Уже несколько дней подряд полыхает горячий ветер, несет из неведомо-далеких, исходящих зноем, пустынных земель мутно сквозящие гигантские пыльные занавеси, высоко и страшно вздымает к небу их розовеющие на солнце космы, мглисто застилает горизонты. Пыльная кура дымится по улицам, летит в окна, набивается в щели и скрипит на зубах; вместе с обломанными сучками и сорванной листвой ее тонкой мелкой рябью наметает вдоль плетней. Гнутся, мечутся под ветром, блещут бело-зеленым огнем вербы, неумолчно ревут огромные осокори, и гул их особенно грозен ночью; жутко воет в громоздко-пустом коробе мельницы, в крыльях полуразобранных ветряков, зловеще громыхает жестью на церковной крыше.
В тусклом небе не видно птиц - одни забились под камышовые стрехи, другие пережидают бурю в тальниковых зарослях; редко когда косо и стремительно пронесет над степью орла-могильника либо растрепанную ворону над селом. Высохла вода в заросших осокой кочковатых сердцевинах лесных колков, далеко от укоса отступило озеро, оголив глинистые берега, на которых, тяжело огрузая в ил по колено, входит в воду и выходит, влажно блестя тонко обтянутой грязью на ногах и раздув бока теплой водой, отдохнувшая в желто-зеленой беспокойной озерной волне усталая скотина. Днем стадо на тырле не держат: с водопоя снова гонят в леса, где оно отстаивается до вечера.
"Ох и дует! Чого-нибудь да надует, - успокаивали председателя колхозники, видя его подавленность, с которой он объезжал опаленные знойным ветром посевы. - У нас эти светопреставленья обязательно дождем кончаются". Но что-то не "надувало" - вечера кончались багрово-пепельными закатами, предвещая бурю следующему дню. Если раньше было только жарко, то теперь, на ветру, просто дышать нечем. У людей, весь день работающих в полях, красны, обветрены лица, воспалены глаза; едва успеет за ночь целительная слеза вымыть внесенные в углы глаз порошины, как вновь заря, вновь время идти на работу.
Нещадно палит солнце, неистовствует ветер. Дул бы северный, со стороны озера, - может, вечером было бы легче, но дует южный, поэтому освежающий сырой воздух темной, в белопенных разводах, всклокоченной озерной равнины несет в сторону далеких лесных мелкосопочников.
Днем село словно вымершее. Нет ни прохожих, ни старух на завалинках, не слышно детворы на выгонах и у озера; да и вечером не лучше. Разобрав мычащую, тревожную скотину по дворам, люди тотчас же наглухо запираются в хатах, где, боясь пожара, не разжигают ламп, не топят печи, лишь слушают в темноте сквозь похлопывание ставен, как в тяжелых, гнетущих душу ранних и долгих сумерках по опустевшим дворам и улицам остервенело носится ветер; потом трудно засыпают в предчувствии нового безрадостного утра, когда даже петухов не слышно.
Бушует ветер, рвет где-то на своем пути, обращая в прах, иссохшую, тонкую солончаковую корку, и потому, наверное, неотличим на губах его вкус от слезы и горько-соленого пота...
Под вечер одного из таких дней Похмельный вместе с Артемом Шаповаловым возвратились с озереченских земель. У конюшни спешились, размотали башлыки из мешковины. Илько Пашистый принял коней, повел поить к озеру. Похмельный пошел в правление узнать, как дружно сегодня плотники отправились в лес валить сосны.
Ничего хорошего и эта поездка не принесла. В первый его приезд озереченцы удивились просьбе "Крепости" использовать их сенокосные земли. Предколхоза Махотин, тугодум и скареда, откровенно сомневался: а что скажут в районе? По заготовкам сена оттуда требовали круто, сами озереченцы еще не накосили на зиму; да и зачем еще сено гуляевцам? Они-то, слышно, и так неплохо запасаются. Кто-то из озереченских правленцев прозрачно намекнул о магарыче; Похмельный, натужно улыбаясь, прибеднялся, в душе готов был послать эту затею куда подальше. Наконец уступили, только посоветовали в следующий приезд взять кого-нибудь из гуляевцев, хорошо знающего местность, чтобы не переступать межи отведенных покосов. Брать с собой кого-то из мужиков не стал, взял Артема.
От Озеречного их сопровождал Махотин. Через полчаса встречь ветру выехали на супесные земли. Похмельный огляделся. Покосы глаз не радовали: место - всем ветрам открытое, с рыже-облезлыми припухлостями сурчиных нор; трава - жесткая, выгоревшая, снизу забитая пылью. Несколькими колышками, предусмотрительно захваченными из дому Артемом, они наметили границы и распрощались с Махотиным.
Всю обратную дорогу Похмельный молчал, думал. Он был уже не рад своей затее. От Гуляевки до покосов насчитали без малого десять верст. Не успеют гуляевцы пройти косилками два-три ряда - время собираться обратно. Просить озереченцев взять косарей на постой бесполезно - их при одном упоминании о постое тоже в дрожь кидает: в селе двадцать семей выселенцев живут на квартирах у местных. На покосах же не то что стана - мало-мальского укрытия нет - значит, ночевать в стогах, что бы там ни было - дождь ли, ветер... А кого послать? Вначале думал молодежную бригаду: крепко выручила комсомолия на сенокосе для аула, потому и взял с собой Артема; позже понял, что в этот раз с молодежью у него ничего не выйдет. На казахских землях косили в пяти верстах от Гуляевки, недалеко от аула. Девки-грабельщицы на ночь домой уходили, ночевать оставались одни парни, с ними был кто-нибудь из взрослых, ночью объездчики с ружьями частенько наведывались - и то родители тревожились, ругали и его, и детей, а тут за десять верст, в голой степи, у черта на куличках, ни есть, ни спать, ни спрятаться в случае беды. А вокруг - точки с высланными всякой масти; ну как сбежит ворье какое, бандюги отпетые, да на детей нарвутся? Хорошо если только еду отнимут, а если хуже? Да потом отцы его самого жизни решат - и будут правы. "Нет, Артем, одного твоего согласия мало", - грустно думалось Похмельному под горячие заверения комсомольца за три дня выкосить отведенную деляну и, коли потребуется, дать отпор любому лихоимцу.
