиль наступает. – Надо срочно что-то предпринимать, а не ждать, когда за тобой, действительно, с наручниками пожалуют…
- Я им не…
Его перебил Ткаченко:
- Хватит нам языками, как цепами, молотить. Собирайся, и в путь. Машина у подъезда от скуки, наверное, зазевалась.


3

Обычно Москва встречала Антонова суетой. Безразличные друг к другу люди сливались в единую и сплошную лавину, которая двигалась по каким-то своим, только ей известным законам хаотичности.
На этот раз столица приветствовала его умиротворенной тишиной. Может, так он ее воспринял потому, что свояки привезли его ранним утром на московскую окраину, где была квартира Владимира. 
В последнее время в своем областном центре Анатолий Васильевич не замечал, что сентябрь уже прикоснулся багряно-рыжими мазками к некоторым кустарникам и деревьям.  Он, казалось, разучился смотреть вокруг, не желая поймать на себе обжигающие взгляды осуждения, ненависти, злобы. Антонов по той же причине и глаза-то не  поднимал от земли. А тут вдруг обратил внимание, что начавшийся листопад все увереннее закутывает в свои пеленки землю.  Пусть небо над ним хмурое, но облака на нем, как искусные художники рисуют силуэты то гор, то лесного массива, то каких-то неземных зверей.  Эти облака воспринимались им как живые существа, энергично движущиеся, изменяющиеся и ни чуточки не скучно-свинцовые.  Потому и небо вроде бы растворялось в них, и его хмурость становилась для него незаметной.
Странно, но ему заглянула в голову мысль, что его судьба все знает о нем на будущее, но она почему-то всегда немая или до вредности пока молчаливая. Но время – самое тонкое сито, все ценное и хорошее оно просевает, а в нем остается только мусор.. Хотелось бы Антонову, как можно быстрее, вытряхнуть к чертям собачьим мусор из своей жизни.  Но после августовских событий он все больше не верил, что есть на земле совесть, правда, справедливость, какая-то мораль. И в Москву, откровенно говоря, он ехал без какой-либо надежды, на авось - что будет, того не миновать. Главное из житейской мути выбраться на любой берег, лишь бы отстала от него вся нечисть и злой дух. Анатолий Васильевич даже представления не имел, что злой дух в облике сатаны преследует вместе с ним и Плотникова, и сотни, если не тысячи, таких же, как он,  "путчистов". Но он назло сатане будет любоваться вот этими улицами, деревьями, этим небом, приветствовать, как ни в чем не бывало, своих свояков, просто москвичей – им то за что на него злиться или его ненавидеть?   
Настроение у него заискрилось еще и оттого, что его свояк Павлов договорился о встрече Антонова с Владимиром Ивановичем Калиниченко - следователем по особо важным делам Генеральной Прокуратуры СССР.
Встреча началась неожиданно, по-русски. С одного из столов в кабинете следователя убрали бумаги и документы. Анатолий Васильевич исключал возможность какого-либо застолья в Генпрокуратуре, потому кроме двух бутылок коньяка и столько же бутылок водки бросил в дипломат только пару лимонов. Спиртное взял по рекомендации свояка, "на всякий пожарный случай". 
Павлов, который пришел вместе с Антоновым к Калиниченко, скомандовал:
- Мечи, Васильевич, на стол, что принес.
Анатолий Васильевич растерялся, принял слова свояка за шутку. Ведь они с Калиниченко кроме рукопожатий и "здравствуйте!" друг другу еще ни слова не сказали. Вроде бы и повод распивать коньяк или водку скороспелый.   Но понял, что Владимир Тихонович, видимо, в приятельских отношениях со следователем, иначе бы не командовал в его кабинете.
Антонов раскрыл дипломат. Поставил на стол бутылку коньяка.
- Как эту гадость пьют? - следователь даже поморщился.
- Владимир Иванович, а может, лучше водочки? – сразу уловил его желание Владимир Тихонович.
- Это по-русски! – согласился хозяин кабинета.
Калиниченко достал из выдвижного ящика письменного стола три стакана. Они напомнили Антонову те стаканы, которые когда-то, в бытность его секретарем парткома в колхозе, предательски давали о себе знать глухим побрякиванием в столе, - большие, граненые или их еще "хрущевскими" нарекли, стенки у них были мутные, видимо, сто лет назад мытые. Анатолий Васильевич где-то внутри себя этому усмехнулся, но виду не подал. Что ж в чужом приходе о своем уставе вспоминать?
Выпили. Скривили со смаком лица и от спиртного, и от лимона.
Затянулись сигаретами.
В глазах следователя без труда читалась усталость. Они у него были воспалено-покрасневшие. Сигарета в его руках чуть дрожала.
"Наверное, и ему несладко живется? – догадки полезли в голову Антонова. – Ему, факт, не до меня. Но хоть как следователь не допрашивает, статьей не грозится, и то хорошо…"
Свояк разлил по стаканам остатки водки. Предложил тост:
- За ваше здоровье, Владимир Иванович!
- Вам оно тоже, мужики, не помешает. Будем здоровы! - и залпом опорожнил стакан. Крякнул с удовольствием, и сигарету в тиски зубов отправил.
После таких слов Калиниченко Анатолий Васильевич почувствовал, что от этого человека, по крайней мере, не веет высокомерием, хотя от него зависят судьбы таких вот "оступившихся", как Антонов. Все же его положенье в главной Прокуратуре страны не на нижней ступеньке служебной лестницы. 
- Плохи дела, мужики, коль ко мне пробились?
- Да вот у Анатолия Васильевича… - хотел ответить на вопрос Владимир Тихонович.
Владимир Иванович его перебил:
- Раскупоривай, дружище, и этот чертов коньяк… - казалось, что и из души у него тоска начинала просачиваться. Глаза выдавали в нем человека, которого в какой-то тупик загнали, как волка на красные флажки, а выхода из него он не может найти.    Конечно, он не мог, да и не имел права рассказать вот этим "челобитчикам", что и в Генеральной Прокуратуре СССР творится что-то непонятное. Руководитель спецгруппы Прокуратуры по расследованию событий в Нагорном Карабахе, Фергане, Приднестровье и Грузии Виктор Иванович Илюхин возбуждает против Горбачева уголовное дело по статье 64 Уголовного Кодекса (измена Родине) в связи с нарушением Михаилом Сергеевичем клятвы и Конституции СССР. Материалы и факты для этого он собрал неопровержимые, был уверен, что Президент СССР виновен в том, что превратил те районы страны в "горячие точки".   И чем эта катавасия закончится, чьи головы в кусты полетят, пока можно только гадать. Но то, что Илюхин в своем кресле не удержатся, а может, и голову на плаху положит – вероятнее всего. Так как вслед за Горбачевым еще надо кучу уголовных дел заводить. На кого? Нет, лучше эти фамилии даже про себя называть не следует. 
Антонов уловил беспокойство в глазах следователя. Может, он и ошибался. Мог ведь человек просто от усталости таким казаться? Не исключено. Антонов тоже хорош. У самого с нервами, словно котенок с клубком играется и когтями в него впивается, а он, видите ли, в эскулапа заезжего превратился. В себе-то разобраться – кишка тонка. Так что,  оставь свое мнение при себе. Пей лучше коньяк.
Калиниченко, выпив коньяк, вновь жадно затянулся сигаретой, и неожиданно заговорил:
- Лет тридцать уже в органах работаю. И не помню случая, чтобы мы без врагов обходились. И все кого-то в лагеря отправляем. Ладно бы, от этого жить становилось лучше, а то…
Свояк подсуетился, в опустошенные стаканы вновь плеснул коньяка. Выпили без тостов.
Немного помолчав, Владимир Иванович неожиданно спросил:
- Ну, что у вас стряслось? – и взглядом уперся в Антонова.
У Анатолия Васильевича пот на лице наследил толи от водки с коньяком, толи от нахлынувшего волнения.
- Как вам… сказать…
Калиниченко перебил:
- Говори, как есть.
Антонов, заметно волнуясь, рассказал сбивчиво о всех событиях, связанных с ГКЧП, о том, что его обвиняют, чуть ли ни как государственного преступника, статью "шьют" наспех и белыми нитками.
Владимир Иванович слушал, чуть прищурившись, постоянно дымя сигаретой. Из клубов дыма, когда Анатолий Васильевич, вроде бы споткнулся на слове и замолк, донеслось:
- Да, попали вы в непростую ситуацию. Хотя, на твоем месте, - он перешел почему-то на "ты", - может, и я точно так же поступил. ГКЧП ведь многие за свежий и отрезвляющий ветерок приняли…
Задумался. Пригубил коньяк. Сигарету так из рук и не выпустил.
В кабинете повисла тягостная и липкая тишина.
Антонову вроде бы и говорить больше не о чем – все, кажется, выплеснул, что у него на душе накипело.
Павлов дипломатично в разговор следователя и свояка не вмешивался, его роль определенная – не позволяй, чтобы стаканы пустыми глазами в потолок смотрели.
После очередной профилактики горла коньяком Калиниченко озадачил Антонова:
- Что будет в дальнейшем, я, мужики, не знаю. Какая команда поступит к нам в прокуратуру – сплошной туман, да еще в ночи, - спросил неожиданно. – У тебя, Анатолий Васильевич, есть, где месяц, а то и чуть больше пожить?
Прорезался голос у Павлова:
- В этом, Владимир Иванович, проблем не будет.
-  Вот и хорошо. А я тут подумаю, что можно предпринять, как удар от тебя отвести или хотя бы смягчить его. Когда мне понадобишься, я тебя разыщу через Владимира Тихоновича. Договорились?
- Спасибо вам за все, Владимир Иванович, - у Антонова затеплилась какая-то надежда.
- Пока, дорогой, не за что, - улыбка на лице Калиниченко была вымученной. Он свою-то судьбу не только на завтрашний день, на нынешний день предсказать не может. А что касается судьбы этого человека, то он на нее смотрит, словно через светонепроницаемую и тугую повязку.
Только через три недели Калиниченко по телефону напомнил Антонову о своем существовании.
- Анатолий Васильевич,  в вашу область поедет мой приятель – следователь по особо важным делам. Он будет разбираться в сложившейся там ситуации, не оставит без внимания и ваше дело. Вам завтра необходимо быть в областной прокуратуре в десять часов.
- Хорошо,  - язык Антонова плохо ему подчинялся, чуть одеревенел, - спасибо вам…
- Опять за свое спасибо? – с настроением спросил Владимир Иванович. – Не так все просто, должен вас предупредить. Но с моим человеком будьте откровенны. Вы меня поняли?
- Конечно, конечно, Владимир Иванович…
На прощанье загадочно произнес:
- Но помните, зло - существо увертливое, для борьбы с ним вам каменные кулаки потребуются...

4

- Люди, помогите!– Нина Андреевна закричала, что было мочи.
Прокурор отдела областной прокуратуры Пшеничников побледнел.
- Что вы? Что вы такое говорите? – в его глазах метался испуг.
- Люди! – не унималась Антонова. - Он ко мне пристает!
- Извините, я больше ни о чем вас спрашивать не буду, - и мужчина бочком, бочком постарался быстрее уйти от женщины.
Тем более, на крик обратили внимание прохожие.
К Нине Андреевне подошел мужчина средних лет, плотного телосложения, с добрыми глазами на скуластом лице:
- Вам чем-то помочь? – он обратил внимание на ее лицо, покрывшееся красными пятнами.
Антонова несколько мгновений назад готова была разрыдаться, впасть в истерику, и вдруг тепло переполнило ее душу. Она смотрела на незнакомого человека с искренней благодарностью.
- Спасибо!
Запрокинула голову к небу. Над ней плыли облака похожие на только что выпавший снег. Они вроде бы ее приветствовали и, как бабочки, трепетно махали крыльями.
Мужчина смотрел на Антонову с мыслью: "Странная какая-то. А может, у нее что-то с головой?"
А Нина Андреевна, поблагодарив мысленно облака-бабочки, опустила глаза к земле. Ей показалось,  что у нее под ногами пенится красно-желтая листва, и вроде бы тихо-тихо перешептывается с ветром,  радуясь ее поступку. Она впервые после августовских событий почувствовала себя хоть чуточку победителем и сама над собой, и над следователем прокуратуры, и над целым миром, который раскинулся между небесной и земной красотой.
Мужчина вновь, глядя на эту чудаковатую женщину,  предложил:
- А может, вам все же помочь?
Антонова поспешила ответить:
- Нет, нет. Я вам очень благодарна, - подарила мужчине сияющую улыбку, и опять его озадачила. – Знаете, я только что поняла?
Мужчина в растерянности вздернул плечами.
Нина Андреевна, словно возле нее никого не было, загадочно и неторопливо произнесла:
- Гвозди надо забивать молотком, а не зубной щеткой.
Мужчина молча, больше ни слова не говоря, заспешил по своим делам. Теперь-то он точно понял, что у этой женщины "не все дома".
Откуда он мог знать, что Антонова закричала на всю улицу, прося помощи у прохожих не случайно. Нервы ее больше не слушались. Она лишь смогла спонтанно придумать, как избавиться от назойливого областного "законника".
Дело в том, что пока Анатолий Васильевич был в Москве, Пшеничников звонил ей то на работу, то на квартиру, допытываясь, где находится супруг, почему не является на допрос в прокуратуру. Следователь педантично подчеркивал, что его действия подчинены только закону.  Антонов же, а вместе с ним и Нина Андреевна, не желает сотрудничать с прокуратурой, потому и отсиживается, выжидает или скрывается от правосудия, которое его все равно настигнет. 
Недели полторы назад, встретив ее на улице, примерно в том же месте, где и в этот раз, обрушился бесцеремонно и нетерпеливо с вопросом:
- Почему вы, Нина Андреевна, скрываете, где находится ваш муж?
Антонова и Пшеничников давно друг друга знали. Она по долгу своей службы неоднократно заходила к начальнику отдела прокуратуры. Он пробовал даже с ней флиртовать, видя перед собой стройную и красивую женщину в зрело-сочном возрасте. Но в ее душе даже тени отклика на его попытки приударить за ней не появилось. Деловые отношения – не более того. Конечно, он это быстро понял, хотя продолжал смотреть на нее маслянистыми глазенками. Но это длилось до тех пор, пока он не вызвал на первый допрос главного "путчиста" области.
И в ту встречу перед Ниной Андреевной возникло существо не с блуждающим и ищущим приключений взглядом, а человек с лицом, похожим на безжизненную маску. На том лице, как показалось Антоновой, ни одной морщинки она вроде бы не отыскала. А у нее почему-то давно сложилось мнение, что у мыслящих и умных мужиков морщины на лице расселяются бесцеремонно. А у этого…
Она ему сухо ответила:
- Я не знаю, где мой муж. Он уехал вроде бы в Москву. А где он сейчас - ни сном, ни духом не ведаю.
Глаза при этом у нее были задумчивые и безразличные.
- Вы его скрываете! – в голосе – жесть.
- Под юбкой, что ли?
- Не хамите! Я официальное лицо.
- Тогда доставайте бумагу.
- Это еще зачем?
- Протокол будете писать прямо вот здесь – на улице, - в ее глазах не скрывалась к нему неприязнь, разбавленная ухмылкой.
- Будьте, уверены, дойдет дело и до протокола. Мы вас привлечем за укрывательство государственного преступника.
- Даже так?!
- Не сомневайтесь! -  он еле сдерживал себя, чтобы не наговорить ей грубостей.
- Я и не сомневаюсь, что у вас закон, что дышло, - и больше ни слова не говоря, оставила   стоявшего на тротуаре прокурора, отупевшего от ее дерзости.
Как и в первый раз, Пшеничников обратился к ней с вопросом, вновь встретив Антонову на улице.
- Где ваш муж? Почему вы его скрываете? – сузил до предела свои глазки и прилип взглядом к глазам женщины.
Что ей взбрело в голову, один Бог ведает,  но у нее вспыхнуло желание - отучить Пшеничникова задавать ей вопросы по поводу мужа, при встрече на улице или по телефону. Она и разыграла сцену с якобы его приставанием к ней, намеками на интимную близость.
Но только Антонова не подразумевала, что такие люди, как ее знакомый прокурор,  просто так не сдаются, их память злостью обрастает, как коростой.  Их  вряд ли когда  покинет мысль: "смеется тот, кто смеется последним".
После сцены на улице Пшеничников в бешенстве влетел в свой кабинет.  Не раздеваясь, схватился за телефон. Дрожащие пальцы выстукивали на клавиатуре номер телефона Добренького – начальника Нины Андреевны.
- Антон Тимофеевич, что у вас в управлении соцзащиты творится?
Тот от неожиданности заикаться начал.
- Не понимаю. Что вы, Виктор Петрович, имеете в виду?
Прокурор пошел в решительное наступление:
- В стране обстановка напряженная. Путчисты еще не успокоились. А ваши сотрудники по улицам шатаются, да еще выкрикивают, неизвестно что. Я буду вынужден о вас доложить, кому следует…
В кленовый лист на ветру превратился Добренький. Сиденье кресла под его задницей, словно густо мылом намылили.
- Да вы что, Виктор Петрович? Да я…  У меня без разрешения – ни на шаг. Может, вы ошиблись?
- Вы меня за кого считаете? Я что, вашу фифу Антонову с кем-то перепутать могу? Вы там не заговаривайтесь!
- Да я… Примем меры, Виктор Петрович.
- А вы хоть знаете, что ее муж в бегах?
- Анатолий Васильевич?
- У нее другие  мужья есть?
- Да, конечно, конечно… То есть нет… Мы примем меры…
- Вот и принимайте к ней самые строгие меры. А то, видите ли, людей на улице баламутит…
- Я ее… Она у меня…
- Не сомневаюсь, Антон Тимофеевич, что вы сделаете правильный вывод.
- Конечно, конечно, Виктор Петрович…
Не успела Антонова переступить порог своего кабинета, а она ездила сдавать отчет в статистическое управление, возбужденная Оля - секретарь Добренького - застрочила, будто на трещотке играла:
- Нина Андреевна, вас срочно вызывает Антон Тимофеевич.
- Дайте хотя бы отдышаться, Оленька.
- Он приказал, чтобы вы были у него на одной ноге.
Антонова пошутила:
- А другую отстегнуть что ли?
- Нина Андреевна, не до шуток…
- Все, все. Скачу на одной ноге.
Она всегда считала, что слова имеют свой запах, свой сок, свой цвет, свое дыхание. Они лечат и убивают, возвышают и опускают на самое дно жизни. А Добренький встретил ее колючим молчанием. Смотрел на нее выпученными глазами, и, казалось, потерял возможность мигать ими.
Неловкое для нее молчание, обычно разговорчивого начальника, прервала Нина Андреевна:
- Вызывали, Антон Тимофеевич?
Вновь молчание и  расстрел ее покрасневшими от чего-то глазами.
- С вами плохо? Может, скорую…
- Молчать! – и мужчина, шарообразный из-за живота, напоминающего ведерный тульский самовар, с покатыми плечами и необыкновенно короткими руками, так ладошкой стукнул о столешницу, что она чуть ли не превратилась в щепки.
Антонова в недоумении присела на стул.
- Я вас не сажал! – взвизгнул начальник.
Вновь ее нервы натянулись в балалаечные струны – звонкие, но грозящие с выстрелом оборваться от неумелой игры на них. Она не давала никакого повода в таком тоне  разговаривать с ней.
Антонова работала в областном управлении социальной защиты населения с того момента как ее мужа из района "забрали" в обком КПСС. По служебной лестнице поднималась неспешно: специалист, ведущий специалист и вот теперь заместитель начальника управления.
Добренький же перебрался в кресло начальника этого управления недавно.  До этого он много лет возглавлял областной спорткомитет. Толи он остарел, толи спортивные результаты у спортсменов области покатились вниз, были слухи, что Антон Тимофеевич злоупотреблял служебным положением, но его, тихо освободив из спорткомитета, по номенклатурной орбите перекинули на другую руководящую должность. Проработав несколько месяцев в новой должности, Добренький чувствовал себя не в своей тарелке, хотя и старался изображать из себя уже профессионала в непростой социальной службе.
По доброте душевной, да и по долгу службы Нина Андреевна, как могла, помогала ему "въехать" в совершенно неизвестную для него деятельность. Отношения между начальником и его заместителем сложились с первых дней нормально-доверительные. А красивая и стройная женщина даже была для него привлекательно-желанной. Он был из тех мужиков, которые с удовольствием и надеждой шарят глазами по женским фигурам с утонченными формами.
И вдруг…
- А желание меня посадить у тебя не бурлит? – она постаралась на лицо натянуть с трудом маску веселой и озорной женщины.
- Зубоскалишь?! – он напрягся и смотрел на нее, как бык на красную тряпку. – Тебе плакать надо, а ты…
Она его перебила:
- С какой такой стати мне рыданиями тебя потешить?
Он заерзал в кресле, будто кто-то ему в зад иголку неожиданно вколол. Спрятал со стола руки с вибрирующими пальцами, словно они отказывались его слушаться после  обильного вчерашнего застолья. Навалился на столешницу  полной и рыхлой грудью,  напоминающей размерами женскую. Процедил сквозь зубы каждое слово:
- Я не собираюсь из-за тебя лишаться работы.
Она оживилась:
- Из-за меня?
- Да! – его возглас перерос в крик. – Твой муж преступник, в прокуратуре говорят – враг народа…
Нина Андреевна вскочила со стула:
- Он же тебя на эту работу рекомендовал, а по большому счету – поставил. А ты в знак благодарности его в свои враги одним махом, а точнее – чужим умом, записал? Что же он тебе-то плохого сделал?
- Не мне…
-А кому?
Добренький почувствовал себя неловко. Взглядом больше не пытался уколоть Антонову.
- Мне позвонили…
Она вновь стеганула его вопросом:
- Ельцин? Генеральный прокурор?
- Не важно.
- А что же важно?
Он выдернул из-под стола правую руку и придвинул ею Нине Андреевне чистый лист бумаги, с верху которого с подчеркнутой аккуратностью  положил авторучку.
- Пиши заявление на увольнение по собственному желанию, - но уверенности в его голосе не чувствовалось.
Она потеряла на какое-то время дар речи. До августовских событий Добренький ей в глаза подобострастно заглядывал, не единожды все зубы прилежно в ее рту пересчитал, готов был рассыпать перед ней любезности так, что их вряд бы какой пылесос изловчился собрать. А теперь вот…
- Антон Тимофеевич, никакого заявления я писать не буду. Ни я, ни мой муж - не преступники. А вот если ты, хотя бы еще раз заикнешься о моем так называемом "собственном желании", то о твоих финансовых махинациях в нашем управлении будет известно далеко за пределами области. Тебе припомнят и проделки в спорткомитете. Надеюсь, ты меня понял?
Добренький сидел с приоткрытым ртом, молча, глядя на своего заместителя.
Нина Андреевна спокойно встала со стула и медленно пошла к выходу. Приоткрыв дверь, посоветовала ему:
- Не беспокой больше меня, дел много по сравнению с тобой.      

