Брат позвонил вечером. Она, подоив корову, входила с ведром молока в дом и еще в сенях услышала резкое, отрывистое дребезжание. Заспешив, запнулась за порог и замерла, наблюдая, как по свежеокрашенному полу растекается лужица молока. Стояла, пока парное, пенящееся молоко не коснулось края цветастой, домотканой дорожки и та не стала медленно темнеть, вбирая в себя влагу…
Очнувшись, она поставила ведро прямо у дверей и, тяжело проковыляв в комнату, на последнем звонке успела снять трубку.
- Ало… - выдохнула напряженно и тут же обмякла, услышав голос брата: - А, это ты… Чего звонишь-то? Случилось что?
Тяжело с братом разговаривать. Скажет слово, начнет фразу и молчит, будто ищет продолжение и найти не может, а вклинишься в его долгую паузу - обидится…
- Когда? - вслушивалась в сиплое дыхание в трубке. - Ох, матушки… А на каком поезде? А вагон?
Положив трубку, долго сидела устало, опустив иссохшие, с вздутыми венами руки на колени. Племянник уезжает… В Омск или Томск… Толком и не расслышала.
Вспомнила о молоке, процедила - с пол-литра на пол давеча выплеснулось - и прилегла на кровати за занавеской: занеможилось.
А её младшенький давно уехал, далеко… И уж, который год глаз не кажет, только звонит изредка… Вот старший рядом с ней хорошо жил, ладно. Охотник был заядлый, рыбак… Как невестка, жена его, до времени померла, так и запил. Уж очень он жену свою любил… Сейчас одна страсть у него осталась, одно утешение… Внуков жалко: малые они ещё.
Брат сказал, что племянник в городе в десять утра в поезд сядет… Значит, в половине двенадцатого на их станции будет. Надо выйти к поезду. Проводить. Она вздохнула, поворачиваясь на бок: это же, сколько племянника не видела? Лет десять? Двадцать? Вроде и рядом живут…
Вспомнилась деревня родная, дом отцовский… Брат в армии был, когда она из дома-то в город сбежала. Бойкая была, волос черный-черный… А потом как замуж вышла, так на станцию из города и перебралась. Брат на год ее младше, а побаивалась его больше родителей. Характер у него дай боже… Долго тогда в письмах злился: мол, уехала без воли родителей, да замуж тишком вышла - пускай в деревне и не появляется!
А сам таки наведался к сестре, когда из армии, то есть с флота своего вернулся. Приехал, с ее мужиком два дня пропил, да и замирился.
Племянник маленький смешной был. Бывало, приедет она в деревню мать навестить и с братом повидаться, а пацан сразу шасть на печь… Ее отца-то уже и не было, как раз помер, когда племянник родился… Стеснительный был мальчонка, боязливый.
Она вновь вздохнула, охнула, вставая с кровати и придержавшись за стенку, а затем за косяк прошла на кухню.
Пока разливала молоко по банкам все силилась припомнить что-то, но мысль никак не давалась, ускользала. Отставив банку, взяла с подоконника толстую ученическую тетрадь с полуобнаженной девицей на обложке и, помусолив страницы, нашла последнюю запись: «Отнести вечером сыну молока». Немного подумала и привязанным к тетради карандашом сделала новую запись: «Племянник. В полдвенадцатого поезд. Утра».
Она не могла никак запомнить, как эта болезнь называется. Возил ее сын в город в районную больницу и там врачи сказали какую-то мудреную фразу, а потом развели руками: мол, старость, куда денешься. Вот что раньше было помнит. Отрывочно, но порой так отчетливо, будто вчера было. А что действительно вчера было — порой, как резинкой стерто.
Нет, не дойти ей сегодня до сыновнего дома. Позвонить надо: пускай старшенькую за молоком отправит. У той ножки молодые, быстро добегут, а ее ноги сегодня еле держат.
Она направилась в комнату, но спохватилась, вновь открыла тетрадь и приписала: «Гостинец». Задумалась надолго, а потом добавила: «Шоколадка». Племянник всегда сладенькое любил. Бывало, выманит она его с печки, конфетку в ручонку сунет, а тот мнется перед ней смущаясь, угощение тискает… А когда приезжала в деревню хоронить мать, племянник уже парнем был. Да симпатичный такой… Водку на кладбище все конфеткой закусывал. Да и кажется свой сынок у него теперь тоже… Или дочка? Вот и попьют в поезде чай с шоколадкой.