Из взрослых тоже никто не согласится ездить в такую даль. Была бы трава хорошая, можно бы и настоять, а то ведь сушняк. Наломать руки, остричь косой двадцать пять гектаров и привезти в село воз перестоявшей кошенины? Ну а с другой стороны: не может ли сложиться так, что весной колхозный бык клоку и такой травы обрадуется? Да и идти на попятную, отказаться - тоже неловко: то просил-упрашивал и вдруг - не надо...
Несколько правленцев ожидало часа, когда можно будет, не боясь попрека, разойтись по домам. Иващенко, увидев Похмельного, по обыкновению шумно и притворно обрадовался:
- О-о! А мы думали, ты сегодня не вернешься! Думали, с коня сдует и занесет ветрюганом до якой-нибудь озереченской вдовички. Они ж там сумашечую горилку гонят... Чем хорошим порадуешь?
Похмельный устало присел к столу. Отмахать верхом при сильном ветре почти полсотни верст тяжеловато и для опытного верхового; он с сочувствием и благодарностью подумал об Артеме, Бог знает когда садившемся на коня.
- Хорошего мало. Травы не ахти какие, далеко. Если надумаем косить, то придется с ночевками, подменами. Молодых не пошлёшь - опасно, а взрослые не захотят. Думайте, решайте сами. Здесь моей власти нету. Но четвертую скирду мы бы тем сеном завершили... Алешка, будь добр, зачерпни водички...
Через некоторое время из осторожного разговора правленцев стало ясно, что к какому-либо определенному решению, к которому он понуждал их своим угрюмо-насмешливым молчанием, сами они не придут. Решения ждут от него. Вот когда он его примет, тогда они разговорятся. Уж там-то всего будет. У каждого найдется самое верное, самое выгодное соображение, каждый окажется дальновидней и хозяйственней председателя. И так во всех делах. Чего они боятся? Ведь никого он не попрекает, не высмеивает за непродуманные предложения. Он и сам не всегда прав. Не ошибается тот, кто не работает. Откуда этот страх, что его вызывает? Раньше-то страха не было. Где, когда успели приобрести недобрую привычку отмалчиваться в присутствии любого мелкого начальника, не говоря о партийном руководителе? Колхоз -коллективное хозяйство, вот и хозяйствуйте коллективом, миром, как когда-то, чего на дядю оглядываться?
- Что ж, собирайте бригадников. Им я тоже навязывать не стану. Решат косить - пусть косят, нет - значит, нет, обойдемся своим. У нас, кажись, в кошаровской стороне заначка в три околка осталась?
Открыто обрадовался один Иващенко.
- Правильно, голова! Нехай сами люди решают. А то привыкли: все мы да мы. А мы шо? Мы - як народ скажет. - И, чтобы как-то сгладить неловкость общей и очевидной для всех нерешительности, осклабился: - Наше дело бабье - шо прикажут мужики!
Похмельный, не оборачиваясь к нему, холодно приказал:
- Вот ты и соберешь к завтрашнему утру колхозников. Послушаем мужиков. А на сегодня хватит, идите отдыхать... Гордей Лукич, задержись, хочу посоветоваться...
Правленцы ушли, они остались вдвоем. В наступившей тишине явственно стало слышно, как в окна частыми порывами сухо плещется ветер, низко подвывает в незакрытой дымовой заслонке с зимы не топленной плиты, по самые вьюшки засыпанной сметенным с пола мусором и окурками.
Гриценяк выжидающе молчал. Похмельный поднял к нему запыленное, осунувшееся лицо, напрямик спросил:
- Как же нам дальше-то быть, Гордей Лукич?
- Ты о чем?
- Все о том же - о тебе.
- Обо мне? Интересно... А почему не о тебе?
- Давай обо мне завтра, а о тебе сегодня. Хорошо?
- А не надоело?
- Что?
- Обо мне говорить. Не наговорился с Гнездиловым?
- О тебе не было разговора.
- Чего ж смолчал? Помню, крепко грозился!
- Да уж смолчал... Погожу малость.
- Не все выяснил? Небось решил: доносить - так все сразу, чтоб наверняка, с арестом...
- Брось ты эту дурацкую манеру отвечать загадками да намеками. Говори проще.
- Ты зачем меня оставил?
- Хочу, Гордей Лукич, до конца понять твою позицию.
- И какая такая моя позиция тебе непонятна? Насчет колхоза, что ли?
- Ну не насчет же баб.
- А почему бы - нет? И до баб черед дойдет... И что тебе не ясно?
- Многое мне в тебе не ясно, Гордей Лукич. Ясно вижу одно: не лежит твоя душа к колхозному делу.
- Вон куда оглобли вывернул... С чего ты взял?
- Да по тебе видно, - Похмельный потрогал потрескавшиеся, спаленные на ветру губы.
- Вы подивуйтесь, люди, яке оно глазасте! Каждый видит то, что ему выгодно. Ты - одно, а кто-то, например предисполкома товарищ Скуратов, - другое... Вы, пане голова, мабуть, дуже закависто балакаете, бо мы своею головою не можемо врозумиты, про шо.
- Еще раз тебе говорю, оставь свои шуточки. Я не Иващенко: слушать их, рот разинувши, не стану. Говорю, в чем уверен.
У Гриценяка дрогнул, сломался голос.
- Думаю... душа... стоит... висит... Твое какое дело? Я свои обязанности худо-бедно, но выполняю и в твоих подсказках не нуждаюсь.
Похмельный снял кепку, с силой выбил ее о край стола.
- Только и того что худо-бедно. А чем живешь? Приказ отдал, а вслед ухмылка, намек, замечаньица всякие. Зачем? К чему? Если я, чужой человек, чую, чем ты дышишь, то твои односельчане - подавно. От них за приказами не спрячешься, и они приходят к выводу: коли сам председатель сельского Совета в сомнении - не жди добра в колхозе.
Гриценяк завозился у окна, и до Похмельного донеслось тихо и злобно:
- Что ты от меня хочешь?