6

В одном из кабинетов областной прокуратуры Антонова встретил следователь из столицы Василий Ильич Тонких.
Поздоровался с Анатолием Васильевичем сдержано. Спросил:
- Как самочувствие?
Антонов попробовал пошутить:
- Как у самолета,  который высоко в небе одного крыла лишился, ждет, когда второе…
Московский прокурор посмотрел внимательно на своего собеседника. На шутку, приправленную горечью, практически никак не отреагировал. Но его взгляд, как показалось Антонову, не расстреливал его, а наполнен вроде бы сочувствием к человеку, который сидит напротив и ждет очередного удара судьбы.
- Вас мне Калиниченко охарактеризовал как нормального мужика. Таким и мне вы показались. Но…
Он привстал. Антонов последовал, было, его примеру. Но Тонких его остановил:
- Вы сидите, сидите, - после недолгого раздумья сказал, - я, хотя не имею права этого делать, но оставлю вас в кабинете на полчасика  одного, - впервые за всю встречу улыбнулся, - правда, под замком.
Антонов в недоумении выдохнул:
-  Зачем?
- Так надо…для вас…
И пододвинул к Анатолию Васильевичу папку.
- Почитайте, что о вас пишут те, с кем вы в области собирались ГКЧП поддержать, - и опять на его лице  загадочная улыбка появилась. – А я пойду с вашими следователями кое-что утрясу.
- Но…
- Почитайте, почитайте, много о себе интересного узнаете…
Василий Ильич  вышел, повернул в двери ключ со стороны коридора.
Антонов пододвинул к себе папку.
Осторожно, будто она хрустальной была, открыл ее.
На первой же странице узнал почерк Заречного – аккуратный, буковка к буковке тщательно друг к другу притираются, не иначе как автор этих слов и строк всю жизнь в каллиграфическом мастерстве упражнялся.
"Я не могу объяснить мотивы, которые заставили моего заместителя Антонова А.В. в мое отсутствие (был в отпуске) торопиться с поддержкой ГКЧП…" – говорилось в объяснительной записке или протоколе допроса Виктора Васильевича.
Дальше буквы и слова по странице запрыгали, поплыли перед глазами Анатолия Васильевича. Он снял очки. Протер стекла носовым платком, вроде бы их на проселочной дороге после дождя грязью облепило. Надев вновь очки, пробежался по странице глазами, как по чему-то липкому и мерзкому.
- Ах, ты, сученок! Что ж ты все с ног на голову ставишь? – вслух произнес с возмущением Антонов, словно Заречный сидел напротив его.  – Ты же первый и…
Открыл страницу другого объяснения, хотя нет, не объяснения – доноса. На ней уже гулял почерк, будто буквы несколько стаканов самогона в себя впитали. Явно это был почерк человека, у которого нервы не в порядке. Он спешил дать показания следователю, перескакивая с одной мысли на другую: "…заместитель председателя областного Совета народных депутатов мешал мне исполнять непосредственно должностные обязанности председателя областного исполнительного комитета. Постоянно собирал совещания, проводил заседания президиума облсовета, навязывая всем принять обращение в поддержку ГКЧП, чем отрывал руководителей служб области от подготовки коммунального хозяйства к зиме, а руководителей районов - от завершения полевых работ…"
- Забыл ты, Ролин, донести на меня, что я и портрет Горбачева со стены сорвал и за шкаф забросил. Неужели твоя бессовестность – самая лучшая подушка под твоей трусливо - вонючей задницей? –  захлебывался от возмущения Анатолий Васильевич.
"Накапал" на Антонова и председатель областного радиокомитета, показав  изнанку своей душонки  перед следователем прокуратуры: " Антонов приказал мне предоставить микрофон областного радио первому секретарю обкома КПСС Плотникову, который с первых и до последних слов поддержал самозванцев из ГКЧП. Хотя первой просила обратиться к радиослушателям депутат Верховного Совета РСФСР Светлана Ивановна Скворцова. Она в разговоре со мной однозначно осуждала действия ГКЧП и областных руководителей, поддержавших путчистов. Но мне Антонов посоветовал подальше держать ее от микрофона…" 
Дальше Анатолий Васильевич читать содержимое папки не стал, вернее, не мог. Ему тяжело было дышать. Голова набухала болью от слов и выражений, в которых утверждалось, что он: " заставлял…", " подбивал…", "звонками замучил".  И обращение в поддержку ГКЧП – "его и только его, Антонова, инициатива", "я его, как мог, отговаривал, а он…"   
Те слова и выражения чем-то напоминали ему отжившую и мертвую осеннюю листву в дождливую и промозглую погоду, которую бешеный ветер треплет о землю. А листва старалась хоть к чему-то прилипнуть и найти покой. Но ветер, казалось, еще сильнее от этого по отношению к ней ожесточался.
Антонов быстро закрыл папку и отодвинул  ее от себя с чувством брезгливости, ему почудилось, что она попахивает.  Было такое ощущение, что он и руки, и душу макнул в дерьмо. Хотя среди этих "документов" было и объяснение некоторых руководителей из сельских районов, которые Анатолия Васильевича ни в чем не обвиняли, "никакого обращения не принимали", "работали, как обычно"… Но он их не прочитал.
В кабинет вошел Тонких.
- Ну, что, Анатолий Васильевич, почитали рассказы о себе?
Антонов смахнул носовым платком струйки пота с лица. Потом тем же платком принялся нервно вытирать руки. И только после этого   растеряно ответил, словно на суде ему самый жестокий приговор огласили:
-  Прочитал…
Следователь пробежался взглядом по собеседнику, который глазами что-то искал на полу.
- Давайте поступим вот как. Я буду вас спрашивать и записывать объяснение, записывать так, как надо. Договорились?
- У меня есть другой вариант?
- Наверное, нет, - в словах Василия Ильича Антонов уловил осторожную  доброжелательность.
Около двух часов набухало объяснение. Ни одной детали в своих действиях в августовские дни Антонов постарался не запамятовать, ничего не скрывал от следователя. А Василий Ильич согласовывал с Анатолием Васильевичем то, что считал важным запечатлеть на бумаге и не во вред ему.
- А теперь, прежде чем подписать объяснение, внимательно его прочтите. А я пока перекурю.
Глаза Анатолия Васильевича заскользили по ровным и четким строчкам. И чем дальше он читал, тем смелее и увереннее расправлялись морщинки, которые, за последнее время на его лице чуть ли ни густую паутину сплели.
Закончив читать, Антонов недоуменно спросил:
- И что дальше?
Тонких его озадачил:
- А ничего!
- Как так?
- А вот так. Я не вижу состава преступления.  Никакие противоправные действия вы не совершали, а лишь выполняли распоряжения Верховного Совета СССР. Так?
Анатолий Васильевич в знак согласия молча кивнул головой, которая, как ему казалось, ничего не варила и была совершенно опустошенной.
- Потому не вижу основания заводить на вас уголовное дело. И я вас больше не задерживаю, - Тонких подал Антонову руку, после крепкого рукопожатия добавил, - не теряйте надежды, зло, сколько не свирепствует, а тоже когда-то из сил выбивается…


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

- Пап, что мне делать? – Игорь явно был возбужден.
- Не понял тебя, сынок? – в последнее время Анатолий Васильевич ничего хорошего от судьбы не ждал. Жену стараются с работы "выдавить". Сам скоро на заднем месте от безделья мозоли натрет. А тут еще сын его озадачил своим неожиданным вопросом. Потому в его душе беспокойство и зашевелилось.
- Меня переводят на Северный Кавказ.
- Почему? – отец в первую очередь подумал, что это из-за него сына в "горячую точку" отправляют.
- Я же, пап, на военной службе. Так что…
- А почему именно тебя? – беспокойство уже металось и в глазах Антонова.
- Холостой. Молодой. Говорят, быстрее очередное звание присвоят…
- Но в Закавказье  идет настоящая война. Не утихла резня в Нагорном Карабахе. Не известно, что завтра будет в Чечне. Там уже  заявили о государственном суверенитете республики Ичкерия, русским на дверь указывают. К чему это приведет?
- И что ты предлагаешь? – Игорь не хуже отца понимал, какая непростая обстановка ждет его в Закавказье.
- Пиши рапорт на увольнение, - решительно предложил Анатолий Васильевич.
- И оба будем безработными. Мамина шея вряд ли нас с тобой выдержит? Да и не известно – удержится ли и она сама на работе. Тогда что?
Антонов обреченно признался:
- Не знаю…
- А в нашем роду кто-нибудь дезертиром или трусом был? – сын вновь сразил отца неожиданным вопросом.
- Ты о чем, Игорь, спрашиваешь? – чуть ли не сорвался на крик Анатолий Васильевич. – Твой дед в прошедшую войну двумя орденами Славы награжден, а медалей - не счесть. А мой дед в первую мировую войну был кавалером Георгиевского креста. Дезертиры… Трусы… Тоже мне сказанул…
- Пап, и ты ведь ни у кого за спиной не отсиживался.
- Что про меня теперь говорить. Меня вон врагом народа окрестили.
- Дураков во все времена хватало. Только и я себя в дезертирстве или трусости никому не позволю обвинить.
- Выходит...
- Я, пап, офицер…
- Тогда и принимай решение как офицер, - сдался Анатолий Васильевич. – Только матери надо объяснить как-то по-другому, чтобы она…
- Скажу, что в командировку направляют, а куда – командованию виднее. А оттуда тогда и позвоню или письмо вам напишу.
- Может, так оно и лучше…
Анатолию Васильевичу стыдно было самому себе признаться, что он не совсем хорошо знает своего сына. Став безработным, он только теперь с ужасом понял, что для него на первом плане всегда была работа,  а семья – вроде бы придаток к ней. Ему некогда было заниматься воспитанием Игоря, не хватало времени просто побыть рядом с ним, поговорить, что-то рассказать о той самой работе-омуте, которая лишала его внутренней свободы, казалось, парализовала сознание. Он жил, то есть работал, ради какой-то призрачной идеи, которая рухнула, как дерево с подрубленными или подгнившими корнями. Выходит, попав после института и службы в армии в водоворот коммунистических идей, порожденной ими морали, он жил и работал против себя? Да, материально он смог обеспечить семью, а вот его душевное богатство не только не прирастало, а становилось каким-то замороженным или законсервированным. Анатолий Васильевич до последнего момента считал, что он все делал для того, чтобы сын не чувствовал нужды, одевался не хуже других, получил высшее образование, помог ему после Высшего военного училища служить рядом с домом.  Значит, и каждое его слово для Игоря – закон.
А сын вырос.  "Я, пап, офицер…" – напомнил он отцу. У него своя мораль, свой долг пред теми же родителями, перед той землей, которую он должен и будет защищать, чего бы это ему ни стоило.
"Хороший у нас с Ниной сын вырос, – от этой мысли у Антонова в душе разлилось тепло, - только вот не заметно,  быстро как-то", - а от этого его сознании уколол упрек.
Нина Андреевна не находила себе места, когда Игорь ей сообщил, что уезжает в командировку. Разум матери можно обмануть, а вот сердце обладает такой чувствительностью, что улавливает любую фальшь. Она сразу поняла, что сын ей что-то не договаривает: не может быть командировка не известно куда. Значит, к черту на кулички. А она-то знала, где сейчас эти "кулички", - там, где стреляют. А это - или  Прибалтика, или Закавказье. Потому заявила категорично:
- Нет!
- Не понял, мам?
- Только через мой труп.
Игорь действительно не понимал странных слов матери.
- Ты меня, мам, пугаешь…
- Это вы меня с отцом скоро до могилы доведете.
- Нин, что ты такое говоришь? – постарался успокоить ее Анатолий Васильевич.
Игорь ни разу не слышал, чтобы мать в разговоре с отцом закатывала истерику.
- Это все из-за тебя!
- Нина…
Складывалось впечатление, что она не собирается никого на свете слушать и слышать.
- Чтоб оно провалилось в тартары ваше ГКЧП. Тебе вот тюрьмой грозят. Мне на работе, то и гляди, нос прищемят входной дверью. Теперь и до Игоря добрались? Скажи, Толь, откровенно, в какой такой ад его упекают?
- Мать, он же у нас офицер…
- Выходит – пушечное мясо?
- Зачем ты так?
- Только кому ты, Игорек, будешь служить? Ельцину?
- Мам, я давал присягу служить Родине…
- А мы с отцом к ней не относимся? Меня с ним, как червей, давят новоявленные демократы. Ты их будешь защищать?
Нина Андреевна была из тех матерей, которых, кстати, подавляющее большинство, стремящихся любым путем возвести своему чаду  такой дворец с высоченным забором, где он чувствовал бы себя только счастливым, ни в чем не нуждался, был в безопасности. Она же с самого рождения пылинки с Игорька сдувала. Такой заботой мальчика окружила, за ширму которой, казалось, не просочиться никакой невзгоде, беде – тем более. Ну и что, если ее расчеты близоруки? Она мать! А любовь матери во все времена была эгоистична, всесильна и в какой-то мере – первобытна. Но эта любовь никогда с ее стороны не покрывалась налетом корысти. Она всегда была и будет для Игоря неиссякаемым источником нежности, сострадания. Для нее не существовало радости жизни без радости жизнью сына.
Но Игорь еще в старших классах школы понял, что чрезмерная материнская забота – путы на его самостоятельности. А ему хотелось самостоятельно рассуждать, принимать решения. Ошибочные по оценкам матери? Но это его решения. Пусть иногда и поспешно-хромоногие. Но они его! Без ухабов и поворотов ни одной дороги не существует. Преодолеешь ее без чьей-то помощи, опеки, пусть с кровавыми ссадинами – себя уважать начнешь. Ему, во что бы то ни стало, самому, самостоятельно хотелось познать глубину своего ума, глубину своего сердца.
- Мам, я буду защищать землю, которую мой прадед и дед от врага отстояли. А кто на ней  сегодня враг – люди ведь не слепые котята, разберутся.
- Уйди ты из этой армии, сынок! Ради всего святого тебя умоляю!
- Из армии я, конечно, смогу уйти. Только вот как от самого себя уйти?..
…Игорь, вопреки просьбам матери, но при молчаливом согласии отца, твердо решил ехать в Закавказье.
На ветках деревьев гасли последние и самые, наверное, стойкие багряные огоньки листвы. Ночные заморозки все настойчивее кутали в ледяной панцирь землю.
Осень отсчитывала последние дни…

