Однажды на мушку паучку попалась маленькая муха. Вполне обычная – с черным щуплым тельцем, покрытым синими пятнами, прозрачными крылышками, дергающимися лапками, все время стряхивающими пыль и фасеточными глазами навыкате. У нее была только одна особая черта – нижнюю часть ее туловища покрывали тонкие, едва заметные бежевые полосы, которых паучок у других комнатных мух раньше не замечал. Наличие полос смущало его, и паучку невольно казалось, будто он несет ответственность за это найденное и открытое им существо, так нелепо защищенное от внешних опасностей. И вот, вопреки, а может и благодаря этой ее особенности, он привязался к маленькой мухе.
Сама же маленькая муха еще ничего в этом возрасте не понимала и бесцельно летала целыми днями по комнате, разглядывая новые предметы, места, лучи света. В сетках ее глаз все множилось, как в калейдоскопе, делалось интереснее и ярче.
Паучок медленно плел свою паутину, наслаждаясь ее мягкими нитями и посматривая на муху. Его взгляд весело щекотал ее, и, хотя что-то подсказывало ей, чем чреваты эти игры, остановиться она не могла, с бессмысленной детской дерзостью подставляя себя под прицел его глазенок.
Прошло всего несколько часов, но жизнь мухи коротка, - от десяти до двенадцати дней – и для нее каждый час - внушительный отрезок вермени. Она повзрослела, и ей все больше нравился его спокойный, выжидающий взгляд, а паучок, хоть и был еще подростком, догадался, что муха попалась.
И вот он поймал ее, обмотал паутиной и стал ждать.
Прошел день.
Не замечать бежевые полосы стало гораздо труднее, - со временем они становились заметнее, расползались по ее располневшему телу и все сильнее мозолили ему глаза. Он пытался убедить себя, что нельзя судить ее строго, что она всего лишь глупая муха, привязавшаяся к нему, но побороть себя не мог, - полосы с наглой, уродливой усмешкой смотрели на него. Ему захотелось поскорее съесть ее в ее полосатом соусе, но это означало бы поступить чересчур пылко, - в паучьем мире такие проявления чувств всегда натыкаются на насмешки, а насмешки это самое страшное для паука.
И вот он, не зная, что делать с мухой, почти не желая уже ей полакомиться, оказался в ее власти. Все глупые пауки, окружавшие его, даже его родители, смотрели на их отношения сквозь пальцы (которых у них не было), добродушно улыбаясь, когда они вместе часами качались в гамаке его паутины, и между собой жалели паучка, когда муха улетала от него (он часто выпускал ее), отправляясь в очередное путешествие по комнате, так, словно ее отсутствтие должно было огорчать его. На самом же деле, когда она улетала, паучок оживал и принимался торопливо плести свои красивые нити, лишь бы успеть побольше до ее неминуемого возвращения.
Трудно было описать, как она надоела ему, но ведь были эти чертовы полосы, ни от кого не защишавшие, и маленькие дрожащие лапки и добрые фасеточные глаза навыкате, от которых не так-то просто отделаться. Иногда, когда ее полеты по комнате особенно затягивались, он даже немного тосковал по ней, хоть и ругал себя.
Сколько же она еще проживет? Паучок наделяся, что все решится само собой. Он считал, вычислял, сравнивая свою жизнь, длящуюся примерно год, с ее нелепой двухнедельной, короче которой только жизнь поденки и выкидыша. Но время еле ползло, замедляемое скукой и однообразием его жизни. Целыми днями он сидел под потолком, дрожа и боясь попасть под людской тапок и с унынием думал о том, что такими темпами муха никогда не умрет, а он никогда не заживет, как положено пауку в его самом лучшем возрасте. О том, чтобы съесть ее он задумывался редко, так как окончательно привык к ней.
Муха же, перевалив за полжизни, уже знала цену времени и стремилась посмотреть как можно больше, с неистовством первооткрывателя изучая пространство дома. Больше всего ее тянуло к небу, балкону и деревенской улице, хоть она и слыхала от других, еще более опытных мух, что на самом деле это всего лишь картинка на каком-то гладком и опасном веществе, и что туда лететь нельзя. Вылететь в окно она боялась, так как знала, что пока не в состоянии охватить масштабы мира вне дома.
С пауком становилось все тяжелее, он подолгу молчал, уже не зная, о чем с ней поговорить, не хотел качаться с ней в паутине, и то и дело принимался тихим голосом жаловаться себе под нос на нелепую жизнь, на то, что он нянчится с собственной едой. Пару раз он даже картинно замышлял вслух инсценировать собственную смерть. Мухе было не по себе от паучьей метаморфозы, но все же она, хоть и с трудом, призналась себе, что уже не может без него. Ей оставалось только иногда жалобно жужжать, опустив глаза: "Ну чего ты, паучок, а?", натыкаясь всякий раз на неприязненное молчание.
Однажды, когда она все-таки уговорила его, как раньше, вместе покачаться под потолком, он как бы невзначай спросил ее:
- А для чего у тебя эти бежевые полосы?
Она смущенно улыбнулась:
- Не знаю.
"Сама не знает! Какого же черта тогда..." – подумал он, раздражаясь еще сильнее от того, что смысл ее уродства непонятен даже ей самой. Он нервно встряхнул всеми восемью конечностями, вдруг почувствовав, что урод тут он, но тут же отогнал эту мысль.
