Поля не знала, как лучше ей поступить.
Отца уже наверняка арестовали и расстреляли. Он ушёл из дома в спешке с незнакомыми Поле людьми. Она только запомнила его стриженый затылок да молчание матери. Всё казалось и нелепым сном, или глупым любительским спектаклем.
Они жили вне времени. Часы остановились, словно бы в доме кто-нибудь умер. Они показывали ровно пять – и это обстоятельство несколько смешило – тотчас вспоминалась нелепая детская сказка какого-то дерзкого математика из Оксфорда.
Поля ходила по комнатам и ждала. Ждала визита незнакомых людей, – которые наверняка превратили бы их квартиру в барак, а саму Полю заставили бы саму мыть полы и стирать бельё.
Ещё недавно услужливая баба по имени Груня теперь молчала как взбесившийся пёс. Она оглядывала то Полю, то её мать, словно бы хотела половчее укусить их своими крепкими по-звериному ровными зубами.
Мать Поли давно находилась в прострации. Она тоже молчала, иногда взмахивала рукой, словно бы давая сигнал невидимому оркестру, и смотрела на дочь, как в немой фильме – строго и выразительно. Тогда Поле не хватало только бренчания фортепьяно.
Город также притих. Не было слышно ни крика разносчиков и шума извозчичьих пролёток. Не было слышно даже птиц. В этой тишине можно было запросто оглохнуть и не заметить этого.
Поле становилось страшно. Ей казалось, что её выставили в витрине модного магазина, и все принимают её за искусно сделанную куклу. Ноги и руки становились ватными – и она ожидала только одного – смерти.
После того, что случилось в феврале, уже не для чего было жить.
Город напоминал дом для умалишенных. Все веселились, как на Пасху. Поля встречала подруг по гимназии и удивлялась их веселью. Если бы не война и эта дурацкая неразбериха, они бы думали о женихах и приданом. А так все мысли были далеко от житейских проблем.
Люди, словно бы надевали маски. Они радовались возможности пошалить, не замечая, подобно крыловской Стрекозе, как кратко бывает лето.
Чёрные незаметные муравьи уже делали своё дело. Они были незаметны и напоминали собой маленьких и злобных хищников. Поля отчего-то пугалась этих людей. Она слышала о страшных случаях, когда выпущенная из острога шантрапа кого-то порезала или убила. А перипетии возвращения домой дочери купца Арбузова перелетали из уст в уста со стремительностью беспроводного телеграфа.
Какие-то босяки встретили её на набережной. И под угрозой револьвером заставили не только разнагишаться, но и залезть в воду. Пока толстая неповоротливая Прасковья изображала из себя дрессированного тюленя – эти шутники ушли прочь с её пожитками.
Поля не любила эту толстую и неповоротливую девицу. Прасковья дурно говорила по-французски и была похожа на откормленную к Рождеству свинку. Тогда втайне от своего отца она ходила в синематограф «Геркулес» на какую-то запретную фильму.
Поле было не по себе – от коротких, но жгучих мыслей. Они возникали, словно всполохи фейерверка. Возникали и гасли – и она вновь погружалась в молчание, словно бы в тёплую ванну.
Баба Груня еще недавно услужливая и молчаливая, как андроид, теперь пугала. Она словно бы на что-то хотела решиться и не могла, как не может паралитик поверить, что его болезнь в прошлом.
Поле иногда хотелось наложить на себя руки. Она вздрагивала, словно бы её кто-то окликивал и старательно поправляла что-то в опостылевшем ей ученическом платье.
Мать говорила, что так её скорее примут за горничную. Поле было не по себе от такого явного маскарада. Она старалась не думать о том, что могло бы быть – вспоминая, как до войны отец, возвращаясь со службы, довольно долго и вкусно ел уху, взглядывая на дочь, и время от времени отрезвляя её словом «Аполлинария!»
Поля помнила, как в 1905 году её не выпускали из детской. Отцу мерещились неведомые ей эсеры. Они были похожи на сказочных разбойников – и от их упоминания у Поли шевелились на голове волосы.