2

Он обращался только к тем руководителям, которых раньше считал мужиками надежными, как русская печь: она же испокон веков спасала крестьянина от голода и холода, когда того нужда, грозя смертью, за горло хваталась. Да и Антонов не  понаслышке знал все ласки русской печи. В крошечной избе его родителей она занимала, чуть ли ни треть всей жилой площади. Отец с матерью на ночь на деревянном примостке позволяли отдых своим телам,  измученным работой с утра, разбуженного петухами, до звездного вечера, а шестеро детей притирались боками друг к другу на печи. Пусть часто ее топить нечем было,  и в их желудках голод безжалостно ныл, но братья и сестры скудного тепла своих худеньких тел друг для друга не жалели. Анатолию, когда он вроде бы привык к городским квартирам со всеми удобствами, сон из детства на той печи казался в воспоминаниях медово-мертвецким.
Но когда Анатолий Васильевич пробовал намекнуть тем "надежным мужикам", что у него без работы руки чешутся, "русская печь" дымить начинала до рези в глазах. Они шарахались от его просьбы, как черт от ладана. Он-то был согласен на любую работу, лишь бы на диване от безделья штаны не протирать и от жены глаза иждивенца не прятать, когда та со службы приходила.  Но те ему, пряча глаза, куда-то под крышку своего большого лакированного стола, вроде бы с искренним сожалением поясняли, что, то самое "любое место" давно кем-то занято, "где же ты раньше был?". Да и в нынешнем бардаке, когда рушится практически каждое производство, а людям зарплату выдавать нечем, ему, самому руководителю, не мешало бы позаботиться и о своей судьбе.
Только один генеральный директор треста "Промжилстрой" признался, словно слова по линейке острой ножовкой отпилил:
- Никто тебя, Анатолий Васильевич, не осмелится на работу к себе принять.
- Почему, Петр Иванович? – обидное недоумение не скрывал Антонов.
- Потому… - замешкался с ответом мужчина, до выхода на пенсию которому осталось "два понедельника", что только не видавший и не переживший на своем долгом веку строителя.
- Ты загадками-то не говори. Коль замахнулся, то добивай меня до конца, - начал горячиться Анатолий Васильевич.
- Ты и сам все прекрасно знаешь.
- Да ничего я не знаю. В последнее время я только и курсировал из дома в прокуратуру и обратно.
- В том-то все и дело, что прокуратура тобой занимается.
Ответ Антонова вспыхнул пересохшими дровами, брошенными в костер:
- Все! Нет на меня никакого уголовного дела! Закрыли его!
Петр Иванович, чуть задумавшись над чем-то, попробовал прояснить ситуацию:
- Это ты так думаешь, что закрыли.
- Не понял?!
- У меня, как ты знаешь, в "белом доме" на площади Ленина остались люди, которые владеют надежной информацией. Так вот, Скворцова вместе с Дятловым и Кочкиным на тебя состряпали бумагу в Генеральную прокуратуру России. Они не согласными с решением генпрокуратуры Союза, требуют привлечь тебя, по их убеждению - главного организатора областного путча, к уголовной ответственности и на всю катушку. Вот такие, дорогой, они печки-лавочки.
- Они же на голову больные! – возмущение сочилось из каждой клеточки тела Антонова. – Надо делом заниматься, а они продолжают, как в тридцатые годы, "врагов народа" в каждом закоулке вынюхивать…
- Более того, тебе, Анатолий Васильевич, скажу. Шепнули мне, что из столицы пришла депеша: закрыть перед коммунистами все двери в кабинеты, где они могли бы работать руководителями.
- Но я ведь и не собираюсь плюхнуть свой зад в тепленькое кресло.
- Никто тебя не осмелится  ни в какое кресло посадить.
- Ты тоже?
- Мне, дорогой, до пенсии полтора года осталось…
Антонов молча посмотрел в его бегающие глаза, которые искали место – куда бы им ускользнуть от взгляда Антонова, молча поднялся со стула, молча выходил из кабинета директора треста.
Тот ему вдогонку бросил с интонацией извинения:
- Ты только, дорогой, меня правильно пойми…
Шел он домой, а мысли ему душу так шинковали, что выть хотелось. Все он пробовал понять правильно. Себя на место директора треста ставил. Только вот его разум не мог процедить то, что происходит вокруг него. Люди  какие-то напуганные, вроде бы душевно перелицованные…
"К чему  это приведет?" – все чаще и чаще Антонов задавал себе, а может, и еще кому-то, этот вопрос, но ответ словно растворился в непроглядном тумане.
В конце 1991 года московские демократы-реформаторы, которые, как репьи, молниеносно прицепились к мощной фигуре Ельцина, решили вытравить красный цвет, начиная с федеральных властей, заканчивая районными и сельскими исполкомами. Он, тот цвет, на них действовал, как красная тряпка на разъяренного быка. Они не могли допустить, чтобы в руководстве исполнительных органов оказались вновь бывшие секретари, хотя уже и не существующей, КПСС или их ставленники. Вместо исполнительных комитетов всех уровней создавались в спешке администрации, которыми руководить предписано новоиспеченным на кадровом огне главам.
А как же быть с основным законом государства – Конституцией, принятой еще в 1977 году? Если ее вышвырнули на свалку истории, то по какому-то закону Россия живет? Пока неизвестно по какому. Если не по правилам игры, то временно можно и "по понятиям", как в уголовном мире? Выходит, что так. 
И раньше такое бывало. На всем пути существования человечества законы, по которым предлагали жить простолюдинам, что дышло. Правители всегда их где-то "подтесывали", другие положения лаконично "фуговали", третьи... В общем, всё "подгоняли", чтобы узаконить свои действия, а чаще всего – преступления против своего же народа. Потому процесс обновления, реформирования, ломки прежних устоев никогда не обходился без борьбы, а значит, и крови.
И примеров этому – на ельцинском танке не увезешь…
…В конце девятнадцатого и начале двадцатого веков русская буржуазия развернула ожесточенную борьбу за "проект основного закона Российской империи", спекулируя на "народных волнениях". После "кровавого воскресенья" 1905 года удалось издать "Манифест 17 октября 1905 г.", в котором провозглашались "незыблемые основы гражданской свободы".  Но уже в апреле следующего года вышли "Основные государственные законы", сохранившие самодержавие, правда, с конституционной "пристройкой" в  виде первой в России Государственной думы и косметически "подстроганными" государственным советом и советом министров. Ни шатко, ни валко та, царская, Конституция брела по российским весям до июля 1918 года.
Ленинский основной закон молодого советского государства, просуществовав более пяти лет. Вот и получается, что на законных основаниях гражданская война и  "красный террор" унесли жизни около восемнадцати миллионов россиян, которые без всяких натяжек можно отнести к цвету русской нации.
Потом при Сталине российский народ жил по первой союзной Конституции 1924 года и Конституции 1936 года рождения, провозгласившей демократическую избирательную систему - "всеобщие, равные и прямые выборы при тайном голосовании" и обозначила четкую и незыблемую вертикаль "высших и местных органов власти".  Эти "законы" породили довоенные и послевоенные репрессии, военные конфликты 30-х – 40-х годов. Видите ли, Иосифу Виссарионовичу показалось, что карта мира скроена не по его лекалу. Сколько жизней стране Советов стоило правление "отца народов"? Секрет "фирмы". Его даже в начале девяностых годов разгадать не удалось. Но миллионов под пятьдесят жизней сталинский режим заморил голодом,  сгноил в лагерях, потерял в войнах с финами, немцами, японцами.
Заступив на союзный трон, пробовал взять в руки законодательный "топор" и руководитель "крестьянских кровей", бывший "свинопас" - Н.С. Хрущев. Сам организатор массовых репрессий в Украине   и  Москве "вывел" на чистую партийную воду культ личности своего  учителя и идола, реабилитировал жертвы Его массовых репрессий. Он вроде бы с самыми добрыми намерениями предпринял  попытку модернизации громоздкой партийно-государственной системы, и, конечно же, улучшения материального положения и условий жизни населения. Обещал ни много, ни мало – к 1980 году построить в отдельно взятой стране…коммунизм. На деле народ получил жестокое подавление инакомыслия, расстрел рабочих демонстраций в Новочеркасске в 1962 г. и других городах.  Никита Сергеевич присвоил себе право вмешиваться во внутренние дела так называемых социалистических государств в Европе (к примеру, вооруженная советская интервенция в 1956 году в Венгрию), окропив их земли кровью и русских солдат, и  тех, кто защищал в них свои демократические свободы.  А, развенчав один культ личности, он спешно карабкался на пьедестал своего культа – хрущевского.
Естественно, Хрущев подвергся за свои "деяния" резкому осуждению со стороны его "верного соратника" и "целовальника" - Брежнева. Леонид Ильич без промедления повернул партийно-государственный корабль, в котором все заметнее становились экономические, социальные, политические трещины, по руслу консерватизма.  Но "герой малой земли, "покоритель" целины, неисправимый любитель пламенных объятий и наград  угодил в омут "застоя". Хотя тоже не обошелся без кровопролития в Чехословакии (1968 г.) и в Афганистане (с вводом войск в 1979 г.).
"Наследил" на конституционном поле преемник "дорогого" Леонида Ильича - Андропов, превратив страну в арену тотальной слежки.
Оказавшись в 1984 году на считанные месяцы на вершине власти, находясь практически на смертном одре, Генеральный секретарь ЦК КПСС  К.У. Черненко ушел из памяти народной тихо, как и пришел.
А Горбачев, обладая навыками лишь "подмастерья", кинулся перестраивать конституционное здание. Чем это закончилось? Об этом лучше не вспоминать.
Не захотел отставать от своих предшественников, оказавшись на вершине власти, и Борис Николаевич. Он, как только слез с танка после пламенно-патриотического выступления в один из августовских дней, стал главным в политической "прачечной", отмывая в стране красный цвет…
Анатолий Васильевич в каком-то полуобморочном состоянии зашел в квартиру, плюхнулся на диван, продолжая пропускать через душу, сердце ситуацию, сложившуюся в его судьбе, а по большому счету – и в его стране.   
Размышления Антонова прервал шорох в прихожей. Пришла с работы жена.
Обычно при виде ее после дневной разлуки у него в душе расплескивалось тепло. А в этот раз дало о себе знать такое чувство, после которого хотелось, как страусу при опасности или испуге в песок, зарыть от Нины голову, взгляд, а может, и все тело чуть ли ни под плинтус пола.
- Толь, возьми у меня сумки… - она это сказала с каким-то выдохом, подобному тому, который после финиша делает стайер.
Он даже вздрогнул, услышав ее.
- Сейчас… - струна его голоса слегка вибрировала.
Анатолий Васильевич в прихожей, традиционно, чмокнул жену в щечку. Она также традиционно осветила прихожую улыбкой, только немного тусклой.
- Как ты тут? – вроде бы, между прочим, спросила она.
Он без переводчика понял, что она интересуется его настроением. Спрашивать о том, чем закончился его поход по поводу работу, не осмелилась. Она и сама-то все больше этого вопроса боялась.
- Как тебе сказать? – его взгляд с ее глазами так и не встретился.
- Говори,  как есть…
Люди, которые много лет прожили вместе, остро интуитивно понимают друг друга. В его ответе-вопросе она уловила еле слышный оттенок безысходности.
- Как? – переспросил он с подобием улыбки, зачем-то подтолкнул средним пальцем левой руки очки, правой взял сумку у жены. Попробовал отшутиться. – Вроде бы и жить хорошо начал, но деньги кончились…
- Выходит…
Он оборвал ее на полуслове:
- Да, да! – истерично забарабанил  Антонов.
Нина Андреевна поспешила сменить тему разговора.
- Успокойся, Толь. Будем сейчас ужинать…
- Нет…
- Что нет?
- Я уже сыт от всего по горло. Мне твой кусок хлеба в горло не полезет.
- Почему это мой кусок хлеба, а не наш?
- Потому…


3

Скворцова была категорична:
- Я считаю, нельзя идти на поводу у таких журналистов, как Владимиров, Смолин и им подобных.
- Но коллектив областной газеты отказывается работать с Ельчаниновым и Колдобиным.
- И что? – Светлана Ивановна начала уже горячиться.
- Газета вместо пяти раз выходит единожды в неделю. Нам оттуда, - Олег Николаевич ткнул пальцем  в потолок, - уже сделали замечание.
- Значит, надо пригласить в газету нужных журналистов, - посоветовала Скворцова.
- А вы пойдете в нее работать? – Кочкин с прищуром глаз рассматривал девушку.
- Кто? Я?
-Да…
- Ну, вы не заговаривайтесь, Геннадий Васильевич! – с еле заметным заиканием процедила сквозь зубы Скворцова.
- А я вам на полном серьезе предлагаю, - не унимался Кочкин.
После недолгой паузы Светлана Ивановна говорила, словно на суде приговор читала:
- Вы не хотите, как следует, с кадрами работать, порядок  в районах наводить. У вас как сидели бывшие первые секретари райкомов в райсоветах, так и продолжают свою антиельцинскую политику гнуть. Вы даже не можете редакционный коллектив укомплектовать. Придется…
У Дятлова на лице нервный тик о себе знать дал. Он как-то неуютно почувствовал себя в кресле. Перебил ее на полуслове:
- Светлана Ивановна, почему вы так бесцеремонно вмешиваетесь в наши дела?
С наигранной улыбкой актрисы провинциального самодеятельного театра Скворцова спросила:
- В какие такие наши? Кого вы имеете в виду?
Последовала незамедлительная реакция:
- Областного Совета и администрации.
Кочкин начал нервно вздергивать плечами, потными руками проделывал такие манипуляции, словно мыл их под водопроводным краном.
- Не поняла!? – широко раскрытые глаза выражали искренне удивление.
- А что ж тут понимать-то?- не удержал язык за зубами Геннадий Васильевич. – Вы лично хотите решить кадровые вопросы в области так, что нас вроде бы с Олегом Николаевичем они меньше всего касаются.
Наскоро проявленная улыбка от ее лица так и не отлипла:
- Мы же в одной лодке?
- Извините, Светлана Ивановна, но ваша лодка находится в Верховном Совете в Москве, а наша – в регионе.   Нам с Геннадием Васильевичем в первую очередь отвечать перед Президентом России, куда и как она поплывет. А вы все лишь депутат…
- Я депутат Верховного Совета!..
- Вот и занимайтесь своей законодательной политикой в столице. А мы тут с Олегом Николаевичем будем решать региональные проблемы, в том числе и кадровые, газетные, - Кочкин в своих рассуждениях и раньше отличался лобовой прямолинейностью, а, заняв кресло главы исполнительной власти области, считал свое мнение незыблемым.
Такого отношения к себе Скворцова явно не ожидала. Она считала, что вот эти "два типа" только ей и обязаны своим назначением в областные руководящие структуры.  А они? Выскочки! Всего лишь преподаватели провинциального института! Да кто их знал в администрации Президента? Никто!
"Кого же я рекомендовала в Совет и облисполком? Тупица!.." – казнила себя Светлана Ивановна.
Ее лицо пылало так, словно весь сок утренней зари впитало. Конечно, эти "два типа" догадывались, а может, и знали, что на одну из их должностей она претендовала. Они получили то, что хотели. Она же оказалась в области не удел? Выходит так, что московские победители путча всего лишь использовали ее, как политическую шлюху? Она была уверенна в том, что и Дятлов, и Кочкин ведут с ней сейчас так только после того, как согласовали свои действия с кем надо в столице. Эта уверенность все больше набухала в ее голове.
Ее задумчиво-остекленевший взгляд застыл на лицах тех, кого до сего момента считала своими единомышленниками, ранее послушными ее воле. Она-то мечтала, что новая власть осветит ее жизненную дорожку ослепительным светом. Но ей показывают грязными пальцами в какую-то темень.  И кто?
- Кто вам дал право?.. – она так и не вышла из задумчивости.
- Какое право? – недоуменно спросил Дятлов.
- Так со мной разговаривать?
- А как мы разговариваем? – вмешался  в разговор нервно- нетерпеливый Кочкин.
- По-хамски…
- Вы нас не верно поняли…
- Куда уж вернее…
Она медленно встала со стула. Молча  заглянула каждому в глаза. Выпрямилась в   натянутую  до предела струну. Прежде чем выйти из кабинета Дятлова, пообещала:
- Я узнаю, кто вам дал эту команду. Пощады не ждите!..
Вскочил со стула, как ошпаренный, Кочкин:
- Вы нам угрожаете?
- Предупреждаю…
Скворцова, громко хлопнув дверью, скрылась в коридоре.
Мужчины в  растерянности смотрели ей в след.



