Сергей ПРОКОПЬЕВ
ВСТРЕЧА ВЕТЕРАНОВ
Ветераны сошлись на встречу в гараже. Не было дежурных гвоздик, знамён и медной музыки духовых музыкантов. И воинов раз-два и никого больше – двое. Старшему, деду Петро Рыбасю, без пяти минут семьдесят девять со дня рождения, другому, Жене Сурину, без пяти минут двадцать один перевалило. Такая возрастная статистика. Но сидели на равных.
– Жека, ты же, расстреляй меня комар, не курил! Тебя в пример пацанве всю дорогу ставил.
– В Чечне после первого боевика начал, – затянулся сигаретой юный ветеран. – Сидим в палатке, завтракаем, как резанёт живот по туалетной надобности. Отбежал чуть от палатки, штаны не успел снять, араб выскакивает, как чёрт из бочки. Фанатик хренов. Потом в его карманах билет на самолёт «Тбилиси – Стамбул» нашли, шприц, наркотой заправленный, 1000 рублей, патроны такой же серии, как мои, не варёные – стреляющие, какая-то сволота продала… Меня не заметил. Орёт «Аллах акбар» и швыряет гранату в машину. Хорошо, пустая была. И разворачивается к палатке со второй гранатой. Я про туалет забыл, в грудь арабскую из автомата засадил. Наповал. После чего сел и закурил. А самого колотит. Ведь знаю – не человека, врага застрелил, а вот…
– Куришь, гляжу, в кулак огонёк прячешь.
– Не могу отвыкнуть.
– Я, считай, шестьдесят лет не могу.
Заглянула с контролем дочь деда Петро Елена. Всегда насмерть боролась с гаражными посиделками, но на встречу ветеранов не зашумела. Хотя мужики сидели не абы как, смазывали языки беседы сорокоградусной жидкостью.
– Вовремя приспичило, – сказал Женя, – так бы всех в клочья…
– Как-то раз ходили за языком. Немецкий офицер, не хуже тебя, из землянки выскочил по естественным нуждам, только присел-расслабился, я его хоп. Иди сюда. Так он, гад, всю дорогу, расстреляй меня комар, в штаны продолжал. Ребята смеются: Петро, не мог подождать, пока засранец опростается! А кого ждать? Там дело секунды решают. Но тащить вонялу мне пришлось. Зато потом командир похвалил. У немца не только в заднице, в голове тоже кое-что нашлось.
Ветераны закусывали варёной колбасой и малосольными огурцами.
– С кормёжкой как обстояло дело? – спросил дед Петро.
– Столько овсяной каши съел – стыдно лошадям в глаза глядеть! – заулыбался юный ветеран. – Это хорошо, когда, бывало, барана раздобудем. Раз доброго ребята притащили, привязали на хоздворе, а он не схотел в солдатский котёл. Сбежал. Мы напротив отряда Хаттаба стояли. Каких-то четыреста метров между. Только баран удрал, перестрелка началась, и нашего стрелка ранило. Командир роты на его место в БМП залез, из пушки садит. Мы под бронёй с автоматами. Вдруг наш баран из зелёнки выскакивает, глаза квадратные, мечется… Ошалел от грохота... Кореш мой, Лёнька Раков, прикладом по броне затарабанил: «Товарищ капитан, товарищ капитан, баран!» «Какой, мать вашу, баран? – ротный изнутри орёт. – Война! Как бы в прорыв не пошли!» Мы – долой войну! Начали вести огонь в сторону еды. Такое упитанное богатство боевикам отдавать. Завалили. Два смельчака под огнём поползли за ним. Когда перестрелка закончилось, ротный вылезает из БМП: «О, баран! Хорошо! – руки потирает. – Отрубите-ка мне две задних ноги!» «Ага, – обломали ему аппетит наполовину, – не разрешали стрелять: только одну дадим».