Она вспомнила, как утащила у отца пряную книгу какого-то лысого господина. Господин носил очки и чем-то напоминал римского философа – может быть ровной и скучной лысиной. Он показался Поле сумасшедшим: она ещё ничего не знала об эротоманах и публичных домах, – но с каким-то восторгом впитывала в себя чужие болезненные фантазии.
Одна из героинь этого фантазёра любила разглядывать себя нагой в зеркало. Поля хихикала, заедала соблазн пряником и старалась не думать ни о Елене, ни о зеркале. Её душа боялась соблазна, как боится ожога рука человека и раззаженной печи.
Она давала себе слово, что больше не станет читать эту книгу. Но ореол запретности был сильнее. И вот теперь ей захотелось поиграть в Еву.
Прошлогоднее платье было тесным, словно бы оковы Андромеды.
Девушка была рада прекратить притворяться горничной. Теперь в образе Евы в ней появилась и томность и нежность. А ещё недавно стыдливое тело раскрывалось навстречу соблазну, как цветочный бутон - навстречу солнечному лучу.
В зеркале была уже не она – дочь жандарма и модерновой купеческой дочери. Была новая революционная Ева. Поля усмехнулась – она помнила, как они боялись угроз месье Гранде выставить их в витринах.
- Нет, я должна пойти и узнать… Узнать…
Она легко, словно играя с морской пеной на гребне волны, отбросила прочь исподнее. А платье с фартуком и нелепыми нарукавниками вернуло на своё слегка озябшее от восторга и стыда тело.
Холодный ветерок то и дело играл арпеджио на её бёдрах.
Он был рад пройтись по вспотевшей от ожидания коже. Поля задыхалась от бега, старательно, как солдат постукивая подковками на своих полусапожках.
Она отчего-то знала свой путь – отец никогда не приводил её к себе на службу – но она знала, что идти надо было именно туда.
Она ещё не знала, что скажет этим людям – как обратится к ним – оба слова были слишком театральны – и по-французски неопределенное «гражданин» и купеческое «товарищ».
«А что если меня – изнасилуют!» подумала она.
перед внутренним взором промелькнула ненавистная Прасковья. Она завидовала этой вечно завитой «хавронье». Прасковья жила как глупая девчонка, надеясь на капиталы папеньки и помощь своего личного ангела. Наверняка она согласилась бы ползать по полу с грязной тряпкой в руках.
Даже в церкви Поля старалась держаться от Прасковьи на расстоянии.
В кабинете товарища Всеволода было жарко натоплено.
Поле вновь захотелось стать Евой. Она уже чувствовала себя захмелевшей – словно бы вместо воды ей дали выпить водки.
Всеволод стоял, как маленький Наполеон, он старательно изображал героя. Поля негромко хихикнула в кулачок. Она вспомнила, с каким шиком её отец открывал портсигар и доставал узкие пахучие папиросы.
В курении он подражал Государю.
Всеволод трепетал как молодой тигр. Он знал судьбу этой милой улыбчивой девы. Ему было бы ломать её – как дорогую фарфоровую статуэтку. Поля с её длиной шеей и породистым лицом явно напрашивалась на соблазн – он неё исходил стойкий аромат ожидания.
«Дочь жандарма… Такого шанса у меня больше может не быть!»
Он помнил этого жандармского офицера. Тот был нетороплив и вежлив, словно разжиревший на дармовых сливках кот.
- У вас тут жарко, как в Сахаре… - пролепетала Поля, поигрывая пальцами у застёжки.
- А вы бывали в Сахаре?
- Нет… но я читала… в учебнике. Там очень жарко… как в бане или в Аду…
Поле было не по себе – такая ясная роль ускользала от неё – а суфлёр не спешил подсказывать ей реплики
- Вы пришли просить за отца…
- Я, правда, не знаю, где он…
- Неужели…
- Он ушёл… Ушёл с какими-то людьми.
Поля почувствовала, как кисть её правой руки накрывает чужая пахучая ладонь. Она с восторгом втянула аромат табака и покосилась на дверь кабинета.
- Мы одни…
Поля улыбнулась. Ей вспомнился заезжий комик. Он приезжал сюда блистать в роли Хлестакова – был завит, как ягнёнок и словно бы не сходил со сцены – вечно болтая о каких-то пустяках.
- Ну же… смелее – думала она.