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Нина Андреевна ушла на работу, успев приготовить завтрак мужу и сыну. 
Игорь проснулся давно, но, когда в его спальню заглянула осторожно мать, сделал вид, что спокойно спит. Не хотел ее беспокоить. Игорь не понимал, какая такая зараза впилась в его ноги. Они опухли, покраснели, словно это были не ноги, а сваренные в кипятке раки.   Боль становилась нестерпимой. Он думал это все вот-вот пройдет, так что панику поднимать не стоит. Иначе мать будет ахать и охать, впору уши закрывай.
И отцу, который вскоре зашумел посудой на кухне, не спешил о своих болячках открываться. Авось пройдет. Молодой организм должен выдавить боль. Да и это с ним приключилось неожиданно и впервые. Тем более, ему предстояло заступать в наряд на сутки только вечером.
Но к боли в ногах прибавилось такое учащенное сердцебиение, вроде бы его несколько часов подряд по плацу гоняли.  А потом боль кроме ног и до сердца добралась. Он к тому же   начал еще и задыхаться.
- Сын, что-то ты дрыхнешь долго, - донесся до Игоря голос отца, - вставай, лежебока, завтрак остынет, - Анатолий Васильевич произнес последние слова весело и легко.
Он был рад, что сыну заступать на службу еще не скоро, он попробует все же отговорить его от поездки в Закавказье. Об этом его до поздней ночи науськивала жена. Не забыла напомнить ему о своей просьбе и утром. Антонов ей пообещал, что предпримет все возможное и невозможное, чтобы сын послушался мать и за одно его. "По большому счету она права, - в душе соглашался с женой Анатолий Васильевич, - не хрена там ему делать".
Голос отца тишину в спальне   сына  не спугнул.
- Подъем, лейтенант! – вновь шутка юркнула в комнату, в которой Игорь, обливаясь потом, старался не проронить ни единого стона.
Слова отца опять остались без ответа.
- Ну и соня!
С этим возгласом Анатолий Васильевич приоткрыл дверь в спальню. То, что он увидел, его напугало. Сын, ухватившись правой рукой там, где под ладошкой находилось сердце, старался вдохнуть в себя воздух так, словно кто-то с силой перехватил ему горло.
- Что с тобой, сынок?!
Игорь в ответ смог только неопределенно еле-еле мотнуть головой, не знаю, мол.
- Может скорую вызвать?
Отцу показалось, что у сына осталось сил только на то, чтобы вяло вздернуть плечами. Ему явно не хватало воздуха, чтобы что-то вразумительное ответить отцу.
Антонов, вновь не дождавшись ответа, метнулся к телефону.
Бригада скорой помощи на удивление Анатолия Васильевича появилась на пороге квартиры так быстро, вроде бы она ждала вызова за входной дверью.
Осмотрев ноги Игоря и измерив ему артериальное давление, дежурный врач скорой помощи скомандовал:
- Больного надо незамедлительно доставить в стационар.
- Что с ним? – в глазах Анатолия Васильевича метался испуг. Не хватало еще, чтобы к его бедам, прибавилась бы и болезнь сына.
- У него раньше были такие приступы? – вопросом на вопрос ответил доктор.
Игорь вновь смог только тихо мотнуть головой. За него ответил отец:
- Вроде первый раз...
Врач, не спуская глаз с Игоря, попробовал объяснить Анатолию Васильевичу:
- У вашего сына, папаша, явные признаки заболевания сердечно-сосудистой системы, скорее всего -  ревматизм.
- Но отчего? Он же военный и молодой человек…
- Болезнь на возраст не смотрит. Это могут быть последствия простудного или инфекционного заболевания, которое он в свое время перенес на ногах. Не исключено, что и нервишки по какай-то причине сбой дали. Так что, его срочно надо доставить в больницу.
Анатолия Васильевича тут же обожгла мысль: "Наверное, я во всем виноват. Игорек не говорит, что до боли в душе переживает за меня…"
Настала очередь поту появиться и на его лбу.
- Но ему вечером заступать на службу.
Доктор с нескрываемым удивлением посмотрел на Антонова.
- Какая служба? Если мой предварительный диагноз подтвердится, то вашему сыну предстоит непростое лечение. И хорошо, если не последует осложнение…
- А может, Игоря лучше сразу отвезти в военный госпиталь?
- Мы, уважаемый папаша, доставляем больных только в городскую больницу. А там видно будет…
- Я могу в больницу поехать вместе с вами? – спросил с надеждой Антонов.
- Нужды в этом нет. Но дело ваше…
Игоря доставили в ту же больницу, в которой Анатолий Васильевич совсем недавно лежал с гипертоническим кризом. Когда его положили на кушетку в коридоре неврологического отделения, у Антонова старшего что-то в душе оборвалось. Он же сопровождая сына, надеялся, что Игоря положат в отдельную палату, его незамедлительно осмотрит опытный врач. Ведь раньше-то, стоило Антонову позвонить Подберезкину и намекнуть о должном внимании  к кому-либо из знакомых,  Николай Петрович рассыпался в обещаниях:
- Не беспокойтесь, Анатолий Васильевич, все сделаем в лучшем виде.
Такое же радушие  от главного врача ожидал Анатолий Васильевич и в этот раз, тем более в больницу привезли его сына.
Но Подберезкин, узнав, что Антонов вновь появился в его владении, заерзал в кресле.
Вошла в кабинет секретарь приемной.
- Николай Петрович, с вами желает поговорить Антонов Анатолий Васильевич.
- А я…
Не успел он закончить фразу, дверь кабинета открыл Антонов.
- Николай Петрович, день добрый.
- Здравствуйте, - металл звучал в голосе Подберезкина.
- У меня в тяжелом состоянии сын. Помоги!
Ничего не осталось от того Антонова, который был вторым лицом в областном Совете депутатов. Он впервые этому человеку не приказывал, а обращался с просьбой.
- Мы, Анатолий Васильевич, для того и служим, чтобы помогать людям, больным людям.
У Антонова чуть не сорвалось с языка: "Ты же меня больного из больницы выпер. Хорошо хоть не с инсультом…." Но удержался от упрека.
- Сын в таком состоянии, что ему требуются нормальные условия для скорейшего выздоровления, а его положили на кушетку в коридоре. И врача около часа мы никак не дождемся.
Подберезкин поторопился вставить:
- У нас для всех одинаково нормальные условия. А то, что ваш сын оказался на кушетке, так это временно. К тому же, все врачи на обходе. Так что…
- Николай Петрович, ты же понимаешь, о чем я говорю…
"Я из-за тебя воз неприятностей по нынешний день еще не разгрузил. Теперь вот сына привез…" – с тревогой думал над просьбой Антонова Подберезкин.
- Мы сделаем все возможное для лечения и  выздоровления вашего сына, - Николай Петрович прятал свои глаза от прямого взгляда Анатолия Васильевича.
- Что ж тебе-то я плохого сделал, Николай Петрович? Всегда тебя поддерживал. А ты? Ладно, меня во враги народа произвели, а сын-то при чем? У тебя ведь тоже дети есть.
Лицо главного врача больницы побагровело.
В его душе боролись два человека. Антонов, работая в областном Совете народных депутатов, помогал здравоохранению области и городской больнице, чем мог.  И когда обсуждалась кандидатура на должность главного врача этой больницы в кабинете Заречного, Анатолий Васильевич первым назвал имя Подберезкина.  Что было, то было.
Но, не дай бог, пронюхают в нынешнем областном Совете или в администрации области, что он помогает Антонову, то тогда ему точно в этом кресле не удержаться. С Антоновым еще не известно, что завтра будет, а ему жить и работать надо. Он лет на пять моложе Анатолия Васильевича,  дочка и сын у него - дети поздние, их на ноги поставить надо, да и самому о будущем подумать хорошенько следует. А если из больницы из-за того же Антонова выгонят, тогда что ему делать? Нет, пусть лучше на него обижается бывший заместитель председателя облсовета, но никаких особых условий его сыну он предоставлять не будет, для него все больные одинаковы
- Анатолий Васильевич, я вас не понимаю. Что вы от меня-то требуете?
- Чтобы сына хороший врач лечил, и в палату  положите нормальную, хотя бы на две койки.
Вновь Николай Петрович неуютно себя почувствовал в кресле.
- Врачи у нас в основном все высококвалифицированные. А вот насчет платы пока обещать ничего не могу. Больница, вы же знаете, переполнена до отказа.
Анатолий Васильевич смотрел на него, не мигая. Знал, что крутит хвостом главврач, как хитрый лис. Хотелось наговорить ему грубостей под самую завязку. Но, сжав до хруста пальцев кулаки, сдержался.
- Я тебя, Николай Петрович, прошу о помощи как отец отца…
- Что в моих силах, то и… - поспешил с неопределенным ответом Подберезкин, - а  теперь извините меня, Анатолий Васильевич, мне пора на обход больных.
Антонов понял, что главный врач его дипломатично выпроваживает из своего кабинета, хотя ни на какой обход он не пойдет, так как давно перестал заниматься лечебной практикой, погрязнув лишь на административной рутине.
Анатолий Васильевич чувствовал себя что-то вроде половой тряпки, о которую главный врач ноги небрежно вытер. Ему стыдно было смотреть Игорю в глаза. Он готов был свою, начинающую чернеть, душу точно так же куда-нибудь спрятать, как черепаха прячет свое тело под панцирь при опасности.
Антонов, думая о поведении главного врача, так и не мог поверить, что этот человек поступит с ним так лицемерно. Ведь совсем недавно, Подберезкин чуть ли спину перед ним в три погибели не сгибал.  А сегодня говорит одно, поступает так, как ему нашептывает  его трусливая душонка, хранит за пазухой камень, который в любую минуту готов пульнуть в его сторону
С такими темными мыслями Анатолий Васильевич подошел к кушетке, на которой продолжал лежать Игорь, страдая от не унимающейся боли, без медицинской помощи. 
И это длилось уже около полутора часов.
- Пап, позвони в госпиталь, - стараясь не стонать, попросил сын.
- Сынок, сейчас придет врач, - начал успокаивать Анатолий Васильевич, сам не веря, что говорит, - он тебе поможет.
Игорь настаивал:
- Позвони…
- Хорошо, - Антонов и сам начинал понимать, что, видимо, Подберезкин, с кем надо, согласовывает, как отреагировать на его просьбу, как  поступить с сыном. – Ты только потерпи еще немного.
Игорь нашел в себе силы, чтобы ответь отцу тихим кивком головы.

2

- Мама! Мама! – заспешил к ней большеголовый, чуть косолапя, мальчик лет трех.
- Моя мама! – ухватился, удерживая его за рубашку, другой мальчик, примерно такого же возраста.
Первый приостановился и попробовал вырвать свою рубашку из руки сверстника.
- Пусти! А то, как дам…
Тот, сопя, надул щеки от усилия, во что бы то ни стало проучить "выскочку", а о нем он именно так и думал.
- Сам получишь, - пригрозил второй мальчик.
В их потасовку вмешалась нянечка:
- А ну, петухи, из-за чего сцепились?
- Моя мама плишла, - уверенно ответил первый мальчик, не выговаривая букву "р".
- Нет, моя! – не хотел уступать ему соперник. – Я ее первым увидел.
- Нетушки, моя мама…
Сколько бы они еще спорили, неизвестно. Няня группы растащила мальчиков по сторонам, усадила за разные столики.
- К нам пришла гостья, а вы себя так плохо ведете, - продолжала урезонивать забияк няня, - она на вас обидится и уйдет.
В это время заведующая детским домом Елена Владимировна Мокрова с какою-то горькой улыбкой на лице поясняла Антоновой, которая по долгу службы пришла с проверкой в это учреждение:
- У нас, Нина Андреевна, не все сироты. Есть такие детки, кого мать бросила в родильном доме. Некоторые ребята попали сюда после лишения их родителей родительских прав. Но все они ждут своих родителей. В каждой посетительнице хотят видеть свою маму. А гостей мужчин принимают за пап.
- Как мне их жаль, - голос у Нины Андреевны дрожал. – Они ведь все такие хорошие.
- Есть, конечно, и инвалиды, и умственно отсталые. Но в основном детки умненькие. Им так родительского тепла и внимания не хватает.
- Потому они и меня за маму приняли?
- Конечно. И, знаете, как трудно будет этим мальчикам объяснить, что вы не их мама, а настоящая мама обязательно за ними придет. Мы вынуждены их так обманывать, чтобы  в них надежду на счастье не загасить.
- А можно, Елена Владимировна, мне поговорить с мальчиком, который первым назвал меня мамой? – Нина Андреевна сама не знала, почему обратилась к заведующей с такой просьбой.
- Без проблем. Только будьте с ним при разговоре осторожны. Он ведь каждое ваше слово будет воспринимать как материнское.
- Постараюсь, - Антонова начала волноваться, как перед первым свиданием с молодым человеком.
Заведующая обратилась к нянечке:
- Светлана Алексеевна, подведите сюда Антонова.
Нина Андреевна растерялась:
- Какая фамилия у мальчика?
Мокрова спокойно уточнила:
- Как и ваша – Антонов.
У Нины Андреевны в  душе что-то затрепетало. Когда мальчика подвели к ней, он чуть ли не бросился к Антоновой на шею. Но его за руку удержала нянечка.
- Как тебя звать, мальчик? – с какою-то настороженностью спросила гостья.
Тот выпалил, словно долго ждал этого вопроса:
- Иголь.
- Как, как?
Мальчику не трудно, он хоть сколько угодно раз повторит:
- Иголь.
Нину Андреевну даже пот пробил.
- Не может быть такого совпадения…
- Какого совпадения, Нина Андреевна? – удивленно уставилась на Антонову заведующая детдомом.
- Моего сына зовут Игорь…
Мальчик до этого,  спокойно стоявший возле нянечки, вырвался из ее руки и бросился на шею Антоновой.
- Мама!
Он так припаялся к телу Нины Андреевны, что она, словно загипнотизированная, боялась шевельнуться.
Нянечка, было, бросилась выручать высокопоставленную гостью. Но Антонова полушепотом ее остановила:
- Не надо…
- Почему ты долго не плиходила?
Поняв, что Игорь обращается к ней, Нина Андреевна с дрожью в голосе ответила:
- Я занята была. У меня же таких деток по области…
Мальчик не дал ей до конца договорить:
- Ты меня отсюда забелешь?
Антонова не знала, что ответить Игорьку. Обманывать, что она хоть сейчас бы его забрала к себе домой, - у нее язык не поворачивался. Сказать, что она не его мама, - нанести глубокую душевную рану этому мальчику, да еще Игорю Антонову, тоже не могла. Пришлось экспромтом придумать:
- Но я же на работе, Игорек.
Она почувствовала сырость от его глазок на своей щеке.
- А после лаботы забелешь?
И вновь пришлось выкручиваться из ситуации, в которой по трудности и неловкости она еще никогда не оказывалась.
- Я что-нибудь придумаю…
Игорь повернулся к мальчикам и девочкам, его глаза превратились в два маленьких солнышка.  Детдомовцы, сидя на низких стульчиках, завидовали ему. Им до слез хотелось, чтобы и их  нашли мама или папа, и забрали отсюда. Он громко объявил:
- Моя мама!
Нина Андреевна не знала, что дальше говорить мальчику-сиротке, как выйти из этой щекотливой ситуации.
Ей на выручку, видимо, не в первый раз такое происходит с детьми, когда они во всех мужчинах и женщинах видят обязательно своих родителей, пришла Елена Владимировна.
- Игорь, тебе пора в группу. У вас сейчас будет обед. Светлана Алексеевна, проводи Антонова к остальным деткам.
- Нет! Я с мамой! 
Нина Андреевна почувствовала, что нежные ручонки  мальчика превратились в клещи. Ей надо было что-то ему говорить.
- Я постараюсь… Может, вечером или завтра я за тобой…
- Игорь, - решила припугнуть мальчика (тоже, наверное, не впервой) Елена Владимировна, - если ты не будешь слушаться, то она к тебе никогда больше не придет…
- Нет! Плидет…
Игорь медленно начал отлипать от Антоновой. Теперь ей почему-то не хотелось его отпускать от себя.
Неожиданно в группе появилась девушка, которая, не скрывая волнения, обратилась к Мокровой:
- Елена Владимировна, Нину Андреевну срочно приглашают к телефону.
Антонова, еще не придя в себя, спросила недовольно:
- Кому я понадобилась? – она грешным делом подумала, что опять что-то "загорелось" у Добренького. "Подождет", – мелькнуло у нее в голове. Она так еще и не выпустила из своих объятий мальчика.
- Звонят с вашей работы.
- Кто?
- Назвалась секретаршей.
- И что там за пожар? – в ее душе не угасал пожар злости к Добренькому с его с назойливым предложением: написать заявление на увольнение по собственному желанию.
- Сказала, что вашего сына отвезли в больницу.
- Что с ним?
- Не сказали…
В ее душе что-то оборвалось. Подкосились ноги. Она рухнула на пол.
Игорь истошно заорал:
- Ма-ма! Ма-ма!