После этого короткого разговора она улетела, так и не поняв, что же на этот раз его разозлило, но зная, что лучше просто оставить его в покое, а он принялся бегать туда-сюда по потолку, нервно рассуждая и ища разгадку этой нелепой трагикомедии. Его тень плясала по всей комнате, распугивая случайно забредших туда людей и насекомых.
- Ведь я же жил, я же перемещался из угла в угол... Из угла в угол, ел мух, тараканов, комаров, поденок, жужелиц, навозных жуков, всю эту нечисть... Всю эту нечисть кончать, избавлять без жалости от нее природу! Природе нужны все мы, - и я и они, но я больше, мы их едим, мы им впрыскиваем в тела яд, но кто съест нас? Нас только иногда бьют тапком, отбивают конечности, но у нас их много, да мы и быстрее их, конечно, хотя бывает неприятно... Конечно, я не жалуюсь. Жалуются все время только мухи... Мухи муха муха муха поймал ее меня поймала меня она... Она... Домашняя муха поймала паука! Паука съест юмор других пауков. Все дело в жалости... Все дело в бежевых полосах!
Муха вернулась с очередной вылазки довольная и, весело жужжа, кружилась вокруг мрачно застывшего паучка. В ее жужжании был веселый рассказ о том, как она видела издалека дождь, и радугу, и как ребенок опрокинул на пол полную миску земляники, которую только что насобирали всей семьей, и долго плакал, выуживая из-под дивана закатившуюся ягоду, как громко лаяла соседская собака... Паучок слушал вполуха. Широта ее кругозора всегда уязвляла его. Он постеснялся признаться ей, что не знает, что такое земляника. Но она не замечала этого и продолжала рассказывать в мельчайших подробностях о прожитых часах.
- Знаешь что, подруга, - наконец сказал он. – Пора и мне поразмять ноги. Покажи мне землянику.
Она сначала улыбнулась, радуясь его хорошему настроению, а потом взволнованно прожужжала:
- Ты серьезно? Тебя же могут тапком...
- Я не боюсь, я все-таки молодой, быстро бегаю, - процедил он и, не дожидаясь ее ответа, бросился вниз по стене.
Она летела за ним, едва поспевая, поражаясь его прыти. Он пополз по полу, то и дело испуганно поглядывая на огромные двери, шарахаясь от чужих теней. Паучок так волновался, что не слышал тревожного жужжания мухи. Ему хотелось увидеть, как они там все живут, увидеть то, что видела она.
И вот он оказался у входной двери, за которой была пыльная деревенская дорога, живая изгородь, покрашенное снизу белой краской дерево... Сзади послышался страшный крик человеческого детеныша: "Паук! Папа, паук!". Паучок не сразу сообразил, что речь идет о нем, и удивленно застыл на месте. Послышался грохот, топот нескольких пар людских ног, бежавших к нему, жаждущих расчленить его тело.
- Стойте, он еще ни разу не выходил, он просто не в курсе!.. – в отчаяньи зажужжала муха, летя к папиной огромной голове.
Но он уже занес тапок.
И тут произошло то, чего паук ждал все эти несколько дней - муха наконец разъяснила себе и ему, для чего на ее тело нансены бежевые полосы. На папиной ладони появилось небольшое красное пятно и он принялся разглядывать его, забыв про занесенный тапок. Паучок юркнул к себе в комнату, вскарабкался вверх по стене и, дрожа всем телом, спрятался в тягучей сети паутины.
Вскоре к нему подлетела муха, - довольная, гордая, с дрожащими от удовольствия прозрачными крылышками.
- Вот видишь, а ты смеялся над моей боевой окраской! – воскликнула она, и, хотя он никогда над ней не смеялся, да и не умел смеяться, он несколько смутился ее проницательности.
Она спасла ему жизнь. Она хорошая, добрая, маленькая муха. Любимая. Но еда не может быть доброй, а муха – это еда. Он почувствовал, как что-то в нем изменилось, все его тело не способно было больше терпеть, ему необходимо... Он медленнно подполз к ней, чувствуя, как его организм переполняется нужными для убийства соками. Она тоже почувствовала это. Он смотрел на нее чуть самодовольно, как будто желая проучить ее после того, как она так удачно и унизительно его спасла, а может просто ища разумную причину своим инстинктам. Но ведь она его действительно спасла! Его маленькие паучьи глазки забегали чуть растерянно, виновато, будто все-таки пытаясь извлечь что-то из паучьей души...
Но все то, что придумывают авторы басен, а также то, что придумал я, все то человеческое, интеллектуальное, аллегорическое, что присутствовало в них, исчезло, - сначала в паучке, уже готовом впрыснуть в ее маленькое тело свой яд, а потом и в мухе, успевшей перед тем, как стать полноценным насекомым, бросить полный тоскливого разочарования взгляд на его налившееся пустотой лицо. Они стали маленькими существами, бессмысленно вращающимися в жизненном цикле, - от опарыша до тапка.
...Паучок почувствовал, как онемело все его тело, стало тяжело дышать. Восемь ног перестали его слушаться, он беспомощно рвал парализованным телом свою паутину. Яд, скрытый в теле мухи, почти безвредный для человека, оказался смертельным для паучка. Муха убила его, и, неистово жужжа, победоносно закружилась над упавшим на деревянный пол трупом. Потом она увеличила радиус кружения и стала с бешеной скоростью летать по всей комнате, совсем потеряв голову. Муха, убившая паука!
Но у мух короткая память, и вскоре она понеслась к деревенской улице, к синему небу и мокрому дереву, где ее ждал я.