- Я хочу точно знать, что за человек в должности председателя сельсовета будет стоять со мной рядом при выдаче хлеба на трудодни колхозникам, - раздельно отчеканил Похмельный. - Я должен быть наверняка уверен либо в его поддержке, либо... Ты почему отказался вступать в партию?
- Беспартийные работают не хуже партийных.
- Безусловно. Но меня недавно бригадники спросили: "А почему Гордей до сих пор не в партии? Ему бы, при его должности, в ней первому заседать". Думаешь, поверили твоей байке о богомольных родичах и жене? "Там дело нечисто. Темнит, выжидает Гриценяк!" - так-то мне ответили. Ущупали тебя. А ведь тебе, как никому другому, должно быть понятно, что нет более подлой позиции для сельского активиста, чем, затаившись, выжидать в это решающее лето... Да-а, неосторожно ведешь себя, Гордей Лукич, - уже не скрывал издевки Похмельный. - С таким душком маскироваться надо. Я за все время что здесь тебя ни разу за газетой не видел. Неинтересно? Ты бы хоть для отвода глаз в нее изредка заглядывал да о прочитанном людям рассказывал - глядишь, не упрекнули б в трусости. - И неожиданно для себя тихо засмеялся: хорошо пошло! Пропала скованность, какую он нехорошей тяжестью ощущал в присутствии Гриценяка, легко находились слова, фразы, даже усталость исчезла... Надо во что бы то ни стало и чем бы ни кончилось, но выволочить его на предельно открытий разговор, вынудить сказать сокровенное.
- Лихо, ничего не скажешь, - процедил из своего угла Гриценяк и, озарясь догадкой, спросил: - Послухай, Максим, а может, ты на мое место своего человека посадить хочешь? Так ты прямо скажи, без "позиций".
- Я криво ничего не говорю, - ответил Похмельный. - Если б на том и кончилось - давно бы снял. На твое место желающие найдутся. На мое - навряд ли, а на твое найдутся. Ну, сниму, и что дальше? Кем пойдешь? Уедешь? Куда? Кому ты нужен? Это здесь ты - власть. Тут тебе уважение, портфель, почет, печать, а кинь тебя в другое место - на завод, на стройку - куда денутся твои ухмылки? Там мигом скиснешь. Не обижайся, Гриценяк, но ты мужик с большой ленцой. Видал я твои труды на сенокосах! Сниму - тебе одна дорога: в бабью бригаду, под начало своей жены. Либо в сторожа... - И опять довольно засмеялся.
- Максим! - с угрозой крикнул Гриценяк. - Ты знай край да не падай! Ты мне... Я старше тебя на десять лет!
- На одиннадцать, - улыбаясь, поправил Похмельный. - Извини... Ровно на одиннадцать лет старше, и, поверь, мне очень жаль, что я тебя учу.
- Я не боюсь! Я всю Гражданскую в разницах прошел... А ты не боишься? Помнишь свое обещание по глаза засыпать колхозников урожаем? Теперь, видно, понял, что может оставить район от твоих обещаний, и боишься: а ну как осенью тебя одного люди пустыми мешками по щекам нахлещут?! Оттого и поддержку ищешь? Друзей набираешь? Партячейку сбиваешь? Артемку, пацана сопливого, и того в товарищи взял. Что, Максим, страшно? Мутит душу? А-а, то-то же... Ау-у, друзья-начальники, где вы? Караул! Спасайте братца вашего! Ни за понюх пропадаю! - Гриценяк гулко и злорадно расхохотался. - Погоди, козаче, это пока цветочки, ягодки к сентябрю поспеют... Наворочали делов, аж самим страшно. Если колхозы неизбежны по вашему партийному учению, то допрежь колхозов...
- Оставь! - звонко и весело оборвал его Похмельный. - Я все твое знаю! Хочешь продолжу?
Наконец-то разродился! Все индючился, язвил, скрытничал - и не выдержал. Что его зацепило? Попрек в лености? Трусости? Видать, больное... На него и давить!
- Это что ж натворили негодяи-большевики, создав колхозы? Разорили крестьянство начисто! Перековеркали мужику жизню! Стало в селах как в казарме: на работу - по окрику, с работы - по команде. Нет там ни складу, ни ладу, ни просвета, ни достатка. И с чего ему быть, когда земля отныне общая, без определенного хозяина. Нет им прощенья, сукиным сынам! И плохо пашут, плохо жнут в тех колхозах, и работать через силу заставляют, и хлеб весь осенью вывезут - если нет хозяина земле, то нет его и урожаю, - словом, обрекли, подлецы, крестьянство на муки долгие и надо, видно, вскорости ждать в тех колхозах великой нужды и запустенья. Им бы, дуракам, допрежь колхозов надо было с народом посоветоваться: как лучше, кому выгодней, где - колхозы, а где - погодить, кого выслать, кого оставить, председателя - не от райкома, а своего, кого сами люди выберут...
- Я все ваше перечисляю? Ничего не упустил? Не должно: я не от тебя первого эти вздохи слышу. Там у вас еще куча обвинений. А мечта ваша с Климовым такая: колхозы оставить, но землю, какую обобщили...
- Каким Климовым?
- Тем самым, с кем я имел удовольствие беседовать. Не делай вид, будто не знаетесь. Со мной, чужаком, он толкует, а тебя, местного, председателя сельсовета, - стороной обходит? Еще я слышал, что кое-кто из моих высланных собирается ночами на сходки к нему и среди них - один местный. Не ты?
- Тебе сегодня ветром голову надуло...
- Значит, кто-то другой. Мне выяснить недолго, просто не хочется его детей сиротить. Только зачем же ночами? Пусть днем придет. Я соберу высланных, кого скажет, сам сяду, поговорим сообща, в районе знать не будут. Ты, если случай представится, так ему и передай. Одно странно: Климову ты веришь, по душам беседуешь, а мне, коммунисту, не веришь и беседовать не желаешь...
- На Бога берешь?
