Новогодняя ночь
Стоял канун нового 1953 года. Мальчики обсуждали, какую елку они срубят и установят в бараке, девочки будут клеить бумажные игрушки и наряжать елку. Обычно елку устанавливали в бараке, где жили девочки. Там же утром 1 января праздновали Новый год. Этот праздник дети устраивали себе сами. На школьную елку старались не ходить, а старшие ребята ее просто игнорировали, особенно когда прошел бунт и интернат разделился на два враждующих лагеря: детей врагов народа и их тюремщиков. На елке школьной была обычная линейка и нудная речь Мартынова, поэтому воспитателям удавалось загонять туда лишь малышей.
Своя же, ребячья елка, была настоящим праздником. Здесь не было взрослых. Дети чувствовали себя свободно и непринужденно. Праздничное угощение было скудное. Но и оно собиралось задолго, загодя, аж летом. Это в основном конфеты, карамель, печенье, пряники, леденцы, сухари, обсыпанные сахаром, иногда даже кусочки халвы, яблочки.
Дары новогодние удавалось достать и сохранить благодаря детям, которым разрешались посылки от родственников за хорошее поведение. Часть этих посылок из непортящихся продуктов по решению детского «Союза самообороны» интерната откладывались и хранились до Нового года. Тот же «Союз самообороны» выделял «посылочных» детей и следил за тем, чтобы у них в течение года не было никаких нарушений и взысканий, и их бы не лишили посылок от родственников. Такие дети страховались, и правило это соблюдалось строго. Каждому малышу в Новый год в большой самодельной бумажной хлопушке прятали что-нибудь вкусное. Малышня была очень рада и прыгала вокруг елки и забывала на мгновение все свои обиды и страдания.
Именно в ночь под Новый год после полуночи Володя Оболенский почувствовал сильную режущую боль в нижней части живота. Он пытался терпеть, надеясь, что боль утихнет, но она становилась все острее и невыносимей. Он стал кричать, побледнел, появилось затрудненное дыхание. Проснулись ребята, зажгли свет. В комнате спали двенадцать человек. Рыжий Рома, преданный друг Володи, быстро оделся и побежал к акушерке — тете Дуне. Она жила на территории интерната в маленьком домике. Очень скоро Рома вернулся с встревоженной старушкой. Старушка пощупала живот Володи и еще больше обеспокоилась. Она срочно послала Рому за Емельяном Ивановичем и наказала ему, чтоб он скорей запрягал лошадь в сани и вез бы сию минуту мальчика в районную больницу. А пока дала Володе какие-то порошки и сидела рядом, держа его за руку и успокаивая его.
Через полчаса запрягли молодую шуструю кобылку Норку в сани, а Володю завернули в овчинный тулуп и перенесли в сани. «Голубчик, Емельян Иванович, — запричитала акушерка, — ради Бога, довези скорее. У мальчонки, похоже, перитонит». И зашептала на ухо, чтоб никто не слышал: «Помереть может в дороге. Погоняй лошадку-то. Вся надежда на тебя. Спаси тебя господь», — перекрестила старушка Володю.
Стояла светлая лунная морозная ночь. Было градусов двадцать. Снег скрипел под полозьями. «Тишина удивительная», — подумал Володя. Сверху глядела на них луна и успокаивала душу. От Норки шел пар. Дорога пока была накатана, потому лошадь бежала легко и бойко. До районной больницы дорога не близкая — тридцать верст. Емельян Иванович стал что-то рассказывать, Володя слушал, слушал и задремал.
Боль почти прошла. Живот словно онемел, и Володя на морозе не чувствовал его. Он не помнил, сколько времени был в сонном забытьи, и когда открыл глаза, снова увидел над собой небо и серебряный диск луны. Теперь они ехали полем, и лошадь шла тяжело. Снег был рыхлый, намел глубокие сугробы. Где-то далеко тявкнула собака.
Приближалась деревня. На пригорке стояла небольшая деревушка — всего восемь изб. Черные покосившиеся стены домов, стога сена, закрытые толем и досками. Нехотя, сонно залаяли собаки, и они уже проехали деревню.
Снова потянулся черный молчаливый лес. Деревья засыпаны снегом и будто уснули навечно. Ехали долго. Лошадь устала и с мелкой рыси перешла на шаг. Дорога казалось Володе бесконечной. Кругом ни звука. И Норка прокладывала санный путь в рыхлом снегу, доходившем ей почти до брюха.