(Повесть-быль, написана моим дедом. Зарисовки тоже его. Передаю без поправок.)
1919 год. Был теплый летний день, и даже какой-то праздник, не то Успенье, не то Вознесенье. Два закадычных друга, вышли из «проходящих казарм», что помещались на Фонтанке, дом 90 (в Ленинграде) и шли, весело разговаривая по направлению к Невскому проспекту. Да и как им быть не веселыми, если они несли по полбуханки хлеба в руках, а в кармане сахар, а это был голодный, послереволюционный год. И притом они шли уже не так, как раньше ходили, зорко озираясь по сторонам, как бы не забрал какой патруль или обход. Они шли гордо, уверенно, т.к. у них в карманах были явочные листки о принятии в ряды РККА, где так же ставились отметки о выдаче продовольствия.
Это был я и Павел, два дружка - приятеля, добровольно явившиеся служить в армию, т.к. на воле было голодное время, народ получал в день по 1/8 фунта хлеба, или даже овса, по 4 фунта. Пока что мы ожидали разбивки в часть.
Были мы оба молодые, года по 24, черноглазые брюнеты. Я был одет в пижонистое пальто, с каракулевым воротником, а Павел в «масалку» (в то время называли шинель, народное прозвище).
- Куда пойдем? - спросил Павел, дойдя до Троицкой улицы.
- Пойдем к Филипову, там повидаем своих девчат, возможно и кокаинчику сменяем на хлеб, - сказал я.
На углу Троицкой и Невского помещалось кафе Филипова, мы зашли в кафе как богатые, увидев в одном углу столик, занятый девчатами, присели к ним. Выложили хлеб, сахар и давай чаи гонять. Пошли веселые разговоры, теплая трепотня. Мы бахвалимся, что вступили в армию. Девчата смеются, разыгрывают:
-Нашлись вояки, вам только устраивать бой под одеялом, а не на фронте, - смеется одна.
-Без вас и Невский замрет, - говорит другая.
У одной из девчат был кокаин, мы с Павлом за полбуханки взяли по пакетику, убрали в укромное место, за обшлаг рукава, под подкладку. Любили мы понюхать кокаин, лучше чем вино, от него на душе становится легко-легко и притом есть не хочется.
Сидим этак, толкуем в своей теплой компании, изредка поглядывая на вновь вошедших посетителей.
Неподалеку за столиком, что помещался в углу, уселись какие-то две штатских человека, один был высокий, лет 37, несколько мужиковатый и неприятной наружности, одет был в русские сапоги и пиджак серого цвета, второй был примерно таких же лет, по наружности был интеллигентный брюнет, среднего роста, в черном костюме с галстуком и маленькой клинышком бородкой, напоминая писателя, либо художника. В руках у обоих по веточке сирени.
Сели они за этот угловой столик и помахивая сиренью, глазеют по сторонам. И так же поглядывают в веселом настроении на компанию, в которой находились мы. Столик, за которым они сидели, был служебный, на который ставилась убираемая со столов посуда, и садились отдыхать официантки. Посмотрели, посмотрели мы на этих двух незнакомцев и говорим промеж себя по их адресу:
-Гуливаны пришли, сейчас их попросят со служебного столика.
Посидели так, поговорили и забыв об этих гуливанах мы с Павлом стали собираться уходить. Вышли из кафе на шумный Невский.
-Куда пойдем? – спросил Павел.
-Зайдем сперва «нюхнем», здесь, на парадном, - сказал я, указывая на парадное, что рядом с кафе.
-Нет, пойдем на Стременную в «Париж» (гостиница на Стременной улице), там возможно, знакомые есть.
Так и пошли мы за угол, на Владимирскую, перешли ее, вышли к Стременной и свернули по ней, весело болтая. Но едва мы свернули по Стременной шагов 20. как слышим сзади крик:
-Стой! Стой! Руки вверх!!
Остановившись в недоумении, глядим. В чем дело, кого ловят, кому кричат? Видим, бегут к нам два человека и наганы в руках. Подбежали, запыхавшись кричат:
-Руки вверх!
Мы в недоумении подняли руки, а те обшаривают наши карманы. У Павла в нутряном кармане что-то загремело. Верзила радостно запихнул туда руку и вынул две металлических ложки, к своему разочарованию. Больше ничего не нашли.
-В чем дело? – возмущенно спросил я.
-Пойдем в отделение, там узнаешь, - говорит один из незнакомцев, тыча наганом.
И нас повели в отделение милиции, что помещалось на Николаевской улице (ныне Марата).
По дороге мы нисколько не терялись, т.к. нас и взять-то не за что. Мы не дезертиры, ничего у нас при обыске не обнаружат, т.к. кокаин хорошо убран. Да его и всего два пакета, для собственного пользования. Если найдут, то попадет как за употребление, а не как за торговлю. Идем и думаем, что это за типы, стали в них вглядываться. Да это же те двое гуливанов, что сидели в кафе за служебным столиком, помахивая сиренью (которой теперь не было). Здесь только мы узнали их, так были ошеломлены неожиданностью нападения.
-Ну что ж, пойдем, разберутся, - говорю я, заходя в парадное милиции и поднимаясь на второй этаж.
Вошли в приемную, сидят несколько милиционеров. Тот, что был по-кобластей, зашел в кабинет к начальнику, вышли оттуда оба:
-Вот этих двух, - говорит он начальнику, указывая на нас.
Повернулся и ушел вместе с тем, что с бородкой.
-Заготовьте направление, - сказал начальник дежурному и ушел к себе в кабинет.
Остались мы с Павлом перед дежурным и в спокойном тоне стали доказывать ему свою правоту:
-Товарищ, отпустите. За что задержали? Ведь мы служим, вот читайте, - совали мы ему свои явочные листы.
-Кто они не знаем, сидели у Филипова, пили чай и назвали их гуливанами, потому, что они сели за служебный столик, - говорил я.
-Отпустите, товарищ, - упрашивал Павел.
Милиционер писал, ухмылялся, как бы соглашаясь с нами, а когда закончил писать, поглядел на нас и говорит:
-Не могу ребятки. Ведь это знаете кто такие? – сказал он многозначительно, поглядев на меня с Павлом. - Ведь это начальник секретно-оперативного отдела ЧК Комаров и его помощник Мартынов.
У нас с Павлом как что-то оборвалось внутри, так мы были опешены этой новостью и упоминанием ЧК.
-Так куда же нас направите, - спросил я.
-На Гороховую – 2, - ответил милиционер.
-Зачем? – протестовал я, - направляйте в казарму. За что на Гороховую? Что мы сделали?
-Не просите ребятки. Не могу. – убедительно сказал он и вызвал двух милиционеров. Сдал нас для доставки на Гороховую – 2.
