Ко Дню Победы
Посвящается интернационализму, благодаря которому и был побежден нацизм.
Кровопролитный бой стих внезапно; может быть, короткая передышка. Обеим сторонам нужно перевести дух, собрать убитых, раненых, подкрепиться. Нашим собирать нечего – наши все тут, в окопах, в траншеях, и убитые, и раненые. Это противник ползает сейчас по нейтральной полосе, унося своих после неудавшейся атаки, но по неписаному закону войны наши пулеметы молчат.
- Ырысбаев, оттащи Лаврова в медсанбат! – рявкнул командир и прошел, не задерживаясь, по своим бесконечным делам.
Что с другом?! Ведь еще минуту назад его пулемет бил не переставая. Я бросился за зигзаг траншеи и увидел уткнувшегося к своему оружию пулеметчика. Мгновение, и он осмотрен, вроде бы ничего, рана не смертельная – пулевое ранение, в грудь навылет. Перевязочный пакет разорван, тампон на входное отверстие, другой на выходное, быстрая, ставшая привычной перевязка; Лаврова на «горб» и, полусогнувшись, семеню в тыл.
Вот и медсанбат. Он расположен в глубокой и тесной расщелине, затянутой масксеткой и представляет собой ряд потрепанных и выгоревших палаток. Я прямо к операционной. Перед самой палаткой стоят носилки на каталках; я с облегчением скидываю на одни из них Лаврова и бросаю быстрый взгляд на его хмурое лицо. Обычное его выражение. Друг без сознания, но насколько я понимаю, дела его далеко не швах. Но нужно и поторопиться. И я ломлюсь со своей каталкой в «дверь» операционной. Оттуда высовывается усталое лицо санитара.
- Воин, погодь минутку, - просит-приказывает он, отталкивая каталку, и я невольно пячусь.
Слышу возню сзади и оглядываюсь – какой-то крепыш волочет на себе здоровенного верзилу, подходит к другой каталке и насколько возможно бережно укладывает на носилки. Я успеваю подсобить, поддержав верзилу за затылок. Бросаю оценивающий взгляд… да-а, досталось ему. Тоже в грудь. Но она у него, видимо, попросту разворочена и теперь на ней высится многослойная повязка.
- Следующий! – слышится голос из палатки, и каталка крепыша успевает вкатиться чуточку раньше моей.
- Эй, земеля! Куда без очереди?!
Я хватаю крепыша за плечо и резко дергаю назад. Тот поворачивается и, недолго думая, бьет меня в лицо. Удар не то чтобы нокаутирующий, но чувствительный. Я покачнулся и устоял; сделал ответный выпад, но тут же должен был остановить свой кулак. Как трудно отвести чужой удар, но насколько трудней задержать свой собственный! Мой свирепый взгляд успел заметить что-то женское в задубелом от солнца и ветров лице крепыша.
- Баба? – пробормотал я, пропуская каталку с белобрысым верзилой с развороченной грудью. Верзилу приняли, а «крепыша» выставили. Она достала дрожащими пальцами папиросу из смятой пачки и отвернулась, закуривая. Я молчал. «Ох, и всыпал бы тебе по первое число, будь ты мужиком!», - сердито думал я, глядя ей в профиль. «Но ведь ее верзила плох, - оправдывал я ее минуту спустя, - Мой-то еще держится». Тем более, что Лавров уже очнулся и даже попытался улыбнуться.
«Крепышка», как я уже про себя переименовал женщину, была, пожалуй, и миловидной. Да разве война считается с красотой и женственностью! Ей все равно; она с одинаковой жестокостью перемалывает все подряд. Женщина нервно курила, и пальцы ее заметно подрагивали, видимо, верзила был особенно ей дорог. Может быть, любимый, может, даже и муж. А возможно, и брат. Бывает здесь и такое, на войне всякое бывает.
- Внутреннее кровотечение! - слышим мы голос из палатки, перекрывающий стук движка-генератора. И тут же:
- Физраствор!
Это значит, что донорской крови нет. Я представляю, как хирург режет уже грудь, чтобы добраться до места кровотечения и одновременно косит глазами на ассистентов.
- Физраствора нет – закончился! – «обрадовал» чей-то хриплый голос.
- Ну, введите тогда глюкозу, что ли! – бросает хирург, и я уверен, что про себя он проклинает невозможные условия, в которых он должен спасать жизни.
- Глюкозы тоже нет.
Пауза на пару секунд. Другой голос:
- Мы его теряем!
Крепышка рвется вперед и останавливается, как вкопанная. Понимает, что она сейчас будет только помехой.
- Группа крови? – это вновь голос хирурга.
- Четвертая… резус отрицательный.
Хирург откровенно матерится от бессильной досады – где сейчас отыщешь такого донора?
«Моя группа», - мысленно отмечаю я, и бросаю взгляд в сторону крепышки. Выражение абсолютного отчаяния на ее лице – она тоже знает, как редка группа родной ей крови. Крохотная искра бессовестной мстительности в недрах моей непонятной души гаснет под неумолимым потоком другого чувства – гибнет свой, советский солдат! Какие могут быть колебания?! И я рвусь в палатку:
- У меня четвертая резус отрицательный!
Быстрый взгляд хирурга – я таким его и представлял. Предельная усталость и запредельное напряжение.