3

- Какой госпиталь? Почему? – командир части Попов, в которой служил Игорь, орал на весь кабинет.
Замполит командира части Евгений Викторович Липатов докладывал так, вроде бы он был в чем-то виноват.
- Начальник госпиталя подполковник Нечаев доложил, что у Антонова ревматизм.
- И что из того?
- У старшего лейтенанта опухли ноги и жалобы на сердце…
- А на задницу он не жалуется? Ваньку он валяет.
- Василий Иванович, подполковник доложил, что у парня серьезное заболевание.
- Все время был здоров, а перед отправкой в Закавказье прикинулся больным?
- Не могу знать, товарищ полковник.
- А надо бы тебе знать, на то ты и замполит. Еще тебе надо знать и о том, что на его отца завели уголовное дело. Он главный путчист области. Теперь и его сынок – сплошной для нас геморрой… Выясни все и доложи незамедлительно. На Антонова уже подписан приказ на отправку в Закавказье.
- Слушаюсь, товарищ полковник.
- Исполняй.
Начальник госпиталя после того, как ему доложили о том, что командир воинской части не доволен болезнью Антонова, а точнее сомневается в его действительном заболевании, появился в палате в сопровождении военного врача Нечаева, лечащего Игоря.
- Майор, доложите о состоянии здоровья больного.
- Слушаюсь, товарищ подполковник. У старшего лейтенанта Антонова все признаки тяжелого инфекционно – аллергического заболевания, которое и вызвало поражение сердечно-сосудистой системы и суставов. Мы применяем необходимое медикаментозное лечение.
- И что?
- Пока трудно сказать, какие будут последствия, но надеемся на лучший исход.
- Как вы себя чувствуете, больной? – обратился начальник госпиталя к Антонову.
- Спасибо доктору. Боль в ногах еще есть, но уже терпеть можно.
- Настроение?
- Спасибо, товарищ подполковник, думаю, скоро выйду отсюда и отправлюсь в Закавказье.
В разговор вмешался заведующий отделением:
- Об этом, старший лейтенант, пока вы можете только мечтать.
- Ты, майор, не нагнетай тут обстановку. Антонов молодец, что настроен по-боевому, мысли у него здоровые. Я так и доложу полковнику Попову.
За время нахождения в госпитале Игорь впервые улыбнулся.
- Знаете, что в свое время сказал Цицерон? – неизвестно у кого спросил подполковник медицинской службы.
И майор, и старший лейтенант молча вздернули плечами.
- Так вот. Цицерон изрек: "Болезни мысли губительнее и встречаются чаще, чем болезни тела". У Антонова настрой на скорейшее выздоровление, значит, все будет хорошо. Выздоравливай, парень.
- Спасибо, товарищ подполковник. Постараюсь.
- Да уж, постарайся…
После ухода из палаты начальника госпиталя и майора медицинской службы к Игорю, наконец-то, пропустили Анатолия Васильевича.
- Как ты, тут, сынок?
- Нормально, пап.
Анатолий Васильевич был рад, что боли в ногах и в сердце от Игоря чуть отступили. Об этом ему рассказал в коридоре майор. Он и сам заметил  в глазах сына обнадеживающий блеск.
Но хорошее настроение Игоря сразу же улетучилось, как только он увидел лицо отца. Оно было серое. Глаза воспаленно-красные. Раньше Игорь не обращал внимания на то, что на лице отца углубились и стали ярче в очертании морщинки.
- Пап, у тебя опять неприятности? – сын уставился в глаза отца.
- С чего ты это взял? – постарался тот вымучить улыбку.
- У тебя все на лице написано. Тебя опять терзали в прокуратуре?
- Нет.
- С мамой что-то случилось? Почему она не пришла? Это на нее не похоже.
- Она на работе замоталась, - Анатолий Васильевич прятал от сына глаза.
- Пап, не научился ты врать. Лучше правду скажи.
В палате повисла тишина. Антонов не решался сказать о том, что приключилось с матерью Игоря. А вдруг ему станет хуже. Но сын прекрасно знал, что мать никакими канатами невозможно было удержать дома или на работе, если бы она узнала о том, что сын в госпитале. Она бы в госпитале поселилась до тех пор, пока Игоря не выписали совершенно здоровым. А она не появилась у него ни вчера, ни сегодня.
"Что-то тут не так", - думал Игорь.
Настойчиво потребовал:
- Скрывая что-то, ты только хуже сделаешь для меня. Я ведь черт те  что буду думать…
"Может Игорь и прав. Сколько дней я могу скрывать от него правду?" – мучительно размышлял Анатолий Васильевич. Наконец решился:
- Сердечко у нее немного прихватило. Она дома. Ей дали каких-то таблеток, сделали укол. Так что, если не сегодня, то завтра она обязательно к тебе придет, - глаза у него так и остались опущенными.
- Не все ты мне говоришь, пап, скрываешь что-то. Маме совсем плохо?
Отец встрепенулся и посмотрел в глаза сына.
- Да что ты выдумываешь? Правду тебе говорю. С матерью все нормально. Да и сердце, сам знаешь, у нее не первый раз сбой дает. Раньше обходилось все хорошо, и теперь все пройдет.
- Пап, ты только не обманывай меня.
- Успокойся ты, Игорь. Зачем же мне тебе врать. Ты же меня знаешь. Лучше быстрее отсюда выбирайся. Как к тебе тут относятся?
- Грех, пап, обижаться.
- Вот и хорошо.
Игорь подумал, что отцу лучше сейчас быть вместе с матерью, успокоить ее, что у него все хорошо, не успеет она оглянуться, как его выпишут из госпиталя.
- Пап, сейчас мне надо на процедуры. Ты иди домой. Мама ведь одна там?
- Да…да…
- Ты ей скажи, пусть она не волнуется за меня.
- Хорошо, сынок, - Анатолий Васильевич скрывал от него, что у матери случился сердечный приступ, когда она узнала о болезни Игоря, и ее из детдома увезли в больницу.  Так что, в ближайшие дни она, конечно же, не появится у него в палате. – Я к тебе завтра приду. Что тебе из еды принести?
- Ничего мне не надо. Тут кормят хорошо, - пошутил, - я от одних лекарств сыт по горло. Передай маме привет. Я ее очень люблю и жду. Так и передай ей.
- Обязательно все дословно ей доложу. Выздоравливай только ты скорее.
- Это за мной не заржавеет, - шутил Игорь, а от беспокойства за мать у него на душе, словно кошки когтями скреблись. 

4

В начале декабря 1991 года из Воронежской прокуратуры, а ей поручили вести все дела, связанные с ГКЧП в Центральном Черноземье, Антонову пришло заказное письмо. В нем Анатолий Васильевич уведомлялся, что в отношении его "отказано в возбуждении уголовного дела по статье 64 (измена Родине) за отсутствием события преступления".
Он три или четыре раза перечитал это уведомление. Нервы у него сдали. Он не мог сдержать слезы. Они текли самопроизвольно. Пальцы рук дрожали. Он смотрел в глаза жены. Первый раз за всю жизнь ему не было стыдно, что он, мужчина, не стесняется своих слез перед женщиной, пусть и женой. Но эти слезы выдавливала из его души какая-то неведомая сила. Ему казалось, что перед ним вроде бы обнажается истина, которая в первую очередь теперь была связана с его свободой. Кто не страдал из-за своих ошибок в оценке людей, своих и их деяний, тот не может со всей остротой сердца понять истину, которая открывает врата свободы и отпугивает от тебя сатану, в какие бы обличья тот не рядился. И эти слезы на его глазах были слезами радости, вымученной за последние бесконечно терзающие  дни и издевательски бессонные  ночи.   
Нина Андреевна восприняла его слезы, как зеркало, в котором никогда не может отразиться притворство. От них исходили светлые и теплые лучи. Он, видимо, хотел ими отмыть черноту на душе любимого человека.  Он же видел, как она страдает и за него, и за сына. Для своего душевного покоя или хотя бы душевной передышки у нее не хватало до этого момента ни времени, ни сил.
- Толь, наконец-то мы будем легче дышать. Слава богу!
Он молчал. От волнения у него дрожали губы.
-Успокойся, родной, - ее голова легла на его грудь.
Он обеими ладошками нежно поглаживал ей по спине.
- Ты думаешь, кошмар закончился?
- Надеюсь…
- Легко предание…  Но вряд ли согласятся с решением Воронежской прокуратуры такие, как Скворцова, да и кое-кто в доме на площади Ленина.
- Креста на них, что ли нет?
- На счет креста не знаю, а вот совесть от них давно, наверное, во всю прыть сбежала.
- Но справедливость ведь тоже иногда торжествует. Я, не сомневаюсь, к тебе она наконец-то повернулась лицом.
- Поживем – увидим, - в его душе вместе с радостью тенью бродило беспокойное предчувствие.
Прав оказался Антонов. Про то, что в отношении его прекратили уголовное дело, незамедлительно узнала Скворцова, хотя и находилась в Москве. А быть широко информированными Дятлову и Кочкину  о действии или бездействии силовых структур в области – по долгу службы положено. Ни депутатка, ни главные областные чиновники с таким решением прокуратуры в отношении Антонова, естественно, согласиться не могли. Тот для них, как и все другие, кто поддержал ГКЧП, был преступником.
Светлана Ивановна, поссорившись с председателем областного Совета и главой администрации, на одной из сессий Верховного Совета РСФР выступила с присущей ей эмоциональностью. Она  обвинила Дятлова и Кочкина в возмутительном попустительстве, в результате которого в ее избирательном округе  государственные преступники продолжают разгуливать на свободе, в первую очередь Антонов, а многие из них, к тому же, находятся во главе районных Советов народных депутатов, руководят важными  структурными подразделениями. 
- Они мирятся с тем, что в районах и городах продолжают рулить "красные командиры" и, тем самым, противодействуют демократическим переменам в регионе. Но с этим мириться нельзя и преступно нам - депутатам Верховного Совета! -  подытожила она свое выступление, принятое в зале заседаний  жидкими аплодисментами некоторых депутатов.
Скворцовой посоветовали сделать депутатский запрос в Генеральную прокуратуру России, чтобы там ей разъяснили: на основании чего прекратили уголовное преследование в отношении Антонова. А красный цвет в регионе новая демократическая власть вытравит. Да и вообще Верховному Совету РСФСР в том момент было не до выступления Светланы Ивановны. Решалась судьба СССР, а она захлебывается от злости о каком-то там Антонове и ему подобных путчистах.
А в это время, ничего не подозревая, что Скворцова "катит" на него очередную "бочку с дегтем", Анатолий Васильевич сидел у телевизора, матюгался, как самый последний извозчик, а на экран телевизора впору не мешало бы от его плевков автомобильные дворники поставить.
- Сволочи! Ах, какие же сволочи! Нажрались, видно, до белой горячки в той Беловежской пуще и  в лоскуты Союз растерзывают, как бомжи булку, грязными ручищами…
Диктор с экрана телевизора с приподнятым настроением вещал, что руководители Белорусской Советской Социалистической Республики, Российской Советской Федеративной Социалистической Республики и Украинской Советской Социалистической Республики поставили свои подписи в так называемом Беловежском соглашении, согласно которому они решили за весь советский народ о  прекращении существования СССР и заявили о создании Содружества Независимых Государств.
- Зачем?..  Умом они, что ли тронулись?.. Какое они имеют право?..
Антонов со злостью выключил телевизор.
Тишина, вдруг заполнившая квартиру, упорно не хотела отвечать на его вопросы. А больше-то и некому было. Жена ушла на работу. Сын – в госпитале.
Он почувствовал себя так, словно рушится не Советский Союз, а вся его прежняя жизнь.
Анатолий Васильевич родился в первый послевоенный год. После Победы во многие деревенские хаты не вернулись мужики. Сказать, что жили трудно и бедно, значит, запеленать туго-натуго истину. Но он-то примечал, что у его родителей, которые растили детей один другого меньше, в глазах не плескалось отчаяние. А вот вера была, что завтра обязательно будет лучше, чем вчера и сегодня. И счастливее его матери, наверное, и человека на земле не отыскать. Что еще надо-то? Василий вернулся с фронта. Продолжили они с ним детей на свет божий плодить. А нужда и бедность – это выдумки тех людей, кому делать нечего. Аппетит у желания иметь всего много и сейчас никому еще не удалось утолить. А у кого этот аппетит ненасытный, тот и придумал клеймо для других – бедняк.
Родители Анатолия учили своих детей, чтобы те радовались даже одному цветку на их огороде, задымившемуся зеленью дереву от взорванных на нем почек, но не завидовать тем, у кого таких цветов и деревьев много. Семья Антоновых каждый цветок, каждую яблоню или грушу, куст смородины или малины  выращивала на радость своей души, надеялась, что и соседей глаза, любуясь весенней красотой, от радости заблестят.
Мать по этому поводу шутила:
- Потому вы у меня, детушки, красивые, что радуетесь каждой улыбочке счастья. А если мы в чем-то и нуждаемся – это не значит, что мы бедные. Честные люди никогда в достатке не жили.  Будьте всегда честными, тогда и радость в окошечко вашей жизни обязательно заглянет…
Анатолий радовался, когда в школе ему прикололи на рубашку звездочку с изображением на ней маленького Володи Ульянова. У него не было другой мысли в голове кроме одной, что дедушка Ленин был самым "человечным человеком". Глаза его светились от счастья, когда ему повязывали на шее красный галстук, а позже на бюро райкома комсомола (тоже Ленинского) поздравили с вступлением в члены ВЛКСМ. Искренне верил Антонов и в то, что партия коммунистов – "творец всех побед и свершений", что она "строит светлое будущее (его и его сына, а там, глядишь, и внуков) – коммунизм". Потому с робостью (а вдруг по каким-то причинам получит отказ) писал заявление о приеме его кандидатом в члены КПСС. Став потом коммунистом, старался, как мог, не замарать это звание. Честно говоря, до последнего момента верил, что он делает все, что в его силах, для людей. Трудностей и недостатков было в его работе воз и маленькая телега? Так ведь пока живет человек, будут у него и трудности, и от ошибок на лбу шишки  придется постоянно залечивать. После жарких солнечных дней и дождичек хороший нужен. И, чтобы там сейчас ни говорили с экрана телевизора эти так называемые демократы, он всегда верил, что жизнь будет обязательно улучшаться, на улицах люди станут чаще друг друга улыбками приветствовать. До последнего мгновения в это верил.
И вот…
Неужели его жизнь чем-то напоминала до поры до времени карточный домик? Неужели все свои сорок пять лет он плыл по реке иллюзий? Не так жил, не так учился, не так работал, не так относился к людям, слепо был добродушен и доверчив с  ними? И вообще его появление на этом белом свете – ошибка природы?
Эти вопросы заставляли учащенно биться сердце, и на душу, словно кто-то тяжеленный камень накатил, и она свои створки с треском захлопнула. Тишина комнаты начинала сдавливать ему на уши.
Он поднялся с кресла. Почему-то торопливо подошел к холодильнику и достал из него бутылку водки. Антонов раньше органически не мог выпивать в одиночку. В компании – дело другое. Там и шутки, и у каждого приятеля по застолью обойма анекдотов на разные случаи жизни припасена. Общение с людьми, в основном его круга – соратниками по работе, однокашниками по школе или институту, одногодками по селу, когда случалось к отцу и матери заскочить, приносило ему удовольствие. После стаканчика – другого за столом заплеталось что-то похожее на кружево дружбы, казалось, откровенность только и расплескивалась за столом. Иногда, спустя какое-то время, он  с улыбкой и теплотой вспоминал то или иное застолье.
Но чтобы один на один сидеть за столом – принципиально не выносил. Теперь же, плеснув в стакан прозрачной жидкости, Анатолий Васильевич с неприсущей ему  жадностью выпил ее. Выпил без закуски, не поморщился даже.
Сел в кресло, поставив на пол возле себя початую бутылку.
Антонов вдруг представил себе, что тот путь – жизненный, семейный, общественный, который он не без труда преодолевал, в спешке, грубо крушат, не утруждая себя убрать за собой мусор лжи и лицемерия. И этот "мусор" непроходимо перегораживает ему дорогу в будущее. А почему только ему? И жене Нине, и сыну Игорю, и всем, кто ему дорог и близок.
Вновь из горлышка бутылки забулькала водка. На это раз он достал из холодильника лимон, нарезал его на несколько долек - лун. Вылив содержимое стакана себе в рот, отправил туда же ломтик лимона. Тот даже кислым, а раньше-то чуть ли не до скрипа сводил десна, ему не показался.
Плюхнулся в кресло, которое стояло напротив телевизора. Телевизор в последнее время ему было противно смотреть - казалось, что вот-вот с экрана закапает грязь, которой обмазывали все советское прошлое. Значит, и его прошлое.
Водка сделала свое дело. Тело Анатолия Васильевича обмякло, появился внутренний жар, или как в таких случаях говорил его отец: "внутри загорелось". Внутренний пожар добрался и до лица, оно раскраснелось и будто вот-вот вспыхнет.
Подумал с горечью:
" Вот ведь как жизнь волчком завертелась…"
Казалось бы, что после сорока лет в его душе  только засветился какой-то внутренний свет радости, который освещал его семейный уют, помогал "гореть" на работе.  А от этого у него появлялось чувство полноты моральной и физической энергии, внутренней безопасности.
И вот теперь все это осыпалось, как осыпается, отжившая свой короткий век осенняя листва. Если раньше он смотрел с чувством ощущения красоты, восхищался мудростью природы, когда она, листва,  медленно кружась, опускалась на землю и из последних сил раскрашивала ее в багряные и тускло-солнечные цвета,  то сейчас ему казалось, что чувство красоты молниеносно испаряется, а душу наполняет гнетущая пустота.
Тогда зачем жить?
Этот вопрос в последние дни все чаще и чаще давил на его сознание.
Еще плеснул в стакан водки. Выпил. Пососал ломтик лимона.
- У Игоря, наверное, из-за меня болезнь приключилась… Да и у Нина вот-вот нервы порвутся… От меня, как от прокаженного шарахаются, близко хоть к какой-либо работе подпустить боятся… Что же я всех мучаю?.. -  начал он разговаривать сам с собой.
Зачем-то его взгляд становился на дверце металлического шкафа, в котором стояло его охотничье ружье. Хотя там ружья уже не было – сын в гараже спрятал его по просьбе матери, когда Нина Андреевна приметила двустволку, спрятанную Анатолием Васильевичем за ковром.


ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Примерно через пару недель Игорь почувствовал, что у него почти исчезли боли в суставах. Мысль постучалась в его сознание незамедлительно.
"Надо отсюда ноги делать…"
Когда майор медицинской службы проводил утренний обход и зашел в палату, Игорь удивил его неожиданной просьбой:
- Выписывать меня надо, товарищ майор.
Тот удивился:
- Не понял вашей просьбы, старший лейтенант?
- Здоров я. Мне пора на службу.
- Всему свое время, - постарался охладить пыл пациента доктор. Хотя начальник госпиталя постоянно его спрашивал, сколько он еще будет держать парня в госпитале. Мол, из штаба полка недовольные звонки раздаются, на дезертирство старшего лейтенанта намекают, того ведь ждет командировка в Закавказье.
- У меня, товарищ майор, скоро на боках пролежни от безделья проявятся. Я себя чувствую хорошо. Зачем же меня тут держать?
- Это неплохо, что у вас такое настроение. Оно ведь тоже помогает болезнь лечить. Посмотрим, посмотрим, что с вами делать, - сказал он неопределенно. Потом обнадежил Игоря. – Я доложу о вашем желании начальнику госпиталя. Но прежде надо пройти обследование, после чего и решим, как с вами поступать.
- Конечно, конечно, - на все был согласен парень, лишь бы из ненавистной палаты быстрее вырваться.
- Только на будущее должен вас предупредить - ревматизм болезнь коварная.
- Что вы имеете в виду? – залихватски весело спросил Игорь.
- Он подстерегает, чуть ли ни на каждом промахе ваше сердце.
- Не понял?
- Надо раз и навсегда забыть о сигарете и  спиртном. Вы ведь курите?
- Да.
- А с водочкой как?
- Бывает иногда. Я же не чураюсь компаний друзей.
- В компании можно повеселиться и без крепких напитков.
- Еще и без музыки, - попробовал пошутить Игорь.
- Я вас серьезно предупреждаю, а это уж дело хозяйское.
- Попробую…
- И еще. Незамедлительно лечите простудные и инфекционные заболевания, если они вдруг вас настигнут. Иначе могут быть непредсказуемые осложнения.
- Постараюсь последовать всем вашим советам.
- Я надеюсь на это.
Через два дня Игоря выписали из госпиталя.
Он позвонил домой.  Телефонную трубку поднял отец.
- Пап, меня сегодня из госпиталя выписали…
Анатолий Васильевич не дал ему договорить:
- Я за тобой сейчас приеду… - засуетился он.
- Не надо, пап, мы с Леной уже такси вызвали.
Антонов - старший сразу не понял:
- С какой Леной?
- Пап, ты что, не проснулся что ли? С моей Леной.
- Ах, да… Прости, сынок, у меня в последнее время мозги в голове в кашу манную превращаются. Жду вас, - Анатолий Васильевич произнес это с заметным волнением.
- Да я, пап… - и телефонную трубку заполнила загадочная тишина.
- Что случилось? – с тревогой заколотилось сердце у Антонова.
- Ничего. Ты только маму предупреди, что я сегодня не приду ночевать.
- Но, сынок, мама будет с ума сходить от волнения. Как ты себя чувствуешь? Глядишь, обидится еще, что ты мимо дома просквозил, ее не повидал, - он пока так и не хотел говорить сыну, что Нина находится в больнице. -  Она, знаешь, как за тебя волнуется…
- Все со мной нормально, пап. Болезнь, испугавшись, сбежала от меня куда подальше. А ты маму успокой. Завтра буду дома, как штык. Мне с Леной предстоит серьезный разговор.
- Ну, ну… - усмехнулся Анатолий Васильевич.
Он же понимал, что Игорь давно из детских штанишек вырос. У него теперь мужские потребности все настойчивее о себе заявляют. Ничего не поделаешь, природа свое берет.  С Леной он года три встречается. Вроде бы серьезная она, институт педагогический окончила, историю в школе преподает. Да и о семье сыну пора подумать. Не успеет оглянуться, тридцать стукнет. Об этом ему родители уже не раз намекали.   И когда Игорь сказал о предстоящем серьезном разговоре со  своей подругой, Анатолий Васильевич это понял однозначно – о свадьбе. Дай-то бог…

2

Нина Андреевна, оказавшись в больничной палате с приступом стенокардии, не находила себе места. Врачи ей предписывали покой или хотя бы на какое-то время не думать о домашних заботах, тем более о делах по работе. Врачей только послушай, они-то и дышать посоветуют через раз. А на нее накатывалось неуправляемое чувство страха. Ей казалось, что вот этот бледно-серый потолок палаты отчего-то может в любой момент рухнуть на нее. А почему из палаты откачали, чуть ли не весь воздух? Ей же дышать нечем.
Покой…
Выходит, ей надо забыть, что в их семье поселился сатана и этот злой дух проникает всюду, поражает всех членов, когда-то на зависть многим, счастливой семьи?
До проклятых августовских событий в ее жизни, если забыть о вечно неудовлетворенных, но мелких, по ее меркам, бытовых трудностях, все процветало. Муж, не сказать, чтобы перепрыгивал ступеньки, но уверенно шагал по служебной лестнице. Чуть ли не каждые два года его рекомендовали на новую должность, рос его авторитет как хорошего организатора, руководителя. По советским временам семья жила в достатке, ежегодно Нина Андреевна и Анатолий Васильевич отдыхали  в самых престижных партийных санаториях на черноморском побережье.
Не могла она нарадоваться и на сына. Мальчишка рос здоровым, занимался в разных спортивных секциях. Школу окончил, чуть ли ни на одни пятерки (ну и пусть без медали), в Высшее военное училище экзамены сдал с блеском. После его окончания, конечно, отец подсуетился, служил в военном гарнизоне, который размещался на окраине областного центра, где и жила ее, Нины Андреевны, семья. Со дня на день она ждала, что сын решится на женитьбу, а там, глядишь, станет самой счастливой на свете бабушкой.
И вдруг…
Ну, не могло в ее голове уложиться, что ее Игорек, ее сыночек ненаглядный, может оказаться в госпитале, да еще с ревматизмом.  Что с ним? Как он там себя чувствует? Она бы его быстренько на ноги поставила. А сатана вновь ножку ей подставил. Сама оказалась в палате, где все ее раздражает. Она ни спать, ни есть не могла. Обстановка в этих больничных покоях вызывала у нее тошноту.
В палате было вместе с ней четверо больных женщин. Одна из них, женщина молодая, незамужняя, лет около сорока, попала сюда с приступом эпилепсии.  В судорожном припадке постоянно что-то буровит.  Умоляет какого-то Эдика быть только с ней.
Другую женщину душила в своих объятьях бронхиальная астма. Казалось, она из последних сил старается вдохнуть липкий больничный воздух, и больших трудов ей стоит его выдохнуть. И все это сопровождалось под аккомпанемент, чуть ли ни круглосуточного кашля.
Третья, девица - вся сама из себя, в палате с косметичкой не расставалась – то лак на ногтях подправляла, то, чуть ли ни каждую минуту в зеркальце пялилась, ресницы и так и эдак подводила,   жаловалась на аритмию сердца. Ей вроде бы муж изменил с ее же закадычной подругой, с  подругой, по ее словам, у которой не было "ни кожи, ни рожи". "А я - сок с молоком. Правда, ведь, девочки?" Она надоедала всем, в том числе и Нине Андреевне, с одним и тем же вопросом: "Что мне делать с моим кобелем блудливым?" Антонова грешным делом  подумала: " Да от такой, как ты, любой мужик с ума сойдет, не то, что на других женщин глаз положит…"
Нина Андреевна злилась, что все ей тут мешает думать о сыне и, конечно же, о муже. Она вместе с Анатолием прожила почти четверть века. За редким исключением он позволял себе перебрать за каким-либо застольем. А последние дни, возвращаясь с работы, она видела на столе пустую бутылку, а то и две, из-под водки, и его, развалившегося на диване и храпящего на весь многоэтажный дом. А, проснувшись, как дятел, каждый раз задавал идиотский вопрос:
- Я сильно тебе, Нин, надоел?
- Толь, что с тобой происходит? – она не могла найти оправдания его увлечению спиртным, его депрессии.
- Самое интересное – ничего, - бормотал он, добавлял в глубокой задумчивости, - я никому не нужен. Я у тебя с Игорем на шее сижу… Но я вас так…
- Ты прекрати пить и молоть ерунду. Скоро все образумится, вот увидишь.
- Они же от меня рожи воротят так, что у них, то и гляди, шея в штопор превратится. И кто? Я же им… - ком  в горле ему мешал нормально говорить. А мысль, что он всем мешает и ему следует уйти с их дороги, из их жизни, все больше затвердевала в его возбужденно-больной голове. – Я же им, как мог, помогал…
- Кто от тебя рожу воротит?
- Все! Понимаешь, Нин, нет у них для меня работы. Ни у кого…
- Моя  мама говорит: была бы шея, хомут найдется. Ты отдохни, приди в себя. Я не сомневаюсь даже на вот столечко, что работа от тебя никуда не уйдет. Наработаешься еще.
Нине Андреевне показалось, что он плохо ее слушает, продолжает твердить:
- Я для всех помеха…
Она все это десятки раз вспоминала, находясь в больничной плате.
Врачи советуют ей покой. Им-то это легко говорить. Будешь тут спокойной.
Да, и о каком покое может идти речь, если в ее семье все рушится к чертям собачьим? От одного лишь упоминания о покое в ее душу нагнеталась тревожная пустота. А вместе с этой пустотой прилипало внезапное чувство страха.
И ей, как соседке по палате – астматичке, не хватало воздуха. У нее холодело не только все внутри, но мерзли ноги и руки, а пот на лбу вот-вот превратится, словно на морозе, в застывшую снежную крупу, настолько он был холодным.

3

Игорь был уверен, что мать поворчит, поворчит на него сегодня, а завтра он ей все объяснит, может даже, обрадует. Отец так и не сказал ему, что она находится в городской больнице.
Такси мчало их с Леной к дому на окраине города, где у нее была однокомнатная квартира. По дороге заехали в магазин, купили шампанского, фрукты. Они по полной программе отпразднуют его освобождение из "заточения" в госпитале.
Как только захлопнулась дверь квартиры, а молодые люди оказались внутри ее, они начали обжигать друг друга поцелуями. Игорь сделал попытку сбросить с себя всю одежду и отнести девушку к дивану. Но та охладила его страсть:
- Игорек, не спеши. У нас все впереди, - каждое слово она произносила в промежутках между поцелуями. Лена почти за две недели соскучилась по его губам, по его ласкам, по его, казалось, ненасытной мужской страсти.
- Но я без ума хочу тебя… - он хотел, было, снять с нее свитер.
- Какой же ты нетерпеливый! – ее руки сплелись в косичку у него на шее.- У меня тоже кружится голова от мысли, что ты весь без остатка будешь моим. Но давай с начала отдышимся от избытка нашего счастья. Успеем, все успеем…
- Ты вредная, - ласково упрекнул он ее.
- Я знаю, - ее голос дрожал точно так же, как дрожит только что вылупившийся из почки листок, который распластал  свои бледно-зеленые крылышки перед  солнечными лучами и почувствовал ласковое и теплое дыхание робкого весеннего ветерка. – Только позволь мне накрыть стол. А ты достань из шкафа две свечи. Мы этот вечер и ночь проведем при свечах.  Хорошо?
- Ты окончательно сведешь меня с ума!
- Стараюсь, - и после этого слова вновь разлила сок своих губ на его губах.
Чуть отдышавшись после поцелуя Лены, Игорь загадочно сказал:
- Нам, Лен, надо серьезно поговорить.
Она распахнула, на сколько смогла, глаза. Казалось, дыхание у нее на какое-то мгновение остановилось. Лена боялась только одного разговора – о его командировке в Закавказье, которая еще неизвестно, сколько времени продлится. Что она будет тут без него делать? Ждать, ждать и ждать? А вдруг…
- Может, отложим все разговоры в сторонку, к тому же серьезные? – для себя она решила, что ничего хорошего ей ждать нечего.
- Нет! – голос его предательски дрожал, но это "нет" он сказал нараспев. – В палате у меня терпение испарилось все до капельки. Я круглые сутки думал только о тебе…
- Ой, ой! Так уж и обо мне? – попробовала она пошутить.
- Прошу тебя, не перебивай, - он смотрел на нее точно так же, как тогда – при первой их встрече на дне  рождения друга по школе.
На ее лице не было броского макияжа, как у тех девиц, которые, во что бы то ни стало, стремились сразить любвеобильных кавалеров, надевали до умопомрачения короткие юбки, дразня длинными и стройными ногами. А Лена, словно свежий ветерок, залетела в комнату. С улыбкой со всеми поздоровалась. Она была одета в белую водолазку, которая облегала ее высокую грудь  и подчеркивала тонкую талию, в джинсовые брюки. Черные и густые волосы незатейливой прически стекали плавно на ее чуть покатые плечи.
Игорь был далек от мысли назвать ее неотразимой красавицей. Но ее лицо было притягательным своей простой, блеском живых глаз, из которых, казалось, сочилась только одна доброта. И губы ее не нуждались в помаде, в меру пухленькие, и вроде бы вот-вот из них брызнет сок спелой малины.
Почему она тогда дольше всех остановила взгляд на Игоре, она и сама не знала. Парень как парень, правда, чуть полноватый. Но когда он знакомился с ней, поднялся во весь свой рост, что ей пришлось смотреть на него снизу вверх. Лицо его было румяным, словно он почему-то волновался чрезмерно. И взгляд Игоря застыл на ней.
- Игорь, - протянул он ей руку, и ее рука исчезла в его большой ладони.
- Лена, - жар ее чуть влажной руки обжег его ладонь.
И на удивление всем они уставились друг на друга, будто всю жизнь только и ждали этого знакомства, этой встречи.
После нескольких тостов за именинника он танцевал только с ней. А она, как показалась ее подружкам, не скрывающих улыбочки с намеком, других парней не замечала. После дня рождения он поехал провожать ее домой.
"Господи, это же было целых три года назад. А она ни чуточки не изменилась. Нет изменилась. Лена стала еще милее и желаннее", - он себя чувствовал самым счастливым человеком на свете.
- Хорошо, - она беспомощно опустилась на диване, - у меня уже губы замок прикусил, - и нежным взглядом застыла на Игоре.
- Вот и умница! -  он набрал полные легкие воздуха, а потом выпалил. - Выходи за меня замуж, - его глаза глядели на нее, не мигая.
Только что она была готова с ним шутить, дурачиться, болтать счастливо о чем угодно, и вдруг язык у нее одеревенел, потому сразу не смогла ответить на его предложение. У нее хватило сил лишь на то, чтобы беспомощно уронить свою голову ему на грудь. Она почувствовала, как часто бьется и вроде бы старается выпорхнуть из груди его сердце.