Долго брели мы до Гороховой –2. Вели нас больше по тихим улицам: Чернышеву переулку, улице Гоголя и т.п. и все время по мостовой, чтобы не смылись. Наконец пришли к этому, понаслышке, известному, но еще не изведанному грозному дому ЧК. Вошли, часовой проверил, пропустил. Небольшая, чистая комендатура, за барьером стоят два стола и дежурные. Так вот она ЧК, на Гороховой – 2, думал я, глядя по сторонам. Один из дежурных вышел из-за барьера и приступил к приему:
-Сними ремень, - я снял. Дежурный положил его к себе за барьер.
-С карманов вынимай все, - снова приказал он.
Мы с Павлом вынули скудное содержимое карманов: бумажнички со справками с казармы, у меня несколько фотокарточек девчат и табак. Дежурный табак отдал, а остальное положил так же себе на стол. Потом сам бегло нас ощупал, и сев за стол стал заполнять нечто вроде анкеты. Записал имя, отчество, фамилию, год рождения, место службы и род занятия спросил он у меня.
-Призванный в РККА, - ответил я. – Вон бумажка у Вас.
Только хотел дежурный заполнить это, как в комнату вошел тот же кобластый верзила, что нас несколько часов тому назад задержал, т.е. помощник начальника секретно-оперативного отдела Мартынов. Услыхав вопрос дежурного и наш ответ он заорал:
-Что расспрашиваете? Пишите, «налетчики», - и чертом взглянув на нас с Павлом вышел, не дав высказать нам свое оправдание.
Мы стоим и смотрим в недоумении. "Что же это делается? Налетчиков (вооруженный бандит, убийца и т.п., делают налет) ведь расстреливают! Какие же мы налетчики?" - думаю я, не пытаясь попусту говорить с дежурным. А тот уже вдоль всех остальных вопросов пишет страшное слово «налетчик» и вызвав стрелка, сдал для отправки в камеру. Тут же неподалеку, пройдя какими-то закоулками, ввели нас в большую, светлую комнату, с новыми деревянными нарами. Народу было человек до 30 и все люди приличные, пожилые, видно бывшие дворяне, князья и фабриканты, взятые заложниками, а быть может просто для расстрела. Жалко было почему-то на них смотреть. И я думал: "Что они сделали? Какое преступление? То, что родились в богатой семье и то, что не успели сбежать за границу, и были задержаны?" Напомнили они давно прочитанный рассказ, о том, как был пойман раненый лев, посажен в клетку и его через решетку ударяли железякой. Или того народного героя Спартака, перед которым все трепетали, когда он был на воле, а когда поймали, заковали в цепи и окровавленного, чуть живого от побоев гнали по арене, и всяк старался его ударить.
В общем злобы на них ни я, ни Павел, не испытывали, а даже сочувствовали. Быть может этому была та причина, что мы сами на себе испытали ту не правду, которая называется правдой. То, что нас оклеветали, заведомо ложно назвав налетчиками, бандитами, которыми мы ни то, что не являлись, но даже не видели какие они есть.
Ну что делать, терпи казак, атаманом будешь. Ходим по камере, приглядываемся к людям, у иного просим покурить, с другим завязываем разговор. Но люди нас чуждаются. Как-то боятся. Да и не удивительно, т.к. в камеру часто вталкивают «легавых», чтобы выведать в разговоре какие-либо тайны у заключенных. Мы наблюдаем за ними, за их разговорами. Разговаривают они между собой любезно, вежливо и даже ласково. Особенно со слабенькими старичками они обращались как с детьми, ласково и любезно (жалели их). А мы с Павлом, молодые, призывного возраста и безо всякого узелка пришли, нас и боятся. "Что за люди пришли? Что за типов к ним пихнули? Не их поля ягода!" - думают про себя. Но все же, курить дают и тоже вежливо так:
-Здесь, здесь, с краю берите! Табачок знаете, сыроват, и курится плохо - говорит он, подавая четверку легкого табака, а сам любезно эдак, как друг смотрит в глаза.
С одним представительным, высоким старичком я даже сел сыграть в шахматы (у них были с собой всякие игры) и старичок видно важный был, чуть не заводчик Каплер. Сидим, играем, старичок курит сигару и по долгу обдумывает ход. Я курю махорку и жадно смотрю на сигару, охота затянуться, а когда объявил королеве старичка «гарде» и старичок особо стал обдумывать ход, то я попросил прикурить. Тот подал мне сигару, а сам все смотрит на фигуры. Я прикурил папиросу с махоркой и сунул ее ему промеж пальцев, а сам курю сигару. Старичок затянулся раза три махоркой, потом раскусил вкус махорки, глядит на махорочный окурок в своей руке, на сигару у меня, и на меня самого и рассмеялся:
-Э! Братец! Вы сразу сделали два хода: "гарде" королеве и "мат" сигарете. Давайте, давайте! - и взял, улыбаясь сигару.
Кушают они не по одиночке, а компаниями, по 3-5 человек, все время угощая друг друга всяк своим. Видно очень хотят скрасить эти дни друг другу.
Мы с Павлом, видя как они едят, только теперь вспомнили, что голодны. Вскоре принесли ужин, большая бочка с хорошими щами, а на второе даже каша. "Шамовка хорошая, в казарме так не кормят" - подумали мы. Съели мы вдвоем за пятерых, т.к. нам уступили свои три порции, как назвать, товарищи - не товарищи, ну просто, бывшие господа, или высокоблагородия, а в данное время заключенные.
Поевши, стали пристраиваться прилечь спать. Все улеглись на разостланные свои одеяла и подушки, лежат тихонько говорят свои дела, а мы, чтобы не стеснять их своим присутствием, разостлали свои пальто в одном из углов, на чистом полу и улеглись сытые, и сразу заснули.
Спали как убитые. Встали, наверное, позже всех и сразу же часовой вызвал на допрос. В маленьком кабинете, где было навалено в беспорядке всякого конфискованного барахла, допрашивал тот же верзила, Мартынов. Выложил он мне без лишних слов ряд фотографий разных незнакомых, по-видимому, уголовных типов и спросил:
-Этого знаешь? – и тычет пальцем в карточку.
-Нет! Не знаю, - чистосердечно говорю.
-Этого?
-Нет, не знаю.
-Этого?
-Этот вроде знаком, - отвечаю. – Имеет сходство со знакомым Жоржем Трастинским, который работает квартальным надзирателем Московско-Нарвской милиции.
-Врешь! – гаркнул верзила. – Этого? Этого? – тычет он пальцем своей лапищи.
-Не знаю никого, все незнакомые, - спокойно и правдиво отвечаю я.
-Ну так вот, это все налетчики с «холмушей» (притон, сборище воров, хулиганов, где-то на Боровой улице в Ленинграде). – Знаешь холмуши? – говорит верзила.
-Слыхать, слыхал, а бывать не бывал, - опять спокойно и правдиво отвечаю я.
-Вот к этим налетчикам и вас припаяю, - говорит верзила, ядовито глядя мне в глаза, как бы бахвалясь своим положением, что: "Вот какой я! Все могу! Хочу, казню, хочу милую!"