Присела в комнате у телефона, а в простенке фотографии в старой рамке. И сыны ее и невестка… А вот цветные, новые — внучата… С первым мужем карточка-то совсем пожелтела. Эх, и ярился тогда брат… Приехал, как узнал, а она сидит за столом с новой любовью своей и фингалом светит: это ее благоверный засветил накануне, перед тем как дверью напоследок хлопнуть. Муж прежний такой видный был, высокий, но дурной, особенно когда выпьет. А мастер с железной дороги с брюшком, лысоватый, зато обходительный… Она тогда в столовке работала, а тот и стал захаживать. Ходил, ходил да и сошлись с ним. Дети никак привыкнуть не могли - все к папке своему бегали… А тот как по пьяни на путях под поезд угодил, не долго протянул: без ног, что ему делать было? Пил каждый божий день, с водки и сгорел.
Хорошо, брат сначала шурина своего, считай уже бывшего, тогда навестил, да с ним успел наклюкаться. Вот если бы трезвый пришел… А увидел стол накрытый, да пару бутылок вот мастера только для острастки за грудки и потряс. Молодая она тогда была. Сам-то уж под старость лет учудил: съездил на курорт и как говориться бес в ребро… Сейчас в городе живет с другой. Не с той, что на курорте познакомился: с курортной не заладилось. Вот тебе и кино… Но и в деревню не вернулся. Гордый. Новую нашел - мужик-то ухватистый.
Встала из-за стола, на котором телефон стоял, пошла, так и не позвонив снова за занавеску. Прилегла.
Деревня красивая у них была. На высоком берегу реки, за рекой сопки вздымаются, прямо у деревни бор сосновый. В войну детьми босоногими за грибами-ягодами туда бегали, пропитание себе искали… Надо бы собраться, да съездить проведать отца с матерью на деревенском кладбище. На электричке два часа до города, да от города полтора часа до деревни, район то один… Да там ночевать надо… Нет. Не те годы уже. А брату хоть бы что: здоровый, все работает, хотя и на пенсии давно. В своем доме живет, при большом огороде... И выпивать стал реже.
А у племянника квартира в городе, брат сказывал. Что за квартира, по какому адресу она и не знает… А где же с ним виделась, когда в город как-то приезжала? Не у брата… Да, племянница же там тоже жила! Двое же их у брата деток, как и у нее… Надо же, память, какая дырявая, племянника помнит, а про сестру его забыла. Да ведь уехала она. Как мужик ее пропал, так и уехала. И племянник уезжает… Так это что, братнина жена бывшая в деревне одна совсем остается? То дети в деревню на выходные ездили, а теперь? А её младшенький только звонит…
Она вспомнила вдруг, что собиралась внучку вызвать и вновь зашаркала в комнату к телефону.
Утром прошел дождь и на перроне, в неровностях асфальта, поблескивала вода. У вокзальной колонны на сухом пятачке стояли чемодан, дорожные сумки и кошачья корзина. Жена с сыном успокаивали кошку, забившуюся в угол корзинки, а он смотрел на отца. Отец пытался прятать повлажневшие глаза и все повторял:
- Про тетку не забудь. Я ей звонил, чтобы к поезду вышла…
- Да перестань ты, па! Я что, с концами уезжаю? - ему было неловко, что отец, который всегда скрывал свои чувства и внешне выглядел суровым и угрюмым, в последнее время как выпьет, всё слезу норовит пустить. - Тетку еще взбудоражил. Да я с ней никогда толком и не общался. Что ей до меня?
- Как это что? Она сестра моя, а ты ей племянник родной! Она с измальства тебя знает…. Как же это уехать и с ней не попрощаться?
- Нужен я ей… Да говорю же, через год в отпуск обязательно приеду!
- Эх, сын… - отец вновь отвернул лицо, пригладил седые волосы, дернул все еще мощными, широкими плечами. - Год-то этот еще прожить надо…
Не зная как ответить на эти слова отца, брякнул, после тягостной паузы дежурное:
- Пить не будешь, так еще не один десяток проживешь…
- Ну, учить-то меня не надо, - криво усмехнулся отец. - Ты давай, не теряйся там. Пиши, звони, как устроишься на новом месте. Мать не забывай.
