4. Хозяин.
А все-таки из всей этой компании Семен Владиленович Грунский был самым интеллигентным и даже приятным в общении. В один из первых дней моей службы на даче он уселся со мной на кожаном диване в углу, угостил французским коньячком и сигаретами "Филипп-Моррис" (а я так думаю, что наш старинный "Памир" будет получче, покрепше) попросил сначала рассказать о себе поподробнее.
- Слушай, Епифан... можно я буду на "ты"? Хотя мы и не пили, кажется, на брудершафт, но все равно. Итак? Согласен. Пожалуйста, Епифан, не зови меня "барином" наедине, при гостях, и вне дома, ладно, пусть, но вот так, как сейчас, я просто Семен Владиленович. Я ведь прекрасно чувствую твою тонкую придурковатую лукавость, это острейшая черта русского человека. Тем более теперь, когда народ, страшно унижен, я это сознаю, как видишь, и мне это не нравится, это, в конце концов, опасно... Ну ладно, итак?
- С.В., - ответствовал я, - ведь в машине, когда мы ехали со свалки, я вам о себе главное сообщил. Ну там, что не женат, детей не дал Господь, отца с матерью не помню, наверно, погибли в борьбе за народное счастье, дедушка по отцу, то ли по матери, говорили, был канцлером где-то в Валахии, а бабушка таборная цыганка...
- Да, в тебе есть что-то цыганистое, - смеялся он, - при твоих пшеничных волосах и носом картошкой...
- Ну уж вы, барин, тоже: "пшеничные". Были пшеничные, а теперя так, просо, ковыль осенний. Нос у меня, это вы напрасно, римский, большой, да, но прямой, не чухна я какая-нибудь. Что же ещё-то? Маленьким взяла меня к себе тетка, она была карманницей на вокзалах, "щипачкой", а когда села, я попал в детдом, там вырос, возмужал, учился и... все.
-Понятно, - улыбнулся он, - врать ты здоров.
- Ныне все врут.
- В Бога-то веришь?
- Мы крещёные. Но последнее время стал сомневаться...
- Что так?
- Он, Господь-то, все создал, всё, вроде, может, а евреи остаются безнаказанными! У них грехов очень много за тысячелетия-то (при слове "евреи" хозяин как-то передернулся), хотя, конечно, и мы виноваты. Да все виноваты.
- Ты чего, антисемит, что ли?
- Боже сохрани. Но история… куды от неё денешься. А Бог - он иной раз вроде как Ельцин - смотрит, смотрит, а нас губят, губят. Неловко получается.
- Ну, будь здоров, Епифан, служи же мне честно и полновесно.
Рады стараться, барин. Уж кажется, душу кладу на дом, ни тарелки не унес, ни лишнего куска не уел втихомолку...
В другой раз хозяин полез с откровениями:
- А скажи, Епифан, как народ относится к демократии? Только честно, не бойся, я пойму.
- Демократия? А говорите "не бойся". А мы вас боимся.
- Да что ж в нас страшного? Мы же хотим свободы, равенства и братства. Смотри, ты ж живешь, считай, со мной по-братски, я тебя чорт знает откуда вытащил. Ешь, пьёшь, читаешь, пишешь, вон поздоровел как... Загорел в сосновом-то бору, а!.
- Ну, у нас на свалке у всех ребят загар вообще калифорнийский. Да, там, если б не ментовка, жить можно тоже. А вообще, С. В., народ... он того... - Я покрутил комически головой. - Тут так: пёрни нашему народу в ухо, он заплачет, в другое ухо пёрни - он расхохочется.
- Это ты к чему?
- Да так. Сострил я, барин.
Он посверлил меня своими непонятными зрачками, усмехнулся.
- Значит, «барин», говоришь. За что в ы н а с не любите?
- Кого - в а с?