-То есть как так к налетчикам, - вспылил я, и пошел на таран. – Если Вам дана власть товарищ начальник, так во всяком случае, злоупотреблять ею Вы не имеете права, - заговорил чуть не сквозь слезы от обиды, злости и беспомощности.
Я не знал, что тут все могут сделать, что в застенке Малюты Скуратова, какую хотят бирку привесят и «налево» пустят (значит расстреляют, выражение того времени).
Доказать же свою правоту не сможешь, т.к. суда не будет. На суд не вызовут. Судят, вернее, выносят приговор как "чёрт на душу положит", три человека (тройка).
-Ведь мы не знали товарищ начальник кто Вы, когда сидели у Филипова, ведь если бы знали, разве бы позволили, - заговорил я снова, в свое оправдание. Хотя и знал, что они ни слова не слыхали, что их назвали «гуливанами», т.к. это было сказано негромко и между собой, а на них только посмотрели веселым взглядом.
Ничего не ответил верзила и что-то написал. Я снова обратился к нему.
-Товарищ начальник запросите часть, ведь мы находимся в армии, на службе и ждем только разбивки в часть.
Опять ничего не ответил этот начальник, а показал мне отобранную в комендатуре фотокарточку моей сестры, на которой она была снята в каракулевом пальто и шикарной шляпе, к тому же интересная.
-А это кто? – спросил он.
-Это моя сестра.
-Это минетчица, шмара твоя, - огрызнулся помощник начальника секретно-оперативного отдела ЧК (т.е. он же верзила).
-Что же еще с Вами товарищ начальник говорить? – ответил я и замолчал, пожимая плечами и в тоже время думая: суд будет, разберутся, зря не осудят.
Посидел верзила, потом вызвал стрелка, который стоял за дверью и велел отвести меня, сказав: «Наверх!»
Повели меня наверх, чуть не на чердак, помещение крепкое, окон нет, горит круглые сутки электричество. Внутри, узкий коридор, в шаг ширины, по обе стороны, из нового теса, сделаны маленькие камеры, в дверях форточки, с небольшим прилавочком, для подачи пищи. Коридор идет прямо, потом налево, на углу, на повороте, сидят два стрелка, один смотрит в одну сторону коридора, другой за поворот, в другую. Свернули за поворот и в самый конец, что у каменной стены.
Распахнули дверь, впустили, заперли и ушли. Я остался один. Напротив стояла пустая, такая же камера. Вскоре туда привели Павла, форточка была открыта и нам было видно друг друга.
Каморка, как я говорил, одной стеной прилегала к каменной стене, либо к печи, либо к дымоходу, но была настолько горяча, что рука не терпела. Другая стена была из тёса, новенького, видно недавно строено. На стенах ни единой надписи. У одной стены прибит топчан, с такого же тёса, с другой маленькая полочка-столик, табуретки не было, т.к. она не требовалась. Вся камера была настолько мала, что если лег на пол прижавшись плечом к одной стене, то голова и ноги касались задней стены и двери, а свободной рукой можно было достать горячую стену. Сидеть можно было на койке. В коридоре стояла мёртвая тишина, хотя каморок было здесь порядочно, и в них сидели пока что еще живые люди.
Когда вели меня, то я видел в открытых форточках человеческие лица. Такие же, как и в общей камере, внизу.
"Что за тишина такая?" – думал я. Потом вспомнил то страшное, что слышал внизу, прислушавшись к разговору заключенных, «посадили наверх, к смертникам» (ожидающие смертный приговор), рассуждали они о ком-то. "Значит тут смертники, значит и мы смертники" - со страхом подумал я. И в то же время успокоился, своей обычной привычкой, вспоминая то, что жизнь осталась подарком после пережитых ужасов (первой) Германской войны, где пробыл три года. "А-а-а, черт с ним, хватит, пожил! Но, все же, за что?" В камере стояла ужасная жара, окон в помещении не было, стена накалённая, душно, дышать тяжело. Я высунул сперва лицо к форточке, но и там душно. Потом разделся, остался в белье и лег как пласт на пол, стал дышать под дверь. Сперва, вроде, легче, но потом так же жара, духота душила. "Что это нарочно, делают такую душегубку?" – думал я, и все же дышу под дверь.
В коридоре забрякали посудой, принесли и поставили миску с винегретом, порция большая и вкусная. Потом идет стрелок, убирать посуду.
-Браток, нет ли еще пошамкать? – спросил я
Тот принес мне еще две таких же порции сложенные в одну миску.
-Съедите, так ешьте, - сказал он, давая прибавку мне и Павлу.
Подшибли и это, а остатки на стол, кто знает, когда еще дадут, а может угонят куда, так с собой.
Оказывается здешние смертники наполовину мертвые, убитые горем люди и поэтому есть не хотят, а возможно голодовку объявили. Так рассуждал я, и потом я слышал (когда брякали посудой) вопросы и ответы:
-Будете кушать?
-Не надо.
Но мы с Павлом не особо убивались, наелись и стали переглядываться в форточку, шёпотом разговаривать и знаками друг другу показывать, что надо "закусить". Я вынул запрятанный пакет с кокаином и принял изрядную дозу. В теле и в голове появилось приятное настроение, стали даже весело улыбаться друг другу через форточку, потом легли всяк у себя на пол и отдались всяк своим мыслям.
Прошли мучительных два дня в ожидании, что вот вызовут, а может и "налево" отправят. Иной раз слышалось, что кого-то приводят, кого-то уводят. Но вот на третий день, утром, в коридоре послышалась суета, разговоры, вызывали, выводили в коридор. Дошла и до нас очередь. Вызвали. Я и Павел вышли, забрав с собой в бумажку и в карман, что было сэкономлено, винегрет и хлеб. В коридоре уже стоят выведенные такие же смертники, как и мы. Иные еще увязывают свой изрядный багаж, в большой узел из одеяла. В большинстве это были бывшие военные люди, печальные лица, но выправка всё военная, а иные были в офицерских шинелях, но без погон. Вывели всех во двор, мощённый булыжником, и мы увидели ясное, летнее голубое небо. Двор был небольшой. И со всех сторон высилось трехэтажное здание, выкрашенное в светло-желтый цвет. Впереди запертые ворота на улицу. На дворе уже было человек 300-400 заключенных, одни мужчины, и все такие же «бывшие» люди. Многие были совершенно дряхлые, и ихние вещи несли их коллеги помоложе, и даже их поддерживали. Шла перекличка, вызывали по фамилии и строили в ряды по 10-ть человек, а вокруг, цепью, стояли чекисты, с наганами наголо. Иные осматривали, проверяли оружие, заряжено ли? Во время переклички слышны были многие громкие фамилии, вроде Юсупов, Оболенский, Гагарин и тому подобные, но особо засуетились заключенные, когда выкрикнули «Бадмаев!» Все обратили внимание на его, и я тоже увидел этого пожилого уже старого, но крепкого высокого старика, напоминающего своей фигурой Графа Толстого, ходил несколько сгорбившись, как Максим Горький. Он четким шагом отделился от толпы и встал в строй. Так вот каков этот профессор Бадмаев, о котором гремела народная молва, что он лечит царя Николая, спаивал его разными тибетскими настойками.