- Каталку! – командует он, продолжая копаться в разверстой зажимами груди верзилы. Но санитары и ассистенты делают свое дело и без этих отрывистых команд. «Прости, друг», - шепчу я, ложась на носилки, которые еще хранят тепло моего Лаврова. Мой левый рукав уже закатан и игла уже в вене. И моя кровь устремляется прямиком в вену собрата по оружию.
- Нашел! – удовлетворенно произносит хирург и все облегченно вздыхают. Место утечки крови найдено, зажато и теперь хирург быстрыми и уверенными движениями зашивает подрезанный осколком сосуд.
- Готово! – значит, сосуд зашит. Теперь очищается грудная полость от загустевшей крови. Я слежу за всем происходящим – все открыто взгляду, никаких прикрывающих ширмочек.
«Ну и натекло же кровищи!», - поражаюсь я, видя, как достают раз за разом почерневшие сгустки.
- Четыреста взято, - докладывает ассистентка, следящая за кровопередачей.
- Мало, - это ассистент, следящий за состоянием верзилы.
- Берите еще, - разрешаю я, и замечаю тревожную голубизну в глазах крепышки. Оказывается, она вошла незаметно и теперь стоит у входа, прижав руки к груди.
- Берите еще, - повторяю я и добавляю, бодрясь, - У меня крови много, не смотри, что такой хлипкий.
Берут еще. Перед глазами разбегаются радужные круги и немного подташнивает. В вену на правой руке начинают капать нашедшуюся глюкозу. Мне кажется, что я чувствую ее живительный приток, так же, как и отток жизни из другой своей вены.
«Сколько во мне всего крови?» - спрашиваю я себя, пытаясь вспомнить прочитанное когда-то сведение о количестве крови в сосудах взрослого человека. Не вспомнил. Может быть, и вспомнил бы, не кружись так голова.
- Взято шестьсот, - докладывает ассистентка и хирург командует:
- Все, прекратить! Это предел.
- Мало, - это вновь возникает ассистент.
Я замечаю сквозь радужные кольца темнеющую голубизну в глазах крепышки и шепчу:
- Берите еще… берите, у меня крови… много…
Хирург переглядывается с ассистентом и тот произносит, так же тихо:
- Придется брать – мало.
- Еще сто, - разрешает хирург и бросает на меня страдальческий взгляд. Я киваю ему, мол, все нормально, не переживай. И перевожу глаза опять на крепышку. И замечаю беспредельную признательность, примешавшуюся к такой же бесконечной тревоге. Она что-то шепчет, или говорит про себя, шевеля губами – я уже не в состоянии оценить. Я только знаю одно - она благодарит брата, я знаю - она называет меня братом. Вообще-то привычное на войне слово, даже, может быть, порядком затертое, такое же, как земеля, земляк. Но в ее устах оно означает не то. Она уже признала меня своим родным братом. И я отвечаю ей таким же взглядом. Я кошу глазами на белобрысого верзилу и пытаюсь улыбнуться – ведь он мне тоже брат. Единокровный. Ну и что, что он белобрыс и, возможно, голубоглаз, а я смугл и черноок? В наших венах теперь течет одна кровь.
- Все! Семьсот! – докладывает ассистентка.
Пауза. Я еще в сознании и я облегченно вздыхаю. Сейчас меня отнесут в одну из палаток, начнут поить крепчайшим и сладчайшим чаем с сиропом, а может быть, даже угостят шоколадом и вином, я это знаю, уже приходилось сдавать кровь. Но вновь слышу голос, ставший таким противным:
- Мало…
В палатке установилась тишина; если считать тишиной то, что остается от громыхания возобновившегося артобстрела и стука неутомимого движка.
Я знаю – все взгляды устремлены на меня. Я приподнимаю отяжелевшие веки, чтобы показать, что я еще в сознании. Я беззвучно шевелю губами и слышу голос крепышки, словно донесшийся из-за плотной завесы.
- Он говорит, чтобы взяли еще! Он разрешает!
- Мы убьем его!
- Берите еще… я не помру, - я-то слышу то, что говорю, но крепышка читает слова по моим губам.
- Он просит взять еще… он говорит, что не умрет…
Хирург машет отчаянно рукой:
- Ну, тогда высосите всю кровь из него! Вы хоть понимаете, что это такое – восемьсот кубиков?!
- А раненный, может быть, потерял и литр! - оправдывается ассистент, и дальше я уже ничего не слышу – уши заложило напрочь. Крепышка у моих ног, я чувствую ее горячие пальцы, разминающие мои холодеющие ступни. Ее глаза еще сильнее потемнели, от тревоги теперь уже за двоих братьев. Ведь эти глаза перебегают от моей каталки к соседней. И обратно. Я чувствую, как покидает меня жизнь, и повторяю слова заученной в детстве молитвы: «Ля иляха иллаллах, Мухаммад расульуллах! Ля иляха иллаллах, Мухаммад расульуллах…», а сестра моя твердит: «Спаси и сохрани! Спаси и сохрани! Спаси и сохрани…»
Это было последнее, свет померк, и я провалился в черноту бездны…
Нет, не последнее. Я по-прежнему был без сознания, когда меня выносили из палатки-операционной. Она быстро наклонилась надо мной, и я ощутил на своем лбу прикосновение ее шершавых губ. «Спасибо, брат!», - эти слова я не мог не услышать – они шли от сердца к сердцу.