- Может быть, поскольку имени того гуляевца не знаю... А хотите вы с Климовым колхозы оставить, но землю и тягло распределить по числу душ и поставить каждого колхозника в прямую зависимость от труда и урожая. Ленив - землю отобрать, работаешь на совесть - расширяй посевы, богатей, живи в достатке. Через пять лет в селах останутся одни трудяги, земля станет сплошь ухоженной, а те, кого за лень из сел выгоните, пополнят число рабочих на заводах. Хорошо, выгодно, удобно. А заодно сократить - это вы так выражаетесь - партийные аппараты. Проще - разогнать коммунистов: меня, Гнездилова, Айдарбекова, вплоть до ЦК партии. Оставите одни сельские Советы во главе с гриценяками... Там у вас целая программа выработана. Не знаю какая - сразу максимум или пока минимум?
- Средниум...
- Вот-вот... Однако поздно до тебя дошло, Гриценяк. Плахота гораздо раньше тебя "понял". Эх как тебя перевернуло! - искренне удивлялся Похмельный. - Когда только успел? Или ты был таким? Притворялся? Ты же, говорят, в друзьях у Скуратова состоишь. Вместе с ним и Строковым крепко руку приложил на выселении. Многие гуляевцы сейчас вспоминают тебя на сибирских лесоповалах.
- Не твоего ума, у кого я рука... А хоть бы и так. В чем он не прав?
- Кто? Климов? Да вы во всем не правы! Все не так! Долго я крутил вашу "программу", так и эдак примерял к жизни - ничего не выходит. Ваши ночные радения с жалостливыми слезами о якобы разоренном нами крестьянстве в корне содержат одну цель - вернуть землю в единоличие. Колхозы себя, дескать, не оправдывают, давай-ка мы, пока не поздно, в другую сторону кинемся, где наверняка всем будет лучше. Чушь собачья! Рано хороните, ребята! Путь, который предлагает Климов с единомышленниками, ведет к страшному идейному разброду в стране, а то и хуже - к расколу союза рабочих и крестьян. Землю-то вернуть можно, в том трудности нет, и поделите вы ее справедливо, и хозяев работящих над каждым наделом поставите, и лодырей со временем на заводы сошлете. Не сомневаюсь. Но вы никак не можете понять простой истины: сознание миллионной крестьянской массы вам в один день не повернуть. Столько лет большевики собирали народы в единое целое, в один союз! В революции, войны, во все трудные времена мы по крохам собирали страну в один кулак. Мы стронули и разогнали гигантскую машину крестьянства по социалистическим рельсам, а вы бросаетесь под колеса, пытаетесь остановить. Это же невозможно! Она тут же раздавит всех вас и сама себя погубит.
- Никто ее останавливать не собирается! - выкрикнул Гриценяк. - Пусть катится! Но в управлении крестьянством повернуть бы надо.
- Куда? - закричал Похмельный в сумрак комнаты, где у слабеющего болезненно-закатным светом окна угрюмо чернела фигура председателя сельсовета. - Куда поворачивать-то? Теперь куда ни поверни - все назад будет. От частного владения землей до частного капитала - один шаг. Начни делить землю - тотчас в крестьянстве вспыхнут вопросы: а зачем нам классы, идеи, ленинские ученья? Без них проживем! Ты вспомни НЭП - сумасшедшее времечко. Бедняк, привезший на базар один-единственный мешок пшеницы, - и тот винтил ему цену как хотел, выворачивал наизнанку карман рабочего. Дальше - больше: поворот к единоличию приведет к гибели социализма либо к гражданской войне. Неизбежно. Рабочий никогда не согласится с вашими кооперациями - очередным "обогащайтесь" за счет государства. Он-то кооперироваться не сможет - значит, не сможет противостоять вашему ценовому грабежу, и начнется кровавая драка. Вот куда мы докатимся, начни, казалось бы, с хорошего: каждой десятине - хозяйские руки. - Похмельный повертел в руках жесткий пучок травы с озереченских земель, что привез на показ, швырнул к трубке. - Переворот они затеяли, стратеги ср... Кто вы есть? Какая у вас партия? Где она? Кроме партии большевиков, в стране нет других партий. Упразднены за вредностью. Заодно разогнаны фракции и оппозиции - довольно смуту сеять. Ваши Климовы просто недобитые эсеры, троцкисты и белогвардейцы. Они воду мутят, больше некому. Чувствуют свою ничтожность, вот и мечтают об интервенции. Но нынче не восемнадцатый год, когда у нас в чем только душа держалась. Сейчас быстро успокоим. Набьем морды прямо на границе, так и передай. Вы беретесь за опасное, грозное дело, а не в силах понять своими куриными мозгами, что разрушать все, что создано народом муками и кровью, вам никто не позволит. Само крестьянство не позволит, не говоря про рабочих. Попусту народ взбаламутите и принесете больше вреда, чем пользы. Пострадают еще раз безвинно высланные, вместе с ними - тысячи колхозников. Мыслители запечные... Это в будущем, когда наберем силу, разбогатеем, когда колхозы и совхозы создадут твердый, тройной, запас хлеба, нам, возможно, колхозы не потребуются... Хотя навряд ли до дележа земли дойдем... Но на данном революционном этапе колхозы нам нужны как воздух. Без планового колхозно-совхозного хлеба мы никогда не сможем развить нашу промышленность, укрепить оборону. Тут даже не в товарном хлебе дело. Сила колхозов прежде всего в том - почти дословно повторял Похмельный напутствия Карновича, с которыми тот посылал новоиспеченного инструктора в села агитировать крестьян, - что мы самых отсталых в сознательности крестьян учим коллективизму. Чтоб мужик не об одном своем загашнике думал, а обо всей стране. В одну крестьянскую семью собираем. В одно сознанье, в одну дуду со всей страной!
Он быстро поднялся, чтобы разжечь лампу: в комнате совсем потемнело, а ему надо было видеть лицо Гриценяка, в котором едва различимо проступали, менялись, исчезали какие-то выражения — отблески смятения, горечи, гнева - сложной внутренней работы и некоего духа противоречия, с каким, не особо скрывая, разговаривал в последнее время председатель сельсовета с председателем колхоза.
С недавних пор Похмельный стал понимать, чем вызвана насмешливо-настороженная внутренняя неуступчивость правленца, научился угадывать его состояние, замечая, как выразительно вскидывал тот левую бровь, усмехался, играл в прищуре искристыми карими глазами, трогал либо теребил в злости черный ухоженный ус, что, впрочем, всегда придавало особую живость его лицу.