Наконец всех пересчитали, проверили снова, потом открыли ворота и вывели через темную подворотню на улицу. Народ близко не подпускали, отгоняли, махая наганами. Хотя никто и не думал подходить. Зачем? Разве только для того, чтобы с соболезнованием, посмотреть в эти печальные лица.
Это ведь ни при царе - «дураке», когда прохожие при конвое могли сунуть в руку таким же несчастным калач, либо сайку. Тут не подойдешь, а подойдешь, вместе угадаешь. Напишут налетчик, либо генерал и пойдешь. В любой чин произведут, безо всякой академии. Вели по Дворцовой площади, мимо Зимнего дворца, потом по Миллионной, мимо Эрмитажа и Мраморного дворца. Куда ведут не известно. Если в Крепость, то прошли, прошли Марсово поле и вышли на набережную Невы, дальше пошли. Значит либо в «Кресты», либо на «Шпалерку», подумал я. «Кресты»- тюрьма, построенная по плану как два креста, на набережной Невы. Шпалерка – тюрьма бывший Дом предварительного заключения, ДПЗ, на Шпалерной улице.
На набережной эта похоронная процессия очень растянулась, т.к. старики еле плелись и отставали, а тут еще, кое-где в гору, через Зимнюю канавку на Миллионной и на набережной, у Летнего сада, через мост Лебяжьей канавки. Сколько, наверное, у этих людей пронеслось бывших светлых воспоминаний при взгляде на Марсово поле, где проводили парады, на Летний сад, где будучи молоденьким лицеистом, проводил время с любимой девушкой.
Подошли к Литейному и свернули направо, значит на Шпалерку. Так вот он знаменитый дом, где побывали во времена царизма многие политзаключенные. Снаружи дом, как дом, на тюрьму не похож, вид приличный, фасад окрашен в зеленые цвет. Глухие ворота и рядом широкое парадное. Ворота распахнулись и вошли в небольшой дворик, тоже на тюрьму не схоже. Пошла перекличка, вызывали человек по 10-ть и провожали в парадное. Выкрикнули и меня с Павлом. Пошли мы через парадное в канцелярию, где нас быстро записали и передали менту, тот повел нас к решетчатой от пола до потолка стене, а в ней калитка. Здесь телефон и сидят два мента. Это главный пост.
Любезно распахнули двери перед ментом и он повел нас с Павлом, побрякивая в руке огромными ключами. А впереди для нас все новое, невиданное. "Ну и хоромина, ну и дворец культуры и отдыха!" - думаю я, озираясь по сторонам, на этот каменный мешок. Тюрьма в большущем доме построена. Подивиться есть чему: с одной стороны гладкая стена с пятиэтажный дом высотой и в ней на высоте метров десять от пола три огромных окна, а с другой стороны такой же высоты стена, но вся разделена на 5-ть этажей - ярусов, по которым проходят галереи с железными барьерами, а от земли - пола по пяти галереям проходят такие же железные угловатые лестницы. По всем галереям часто - часто двери, двери, без конца. И двери-то не обыкновенные, а какие-то чудные, посередине закрытые на задвижку, форточка для подачи пищи, повыше круглая дырочка, заделанная стеклом и закрытая задвижкой, это глазок, чтобы мент мог наблюдать, что делает заключенный, повыше этого глазка, номер камеры. В нижней галерее в отличии от других, над номером стоят две буквы «О.Н.», это значит «особый надзор». А в тюрьме "О.Н." смехом называют «Ольга Николаевна», «сижу у Ольги Николаевны».
Обе эти диковинные стены высоко вверху накрыты потолком. Всюду чисто, тихо, все выкрашено масляной краской, такого цвета, как красят военные корабли.
Идем мы с Павлом и дивимся на эту хоромину, построенную еще каким-то царем, кажется Николаем-I, «Палкиным», вот и нашим товарищам пригодилась, думаем мы.
Жильцов много, тысячи, за каждой дверью по 2-3 человека. "Видно затоварились, если так быстро «пекут» налетчиков", - думаю я. Много народа, а мертвая тишина и на галереях никого не видно, только проходя мимо номера, я увидел, что одна вертушка глазка не захлопнулась и за стеклом ее чей-то прижатый, широко раскрытый глаз. Гулко раздаются шаги мента и мои с Павлом. "На какую галерею нас поведут?" – думаю я. Прошли лестницу, дошли до угла, свернули за угол, здесь та же картина, точь-в–точь, только не так светло, т.к. солнце не с той стороны. Пройдя несколько камер от угла, мент остановился, отпер камеру и впустил как баранов нас с Павлом. Запер и ушел.
-Ну вот, значит мы тоже у «Ольги Николаевны» в гостях, - говорю я, скидывая пальто.
В камере было темно, слабый свет чуть проникал промеж выложенных (на дворе за окном) дров. Когда я немного успокоился и присмотрелся, увидел, что здесь еще есть третий жилец, прибывший раньше. Видно «Ольга Николаевна» была вроде проститутки и всех принимала ночевать.
Камера представляла из себя каменную коробку, шагов шесть в длину и два в ширину. У правой стены была прикреплена, на петлях железная кровать, которую днем обязаны были поднимать к стене. Налево к стене, был приделан железный столик, как в вагоне железной дороги и тут же, рядом, пониже такое же сидение. Подальше, у окна, в углу, судно клозета (уборная), со спускающейся водой, для промывки нечистот. У дверей кран водопровода и раковина.
-Все удобства для нас, почему бы ни жить? – говорю, иронически смеясь, я. – А впрочем, за что?
Окно выходило во двор, через толстую, с метр толщиной стену, боковые стены так же были толстые, каменные. Привыкнув к темноте, я стал бродить, по стенам читая многовековые надписи карандашом, гвоздем, а может и кровью. Что здесь только не было написано: «Здесь сидел Ленька-жиган. Запоролся с делом 15/II «год», «С 3/XI «год» сидел Васька Гужбан, за мокрое дело», «За испуг воробья с Советской крыши сидел Леня Иванов», а рядом нацарапано гвоздем: «Приходящий - не отчаивайся, а уходящий - не радуйся!» На стенах велся календарь, столбцом царапались дни месяца. Нацарапано несколько азбук в квадрате, это для перестукивания - разговора через стену, или по водосточной трубе. Ходили мы с Павлом, ощупывали свое новое жилище и дивились его прочности:
-Да! Отсюда не полиняешь, - бормотал я.
-А на прогулку водят? – спросил Павел, вглядываясь в лицо третьего квартиранта.
-Костя, да никак ты? – узнали мы третьего. Оказывается, это был знакомый парень, лет 23-х, Костя Фролов, проживающий в нашем районе.
-Ты за что угадал? Рассказывай?