- Ну, нашу власть, порядок, новый, порядок. Как это... NOVO OROS SECLORUM? Мы хорошо живем, - а разве раньше мы жили? Колбаса – говно, машины - говно, телевизоры - говно, люди - говно, всё – говно было! И вы будете хорошо жить, но ведь не сразу же, не сразу, так ведь? Сперва интеллектуалы, управленцы, мозги, так сказать, нации, мы ж на разруху пришли, так ведь?
- Не знаю, барин. Ой, извините, Семен Владиленович, уж так привык, я и так понравилось слово "барин" - ведь это очень по-русски, вы не обижайтесь, я не издеваюсь над вами, это - в генах.
- "В генах"... - чуть ослабло в нем раздраженное напряжение и он откинулся на подушку дивана, медленно всасывая коньяк и глядя на жидкость сквозь свет - Ленивые эти гены, никогда-то они работать по-настоящему, как американские фермеры или докеры работают, не хотели. И потому не умели. И вот и было, что одно говно.
- На говне у нас до революции хлеб хорошо рожался, весь мир кормили, С. В.
- Ага. А с Хруща покупать стали.
- Хорош у вас коньячок, С.В., я такого лет десять не пил. Кло¬пиками отдаёт-с.
- Ну уж наливаешь ты себе, Епифан, словно в глаза капаешь.
- Попил своё.
- Что, сильно заливал?
- Насмерть. Два раза из петли вытаскивали... Печень потом… Не, будя. Да и душа не принимает, вроде как абстинентом стал я.
- Да-а... - блуждали у хозяина где-то мысли. - Это хорошо, что не пьёшь. И не воруешь у меня спиртное, я же это вижу. Да я тебя, как на свалке увидел, сразу понял: этот парень н а ш...
(Он говорил, а я изучал его: все признаки дегенерации налицо и на лице, хе-хе. Пришлось когда-то читать учебник по евгенике, и вот, я вижу у него на белой коже - нездоровой, жирной, тонкой - "пятна дьявола" - две со сливу бородавки, да чуть с пушком, - под ухом на шее и, на другой стороне, у ключицы. Уши заострены чуть кверху. Чьи бы это такие ушищи? Лоб сильно вперед выдается, очень нехорошо выдается. А череп немного к затылку в яйцо уходит. Глазки широконько расставлены: если смерить, так полтора глаза войдёт меж ими. Очень неприятно - будто по сторонам глядит. И вот радужная оболочка: сыпь желтого, пигмента в голубом глазу, да ещё искрятся, ей Богу, как что-то его сильно достанет, так прямо электрический ток змейкой прольётся. Как у закороченных проводов... Глядишь, так и шаровую молнию вызовет. И ещё вот это: сам безволосый, шея - лицо нежные, гладкие, на голове чуть по бокам тонкорунный барашек волос, а из-под рубашки такие леса выглядывают! Хоть бы брил, что ли. Я таких знаю, гологоловых, а разденутся - орангутанги. И походняк у него - лапы в стороны, идет-приседает, как бы уборную ищет. Вот они - пионэры Запада).
- ... а что боитесь - ну это так и должно быть, ученики всегда боятся учителей, а мы и есть учителя новой жизни. Но, - хитро прищурился он, - меня-то бояться не надо. Нет, я добрый, я... А вот Владика - да? - вот его ты бойся. Он - Око Государево.
- Вроде Берии, что ль, С.М.?
- Да-а, Владик - это...
- А вот я, С.В., тоже всё хотел, если конечно, можно, спро¬сить и вас: что у вас за работа, кем вы служите? Если не секрет.
- Да какой секрет! Я работаю в институте "Экономики переходного периода" и заведую отделом "Потрясения экономики".
- Ого, - заметил я, - и ведь как сложно, как это сразу понять? Счас всё у нас ребусы, слова если и русские, то такое колдовство, что мужику ни черта не понять. С Горбачева началось. А мужик не должен понимать сложнее, чем "Вот моя деревня, вот мой дом родной...", "Продукты", "Жена", "Президент", "Ночь", "Постель", "Дети". Правда? Гитлер тоже так для нас хотел. И чтоб считать до 500..