– Правильно, а то ишь – разогнался! – дед Петро заправил в мундштук сигарету. – А мы раз учудили! Были у нас Митька Жиров, в деда-прадеда бандюга, и Борька Оборвись – с Митькой два сапога пара. В 44-м они к Рокоссовскому удрали. Тот всех жуликов подбирал! В 43-м, ещё перед Курской дугой, на 1 мая, выдали в честь праздника по 200 граммов водки. Мы на Калининском фронте истощали вконец. Мясо получали бычками, тёлками. Сами пасли. Расчётами ходили зелень собирать: щавель, листья липы. Витамины, говорят. А нам бы мяса да хлеба вместо этих витаминов. Выпили свои наркомовские, Митька говорит: «Ещё хочешь?» «Откуда?» – спрашиваю. «Сейчас принесу!» – и показывает на штабную машину крытую, что у дома стоит, в котором командир части живёт. Часовой охраняет. Замок. Пломба. И ведь принёс. Часовой, конечно, не строевой шаг вокруг печатает. И не как заведённый кругами бегает. Вот у дверцы кабины постоял, у капота тормознул. Митька шасть с другой стороны. Раз-раз: замок открыл, пломбу отогнул и внутрь. Пару бутылок водки и американскую резаную колбасу в баночках схватил, пломбу на место поставил. Шито-крыто. Во, рукодельник! А в тот раз Борька Оборвись подбил нас учудить.
И дед Петро начал рассказывать историю из боевого прошлого. Борис почему Оборвись? По документам он Васюков. Да пройда, каких свет не видывал. Развесёлый красавец, и язык минуты не помолчит. Как затишье на фронте, по снабжению его привлекали. Бычка в деревне получить, картошки для части привезти. Всё достанет и сверх того успевал. Любому в душу влезет, не мытьём, так катаньем уговорит. И провиант добывал, и зазнобы в каждом населённом пункте. Уедет из части, так с концами. Оборвись одно слово.
В 44-м на Украине разжился мешком трофейного сахара. В селе Лыповец сговорился с одноруким председателем колхоза: тот зарежет быка на благо Красной Армии и получит официальную бумагу, куда девалась скотинка. Из немецкого сахара председатель по уговору должен сделать хохляцкую самогонку. Половину мешка берёт за работу, из второй сладкой части ставит бражку и гонит на благо отдельных представителей всё той же доблестной армии веселящий душу и дурманящий голову продукт. На него официальная бумага, само собой, не выдаётся. Тут полюбовное соглашение. Но если напиток получится хороший, вдобавок к сахару Борька Оборвись страшно дефицитной соли обещал отсыпать. Немцы её для гражданского населения не завозили, нашим тоже было не до неё. А без соли жизнь у местного населения совсем несладкая.
В миролюбивые планы вклинились боевые действия. Противник вытеснил Красную Армию из Лыповец раньше, чем бражка вызрела. И быка только полтуши Борис Оборвись забрать успел, а как за второй собрался – немец в наступление двинул.
Борис ругался, обзывал немцев гадами, не хотел мириться с потерей.
И вдруг как-то вечером говорит:
– А поехали заберём! Поди, уже выгнал чёрт однорукий. И полбыка должен мне. Немчуре что ли оставлять?
– Ни хрена себе заявочки на длинной палочке! – удивился Митька Жиров и напомнил однополчанину географию боевых действий. – Там же линия фронта! Нарвёмся на окопы!
– Не будут они зимой копать! Проскочим по темноте. Я дорогу, как у себя под носом, знаю, сколько раз мотался, пока под нами была.
Километров пять отделяло героев от передовой, столько же в тыл до самогонки.
– Ведь у тебя ещё сахар есть, – Митька пытался вразумить дружка, – отдай, здесь выгонят. Зачем башкой рисковать?
– Там готовая! А здесь сколько ждать? Айда! За машину ручаюсь!
Борька настырный. Почему, дескать, самогонку бойцов Красной Армии немчура должна лакать?
Была у него «полуторка» с фанерной будкой.
– Если баллоны пробьют, – заверял, – на дисках доедем!
Водила он, несмотря на баламутство, был классный!