И Костя рассказал:
-Была у меня одна смазливая девчушка, которая гуляла со мной. Околачивалась она больше на Детско-Сельском вокзале, и как после я узнал, лазила по карманам. Однажды она дала мне украденную квитанцию на сданный чемодан в камеру хранения. Я пошел получать, и меня взяли, т.к. потерпевший успел заявить о краже. Мне теперь шьют дело как за кражу, а девчонка смоталась, - растерянно произнес он. – Что теперь мне будет? Какое решение вынесет «тройка»? Налево, наверное, пустят? – добавил Костя, глухим голосом. – А вы за что? – спросил он у меня.
Мы с Павлом рассказали свою шутевую историю.
-Ну, у вас дело - зола, давай меняться, - заискивающе говорит Костя. – Вас скоро освободят, иди кто-либо по моей фамилии, а я по вашей, за это я дам хороший откуп, у меня есть дома десять «косых» (значит тысяч рублей), самовар никелевый, рюмкой и каракулевое женское пальто, как выйдем, хотя бы мы с тобой, - говорит он, указывая на меня, - то сразу пойдем на квартиру и я все это отдам тебе, а ты на эти деньги и барахло Павлу передачи посылать будешь. Давай сделаемся?
-Нет! – смеюсь я. – Ты как выйдешь за ворота, пошлешь по дальше и ничего с тебя не возьмешь.
Костя страшно трусил и даже аппетит утерял из-за боязни, ожидая «ночного вызова» (на расстрел ночами вызывали). Дни шли за днями, в полумрачной камере мы уже третий месяц сидели, ожидая всяк своей участи. Мы с Павлом плохого не ожидали.
-Ну что нам могут дать? Мы не дезертиры, ни воры, пошутили только над начальником ЧК и то по незнанию. Посидим и выпустят. Направят снова в армию, - говорил я.
-А черт их знает. Ведь судят заочно, пустят «налево», как налетчиков, - с опасением говорил Павел.
И так проходили длинные, однообразные дни. Утром ковш кипятку и пайка хлеба, 200 грамм. В обед жидкая баланда – суп, вечером снова такая же баланда и ковш кипятку с куском сахара. Голод одолел нас с Павлом. О себе мы никому из родных не сообщили. Зачем сообщать, расстраивать, к тому же на воле голод, дают на день 50 грамм хлеба, или 100 грамм овса. Пусть едят сами. Костя же получал от матери передачи, и мы с Павлом кушали иной раз что он нам давал, а большей частью мы читали по очереди вслух какие ни попало книги, что нам давали с тюремной библиотеки. А как азартно читали, слушали, особенно когда интересные попадались. В этом и забывались. На прогулку с особого надзора («О.Н.») не водили. Один лишь раз пожалели видно и вывели минут на 10–ть, походить по кругу двора, в затылок один за другим, как в хороводе. А то все дни проходили однообразно. Иной раз начнем шутить над Костей и стыдить его за трусость. Костю часто пробирал понос, от душевного расстройства и он по долгу не сходил со стульчака, а мы с Павлом, сидели напротив, на полу, смеясь, говорили:
-Опять пробрало, давай мы шамовку подрубим, тебе все равно не в пользу.
А тот сидит, и опять толкует про свои десять тысяч, пальто и самовар.
Раз в неделю не получающим передачи выдавали так называемую коммунку. Это брали от каждой передачи по ложке каши, по паре картошин (вареных), по кусочку хлеба, сахару, по папироске, по щепотке табаку, по несколько спичек. Все это, староста галереи делил на не получающих передачи и раздавали им. В эти дни у нас с Павлом был праздник. Ели, курили. Костя же не курящий был, за что мы его журили. А один раз был какой-то еврейский праздник и, по-видимому, евреи Питера собрали заключенным евреям передачи. Надзиратель со старостой прошли по камерам и спрашивали: «Евреи, есть?» Павел был хотя и не верующий, но еврей и знал, что праздник. Смекнул.
-Есть! – говорит. Его выпустили и ушел. Обратно несет в обеих руках всякой всячины: винегрет, крутая каша, хлеб, табак.
-Живем! – говорит. – Давай иди, жидов угощают, ты похож на жида, дадут, - сказал он мне.
-Да я говорить не могу по жидовски, - растерянно отвечаю я.
-Ничего, иди, дадут!
И я колотиться в дверь. Пришел надзиратель.
-В чем дело?
-Евреев, вызывали?- говорю я.
Надзиратель выпустил, провел меня в угловую камеру, где на столах навалено всякой шамовки, и стоит пожилой еврей, видно тоже с заключенных.
-Гыр, гыр, гыр. – лопочет он мне, по своему.
А я и говорить ничего ему не могу, знай пялю глаза на шамовку. Наложил мне еврей на бумагу жратвы и отпустил. Через несколько минут сидела наша троица и кушала за здоровье евреев. Так правдами-неправдами жили. Хотя я с Павлом не трусливого десятка были, но два раза в месяц и мы переживали страх, а эти жуткие ночи бывали в середине месяца и в конце. Днем, накануне этих ночей, в коридоре слышалось щелканье замков и выкликали фамилии. Глухо за дверями доносились шаги. Это вызывали получать поступившие приговоры. Смертные же приговоры, хотя и вместе поступали, но их не вручали днем. Незачем было вручать. Осужденных на смерть брали ночью из камер. И вот эти ночи наводили ужас на всех. Ночь, тихо, тюрьма спит, но вот на переднем дворе слышно бухтение въехавшей автомашины, одной либо двух, потом в коридоре слышались громкие шаги казенных сапог, лязг ключей, выкрики фамилии.
-Спиридонов, выходи!
После этого слышен крик, возня, шум в камере, крик в коридоре. Шмурыганье нескольких ног в сапогах и шорох волочащихся по каменному полу галереи чьих-то еще ног. Доносятся безумные крики, вопли, сопение, кряхтение, как бы идет борьба. Потом крики сразу же обрываются, наверное заткнули в рот затычку и поволоки под руки, получеловека, обреченного на смерть.
Такой шум продолжался примерно с 3-х до 4-х часов ночи, после слышится, что автомашины тронулись и этих людей повезли куда-то на полигон, либо за город и там расстреливали. «И ни кто не узнает, где могилка моя», вспоминается песенка.
Жутко бывало в эти ночи. Мы, трое, да и вся тюрьма не спала. Но вот прошла ночь, все утихло, слышатся перестукивания по канализационной трубе, через стенку и крики через окно, не иначе, что где-либо выбит уголок стекла. Это собирают заключенные сведения, кого взяли, сколько взяли. И уже известно, что на первой галерее взяли 12-ть человек, на второй 8-мь на третей 16-ть, на четвертой 6-ть, на пятой 4-е. Сводка готова, взято 46 человек. Как все это ловко делали, мы с Павлом удивлялись. И во всю глотку, во весь двор несется: «На третей взяли шестнадцать!» Если бы часовой увидел кого в окно, то сразу же убил бы, но человека не видно, наверно орет в сделанный рупор, приставленный в выбитый уголок стекла. Сообщают так же иной раз фамилии, кого взяли. В тюрьме слух работает очень напряженно. Когда идет эта ночная суматоха, или «Варфоломеевская ночь», то все стоят затаив дыхание, плотно прижавшись у двери и на слух улавливают сколько раз щелкают замки, сколько проволокли полуживых людей и т.п. А эхо в коридоре громко раздается. В общем, каждую ночь увозили человек до пятидесяти.