Похмельный общипал и зажег фитиль, осторожно вставил стекло в зубчатую жестяную коронку, сразу успокоив трепетную, тонко чадящую косицу огонька, и оставил лампу на краю стола, ближнего к Гриценяку. Сам он уже не садился.
- Кривить душой перед тобой не стану, Гриценяк. Наверняка в руководстве партии есть люди, возмущенные перегибами. Если я, рядовой коммунист, возмущен, то есть недовольные и в ЦК. Но возмущены ошибками, а не курсом на коллективизацию. Нельзя в одну кучу валить головотяпство и идею. Хоть это-то ты понимаешь?
- Нет, не понимаю, - непримиримо послышалось от окна. - Горе, муки народные у вас теперь ошибочки, перегибочки. Ты ответь: кто виноват в этих ошибках?
- Как - кто? - Похмельный сбился с ноги, остановился посреди комнаты. - Мы же и виноваты, - как можно уверенней ответил он, но с замершим сердцем почувствовал, будто и в самом деле ступил на какой-то опасный для себя край. - Ты меня прошлый раз попрекнул: мол, за ваш счет я отмываюсь здесь. Не сообразил сразу ответить... Я здесь твои, Гриценяк, грехи отмываю. Кто составлял списки? Кто приговаривал к высылке? Не ты?
- Скажи про списки Иващенку, он поверит, может, и слезу пустит с раскаянья. Ты прекрасно знаешь, почему составлялись те списки, как вы требовали, чем грозили. А коли ты такой честный, то скажи: кто виноват в том, что сельсоветчиков и активистов заставляли высылать неповинных?
- Правды требует... Всем правды дай, справедливости... Не знаю!
- Врешь, знаешь! ЦК ваше требовало, а потом нас же и обвинило!
- Слышал и про это! Легко судишь, Гриценяк. Мы все - ты, я, Карнов... Гнездилов - выселяли, а виновато ЦК. Кто вышиб из партии злейшего врага трудового крестьянства Троцкого с приспешниками? Не ЦК? Ты откуда получил статью "Головокружение..." - не из ЦК?
- Но оно же требовало! - с болью возразил Гриценяк. - Сами районцы жаловались промеж себя: требуют с них проценты сверху!
- Да ты знаешь, что именно ЦК требовало? На Пленуме ЦК товарищ Сталин назвал обложение подворкой в десять-двенадцать процентов вместо двух-трех - преступлением! Вы не послушали, и потом эти же дворы до тридцати процентов выслали! Если бы я тех сталинских слов не читал, я бы застрелился после первой же высланной многодетной семьи... Мы сами за места свои райкомовские да председательские боялись, опасались мести тех, кого прав лишили и высылали, а теперь всю вину пытаемся возложить на ядро нашей партии во главе с вождем нашим товарищем Сталиным... Требовало... А чего же ты на тех списках свою личную справедливость, стойкость разинскую не проявил? Почему не заступился? Теперь медвежья болезнь идти не дает?
- Не дает мне идти одно - кто из вас ответит за горе народа?
- А-а, - злорадно загорелся Похмельный, - отмщенья хочется? Середняку голову отвернули - мало. Теперь даешь переворот - и айда головы рубить таким-сяким партийцам!
- Кому нужны ваши головы? Нет, Максим, не мести народ требует, а справедливости. Возвращенья всех, кого вы по дурости губите зараз по ссылкам и лагерям. Ты этого не хочешь?
- Хочу, очень хочу и верю, что вскорости массово возвращать начнут. При ЦК создана комиссия во главе с Шлихтом для пересмотра дел высланных. Из лагерей давно возвращают. Не ты ли в прошлом месяце грозил комсоду, чтоб вернули добро шестерым невиновным гуляевцам, которых досрочно освободили из тюрем? В нашем районе возвращено имущество ста двадцати одному освобожденному, восстановлено в правах тридцать два хозяина, отменены ранее наложенные штрафы. С двадцать девятой точки четверых донских казаков домой отправили. Партия вернула. Оттуда, куда их такие как ты по своей трусости загнали!
- Ты или ваньку валяешь, или правды боишься... Людей-то по-прежнему высылают! До каких пор!..
- Кого высылают? - быстро перебил Похмельный. - Середняков? Бедняков?
- Да всех подряд, кто под руку подвернется. Я их что - видел, считал? Знаю доподлинно, что за слово против - на высылку...
- Значит, не видел? Не считал? А орешь. Классовая борьба во время коллективизации обострилась до предела. Поэтому будем даже болтунов высылать, а врагам вообще пощады не будет.
- Максим, - вдруг улыбнулся Гриценяк такой вымученной и необычной улыбкой, что Похмельный снова остановился посреди комнаты. - Прошу... не говори ты со мной так... Пошло у нас в открытую - давай до конца... С одним врагом высылают десять бедняцко-середняцких семей. Они потом вместе с детьми тысячами мрут в тайгах и на северах, ты же знаешь! Слыхал, что под Карагандой в спецпоселках творится? Люди рассказывают: голод, тиф, непосильный труд. На двенадцатилетнее дитя - взрослая норма выработки... Вымирают точками, партиями... Зарывать не успевают, тухнут на солнце... волосы дыбом! А туда каждую неделю товарняк с людьми гремит. Войну прошел - такого не слышал... Вы изводите, насмерть корчуете крестьянство. Какому Шлихту, какой комиссии под силу остановить ваш топор?! Тебе ли не знать, Максим. Ты сам высылал. Вспомни, кого ты выслал, кого привез сюда. Вспомнил?! Вот таких по-прежнему высылают. Ты зараз сам мучишься, терзаешь себя, а мне языком молотишь про одну крестьянскую дуду. Что ты от меня скрываешься, за пленумом прячешься? Посовестись, козаче, - на мгновение Похмельному послышалась мольба в голосе правленца, - не жалеешь меня - пожалей мое красное партизанство!