- Экий ты, Епифан, язва, - посмеялся С.Б. - Да ничего тут хи¬трого и нет. Ведь мы пришли к застою экономики, так? Её же надо сдвинуть, заставить работать, а как сдвинуть стоячее неработающее бревно, лежачий камень? А так - его надо потрясти, потолкать, взрыхлить почву, положить бревно, распилить и так далее. Отсюда вывод: неработающее должно работать. Но старые, изношенные, порочные силы этого сделать не могут, так же, как по-евангельски "новое вино в старые меха" /"Мехи", - поправил я осторожно/, поэтому мы приняли советы умных американцев, их двухвековой опыт, их пионерскую смелость при решении самых трудных и опасных задач - переделка общества и создание Нового Человека. Такой, опыт ведь был у большевиков, были всякие "Теория завоевания улицы", "МОНЧ" - "Мастерская Образования Нового Человека" - Крупская, Арманд, Лариса Рейснер. Конечно, не такого человека, который живёт в домах-коммунах и питается сухарями, и деньги в общий сундук, и эти дурацкие "летатлины" - фантастика нищих. Нет, мы хотим н а у ч и т ь вас работать, но сначала уничтожить всю систему управления и воспитания сначала в экономической сфере /чем я и занимаюсь/, затем в политической. Впрочем, практически всё это идет параллельно и зависит одно от другого. Но нужны средства, колоссальные средства! - а где их взять, когда нам оставили пустую, голодную матушку Россию, а деньги КПСС упрятала неизвестно куда? Американцы нам здорово и совершенно бескорыстно помогли, и первые кооперативы конца 80-х годов тоже дали начало стартовому капиталу, ведь так?
(Я кивал головой, как будто клал мелкие поклоны в церкви. А он долго, как у себя на лекции, наверно, говорил об "условиях модернизации производства товаров широкого потребления, их реализации через РЫНОК (это слово я больше всего и слышал, какое-то "ры-ры-ры-ры"(, через распределение: биржа товаров сырья, дилерство, реклама, консалтинговые объединения, спонсорство, оффшорные зоны..." - словом весь этот ужас, от которого мы давно стараемся хоть во снах уползти в лес, в пещеру или на кладбище, где даже русские вороны и мертвецы скорее согреют русскую душу.).
- Да, - сказал я, наконец, когда у него уже глаза помутнели от коньяка и речей, - это очень здорово. О, я так понимаю вас! Только... на рынках-то, РЫНКАХ, всё чужое, непривычное, несъедобное, дорогущее, а своё что-то... Больно много горят заводы... Челноки эти: с чумоданами, колбаса какая-то... будто в морге, готовят.
- Да брось, брось! - вскипел он, - Какие "морги" в твоём захламленном мозгу, человек со свалки!.. Прости, конечно, не хотел, допёк ты меня этим мышлением троглодитов.
- Что вы, барин, - смеялся я, услыхав знакомое словечко, - да это нормально, мы ж и есть троглодиты, это я счас в лакеях, а так-то, вообще, троглодит, пещерный разум.
- Ну-ну, - нахмурился он, - уж ты того... не переигрывай, не надо, я лукавство не люблю. Да, так что? А, колбаса! Копчёную ты ел при коммунистах? Сервелаты?
- Кушал. Но ведь эти-то кислые - консерванты сплошные, через два дня и голодная собака не возьмет, я проверял. И - железная. А ножки куриные... Боюсь, барин, не тем их кормят, не тем. Опилками. Рыбьей мукой. А вот ярославские или там новгородские, что баре не доедали от сытости, это мы на свалке за роскошь почитали. И ваша колбаска попадалась... то есть наша, Микояновская, настоящая, которую, говорят, специально для господ ещё тихо вырабатывают.