Прошла ночь все снова успокоилось. Слава Богу, живем дней 15-ть, а там снова такая же жуткая ночь. Я часто перестукивался с соседней камерой. В ней сидел некий Орлов, кто он, за что сидел, Бог знает, но меня он стуками просил в день когда выдавали приговоры:
-Пошли табачку, а я тебе сахару.
Я посоветовался с Павлом, глядя на табак.
-Табаку самим мало. Сахару тоже нет. Давай возьмем сахар, а табак дадим с коммуны, - так и решили.
-Посылай сахар, - стучу я.
В обед разлива баланды подал мне три куска сахара и спросил табак.
-Нет сейчас табака, в коммуну отдадим, - сказал я, забрав сахар и форточка закрылась.
Потом слышим нервный стук от Орлова.
-Давай табак, - стучит он.
-Нет табака, с коммуны дадим, - отвечаю я.
И так весь день и до позднего вечера.
Видно предчувствовал Орлов лихое дело, и волновался, ожидая ночи. Наконец я послал ему табак, через надзирателя и разговор кончился, легли спать. Ночью разбудил гул автомашины на первом дворе, бухтит и бухтит, даже стекла в окне дребезжат. Встала снова тюрьма, прижалась к двери и ждет. Стоит прижавшись и наша тройка. Слышны шаги трех пар ног, идут, подходят все ближе и ближе. Не дышим, ждем три дружка. Остановились, не доходя две камеры, загремел замок. Крик, возня, выволокли, потащили. Стихло. Снова шаги, идут все ближе, ближе.
-Если меня возьмут, сходите, скажите матери, сестрам, что сослали куда-то, не говорите, что "налево", - говорю я, стуча зубами, как бы озябший
Идут, приостановились между нашей и предыдущей камерой, видно смотрят в список и на номер камеры. «Господи, пронеси!» – говорю я в мыслях. Прошло мгновение, а кажется, что часы, подошли к нашей двери, постояли. Шагнули рядом, где Орлов и вставили ключ в замок его камеры. Слабый лязг ключа, но в голове остается как набат. Дверь еще не раскрылась, а уже слышно за стеной в камере: «А-а-а!!» - безумный крик.
-Орлов, выходи! – говорит металлический, незнающий сожаления голос.
Орлов не говорит, его и так они видят, что это он, Орлов, который дико кричит а-а-а!!! Видно хочет он машинально взять что-то с собой, тужурку, пальто ли, но ему кричат:
-Оставь все!
Слышна возня, сопение, шарканье ног, крики Орлова. Не то затыкают рот затычкой, не то руки крутят назад, отрывая от койки и завязывают назад. Вытащили, поволокли, закрыли камеру и все стихло. Ушли. Долго еще стояли мы у дверей, ждали. Вдруг еще вернутся. Нет, ушли, и села наша тройка сразу же у дверей, на полу, глядя друг на друга, ни слова не говоря, как бы сидя у свежей могилы.
-Хорошо, что табак отдали, - сказал я первым, глядя расширенными глазами на товарищей.
-Как сердце его чувствовало, что его возьмут в эту ночь, - сказал Павел.
Костя молчал как пришибленный. В это утро он отдал всю передачу нам с Павлом, а сам сидел на стульчаке и смотрел как мы подрубали, жадно чавкая, пережевывая ржавую селедку, вместе с костями. Прожили еще пол месяца, настал последний день месяца. Задолго до обеда в коридоре послышалось оживление, отпирали камеры, вызывали по фамилии.
-Приговоры выдают, - оживились мы.
-Может нас вызовут? – говорю я и встал у двери.
Послышались шаги по нижней галерее, все ближе, все ближе слышатся шаги.
-Авось, да к нам, - говорим мы, и ждем.
За дверью слышится бряканье ключей, мент отпирает камеру и вызывает, глядя на список в руке:
-Песочинский Павел!
Павел радостно вскакивает, выходит с камеры. Я же как ужаленный подскакиваю к двери и кричу надзирателю:
-Меня почему не вызываете? – и называю имя и фамилию.
-Нет! Когда надо - вызовем, - и удалился.
-Как так нет, - кричу я. – Мне тоже приговор открой!
Мент с Павлом ушли, сижу я на полу, схватившись за голову. «Что же это такое, ему есть, а мне нет? Значит, ему приговор дают сейчас, а мой приговор лежит в канцелярии, до ночи? А ночью возьмут. Ведь у нас одно дело. Почему?» - так я сидел и раздумывал. Вернулся Павел радостный, веселый, а в руках приговор, которым размахивает:
-Пять лет! Пять лет!!
-А что же со мной? – спрашиваю я. – Почему мне нет? Ночью значит, налево?! – я вскакиваю, не отдавая себе отчета и говорю Павлу: - Пойдешь, возьми пальто себе, мне все равно, масалку возьму, дома скажи, что дали срок и угнали.
Сказав это я стал колотиться в двери. Спустя некоторое время за дверями послышался голос надзирателя:
-Чего колотишься?
-Приговор получить, меня вызывали! – говорю я, быстро вышел в отворенную дверь и побежал по галерее не зная куда деться.
С одной стороны голая стена с окнами в вышине, с другой пять галерей с такими же камерами как и моя. «Куда бежать? Что делать? – думаю я, - ведь сегодня ночью мне конец!» Дошел до лестницы, которая ведет во вторую галерею, бегу по железным ступеням наверх, на второй этаж. «Бежать на самый верх! А там что? Ведь всюду камень и железо», - думаю я. И тут слабо мелькнула мысль: «А что если с самого верха, с пятого этажа и вниз головой?» Вбежал я во вторую галерею, смотрю, тут же перед моим носом открыта дверь угловой камеры, нечто вроде дежурки. В камере сидит кто-то за столом, а возле него толкутся несколько человек, получающих приговоры. Вбежал я и робко подошел к столу и из-за спины получающих стал смотреть в лежащий на столе список, жадно ища среди них свою фамилию. «А что если меня нет? Конечно нет, если бы был, то вызвали бы» - бежит у меня в голове. «Сивков, Соловьев, Савельев", - читаю я в списке фамилии на «С». И вдруг увидел: «Сысоенко Александр – 10 лет». Сразу у меня перехватило дыхание, хочу заговорить и не могу, спазмы перехватили горло, в глазах навернулись слезы радости.
-Ну, чего размяк, как фамилия? – услыхал я чей-то голос и очнулся.