В 43-м на Курской дуге поехал Петро с ним в штаб, командир части вызвал. Борис Оборвись подвыпивший. Гонит машину, песни поёт. И тут сзади два «доджа» – три четверти. Явно не простые вояки едут. Дорога узкая щебёнкой отсыпана.
– Хренушки вам! – Борис на газ давит.
Решил не пропускать.
– Не дури! – Петро ругается. – Прижмись к обочине.
Да за грудки на скорости не схватишь.
У Бориса глаза горят, машину из стороны в сторону кидает. Сзади истошно сигналят.
«Доджу», конечно, обогнать «полуторку» раз плюнуть. Но только сунутся, Борька подставит машину. Лихач.
Наконец, один проскочил и поперёк дороги встал. Гонки окончены, выходи подводить финишные итоги.
У Петро под ложечкой ёкнуло: в «додже» не просто офицер – командующий армией Катуков. Петро знал его по Калининскому фронту.
Борьке хоть бы хны.
– Рулевое испортилось, товарищ гвардии генерал-лейтенант! – вытянулся в струнку, врёт не морщится. – Такое старьё!
И как начал тарахтеть, не остановить, что днями и ночами баранку крутит, ремонтироваться толком некогда… Запчастей нет…
На лобовом стекле «полуторки» гвардейский значок. Их миномётная часть «Катюш» со дня рожденья гвардейская.
– Гвардейцы называются! – свёл грозные брови генерал. – Доложите командиру части: вам 20 суток ареста!
– Есть! – вытянулся в струнку Борис.
Ни капельки не смутился и не расстроился.
Он и не подумал докладывать.
И вот уговорил друзей, втроём рванули за самогонкой в тыл врага. Взяли десятка два гранат, автоматы. Стёкла на дверцах машины выставили. Ночью по-тихому, с выключенными фарами окольными путями проскочили линию фронта. Борис точно выехал к хате с самогонкой.
– А если там немцы? – Петро говорит.
Насовали в карманы гранат, постучались.
У хозяина глаза на лоб:
– Вы шо – село заняли?
– Успеется! – отставил Борис военную тему. – Сначала давай самогон и быка.
– А где взять?
Начал мямлить: мясо у родственницы «сховал», чтоб немцы не сожрали собственность Красной Армии. А самогона «трошки» всего.
– Выпил, немецкий прихвостень?
– Та не.
Начал шариться по углам, банками греметь. Литра полтора наскрёб, в бутыль слил. Кусок мяса достал килограмма на три.
– Ладно, остальное потом отдашь! – Борис торопит. – Ещё как-нибудь заскочим!
Хоть и лихие ребята, а нервы жим-жим. Вдруг какой патруль за их машину, что у ворот, запнётся!
Похватали добычу и по своему следу обратно. У крайних окопов молодцы-удальцы по две гранаты бросили в расположение противника. Мало того, что увели из-под носа самогонку, ещё и панику захотели посеять в стане врага. Попугать наступлением. Немец не бросился наутёк, стрельбу открыл. Митька в кабине сидел, Петро – в будке. Дал оттуда длинную очередь в темноту.
Вдруг звяк, и в нос ударил запах сивухи.
В самое дорогое немец угодил! С ненавистью Петро разрядил рожок в сторону Берлина.
Машина в обратном от логова Гитлера направлении мчится, вдруг – дёрг, Петро швырнуло на борт. Баллон пробило. Но Борька, как и обещал, довёз друзей в целости и сохранности.
Ни царапины, один самогон пострадал.
– Надо было грудью защищать! – ругался Борис Оборвись. – А ты за бутылью отсиживался, разведчик хренов!
– Он, поди, – погрозил Митька кулаком, – от страха засадил из горла, а бутыль, заметая от нас следы, кокнул об борт!
– Нюхай! – дыхнул в своё оправдание Петро.
– Ладно, что нам горе горевать, когда надо воевать! – Борис подмигнул однополчанам и с плутовской физиономией растворился в темноте.
Минут через десять является с точно такой же бутылью, целой и полной.
– На кой под пули лезли? – заругался Митька.