Состав подали на первый путь. Отец не стал дожидаться отправления поезда, буркнул что-то про долгие проводы, попрощался и, ссутулившись, побрел к зданию вокзала. Когда поезд тронулся, и проводница принесла в купе постельное белье, жена быстро застелила полки и, жалуясь на бессонную ночь, тут же улеглась спать. Сын крутился у окна, пока там еще видны были здания и частные дома небольшого районного центра, а затем и он притих, уткнувшись в подушку.
Он вышел в тамбур и закурил. За окном мелькали деревья, проплыл мимо склон горы, к подножью которой он не раз по выходным выбирался на шашлыки. В голове тоже все плыло. Весь июнь, необычайно жаркий в этом году, он с женой, отослав сына в деревню, паковал вещи, разбирал мебель и бегал по всевозможным конторам, оформляя продажу квартиры. В начале июля, отправив два пятитонных контейнера, поехал за сыном.
Красивая у него деревня. На высоком берегу реки, за рекой сопки вздымаются, прямо у деревни бор сосновый. Все тропки за огородом своими босоногими ногами избегал, в войнушку играя. Мама там осталась…
Он затушил сигарету и, хлопнув дверью тамбура, прошел по качающемуся коридору в купе. Пристроился в ногах сына, привалился спиной к переборке, прикрыл глаза.
Позавчера, приехав из деревни, слонялся весь вечер по непривычно пустой квартире. Заснул кое-как под утро, ворочаясь между женой и сыном на одной оставшейся старой, полутора-спальной кровати, а спозаранку пришли новые хозяева за ключами…
Наверху мяукнула кошка. Он встал, заглянул на свободную верхнюю полку, куда пристроили кошачью корзинку. У кошки глаза круглые, испуганные. Открыл крышку корзины, потрепал животинку по голове и подался вновь в тамбур курить.
Нет, он сам захотел переезда… Как-то надоело всё в последнее время, всё как-то не ладилось. Перемен захотелось, смены обстановки. Действительно, какие здесь перспективы? Городок только на железной дороге и держится, все предприятия, что здесь раньше были, закрылись еще в девяностые годы. Денег у города нет, дороги разбиты… И не смотря на оптимизм, льющийся из телевизора, здесь с каждым годом все хуже и безнадежней. А город, откуда жена родом большой и возможностей там больше… Поспать бы. Завалиться на верхнюю полку, уткнуться в стенку, забыться…
Он уткнулся лбом в прохладное стекло, всматриваясь в знакомый пейзаж. Длинная гора, озерцо, ельник: до станции, где будет ждать поезд тетка, ехать еще минут тридцать. Загасив сигарету, потянул из пачки другую.
Не испытывал он к тетке особых родственных чувств. Из детства ему помнится только один ее приезд, когда она красивая, с распущенными волосами сидела, забравшись с ногами к бабке на кровать, и все что-то рассказывала, размахивая длинными руками. Бабка качала головой и подслеповато щурилась… А когда бабку хоронили, приехала тетка вся в черном и лицо черное, а волосы тогда у нее уже были седые.
В вагоне было душно, кондиционеры то ли не работали, то ли вообще отсутствовали и двери во всех купе были приоткрыты. Двигаясь по коридору, он непроизвольно косился на небольшие сценки, что открывались за каждой дверью. Ему вдруг подумалось, что все эти люди либо уже возвращаются домой, либо уехали из дома с тем, чтобы вернуться… А он в свой маленький городок уже никогда не вернется, как к себе домой. Но самое паршивое случится через год, когда они продадут дом в деревне и мама уедет к его сестре…
Он долго всматривался в расписание, пока нашел название станции и время стоянки поезда. Скорые здесь лишь замедляли ход, а пассажирские делали короткую остановку на две минуты. Жалко, что его поезд не скорый… И вновь, когда он пробирался назад хватаясь рукой за поручни раскачивающегося вагона, его взгляд цеплялся за спящих, болтающих и жующих пассажиров в просветах купе…
Почти каждые выходные он ездил в деревню к маме... И часть отпуска там проводил. Дрова, вода, огород, забор подправить… Как хорошо засыпалось в родительском доме на бывшей отцовской кровати. Река, лес… Банька.
Он миновал свое купе и опять вышел в тамбур. Машинально достал сигарету, прикурил и тут же ткнул ее, гася, в жестяную пепельницу, болтавшуюся на вагонной двери. Накурился уже на голодный желудок до тошноты.