Поля погрузилась в разврат, какпривыкла погружаться в томительный, но такой сладкий сон. Она вспомнила, как ей снились крестные ходы, как она боялась, что налетевший ветер сорвёт с неё платье и все увидят её comme Eve.
- Ну же… смелее, - пролепетала она.
В кабинете не было зеркал. Вениамин отчего-то побаивался находиться рядом с собственным отражением. Этот другой, так похожий на него человек постоянно был его врагом.
Ему казалось, что он только притворяется невидимкой, а сам только ждёт удобного случая, чтобы выпрыгнуть из зазеркалья и провести по его дрожащему от ужаса горлу острым, как бритва цирюльника, ножом.
Поля между тем поднесла ко рту горлышко полуштофа.
- Для дезинфекции, - улыбнулась она.
Она совсем потеряла счёт времени. Казалось, что к не вернулась пора младенчества, и тот отросток, что теперь рос и набухал в её девичьем зеве был простой каучуковой пустышкой.
«И это всё? всё, что ему нужно? Так мало… А вдруг я ошиблась – и мой отец вовсе не здесь. Как же глупо я стану выглядеть?
Уши Поли медленно, но неотвратимо краснели. Она краснела так только раз в жизни, когда месье Гранде наградил её вполне заслуженным колом.
Но теперь, теперь с членом товарища во рту, она была похожа на рыбу. заглотавшую червяка, и уже не могущей сорваться с уды…
- Мама наверняка будет искать меня… Впрочем… должно это когда-нибудь кончиться.
Что-то наподобие молока вплеснулось в её иссохший от ожидания рот…
Голая свиноподобная Прасковья припала глазом к замочной скважине.
Она не сводила взгляда с разворачивающей пред ней сценой. Гордячка Поля делала то же самое, что и она и совершенно не стыдилась своего падения.
- Дочь жандарма, а ведёт себя как…
Грязное бранное слово уже было готово сорваться с губ купеческой дочери. Она только старательно обкатывала его языком, словно бы собирая слюну для плевка.
Они все мечтали отомстить.
Она шла сюда с таким же намерением – и вот с завистью наблюдала за своей невольной соперницей и бывшей сопартницей.
Им обеим нравился довольно забавный месье Гранде. За глаза его называли Паганелем – вицмундир сидел на его фигуре как-то странно – словно бы Гранде был заезжим клоуном из балагана на базарной площади в Светлую седмицу.
Прасковье было стыдно и страстно хотелось припасть к этому источнику греха. Она уже не вспоминала ни про отца, не про разоренный чужими дом – страх давно сдал свои позиции вожделению.
Она уже бесстыдно копошилась там, где её рука бывала только во сне…
Всеволод ещё не наигрался своей новой игрушкой..
Он попросту указал ей на стену.
Поля встала с повлажневшего кресла и послушно двинулась в указанном ей направлении.
Теперь она не думала ни о чём – мысли выпорхнули из головы, словно птахи из клетки.
Она оперлась на стену, но та вдруг поддалась и оказалась ловко замаскированной дверью.
Поля была готова ко всему – она чувствовала себя обреченной и готовилась встретиться со взводом солдат.
Прасковья едва не набила себе шишку.
Она вдруг увидела свою одноклассницу. И пошло по-свинячьи заулыбалась.
- Ты? – произнесли они почти одновременно, вглядываясь друг в друга и стараясь забыть о том, что видят. – Ты тоже…
Поля наверняка не знала, что хотела сказать этим «тоже». Ей вдруг стало всё равно. Вместо солдат на неё, словно бы на Золушку на балу уставились смутно знакомые лица.
- Так у этого козла тут целый гарем.? И он их всех – грязный глагол сорвался с уст против её воли. Она уже не помнила, как сумела узнать это площадное слово – и теперь краснела – стыдясь себя..
Скоро она ко всему привыкла. И даже находила удовольствие в том, что делала. Дни из пустых стали полными, как будоражащие разум сны. Они были теперь такими же наглыми, как наложницы на картине Делакруа.
Поля ловила себя на мысли устроить тут всесожжение. Но при одном взгляде на похотливую физиономию Всеволода смиряла себя и вновь припадала к его волшебной свирели