– Зато развеялись! – хохотнул Борис Оборвись и разлил по кружкам…
– Везёт дуракам! – мотал головой дед Петро, рассказывая молодому ветерану фронтовой случай. – И самогонка не так нужна, как удаль показать. Я ведь не хотел ехать. Да побоялся трусом выставиться. Дурак был!
Старый ветеран закурил.
– Во сне воюешь? – спросил.
– Бывает, – заулыбался Женя. – Брат ругается: «Опять ваххабитов крошил?» Спим в одной комнате. «Прикрой! – ору. – Отходим!» Часто миномётный обстрел снится. Мина в меня летит, «фыр-фыр-фыр» свистит, падаю в окоп, с мамой, братьями прощаюсь, а она будто зависла надо мной...
– Я тоже, если выпью, воюю всю ночь!
В гараже стояла прохлада. За воротами горел июльский день. С жарким солнцем, высоким небом, другой летней петрушкой. Водка была тепловатой. Дед Петро уже не отваживался на классические 40 градусов, разбавлял их забористость минералкой. Женя плескал себе на донышко стакана чистый продукт.
– У нас парень из Иркутска был, – продолжил разговор юный ветеран, – Вещим Олегом прозвали. Чутьё собачье. Переедем с места на место, обязательно спрашиваем: Олег, землянку копать или в палатке перекантуемся? Нет, скажет, не возитесь, через два дня уйдём. Нам жалко уродоваться, чтобы на одну ночь в землю зарываться. Или скажет: а вот здесь копайте, стоять будем две недели. Никогда не ошибался. Из-под Грозного маршем двигались. Машина Паши Шалдаева, механика-водителя, на фугас наскочила. Пашу выбросило. Вещий Олег рядом со мной шёл. И вдруг как заорёт, не могу понять к чему: «Говорил – не подметай!» Оказывается, перед отправкой Паша залез в кузов с веником. Олег увидел. «Паша, не подметай, – предупредил, – плохая примета». Паша веником отмахнулся: иди, не каркай. Олег как в воду глядел. Хорошо, Паша только руку сломал, и контузило чуток...
– А больше всего, – помолчав, добавил Женя, – политиканов, сволочей, ненавижу и журналюг. Раз наша колонна попала в засаду под Грозным. Пятнадцать ребят погибло. И Вещий Олег... Через пару часов по телевизору сообщают про этот бой: наши потери – двое убито и четверо ранено. Суки!.. Как-то сидим вечером, только разлили выпить, подлетает машина, оттуда выпрыгивает оператор – ни здрасьте, ни разрешения спросить – и ну снимать… У меня автомат под рукой. Над головой у него дал очередь… Тот плюхнулся на живот, пыль глотает: «Только камеру не трогайте!» Отобрали кассету…
Старый ветеран с превеликой осторожностью начал разбавлять очередную порцейку водки. И недолить плохо, тем паче – переливом испортить продукт.
– Ни разу не ранило? – спросил, справившись с задачей.
– Везло. Вдвоём стоим. Вдруг очередь, он падает, я следом, чтоб думали – убит. Потом поднимаюсь, а товарищ – без движения…
– Всю войну считал – заговорён! – тяжело вздохнул дед Петро. – Глушило, засыпало землёй, но ничегошеньки серьёзного. Думал, отвоюю без царапины, а вышло – без ног. Судьба… Но главное, Жека, расстреляй меня комар, не война, а манёвры.
– Нинка не дождалась меня. О матери столько не думал там, как о Нинке. Она в Германию на заработки уехала и за немца выскочила.
– Не рви сердце, Жека!
– А рви карман?
– Во-во! Нинки-картинки – товар приходяще-уходящий. А ты живой вернулся, Жека, живой! С руками и ногами. Остальное…
Дед Петро махнул рукой, дескать, остальное приложится. И по идеально точной траектории закруглил жест у стакана. Выпил. На закуску хлопнул себя по протезу:
Эх, милка моя!
Шевелилка моя!
Полюбила ты мене!
На постели у себе!
– Свои ордена в 46-м выкинул, перестали за них платить, сгрёб и выбросил…
– Я тоже медаль ни разу не цеплял.