И Похмельный, пораженный необычным состоянием Гриценяка, его страстной просьбой услышать подлинную правду о происходящих событиях, всю опасную глубину которой Похмельный только недавно понял, окончательно разобравшись, кто и как виновен в страшных своими последствиями и непоправимостью ошибках, с душевным усилием превозмогая страх честного признания, заговорил:
- Отвечу тебе, как сам понимаю: все виноваты, начиная с ЦК и кончая мной и тобой. Да - ошибки, да - перегибы, да - массы пострадавших безвинно. У меня в Челябинске, после формирования, одиннадцать мужиков - точно знаю! - на расстрел увели. Смерти и лагеря... Знаю, что когда-нибудь нам в полной мере воздадут за них. На всю катушку отмотают. Все-е поплатимся! - он вдруг зажмурился с исказившимся на миг лицом, сжал кулаки и тут же справился с собой.
- Но что же ты мне сейчас посоветуешь делать, Гриценяк? - спросил он негромко. - Мне и еще тысячам рядовых коммунистов и активистов: Семену, Алешке, Балясину, Гарькавому, Игнату? Куда оставшийся народ вести? К какому огню? Что нам в души людские, этому пацану Артемке вкладывать? Наши ошибки? Перегибы? Смерти и лагеря? Вы своей "программой", верней, болтовней о судьбах и бедах крестьянства заставляете опустить руки, затихнуть, как мыши в норах, и ждать переворота, от которого еще больше крови и ошибок будет. А то и похлеще - призвать народ назад, к единоличию, потому как в коллективизации ошибки... Ваш путь преступен для народа. Если даже и случится то, чем вы его пугаете, - мало оставят урожаю в селах, - все равно надо идти вперед социалистическим путем. Легко не будет. Всякого ожидать надо. Кто-то из вас - не помню кто - сказал: обратной дороги нет. Я дополню: ни обратной, ни какой другой. Только вперед.
Похмельный замолчал, и тотчас вскинул косо склоненную голову с кудлато нависшим чубом над бледным лицом Гриценяк и медленно, словно сведенными судорогой челюстями, как бы сам себе, поясняя, негромко сказал:
- Вот и весь ответ. Насобачились отбрыкиваться так, что и концов не найти - кто виноват, кто заставлял, с кого спросить, кто ответит, когда кончится, - ничего понять нельзя. И Гнат не виноват, и Гапка не виновата, а виноваты двери, что пустили Гната в хату... Ну и что же ждет нас там, в твоем "впереди"? - глухим, безжизненным голосом спросил он, отворачиваясь к окну, мертво синевшему сумерками. - Команды, приказы, штрафы, постановления и, в конце концов, действительно, - нищета и запустенье. - И вновь вскинулся, переполненный своей болью: - Ты посмотри на людей! Да разве так надо работать? Разве так они на себя работали? Черта с два мы бы засеяли девятьсот гектар, если бы каждый пахал свою землю. В полтора вершка вся пахота! Не пахали - щекотали землю, вперегонки с плугами по полям бегали. Такая же бороньба, такой же сенокос. Это в первый-то год? Что же дальше? Слыхали мы, что творится в давних колхозах. Нет, Максим, надо менять, надо как-то по-другому править. "Палочками" людей у земли не удержите. У вас же в ЦК есть умные головы - придумайте что-нибудь!
- Коней на ходу не меняют... Чем тебе не нравятся "палочки"? Не в них суть... Кто тебе мешает хорошо работать? ЦК? Райком? Я ведь недаром тебе про газеты напомнил. Ты слышал о колхозе "Авангард" в Актюбинской области, о "Гиганте" в Донском крае?..
- Их единицы!
- А ты добивайся, чтоб тысячи стало. Я - хозяйственник. Ты - Советская власть на селе. Командуй! Руководи! Кто тебе мешает?
- Опять дуркуешь? У каких советов, какая власть? Ты что, не знаешь, кто командует этими советами?
- Хорошо, райкомы командуют. Но разве они плохо командуют?
- Это зараз ты за них глотку дерешь; погоди, осень наступит - куда денется твоя защита и храбрость.
И Похмельный вновь, тем высоким и звонким голосом, что рождает непоколебимая убежденность в собственной правоте, закричал, подходя к Гриценяку:
- Брось! Не тужься! Чем ты меня пугаешь? Ну? Ну плюнут мне в лицо колхозники осенью - что ж, утрусь! Не впервой! Значит, я вместе с Гнездиловым слабаки - не сумели отстоять наш труд и свое дело. Тяжело и обидно будет. Страшно обидно! Но ведь это не означает, что колхозы для социализма не выгодны.
- Какая же тут выгода, если колхозников оставят без урожая, а председателям в лицо плюнут?
- А ты знаешь, сколько оставят? Вы хотя бы осени дождались. Чего раньше времени караул орете? В нашем мало оставят - значит, в другом больше...
Теперь Похмельный говорил так, будто и не было ощущения подступа к опасному для него краю, ему казалось, что он говорит о коллективизации ту правду (не умаляя трагических событий), опровергнуть которую сейчас не сумел бы никто, и чем дольше говорил, тем больше уверялся в правоте своих суждений и все меньше в нем оставалось страха возможных и непосильных для его понимания вопросов. Чего он боится? Какого краю? Ведь в мартовской статье дана исчерпывающая оценка неправомерных действий власти, и теперь высылают только истинных врагов, а то, что касается середняков, - это, безусловно, контрреволюционная пропаганда тайных оппозиционеров и прочего сброда: чтобы привлечь в свой лагерь побольше крестьян, им без этих слухов не обойтись.
- Скользишь... Ужом скользишь, - прохрипел Гриценяк. - Чую, что врешь, - он откашлялся, - а вот где, в чем - ухватить не могу... Сам-то ты веришь в то, что говоришь?
- Верю.
- И ни разу не сомневался?
- Смотря в чем.
- Но ты же сам признался - помнишь? Когда на пахоту выезжали, ты кричал, каялся на бричке: мол, я, коммунист, и то сомневался!