4

Анатолий Васильевич проснулся. Чувствовал себя легко. Подумал: "Правильно, что вчера я не стал откупоривать бутылку. А то ведь и спиться не хитро…".
Потянулся до хруста в костях. Попробовал вспомнить о зарядке, которую раньше всегда по утрам делал. Но вместе с тем, как он проснулся, тут, как тут лень его обняла. Он смог только раза два руками напряженно развести, словно экспандер растягивал, тот самый, который где-то в шкафу давно без дела скучал, хозяином забытый. Покрутил по часовой стрелке головой, разминая позвонки шеи. То же самое сделал, но только в другую сторону.
Настроение с ним радушно поздоровалось.
- Так, так, - начал он разговаривать вслух сам с собой.
Не любил Антонов угнетающую и давящую на уши тишину квартиры. Не дай бог ему когда-либо остаться вообще в квартире одному. Да он от тоски волком завоет или умом свихнется. Странно, но он теперь вспоминал как какую-то особую музыку пробуждения и радости жизнью побрякивание посудой жены, которая на кухне им с сыном завтрак готовила. И тихого шарканья подошвами комнатных тапочек Нины, которого он  никак раньше не воспринимал, ему сейчас тоже не хватало.
Намечал сам себе план действий на день, который уже облил ярким светом стекла окон.
- Плохо, не знаю, что можно в больницу Нине купить. Фрукты-то ей точно не повредят. Так… Она апельсиновый сок любит… А вообще-то надо у врача спросить, что ей можно приносить… Совсем из головы вылетело… Игорь домой вот-вот нагрянет. Ему-то вкусненького что-нибудь куплю…  Может он вместе со своей подругой придет.  Им-то, наверное, не до еды эту ночь  было, - он вспомнил себя в возрасте сына, улыбнулся, обласканный приятными воспоминаниями о безумных мгновениях, которые ему дарила Нина. -   Ничего страшного – стол им накрою не хуже, чем в ресторане. Это, как пить дать…
Не успел Анатолий Васильевич закрыть за собой входную дверь и поставить на пол тяжеленные сумки с продуктами, раздался звонок.
- Кому это я понадобился? Ай, кто-то осмелился работу мне предложить?
Разувшись, и сунув ноги в тапочки, он быстро снял трубку с телефонного аппарата.
- Слушаю вас.
На какое-то мгновение в трубке повисла тишина. Антонов тут же подумал: "Неужели не успокоились дерьмократы?"
- Анатолий Васильевич, у вас беда, - послышался наконец-то чуть дрожащий голос мужчины. – Вам звонит сосед Лены по квартире…
- Что случилось? – холодный пот высыпал у него на лбу.
- Ваш…сын…
Антонов заорал, что было сил:
- Что с ним?
- Он…умер…
- Как?.. Где он?..
- В комнате у Лены.
Как одевался, как выскочил из квартиры и закрыл ли ее, как добирался до дома, где жила Лена, Антонов не помнил.
Дверь квартиры Лены оказалась не запертой. Анатолий Васильевич, влетев в квартиру, увидел посреди комнаты лежащего на полу сына. Тот, раскинув по обе стороны руки, вроде бы распахнул объятия, встречая отца, и готовый ошеломить его долгожданной новостью.
Какая-то женщина держала возле носа Лены, потерявшей сознание, ватку, смоченную нашатырем.
Антонов бросился к Игорю и, схватив его за плечи, начал тормошить.
- Сынок, вставай. Что ты тут развалился? – складывалось впечатление, что он боялся своего голоса, каждое слово произносил с осторожностью, как это делал, когда в детстве, чтобы спросонок не напугать, будил Игоря, которому надо было идти в детский сад.
Но голова сына болталась из стороны в сторону и вроде бы молча отвечала отцу: "Нет, не хочу…"
- Игорь, ну что ты надумал? – уже повысил голос отец.
Очнулась Лена. Она виновато поздоровалась:
- Здравствуйте, Анатолий Васильевич.
Его сознание медленно деревенело. Он молча кивнул головой на приветствие девушки. Смотрел на сына и ничего не мог понять: как это Игорь вот так и …
Всхлипывая, Лена начала рассказывать, вроде бы мысленно прочитала вопрос опустившегося на колени мужчины, которому в это мгновение можно было дать, не сорок пять лет, а все шестьдесят или более годов.
- Мы встали. Попили кофе. И Игорь вдруг неожиданно засуетился. Мол, надо родителей быстрее обрадовать…
- Чем? – отрешенно спросил Анатолий Васильевич.
- Я ему сказала – да…
- Что "да"? – безразличие сочилось из его вопроса.
- Я дала согласие на замужество с ним.
- И что? -  в его голосе не было никаких эмоций.
- Он вышел из кухни. Зашел в комнату. Встал на ее средине и закружился, подняв к потолку голову, воскликнул: "Ленка! Я самый счастливый человек на…".  И вдруг медленно начал опускаться на пол. Заскрипел зубами. Застонал. С силой скомкал в кулак рубашку на левой груди.   Я подумала, что он дурачится. Попробовала пошутить: " Игорь, а до потолка слабо допрыгнуть?" Но он молча завалился на спину и раскинул руки, как вот сейчас. Сказала ему: "Ты поднимайся, а я пока посуду со стола на кухне уберу". Игорь ничего не ответил. Я вновь пошутила: "Досыпать решил? Ну, ну…" Но он не произнес  ни слова. По его телу будто судорога пробежала. Подошла к нему. Присела на пол рядом с ним, чтобы его поцеловать, а он… не дышит…
Женщина, а она была соседкой девушки, поддерживая за плечи Лену, добавила:
- Мой Коля и в скорую помощь, и в милицию позвонил, только вот их что-то нет. Он и номер вашей квартиры набирал.
- А в милицию зачем? – вроде бы по инерции и так же безразлично спросил Анатолий Васильевич.
- А как же? Все же труп.
- Сама ты…
В его голове не укладывалось, что сын мертв.

5

Нина Андреевна начала волноваться. Время подкрадывается к обеду, а мужа так и не нет. Он же обещал, что появится у нее в палате, как только врачи проведут утренний обход, и она успеет принять необходимые для ее выздоровления процедуры.
Накручивала нервы в пучок, который все больше и больше набухал беспокойством.
"Неужели обманул меня, что больше в рот не возьмет этой проклятой водки? С утра начал… Он, наверное, и Игоря не проведывал… Господи, когда же все это закончится?.. Сегодня попрошу, чтобы меня выписали из больницы.  Я же тут с ума сойду…"
Анатолий Васильевич открыл робко дверь палаты и застыл на ее пороге. Взглянув на него, Нина Андреевна еще больше утвердилась в своей беспокойной мысли: "Уже принял…"
А Антонов, не поднимая голову, молчал, казалось, что он чувствовал себя виноватым перед ней. Плечи у него опустились. Руки висели вдоль туловища беспомощными плетьми.
Нина Андреевна была готова со стыда провалиться сквозь землю.   Она быстрым взглядом пробежалась по лицам женщин палаты. Те с интересом смотрели, не отрываясь, то на Анатолия Васильевича, то на Нину Андреевну. Складывалось впечатление, что с появлением Антонова, все болячки от них в разные стороны разбежались. Они ждали, какая же реакция последует жены на то, что ее муж пришел ее проведывать в непотребном виде, да еще с пустыми руками.  А девица, которая раньше беспрерывно советовалась, что ей делать со своим "блудным мужем", положила наконец-то косметичку на одеяло, и, не скрывая язвительной улыбочки, ввинчивала взгляд своих больших глаз в интересного мужчину, выше среднего роста, довольно-таки интересной внешности.
- И что? – еле сдерживая себя, спросила Нина Андреевна.
Он молчал, так и не подняв головы.
- Зачем пришел? – начинала она злиться.
- Мне нужно тебе сказать… - и он замолк, словно споткнулся на слове.
- Я это слышала от тебя не раз. Не надо ничего говорить. Иди домой. Потом поговорим.
- Нет…
Он наконец-то поднял голову. Сквозь очки она увидела, что его глаза блестят, он даже не пытался прятать слезы.
- Я тебя прошу, иди домой. Не ходи только проведывать Игоря, - умоляла она его.
Анатолий Васильевич, всхлипывая, выдавил из себя:
- У нас больше нет…Игоря…
- Ты в своем уме, Толь?
- Его повезли в морг, - вроде бы не слышал вопроса жены Антонов.
- Что ты сказал? – она не верила ни одному его слову, продолжая думать, что пришел к ней в больницу пьяный.
- Игорь умер…
- Как? Почему? – она была уже на грани истерики.
Женщины в палате притихли так, что вроде бы их и не существовало.
Анатолий Васильевич смотрел теперь только на жену. Он принес ей страшную весть. Хотя и гнал прочь от себя мысль, что Игорь никогда больше не скажет: "Приветь, бать!", не улыбнется улыбкой, которая вроде бы обнимала его. Как вообще такое можно себе представить, что у него с Ниной нет в живых сына? Память-то о нем никогда не истлеет. А вот пустота в душах родителей будет все больше невыносимой. Почему внезапно умер в расцвете сил самый дорогой для него и Нины человек?  А смерть она всегда внезапна. И кто же определенно скажет почему? Ему-то точно нечего ответить жене, кроме одного:
- Не знаю…
Прожив вместе более четверти века, они настолько узнали друг друга, что им достаточно было одного взгляда, одного слова, чтобы передать друг другу самые яркие в жизни чувства человека – горе или радость. Сейчас в их души бесцеремонно ворвалось горе. Оно сковало их разум, и они разговаривали друг с другом, словно роботы, казалось, навсегда выключившие свои эмоции.
- Где?
-Что где?
- Где это случилось и как?
- Он ночевал у Лены…
- Почему у Лены? Он же в госпитале…
- Его вчера выписали.
Женщин в палате, затаив дыхание, слушали разговор супругов.
- Почему я об этом не знаю?
- Он попросил, чтобы я тебе пока не говорил о его выписке. Игорь сказал, что сегодня нам сообщит какую-то новость, вернее, должен был сообщить…
-Какую?
Руки Нины Андреевны то комкали простынь, то собирали складками одеяло. Порывалась встать с койки, тут же опять ложилась. Вновь она садилась на краешке койки, и вновь, словно подкошенная, плюхалась на опостылевшую ей подушку. Ее взгляд заморозился на муже, который казался ей сплошным серым пятном.
- Лена рассказала, что Игорь предложил выйти за него замуж.
- Она согласилась?
Анатолий Васильевич совершенно не понимал, какое теперь это имеет значение. У жены, видно, на автомате сработало женское любопытство. Но коль она спросила, надо отвечать.
- Вроде да… Он, наверное, это и хотел нам….
Анатолий Васильевич видел, как жена прикрыла глаза и захрапела.
- Нина, ты меня слышишь? – в его глазах заметался испуг.
Но она ничего не ответила.
- Врача! Позовите врача! – вскрикнув, не известно к кому обратился Антонов.
Расторопней всех оказалась девица, которой понравился Анатолий Васильевич как мужчина. Она,  не забыв прихватить с собой зеркальце, вскочила с кровати, будто никогда и не болела, а присутствовала на спектакле, в котором разыгрывалась трагедия семьи Антоновых, сказала:
- Я мигом. На одной ноге…
Доктор прибыл в палату через считанные секунды. Он, осмотрев пациентку, взяв ее за руку, определил частоту пульса.
- Срочно в реанимацию,  – приказал врач медсестре, которая вошла в палату следом за ним. -  У больной пульс  еле прослушивается.

6

На похороны Игоря съехались родственники Анатолия Васильевича и Нины Андреевны. Сама она проводить в последний путь сына не могла – находилась в реанимации.
 Когда в квартире, где стоял гроб племянника, появилась сестра Антонова -  Галина Васильевна, то она с удивлением и  растерянностью воскликнула:
- Толя, я тебя не узнаю!
Муж Виктор упрекнул ее с некоторой долей шутки:
- Надо было к нему чаще приезжать. Ты вспомни, когда последний раз брата видела?
Хотя Анатолий Васильевич даже рад был, что о нем, погрязнув в своих нескончаемых хлопотах и заботах, на какое-то время забыли его близкие родственники. А точнее, ему не желательно было бы показываться им на глаза. Они же знали, что в любой компании он не позволял себе лишнюю рюмку коньяка или хорошей водки. И, конечно же, братья и сестры не могли даже в самом страшном сне представить, что их любимый Анатолий в последнее время  редко обходился без спиртного.
Несло от него перегаром и тогда, когда начали съезжаться женщины в черных платках и мужчины в такого же цвета костюмах.
- Братик, ты же седой!
- Нашла о чем горевать, - огрызнулся Анатолий Васильевич, - у меня и душа седая…
Таким резко грубым Галина Васильевна своего брата с воспаленными глазами цвета только начинающего расцветать мака  никогда не видела и не слышала. 
Действительно, два дня назад, в то утро, когда Игорь позвонил отцу, что его выписали из госпиталя, и он не приедет домой ночевать, на голове Анатолия Васильевича  красовалась густая волна темно-русых волос. Он их аккуратно причесывал у зеркала, когда собирался идти за продуктами в магазин, а потом и проведывать жену в больнице. Не было опухшим его лицо. Антонов, как и обещал Нине Андреевне, дня три не выпивал ничего крепче чая и кофе.
Он поседел в ту самую первую ночь, в которую Игорь ночевал в морге. И всю ту ночь Анатолий Васильевич пил водку, как воду, и не пьянел. Наверное, настолько было велико его горе, что организм не реагировал на спиртное. Говорят, что и это возможно. Ведь никому не удалось отгадать загадку – на что способен человек и что он может вынести при самых невероятных испытаниях. Не удалось никому ответить и на вопрос – насколько слаб человек, если ему вдруг ухватилась за горло рок, насколько он способен освободиться от его вроде бы мертвой хватки. Может, это и невозможно сделать по одной очень простой причине, что во все времена каждый мудрец старался ответить: а что же это такое - судьба, но так и не смог этого сделать. Каждый по-своему давал ей определение. И все потому, что у каждого человека она только – его, неповторимая, особенная и всегда нелегкая судьба. Одним - она тюрьма для тела и зло для души; другие же свободно распоряжаются, а то и торгуют своим телом, но несвободны душой; третьи – приобрели вроде бы душевную свободу, но не могут сбросить оковы с тела, которое терзают какие-либо болячки. И как бы человек ни стремился жить красиво, в достатке, с чашей в руках, переполненной счастьем, у него на жизненном пути больше ошибок, глупостей, неудач, чем побед. Потому-то и судьба чаще всего изменяется к…худшему.
Такова, видно, судьба и Антонова. Вроде бы она была у него постоянно на взлете: любимая и заботливая жена, радовал своими успехами сын, и по карьерной лестнице  Анатолий Васильевич ступал уверенно вверх. И вдруг ступеньки на той лестнице на самом деле оказались подгнившими, а люди, которых он раньше считал соратниками, а кое-кого и друзьями, отвернулись от него.   Может, телесно он пережил бы любое падение, любой удар судьбы, но морально остаться без работы, а теперь и без сына, ему было невыносимо больно.
Всю ночь Антонов твердил себе, что его судьба захлопнула перед ним наглухо все дверцы. В смерти сына виноват только он, он и он. Игорь, был уверен Анатолий Васильевич, не мог пережить то, что на отца заводили, а может, еще до конца и не закрыли, уголовное дело, что он остался без работы, что начал частенько заглядывать в стакан. Одним словом, не кремнием во всех смыслах оказался его отец, а безвольным человек, хлипким под ударами рока. Хотя причиной смерти Игоря, после вскрытия трупа судебно-медицинскими экспертами, оказался миокардит, порожденный все тем же ревматизмом.
Когда уже вторая бутылка показала ему свое пустое донышко, к нему вплотную подкралась мысль: " После похорон и твоих поминок, сынок, я приду к тебе.  Не хочу и не могу вслед за тобой довести до гробовой доски  и твою мать… Лучше уж мне свести счеты с жизнью, чем жить никчемно, всеми позорно отвергнутым…"
- Вить, дай закурить, - обратился Антонов к мужу сестры Гали.
Первые мгновения тот молча и с удивлением смотрел на Анатолия Васильевича. Потом с недоумением спросил:
- И давно ты закурил? Ты же никогда не брал сигареты в рот…
- Первый раз хочу закурить. Дай сигаретку.
- Толь, - вмешалась в разговор мужчин Галина Васильевна, - водка и курево – плохие помощники в горе. К чему это тебе?
- Мне теперь все равно… Лишь бы побыстрее…
Виктор дал ему сигарету. Дрожащими  руками Анатолий Васильевич поднес ее к дрожащим губам, затянулся, как заядлый курильщик. Закашлялся до слез.  Вновь жадно затянулся. В голове у него все поплыло, словно он окунулся в густой и липкий туман.
- Анатолий, пойдем на улицу выйдем, на свежий воздух, - предложил свояк Антонова, видя, что с тем творится неладное.
- Как скажешь, - безразлично согласился Анатолий Васильевич.
Они вышли из дома, и присели на лавочку, которая стояла во дворе. Первый месяц  зимы сжигал последние, чудом уцелевшие на ветках огоньки листвы, которые багряно-медными искрами медленно опускались к земле, припорошенной еще робким снегом. Вместо листьев на сучьях пробовал приплясывать прозрачно-искристый иней. Голые ветки деревьев будто дирижировали ветру, и тот подавал тонюсенький голосок, похожий на приглушенный стон.
- А ты выпить с кухни ничего не прихватил? – спросил Антонов.
- Да ты что, Толь? Надо думать о похоронах, а ты…
- А что я? И кто я? – куда-то вдаль уставился Анатолий Васильевич.
- Ты – отец.
- Он же из-за меня погиб.
- Что ты буровишь? У него же сердце остановилось.
- Из-за меня… Теперь вот Нина…
- Ну, приболел человек. И что? Все мы когда-нибудь, да болеем.
-  Нет, я и ее…в гроб… - бормотал Антонов, и это были не слова, а какие-то обломки слов. Да и взгляд у него такой, что, то и гляди, в них вот-вот мороз затрещит.
Виктор уже с нескрываемым беспокойством смотрел на Анатолия Васильевича. Он подумал,  что ум свояка начинает дурить. На лавочке он сидел скорченным, упираясь локтями в колени.
- Вы, Вить, с Галей не оставляйте одну Нину…
Эти слова услышала, выскочившая вслед за мужиками, сестра.
- Что ты сказал, братик?
Анатолий Васильевич как сверлил пустым взглядом скованную морозом землю, так и продолжал это делать, даже не поднял головы, чтобы обратить внимание, если уж ни на слова сестры, так хотя бы на ее саму.
- Ей одной будет тяжело…
- Кому ей? – испуг за брата заметался в глазах Галины Васильевны.
- Про Нину он толкует, - пояснил Виктор.
- Почему она одна? А ты? Вам же друг друга, как никогда раньше, надо поддерживать. Что ты несешь?
- Игорю там одному скучно будет…
Виктор, глядя на жену, недоуменно развел руками, предложил:
- Галь, давай его в дом заведем. Ему совсем плохо.
- Оно и видно…
А Антонов, словно оглох, не обращая внимания на их слова, попросил:
- Вить, дай сигарету.
 