Последний раз он встречался с теткой, когда та привозила масло. Было это толи в декабре 92 года, толи в январе 93-го. Жена тогда сидела с ребенком на пособии, и жить приходилось только на его зарплату. В магазинах — шаром покати… Порой на одной перловке перебивались. А тетка привезла целую коробку сливочного масла, и бог знает, где и как она его достала. Масло было замерзшим и он, помнится, долго ковырял у сестры на кухне этот здоровый желтоватый брус, деля его на две равные части.
Поезд закачало на входных стрелках, за окном замелькали серые домишки: скоро станция.
На витринах станционных киосков одни сникерсы, марсы да альпен гольды разные... Долго высматривала что-нибудь свое, российское. Купив шоколадку, пристроилась на лавочке возле деревянного, позапрошлого века постройки вокзала.
Надо же, как кто толкнул ее сегодня в тетрадку заглянуть, дуру беспамятную. Вчера, когда спать ложилась, всё держала в голове отъезд племянника, а с утра бродила по дому уже ни сном, ни духом не ведая. Как кто толкнул… А ведь может и не увидит больше его никогда, дитё братнино, кровь родную…
Поезд прибывал на третий путь. Она затопталась на месте, оглядываясь по сторонам: а ну как по первым путям, состав другой идет и, аж лоб испариной покрылся, вдруг поняла, что не знает номера вагона. Толи брат не сказал, толи сказал, да у нее тут же из памяти вылетело… В панике она смотрела, как один за другим прокатываются мимо вагоны — куда бежать, к «хвосту» или к «голове»?
Он уже переместился в другой тамбур, когда поезд резко сбрасывая скорость, заскрежетал тормозами. Появилась растрепанная проводница и недовольно бросила, что поезд стоит всего две минуты и выпускать на улицу она никого не будет. Дверь проводница открыла, но люк, прикрывающий ступени, откидывать не стала и, ухватившись за поручни, стала оглядывать станцию.
Из-за ее спины он сразу увидел тетку. Та замерла посреди путей как раз напротив его вагона. В темном платье и туфлях на босу ногу, в сбившемся платке, она прижимала к груди руки с каким-то пакетом. Досадуя, он махнул неловко рукой над головой проводницы и, пытаясь просунуться вперед, смущено пробормотал:
- Тетка… Вот к поезду пришла. Мне бы поговорить…
Проводница повернулась, окинула его скучающим взглядом, отступила от двери. Он вновь махнул рукой. Тетка заметила его и, сунувшись к вагону, запнулась об рельс…
И ругая про себя тетку и одновременно жалея ее, он наблюдал, как та поднимается с колен, нашаривает на земле вылетевшую из пакета шоколадку и вновь роняет её…
- Здравствуй… - присев на корточки он смотрел сверху вниз на тетку. - Ну, зачем…. Не надо было…
- Да как же? Уезжаешь ведь… - смотрела она на него снизу вверх, то, расплываясь в улыбке, то, кривясь от боли в ушибленных коленях.
- Ну, вот и ты туда же! Я что, на луну улетаю?
- А мать-то, мать как же? - тискала она в руках шоколадку.
- Да сама захотела остаться…. Сестра еще по весне к себе ее звала! Да нет, говорит, я до следующего лета останусь… Картошку я ей посадил… Окучил уже, а еще раньше теплицу наладил, парник… На праздники новогодние приеду, они теперь длинные… Ну а уж потом у сестры моей, при дочке, то есть, жить будет. У вас-то как дела?
- Да хорошо всё…
- Мужчина! — ожила за его спиной проводница. - Давайте побыстрее, мне двери закрывать надо!
- Ой, что это я? - засуетилась тетка. - Про гостинчик-то забыла… На-ка вот… Попьете чайку. А твои где? — спохватилась. — Чего не вышли?
- Да спят… Устали со всеми этими сборами. Ну ладно тетя, до свидания, счастливо вам всем… Братьям-то моим привет передавай…
Проводница захлопнула дверь, поезд тут же дернулся и стал постепенно набирать ход.
Когда последний вагон миновал тетку, та подняла руку и перекрестила уходящий поезд. Племянник прошел к мусорному бачку и сунул в него измятую, испачканную в грязи и мазуте шоколадку.
Он будет часто вспоминать этот шоколад. И не раз на фоне серых и убогих станций-близнецов всплывет за вагонным окном застывшая на путях фигурка, прижимающая к груди гостинец… Но это будет потом. Когда уже некого будет благодарить, и некому будет отдавать долги.
Омск, 2008 г.