-Сысоенко Александр! Вот! – сказал я, тыча пальцем в список.
-Расписывайся, 10 лет лагерей, - сказал староста, выдавая приговор.
Я схватил и пошел к себе в камеру, провожаемый ментом.
-Живу, значит живу, - думал я, говоря менту. - Видишь, а ты не вызвал, зашился. В камере ко мне кинулись Павел и Костя.
-Ну, как?
-Вот она жизнь, - сказал я, размахивая еще не читанным приговором.
Уселись в кружок и стали читать: « Сысоенко Александр, дезертир, проживал по подложным документам, судим два раза, последний раз был приговорен к одному году лагерей, откуда бежал. Задержан при облаве «холмушей». Приговорен к 10 годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях. Дело, лист № 158» Подпись Кранберг, Озоль и др.
-Ничего себе пришили дело, судим два раза, бежал, задержан в «холмушах»! Откуда взяли? Это тот верзила, как говорил - так и сделал, - со злобой сказал я.
-А все-таки, черт с ними, мог ведь и расстрелять, правды не найти, - сказал я, несколько помолчав. – А у тебя Павел что?
-То же самое, только один раз бежал пять лет, - ответил, улыбаясь во весь рот, Павел
Костя молчал, сидел, насупившись и что-то обдумывал. Потом обратился к нам с Павлом:
-Давай обменяемся приговорами. Вы мой получите, а я пойду по вашему в лагерь отбывать.
-Нет, Костенька, мы скоро на волю от «Ольги Николаевны», увидим солнце, девчат. Хоть плохую, но свободу, все лучше, чем этот каменный мешок.
Ночью, брали как всегда налево. Прошло еще два дня, с приговорами стали выкликать и направлять в канцелярию. Мы с Павлом расстались с Костей очень радушно, всячески его бодрили.
-Не печалься, тебе меньше нашего дадут, - говорили мы уходя.
В канцелярии всех переписали, отметили, а народу собралось человек, больше полста. Вывели на двор из корпуса, на тот двор, откуда увозят смертников. Был теплый день и ясное небо, от которого мы с Павлом жмурили глаза с непривычки.
Построили в ряды и вывели со двора на улицу. Охрана-конвой был значительно меньше, чем тот, когда вели сюда. Бывшей знати среди построенных почти не было видно, видно увезли на «воронке».
Вели к Неве, потом через мост, по Арсенальной набережной, и в известную тюрьму «Кресты».
-Ну вот, были в четырехугольном колодце, а теперь в кресты, - говорю я, шагая с Павлом.
Подошли к большим воротам, по обе стороны тянется высокий красный каменный забор, а за ним виден корпус тюрьмы, такой же красный, кирпичный в пять этажей и окна камер, на волю.
Вошли во двор по лестнице в парадное и в канцелярию, здесь так же быстро переписали и ввели на главный пост, который представлял из себя четыре решетчатых стены, до потолка, в каждой стене дверь, телефон и надзиратель, в одну из таких дверей мы вошли. Прямо дверь вела во внутренний двор, налево в I-й следственный корпус, направо во II-й корпус осужденных, куда и ввели нашу парию. Тюрьма была такая же, как Шпалерка, только галереи с камерами с обеих сторон и постройка не четырехугольная, а на подобии четырех крестов вместе. Развели всех по камерам. Мы с Павлом заняли камеру во втором этаже. В корпусе осужденных режим был совсем слабый, надзиратель был один на весь корпус, в основном всю службу вели свои же выбранные заключенные. Камеры не запирались. Нам с Павлом это показалось свободой, против «Ольги Николаевны». Заключенные ходят вольно, по всем галереям, знакомятся. В камерах играли в карты на хлеб, барахло, кто что продает, меняет. В общем, свобода.
Одно крыло "креста" занимали женщины и среди них немало было молоденьких девчат и барышень. Вечером внизу, на кругу, в центре креста, гармонь, танцы, а потом по камерам слышится девчачий писк, хохот. Второе "крыло" занимали военнопленные, чехи и венгры, красивый черномазый народ. За ними девчата сами бегали по ночам. Так и шла жизнь. На работу пока не гоняли.
Начальник тюрьмы был душа человек, только недолго он пробыл, сместили и вроде отдали под суд. А был этот начальник человек молодой, интересный, жизнерадостный, частенько он стоял среди нас же на танцах, а больше среди молоденьких девчат шутил и смеялся.
Среди девчат было много из дворянских и генеральских дочерей. Этот начальник частенько брал таких девчат двух, трех, сажал в легковую машину и вез куда-либо гулять за город, или в укромное местечко Питера. За это его беднягу и сняли.
Спустя некоторое время стали партиями посылать на работу. Ходили без надзирателей, вместо него выбирался свой же, заключенный, который ручался за нас всех и ему доверяли. Причем очень, очень редко кто убегал, а то всегда все были на лицо. Ходили и мы с Павлом. Ходили несколько раз выкатывать дрова из Невы, около бывшей мельницы Мордуна. Потом грузили и развозили дрова по адресам: в гостиницу «Астория», на Каменноостровский проспект, в дом где жил Киров. Приведет старший команду, даст урок и давай работай. Отработаешь и вали кто-куда по Питеру, а к 8-и часам (вечера) чтобы быть в "Крестах". Так и делали. Работали как львы и гуляли как тигры.
Мы с Павлом бывали дома, гуляли со знакомыми девчатами по кафе Невского проспекта, а в "Кресты" как с пушки в 8-мь часов являлись. Заходил в "Кресты" я гордый, уверенный, проходил на главный пост, подавал менту удостоверение, заходил как домой. «Смотри, - мол, - сам иду, провожатых не надо! Не сбежал!» Да и глупо было бы сбегать. Зачем? Здесь за каменной стеной, что у Христа за пазухой. Спи спокойно, никто тебя не арестует, обходов нет, проверки документов тоже. А если на улице где обход заберет, то тоже только взглянут на удостоверение «освобожденный, уволенный на работу до 8-ми часов вечера» и не смеют задерживать, отпускают. Кормили хорошо, утром и вечером давали хлеб, сахар, хорошие щи, а на воле был голод. Да к тому же каждый вечер гулянка по корпусу с ребятами и девчатами.
Мы с Павлом водку не пили, а кокаин понюхивали, под наркозом. А иные напьются после работы, пьяные и бредет такой осужденный, шатаясь до корпусов, а через главный пост чуть не ползком лезет и бормочет надзирателю, распахнувшему двери:
-После работы не грех выпить, смотри сам иду, не опоздал!
Так мы с Павлом долго бы прожили, да пришел какой-то приказ. Всех молодых освободить и направить служить в красную армию.
Месяца три вола мы с Павлом вертели в казарме, что против Эрмитажа, на Миллионной улице. Потом перекидывали нас еще по другим частям, а тут и освободили меня по состоянию здоровья, и пошел я строить новую жизнь.
Павла демобилизовали с армии и он стал работать по своей профессии, наборщиком в Питере.