- Да ладно тебе - "господ", "господ"! Мы - труженики, управле¬нцы, скоро вся Россия будет из управленцев, умных, компьютерных.
- Будет. Американец сядет, уж он управит.
- А он хороший! - как ребенок, радовался С.М., - И своё заработает у нас хозяйство, это сперва трудности, разруха, а потом...
- Как у коммунистов. Сперва... а потом... А коньяк у вас, С.В. ох хорош! Голова чистая, в желудке - радость, поджелудочная, моя желёзочка прямо радуется, чую я её, как мать ребёночка под сердцем.
- Ты всё своё, Епифан! Я говорю не коньяк, а американец, хороший! Ты видал плохих американцев?
- Да-к я туда не ездил, у нас они только на вывесках, да когда эта Мадлен приезжает. В деревне ею бы детей пугали. Хозяин неловко улыбнулся.
- Ты про Олбрайт? Да-а, железная старуха. А я, Епифан, жил в Америке, годами жил, в Чикагском университете, учился - было такое "по обмену опытом". И сейчас езжу на конференции, симпозиумы, встречи с умными людьми, Гайдар нас возит, директор. Консультации, лекции... Ох, там и поешь, и попьешь, и авеню в огнях, и тайку какую-нибудь за пять долларов возьмешь, а они - ух какие в постели! Она тебе и так... и так... Эх, бля! - не говорил он, а пел в каком-то забытье. - Выбрось, Епифан, дурь из головы, я тебя всё равно перевоспитаю, человеком, сделаю... Да, мы хотим построить достойную Россию, сестру Америки, как было когда-то...
- Неужли сестрами были, С.В.?
- А воевали против Гитлера?
Это так. Только мы-то Америку Америкой и сделали. В XIX веке флот наш защитил Линкольна от англичан. На свою жопу... прощу прощения.
- Ну-у, это при царе Горохе было, да и что-то я не слыхал... Так давай, брат (!!!), выпьем за Россию, за нас!
- Не, С.В., всё, если дальше, то поджелудочная железа ругаться будет.
- Не хочешь... - он уж почти спал, бредил. - Берегами соединимся, один материк будет... ребята честные...
А вскоре после этого, разговора я его мыл в бане, он жару не любит, сердце плохое, и вот тер я его, волосатого, и попросил:
- Барин, а можно мне как-нибудь, как буду свободен, моим несчастненьким на свалку отвести выпивки и еды? Может, и старая какая одежонка есть - им бы очень пригодилось к холодам?
Он стоял в дубовой колоде на ножках (я ещё подумал, что это была бы подходящая для него погребальная колода), и по росту вполне мог поцеловать мои соски, на груди, я массировал ему плечи специальной рукавицей с мылом, красное яйцо его затылка маячило предо мною, ровно мишень, по которой можно врезать замертво.
- Об чем речь, Епифан, конечно, бери ящик "столичной", пожа..луйста, винца там, колбаски, консервов... вези:.. Свои же, русские, как о народе не порадеть. Вообще, богатые – хорошие люди, надо привыкать нашему народу богатых любить.
- Это, конечно, барин. Мы привыкнем. Богатые - значит, умные. Это уж так. А что у вас, Семен Владиленович, член-то невелик больно, вдвое против моего, народного?… хотя толку, честно говоря, никакого, нет у меня подруги, чтоб порадовать.
- Хэ, - ласково ржал он, - не имеет значения размер, мой член - Чемберлен, ему все московские театры рады, а вот у тебя… Да-а, надо что-то тебе придумать. Стеснительный ты, по-моему, Епифан, а? (Я застыдился, опустив глаза, а он разыгрался). Слушай, надо будет тебя свозить в один отличный публичный дом, там я тебе таких ласковые сучек представлю, и без СПИДа - верняк... Шта... чистой любви хочешь?
- Крещеные мы. Мне б Татьяну Ларину...
(продолжение следует)