 



ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

После похорон сына Анатолий Васильевич на поминках пил водку стаканчик за стаканчиком, ничего не ел, а только беспрестанно курил. Родственники посоветовались и решили, что в таком состоянии оставлять его одного в квартире нельзя. Тем более, он постоянно в полуобморочном состоянии намекает, что ему пора отправляться вслед за Игорем. Горе, видно, парализовало (хорошо, если временно, а вдруг?..) его разум.
Но быть в квартире с Антоновым никому из родственников не пришлось. Утром следующего дня машина "Скорой помощи" отвезла его в ту же больницу, в которой находилась и жена. Врачи определили болезнь Анатолий Васильевича – аритмия.
Нина Андреевна, как только немного поправилась, и ее перевели из реанимации вновь в палату, сразу же  спросила у медсестры:
- Скажите, а мой муж не приходил?
- Нет.
"С ним произошло что-то неладное, - жало беспокойства пронзало ее душу, - он же всегда думал обо мне, о сыне, наверное, больше, чем о самом себе. И вдруг… Нет, такого не может быть…"
Действительно,  если она заболевала, то Анатолий Васильевич места не находил, твердил, что лучше бы он за нее десяток раз переболел. А, случись, заболевал сын, то Нина Андреевна не знала, кого в первую очередь лечить Игоря или мужа.
- Пока я лежала в реанимации, так и ни разу не появился? – решила уточнить Нина Андреевна, а вдруг эта медсестра не дежурила, когда приходил муж.
- Он и не появится в ближайшие дни, - медсестра, раздавая таблетки больным, произнесла это, как показалось Антоновой, с твердой уверенностью.
- Почему? – уже не находила себе места Антонова.
- Его к нам в больницу привезли дня четыре назад, вроде с аритмией, а потом с инфарктом отправили в реанимацию. Потому-то к вам он и не смог придти.
После слов медсестры Нина Андреевна, будто в парилке оказалась, испарина по всему ее телу наследила. Беспокойство переросло в испуг.
- Как он сейчас себя чувствует?
- Об этом вам может только врач сказать.
- А мне можно к нему пройти? – приподнялась с кровати Нина Андреевна, готовая тут же отправиться к мужу.
- Я вам сказала – он в реанимации. Вы же знаете, туда никого не пускают кроме лечащего врача. Молите бога, чтобы его быстрее перевели в палату.
- Он так плох? – глаза у Нины Андреевны повлажнели.
- Я вам ничего определенного не могу ответить. Обратитесь к его лечащему врачу.
- Спасибо.
- Вы особо-то не волнуйтесь, о своем здоровье подумайте. Вы только сами из реанимации выкарабкались. Вам сейчас нужен, прежде всего, покой.  А о муже есть, кому позаботиться. У нас врачи хорошие, они быстро его на ноги поставят. Примите вот таблетку, а минут через десять я вам капельницу принесу.
Опять советуют покой!? Какой там покой, если ей не терпелось узнать, как прошли похороны и поминки, где могилка сына? Вопросы в ее голове роились, а ответить ей на них кроме мужа было некому. Но когда он оклемается?
Ее только перевели из реанимации в палату. Потому родственников, ни до похорон Игоря, которые хотели ее проведать, на худой конец, после похорон навестить, к ней не пустили. Кто по домам разъехался, а те, которые жили поблизости от областного центра, не успели еще узнать, что к ней теперь можно приходить.
Для нее наступил не покой, предписываемый ей медиками, а беспросветное мучение. В голове клубились мысли одна черней и тревожнее другой: "А что если Анатолий не…  Нет, этого я уж точно не переживу…"
…И вдруг искра памяти высветила, как она с мужем радовались, когда Игорек в десять месяцев от роду сделал самостоятельно несколько шагов. Вроде бы, что за чудо – четыре-пять шагов? А какое для них было счастье!  То же самое с ними происходило, когда сын, ему тогда немногим больше годика исполнилось, произнес первое слово: "мама". А потом осилил и другое – "папа". Деда, отца Анатолия, какое-то время называл коротко и выразительно – "да", вместо "деда", ну, не получалось у него осилить первый слог, вот и все. Но это вызывало у родителей и у того же деда улыбки, подогретые теплом  их душ.
А как она отучала его от грудей? Игорь такую истерику закатывал! Ничего не хотел есть. Бегал за ней, хватался за халат, тянул ручонки к грудям. Пришлось отправить его на несколько дней к бабушке, матери Нины. Так той хоть караул кричи. Внук орал, словно его самая злая оса ужалила. Додумался ведь и в бабкину грудь пальчиком тыкать – мол, раскошеливайся, бабуля, на молочко, не жадничай.
Мучилась тогда и сама Нина. Груди у нее болели так, что ни днем, ни ночью не знала, куда себя деть. Туго натуго перевязала груди платком, чтобы в них молоко быстрее исчезло. Боль после этого, хотя и медленно, но отступила.
Ничего страшного, через эти испытания проходят все матери. Преодолев их, наступает момент облегчения и какого-то особого счастья, а чувство материнства усиливается, ведь рядом с тобой растет крошка, ради которой ты готова преодолеть что угодно в жизни, любые, даже и невероятные, трудности.
Сколько переживаний ей пришлось вынести, когда Игорь "набил" первый синяк на лбу, упав, в кровь разбивал колено или руку? А сколько болезней прилипало к ее ненаглядному сыночку? Сколько бессонных и мучительных ночей она провела у кроватки, пылающего жаром Игоря? Какая же мать может сосчитать все эти "сколько"?
И что, теперь он больше никогда не спросит ее: "привет, мам, как ты себя чувствуешь?" или обычное – "мам, перекусить нечего?"  Нет! Она, наверное, никогда не сможет говорить о нем в прошедшем времени, он есть и всегда будет в ее сердце. А вынесет ли это сердце?
А как он похож на Анатолия. Такая же походка вразвалочку.   Рост выше среднего. Тело мышцами накачено, потому при походке казалось, что оно пружинит. Он, как и отец, носил очки. Но их стекла не скрывали открытый взгляд чуть карих глаз, в которых мать почти никогда не чувствовала холодных искорок.  Между ее и Игоря душами и сердцами будто были протянуты для всех (даже для Анатолия) тайные и невидимые нити. И, что бы ни случилось с сыном: неприятности, потрясения в его душе, по какой-то причине боль саднила в его сердце, тут же отдавалось болью в ее сердце. Если душу Игоря переполняла радость, то и она могла воскликнуть: "Господи! Как же я счастлива!"  Когда заболевал Игорек, разве могла она быть радостной?..
И вот теперь…
Впервые в жизни ей не хотелось как можно быстрее выписываться из…больницы, что есть духу лететь домой. Там ведь жуткая пустота. Каждая пылинка напоминает о нем. Нет, она без Анатолия в квартиру не зайдет. Она боится звенящей пустоты и тишины. А как она зайдет в его комнату? Там ведь все осталось как при Игоре. Книги. Компьютер. На спинке стула пристроились спешно снятые брюки или рубашка. Там витает запах его любимой туалетной воды. Там…
О, Господи! Там все ждет его. А он…
Зачем врачи ее поставили на ноги? Она была бы счастлива оказаться на том свете рядом с ним.
 Но…
 У нее есть еще один человек – тоже, как ребенок. Он же, если с ней что случится, погибнет. Он беспомощный без нее. Анатолий жил, как загипнотизированный системой, воспитанием, да черт знает чем, работой, работой и работой. Теперь его лишили привычного для него существования.
Пить начал.
В голову лезут черные мысли.
Она должна быть рядом с ним. Сердце громко-громко подсказывало ей – он зовет ее на помощь.
Иначе…

2

Его из реанимации перевели в палату.
После капельницы он задремал. Ему приснился сон.
Он отправился на тот свет, чтобы найти там Игоря, и больше никогда с ним не расставаться. На вратах того света оказалось две двери: одна с надписью – "ад", другая – "рай".  Какую дверь открыть, у него сомнений не было. И только приоткрыл нужную дверь, ему дорогу перегородила Скворцова, которая заслонила собою проем.
"Ты-то как тут оказалась?" – удивился он.
"Тебя вот поджидала. Думаешь от меня улизнуть? Не выйдет!"
"Ты, наверное,  двери перепутала? Тебя ждут, не дождутся за соседней дверью!" – и хотел пройти мимо нее.
Она руки с засученными рукавами на черной кофте тут же разметала в разные стороны, плотно перегородив ему дорогу к сыну. Глаза злые, черным огнем светятся.
"Тебя, путчист недобитый, придется теперь в аду обживаться, - и показала желтые  зубы, которые из-за своей длинноты каким-то чудом во рту помещались, - пожил в хоромах, поживи и в преисподней",  -  закатилась нечеловеческим смехом, больше напоминающем, как показалось Антонову – заядлому охотнику, вой голодной волчицы.
"Не тебе это решать!" – воскликнул он, и готов был ее силой оттолкнуть от входа в рай.
Но она в проеме стояла, словно давно и надежно вкопанная.
"Это не я решила, - зубы в ее рту показались  Анатолию Васильевичу еще и остро заточенными, - так решили депутаты Верховного Совета", - и начала тыкать в его лицо какую-то бумажку.
"Они там все полоумные, как и ты?"
Скворцова не успела ему ответить. Он, еще не выйдя из сна, услышал голос жены:
- Толь!
Ему показалось, что ее голос донесся из-за двери рая.  "Когда она там оказалась?" – испугался он, еще окончательно не проснувшись.
- Толь, да проснись же ты, наконец.
Он почувствовал ее теплую руку на своем плече.
Разлепил глаза.
- Ты?..
- А ты ждал кого-то еще? – в ее глазах, полных тоски, появилась тусклая искорка улыбки.
- Мне во сне Скворцова покоя не давала, в рай не пускала.
- Ее-то, каким вихрем в рай занесло?
- Она меня к Игорю не пускала…
- А ты уже на тот свет чемоданы упаковал?
- Я там Игоря хотел повидать, подумал, что он меня ждет…
- Ты мне, любимый, на этом свете нужен.
Нина Андреевна от Галины Васильевны, сестры Анатолия, которая позвонила ей по телефону, уже знала о том, как прошли похороны и поминки, на каком кладбище похоронили Игоря, о странном поведении Анатолия Васильевича, который, находясь под крепкими градусами, сказал Виктору – мужу Галины Васильевны, что собирается застрелиться или повеситься. Винит в смерти сына и ее болезни только  и только себя.  От него, мол, все беды в семье. В общем, с головой у него стало не все в порядке – подытожила свое мнение о поведении брата сестра.
Нина Андреевна даже вида не показала, что ей все это известно.
- Нас с тобой, Толь, другой Игорек ждет…
Теперь он смотрел на жену с беспокойством, подумал: "Горе, видно, и ее разум помутило…"
Настороженно спросил:
- Какой другой Игорек? – Анатолий Васильевич оторвал голову от подушки, сел.
Знала и Нина Андреевна, а теперь убедилась сама, что после смерти сына за одну ночь волосы мужа, словно пеплом обсыпало. Но, видя, в каком он подавленном состоянии, этому постаралась не удивляться, хотя в ее душе от увиденного на теле мурашки закопошились.
- Я все тебе сейчас расскажу. Но прежде прошу тебя не казни себя за смерть сына и мою болезнь. Тут твоей вины, поверь, нет. Такая, видно, наша с тобой судьба, только и всего.
- Нет…
- Толь, ради меня, ради нашего будущего поверь мне.
Боже мой, как же он соскучился по этому голосу. Как ему не хватало взгляда ее, нет, ни как жены, материнских глаз, ее теплой руки на его плече.
- Постараюсь… - лед в его груди начал медленно подтаивать.
- Тогда выслушай меня внимательно.
- Хорошо…
Ему захотелось вдруг обнять ее, отогреть свои губы на ее губах. Может показаться для кого-то и дико после того, как врачи его вытащил, считай, с того света, но он желал ее всю без остатка, как в тот раз, когда они стали мужем и женой. От этой мысли у него на лбу даже испарина выступила.
Нина Андреевна расценила появление капелек пота на лице Анатолия Васильевича, как его недомогание, до конца не отступившую болезнь.
В последние дни и ночи ей не давала покоя одна навязчивая мысль.
Они остались одни. Родить ей еще  сына или дочку – и поздно, и вряд ли она сможет. Ведь ей, как и ее мужу, сорок пять. Тогда ради чего и ради кого им жить? Она, наверное, так и не смогла бы ответить на этот болезненный для нее вопрос, если бы не пришла проведать ее заведующая детским садом Елена Владимировна Мокрова. Нина Андреевна знала ее мало, их связывали только короткие отношения по работе.  И, естественно, удивилась ее визиту, да еще в больничную палату.  Но пришла заведующая не случайно.
Елена Владимировна рассказала, что после того, как Нина Андреевна потеряла сознание в  детском саду, трехлетний Игорек не переставал плакать и просить всех: воспитательницу, нянечку, заведующую отвести его к маме, то есть к ней – Антоновой. Его уверяли, что она скоро сама к нему придет. Минула с тех пор неделя, другая, но к  новоявленному "сыну"  его "мама" так и не пришла. Тут уж никакие уговоры не помогли. Игорь твердил: "Хочу к маме. Отведите меня к маме". На прогулках, когда все дети гуляли или играли на свежем воздухе, он не отходил от решетки забора и боялся просмотреть приход к нему Нины Андреевны. Не дождавшись, начинал вновь просить: "Хочу к маме. Отведите меня к маме".
- Мы не знаем, как ему сказать, что вы не его мама, - Елена Владимировна явно волновалась за психическое состояние ребенка, а вдруг…
В сознании Нины Андреевны произошла неожиданно вспышка: "А что, если…" Но она испугалась этой мысли, которую даже внутри себя не смогла до конца закончить.
Ответила загадочно - неопределенно для заведующей:
- Вы пока ничего ему не говорите об этом. Когда меня выпишут из больницы, я к вам приду, тогда и решим, как быть с Игорьком.
- Хорошо…
Нина Андреевна, рассказав все это мужу, уставилась на него и ждала его реакции. Ей показалось, что он выслушал ее с безразличием. Анатолий Васильевич смотрел, не моргая, на нее, потом спросил:
- Зачем ты мне все это рассказала?
- Как? Ты не понял?
- А что я должен понять?
- Того мальчика зовут Игорь, и фамилия у него Антонов.
- Антонов? – резко повернул Анатолий Васильевич голову в ее сторону.
- Вот именно!
- И что? – он так пока и не понял, что она от него хочет услышать.
Нина Андреевна, словно давно ждала этого вопроса, выпалила:
- Может, Толь, нам его усыновить? – показалось, что она испугалась своих же слов.
С нескрываемой горечью он ответил:
- Нашего сына никто не сможет заменить…
- Я такого же мнения. Но…
- Что ты надумала? – прервал он жену.
- Только одно – попробовать сделать счастливым сироту, а там, глядишь, и свою старость скрасить.
Анатолий Васильевич молчал, о чем-то раздумывал. Каждое мгновение его молчания для Нины Андреевны были невыносимо длинным.
А он ее вдруг удивил:
- Я, Нин, решил уехать в деревню к твоей матери.
Она встрепенулась:
- Это еще зачем?
Он отвечал, словно всю жизнь об этом мечтал:
- В нашем проклятом городе мне никто работу не дает. Мама твоя старая уже, беспомощная. У нее огороду больше гектара. Буду выращивать на той земельке лук, теплицу для огурцов сооружу. Сам на себя пахать буду, а может, кто-нибудь за выращенные лук и огурцы мне на рынке спасибо скажет.
- И долго ты над этим думал, мозги не свихнул, случайно?
- Я тебе серьезно говорю. Больше сидеть на твоей шее не собираюсь. Я же без дела скоро руки до крови расчешу, - и тут же спросил, словно выстрелил, - поедешь со мной на Дон?
От неожиданных слов мужа Нина Андреевна растерялась: "Шутит он или и впрямь его на деревенский воздух потянуло?" Спросила:
- Ты мне не ответил на мой вопрос.
- На какой?
- Толь, не прикидывайся. Я лучше кого-либо знаю, что у тебя очень ранимое сердце. Ты же с болью все через него пропускаешь…
Она смотрела на него точно так, как при первом знакомстве с ним на дне первокурсника. Тогда в ее девичьей душе что-то с волнением затрепетало, у нее возникло такое чувство к нему, которое ни чуточки  не померкло до сего мгновения.
И он смотрел в ее глазами, в которых растворялось вроде бы его безмерное горе из-за смерти сына. Анатолий Васильевич всегда в трудные минуты согревал свое сердце от ее взгляда – до боли родного и чистого. То же самое происходило с ним и теперь. Думая об этом, он даже не мог произнести слова.
Она вывела его из задумчивости:          
- Что с мальчиком-то будем делать?
- Сама-то ты что решила? – он так и не отвел от нее своего взгляда.
- Думаю, что…
Он не дал ей договорить, перебил на полуслове:
- Я точно так же думаю… - и обнял ее с какою-то необыкновенной нежностью, как тогда, когда первый раз поцеловал ее, и у него от огня ее губ пошла кругом голова.
За последнее время радость к ней даже близко не подкрадывалась, и вдруг…
Она готова была вот так, уронив голову на его горячее и мускулистое плечо, не освобождаться из этого объятья всю оставшуюся жизнь.
Анатолий Васильевич через какое-то мгновение усмехнулся и вновь удивил Нину Андреевну, твердо сказав:
- Так что, рановато мне в ад, госпожа Скворцова.
- Не поняла, а причем тут Скворцова? – Нина Андреевна оторвала голову от его груди, и начала искать ответ в глазах любимого человека.
- Она меня только что во сне в ад хотела затащить.
- Неужели и на том свете без сатаны не обходится? – с горечью усмехнулась.
- Выходит, так…
Ее голова вновь нашла покой на груди мужа.  Нина Андреевна с какою-то щемящей остротой услышала,  как учащенно,  близко- близко бьется его сердце.