- Не сомневается девка, когда ей... Знаешь?.. Да, сомневался. У меня и сейчас кое-что под сомнением. Но не в будущем колхозов. Они - единственный путь для трудового крестьянства. В них - его сила, его правда. В районе - Гнездилов каждый раз ноет: поторопились, не сберегли, могло быть больше; тут - ты вздыхаешь. Рано оплакиваете, ребята. Я с одним согласен: сократить хозаппарат - многовато прихлебателей, но к кооперации, как бы вам ни зуделось вернуться, возврата не будет... Да-а, Гордей Лукич, веселый разговор у нас состоялся! - с удовольствием сказал Похмельный, садясь к лампе, вокруг которой билась, мельтешила мошкара. - Хорошо. Молодец, честно сказал. Теперь мне все стало ясно. А я-то думаю: черт ли нам перебежал дорогу? Нас два председателя, мы при желании любому рога своротим, все выдюжим, а у него, оказывается, свое - программа "средниум". Как же ты с ней в председатели сельсовета пошел? Боялся раскулачки? У тебя, слышал, вместе с родителями большое хозяйство велось?
- Було та загуло...
- Говорят, обиженных на тебя в селе много?
- Обиженные после выселения появились. Раньше были одни завистники.
- И ты решил всех перехитрить: одним из первых свел скот в колхоз, инвентарь сдал, к Скуратову съездил. Это он тебя назначил?
- Неважно кто назначил... Нет, Максим, бояться я недавно стал, а поначалу больше всех, наверное, верил.
- Когда же разуверился? Когда односельчан выслал?
- Когда тебя председателем назначили, - томно усмехнулся Гриценяк. - Задумался над твоим назначением, и как-то, знаешь, все по-иному увиделось, будто кто глаза промыл... Слышал, как знахарки бельма вылизывают? - неожиданно спросил он. - За месяц от бельма и следа не остается. Лечат, зрячими людей делают. - И невесело хмыкнул: - Вот и меня словно к той знахарке сводили. Все увидел. И стопроцентный охват, будь он проклят, и высылку, которой вы так даванули, что с нас аж соки потекли, и ваши хлебозаготовки, суды. Ясно стало, для чего вам колхозы потребовались. Раньше району надо было с каждым хозяином отдельно беседовать. Убеждать, агитировать, уважать его слово и труд. А провели коллективизацию - и нужда отпала. Есть председатели колхоза и сельсовета: нажать на них как следует - и потекут из села планы, хлеба, проценты. Без всяких бесед. В села можно вообще не приезжать. Умей только зычно гаркнуть у себя в райкоме и потом записками требуй. За полгода у Гнездилова не нашлось дня, чтоб приехать узнать, не перерезали мы тут, случаем, друг друга. Чем он занимался? А лекторов, райкомовских пономарей, посылал. Если единоличник сам планировал, когда пахать, сеять, чего меньше, чего больше, то от колхозника требуют одно - работу. Отработал день - "палочка". А вот сколько хлеба дать за эту "палочку", решать не ему - сеятелю и пахарю, даже не нам с тобой - председателям, а - району. Зараз мужики за "палочку" на заготовке сосен животы надрывают, а Скуратов сидит у себя в кабинете в кожаном кресле, зевает и от скуки голову чешет: дать им хлеба или не заслужили... Тот же райком поставил тебя председателем - разве то наша воля? Мы решили жить колхозом - нам и выбирать себе хозяина из своих хозяйственных мужиков. Кто он такой, этот Гнездилов? Что он знает? Хорошо, если райком пошлет в село сельского мужика, а если такого, который в сельском хозяйстве ни уха, ни рыла, тогда что? Куда он нас приведет, к какому уделу?
- Государство поможет...
- А оно где возьмет? У него рабочие на карточках сидят. Чего ж оно не помогло в двадцать первом, двадцать восьмом?
- Твои плачи, Гриценяк, идут от того, что вы здесь всегда неплохо жили. В средней полосе - кулак, а у вас - середняк, там - середняк, а по вашим меркам - прямо нищий. Потому-то и рыдаете. Вот посадить бы вас в ту настоящую нищету, на те худосочные земли - посмотрел бы я, как бы ты рассуждал. На Украине из пяти с половиной миллионов хозяйств два с лишним миллиона без рабочего скота. Как им выжить без колхоза? Да знаешь ли ты, что там люди этих колхозов до тридцатого года требовали? От целых районов в Москву ходоков посылали, чтоб скорее их коллективизировали... О, глупость человечья!
- Вот вы и подходИте к каждому краю с отдельной меркой. Там, где земли плохие, - одно, здесь - другое. Сталин вас этому учит!
- Гляди, знает! - искренне удивился Похмельный. - Это вам Климов бельма вылизывает... Давай, давай, - ободрил он Гриценяка.
- Ясно тут, как божий день, без Климова. Согласиться тебе со мной твоя партийность не дает.
- Не трогай ее. Не тяни меня в свою программу. У меня она - большевистская.
- Пусть хоть трижды большевистская, - отмахнулся Гриценяк. - Но когда подумаешь обо всем, не то что руки опускаются - жить не хочется. Не думал, не гадал... Я ведь больше всех, наверное, верил в справедливость общего труда. Для чего партизанил три года?
- Действительно, - улыбнулся Похмельный, - для чего? Чтоб сейчас с Климовым переворот готовить?
- Молодой ты еще, - вздохнул Гриценяк. - Нет у тебя ни спереди, ни сзади. Была бы семья - по-другому рассуждал.
- Поэтому всем семейным коммунистам надо вести себя тихохонько, - продолжал Похмельный. - А когда ты партизанил, у тебя тоже никого ни спереди, ни сзади не было? Не боялся своих стариков без сына оставить, а своих детей без отца? Нет, Гриценяк, тут в другом причина. К сегодняшнему дню ты переродился. Ты теперь типичный образец классового перерожденца, - наслаждался Похмельный душевной освобожденностью. - Дальше не надо, дальше известно... А скажи: много в селе или, может знаешь, в районе людей твоих взглядов? У вас там что: программы, планы, оружие, списки? Все как у порядочных диверсионеров? Сколько людей? Наших гуляевцев много?
- Что ты привязался с этим Климовым? Он и для меня враг. Понял я, чего он хочет. Да, заезжал, расспрашивал, куда денешься. К тебе он тоже заезжал? Беседовали? Я же тебя не обвиняю. А кто ночью сходки собирает - спроси у комендантов, им знать положено.