Косте, как после узнали, дали всего три года лагерей, и вскоре освободили по амнистии. Устроился он на военный завод, по оптическим стеклам. Был хорошим оптиком, имел похвалы и при встрече просил не упоминать о прошлом, т.к. он как-то затушевал свою судимость и был «не судим».
Я некоторое время походил по кафе и ресторанам, посмотрел на эту жизнь, которая требовала денег и решил бросить это столичное болото, уехал подальше от Питера искать своего счастья.
Поступил работать в довольно важное гос.учереждение. Работал хорошо, все уважали, рекомендовали вступить в партию. Но я после всего пройденного пути не имел уже того рвения, которое имел раньше. «Буду лучше честным беспартийным, чем не честным партийным!» И передо мной встал образ верзилы Мартынова, который протащил меня через все Питерские тюрьмы, ради своего «Я».
Спустя лет шесть служба меня направила с важным поручением, заказать гербовую печать, несколько штук. Заказывать надо было в Ленинграде. Старая рана обиды зажила у меня и я поехал честно выполнять порученное дело. Для подачи заказа надо было разрешение председателя Ленинградского исполкома. Я поехал в Смольный. Гордый, уверенный, поднимаюсь по ступенькам Смольного, получать пропуск и иду по длинному коридору с большими окнами, по тому коридору, по которому ходил Ленин и Киров. Отыскал кабинет председателя Исполкома, для входа опять представил документы и получил особый пропуск, и вошел к секретарю. Секретарь проверила пропуск, отметила, записала и разрешила войти. Кабинет представлял из себя огромную комнату, в два больших, таких же как и в коридоре, окна. Пол был застлан мягкими коврами, кругом мягкая мебель, на стенах портреты в бронзовых рамах, а промеж двух окон большущий письменный стол, которому и нельзя быть маленьким, т.к. на нем всего было наворочено, хотя и в красивом порядке. Тут стояло несколько телефонных аппаратов, стопки книг и бумаг и ряд всевозможных образцов областных богатств. Среди которых особо выделялась бледно-голубоватая искристая глыба апатита. За столом сидел человек. Вследствие большого размера комнаты и густоты зелени деревьев за окном, в кабинете был приятный полумрак и прохлада против жары на улице. Я подошел к столу, человек что-то писал, низко склонив голову и немного погодя, буркнул:
-Садитесь.
Я сел. Человек, закончив писать, повернул ко мне голову.
Это был человек средних лет, с красивыми интеллигентными чертами лица, брюнет, с небольшой бородкой и приятными глазами. Некоторое время смотрели мы друг на друга ничего не говоря и как бы что-то припоминая. «Где я видел это лицо?» - думал я - очень знакомое!»
-Что у Вас, несколько спустя, так же рассеянно спросил пред.обл.исполкома.
Я предъявил свои бумаги и кратко изложил свою просьбу. Тот посмотрел бумаги, написал разрешение, передал мне их и еще обменявшись немного долгим, припоминающим взглядом я ушел. Войдя к секретарю, поставил печать на разрешении, отметил пропуск. Идя по длинному коридору я стал просматривать разрешение на заказ печатей и припоминать. «Где я его видел? Что это за человек? Очень, очень знакомая личность!» «Комаров!!!» прочитал я подпись и сразу же передо мной встала картина прошлого. Невский проспект, кафе Филиппова, сидит этот Комаров за столиком, в то время начальник секретно-оперативного отдела ЧК, и с ним Мартынов, его помощник. Потом Стремянная улица, арест, после тюрьма, тюрьма, тюрьма! «Так вот где мы с ним встретились! Вспомнил ли он меня? Наверное вспомнил! У этих людей крепкая память».
Мне хотелось вернуться и спросить Комарова, зачем меня 6-ть лет тому назад незаконно осудили, заставили переживать жуткие ночь на Шпалерке? Хотелось сказать что я полезный и честный для государства человек. Все это хотелось сказать Комарову, как равному товарищу. Но нет, думаю я, это не он, он не мог этого сделать, у него такие приятные черты лица и добрые глаза. Нет, это не он, это тот верзила, Мартынов. Это он все сделал. Он еще тогда говорил, к налетчикам причислит.
И я, махнув рукой, вышел по ступенькам Смольного в сад и на улицу. А проходя по улице, шумного, уже весело после голодных лет города, смотрел на встречающихся веселых молодых людей и думал: "Шутки в сторону ребятки, будьте серьезны, деловиты. Как дорого обошлись мне мои шутки". И верно, будучи в 1957 году в Питере, я видел, что облик молодежи вовсе изменился, я не видел радости на лицах молодежи. Все они на улице, в кино, в трамвае, какие-то задумчивые, сосредоточенные, зубрят какие-то учебники, или тихо, крадучи ведут деловые разговоры. Не слышно смеха, не видно улыбки. Когда ехал из Питера, я высказал данное замечание ехавшему со мной пассажиру, студенту-геологу, ища разгадки-ответа. Студент сказал в ответ, что недавно читал он в газете точно такое замечание жены бывшего президента США, мадам Рузвельт. Она в Американских газетах писала, что будучи в СССР не увидела улыбки на лицах молодежи, что пресса СССР опровергла и даже сын мадам Рузвельт опровергал взгляд матери. Студент, подумав, сказал:
-Нет, не правда, вот посмотрели бы Вы, что делалось на фестивале. Какое веселье! Сколько смеха!
-Да, но это ведь ничего иное, как веселый спектакль, после большой репетиции и тренировки, показное, - ответил я студенту.
Странно как меняется судьба иных людей. Взять хотя бы того же Комарова с приятным интеллигентным лицом и умными глазами. Был он начальник секретно-оперативного отдела ГубЧК, после предЛенИсполкома, а вскоре, после убийства Кирова, или перед этим, его расстреляла советская власть, вместе с Радеком, Бухариным и прочими. Ну а судьба верзилы, Мартынова, не известна, наверное, сложил где-либо свою голову. Этот человек, был наверно, из Питерских рабочих, малограмотный, а политически вовсе неграмотный, просто Красный Марат, на всю жизнь обидевший меня с Павлом. Я почесал свои седеющие волосы и с грустью промолвил:
-Вот какой "стрелочник" попался на моем пути, а этой ли дорогой я думал и хотел идти. Ведь я школьником вырос в революционном гнезде, среди студентов - революционеров, ненавидел царизм, жандармов бил камнями, крадучись распространял прокламации-листовки в Семеновском и Егерьском полку, доставал типографский шрифт и краску для печатания листовок на станке-«американке». Состоял в нелегальном кружке печатников-наборщиков. Прошел всю эту школу с 1905 года до 1917, а выйдя на прямой путь, был "сбит" с этого пути негодным "стрелочником" и с тех пор я не в партии ВКП(б). С нею иду, честно тружусь, но в партию не вступил и не вступлю, т.к. я признаю бесклассовое общество и никакой касты знать не хочу, - с блеском в глазах проговорил я.