- А что он тебе говорил? Действительно осенью нужно ждать восстания?
- Не говорил... Откуда мне знать, что он думает? Я зараз в своих думах ничего не знаю.
- Ну, свое-то ты хорошо знаешь! Подробно изложил. Как ты считаешь: можешь ты с такой позицией занимать должность председателя сельсовета?
- Тебе ее сейчас сдать или до утра подождешь?
- А чего ты храбришься? Да тебя за это не снимать - судить надо.
- ...И расстрелять. Я давно понял: наличие партбилета не говорит о том, что человек, у которого он есть, взыскивает только истину и правду.
- Ах, как красиво! Где вычитал? Спиши слова, - безжалостно захохотал Похмельный. - Ты, если начал своим голосом, своим и кончай, с чужого не надо. Запомни: коммунист должен требовать сейчас одного - дела. Никаких правд! Этих истин и правд уже столько развелось, что мы в них по уши завязли. Задыхаемся! У всех своя правда: ты, я, Гнездилов, ЦК, троцкисты, правые, эсеры, эмигранты, высланные и не высланные, колхозники и единоличники, - у всех своя правда. У Климова, бандита, своя - ого-го какая! - правда. Хватит! Меня уже мутит!
Он вскочил, охваченный яростью, закричал в запальчивости над чубатой, упрямо склоненной головой Гриценяка:
- Страна дела требует, земля рук ждет, а вы, недоумки, все оглядкой ходите, правды взыскуете! Вот вам, а не правды! - и в ликующей злости показал согнутую в локте руку. - Работать надо! Надо вытягивать страну! Создавать детям будущее. Пусть они разбираются, кто из нас прав, кто виноват. Им - взыскивать истины и правды, нам - работать!
Гриценяк устало оторвался взглядом от драной, залитой чернильными пятнами выцветшей скатерти и каким-то незнакомым, бесцветным голосом попросил:
- Я ответил со всей прямотой, Максим. Не надо в отместку мне жилы вытягивать. Обзывать ты меня можешь кем угодно, но как думаю я - думают тысячи крестьян, и никуда ты от этого не денешься. Сам же говоришь: есть такие и в ЦК. А насчет должности, - он посмотрел на темнеющие окна, будто кто-то в них подглядывал, - то, считай, я ее сдал.
Похмельный стоял возле него, медленно успокаивался.
- Ценю твою откровенность, Гордей Лукич. Спасибо... Ты, я слышал, выехать из села собираешься? Брешуть? Впрочем, это твое право, езжай. Рядовым колхозником ты, конечно, здесь работать не станешь. Обратить тебя в нашу веру я не сумею. Это такое дело, до которого сердцем доходят, а потом уж разумом. Когда-нибудь поймешь. Но я хотел бы тебя попросить не выезжать до осени. Поработай в сельсовете. Ты, знаешь, для мужиков - авторитет. На тебя многие оглядываются, и твое слово не пустое. Давай подождем. Посмотрим, как оно к осени спляшется. Ты мне помоги коровник достроить, хлеба убрать. Это любой власти на руку. Если в чем ошибусь - поправь, подскажи. Теперь-то нам легче говорить друг с другом. А, Гордей Лукич? Договорились?
Гриценяк медленно поднял голову, косо оглядел его - пыльные складки кожанки, широко расставленные ноги в сбитых сапогах, короткая камча, зажатая в загорелой до черноты руке... Будто ударить собрался... И, тяжело вздохнув сквозь стиснутые зубы, неопределенно качнул головой...
- Так-то оно лучше. Эх, Гордей Лукич, жаль мне тебя. Не доведут тебя до хорошего твои мысли. Прибивался бы ты до нашего стану. Оно надежнее. Ты сейчас гляди не влипни в какой-нибудь список либо в свидетели. Боюсь, что тогда тебя не вытянуть... Не забудь лампу погасить. - Он нахлобучил кепку и, лукаво улыбаясь, спросил уже от двери: - А что ты там про баб заикнулся? Или опять намеки?
- Дались тебе эти намеки! - злобно отозвался Гриценяк.
- Скажи без них. Что там? Какой, пример подает коммунист Похмельный, проживая у верующей незамужней женщины? Ну, смелее!
- Не мне бы тебе говорить и не сегодня, но коли просишь... Приходил Назар Чепурной, просил разрешения жениться...
- Пусть женится. Кто ему не разрешает? - недоумевал Похмельный. - Пусть хоть самого черта в жены берет, я к нему в посаженые не собираюсь.
- Да тут такое дело... Просит в жены дочь высланного Гонтаря. Они там, если бабы не брешут, будто уже живут вместе. Тайно приходил, просил, чтоб я в секрете держал... Извиняй, но, по-моему, тебе знать надо...
Странен был тот вечер. Странна была непривычная пустота сумрачных улиц и проулков, на которых по дороге домой ему не встретилось ни души и где все теми же свистяще-сухими порывами несся суховейный ветер, хлестал длинными махрово-гибкими ветвями акаций в редких палисадничках, глухо шумел в вершинах осокорей, измученных нескончаемым раскачиванием. Странна была слабо размытая полоса заката, догорающая, казалось, в мутном, не по-вечернему душном воздухе сразу же за селом; на траурном, мертвенно-лимонном, необычном цвете ее черно горбатились камышовые и плоско чернели дерновые крыши хат и сараев. Той же непроглядной пустотой давило сверху густеющее теменью небо, уныло и однообразно качало бурьянами вдоль дорог, и чудилось, будто вместе с ветром несло на село какую-то неведомую ему ранее страшную тоскливость. Она злорадно кружилась в подворьях, настойчиво стучалась в окна, билась в закрытые ставни, стараясь проникнуть сквозь любую щель в хаты, в души живущих там людей.
...Странен был в тот вечер и постоялец Зорничей. Войдя в хату, он не поздоровался с сумерничающей в ожидании его прихода старой хозяйкой, знаком отказался вечерять и, уходя к себе, задержался на пороге в горницу, глядя в угол, на иконостас с суровыми и горестными ликами святых, что-то невнятно бормотнул сквозь зубы и плотно закрыл за собой дверь.